Когда царь Рама, седьмое воплощение бога Вишну, задумал перебраться на остров Ланка, ему и его армии обезьян пришлось спуститься к южному берегу Индостана. Там он медитировал три дня, после чего приказал воде затвердеть. Бог моря не ответил царю. Тогда Рама, разъярившись, вонзил в воду свои копья, и всё живое в ней погибло. Ужаснувшись, бог моря предстал перед Рамой и объяснил ему, что не властен над законами природы: «Единственное, что я могу сделать, это помочь твоим солдатам построить дамбу». Рама приказал обезьянам собрать на берегу самые крупные камни и брёвна. Бог моря возвёл из них дамбу, по которой войско Рамы перебралось на Ланку – и принесло его жителям смерть и страдания.

Максим прочитал эту историю в бортовом глянцевом журнале. Им с Аней и Димой, к счастью, не пришлось медитировать, бросаться копьями и выстраивать монументальные дамбы. Достаточно было купить билет на самолёт и без тревог за полтора часа добраться до крохотного городка Негомбо. Заплатив в аэропорту две тысячи ланкийских рупий за такси, они провели в дороге ещё полтора часа и наконец оказались в Коломбо, ланкийской столице.

Аня, несмотря на боль в руке, взяла на себя дорожные заботы. Ещё в Ченнаи уговорила всех выбросить пропахшие канализацией вещи, помыться в туалетной комнате, а затем переодеться в новую одежду, которую сама же выбрала в одном из магазинов аэропорта. Максима возможное появление Сатунтара и других людей Скоробогатова беспокоило значительно больше неприятного запаха, однако он признал, что чистые джинсы и футболки помогут им не привлекать внимания.

В Коломбо Аня сама подыскала гостевой дом в посольском квартале. Сторговалась с хозяйкой на пять тысяч ланкийских рупий за одну комнату с тремя кроватями и уговорила её не вносить в гостевую книгу их настоящие имена – подумала, что такая предосторожность не помешает. И прежде чем Максим с Димой успели осмотреться в доме, Аня расспросила хозяйку о наиболее интересных местах в городе, после чего показала ей на телефоне фотографию из тайника в Ауровиле. Ничего не добилась, однако своим деятельным настроем взбодрила остальных.

Позавтракав, отправились в поликлинику. Рентген выявил у Ани поперечные переломы со смещением. Были повреждены сухожилия и кровеносные сосуды мизинца. Безымянному пальцу досталось чуть меньше. Кроме того, хирург посетовал на неудачную шину из прямой деревянной планки: был риск укоротить сухожилие, а значит, лишить мизинец прежней подвижности.

Из поликлиники Аня вышла с гипсом на левой руке, на две трети скрывавшим её предплечье, и обещанием полного восстановления пальцев через пять-шесть недель. Кажется, это обещание больше успокоило Диму с Максимом, чем саму Аню, которая и без того ничем не выдавала беспокойства.

Убедившись, что Аня обходится без обезболивающих, увидев, как она покрывает гипс чернильными узорами – такими же витиеватыми, как и те, что украшали дом Зои, – Дима наконец ожил. Перед сном даже вспомнил любимого Конрада Лоренца:

– У сильно вооружённых видов эволюция выработала инстинктивный запрет применять всю свою силу во внутривидовых стычках. Понимаешь?

– Понимаю. – Максиму было не до Лоренца, однако он чувствовал, что должен помочь Диме, поддержав разговор.

– Иначе они бы просто перебили друг друга. Можешь назвать это моралью. Чем сильнее животное, тем крепче у него мораль. Особенно когда побеждённый сородич сдаётся, показывает покорность и не отвечает агрессией.

– Ты это к чему?

– К тому, что у слабых видов такой врождённой морали никогда не было. Зачем? Если у тебя нет мощных когтей, клыков и… вообще ты больше жуёшь траву на лугах, то тебе и сдерживаться ни к чему. Так вот люди-то всегда были слабыми. Мы никогда не относились к сильно вооружённым видам. А потом произошёл скачок. За какую-то тысячу лет мы рванули от мечей и луков к ядерным и водородным бомбам.

– Какую-то тысячу лет?

– Ну, для эволюции это немного. В итоге мы стали самым вооружённым видом на Земле. А мораль осталась на прежнем уровне. Инстинктивный запрет убивать себе подобных у нас просто не успел выработаться. Весело, правда?

Максим не нашёл, что сказать в ответ. Только с сожалением посмотрел на Аню. Понимал, почему Дима вдруг взялся объяснить или даже оправдать человеческую жестокость.

Ночью Дима ворочался, стонал, несколько раз будил Максима сдавленным криком. Его мучали кошмары. Должно быть, он вновь и вновь возвращался в подвал с обезумевшим Сальниковым и распростёртой на столе Аней. И всё же, когда за завтраком Максим спросил: «Что тебе снилось, Митрофанушка?», Дима с вялой усмешкой ответил: «Гадость всякая. То вы, маменька, то вы, папенька», – и это было верным признаком скорого выздоровления. Дима теперь все силы отдавал загадке, оставленной Шустовым-старшим.

«Города Солнца» они лишились. Надеялись, что книга в самом деле исчерпала своё значение, и сосредоточились на фотографии, которую Аня, к счастью, успела переснять на телефон. Кроме того, не забывали о третьей части из зашифрованного письма – вслед за словами об оковах мира и путешествии за тайной отец написал: «А вместо крови прольётся вода». Пока что в этих словах Максим угадывал не больше смысла, чем в надписи на фотографии: «Поймёт истинный паломник, когда поднимется к стопе бога».

Аня тем временем решила отпраздновать Димин день рождения. С утра успела обойти аптеки посольского квартала – купила ему новенькую платановую трость, затем повела всех в ресторан на побережье. Максиму ресторан и праздничный торт показались излишними, однако он не спорил – видел, что Дима всё равно ни на мгновение не забывал о фотографии.

Они не знали, с какой стороны взяться за решение загадки, поэтому принялись наугад читать всё о Шри-Ланке: о местах, которыми интересовались паломники, об островных богах, чьи ноги могли каким-то образом прославиться отдельно от прочих, чуть менее божественных конечностей. Искали фотографии храмов, святых мест, статуй и просто исторически значимых городов – в надежде подметить площадь или дорогу с такими же каменными плитами, как и те, на которых стояла беспалая стопа Шустова.

– «Народ – идолопоклонники и никому дани не платит. – Дима вслух цитировал Марко Поло, пока Аня изучала меню в ресторане. – Ходят нагишом и прикрывают одни срамные части… Едят молоко, мясо и рис… Люди тут немужественны, слабы и трусливы. Случится надобность, они нанимают воинов в других странах и у сарацин».

– Ничего про стопы? – Максим загрузил себе в букридер несколько подобных текстов и сейчас просматривал их с не меньшим вниманием.

– Ничего… – Дима ковырял мизинцем трещинки на губах, нервно подёргивал себя за волосы. Его тёмные кудри за последние месяцы так отросли, что теперь падали на лоб и лезли в глаза. Выглядел он как никогда взъерошенным.

– «Страшно носиться думой по этим вечно зелёным, мрачным лабиринтам, где бродят бесчисленные стада слонов, где свирепые тигры рыскают по влажным джунглям и где змеи скользят в ананасовых кустарниках», – теперь Дима цитировал князя Салтыкова, побывавшего на Цейлоне в середине девятнадцатого века.

– Дим, читай про себя, – Максим нехотя отвлёкся от ридера.

– «Безмолвие прерывается стукотнёй тамтама, раздающейся в чаще лесов, потому что нередко в самой неприступной густоте их сокрыты таинственные храмы, где отправляется первобытный буддизм во всей своей странности», – Дима с упрямством в голосе процитировал ещё один отрывок.

Изучение подобных текстов, равно как и туристических сайтов, ничего не принесло, и остаток дня прошёл в напряжённом недовольстве.

В гостевой дом возвращались пешком. Дима зачитывал Ане цитаты, рассказывал ей о заинтересовавших его святых местах, а Максим, устав от тщетных попыток найти хоть какую-то зацепку в истории Цейлона, наблюдал за жизнью города. В конце концов, отгадка могла прийти спонтанно, как это случилось в Пудучерри.

Шри-Ланка во многом отличалась от Индии. Улицы в Коломбо не пахли гниющими отходами и туалетом. Дороги не были усыпаны мусором, дорожное движение казалось упорядоченным. Ни одного пешего рикши, запряжённого в двуколку, только такси и автомобильчики моторикш, которые здесь называли тук-туками, – куда более опрятные, с удобными скамейками и полиэтиленовыми боковыми стенками.

Аня уговорила Максима спуститься к городскому пляжу, и теперь они шли вдоль узкой песчаной отмели, поглядывая на тесный рой воздушных змеев, на купавшихся в океане ланкийцев. Среди сотен отдыхавших тут людей не было ни одного, кто бы решился снять рубашку или штаны. В воду все заходили целомудренно – исключительно в одежде, и никто не отплывал от берега, только барахтался в прибое и радостно визжал под напором сумбурных волн.

Местные жители были похожи на индийцев и всё же во многом от них отличались. В Коломбо Максим почти не видел женщин в сари, мужчин в дхоти, не заметил ни одного нищего в саронге. Ланкийцы не ограничивали себя традиционной одеждой, да и сама жизнь тут всё-таки была чуть более раскрепощённой. В Индии девушки всегда усаживались на мотоцикл боком, не прикасаясь к спине водителя и при любом повороте рискуя соскользнуть на дорогу. Здесь же, в Шри-Ланке, Максим таких причуд не заметил. Сесть на мотоцикл расставив ноги и прижавшись к водителю было обычным, не постыдным делом для местных женщин.

На фонарных столбах возвышались пеликаны: поочерёдно подставляли ветру светло-серые крылья, довольные, поводили массивным клювом и беззаботно гадили тёмными струями. Раньше такая картина непременно развеселила бы Диму. Однако сейчас он даже не обратил на неё внимания.

Посмотрев на Диму, Максим невольно вспомнил, как тот странно повёл себя в плену. Связанный, охотно передавал Шахбану всё, что с ними приключилось в доме Шустова. Тогда они ещё ждали в номере, не знали, что их поведут в подвал другого здания, и Дима легко, почти с радостью объяснял устройство скрытого замка, герконовой ловушки, значение «оков мира». С улыбкой рассказывал, как они изучали «Город Солнца» и какие там описаны брачные порядки. Его поведение удивляло и одновременно с тем успокаивало. Происходящее тогда казалось Максиму недоразумением, банальным розыгрышем. А потом они увидели глаза прибежавшего Сальникова, и всё изменилось. Дима по-прежнему оставался разговорчив, но теперь в его беззаботном тоне отчётливо звучал страх. Он растерянно косился на Шахбана, будто не верил, что тот при всей его медвежьей грозности способен на действительную жёсткость.

Когда в подвале раздались первые гудки скайпа, Максим сразу заподозрил, что его ждёт разговор со Скоробогатовым. Представлял себе, как Аркадий Иванович, словно Марлон Брандо из «Апокалипсиса сегодня», будет прятаться в тенях – безумный и по-животному властный, а на деле увидел сухопарого мужчину в пиджаке и краповом галстуке с зажимом, с полысевшей головой и тоненькими, едва приметными усами. И такая во всём его образе была усталость, такое видимое безразличие и даже уныние, что Максим поначалу заподозрил обман. Не верилось, что этот человек и есть Скоробогатов – тот самый, кто распорядился напасть на отчима, пытать Шульгу, похитить, а затем убить Погосяна.

Позже Максим понял, что ленивая безмятежность Скоробогатова объяснялась его непоколебимой уверенностью в собственной силе. Ему не было нужды, подобно Сальникову, надрывно выкрикивать угрозы и так утверждать свою власть. Аркадий Иванович спокойно говорил, что сделает, а потом делал это. И если к Салли с Баникантхой Максим испытывал лишь ненависть и отвращение, то сам Скоробогатов действительно внушал ему страх. Страх настолько глубокий, что Максим не мог его отрицать. Никто прежде не заставлял его чувствовать себя настолько беспомощным.

Максим тряхнул головой. Не хотел возвращаться ко всему, что испытал в подвале того заброшенного дома. Только позволил себе вспомнить странные слова Лизы о дневнике Затрапезного: «Не пытайся его прочесть. Даже не открывай. Так будет лучше для тебя и твоих близких». Судя по всему, Скоробогатов нанял отца, как раз чтобы разобраться с этим дневником. В нём могли быть зашифрованные или просто путаные указания на какой-нибудь артефакт. Шустов справился с поставленной задачей, но в последний момент сбежал. Заодно прихватил дневник: «Скоробогатов последний дурак и всё испортит».

Но что там можно испортить? Или отец не захотел делиться сокровищами? Решил всё присвоить себе? Тогда о каком великом знании он говорил маме? И почему с тех пор так и не объявился? А главное, почему Лиза сказала, что дневник погубит Максима, как однажды погубил Шустова-старшего? Неужели она в самом деле решила, что богатства, какими бы фантастическими те ни были, смогут настолько увлечь Максима, что он, подобно отцу, пожертвует близкими, друзьями, даже самим собой? Да будь там, в дневнике Затрапезного, хоть трижды указан подлинный путь в Эльдорадо или ко всем награбленным богатствам конкистадоров, Максим не задумываясь отдал бы его Скоробогатову и предпочёл бы скорее забыть всю эту историю.

А если нет никакого дневника? Очередная уловка, ещё один странный ход в запутанной партии, которую разыгрывали Лиза с её отцом? Зачем она вообще отпустила их? И зачем дала телефон, которым Максим так и не захотел воспользоваться? «Считай, это в моих интересах» – не самое понятное объяснение.

Максим в задумчивости остановился. Заметил, что Аня фотографирует купавшихся в прибое школьниц – они позволили себе разуться и теперь с криками убегали от волн, ничуть не беспокоясь из-за того, что их белые школьные юбки и рубашки с широкими отложными воротниками давно промокли. Рядом с ними, по пояс в воде, стоял учитель – полностью одетый, даже не снявший очки. Смотрелось это нелепо, но школьницы, кажется, были довольны таким купанием.

– Дим, ты ведь что-то раскопал про Затрапезного. – Максим встал у лотка с мороженым, подзывавшего покупателей тремя зацикленными мультяшными нотами. – Не расскажешь?

Прежде Дима устроил бы целый спектакль, заставил бы выслушать бесконечные отступления, ремарки, принялся бы терзать Максима наводящими вопросами и шутками. Теперь же молча передал ему телефон с вордовскими конспектами из Исторической библиотеки. Ноутбук остался в Ауровиле, и Дима вынужденно обходился без него.

– Собираешь материал? Всё думаешь написать статью?

– Может быть. – Дима пожал плечами.

Конспекты пришлось читать на ходу – когда Аня вела всех по берегу и потом, когда в итоге взяла такси до гостевого дома. Из Диминых записей складывалась любопытная история.

Затрапезные были богатыми купцами, уже в семнадцатом веке владели множеством лавок по всему Ярославлю – торговали крашениной, коробейными и красильными товарами. Наиболее прославленного из Затрапезных, Ивана Максимовича, лично отметил Пётр I. По его рекомендации Иван Максимович ещё в молодости отправился на учёбу в Голландию, где семь лет изучал полотняное дело, а вернувшись домой, стал руководителем Ярославской полотняной мануфактуры.

Затрапезный сполна оправдал надежды императора, впрочем, не обошёлся без государственной помощи: бумага и коломянка, то есть прочная льняная ткань, изготовленные на его заводах, частично освобождались от пошлин, а в царствование Анны Иоанновны по именному указу императрицы все рабочие Ивана Максимовича были навечно закреплены за принадлежавшими ему фабриками.

– Навечно…

– Да. Навечно. – Дима сразу догадался, что именно вызвало у Максима такой ужас. – А это тысячи людей. Только что были свободными, а тут раз – и крепостные.

– Вы о чём? – поинтересовалась Аня.

Максим пересказал ей уже прочитанные сведения и зачитал выписанную Димой цитату из истории Ярославской мануфактуры:

«И кого среди них не было: и шведы, и поляки, и чухонцы, и саксонцы, и „черкасской породы“, и поповы души, и „ректорские дети“, и дети „церковников“ всевозможных наименований, были даже один или двое „дворянских сыновей“, видимо, поступивших на мануфактуру ради куска хлеба».

– Самое интересное, – добавил Дима, – что потомки этих крепостных продолжали работать на мануфактуре вплоть до революции, то есть почти два века.

– Жуть какая-то, – Аня поёжилась. – Что там дальше?

Максим теперь изредка зачитывал вслух наиболее важные фрагменты.

Далее из Диминых конспектов следовало, что на тридцатые годы восемнадцатого века пришёлся расцвет Затрапезных. Мануфактура Ивана Максимовича насчитывала более двухсот станов, почти шесть тысяч рабочих и мастеров. Кроме производства полотен, от грубых до самых тонких и дорогих, Затрапезные занимались выпуском шёлковых и шерстяных тканей, скатертей, салфеток. У них были своя красильня, бумажная фабрика, маслодельня, были свои лесопильный и кирпичный заводы. Иван Максимович занял бóльшую часть внутреннего полотняного рынка в России, даже начал поставлять свою продукцию за рубеж, что для отечественного «манифактора» было делом исключительным.

В тридцать втором году у Ивана Максимовича после четырёх дочерей наконец родился сын – Алексей.

– Это уже наш Затрапезный? – спросила Аня.

– Да. – Максим ненадолго отвлёкся от телефона. – Тебе эта история ничего не напоминает?

– О чём ты?

– Ну, все эти мануфактуры, девиз Затрапезных «Слава трудом рожденна», то, как Иван Максимович стремительно поднялся…

– Ты про Скоробогатова? Напоминает, – призналась Аня.

– Это ещё что! – усмехнулся Дима. – Читай дальше. Там самое весёлое в конце.

Максим вернулся к телефону. Прочитал, что Иван Максимович умер в сорок первом году, когда его сыну едва исполнилось девять лет. Алексей Иванович оказался единственным наследником всего состояния Затрапезных. Из-за его малолетства производственные дела временно перешли к матери, а затем – к мужу одной из старших сестёр, некоему майору Лакостову.

Лакостов добился опекунства над Алексеем Ивановичем, а в дальнейшем сделал всё, чтобы избавиться от него, единолично завладеть мануфактурой и прочим имуществом Затрапезных. К борьбе за власть подключились мужья трёх других сестёр Алексея Ивановича. Далее следовала путаная история, из которой Дима выписал главное: Лакостову и другим зятьям удалось отослать юного наследника сперва в Нарву, а затем в Ригу и попутно споить его маму до полнейшего безумства.

– «Вдова Затрапезного мечется как бешеная, потому что всегда пьяна: кусает, дерёт, кидается ножами, вилками и всем, что попадётся под руку, и таким образом мешает проходить на фабрику, – прочитал вслух Максим. – Мастера, заискивая ея милости, пьют постоянно с нею вместе».

– Чудесно, – без улыбки отозвалась Аня.

Однако Лакостов и остальные просчитались, потому что за границей Алексей Иванович умудрился не только получить хорошее образование, но и свести неплохие знакомства с мануфактурщиками других стран. Под конец он так окреп, что по собственной воле вернулся в Россию и сумел как-то враз избавиться от всех сторонних претендентов на богатство Затрапезных.

Дальше последовал резкий и вполне традиционный для этой семьи подъём. Алексей Иванович отладил работу мануфактуры, вернул ей былую прибыльность, а в шестьдесят втором году переехал из Ярославля в Москву, где и выкупил у Шаховских особняк на Пречистенке – тот самый, что тридцать лет спустя изобразил Александр Берг на своём загадочном полотне. В особняке Затрапезный отпраздновал назначение в статские советники. Тогда же Пётр III назначил Алексея Ивановича одним из директоров московского отделения Государственного банка.

– Пока всё хорошо, правда? – с задором спросил Дима и этим напомнил себя прежнего, каким он был ещё месяц назад.

– Я бы сказал, идеально, – согласился Максим.

– Читай дальше.

В шестьдесят третьем году Алексей Иванович принял в своём ярославском доме новоиспечённую императрицу Екатерину II, лично показал ей владения своей мануфактуры, рассказал о промышленных процессах и полностью заручился её поддержкой. Всё в самом деле шло идеально. А потом наступил шестьдесят четвёртый год, и жизнь Затрапезного изменилась.

Алексей Иванович провёл несколько месяцев в заграничных разъездах. Тут Диме не удалось отыскать ничего конкретного. Известно только, что, вернувшись в Москву, Алексей Иванович резко отошёл от дел, а на следующий год и вовсе принялся распродавать имущество. В первую очередь избавился от Ярославской мануфактуры – гордости всего рода. Причём уступил её за шестьдесят тысяч рублей, то есть почти в четыре раза ниже реальной стоимости.

На этом Затрапезный не остановился. К началу семидесятых он продал все мало-мальски ценные владения, в том числе ярославский дом, где ещё не так давно гостила императрица. Наконец почти за бесценок отпустил особняк на Пречистенке – тот перешёл к московскому магистрату, а затем на аукционе был выкуплен Архаровым, о котором Максим уже слышал от мамы.

Для чего вдруг Затрапезному потребовалось столько денег, Дима не выяснил. Только узнал, что в семьдесят втором году Алексей Иванович окончательно уехал из Москвы и больше в Россию не возвращался, а последние распоряжения по его имуществу приходили письменные: поначалу из Испании, затем из Перу. Более того, на следующий год Затрапезного признали погибшим. Своих детей у него не было, так что тут постарались непрямые наследники – в надежде сберечь последние крупицы некогда внушительного состояния. Алексей Иванович ещё шесть лет, оставаясь в Перу, пытался оспорить это решение. Наследники, судя по всему, сумели всё обставить так, что ещё живого Затрапезного приняли за самозванца и никаких прав ему не вернули. Ну а после семьдесят девятого года намёков на дальнейшую историю Алексея Ивановича не сохранилось.

Последнее упоминание о нём зафиксировано в «Окладной недоимочной книге подушного сбора Ярославского казначейства»: «Оного Затрапезного и написанных за ним людей никого в Ярославле не сыскано, и где находятся – неизвестно». Там же указано, что за Алексеем Ивановичем числилась недоимка в сорок два рубля.

– Не сыскано, и где находятся – неизвестно… – Максим в задумчивости передал телефон Диме.

Они уже вернулись в гостевой дом и теперь ждали, когда хозяйка приготовит им ужин. Сидели за деревянным столом во внутреннем дворике и слушали неловкие попытки хозяйской дочери осилить «Лунную сонату».

– Теперь это точно напоминает Скоробогатова, – вздохнул Максим. – И все ниточки уводят в Перу. Безумие. И Затрапезный, и Скоробогатов вдруг ни с того ни с сего распродают свои заводы, под корень срезают многолетнюю карьеру и несутся к берегам Южной Америки. Добавь сюда ленивцев и всяких филодендронов Берга…

– Ну, Скоробогатов-то ещё никуда не уехал, – возразила Аня.

– Однако купил в Лиме несколько компаний, – напомнил Дима.

– Причём любопытно получается. – Максим записывал в блокнот основные даты и события из Диминого конспекта. – Затрапезный перевернул свою жизнь после того, как пожил в Европе. Возможно, как раз в Испании. Значит, узнал там нечто такое, что, по сути, свело его с ума. И это ладно. Может, он просто в мать пошёл и спустил состояние на пьянки.

– Хорошие пьянки на такие-то деньги.

– Но Скоробогатов! – Максим в растерянности отложил ручку. – Он-то куда? Получается, прочитал дневник Затрапезного и тоже тронулся? Прошло два с половиной века, а он вдруг побежал по его следам туда, в Перу? Чего ради?

– Сокровища? Какое-нибудь перуанское Эльдорадо? – предположила Аня.

– Глупо, – не согласился Максим. – У них с Затрапезным уже были свои Эльдорадо. И не призрачные, а вполне реальные, без всяких конкистадоров. Денег им хватало.

– Ну, чего хочет тот, у кого много денег и власти? Ещё больше денег и ещё больше власти. – Дима разминал левое бедро после долгой прогулки по берегу.

– Сделай это эпиграфом к своей статье. – Максим умолк, увидев, что хозяйка несёт из кухни столовые приборы. Потом тихо добавил: – Вот так. Начал богатейшим мануфактурщиком, а закончил банальным должником. Ещё и смирился с тем, что похоронили при жизни.

«Получается, и мой отец лишился рассудка как раз из-за тайны Затрапезного? – Этих мыслей Максим не озвучил. – А главное, Лиза уверена, что и я с лёгкостью поддамся их безумию. Не пытайся его прочесть. Даже не открывай. Да что там такого?!» Неудивительно, что Лиза – тогда ещё Кристина – с заметным оживлением отреагировала на имя Затрапезного, когда Максим впервые вычитал его в письмах краеведа.

Перед сном Максим впервые за долгое время заглянул в электронную почту. Обнаружил несколько писем от Димы с настойчивым призывом сообщить, куда он делся и что планирует предпринять. В последнем письме, отправленном за два дня до того, как сами Шмелёвы оказались в Индии, Дима умолял хотя бы намекнуть ему, как решается загадка глобуса: «Ведь ты её решил, правда? Иначе не исчез бы вот так». Максиму это не понравилось. Вспомнился недавний разговор про глобус и горький осадок подозрений. «Что бы ни происходило, не доверяй своим друзьям».

Ещё больше писем было от мамы. Она убеждала Максима остановиться, не усложнять и без того сложную ситуацию, однако играла по правилам – не написала, где они с Корноуховым сейчас живут, и ни словом не обмолвилась о событиях последних месяцев. Максим коротко написал ей, что у него всё хорошо. «Есть шанс, что скоро вернусь».

Максим действительно верил, что история, в которую их затянула картина Берга, близка к завершению. Верил, что фотография беспалой ноги Шустова выведет их на дневник Затрапезного или на самогó отца. Оба варианта были хорошими. Вот только следующий день вновь оказался бесплодным.

– Поймёт истинный паломник, когда поднимется к стопе бога, – отчаянно повторял Максим. Значение надписи по-прежнему оставалось непонятным. Он вновь и вновь читал о паломнических местах в Шри-Ланке, о расположенных здесь статуях, рассматривал в интернете снимки их ног, однако ни одна стопа – мраморная, базальтовая или деревянная – так и не привлекла его внимания. Дима тем временем окончательно углубился в исторические тексты. А потом Аня без причитаний и напряжения за один-единственный вечер самостоятельно решила загадку фотографии Шустова-старшего.

Аня давно предложила пройтись с фотографией по туристическим агентствам. Максим опасался, что Скоробогатов воспользуется оригиналом снимка и каким-то образом выследит беглецов, однако под конец уступил – Аня пообещала ему, что будет осторожна, даже сочинила историю о погибших родителях, которые перед её зачатием побывали в паломничестве по святым местам Шри-Ланки.

– Погибли в автокатастрофе, – с непритворной грустью репетировала Аня. – И в память о родителях я хочу повторить их паломнический путь. Вот только в семейном архиве указаны не все названия. Зато сохранились фотографии.

– М-да, – поморщился Дима. – История так себе. Не сработает.

Но история сработала.

Аня уговорила Максима отпустить её одну. К вечеру вернулась с новеньким горчичным рюкзаком «Дженспорт», который купила себе взамен сумки, оставшейся в Ауровиле, и с билетами до посёлка Далхуси. Обошла четыре туристические конторы и в последней встретила турагента, который сразу признал каменные, плотно пригнанные друг к другу плиты с фотографии Шустова.

– Он сам был там несколько раз, – довольная, отчитывалась Аня. – Оказывается, это чуть ли не главная буддийская святыня на острове.

– Какая? – с сомнением в голосе спросил Дима.

– Пик Адама.

– Что… Там нет никаких статуй! Мы сто раз смотрели. Крохотный монастырь на горе. И какая-то глупая легенда про души солдат, которые превращаются в бабочек и потом летят туда.

– Да, – кивнула Аня. – Поэтому пик Адама также называют Саманалакандой. То есть «горой бабочек». А ещё называют Шрипадой, что означает «священный след».

– След… – прошептал Максим.

– Монастырь там построили на сáмой верхушке вокруг святилища, а в центре святилища – углубление в граните, которое буддисты считают отпечатком стопы Будды.

– Отпечаток стопы…

– Индусы утверждают, что след оставил Шива, а христиане и мусульмане считают, что отпечаток оставил Адам перед изгнанием из Эдема. Поэтому пик и назвали пиком Адама. Так что мы искали не те стопы. Речь шла не о статуях!

– Если так… Это объясняет, почему к стопе бога нужно подняться, а не опуститься, – Максим возбуждённо расхаживал по комнате, изредка останавливаясь, чтобы выглянуть в окно, будто опасался увидеть там людей Скоробогатова. – А этот турагент, он точно сказал, что плиты…

– Да, Макс, они с пика Адама. Я же говорю, он там был несколько раз. Туда вообще каждый год идут тысячи паломников. Только сейчас у них там не сезон, с автобусами туго, поэтому добираться будем на машине, – Аня ещё раз показала билеты из агентства. – Так быстрее и надёжнее.

– И куда мы в итоге едем?

– Далхуси. Это в глубине острова. Оттуда начинается тропа на вершину.

– Когда отправляемся?

– В десять утра.