– Представь, что перед тобой, в озере, тонет человек. – Монах по-прежнему улыбался, но теперь в его улыбке была грусть. Такая тёплая, понимающая, что Максим не мог на него смотреть. Эта грусть его раздражала, как и всё, о чём говорил Джерри. – Ты бы его спас?
– Спас.
– А если бы он был убийцей? Жестоким и беспощадным.
– Я бы не знал этого.
– Хорошо. А если бы знал? Вот так, что точно, без сомнений. Ты спасёшь его, а он, оставшись живым, продолжит убивать? Тогда ты бы спас его?
– Зачем… к чему эти вопросы?
Монах, вздохнув, посмотрел на бродивших неподалёку пеликанов – таких ленивых, закормленных до неповоротливости.
– Ты никогда не знаешь, какими будут последствия твоих поступков, – продолжал Джерри. – Слишком много причин и предпосылок, ускользающих, незаметных. Поставленный перед выбором, пожертвуешь одним человеком и спасёшь дюжину, а потом выяснишь, что этот один – врач, который мог излечить сотни других людей, а из дюжины – двое убийц, трое взяточников и четверо наркоманов, которые и сами умрут через несколько лет. И что тогда? Вернёшься в прошлое и поменяешь своё решение? А что, если один из этих убийц среди прочего убьёт человека, который стал бы отцом тирана, способного погубить десятки тысяч людей? Видишь, как всё сложно и неопределённо? Бессмысленно оглядываться на свою мораль, когда оцениваешь возможные последствия. Ты никогда не увидишь всей картины, не просчитаешь все варианты. На мораль можно оглядываться лишь перед тем, как совершить отдельно взятый поступок.
Тебе скажут, что твой ребёнок с большой вероятностью вырастет великим учёным, если ты будешь жёстко воспитывать его в детстве, а если будешь с ним ласков, то развратишь и сделаешь слабым, обречёшь на заурядность. И как ты поступишь? Разве возможные последствия, пусть гарантированные почти на девяносто девять процентов, хоть отчасти оправдают каждое из нанесённых ему оскорблений, физических и словесных? Разве ты согласишься варварски пытать преступника, зная, что он укажет тебе расположение бомбы? Захочешь использовать его дикарские методы для достижения общего блага? Разве спасённые жизни людей будут стоить твоего пренебрежения к их ценностям в эту конкретную минуту?
– И что же тогда?
– Никогда не пытайся для умозрительного и отдалённого блага пожертвовать своими убеждениями здесь и сейчас. Твой отец считал именно так. И действовал сообразно этому. Оценивай в отдельности каждый конкретный поступок, а в остальном не забывай, что только благие помыслы приведут тебя к освобождению.
Тогда Максим был уверен, что Джерри хочет оправдать Шустова-старшего, показать, что отец следовал за мечтой и не мог предположить, какие беды принесёт другим людям. Теперь же, торопливо возвращаясь от гостиницы к такси, Максим слышал в этих словах предостережение, адресованное ему лично.
– Езжайте на вокзал. Купите три билета до Коломбо и ждите меня. Только не светитесь. Спрячьтесь в каком-нибудь кафе. – Максим говорил в открытую дверь машины. – Вот мой паспорт, если билеты там по документам.
– А как же наши вещи? – Аня, взяв паспорт, хотела выйти, но Максим её остановил.
– Они здесь.
– Вещи?
– Люди Скоробогатова!
– Как…
– Не знаю, Ань. Сейчас это неважно.
– Ты уверен…
– Нет. Но рисковать мы не будем. Сядь. – Максим увидел, что Дима открывает переднюю дверь.
Таксист с интересом следил за их разговором. Даже сделал музыку потише. И Максиму это не понравилось. Сейчас всё вызывало у него подозрения. Хотя едва ли стоило придираться к водителю, которого они наугад поймали у заповедника.
– Сядь! – Максим стукнул ладонью по крыше.
Дима, насупившись, послушался.
– А ты? – спросила Аня.
– Я пойду к Джерри.
– Что… Постой! А если это он нас выдал?!
– Может быть.
– Тогда…
– Мы этого не знаем. Думаю, он тут ни при чём. И если я прав, ему тоже грозит опасность. Я должен его предупредить.
Максим захлопнул дверь. Аня сказала ему что-то ещё, однако он не разобрал слов. Зашагал прочь. Перейдя дорогу, остановился. Убедился, что такси отъезжает, и лишь тогда припустил в глубь квартала.
Перебегая очередную дорогу, с ужасом подумал, что люди Скоробогатова выследили их по Лизиной «Мотороле», которую Максим включил в заповеднике. «Нет… чушь. Они бы не смогли так быстро до нас добраться». – «Логично». – «Но больше включать её не буду». – «Лучше выброси». – «Нет. Оставлю на всякий случай». – «На какой всякий случай?» – «Не знаю!»
Не было времени размышлять. Нужно было принять решение на ходу. И Максим, едва разглядев впереди дом Джерри, уже знал, что полезет к нему через окно. Боялся ловушки. Должен был для начала убедиться, что монах вообще на месте.
С глухой усмешкой вспомнил, как в Ауровиле чуть не сорвался с балкона. Нелепый страх заставлял совершать безумные поступки. Впрочем, лучше потом посмеяться вместе с Джерри над своей мнительностью, чем угодить в западню.
Максим вчера долго бродил под окнами Джерри и полностью осмотрел дом. Трёхэтажный, судя по всему, кирпичный и выбеленный. Первый этаж отдан под магазины, каждый из которых украшен рекламной вывеской (из них две – неоновые, остальные – баннерные) и козырьком. Именно козырьками, сочленёнными в единую полосу, Максим рассчитывал воспользоваться, чтобы пробраться к окнам второго этажа.
Нужно было торопиться. Трёхчасовой поезд – последний. Следующий отправится в Коломбо в шесть десять утра. Провести ещё одну ночь в Канди, к тому же разлучиться с друзьями… Нет, Аня с Димой, не дождавшись Максима, и сами останутся в городе, чем только усугубят их положение. Найти сразу трёх беглецов проще, к тому же… Максим тряхнул головой. Заставил мысли умолкнуть. Сейчас они мешали. Сосредоточился на сиюминутной задаче.
Дважды обошёл дом. Понял, что начинает привлекать внимание. Подошёл к фонарному столбу, стоявшему в метре от стены и обклеенному пёстрой мозаикой объявлений. Примерился. Понял, что идея глупая. Слишком широкий, такой толком не обхватишь – подняться поднимешься, но потом не сможешь с него никуда перебраться.
В третий раз обошёл дом. Наконец приблизился к магазину на углу. Достал до пластикового бортика козырька. Несколько раз дёрнул его, проверяя на прочность, затем подтянулся. Пластик выдержал.
Теперь нужно было действовать решительно. Не оглядываться по сторонам, не прислушиваться. Будто забыл ключи от двери, или решил устроить сюрприз другу, или полез проверить дождевые стоки – что угодно, главное, вести себя так, будто в этой прогулке по козырькам нет ничего примечательного.
Максим уверенно пошёл вдоль окон. Не мог высчитать, какое из них выводит в комнату Джерри. Точно не угловое. Старался заглядывать внутрь. Два окна были задраены реечными белыми ставнями. В остальных красовалась внутренняя решётка, а за ней – занавески или шторы. Ни одного полностью открытого окна. И ведь Максим видел это ещё снизу и всё равно полез наверх… Надо было немедленно уходить. Плюнуть на глупую затею, передать монаху записку через какого-нибудь продавца с первого этажа и этим удовольствоваться. Но Максим уже не мог остановиться. Должен был дойти до конца, сделать всё возможное.
Цеплялся за металлические держатели рекламных вывесок, старался наступать как можно ближе к стене. Пластиковые козырьки чуть прогибались под его шагами. Снизу кто-то крикнул. Следом послышались голоса. Они быстро утонули в городском шуме. Обычная торговая жизнь.
Прошёл шесть окон. Осталось два. Ничего существенного не заметил.
Добрался до угла. Заметил, что с противоположной улицы на него поглядывает рикша. Хотел тут же отвернуться, но задержал взгляд на крытой коляске тук-тука. «Почему бы и нет». Раззадорившись, Максим усмехнулся. «Верно, нужно улыбаться. Пусть все думают, что это простая забава». Жестами попросил рикшу оставаться на месте, ждать его возвращения. Показал, что хорошо заплатит. Рикша, довольный, кивнул. Да, теперь всё походило на развлечение. Пьяное или просто молодое. С таким лицом не лезут воровать на виду у всех.
Развернулся. Пошёл назад. Теперь останавливался у каждого окна. Прислушивался и старался рукой отвести занавесь. Ставни и решётки по большей части были не заперты и легко расходились по сторонам двумя одинаковыми створками.
Задраенное окно. Никаких звуков.
Дальше.
Женские голоса. Не то.
Дальше.
Выраженно пахнет благовониями. Телевизор, стойки с дивиди-дисками, два дивана и плакаты с индийскими светлокожими актрисами в сари. Не то.
Дальше.
Пустая детская кроватка в углу и коробка с мягкими игрушками. Не то.
Дальше.
Тихая комната. В отдалении, за закрытой дверью, кто-то неразборчиво говорил. Кажется, по телефону. Максим толкнул решётку. Когда синие шторы разошлись, первым делом увидел разбросанные по всему полу книги. Настоящий погром. Опрокинутая кушетка, размётанная одежда. И поверх всего – продолговатые листки буддийских текстов.
Снизу, с улицы, послышались голоса. Максим не оборачивался и всё же чувствовал, что там обсуждали его. Кажется, говорили о нём сидевшему в магазине продавцу – тому, над крыльцом которого он сейчас стоял.
Максим перелез на подоконник.
Старался не шуметь. Внимательно следил за тем, куда наступает. Видел корешки книг и обломки разбитой мебели. Проскользнул в комнату. Закрыл за собой решётку. Оправил шторы. Хотел спрятаться от улицы. Но тут же одёрнул себя. Представил, что придётся убегать. При затворенной решётке так просто назад, на козырёк, не нырнуть. Замер в нерешительности. Стоял слишком долго. Теперь отчётливо слышал голос в соседней комнате. Наконец заставил себя оторваться от подоконника, обернулся.
В приступе страха подумал, что окончательно теряет рассудок. Если здесь жил Джерри, значит, люди Скоробогатова добрались до него. «И зачем ты сюда полез?!» Монах или давно сбежал, или ещё не вернулся домой. В любом случае… Максим вздрогнул. Попятился и сразу упёрся в подоконник. Пальцами через штору сдавил его кромку. Не мог пошевелиться. Все звуки разом стихли. Только гулкое дыхание в голове.
Красные обложки. Комки красной одежды, расколотый красный алтарь – резной, некогда прикрытый красной тканью. И посреди завала – красное тело.
Максим насилу глотал тягучую липкую слюну.
На вдохе дрожало горло.
Это был монах. Изуродованный красными и тёмно-фиолетовыми пятнами. С неестественно изогнутыми руками. У него не было лица. Кровавая маска, в которой затерялись и его округлые щёки, и его большой нос. В раззявленном рту – кляп. Оскаленная рана на плече. И множество других ран, выплакивавших его жизнь, вытягивавших наружу перевитые жгуты боли. И кислый запах агонии. Почему Максим сразу не уловил его? Это зловоние должно было давно выплеснуться наружу, окатить торгашей на первом этаже с их пластиковым товаром и болтливыми покупателями – и весь этот гнилой город с его гнилой невозмутимостью. Почему никто до сих пор ничего не заметил?
Максим шагнул вперёд. Слышал, как мнутся книги под ногами. Узнал голос из соседней комнаты. Это был Сальников. Не удивился, не испугался. Просто шёл вперёд, даже толком не понимая, что делает. А может, и не шёл никуда – стоял на месте, а тело монаха само подплывало к нему по окровавленным страницам, настигало, готовилось навалиться своей омерзительной тяжестью. Оно уже было совсем близко. Максим опустился перед ним на колени. Давился отвращением и жалостью.
Среди буддийских текстов невольно выхватил взглядом перепачканную в крови фотографию. Молодая мама с букетом оранжевых лилий. Максим слышал об этом снимке. По нему монах должен был на пике Адама, возле тайника, узнать маму.
Перевёл взгляд на Джерри. В ужасе понял, что тот ещё жив.
С этим осознанием пришла парализующая дрожь. Максим не мог пошевелиться. Только смотрел на глубокие рубцы и тёмные пузыри ожогов.
Что делать? Что?! Бежать к окну, крикнуть, кричать? Звать на помощь? Но его не поймут. А через мгновение здесь окажется Сальников. И Шахбан. И Баникантха. И всё закончится. К тому же Максим не знал, сможет ли позвать кого-то, – слишком тесным, неудобным было горло.
«Джерри. Джерри», – шепталось ему в одно ухо. А в другом резью отдавался голос Салли из соседней комнаты.
– Джерри… – это шептал сам Максим тяжёлыми распухшими губами.
Монах простонал. Едва различимо. Чуть повёл головой. Услышал.
Вынуть кляп! Максим не знал, как ухватиться за него, чтобы не испачкать руки в крови. С презрением к собственной брезгливости взялся за скрученный на скулах жгут и сразу ощутил, с какой силой тот впивается в кожу. Потянул его на себя и отпрянул, когда голова Джерри безвольно последовала за кляпом.
Задыхаясь, вдыхая воздух краткими глотками, одной рукой приподнял голову монаха, а другой попробовал нащупать узел.
Узел был в густой тёплой жиже. Такой не развязать.
Потянул кляп вниз, но не сдвинул его ни на сантиметр. Слишком глубоко посажен в щёки, затянут безжалостно, на пределе человеческой силы.
В отчаянии опять отстранился. Увидел, что стоит в крови. Перепачкал джинсы. Судорожно провёл руками по коленям, будто мог их очистить. Руки тоже были в крови. Липкой, чужой. И руки дрожали мелкой утомляющей дрожью.
Максим посмотрел на зашторенное окно.
Он был в западне.
Не мог оставить монаха. Вот так – на грани смерти, в мучениях. Ведь Сальников вернётся. И закончит начатое.
На одно краткое, такое мимолётное и всё же ошеломляющее мгновение пожалел, что Джерри ещё жив. Если бы он умер, Максиму было бы проще. Он бы не сомневался. Бежал бы прочь отсюда. Не оглядываясь, не задумываясь. Но монах был жив. А Максим возненавидел себя за эту мысль. Знал, что, если убежит сейчас, будет убегать всю жизнь и в то же время навсегда останется здесь, в этой комнате, у обезображенного тела, среди залитых кровью книг, и всегда будет слышать этот кислый запах боли. Нужно было что-то делать. Максим просто не мог оставаться на месте.
Вскочил.
Дёрнулся в одну сторону, в другую.
Увидел бронзовую ритуальную чашу. Схватил её.
Тяжёлая, холодная.
На подрагивавших ногах двинулся к закрытой двери. Ни мыслей, ни чувств. Только раскалённая от ненависти кровь в руках и ногах. А потом Максим понял, что голос в соседней комнате стих, и его ошпарило страхом. Ещё не успев ничего обдумать, прижался к стене в шаге от дверного косяка. Рюкзак неудобно упёрся в поясницу.
Занёс руку с чашей. И затаился, чувствуя, как тело вздёргивается от тяжёлых ударов сердца.
Глаза большие, обсыпанные углём. Кажется, Максим даже не моргал. Чувствовал, как боль напряжения расходится по векам, опускается на щёки. Стоял.
Увидел, что у сáмой двери лежит подушка. Уставился на неё, не понимая, почему она привлекла его внимание. Смотрел долго и настойчиво. Возле подушки – две книги и раздавленная картонная коробка. Они лежали тут в беспорядке. И наволочка чуть желтоватая, с выцветшими узорами. Когда Максим понял, в чём дело, было поздно. Дверь отворилась. И вместо того, чтобы прикрыть его своей створкой, распахнулась наружу.
Максим с придыханием напряг горло. Запретил себе дышать. Не мог больше ждать. Хотел сразу, не глядя, ударить входившего Сальникова, но прилип, прирос к стене. Даже не пошевелился.
Потом увидел плечо. Увидел шрамы под ухом. Увидел спину.
Отчаянный колючий вал мыслей. Он оглушал. И Максим готов был заплакать от собственного бессилия.
– Ну, как мы тут поживаем? – Салли не заметил его и обратился к умиравшему монаху.
И Максима отбросило от стены. Под ногами что-то скрипнуло, зашелестело. Это уже не имело значения. Бронзовая чаша тяжело опустилась на макушку Салли. Глухой костный удар. В следующее мгновение Салли, не издав ни звука и толком не успев оглянуться, повалился ничком на разбросанные книги, а Максим вдруг увидел, что чаша исчезла. Не заметил, как выронил её. Растерянно огляделся и не смог её найти. А потом уже надавил коленями на спину Салли и стал кулаками бить его по затылку.
Запыхавшись, остановился.
Салли не сопротивлялся. Не двигался, ничего не говорил. И Максим, перекрутив рюкзак, взялся за молнию. Не сразу совладал с ней, а совладав, выхватил нож. Сдёрнул с него тканый самодельный чехол. И застыл. Не знал, что делать дальше.
Только смотрел на человека, который готовился пытать Аню. На человека, изувечившего Джерри. На человека, который убил бы его, Максима, при первом удобном случае. Смотрел долго, подгоняя себя собственной злостью, но так и не занёс нож.
На макушке Сальникова – мягкое кровавое пятно спутанных волос.
Ожидание затягивалось.
Максим вспомнил Зои. Её болтливость, её задор. И то, как она им помогла. И как осторожно говорила о собственном отце, называя его папой. Папа… Максим резко оглянулся на открытую дверь, будто мог увидеть там Зои или кого-то из людей Скоробогатова. В коридоре никого не было.
«А что насчёт следующего дня, когда солнце опять восходит?»
Протянул руку к шее Сальникова. Нащупал пульс.
Встал. Внутри всё обложило холодом. Страх, гнев и все мысли ушли. Только дрожала правая рука. Максим зажал её левой. Тогда дрожь перешла в ноги.
Приблизился к монаху. Встал перед ним на колени. Одной рукой подхватил его голову. Стал бережно срезать кляп ножом. Тугая ткань не поддавалась. Максим видел, что задевает кончиком лезвия и без того израненную кожу, однако не останавливался. Смотрел слепыми стеклянными глазами.
– Джерри, – позвал он и удивился, до чего спокойно прозвучал его голос. – Джерри, ты меня слышишь?
Монах ожил. Попытался открыть глаза. Они слиплись в натёках крови.
Максим срéзал кляп и увидел, как дрогнула нижняя челюсть монаха. Джерри не смог закрыть рот. Едва дышал и теперь стонал более отчётливо.
Максим положил ему под голову монашеский саронг. Затем вытащил из-под книг смятые шафрановые одежды. Укрыл ими израненное тело монаха.
Склонившись над Джерри, твёрдо сказал:
– Подожди. Я вызову скорую.
Кажется, Джерри понял и теперь простонал чуть громче. Приподнял правую руку. И Максим почувствовал, что Джерри его удерживает, не хочет отпускать. Он умирал. Пытался что-то сказать через хриплое разорванное дыхание.
На лицо монаха упали слёзы. Это плакал Максим. Даже не чувствовал этого. А слёзы не прекращались. Падали на раны и смешивались с кровью. Максим услышал, как Джерри слабо, едва различимо давит из себя звуки. Старался разобрать их.
Джерри что-то повторял вновь и вновь, и под конец Максиму показалось, что он говорит: «Дал дважды». В этом не было смысла. Но монах не успокаивался. Вкладывал в эти слова последние силы и смолк лишь после того, как Максим покорно повторил:
– «Дал дважды». Я понял, Джерри. «Дал дважды». Я всё понял.
Максим прижался к его изуродованной щеке. Слушал, как затихает его дыхание. Ловил каждое последнее движение измученного тела. Если бы знал хоть одну молитву, хоть одну мантру, то сейчас прочитал бы их, отпустил бы Джерри, помог бы ему уйти.
Когда всё было кончено, Максим встал. Не оглядываясь, пошёл к окну. Остановился у решётки. Понял, что весь перепачкан в крови. Ходить так по улице было небезопасно. Долго не мог сообразить, что делать дальше.
Прошёлся по комнате в поисках подходящей одежды. Чувствовал, что возится слишком долго. Наконец выбрал плотные зелёные штаны и полосатую оранжевую рубашку. Удивился, что у Джерри вообще были такие вещи. Возможно, они принадлежали кому-то из его друзей. Переоделся. Штанины и рукава оказались коротковаты. Свои джинсы и футболку впихнул в рюкзак.
В последний раз взглянул на лежавшего без чувств Сальникова и безжизненное тело монаха. «Дал дважды». Что он хотел сказать на самом деле?
Непослушными руками отворил решётку и полез наружу, на козырёк.
Светлый день обжёг своей будничной суетой.
Максим испугался, что в таком состоянии соскользнёт на асфальт, а в следующее мгновение уже стоял внизу. Шёл к поджидавшему его рикше. Так и не понял, с какой стороны и как спустился.
Переходя дорогу, осознал, что до сих пор плачет. Слёзы выходили легко, без напряжения.
Рикша, поначалу приветливый, насупился. Руки Максима до сих пор покрывала кровь. Вид у него, конечно, оставался устрашающий. Не было времени об этом думать. Максим уверенно сел на пассажирскую лавку и сказал везти его на железнодорожный вокзал. Рикша, испуганно озираясь, послушался.
Дал дважды… Максим не сомневался, что всё разобрал правильно. Последние слова Джерри. Может, тот под конец, в агонии, уже не понимал, что происходит, и бредил?
«Дал дважды». Максим вновь и вновь повторял эти слова, поначалу стараясь разобрать в их звучании какое-то иное значение. Это вполне могло быть «Дай. Жажда». Или «Дай вáджру». Ваджра – один из символов буддизма, и в этом был определённый смысл, но Максим всё равно…
– Стой! – крикнул он рикше до того резко, что тот в испуге дёрнулся и едва не съехал на обочину.
Максим понял. На мгновение поверил, что Джерри произнёс последние слова осмысленно – лишь слабость не позволила ему высказаться более точно, – и сразу догадался, о чём речь. Монах в самом деле кое-что дал ему дважды. И оба раза Максим его оттолкнул.
– Езжай назад, к озеру!
Не смог объяснить, куда именно свернуть. Пришлось показывать на ходу. А когда они остановились у рощицы на самом берегу, Максим выскочил наружу и заторопился к дереву, под которым они с монахом вчера говорили о Шустове-старшем. По словам Джерри, тут любили фотографироваться молодожёны. Особенно им нравилось, когда в кадр попадали здешние попрошайки – пеликаны.
Максим почти сразу нашёл записку. Сложенная в несколько раз синяя бумажка. Точно такую монах пытался передать ему на пике Адама. «Дал дважды». Записка лежала под деревом. Втоптанная в землю, но уцелевшая. Среди прочего мусора она никого не заинтересовала.
Опустившись перед ней на колени, Максим замер. Медлил. По-прежнему плакал. Или это только ветер холодил следы от уже высохших слёз?
А ведь в квартире вполне могли оказаться и Шахбан, и Баникантха. Тогда ему бы не удалось уйти. Он мог столкнуться с ними на улице. Спускаясь с крыльца, угодить прямиком к ним в руки. Как он вообще спустился и почему совершенно не помнил этого мгновения? Разве так бывает?
Следовало вызвать полицию. Хотя это наверняка уже сделали другие. Видели, как белокожий парень лезет в окно в одной одежде, а возвращается в другой, к тому же окровавленный. Быть может, кто-то даже пытался его остановить? Вряд ли. Такое Максим точно запомнил бы.
Так и не подняв записку, огляделся. Рикша уехал. Даже не спросил плату. Был слишком напуган. Нехорошо. Внешний вид Максима по-прежнему привлекал внимание.
Заставил себя встать. Распугав пеликанов – они неуклюжей походкой заторопились в сторону, – спустился к воде. Достал из рюкзака футболку и, смочив её, старательно обтёр лицо и руки. Только сейчас заметил, что средний палец кровоточит. Ноготь на нём был сорван до половины. Так и не понял, где и как успел его ободрать.
Приведя себя в порядок, вернулся к синей бумажке. Теперь решительно поднял её. Отряхнул земляную крошку. Раскрыл. Долго стоял, всматриваясь в неровный и уже знакомый почерк монаха. Подумал, что, прочти он это раньше, ещё в горах, всё могло сложиться иначе.
Полтретьего. До поезда – полчаса. Нужно было поймать такси. По меньшей мере, теперь, получив записку, Максим точно знал, что делать.