«Катя, ты проделала большой и сложный путь». Отец ждал только маму. И африканский нож в Ауровиле, конечно же, оставил для неё. Максим вообще не должен был распознать эту подсказку. Шустов-старший не верил, что сын пойдёт по его следам, и Максим нехотя признался себе, что чувствует облегчение. Так проще. Теперь у него появилось преимущество перед отцом. Не будет никаких сцен, криков и обвинений. Зачем тешить отца, показывая, какую власть он сохранил над своей семьёй? Максим не поздоровается. Не улыбнётся, не повысит голоса. Сделает вид, что встреча посреди Нубрской долины – дело привычное и не достойное даже скупых чувств. И сразу приступит к делу. Вот так с порога заговорит о деле и будет наслаждаться растерянностью в глазах отца.

В том, что в посёлке Хундер, заброшенном в пустыне горного штата Джамму и Кашмир, его ждёт именно Шустов-старший, Максим не сомневался. Это было логично. Отец боялся встречи с мамой. Одновременно звал её и отталкивал. Возможно, готовился принять маму только после того, как она пройдёт все испытания и так докажет, что действительно хочет разделить с ним его мечту. Для этого пустил её долгим, окольным путём, заодно подготовил – в общих словах рассказал о коллекционере и связанной с ним картине Берга. Монах Джерри стал последним указателем, который должен был вывести маму на дом бывшего мужа.

Максим рассчитывал до встречи с отцом расшифровать его записи целиком, знал, что в пути будет предостаточно времени. Однако после Амритсара так толком и не притронулся к третьей тетради – выписывать буквы на горной дороге оказалось занятием непростым, да и чем ближе они подбирались к Нубрской долине, тем сложнее было сконцентрироваться на чём-либо, кроме смутных мыслей об отце. Аня предлагала задержаться в одном из встречных городов, но Максим понимал, что изведётся в ожидании, – лишь непрестанное движение вперёд помогало ему сохранить спокойствие.

– Никаких остановок, – сказал он в Амритсаре.

Аня не спорила. Купив билет, они сразу сели на автобус. Их ожидало четыреста двадцать километров пути до Манали – перевалочного пункта, последнего рубежа, отделявшего привычно жаркую и шумную Индию от её северных районов с непоколебимым Малым Тибетом.

На смену в Амритсар спустился автобус обратного рейса, и, когда они разминулись на въезде в автовокзал, Максим невольно обратил внимание, что сразу под тремя окнами с одной из его сторон тянулись подсохшие струи рвоты. Судя по всему, на обед пассажиры получили обильные порции риса с горохом. Максим указал на это Ане, усмехнулся её брезгливой реакции, а несколько часов спустя они уже вместе смеялись, заказав в придорожном кафе именно такое блюдо – остальное меню казалось совсем уж неприглядным: от сжиженных бобов со специями за десять рупий до обжаренной на углях кукурузы за шесть.

К семи вечера дорога стала по-настоящему горной, извилистой. По отбойникам над обрывом перебегали обезьяны. Они с нахальной жадностью заглядывали в окна проезжавших машин и недвусмысленно требовали угощений. Когда начался дождь, обезьяны исчезли. Вокруг стемнело, автобус утонул в сумеречном тумане. Это не помешало водителю ехать с прежним задором и отчаянно выжимать из мотора надрывное гудение. Высвеченные фарами, в пугающей близости проступали машины, дома, деревья и скальные глыбы. Скользнув возле автобуса, они тут же растворялись в ночной мгле.

Кондуктор, то лежавший на сидениях, то разгуливавший по полупустому салону, изредка брался за свисток. Одним долгим свистом заставлял водителя притормозить – пассажиры на ходу выпрыгивали на движущееся полотно асфальта, а двумя краткими призывал вновь ускориться.

Трижды водитель сбивался с пути. Подавшись к лобовому стеклу, старался разобрать хоть одну знакомую примету, о чём-то спорил с кондуктором и наконец заставлял того выскочить под дождь. Кондуктор, пробежав вперёд, убедившись в ошибочности направления, возвращался и начинал надрывными свистками регулировать отступление – автобус откатывался назад, к развилке. При этом в открытую дверь задувало горной прохладой, и Максим жалел, что их свитера остались в Коломбо. Впрочем, Аня ещё в Варанаси купила плед из пашмины. Теперь они сидели тесно прижавшись друг к другу и накинув его на плечи.

Глубокой ночью их разбудили крики. К тому времени дорогу размыло дождём, и водитель никак не мог преодолеть очередной виток подъёма. Вынужденно заехал на каменистую обочину и теперь лавировал вдоль обрыва. Где-то далеко внизу, на дне долины, сквозь ослабевший туман просматривались жёлтые огни домов. У пассажиров не было возможности любоваться ими – они помогали кондуктору: открыв окна и высунувшись наружу, криком предупреждали об опасной близости колёс к сыпучей кромке.

Остаток ночи провели без сна, а на рассвете добрались до Манали.

Несмотря на усталость после трёх ночей в пути, Максим рассчитывал немедленно отправиться дальше – в Лех, горную столицу древнего Ладакха. Однако прислушался к Ане и согласился на несколько часов заселиться в гостиницу, чтобы принять душ, привести себя в порядок, а главное, закупить в дорогу тёплую одежду.

К полудню выяснилось, что горный перевал уже закрыт.

– Надо было сразу выезжать, – с раздражением заключил Максим. Не стал ни в чём обвинять Аню. Чувствовал, что становится одержимым в стремлении скорее добраться до селения, в котором жил отец.

Манали оказался опрятным городком с тесными рядами гостевых домов, с пёстрыми плакатами, предлагавшими вертолётные и рафтинговые туры. На соснах висели предостережения, указывавшие на пагубность алкоголя при перепадах давления и сопровождённые указателем на ближайший бар. Ступени к банкоматам здесь, словно паперть, захватили разношёрстные нищие в пухлых куртках. В их глазах угадывалось куда больше азиатской раскосости, чем у низинных индийцев, а лица были выдубленными до натужной красноты.

Максим с Аней прошлись по Манали, однако своё знакомство с городом ограничили поиском шерстяных вещей, которые тут, к счастью, продавались на каждом шагу. На улицах то и дело встречались причудливо одетые прохожие: одни шли в шлёпках, шортах и майке, а другие – в ботинках, штанах и свитере с высоким воротом. При этом не удавалось с уверенностью сказать, кто из них прав, потому что здесь было одновременно холодно из-за студёного ветра и тепло из-за не прикрытого облаками солнца.

Несмотря на усталость, Аня с увлечением рассматривала довольно крупных пушистых обезьян – те прыгали по елям и плоским каменистым кровлям. Максим обезьянами и прочей живностью не интересовался. Вернувшись в гостиницу, попробовал взяться за последнюю, нерасшифрованную тетрадь, однако дальше нескольких строк не продвинулся.

Спать легли засветло, а уже в пять утра сели в нанятую до Леха машину. Их ждал очередной переезд в пятьсот километров. Выехали молча, без лишних разговоров.

Рассвело только через час, и впереди Максим увидел уложенные по склону дорожные зигзаги и пущенные им наперерез тёмные полосы труб. В сухих руслах рек лежали опрокинутые искорёженные мосты, а по обочине лениво плелись большеголовые ослы и коровы с мохнатыми хвостами.

Чем выше взбиралась машина, тем отчётливее грудь холодило неприятной лёгкостью – сказывалась высота. Горло обложило перьями снега, не удавалось как следует надышаться, но в остальном Максим чувствовал себя хорошо. Поглядывал на шумевшие вдалеке водопады, на суету строителей, подновлявших дорожные опоры, а потом заметил, как им навстречу, подобно медленной лавине, стекает непроницаемый туман. Когда машина нырнула в его поток, рассвет погас, и водитель предусмотрительно сбросил скорость.

Ещё полчаса они продирались через полнейшую слепоту, в которой лишь время от времени проскальзывали выступы взбугренных скал, а потом наконец выехали в ясный солнечный день, поднялись над облаком и продолжали настойчиво ехать вверх.

Водитель, поначалу довольствовавшийся разговорами с Аней, включил музыку, и теперь его индийский внедорожник «тата сумо», отдалённо напоминавший уазик, заполнило пение мантр, перемешанное с треками «Куин», «Лед Зеппелин» и «Ред Хот Чили Пепперс». Блаженное монашеское «Ом мани падме хум» вдруг сменялось сдержанными гитарными риффами Брайана Мэя и крикливыми речитативами Энтони Кидиса.

Дорога на многие километры оставалась узкой, разбитой колёсами грузовиков и к тому же взрытой горными ручьями. По обочине её сопровождали грязные, будто закоптелые снежники и свалы строительного мусора. Машину трясло, и Максим ни на мгновение не выпускал потолочную ручку. Они с Аней сидели вдвоём на задних сидениях, и каждый успел по несколько раз стукнуться макушкой о потолок. Аню происходившее явно веселило.

– Ты же хотел в пути заняться расшифровкой, – смеялась она. – Что же ты? Давай!

Время от времени им попадались гладкие асфальтированные полосы, и тогда всё успокаивалось, общий грохот вдруг сменялся мягким шелестом. Участки асфальта всякий раз оказывались до обидного короткими, и не проходило даже минуты, как машина вновь выкатывала на бесконечно щербатую галечную дорогу.

К перевалу Рохтанг Ла, достигавшему почти четырёх тысяч метров над уровнем моря, Максим с Аней успели промёрзнуть и надели все купленные в Манали шерстяные вещи. Однако через час, спустившись от перевала к низинному селу Танди, поспешили раздеться до футболок – их встретил настоящий пустынный жар. По склонам гор виднелись скупые пашни, по ущелью текла мутная, цветом похожая на масала-чай река, кое-где брели разрозненные стада овец, но в остальном низина казалась безжизненной, и это чувство усугубляли клубы коричневой пыли, поднятой караваном грузовиков.

С каждым километром песчаная завеса становилось всё более густой. Максим даже не сразу заметил, как они въехали в Кейлонг – крохотный городишко, жители которого, подобно каким-нибудь берберам, ходили в запыленных хламидах и повязках, скрывавших лицо. Вокруг возвышались тощие хребты пустынных, обсыпанных песком гор. Облака над долиной казались упругими, осязаемыми, словно белóк, выбившийся из треснувшего при варке яйца.

От жары Максима с Аней окончательно разморило. Духота в прокалённой машине стала невыносимой, давящей. Максим с пониманием наблюдал за индийцами, поливавшими речной водой пороги своих придорожных юрт, среди которых, судя по блёклым вывескам, были кафе и даже крохотные гостиницы на две койки. Однако не прошло и часа, как жару вновь сменил зимний холод – машина въехала на ещё более высокий горный перевал Баралач Ла, где Максиму с Аней пришлось с неизменной поспешностью натягивать все шерстяные вещи: от носков до вязаных шапок с ушами.

Подобные перепады начинали утомлять. Аня показала Максиму, как подсохла, сморщилась её правая кисть. Ладонь при этом побелела, стала какой-то неестественно пластиковой. Кроме того, начала ныть левая рука, но отчего-то не в сломанных пальцах, а в области запястья.

– Это от высоты! – посмотрев в зеркало заднего вида, крикнул водитель.

На ночь остановились в палаточном лагере Сарчу, расположенном в тесной долине между однообразно жёлтых скал, на высоте четырёх тысяч двухсот тридцати метров. Там же остановилось ещё пятеро путешественников. На них высота подействовала куда более пагубно, и перед сном двоим из них стало плохо в общей полевой кухне: всё закончилось тяжёлыми обмороками.

Аня прежде на такой высоте не ночевала, но в целом чувствовала себя сносно, если не считать озноба, который не смягчили ни шерстяные вещи, ни сразу два пуховых одеяла. Максима же терзала головная боль: голова пульсировала тяжёлым красным шаром, и в такт сердцебиению ему под самую макушку вбивало ледяные гвозди. Боль неприятно отдавалась в пальце с обломанным до половины ногтем. Максим ничем себя не выдал, однако Аня, кажется, научилась неплохо читать его поведение и перед сном заставила выпить обезболивающее.

К шести утра они вновь были в пути и в этот день преодолели перевал Тагланг Ла. Пять тысяч триста тридцать метров. На вершине Аня, несмотря на общую слабость, вышла позировать перед жёлто-синей каменной вехой, больше похожей на святилище или монумент. Максим нехотя согласился сфотографировать её, однако от совместного снимка отказался.

– Поехали, – позвал он, заметив, что Аня не торопится возвращаться в машину. – Путь ещё долгий.

После Тагланг Ла дорога по большей части вела вниз. Они приближались к Леху, и Максим уже не знал, захватывает у него дух от постоянных перепадов высоты или от возраставшего волнения. Ведь он понимал, что от встречи с отцом его отделяла одна короткая ночь.

Горы в низине стояли бордово-коричневые с зелёными витиеватыми прожилками, будто гигантские настольные рамки с перетекающим в глицерине песком. Вдоль мутных речек возвышались светло-жёлтые песчаные останцы, в основании которых суетились звери – отсюда неразличимые, но во многом похожие на поджарых сурков.

Встречные поселения были исключительно палаточными или барачными, по десять-двадцать бараков на степном пустыре. Их жители растягивались цепочкой на несколько километров вдоль дороги: ударяли киркой по камням в кюветах, плавили в канистрах битум и, смешав его с галькой, небрежно латали самые безобразные из найденных выбоин. Несколько раз Максим замечал и военные лагеря с зелёными казармами, размеченными вертолётными площадками, однако те, несмотря на общую ухоженность, казались вымершими.

Вообще не верилось, что в этих совершенно бесплодных условиях может теплиться хоть какая-то человеческая жизнь, и встречные сёла одновременно говорили о непоколебимости и отчаянной бедности их жителей.

За пятьдесят километров до Леха началась полностью асфальтированная дорога, местами обозначились разделительные полосы. Машин стало больше, появились мотоциклы и гружённые поклажей велосипеды. Поселения у обочины теперь встречались расчищенные от камней и песка, с зелёными рощицами и ухоженными святилищами, а военные базы стояли куда более оснащённые.

К вечеру наконец добрались до безбрежного, затерянного среди гор оазиса – миновав белоснежные ступы и разбросанные по холмам монастыри, въехали в древнюю торговую столицу Ладакха, в город Лех.

Самогó города толком не увидели. Переночевали в гостинице, утром оформили разрешение на въезд в Нубрскую долину, а в одиннадцать уже сидели в стареньком «шевроле», водитель которого обещал к вечеру доставить их в Хундер по адресу, указанному в синей записке. Дорога сразу повела на кручи северо-восточных отрогов, и Максим понял, что им предстоит очередной день горных перевалов.

С высоты Лех, окружённый заснеженными пятитысячниками, казался почти сказочным: до того неестественно, вычурно смотрелись его зелёные сады посреди песчаных долин и предгорий. Под солнцем блестела сеть оросительных каналов, а в её мелких ячейках просматривались огороженные участки парников, рощ, садов и пашен. Весь город был окружён стеной плотной растительности, за которой резко начиналась мёртвая каменистая пустыня, и в её глубине можно было различить немало заброшенных, разрушенных фермерских хозяйств.

– Смотри! – Аня указала Максиму куда-то вдаль.

Присмотревшись, он понял, что на город надвигалась песчаная буря. Она была далеко. Отсюда могло показаться, что это безжизненные холмы, и только при длительном наблюдении буря выдавала себя величественно перекатывавшимися клубами тёмно-коричневой взвеси.

Пригород Леха ещё несколько километров тянулся вдоль дороги глубоким фьордом, постепенно мельчал, сужался, а под конец оборвался тонкой косой из высохших кустов. Дальнейший путь лежал через курумы и обтянутый ледовыми корками перевал Кардунг Ла. С высоты пяти тысяч шестисот метров открывался вид на далёкие горы Пакистана и среди прочего – на ужасающий в своей неприступности пик восьмитысячника К-2.

Ехали молча. Даже Аня утратила обычную словоохотливость и почти не тревожила водителя расспросами. Дорога оказалась не такой разбитой, как та, что вела к Леху, и Максим погружался в дымку путаных сновидений. Очнувшись от дрёмы, смотрел на горные кряжи, красные и жёлтые песчаные откосы; убаюканный их монотонностью, вновь засыпал. Окончательно проснулся лишь на спуске в Нубрскую долину.

Максим запретил себе думать об отце. Надоело представлять их встречу, подбирать первые слова. Ехал опустошённый, выжженный до глухоты. Нубрская долина, высвеченная солнцем, простиралась на десятки километров, вся палево-бледная из-за покрывавших её белых песков и светло-молочных разливов реки Шайок, которая поначалу вовсе казалась частью пустыни. Однако на северо-запад от её слияния с рекой Нуброй начинались первые зелёные поросли, и дальше долина оживала, а по её кромке, у самых гор, небольшими вкраплениями виднелись застроенные домами оазисы.

– Хундер, – водитель указал на один из них.

Чем ближе подъезжали к поселениям, тем чаще встречались чёрные яки и осёдланные верблюды. Вдоль дороги теперь ровными рядами стояли белоствольные тополя, изредка попадались вязы и дубы, начались первые оросительные каналы.

Водитель не сразу нашёл нужный дом, дважды, не выходя из машины, обращался за помощью к пастухам, а когда свернул к одному из спрятанных за изгородью дворов, Максим попросил его остановиться.

– Пройдёмся пешком, – сказал он Ане и поторопился выйти из машины.

Хундер, несмотря на общую заурядность строений, во всём показывал ощутимую по местным меркам состоятельность его жителей. Тут были и спутниковые антенны, и вывески гостевых домов, и предложения снять отдельную комнату с телевизором, а главное – в каждом дворике, обнесённом каменной оградой и защищённом от скота колючками высоких кустарников, красовалось многоцветие ухоженных садов.

Посёлок лежал в плотном окружении деревьев, и пустынная долина отсюда не просматривалась. Сейчас вообще не верилось в её губительную близость – такой свежей была вода в каналах и такими полнокровными казались растущие здесь подсолнухи, пшеница и фруктовые деревья.

Максим остановился у деревянной калитки. Отчего-то решил, что отец ни в коем случае не должен увидеть его первым. Подумал даже обойти двор стороной, продраться через колючки, перелезть через изгородь и…

– Всё будет хорошо. – Аня взяла его за руку.

– Да, – по возможности уверенно ответил Максим и всё же никак не решался сделать последний шаг. Аня терпеливо ждала, не поторапливала, а потом обняла, будто захотела спрятать Максима от его собственных страхов.

Ему в самом деле стало легче.

Он прикрыл глаза. Обнял Аню в ответ. Хотел бы стоять так бесконечно долго. Замереть на пороге. И чувствовать Анино тепло.

– Милый друг, иль ты не чуешь, что одно на целом свете – только то, что сердце к сердцу говорит в немом привете… – прошептал Максим и тут же добавил: – Идём.