Аня с Димой остались внизу, в келье. Им нужно было побыть наедине. Максим же поднялся на крышу. Отсюда хорошо просматривалась Нубрская долина с её песками, оазисами и неприступными границами гор. Внизу, на отдельном холме, возвышался пёстрый Будда Майтрея с упрятанным под его стопами святилищем. Смотровая площадка перед ним пустовала. Путешественников в эту пору приезжало сюда не так много.

Максиму запомнилось это стихотворение Тагора из библиотеки Шустова-старшего. Он даже сделал в нём несколько пометок. Теперь думал, доведётся ли отцу когда-нибудь их прочитать.

Достал из кармана сложенную фотографию отца. Взял её из дома Рашмани. Сам не знал зачем. Поначалу хотел выбросить его вещи – те, что ему передала индианка. В итоге бросил их в кабинете. Часы оставил себе. Ещё и фотографию в последний момент достал из рамки. Рамку спрятал в опустевший тайник. Но Киран всё равно заметила. На прощание спросила, поможет ли ему снимок. Максим не знал, что сказать, и только кивнул.

Поможет… Чем? Максим теперь частенько поглядывал на эту фотографию. Не узнавал запечатлённого человека. Так похож на него самого и всё же бесконечно чужой. Шустов-старший успел где-то получить шрам. Рубец мягким стежком лежал на его правой щеке. Остался на память от Шахбана? Или Сальникова? Кажется, отец породил вокруг себя предостаточно врагов, до сих пор желавших как следует отметиться на его лице. Странно, что шрам в итоге был один.

Убедившись, что Шустов покинул Кашмир, Максим одновременно испытал разочарование и облегчение. Давно смирился с тем, что у него нет отца, однако чувствовал, что сможет окончательно отпустить его только после личной встречи. Достаточно посмотреть ему в глаза. Даже говорить ничего не нужно.

– Чушь… – поморщился Максим. – Не сходи с ума.

Приготовился порвать фотографию и уже представил, как ветер рассеивает её обрывки, однако сдержался. Вновь сложил снимок, убрал в карман. Прошёлся по запылённой крыше, осмотрел серые дома Дискита. Построенные из саманных кирпичей и кое-как побеленные, с крохотными задраенными оконцами и неизменным свалом хвороста во дворах, они смотрелись бедно, почти сливались с выжженными сыпучими скалами, среди которых ютились вот уже седьмой век подряд. В монастырь Максима пустили по просьбе Рашмани. Максим решил, что здесь он со Шмелёвыми будет в безопасности. Возвращаться к индианке не хотел и вообще предпочёл бы держать Рашмани в стороне, однако со вчерашним спектаклем не справился бы без её помощи.

Их план сработал. Аня сама предложила использовать зелёный чайничек с двойной ёмкостью, который забрала из брошенного дома в Ауровиле и который надёжно хранила все эти недели. Оставалось договориться с родителями Рашмани. Узнав, что Максим – сын Шустова, они согласились превратить свой ресторан возле базарного квартала в некое подобие сцены. Каждый шаг был продуман.

Мама Рашмани, сохранившая только лучшие воспоминания о Шустове, о чём не преминула трижды сказать Максиму, приготовила настой, который, по её словам, должен был обездвижить людей Скоробогатова. О его составе лишь упомянула, что это горные травы – лёгкий отвар из них пьют при змеиных укусах. Максим поначалу опасался, что настой не окажет нужного влияния. Боялся, что с Егоровым придёт Шахбан, ведь его звериная сила могла перебороть любые травы. К тому же не было никаких оснований предполагать, что они вообще согласятся выпить предложенный напиток. Когда же вместо Шахбана появился Баникантха, а Егоров с показной подозрительностью заменил свою чашку, Максим понял, что план приходит в действие. В итоге, увидев, как рвёт индийца, как, побледневший и обессилевший, валится на пол Илья Абрамович, услышав их стоны и крики, Максим перепугался. Подумал, что настой оказался чересчур крепким. Калечить и убивать их он не собирался.

Дальше всё шло по сценарию. Единственной неожиданностью стало сопротивление Димы, который первое время отказывался убегать. Максим с Аней силком увлекли его на кухню, которую обследовали ещё утром. Попутно, как и было условлено, сбили Рашмани, переодевшуюся в официантку и вызвавшуюся им подыграть. Далее устроили мнимый погром, опрокинув шипящую сковородку, – один из поваров натёр себя перцем, чтобы при случае изобразить незначительные ожоги. Кроме того, разбили окно. Правда, вышли через чёрный ход, который за ними тут же закрыли на замок. Сделали всё, чтобы отвести подозрения от тех, кто им помогал в ресторане.

На заднем дворе ждала машина. Водитель, знакомый Рашмани, заранее оформил Диме разрешение на въезд в Нубрскую долину и взялся провезти всех сквозь песчаную бурю; она перекрыла северо-западный и юго-восточный выезды из Леха, однако северный заезд в горы в сторону Хундера оставался относительно свободным. Чем выше они поднимались, тем легче было продвигаться, пылевая завеса ослабевала, и уж конечно она не могла преодолеть горный перевал. Долина встретила их безмятежным сном.

Теперь Максим прислушивался к тому, как в ущелье на окраине монастыря шумит река. Отсюда не удавалось её разглядеть, но шум каменистого водопада не прекращался и был различим даже в келье. Дима с Аней по-прежнему сидели внизу, в келье. Это было простое помещение, обставленное старыми деревянными сундуками, деревянными кроватями с грубыми матрасами и не менее грубым бельём, простейшими, сколоченными из досок тумбочками. Шкаф в келье был только один – в нём монахи хранили ритуальную утварь. Саманные стены стояли голые, как и крыша, и потолок, отчего могли показаться стенами землянки.

Максим не чувствовал ни радости, ни удовлетворения. Он обставил людей Скоробогатова, вытащил Диму, а главное, прошёл по всем загадкам Шустова-старшего и теперь знал, что делать дальше. И был спокоен. Возможно, на него повлияла холодная отчуждённость монастыря. Разве можно тут, в горах, чувствовать себя иначе? Разве можно найти место более подходящее для сандхьи, о которой рассказывал Джерри?

Аня, напротив, весь день была взволнована. Её беспокоил брат. Дима вернулся странный. Он будто повзрослел. В нём что-то неуловимо изменилось. И дело не в том, что он объявился с новой тростью, украшенной серебряным кольцом и ручкой в виде головы дракона, не в том, что он сменил старую одежду на более опрятную – джинсы насыщенного синего цвета, фланелевую рубашку в клетку-тартан и тонкую кожаную жилетку, – и даже не в том, что за дни плена он постригся, сбрил нелепые пучки щетины, нет. Дима теперь вёл себя иначе: с Аней общался нарочито заботливо, чуть ли не покровительственно, а на Максима смотрел с невысказанным, но ощутимым вызовом.

Раньше Максим ничего подобного в нём не замечал. Исчезли его обычная говорливость, неловкий смех, рассеянность. Дима, кажется, и сам осознавал произошедшие в нём изменения; не таясь предлагал окружающим оценить их. Впрочем, это могла быть лишь защитная реакция. Диме нужно было время прийти в себя. Он так и не сказал, чем был занят все эти дни. Где его держали, о чём с ним говорили. Всякий раз уходил от прямого ответа, но при первой возможности с нескрываемым довольством рассказал, как уже на следующий день после их расставания в Коломбо справился с зашифрованными тетрадями Шустова. Узнав, что Максиму потребовалось на это значительно больше времени, снисходительно усмехнулся.

Дима остался недоволен организованным побегом. Все уловки, от рвотных трав до разбитого стекла, назвал глупыми, а путешествие через песчаную бурю – неоправданно опасным. Верил, что Егоров и так отпустил бы его в обмен на записи Шустова. Даже заявил, что Скоробогатов пока не давал повода усомниться в своём слове, был во всём последователен и всегда предоставлял выбор.

– Последователен? – переспросил Максим. – Предоставлял выбор?

– Разве нет? Кажется, Аркадий Иванович всегда делал ровно то, о чём говорил. А говорит он всегда прямо и без обиняков.

– Аркадий Иванович…

– Да, его так зовут. Что тебя удивляет? И ведь мы могли расстаться мирно, без обид. А теперь ты отравил его людей. Надеюсь, с ними всё в порядке и никто не захочет отомстить нам или нашим близким.

– Расстаться мирно, без обид…

Прежний Дима из-под этой новой оболочки выглянул лишь один раз, когда Максим утром упомянул о тайнике в книжном шкафу. Дима сдерживал любопытство, ждал, что Максим сам перескажет ему детали. Не дождавшись, принялся с жаром расспрашивать о них. Попросил показать ему и дом в Хундере, и кабинет Шустова, и этот шкаф со встроенным весовым механизмом. Получив отказ, стал уговаривать Максима, забрасывать его упрёками, а под конец обиделся и вернулся к роли повзрослевшего, охладевшего Димы.

Максим поначалу сомневался, нужно ли открывать Диме то, что удалось найти в святилище под стопами Будды. Тогда среди разномастных реликвий Аня первая обнаружила статуэтку Инти-Виракочи – точную копию символа, изображённого Бергом на внутренней картине «Особняка», только воплощённую в камне. О ней упомянул Покачалов, когда они с Аней приехали к нему в антикварный магазин: «Видел, у Шустова была такая статуэтка. Он пытался найти ещё такие. Дал нам фотографию и сказал искать по всем барахолкам и антикварным лавкам. Но что они означают, не говорил. Искал их по всей Европе». Чёрный базальт, конец восемнадцатого века. Тяжёлая, двадцать сантиметров в высоту. Сохранившаяся не в лучшем виде: с отбитыми руками, сколотым солнцем на голове, размытыми узорами на груди, шее, лице и сглаженными до неразличимости узорами на спине – их присутствие едва угадывалось по общему контуру.

Возможно, Покачалов говорил о другой статуэтке, тут Максим не мог утверждать наверняка. Однако не сомневался, что под витринное стекло в затемнённом святилище посреди Нубрской долины отец спрятал именно Инти-Виракочу, изображение которого встречалось почти на всех исследованных памятниках из приходной книги коллекционера. Смесь бога-Солнца и бога-Творца из пантеона инков. Отец придавал ему исключительное значение, считал чуть ли не главным символом Города Солнца, в существование которого верил так отчаянно и слепо.

В тетрадях отец не указывал ни происхождение, ни значение оставленной им статуэтки. Пока было непонятно, зачем вообще он задумал передать её маме, но, конечно же, сделал это неспроста. Максим, памятуя о подставке из-под глобуса, первым делом проверил Инти-Виракочу на возможные магниты, однако ничего не нашёл и сосредоточился на открытке, которая лежала в витрине под статуэткой.

На открытке с диковинным изображением какого-то барельефа красовалась эмблема перуанского Национального музея археологии, антропологии и истории. Единственная надпись на обратной стороне гласила: «Приезжай, мой друг, всё готово. Гаспар». На штампе отправления значился март две тысячи тринадцатого. Именно тогда Шустов бросил Рашмани и Киран – исчез, оставив на подушке бутон оранжевой лилии, о чём Аня вчера рассказала Максиму.

Всё это было довольно странно. В тетрадях отец утверждал, что Гаспар Дельгадо под конец вышел из игры, разуверился в своих изначальных теориях. Более того, по словам Димы, Гаспар вовсе умер ещё в девятом году от лихорадки! Так ему сказал Егоров, когда впервые ознакомился с расшифрованным текстом.

– Кажется, кто-то решил повторить судьбу мастеров из приходной книги. – Этим утром Максим, ещё не успевший толком проснуться, сидел на сундуке, задумчиво всматривался в открытку, которую успел и просветить, и намочить, и даже нагреть в надежде увидеть скрытое послание. – А главное, Гаспар умер именно в девятом году, когда отец подарил мне глобус.

– Думаешь, Гаспар инсценировал свою смерть, как и все те художники восемнадцатого века? – удивилась Аня. Просунув под гипс карандаш, она с наслаждением расчёсывала зудевшую кожу. Порывалась избавиться от гипса, но пока терпела.

– Не знаю. Может, это другой Гаспар. Ну, или кто-то писал от его имени. Но вообще, похоже, ещё одна мёртвая душа. Погиб в Перу, а после смерти начал писать письма. Всё повторяется.

– Да, – кивнула Аня. – Ещё и Скоробогатов уверенно идёт по пути Затрапезного и плантатора дель Кампо.

– Не хватает тайного общества. Интересно, чью роль в этой постановке сыграл отец.

– Оскара Вердехо? – серьёзно предположил Дима, лежавший на застеленной кровати и осматривавший статуэтку Инти-Виракочи.

– Если это значит, что он жив и заделался сапожником, почему бы и нет. Он нужен нам живым.

– Ты во всё это веришь? – Аня наконец отложила карандаш. – В Город Солнца, в подлинную свободу, о которой писал Сергей Владимирович, в его mysterium tremendum?

– Я верю, что из-за этой истории мы все здесь оказались. Верю, что Скоробогатов не остановится, пока не доберётся до проклятого дневника. И я не остановлюсь.

– Мы не остановимся, – поправила его Аня и с опаской посмотрела на Диму.

– Тут вообще странно получается. Ведь Скоробогатов в итоге получил расшифровку дневника. Если верить отцу, он передал её целиком.

– И всё же Скоробогатов продолжает за ним охотиться.

– Значит, содержанием там всё не ограничилось. Какую-то роль играет сам дневник, физически.

– Судя по всему, важную.

– Твой Аркадий Иванович ничего не говорил по этому поводу? – Максим посмотрел на Диму.

Тот проигнорировал вопрос.

– Дим?

– Ты меня спрашиваешь?

– Тебя.

– Нет. Со Скоробогатовым я ни разу не общался. А Егоров ни о чём таком не упоминал.

В итоге всё опять упёрлось в дневник Затрапезного, о содержании которого приходилось лишь гадать.

Максим уже знал, как поступит дальше. Все дороги вели в Перу, в страну, где вместо крови прольётся вода. И теперь у него появилась зацепка – музей археологии, обозначенный на открытке. Поиски следовало начать именно там. Вряд ли удастся так уж легко найти восставшего из мёртвых Гаспара Дельгадо, однако его имя было единственным в списке возможных контактов.

До учёбы осталось меньше двух недель. Сам Максим об университете не вспоминал, однако предложил Ане с Димой вернуться в Москву. Они его не послушали. В конце концов решили, что Аня напишет отцу, Василию Игнатовичу, подробное письмо. Перескажет в нём всё от того дня, когда Максим узнал про «Особняк» Берга, до недавнего побега от людей Скоробогатова. Приложит к письму необходимые снимки. Попросит родителей вести себя осторожно, а главное, в случае чего выложить эти данные в интернет. Больше скрывать от них правду Аня не могла. Динара Габитовна в последние дни отказывалась верить, что они с братом до сих пор в Испании, а Василий Игнатович уже несколько раз звонил с требованием объяснить, куда они пропали. Даже предположил, что Аня покрывает Диму, угодившего в очередную передрягу.

– Отец сойдёт с ума, – вздохнула Аня. – О том, что мы летим в Перу, я ему не скажу.

– Почему?

– Потому что он сам туда прилетит на следующий же день. И ничем хорошим это не закончится. Он ведь не может вот так с ходу понять, насколько всё опасно.

– Напиши ему про Джерри. Про свои пальцы.

– Он вряд ли поверит. Или поймёт как-нибудь не так.

– Как?

– Не знаю, Макс. Как обычно понимают родители.

– Если б ты не отравил Илью Абрамовича, всё было бы проще, – вставил Дима.

Прежде чем отправиться в Южную Америку, Максим рассчитывал поделить оставшиеся деньги из отцовского тайника: одну часть перевести маме, вторую оставить Рашмани с указанием сохранить их на образование Киран, а третью истратить на предстоящее путешествие. Кроме того, Максим надеялся переговорить с мамой перед отлётом. Она имела право знать, что происходит, и, возможно, как-то прокомментировать их последние находки – подсказать, где и что именно искать в Лиме.

Сейчас, стоя на крыше и наблюдая за тем, как неспешно плывут низкие вспененные облака, Максим вновь обдумывал детали своего плана. Сомневался, стоит ли вообще звонить маме – вполне хватило бы письма – а потом к нему из кельи поднялась Аня. И Максиму не понравился её взгляд.

– Что-нибудь случилось?

Аня молча протянула ему какие-то фотографии.

– Что это?

– Егоров передал через Диму. Сказал, что это подарок от Скоробогатова. Макс, это ужасно, прости…

На снимках была мама.

Она стоит у подъезда. Идёт по дороге. Говорит с отчимом. Звонит по телефону. Ждёт на трамвайной остановке. В знакомой зелёной кофточке. В новенькой бежевой куртке. С зонтиком. С сумочкой. Улыбается. Хмурится. О чём-то думает.

Девять фотографий. Судя по тому, что на одной из них запечатлён и отчим, все снимки свежие. Сделаны в Иркутске. А Корноухов в Иркутске никогда не был… Максим узнал район Лисихи. Однажды гостил там у бабушки с дедушкой. Вот где мама укрылась. Глупо. Нельзя было так рисковать. С тем же успехом можно было остаться в Курске.

Максим в отчаянии смял фотографии.

– Что это значит? – тихо спросила Аня.

– Это значит, что нам нужно торопиться.