Глава первая

На таёжной прогалине было по-зимнему тихо. Лес, скованный холодом и белоснежным однообразием, дремал.

Стоявшее тут зимовье казалось заброшенным. С наветренной стены его привалило сугробами, снежная шапка укрыла под собой низкую двускатную крышу. Ни тропинок, ни следов поблизости не было. Лесные зверьки держались в стороне от охотничьего дома, знали, что поживиться здесь нечем.

Тайга бы так до весны и лежала в прозрачных, как байкальский лёд, снах, но вёдренным декабрьским утром её разбудил горячий маслянистый грохот – в километре от прогалины, у полосы густого перелеска остановился вездеход «Урал».

Из машины, будто снежные глыбы, выскользнули четыре охотника в белых накидках. За ними нырнула лайка. Когда притих бормочущий мотор, стали слышны голоса людей и задорный лай собаки.

Охотники после долгой поездки с улыбкой разминали ноги, щурились холодному, но яркому солнцу. Им предстояло сделать несколько ходок до зимовья, на санках перевезти всё заготовленное к промыслу.

– В такую погоду, если пойдёшь в кусты, долго там не думай. Потом будешь, как Снежная королева, с ледяным задом ходить. Тут нужна оперативность, как в Генштабе. Спустил штаны – грохнул из двустволки и зачехляй, пока не отмёрзло! – смеялся Артёмыч, бросая Диме очередной тюк.

Юноша улыбался в ответ. Ему нравился Артёмыч – невысокий, поджарый мужичок. Его бугристое, свежевспаханное лицо, улыбка тёмных зубов и сам взгляд выдавали сельское происхождение. С таким лицом Артёмыч не смог бы притвориться городским, даже если б вздумал натянуть костюм с галстуком и лакированные ботинки, а это с ним случилось лишь дважды: на собственной свадьбе и на отцовских похоронах. С тех пор костюм лежал в глубине антресолей, рядом с коньками «Хаген» и набором лото. На лбу Артёмыча, словно выпавшая прядь волос, виднелся уголок шрама.

– Подарок от соседа, – объяснил охотник, когда Дима впервые увидел шрам. – Тебе сколько?

– Чего?

– Лет, чего!

– Четырнадцать.

– Вот и мне так же было, когда сосед тяпнул по дружбе. Серпом. И это хорошо, что не топором! – Артёмыч, рассмеявшись, хлопнул юношу по плечу.

Дима вздохнул. Он стыдился, что на его теле нет шрамов. Даже самых маленьких. Засечки на коленках не в счёт. Дима был уверен, что у настоящего охотника должно быть много шрамов. Он бы не удивился, узнав, что у его дяди, Николая Николаевича, где-нибудь на спине или груди таятся волчьи или даже медвежьи отметины.

«Вот бы и мне такие, – думал Дима. – А лучше на лице, чтобы все видели. Меня бы спрашивали, а я бы спокойно отвечал, что это загнанный волк, вожак стаи, бросился на меня. Подарил пару шрамов, а в ответ получил нож – в самое сердце. Да…»

– Ну? Чего спишь? – Николай Николаевич подтолкнул племянника, застывшего с тюком в руках. – Давай дальше.

Оживившись, Дима заторопился к санкам.

Пока Николай Николаевич, Артёмыч и Витя перебрасывали тюки к зимовью, Дима и водитель вездехода разгружали кузов.

Из последней ходки пришёл только Николай Николаевич – забрать оставшиеся вещи и племянника. Молча простился с водителем. Тот должен был в конце месяца вернуться за охотниками.

Дима встал на лыжи – широкие, с загнутыми носами, набросил на плечи рюкзак и, тяжёлым скольжением продавливая снег, отправился вслед за дядей.

«Урал» с недолгим шумом уехал по свежей колее.

На тайгу вновь опустилась тишина, но теперь в ней не было ни прозрачности, ни вольности. Она стала колючей, затаённой.

Юноша едва поспевал за Николаем Николаевичем. Тот шёл не оглядываясь. Поблизости суетилась Тамга – его охотничья лайка. Она перебегала от кустов к лиственнице, всматривалась в кроны деревьев, принюхивалась к заснеженным корням, готовая выслеживать соболя уже сейчас, не дожидаясь команды от хозяина.

Диме не терпелось увидеть Тамгу в деле. Он с лета ждал этой охоты и готов был, подобно лайке, сразу приступить к соболёвке: не заходя в зимовье, пуститься по следу, загнать своего первого зверька и сделать свой первый настоящий выстрел – почувствовать крепкую отдачу в плечо, увидеть живую кровь. Дима улыбнулся. Сбывалась его давняя мечта.

К их приходу Витя и Артёмыч вычистили от снега крыльцо и скололи с порога наледь.

Дверь отворилась с тихим шелестом, за ней показалась тёмная, с закрытыми ставнями комната. Пахнуло пылью и старым тряпьём.

Охотники вошли внутрь. Обстучали торбасы, стянули с себя белые накидки, расстегнули бушлаты. Уперев к стене лыжи и побросав на пол рюкзаки, принялись оживлять хозяйство. Тамга пока что не решалась зайти, сидела возле сгруженных тюков.

Дима расстроился, узнав, что в первый день охотиться никто не будет, но с радостью выполнил все поручения дяди, а потом ушёл с Артёмычем рубить сосенки и лапник – из них предстояло собрать навес для дров. Навес заново собирали каждую зиму, потому что летом его непременно разламывали медведи. Должно быть, думали, что это лабаз, и надеялись поживиться охотничьим схроном.

В прошлые годы медведям случалось выламывать ставни, бить окна и даже высаживать дверь, а потом без толку колобродить в зимовье.

– Там и нет ничего, – рассказывал Артёмыч. – Но бывает, тушёнка завалялась или ещё какая консерва.

Медведь и рад. Тут долго не думай. Положит банку на одну лапу, а другой – шмяк, банку сплющит, сгуха из неё брызнет, и он, довольный, потом лапу вылизывает. Так и делает, да! Теперь вот ничего не оставляем. А навес всё одно ломают, будто назло.

Дима, улыбаясь, шёл за Артёмычем, закидывал лапник в сани и поглядывал на дикую тайгу вокруг. Думал о том, что одноклассники сейчас ему завидуют, особенно Сашка, с которым он со второго класса сидел за одной партой. Тот всегда мечтал пострелять по-настоящему. Участвовал в чемпионатах по «Counter-Strike», в деталях знал конструкцию любимой винтовки М-4, но всего этого ему было, конечно, мало. Как-то он стащил у старшего брата пневматический «Макаров». Они с Димой тогда пробрались в развалины Курбатовских бань и там стреляли по картонкам, бутылкам, напоследок даже пальнули в крысу – потом, смеясь, слушали её писк. Хотели выстрелить ещё раз, Сашка всё надеялся попасть крысе в голову, чтобы провозгласить любимое «Headshot!», но не смогли её отыскать, а лезть в подвал побоялись – там всюду лежали грязные матрасы бомжей. Это был один из лучших дней весенних каникул. Правда, Сашке потом влетело от старшего брата, когда тот недосчитался двух газовых баллонов.

Дима всем друзьям рассказал, что едет на охоту. Они ещё сидят за партами, пишут диктанты и срезы по алгебре, а он тут готовится к настоящей жизни. Никто из них, даже Сашка, не держал в руках охотничьего ружья.

Этим летом Николай Николаевич учил Диму стрелять по банкам из мелкашки. Хвалил за попадания, говорил, что с такой меткостью он без добычи не останется. Увидев на заборе соседскую кошку, предложил потренироваться на ней. Юноша обрадовался этой возможности, прицелился, положил палец на спусковой крючок, но так и не выстрелил. Не опускал ружья, задерживал дыхание, крепче упирал приклад в плечо – всё как учил дядя, но отчего-то медлил. Кошка тем временем спрыгнула на другую сторону забора. Дядя обвинил Диму в нерасторопности, сказал, что соболь не будет так долго ждать свою пулю. Юноша промолчал. Сашка бы тут не растерялся. Ему что крыса, что кошка. Главное – «Headshot!».

В следующие дни Дима старательно отстреливал банки, надеясь на похвалу Николая Николаевича, и только побаивался, что тот опять предложит палить по котам или, что ещё хуже, по собакам.

Всю осень Дима томился в нетерпении. Надоел друзьям рассказами об охоте. Даже Сашка в последнее время начал морщиться от этих разговоров, но тут было понятно, что завидует. У него-то в родне не нашлось ни одного охотника.

Весь ноябрь Дима просыпался с мыслью о том, как вместе с дядей идёт по соболиному следу, как стреляет в пушистого зверька, а потом держит в руках его мягкую тушку. Он был уверен, что охота станет его посвящением во взрослую жизнь. Хотел так же, как и Николай Николаевич, чувствовать себя хозяином тайги, не бояться даже гиблой чащи и населявших её зверей: волков, медведей, рысей.

Вот уж больше года Дима ходил в библиотеку на улице Трилиссера, брал книги об охоте. Правда, читал без увлечения, урывками. Интереснее было с закрытыми глазами представлять, как он сам, истощённый, израненный ирбисом или росомахой, заваливается в сугробы, одеревеневшими пальцами успевает нажать на спусковой крючок – сделать последний выстрел и свалить хищника, летевшего на него в смертельном прыжке и готовившего свои когти для решающего удара. А потом съесть его дрожащее сердце. А потом напиться его кровью, как это делали герои Буссенара. А потом вскрыть, выпростать его тушу и переждать в ней ночную пургу, как какой-нибудь загнанный траппер… Дима понимал, что соболёвка не будет столь красочной и кровавой, но это не мешало наслаждаться фантазиями, которые к зиме рисовались всё ярче.

Ему вспоминалось, как один из охотников писал в своих записках, что, добыв первого вальдшнепа на тяге, он промолвил: «Ах, какое очищение души! Теперь надолго хватит. Лучше этого ничего не может быть!»

«Очищение души». Дима не знал, что это значит, но надеялся непременно испытать, как только подстрелит первого зверька. Воодушевлённый ожиданием, он выставлял на полке солдатиков, отстреливал их из пружинного ружья – пластиковыми пульками, а во сне видел, как в его комнате, перебирая мохнатыми лапками, вдоль плинтуса торопятся соболи.

– Не уйдёте, – шептал юноша и уверенно добывал их одного за другим.

Постоянные щелчки игрушечных выстрелов и разговоры об охоте злили маму. Она вообще не хотела отпускать Диму к дяде. Ей не нравилось, что сын раньше других ребят выйдет на каникулы, не нравилось, что он научится убивать. Она не любила охоту. Впрочем, это не помешало ей однажды принять в подарок от Николая Николаевича соболью шубу, сшитую из меха подстреленных им зверьков.

Дима вообще не очень понимал маму. Людмила Викторовна работала научным сотрудником в Институте эпидемиологии и микробиологии, проводила опыты на мышах – изучала, как на них влияют новые препараты. Вводила вакцину больным, нарочно заражённым мышам, а потом смотрела, как они на это реагируют. Колола их в хвост и в глаза. Об этом Дима узнал от папы. Потом ещё долго не мог успокоиться – смотрел на улыбчивую маму, а сам невольно представлял, как она с такой же улыбкой держит в кулаке мышь и медицинской иглой протыкает ей крохотное глазное яблоко…

«Линейные мыши, расходный материл».

«Иммунные мыши, расходный материал».

«Мыши – живые пробирки. Им в живот вводят гибридому, выращивают злокачественную опухоль, вытягивают из них антитела. Богатый источник биоматериала».

– Знаешь, а ведь все золотистые хомячки, над которыми раньше ставили опыты, произошли от одной пары, – рассказывала она Диме. – Да… Вот так. Сотни поколений одной семьи – подопытные. Страшно это, конечно. Но теперь их заменили мышами. Сейчас редко где встретишь хомячка. И хорошо. Они ведь такие славные, жалко их.

«Расходный материал».

Когда приходило время избавиться от подопытной мыши, мама одной рукой прижимала ей голову, а другой сильно дёргала за основание хвоста – глухой хруст означал, что позвоночник сломан, что зверёк умер.

«Цервикальная дислокация. Смещение шейных позвонков. Самый дешёвый и распространённый способ».

Мама по-своему любила своих мышей. Заботилась о них. Рассказывала, какие они забавные, милые, как встречают её задорным писком. Уходя в отпуск, продолжала по вечерам ходить на работу – за свой счёт баловала их, кормила детским питанием.

«Пюре из говяжьего языка с рисовой крупой».

«Фрикадельки из курицы с картофельным крахмалом».

«Питательная смесь из индейки с повышенным содержанием йода».

– Очень сложно привить им человеческую болезнь. На это уходит много времени. Потом они как родные. Привыкаешь к ним, – с сожалением говорила Людмила Викторовна, раскладывая по тарелкам куриное филе.

Ещё у мамы случались «приступы вегетарианства». Их так называл папа. Прочитав о том, как мучают животных на ферме, или посмотрев об этом документальный фильм, Людмила Викторовна в слезах заявляла, что больше не потерпит мяса в своём холодильнике. Отказывалась покупать окорока и отбивные, не хотела смотреть даже на сосиски и колбасу. В чулан прятала подаренную Николаем Николаевичем шубу, на балкон убирала оленьи рога, которые папа ещё в молодости повесил в коридоре и с тех пор использовал вместо вешалки. Туда же отправляла папино охотничье ружьё с ореховым прикладом и новенькое ружьё для подводной охоты, из которого он за эти годы стрелял лишь однажды – на отдыхе в Таиланде. Мама начинала до слёз зачитываться жалобными историями про больных и брошенных котят, копировала их на свою страничку, правда, жертвовать на лечение отказывалась, говорила, что не знает, кому на самом деле достанутся деньги.

Недели через две приступ вегетарианства ослабевал. Устав от сплошных кабачков, гречки и макарон с помидорами, мама соблазнялась запахом пельменей или жаркого, злилась, что соседи готовят, распространяя ароматы на весь подъезд. Увидев на ужин говяжьи котлеты или борщ с крупными разваристыми кусками мяса, папа и Дима знали, что теперь можно расслабиться, и, посмеиваясь, смотрели, с какой жадностью Людмила Викторовна высасывает из костей костный мозг. На место возвращались и шуба, и оленьи рога, и ружья, а с личной странички пропадали все жалобные истории – мама радовалась, что не дала себя обмануть, что отбилась от мошенников, которым в действительности не было никакого дела до всех этих котят.

Подходя к зимовью, Дима вспоминал мамину шубу и надеялся со временем подарить ей такую же; быть может, тогда она признает его увлечение охотой. Кроме того, надеялся однажды подарить соболью шапку Кристине, своей однокласснице. Она любила всё мягкое, пушистое и должна была оценить такой подарок. На прошлый день рождения Дима купил ей игрушечного белька байкальской нерпы.

Юноша уже не сомневался, что и в следующий промысел отпросится к дяде.

Сам Николай Николаевич охотился лет с десяти, всему научился от отца. За долгие годы и рыбачил, и нерповал, выслеживал диких кабанов, лосей, изюбров, стрелял глухарей и куропаток, настораживал кулёмки на всякую пушную живность, в былые времена даже травил волков, но главной его страстью всегда оставалась соболёвка.

Он был высоким, крепким мужиком. Ладони у него – большие, словно раздутые. Пальцы – тугие, поросшие рыжим волосом, мозолистые; такими не больно прихватить уголёк. Лицо Николая Николаевича было обветрено, покрыто коричневыми пятнами, на щеках виднелись пучки недобритой светлой щетины.

Он был совсем не похож на светлолицего, улыбчивого брата – Диминого отца, который сам давно не выезжал на охоту, но соглашался с тем, что мужчина должен хоть раз понюхать порох на своих пальцах и пролить кровь дикого зверя. Всё это Дима надеялся сделать на следующий день, а пока что помогал оживлять зимовье от долгой спячки.

Охотники разворачивали тюки, выставляли ружья, коробочки с патронами, вывешивали одежду, закладывали по тумбам консервы, стелили по койкам спальники. Витя и Артёмыч осматривали оставшиеся тут с прошлого года капканы, проверяли проволоку и топоры.

Николай Николаевич старыми дровами разбудил печь – решил готовить обед, для чего выслал племянника из дома накопать в котелок снега.

Снаружи было холодно, но безветренно. Дима смотрел на окружившие поляну деревья, на синее небо, обмётанное белоснежной куржухой облаков.

Снег продавливался, скрипел под торбасами, в остальном было тихо. Никогда ещё Дима не слышал такой осязаемой ясной тишины. Хотелось затаиться, самому стать тихим, как вековая лиственница, и в то же время – немедленно разбить эту стеклянную безмятежность, издав какой-нибудь звук… Такое противоречие было приятным.

В зимней тайге таилось больше умиротворения, чем в самых спокойных уголках города, но тут всюду чувствовалась и какая-то особенная напружиненность – сочная, упругая, словно лапы дикой пумы, готовой к смертельному прыжку.

Дима вдохнул – глубоко, до самого упора, и медленно выдохнул. Огляделся, надеясь приметить волка или лисицу. Шагнув вперёд, увидел ворона. Тот сидел на лиственнице возле зимовья и разглядывал юношу. Чёрный, с чуть взгорбленной головой, он сложил к бокам крылья и был недвижен, будто и не живой вовсе. На солнце его холка отливала фиолетовым. Под клювом, на шее, топорщились мелкие перья, словно взъерошенная борода. Терновые лапки надёжно стояли на ветке. Крупные бусины глаз смотрели ровно.

– Чего уставился? – усмехнулся Дима.

– С кем это ты? – удивился вышедший Артёмыч.

– Вон, – Дима кивнул к ворону.

– Тебя тут не хватало! – проворчал охотник. Махнул рукой: – Пшёл!

Птица не испугалась, осталась на месте.

– Ну сиди, сиди. Сейчас стрельну, там посмотрим, какой ты смелый.

– Кого собрался стрелять? – спросил вставший у двери Витя.

– Вон, сидит.

– Ворон? Ну и чего? Пусть себе.

Артёмыч ничего не ответил, оттолкнул Витю и молча ушёл за ружьём. Едва он возвратился, на ходу заталкивая патрон в патронник, как ворон выставил крылья – будто сложенные из тонких пластин чёрного сланца, – склонился с ветки, издал своё трескучее «кра» и улетел за дом. Охотник не успел даже прицелиться:

– Чёрт бы тебя…

Николай Николаевич, вышедший к порогу, усмехнулся.

Больше о вороне пока что не вспоминали.

Собравшись к завтрашнему дню, охотники позволили себе отдохнуть.

Вечером сидели при двух светильниках, в тенистом сумраке.

Зимовье было небольшим, четыре на пять метров. Три койки, раскладушка, печка, две тумбы и небольшой стол занимали почти всё его пространство. Охотникам предстояло жить здесь двадцать ночей. Тесновато. Но Диме тут нравилось больше, чем в его просторной квартире.

«Какое очищение души.»

«Лучше этого ничего не может быть.»

Засыпая, он вспоминал ворона. Красивая птица.

Напрасно его спугнули. Пусть бы сидел себе… Комната наполнилась вязкой дрёмой. В ней юноша едва слышал далёкий разговор дяди и Вити. Они, усмехаясь, обсуждали прошлогодний промысел, надеялись, что нынешний будет не менее успешным.

Перед самым сном Дима подумал, что не знает, как обращаться к Артёмычу. Называть его Артёмычем он не решался, это имя казалось чересчур свойским, а называть его дядей Артёмом было бы глупо – пожалуй, сам охотник и засмеял бы его за такое обращение.

«Ничего, убью первого соболя, тогда и станешь ты мне Артёмычем. Может, и мне какое прозвище дадут. Назовут как-нибудь по-своему. Диман. Димичин. Дёма». Улыбнувшись своим мыслям, юноша отвернулся к стене и вскоре уснул.

 

Глава вторая

– Да всякие тут бывают, – протянул Витя.

Дима, подперев щёку, нехотя допивал чай. Он не привык вставать потемну, когда небо ещё не высветилось ни единым отблеском зари. Ленивое тело было залито свинцом. Чтобы скрыть зевоту, приходилось до боли стискивать зубы, отчего в ушах шумела вьюга.

– Я тут и рысь встречал, и кабаргу, – Витя ладонью приглаживал взъерошенные после сна волосы. – Рысь так вообще близко подходила.

– Ладно заливать, – хмыкнул Артёмыч, смоливший лыжи и полозья санок. – Рысь он видел, ага. Ещё тигр, скажи, с Амура к тебе забегал.

– А чего ты? Рысь как рысь. – Витя продолжал говорить Диме, на Артёмыча даже не смотрел, привык к его шутливому ворчанию. – Она знаешь какая?

Дима качнул головой.

– Мягкая такая, с голубеньким отливом. Красивая, – мечтательно улыбнулся охотник и тут же добавил: – А как заголосит, так лучше б молчала. Голосок у неё мерзкий. Она, знаешь, так – не кричит, а больше икает, причём истерично, громко. А потом, как наикается, начинает хрюкать – давится, будто грызёт что-то, и прихрюкивает. Если не знаешь, никогда не подумаешь, что рысь.

Артёмыч, всё это время кряхтевший от сдавленного смеха, не выдержал и расхохотался в голос:

– Во даёт! Слышь, Николаич, рысь ему тут то хрюкала, то икала!

Николай Николаевич даже не посмотрел на Артёмыча, будто и не слышал его.

– Да я так, образно это… – тихо оправдался Витя, потом громче добавил: – Виноват я, что ли, что голос у неё такой?

– Не слушай его. – Артёмыч подмигнул Диме. – Он тебе тут такой пурги нанесёт, только уши открывай.

– Да говорят тебе! – нахмурился Витя. Решил изобразить голос повстречавшейся ему рыси.

Подбоченившись, он и в самом деле стал икать, но звук получился какой-то ослиный. Артёмыч, начавший что-то говорить, запнулся, скривил губы, потом зашёлся в хохоте – так, что лыжи повываливались у него из рук. Витя, недовольный своей попыткой, стал икать ещё громче.

Юноша сдерживал улыбку. Ему было обидно за Витю. Он верил ему и хотел побольше услышать про рысь и других животных тайги. Николай Николаевич, повидавший ещё больше зверья, редко рассказывал о них. Впрочем, у Димы раньше не было возможности нормально пообщаться с дядей. Приезжая в гости, тот запирался с папой на кухне, откуда доносились лишь приглушённые голоса, такой разговор и не подслушаешь. С племянником Николай Николаевич говорил коротко и по делу – даже этим летом, когда они целую неделю провели вместе.

Витя, живший в Ангарске и работавший сторожем на овощной базе, был пухлый, почти толстый. Когда он улыбался, его лицо становилось совсем круглым. Артёмыч, пошучивая, говорил, что у Вити «морда такая, на тракторе не объедешь». Однако полнота не мешала ему охотиться и ходить на лыжах.

Дима только вчера с удивлением узнал, что раньше Витя работал учителем музыки и до сих пор давал частные уроки игры на фортепьяно. Никто толком не объяснил юноше, почему охотник уволился из музыкальной школы. Сам он промолвил только, что устал от суеты, от детей, что сторожем в его возрасте работать спокойнее.

Заливистый, лающий смех Артёмыча перекрывал все оправдания Вити, и тот наконец умолк, а потом и сам рассмеялся. Обеспокоившись, залаяла Тамга. Она не понимала, что происходит и чем вызван переполох. Наконец и Дима не сдержался. Лишь Николай Николаевич оставался спокоен, с безразличием поглядывал на хохочущих друзей.

Вскоре веселье для Димы сменилось огорчением. Дядя сказал ему, что и в этот день охоты на соболя не предвидится. Охотники ненадолго выйдут в лес, чтобы проверить соболиные следы, а весь день будут заготавливать дрова и готовить капканы.

Юноша окончательно расстроился, узнав, что его даже не возьмут в тайгу на разведку. Дядя наказал ему вымести зимовье от всякого сора и поработать лопатой – высвободить заметённое сугробом окно.

С веником в руках Дима вышел на крыльцо. Провожал охотников и завидовал лайке – её, конечно, никогда в доме не оставят.

Николай Николаевич указывал путь, но не всегда шагал впереди – тропить твёрдый снег было нелегко, и мужчины сменяли друг друга. Тамга бежала рядом с хозяином, принюхивалась, оставляла за собой извитый пунктир следов.

К январю в этих краях снега выпадет ещё больше, тогда уж с собакой поохотиться не удастся: утопая в сугробах, она не сможет преследовать зверьков. Останется только расставлять плашки и капканы или уходить севернее, к плоскогорью, где глубоких заструг никогда не бывает.

В одиночестве в сумрачной избушке, в окружении дикой тайги, где бродят голодные волки и рыси, Диме стало не по себе. Страх был мимолётным, отступил, едва Дима принялся мести пол, но юноша не захотел его отпускать, решил потешиться им и так прогнать скучное время. Представлял, что буран уводит охотников к погибели, что их встречает разъярённый шатун. Их безжизненные, изодранные медведем тела погребены под снегом, и Дима остаётся один – неопытный четырнадцатилетний подросток посреди опасной чащобы.

Он раззадоривал себя такими мыслями, чувствовал, как страх холодит грудь, и радовался этому. Будет что рассказать Сашке и Кристине. Пока они листают учебники, корпят над домашним заданием, он выживает в лесу. Из разведки вернулась лишь Тамга. Раненая, но живая. Дима вылечил её, затем начал охотиться с ней на соболя – не сидеть же без дела! Повстречал злобно икающую рысь и медведя, убившего охотников. Тот узнал вкус человеческого мяса и захотел добавки. Дима убежал от него, а потом заманил в ловушку. Насадил на острые колья и умертвил выстрелом из ружья. Нет, ударом топора! Пробил ему макушку и – «Headshot!». Сделал на память ожерелье из когтей и клыков. Снял с медведя шкуру. Высушил её и стал носить вместо маскировочной накидки. Теперь уж ни один хищник не решится к нему подойти. Он стал хозяином тайги, настоящим мужчиной. Мама не узнает его. И да, перед смертью медведь успеет полоснуть его когтями по лицу – оставит три шрама, рассекающие бровь и щёку. Друзья, увидев его, побледнеют: Сашка – от зависти, Кристина – от восторга, Артём – от ужаса.

Дима вновь и вновь повторял эти сцены, выжимал из них последние капли страха, наслаждался ими, смаковал их. Под конец добавил схватку с рысью и волком, нет – со стаей волков, окруживших его в чащобе и скаливших белоснежные клыки.

Юноша убирался с особенным рвением, надеялся на похвалу от дяди. Даже протёр пыль на полках, смёл с них целое полчище засохших жуков и мотков паутины. Заодно внимательнее рассмотрел детали охотничьего быта.

На подоконнике и просто по углам ворохом лежали старые консервные банки со множеством пробитых отверстий, мятые кружки, кассетный магнитофон «Весна» и поломанные кассеты, из которых свешивались потроха чёрных лент. Коробки от молока с сушёными грибами и закаменевшими ирисками, ржавые бритвенные станки и мятые помазки, жёлтые огарки свечей, железки разных изгибов и размеров, баночки с гвоздями и даже запылённый одеколон «Новая заря» – всё это выдавало долгую жизнь зимовья, в котором охотники собирались в разные сезоны, и не только для пушного промысла.

Юношу развеселили два выцветших плаката. Один – с «Ладой-1300». Другой – с полуобнажённой девушкой на берегу моря, в окружении пальм. Он с сожалением подумал, что не взял сюда какой-нибудь из своих футбольных постеров с Зинедином Зиданом; можно было бы оставить тут о себе память.

Охотники вернулись к полудню. Дима закусил губу, узнав, что первый выстрел прошёл без него. Николай Николаевич подстрелил изюбра. Тот по неосторожности вышел ему навстречу, и это было большой удачей. Обычно изюбры пугливы и отследить их сложнее, чем того же лося. Охотники освежевали его на месте, к зимовью привезли только куски мяса и потроха. Мордочка Тамги была перемазана кровью – ей дали порезвиться над свежей тушей, в крови были и санки.

Ещё больше Дима расстроился, когда дядя отругал его за уборку – узнал, что племянник весь наметённый сор вытряхивал в печку:

– Балбес ты, парень! Головным мозгом думать-то надо.

Оказалось, что сор из зимовья выбрасывают наружу: в нём могут затеряться мелкокалиберные патроны. Печка от такого топлива растрескается.

Обижаться на дядю было некогда. В этот день ещё оставалось много забот.

Витя и Артёмыч занимались капканами. Старые капканы нужно было очистить от ржавчины, новые – от заводской смазки. Затем предстояло кипятить их в еловом настое, чтобы прогнать лишние запахи.

– Соболь, он такой, сразу чует человеческую руку, – приговаривал Артёмыч.

Дима с интересом наблюдал за его работой, старался не упустить ни одной детали. Рассматривал капканы; каждый из них был чуть больше ладони. Помогал связывать их в гроздья и опускать в кипящую воду. В зимовье пахло свежим жарким лесом.

Увлечённый этим таинством, Дима позабыл все обиды. Наконец началось его обучение охотничьему ремеслу. В школе о таком не расскажут. «Это вам не дроби высчитывать», – улыбнулся юноша, наблюдая за тем, как Витя напильником стёсывает с дуг заусенцы, пальцем проверяет чуткость спусковой ложечки.

– Важно как? – объяснял он Диме. – Если слабо присобачить, то соболь подёргает да высвободится. Дело такое. А если ему сильно шмякнет, так лапку перебьёт, а соболь не дурак, отгрызёт её, в капкане оставит да сбежит. Да, такое бывает. И трёхногих соболей ловят. Живут себе и без лапки.

Дима улыбнулся, представив, как колченогий зверёк вразвалку убегает из западни. Покосился на Артёмыча, ожидая, что он будет насмехаться над Витей, но Артёмыч молчал.

– Это всё любители, – продолжал Витя. – Понакупают капканов, а как их правильно насторожить, и не знают.

Юноша молча кивал. Уж его-то после этого промысла любителем никто не назовёт.

Николай Николаевич тем временем разрезал мясо изюбра на куски. Несколько кусков отдал Артёмычу – на приманку для соболя. Артёмыч измельчил их на тонкие полосы, завернул в целлофановые пакеты и повесил в тёплом углу, чтобы приманка там дозревала.

– Холод выстужает все запахи, надо, чтобы мясо подтухло, – объяснил он Диме. – Чем сильнее запах, тем лучше.

– А как понять, что приманка готова?

– А так и понять! – рассмеялся охотник, расчёсывая шрам на голове. – Как завоняет тухлятиной, считай, дозрело. Потом его посолить и с потрохами в бидоны напихать. Проквасится там и – во! Лучше привады не найти. Это тебе не на орехи с ягодой ловить.

Подумав, Артёмыч опять рассмеялся. Сквозь смех, давясь, сказал Диме, что некоторые охотники используют соболиные кал и мочу. Запах у них сильный и всегда привлекает зверьков:

– Так и ходят по лесу, значит, говнецо мороженое собирают, потом оттаивают его и лепят куличики. Веселуха, чего тут!

– Ну а что? – отозвался Витя. – На мочу не только соболя ловят. Вот оленей зимой на всё солёное тянет, так они на мочу за сотни метров идут – крепко чуют. А волки этим пользуются. Помочился на снег, а сам спрятался поблизости, так и караулит.

– Ну да, – хохотнул Артёмыч. Подмигнув Диме, заговорщицки прошептал: – Мочевая засада. Надо попробовать.

Остальное мясо изюбра охотники решили увезти домой и подготовили для обыгания – его нужно было высушить на солнце и подморозить. Для этого протянули верёвку от лиственницы, той самой, где сидел ворон, к зимовью. Привязали к ней куски мяса. Других забот оно не требовало.

– Пускай висит себе, никто его не тронет, – махнул рукой Николай Николаевич. – Собирайся, пойдём за дровами.

Охотники рассчитывали ещё днём привезти на санках пару хороших чурок, но их место тогда занял изюбр.

Витя остался в зимовье – покрывать капканы парафиновой плёнкой, чтобы они не индевели на холоде. Все остальные ушли в лес.

Дым из трубы изгибался коромыслом. Николай Николаевич, глядя на него, сказал, что завтра будет тепло. Удачное время для охоты на соболя. Дима обрадовался этому и, уходя к опушке, ещё несколько раз оборачивался посмотреть на печной дым, словно хотел отблагодарить его за хорошую примету. Обернувшись в последний раз, увидел кружившего над домом ворона.

«Неужели тот самый? – Юноша удивился его настойчивости. – Доиграется ведь, пристрелим. Чего он тут потерял?»

Ворон кружил плавно, беззвучно и о своих планах Диме рассказывать явно не собирался. «Ну и пусть».

В тайге дядя с Артёмычем подыскивали сухостой, а Дима с интересом высматривал живность. Её здесь было не так уж много. Должно быть, всех распугала задорная Тамга, перебегавшая от охотника к охотнику, лаявшая на любое движение в ветвях.

Вскоре юноша увидел на ели настоящего клеста. Тот беспокойно озирался, приподнимал скрещённый на концах клюв, цеплялся им за веточки, подтягивался, словно попугай, помогал себе лапками. Искал шишки. Чуть больше воробья, клёст был бы незаметен в пышной хвое, если б не его оранжевое оперение – светлое на брюшке и чуть более тёмное на голове. Приметив людей, он разразился недовольным «тр-ри, чи-чи-чи-чи» и юркнул на соседнюю ель, затем – ещё дальше, пока совсем не пропал из виду.

Заметил Дима и белку-летягу. Размером меньше простой белки, пушистая, подвижная, она прыгала с дерева на дерево, вытягивала лапки – расправляла меховую складку и планировала, на несколько мгновений превращаясь в настоящую птицу.

Дышалось легко, просторно. Жизнь казалась ясной, понятной. Все её противоречия и недомолвки остались там – в городе, среди людей, не знающих таёжной вольности, незнакомых с тяжестью ружья на плече.

Снег в лесу был разным. Порой ложился гладкой поляной, на которой тысячи бабочек выставили вверх свои хрустальные крылья. Иногда расходился белоснежным лабиринтом крохотных каналов. На прогалинах, под солнцем, он сжимался тоненькими, поднятыми наискось пиками. Но чаще собирался мятыми сугробами, на которых диковинным плетением угадывались звериные следы.

За скрипом снега не было слышно прочих звуков, лишь изредка из чащи доносился треск сломленной ветки.

За дровами пришлось сделать несколько ходок, и Дима порядком устал, хоть к пиле его и не подпускали. Дядя и Артёмыч сами валили деревья, а Диме доверяли обрубать с них ветки. Это было не так сложно, но руки без привычки к подобному труду быстро устали.

– Ну что? Как тебе такая физкультура? Это тебе не по залу бегать. – Артёмыч отёр со лба испарину. – Не через козлов прыгать. Тут посложнее, да?

– Да уж, – запыхавшись, вздохнул юноша. Он и не думал, что на холоде можно так вспотеть.

Вечером Николай Николаевич, сидя на низеньком табурете, взмешивал закипающий борщ, вдыхал его сытные пары. Пробовал картошку, свёклу, отзывался на вопросы племянника и поглаживал ладонью щёки.

Артёмыч отбирал рыбную приманку на завтрашний день. Витя лежал на койке. Опасаясь, что его пристыдят за безделье, без надобности проверял ружьё. Забывался в мягкой полудрёме, и тогда его руки слабели, ружьё свешивалось дулом вниз, глаза прикрывались. Любой, даже самый тихий звук вызволял Витю из сонливости, и он вновь принимался озадаченно разглядывать то цевьё, то приклад.

Тамга лежала на пороге. Принюхивалась к зреющему ужину, ждала, что её угостят супом.

За окном, во мраке, бесновался ветер: разносил снег, ударялся в затворенные ставни, ломал с деревьев ветки. Тем приятнее было отдыхать в доме, тёплом, защищённом от ненастий.

Зимовье казалось невообразимо маленьким – светлая точка, затерянная в дебрях сумрачной тайги. И чем сильнее завывала вьюга, тем уютнее было здесь, в тёплых стенах, напитанных запахами еловой настойки, борща и раскалённой печи. И не было тут ни компьютера, ни телефона, ни школьных друзей, но Дима не знал скуки. Сейчас всё было исчерпывающе просто – и сама жизнь, и приютившая её природа.

Юноша подумал, что прелесть охоты – именно в таких минутах, когда труд окончен и теперь дозволено расслабиться, поесть, а затем лечь на раскладушку: в ногах сожмётся боль, перед закрытыми глазами пробежит серая чаща, рядом, в печке, запыхтят поленца, и не будет нужды торопиться куда-то или о чём-то говорить. Нежиться бы так долгие часы, но сон, будто из вредности, приходил быстро, незаметно.

Витя после двух тарелок супа хотел выйти курить, но прилёг, чтобы всё улежалось в желудке. Так и уснул, не раздевшись, сдавив в пальцах незажжённую сигарету.

Вскоре уже спал весь дом. Лишь Тамга отчего-то ворочалась возле печки.

 

Глава третья

Утром Николай Николаевич разогрел на печи оставшийся с вечера борщ. Дима ел через силу. Он был так взволнован предстоящей охотой, что совсем потерял аппетит. Даже сидя за столом, не опускал с колен ружьё, словно боялся, что забудет его в зимовье.

– Оставь. Всё равно стрелять пока не будешь, – предупредил его дядя.

Юноша не спорил, но ружьё держал при себе. Глядя на это, Артёмыч протянул:

– Нашёл себе невесту, да? Только смотри, вспыльчивая она у тебя. – Помолчав, хохотнул и добавил: – И детишки от неё те ещё, со взрывным характером.

Юноша вяло улыбнулся в ответ. Мял рукава, выстукивал по столешнице. Весь извёлся в ожидании выхода.

Наконец вышли. Заложили дверь полешком.

Николай Николаевич проверил обыгавшееся мясо – оно висело на верёвке словно стиранное бельё странных размеров и цвета. Потрепал Тамгу за холку и встал на проторенную вчера лыжню.

До опушки дошли все вместе. Дальше разделились. Каждому охотнику предстояло вытропить собственный путик и в ближайшие дни охотиться на нём. Витя и Артёмыч должны были в одиночестве расставлять капканы, а Николай Николаевич с Тамгой – выслеживать и отстреливать зверьков из ружья. Дима в этот день пошёл с дядей.

Перебираясь через увалы, опасливо проходя буреломы, они одолели не меньше пяти километров, прежде чем оказались в малоснежной долине. Здесь для них начался промысел.

Николай Николаевич сказал, что этот год был неурожайным на рябину, а значит, соболя нужно искать в ягодниках и кедровнике.

Тамга бежала возле охотников, ждала первой команды, лишь изредка срывалась в сторону, но дядя тут же окрикивал её назад, шутливо называя нетерпеливым Дебил Дебилычем.

Под лыжами сухо поскрипывал снег. Дима впервые с благодарностью подумал о зимних уроках физкультуры. Без них он бы сейчас далеко не ушёл.

С деревьев за охотниками следили кедровки – небольшие птички с прямым, как шип, клювом, в коричневой шубке, усыпанной белыми пёрышками, словно обметённой снегом. Они тянули резкое «фряк-фряк-фря», потом начинали тараторить простое «та-та-та, та-та-та». Юноша с улыбкой прислушивался к их крикам. Дядя его радости не разделял, сказал, что кедровки только мешают охоте – клюют угодивших в капкан соболей и портят им шубки. Обилие кедровок этой зимой означало, что Вите и Артёмычу придётся чаще проверять свои насторожки.

Тамга теперь чаще отбегала в сторону, вслушивалась в тайгу – не раздастся ли желанное урканье соболя.

– А медведя тут можно встретить? – спросил Дима.

– Можно. Только не советую.

– Представляю…

Николай Николаевич заметил крупного, не меньше полтонны, лося, однако палить в него не стал, так как вдвоём с племянником они бы не смогли вынести из тесной чащи такую тушу. Санки остались в зимовье, да и мяса изюбра охотникам было предостаточно.

Тёмным утром погода была холодной, но к светлому утру пошёл снег, потеплело.

Когда дядя склонился к одному из кустов, Дима сразу понял, что тот наконец отыскал соболиный след, и поторопился к нему – хотел видеть и знать охоту всю целиком, от первой приметы до последнего выстрела.

– Осторожней, не топчи, – одёрнул его Николай Николаевич. – Видишь?

– Вижу, – с восторгом ответил Дима, хотя всё зрелище ограничивалось небольшими парными ямками в снегу.

– Смотри. – Дядя подковырнул один из следов ножом. Тот сразу рассыпался белоснежным песком. – Понял?

– Да, – с сомнением кивнул Дима.

– Чего ты понял? – усмехнулся дядя. – Будешь так всё понимать, балбесом и останешься. Если боишься быть дураком, никогда не поумнеешь.

Юноша насупился, даже на холоде почувствовал, как, покраснев, степлилось лицо.

– След рассыпался. Значит, свежий, – пояснил Николай Николаевич. – Ему, считай, не больше часа. Если б он комком вылез в такую погоду, значит – старый и бестолковый. А по свежему можно и выследить.

Тамга без всякой команды поняла хозяина. Она соскучилась по охоте и, кажется, предвкушала её не меньше Димы. Обнюхав следы, побежала вперёд. Вела носом над снегом – стригла его, мордочки не поднимала. Охотники заскользили за ней, не отрывая взгляда от её скрученного хвоста.

Теперь уже не было ни времени, ни желания следить за тайгой, слушать крики кедровок или высматривать клеста. Дима ждал первого соболя.

Следов становилось больше. Места пошли пушные. Тамга изредка останавливалась, смущённая набродами разных зверьков. Хорошенько обнюхав многоследицу, разобравшись в ней, продолжала тропить выбранного хозяином соболя.

– Самец, взрослый. – Дядя остановился. – Хороший.

Приблизившись, Дима увидел на снегу новые следы – тут зверёк ходил в туалет.

– Почему самец?

– Видишь говёшки?

Дима невольно хохотнул, услышав от дяди такое слово.

– Чего ржёшь? Точно, что балбес. В следующий раз с Артёмычем пойдёшь, с ним будешь над говном ухахатываться.

– Прости. – Дима склонил голову, чтобы скрыть улыбку.

– Говёшки и моча чуть раздвинуты, видишь? Между ними – зазор. Вот. Значит, самец. У самочек они в одно место идут. И лапы у него круглые, а след – глубокий. Значит, взрослый. Нам такой и нужен. Понял?

– Да.

Весёлость улетучилась. Дима жадно слушал дядю. Чтение звериных следов казалось ему чуть ли не магической способностью.

– Пару лет походишь, настропалишься. Тут и без собаки можно, если умеешь по следу запомнить и поступь, и манеру ходьбы, и другие особенности зверька. Так среди всех набродов распознаешь именно его следы, а значит – проследишь до гнезда.

Когда лайка рванула вперёд, Дима от неожиданности замер. Потом, словно в забвении, помчался за ней. Зацепился лыжами за ветку и повалился в снег.

– Куда тебя! Не беги так! Собака, что ли? – грубо, но с улыбкой сказал дядя.

Тамга учуяла добычу. Её лай раздался где-то впереди, потом – сбоку, потом – позади. Николай Николаевич ждал.

– Гонит, – объяснил он племяннику. – Надо, чтобы на дерево загнала. Там он наш. Хуже, если в камни или бурелом. Или под корни. Тогда долго возиться.

– А не упустит? – затаённо спросил Дима.

Дядя не ответил.

Когда лай участился, стал перемежаться громким поскуливанием и сосредоточился в одном месте, где-то справа, Николай Николаевич всё так же без слов заскользил в этом направлении.

Дима с силой отталкивался лыжными палками. Его грудь онемела от тяжёлого сердцебиения. Только бы не ошибиться, не подвести дядю. Юноша готовился исполнять его поручения, весь напрягся до гула в ушах, старался ничего не упустить, не сглупить. Боялся, что по его вине соболь уйдёт, тогда дядя назовёт его беспробудным дураком, откажется брать на охоту и до конца промысла продержит в зимовье – на хозяйстве.

Николай Николаевич правильно сделал, что не допустил его до стрельбы в первый день. Дима бы точно растерялся, тут было не до ружья.

«Эх, надо было на кошках тренироваться».

Охотники подбежали к лиственнице, на которую лаяла Тамга. Зверька в кроне не было видно. Он затаился. Но прежде чем искать его, дядя обошёл ствол в нескольких метрах – высматривал отходные следы: соболь мог одурачить лайку и соскользнуть с веток вниз, убежать.

Отходных следов не было. Значит, он на дереве. Дядя поднял ружьё, отщёлкнул крышечки прицела. Ничего не увидел. Отправил Диму к дереву – нужно было стронуть соболя.

Юноша, чувствуя, как от волнения дрожат руки, выхватил топор. Ободрал кору и начал обухом бить по древесине.

Простучал ствол, замер.

Простучал ещё раз.

Тамга вдруг оживилась, закрутилась на месте, залилась визгливым лаем. Соболь стронулся! Но дядя не торопился стрелять. Ждал, пока тот успокоится на видном месте. В суете можно было повредить шкурку или вовсе промазать.

– Что там? – прошептал Дима.

Из-под ствола он не видел, что происходит в кроне.

– Молчи! – бросил ему дядя.

Соболь не успокоился. Пошёл верхом, перепрыгнул на соседнее дерево. Тамга, не опуская головы, дёрнулась за ним. Началось открытое преследование. О следах на снегу можно было забыть. Главное – не упустить соболя из виду.

Теперь и Дима разглядел в ветвях тёмненького подвижного зверька. Он бежал прочь от собачьего лая. Взвивался по стволу, торопился по веткам, прыгал на другую ель – отряхивал с её лап снежную пыль. Замирал, потом вновь бежал. Охотники и лайка не отставали.

Дима даже не смотрел, в какую сторону они идут, какие места проходят. Шёл задрав голову. Оступался, ударялся о ветки. Для него, как и для Тамги, сейчас не существовало ничего, кроме верхушек деревьев.

Зверёк подолгу готовился к дальним прыжкам. Знал, что, упав, сразу попадёт в зубы к лайке. Дима напряжённо следил за его движениями, переживал, потеряв соболя из виду. Николай Николаевич был спокоен. Знал, что не упустит добычу.

Соболь перескочил на сухостой и полностью открылся. Тут хвоя не могла его укутать. Дима увидел, что он чем-то похож на кошку. Пушистый, красивый; чуть наклонил голову, рассматривал преследователей. Его круглые мягкие ушки хорошо выделялись на фоне посеребрённого неба. Грохнул выстрел – словно вздёрнулся лист жести.

Дима вздрогнул от неожиданности.

Звонкое, сухое эхо выстрела.

Зверёк тряпичным комом полетел вниз. Ударился о голые ветки, перевернулся и юркнул в снег.

– Headshot, – неуверенно прошептал юноша.

– Фу! – закричал Николай Николаевич.

Тамга подскочила к соболю и хотела прихватить его зубами.

– Фу!

Дядя подбежал, оттолкнул собаку. Достал обмякшего зверька. Осмотрел его и, довольный выстрелом, привязал снаружи к рюкзаку.

– Считай промысел открытым, – бросил он племяннику.

Дима стоял на месте. Не шевелился. Удивлялся, что совсем не чувствует радости. Наконец увидел охоту – от первого следа до последнего выстрела, но восторг отчего-то не пришёл, азарт притупился. Казалось, что его обманули. Будто должно было произойти что-то ещё, а всё ограничилось сухой последовательностью: выстрелил, подобрал, приторочил и пошёл дальше.

Поразмыслив, решил, что всё случилось чересчур стремительно. Он просто не успел прочувствовать момент. Ощущения явно будут другими, когда он сам добудет зверька. К тому же он отчётливо понял, что ему предстоит многому научиться у дяди. Должно быть, всё это вместе огорошило Диму. Размыслив так, он ободрился, пошёл вслед за удалявшимся дядей.

Повторились поиски следов.

Юноша неотрывно смотрел на тушку подстреленного соболя. Она болталась на рюкзаке Николая Николаевича, словно уже превратившись в меховой хвостик на соболиной шапке. Оскаленная мордочка. Игрушечные глазки. Игрушечный нос. Не верится, что этот зверёк был живым.

Сделали небольшой привал. Сложили костёр, подкинули к нему две замёрзшие банки тушёнки.

Дима коптил на огне кусок хлеба и слушал дядю.

– Если стреляешь дробью, стреляй аккуратно. Можешь весь мех продырявить. Лучше встать так, чтобы ветка или ствол прикрыли тушку. Понимаешь?

Дима кивнул.

– Встань так, чтобы видеть только голову. Тогда и стреляй. Голову пробьёшь, а мех не тронешь – остальная дробь угодит в дерево. И не торопись. Смотри, чтоб он там на ветках не застрял, потом не доберёшься.

– А когда ты убил своего первого соболя? – невпопад спросил Дима.

– Не убил, а добыл, – только и ответил Николай Николаевич.

До вечера Тамга ещё несколько раз брала след, даже облаяла лиственницу, но соболь охотникам больше не попадался.

К зимовью возвращались молча. Дима шёл понуро. Своё настроение объяснил себе усталостью от долгих переходов и тем, что сегодняшняя охота принесла им лишь одного зверька. Правда, дядя сказал, что случаются и вовсе пустые выходы, а больше трёхчетырёх соболей никто не отстреливает даже в удачные дни.

– Мясо-то поклевали. – Вечером Артёмыч встретил их на пороге дома. Они с Витей вернулись чуть раньше.

– Кто? – удивился Николай Николаевич.

– Ясно кто. Ворон. Говорил же!

– Может, и не тот ворон. – В дверях появился Витя.

– Тот, тот!

– Какая разница, тот или не тот?

– Такая разница, что надо было его сразу стрелять! – настаивал Артёмыч. – А теперь поди поймай. Знает, когда приходить, вечером не сунется…

– Ладно, чего встали, – отмахнулся Николай Николаевич. – Дайте пройти.

Зайдя в дом, Дима сбросил рюкзак и сразу повалился на раскладушку. Он уже давно так не уставал.

Долго полежать ему не дали. Нужно было хозяйничать по дому. Юношу опять послали за чистым снегом. Он не противился. Это было лучше, чем колоть дрова.

Пока Артёмыч готовил ужин, Николай Николаевич успел стянуть с соболя шкурку. Показал её племяннику. Дима, оправившийся от недавней хандры, с улыбкой погладил мех. Дядя назвал его добротным – выходным, то есть с густой тёмной шёрсткой. Такие ценятся больше всего. Дима приложил его к щеке, наслаждаясь мягким теплом.

– Ладно тебе, – рассмеялся Николай Николаевич. – Ещё, глядишь, нацепишь вместо шапки.

Его смеху вторили Артёмыч и Витя. У них добычи пока что не было, но капканов они поставили много и надеялись, что те вскоре заговорят тихим клацаньем. В ближайшие дни нужно было поставить ещё не меньше пятидесяти.

Забрав у Димы шкурку, Николай Николаевич вывернул её мездрой наружу, натянул на деревянную распорку и вывесил сушиться на верёвке в углу. Там же висела бледная тушка соболя, её наметили на приманку. Сейчас зверёк, раздетый от меха, был худым, невзрачным, чем-то похожим на кошку-сфинкса. И не скажешь, что соболь.

Растопленная печь согрела дом. Снаружи изредка высвистывал ветер, но больше томилась тишина. Зима сковала жизнь, город вспоминался далёким и ненастоящим.

– Мой отец ловил соболя слопцом, – рассказывал после ужина Николай Николаевич.

– Чем? – переспросил Дима.

Он лежал на раскладушке, наслаждался тем, что может вытянуть и расслабить гудевшие от усталости ноги. «Неужели придётся так каждый день бегать – ради единственной шкурки?»

– Слопцом.

– Что это?

– Ты слушай, слушай. Дело тут такое. Соболь всегда идёт по колоде, то есть по поваленному дереву. Ему так удобнее.

Николай Николаевич обтёр ладонью масляные губы, стал тереть маслянистость между пальцев, скатывая её в грязные катышки.

– Значит, если на его пути лежит колода, то по земле он не пойдёт, только по колоде. Этим раньше пользовались. Никакой привады не надо.

Тамга лежала у порога.

Витя достал из тумбочки старую книгу без корешка и переплёта; теперь лениво перелистывал её изжелтевшие страницы.

Артёмыч, швыркая, допивал чай. По стенам суетились отсветы зажжённого светильника.

– Отец выискивал ту колоду, по которой соболь бегает чаще, – продолжал Николай Николаевич.

Дима его почти не слушал. На сегодня охотничьих премудростей и без того было предостаточно. В глазах собирался жар, приходилось щуриться, чтобы они не закрылись.

Услышав, как хихикают охотники, отвлёкся к их разговору. Сквозь дядины слова пытался разобрать, о чём они говорят.

– Ну да, ну да, – шептал Артёмыч.

– У тебя что, по-другому? – отчего-то весело спросил Витя.

– Натягивал на неё слопец, – продолжал дядя.

– Да всё то же, – продолжал Артёмыч. – Особенно где-нибудь в общем месте. В автобусе.

– Или в магазине.

– Ну да. Хочешь расслабиться, пустить мягкого шептуна, а в итоге грохочешь зарядом, как из двустволки, аж стены дрожат.

Артёмыч зашёлся лающим прерывистым смехом, напоминающим голос песца. Дима, догадавшись, о чём он говорит, вяло, беззвучно хмыкнул. У Артёмыча все шутки были об одном.

– Соболь, значит, бежал по колоде, задевал привод, – Николай Николаевич не замечал общей весёлости, – и на него с размаху падало брёвнышко. – Охотник хлопнул ладонью по столу: – Блямц!

Дима вздрогнул и понял, что даже с открытыми глазами успел задремать.

– Вот тебе и слопец. Слопнул соболька, и всё тут. Раздавил, а мех не попортил.

– Ты бы лучше рассказал, как ворона поймать, – отозвался Артёмыч.

– Расскажу, – тут же ответил Николай Николаевич, словно только и ждал этой просьбы. – Хоть завтра поставлю тебе силок. И всё, не будет ворона.

– А чего тебе ворон? – зевнул Витя.

– А то, что не отстанет. Будет тебе каждый день мясо клевать. Потом своей жене повезёшь его обглодки.

– Да ну…

– Вот тебе и ну. Птица ушлая. Знаем мы таких. От кедровок проблем будет, а тут ещё ворон. Ну что? – Артёмыч посмотрел на Николая Николаевича. – Поставишь петлю?

– Сказал же, поставлю. Завтра из своего ворона сделаешь закваску для соболя.

– Договорились! – рассмеялся Артёмыч.

Дима этот разговор уже не слышал. Усталость окончательно сморила его. Он так и заснул – поверх спальника, в одежде.

 

Глава четвёртая

Утром Николай Николаевич насторожил сразу три петли. На зацепках укрепил полешки, по одному на каждую петлю. Они должны были намертво пригвоздить ворона к лиственнице, кандалами повиснуть на его лапке. Из такой ловушки не уйти даже лисице.

– Будет тут метаться на привязи, потом околеет. А может, и нас дождётся, – шептал дядя.

Тамга с интересом поглядывала на него.

Николай Николаевич ещё проверял зацепки, когда другие охотники отправились в лес. Сегодня Дима шёл с Артёмычем – учиться капканной ловле.

Тонкие, исчерченные голубыми полосами облака стелились по высокому небу. Кроны лиственниц едва покачивались, осыпая вниз собранную на ветвях кухту. Пошёл снег – крупными, лохматыми снежинками. Голоса охотников в широкой тишине проходили далеко сквозь чащу, беспокоя и остерегая всякого зверька.

Первый километр дался Диме с большим трудом. Ноги ныли и пульсировали. После вчерашнего выхода хотелось отлежаться ещё несколько деньков. Удручало то, что пожаловаться было некому. Уж точно не Артёмычу.

Дима давно придумал, какими словами расскажет Кристине о трудностях охоты, но не ожидал, что его слова будут настолько правдивыми.

«Ничего, ради такой истории можно потерпеть», – подбадривал он себя, и вскоре боль в ногах утихла. Их сковало тяжёлое, но приятное онемение. Взбодрившись, Дима почувствовал, что сегодня готов пройти не меньше, чем вчера.

Опять взял с собой ружьё. Николай Николаевич предупредил его, что стрелять не придётся, но Дима настоял. Сказал, что хочет привыкнуть к его тяжести на плече, а на деле мечтал самостоятельно подстрелить соболя – удивить и обрадовать дядю.

«Он, конечно, не похвалит. Не скажет ни слова. Но относиться после этого будет по-другому. Охотник начинается с первой добычи».

Дима опасался, что ходить с Артёмычем будет не так интересно, но ошибся. Капканная охота оказалась настоящим приключением со множеством загадок и уловок. Вскоре он так увлёкся, что совсем забыл об усталости.

Одолев заснеженный холм, спустившись в заледеневшее русло реки и перебравшись через мёрзлую гарь, они нашли первую сбежку – соболиную тропку, в которую со всей округи стекались разрозненные следы зверьков. Она вела к жировочным залежам, но сейчас это было не так важно. Сбежка сама по себе замечательное место для ловушек.

Артёмыч учил Диму разбирать следы, выискивать из них наиболее глубокий и уединённый – в этом месте соболь делал большой прыжок, а значит, падал на снег всем весом.

– Если поставить тут капкан, шансов больше. Чем крепче он наступит, тем лучше. Если дробит мелким шагом, может проскочить. А тут – хрясь, и добро пожаловать на шубу.

Дима улыбнулся.

– Для них, считай, это что? – Артёмыч достал из рюкзака метёлку, лопатку и пакет с маскировочным материалом. – Для соболя попасть на шубу – это как для тебя поступить в университет. Принести свою пользу! А то всю жизнь только жрут да гадят. Ну? Что это за жизнь? Будто и не жил. А так – красота! Ляжет на плечи какой-нибудь фифе, и все любуются! Будь у соболя побольше мозгов, сам бы в капкан лез. Ещё бы в очередь выстраивались!

Они бы, знаешь, нам тут вступительные экзамены сдавали. У кого мех густой, проходи в капкан. Добрый день. У кого плешивый – иди гуляй, недостоин, значит, радовать человеческий глаз. Ну он бы спился с горя, а там, глядишь, и повесился бы!

Дима с улыбкой представил, как вальяжный охотник принимает докучающих зверьков, придирчиво осматривает их бока, трогает хвост и, если его всё устраивает, соглашается убить – принять в число тех, кто избран доставлять человеку удовольствие.

«Ну пожалуйста, пожалуйста! – скулит соболёк с куцей, облезлой шубкой. – Возьмите меня!»

«Иди, давай, не мешай», – ворчит охотник и брезгливо отмахивается от докучливого посетителя.

«Не поступайте так со мной! Все мои братья пошли на шапки и воротники, а что же я?»

«Иди, давай!»

Так, в уговорах, прошло несколько минут, и охотник наконец сжалобился, разрешил соболю умереть – пообещал пустить на сумку или оборку для сувениров.

Зверёк в слезах благодарит щедрого человека и подставляет голову под выстрел. Headshot. Занавес падает.

– Ну ты загнул, – Артёмыч с сомнением посмотрел на Диму, когда тот пересказал ему придуманную сценку. – Только так скучно. Да и глупо. Азарта в этом деле никто не отменял. Ладно, идём. Ещё будет время фантазировать.

Выходить к сбежке нужно было из-за кустов или дерева, чтобы не тропить понапрасну. Шагать – широко, заранее сбросив рюкзак и тем облегчив вес каждого шага.

Артёмыч наклонился. Сбоку выкопал под выбранным следом небольшую ямку. В неё аккуратно заложил капкан. Оставив снаружи поводок, закрыл ямку снежком и прутиками. Свободный конец поводка привязал к сухой ветке. Ветку воткнул неподалёку – получилась соболья коновязь; угодивший в капкан зверёк окажется на привязи, будет бросаться по сторонам, извиваться, но отбежит лишь на длину поводка.

Свои следы Артёмыч замёл метёлкой, припорошил снегом и присыпал хвоей. Ловушка была готова.

Дима, таившийся за деревом, с восхищением примечал все охотничьи детали. Он чувствовал себя партизаном, готовившим диверсию на вражеской тропе.

Прошли вперёд по сбежке ещё метров сто и заложили новый капкан. Наст в этом месте был тонким, подкопаться под него было невозможно. Артёмыч бережно разгрёб выбранный след, насторожил в нём капкан, засыпал его, выровнял с общим уровнем тропы, после чего палочкой нарисовал новый след.

Дима пробовал сделать то же самое, но у него ничего не получилось – нарисованный им отпечаток явно выделялся в общей веренице. Артёмыч, посмеиваясь, сказал:

– Ничего, годик-другой, и будешь рисовать следы не хуже твоего Шишкина. Это тебе не академия художеств. Тут всё по-настоящему.

– Да уж.

Дима вновь убедился, что охота – дело трудное, кропотливое. По банкам и крысам стрелять проще. Сдавил кулаки, насупился. Твердил себе, что нельзя унывать, что будет учиться, несмотря на все трудности, и только удивлялся, что твердит это без задора. Где-то в самых уголках рта появился привкус вчерашнего разочарования. Не было времени в нём разбираться, нужно было идти дальше.

До обеденного привала поставили ещё шесть капканов. В нетропленных местах Артёмыч разбрасывал накроху – прикормленный, соболь заинтересуется местностью, начнёт её обыскивать и наткнётся на приманку в капкане.

Несколько раз пришлось сделать навес над ловушкой, чтобы её не занесло снегом. На распутьях Артёмыч из ветвей и лапника ставил загородки – они должны были направлять зверька в нужную сторону. Возводил прикормочные шалаши, чтобы привлечь соболя к своему путику. На малой поляне устроил погром – подкопал мох, разбросал ветки, взбугрил мёрзлую землю. Посреди этого беспорядка поставил очередной капкан.

– Это тоже, считай, художество. Картина маслом.

– Что это? – не понял Дима.

– Пойма. Так выглядит место, на котором поймали соболя. Он же весь бесится, вырывается, ну и носится тут на поводке. Если хорошо такую пойму изобразить, будет толк. Соболь, он любопытный. Увидит пойму, ну и понюхать лезет. Это тебе как газету читать. «ЧП в таёжном районе». – Артёмыч, усмехнувшись, поелозил шапкой по голове. – Будет ползать, интересоваться – как, кого поймали, на что попался. Ну и сам загремит. Такие дела.

Дима уже не удивлялся этим уловкам. Молча кивал.

«Это ж сколько нужно наблюдать за тайгой, за соболем? – думал он. – Надо жить тут, всё чувствовать. И всё, чтоб добывать мех. Ну это и понятно. Человек тут хозяин. Это всё нам принадлежит».

Дима мотнул головой. Ему не нравились такие мысли. Они отвлекали от охоты. Надо было запоминать то, что делает Артёмыч, а не думать всякую ерунду.

– Ты чего? – удивился охотник, заметив растерянность юноши.

– Да вот… Не знаю, научусь ли так же.

– А чего тут? Научишься. Дело нехитрое. Запоминай да не разбазаривайся по мелочам.

– Это точно, – улыбнулся Дима.

К счастью, в этот день напрасные мысли уже не тревожили его. Юноша, как и хотел, весь собрался под охоту.

После обеда насторожили ещё семь капканов – на ветках и в сугробах. Приманкой на них были кедровые орешки и рыбная стружка. Артёмыч прикрывал капканы кусочками берёсты, обрывками белых листов бумаги, тканью, а Дима метёлкой заметал его следы. Артёмыч хвалил Диму за старательность, но всякий раз доводил маскировку до ума мелкой порошей или веточками – в этом действительно напоминал художника, прищурившегося перед оконченной картиной и вытянутой рукой бросающего последние мазки.

Один из капканов Артёмыч снабдил очёпом, и эта простая конструкция показалась юноше восхитительной. Охотник срубил тонкое деревце, стесал с него ветки и на один гвоздь серединой приколотил к живому дереву – получился крест. Горизонтальная перекладина этого креста с одной стороны была тоньше и легче, а с другой – толще и тяжелее. Толстый конец перетягивал к земле, а тонкий поднимался. Вот и весь очеп. Артёмыч привязал поводок от капкана к тонкому концу перекладины. Затем вкопал его в снег – очеп замер с задранным толстым концом.

– Когда соболя тяпнет, – объяснил Артёмыч, – он весь взовьётся. Будет тут шебуршить, всю поляну раскидает. На длину поводка, конечно. Так вот и откопает тонкий конец. Тогда уж толстый своей тяжестью перевесит, и соболя вместе с капканом вздёрнет ввысь – птюу! – Артёмыч изобразил длинную дугу. – Там и будет болтаться до нашего прихода.

– Здорово, – кивнул Дима. – А зачем это?

– Видишь те завалы?

– Те?

– Да.

– Вижу.

– Ну вот. Там под снегом валуны. Тут километрах в семи начинаются сопки. А под валунами всяких грызунов побольше, чем в амбаре. И соболя твоего за милую душу сгрызут. Будешь потом не шубу делать, а меховое сито. – Артёмыч хохотнул. – Вверху, правда, кедровки могут добраться, но всё равно спокойнее.

На обратном пути охотники проверили вчерашние капканы. Почти все пустовали. В один угодила полёвка. Артёмыч сказал, что насторожка была слишком чуткой, если сработала на лёгкую поступь.

– Витяня удружил. Надо было самому всё делать.

Ещё два капкана присыпало опавшим с веток снегом, пришлось их переставлять. А в одном, к радости Артёмыча, был соболь. Дима ещё не понял, почему так повеселел охотник, когда тот, подбежав к ловушке, разбросал сугроб и вытащил из него меховой ком – будто готовую шапку.

Юноша с интересом рассматривал зверька, даже взял его в руки. Тот был твёрдым и холодным, словно и не зверёк вовсе, а деревянная игрушка, украшенная обрезком с шубы.

– Даже не верится, что он был живой, – прошептал Дима.

Артёмыч его услышал и усмехнулся:

– Считай, что и не был. Кто умнее, тот и живой. У этого мозги мелкие, так он, считай, как дерево. Грех не срубить, если нужны дрова. Правильно говорю?

– Наверное, – улыбнулся Дима.

– А то нет, что ли! – гикнул Артёмыч. Привязал к рюкзаку тушку и промолвил: – Мы ведь и сами, говорят, на дереве когда-то сидели. Но поумнели и слезли. Теперь, значит, пользуемся всем для своей радости. Если надо, всю тебе пушнину перестреляем, лишь бы лежать было мягко. И правильно. А то, знаешь, всякие фантазёры любят насочинять, мол, зверушки, жалко их. Ну ты-то знаешь, с города – там у вас много таких. А сами всё мясо жрут, газами дымят, леса вырубают, а зверушек жалеют. Ну да это, считай, веселуха такая. Я вот, как мне скучно, поболтать люблю, а эти жалеют кого-нибудь. Но это ж так, трёп для забавы – такой, чтоб было чем день занять, а надо будет, так голыми руками своих зверушек задавят и зубами из них мясо повыдёргивают. Так и есть, точно говорю. Да и глупо. Ягодник есть – обираем. Грибы растут – обираем. Рыбу там ловим. Так чего бы и соболя не обобрать? Обобрать! Смешно, да? Ну, понял? Обобрать можно бобра, а соболя, значит, особолевать? – Артёмыч хохотнул. Повторил эту шутку ещё раз и продолжил: – От лени понапридумывают всякой мути, с фонарём не разберёшь. Вот. А тут всё просто. Вот слез бы соболь вместо нас на землю, поумнел бы, ружья свои изобрёл бы, ну так и драл бы нас на кожу и мясо. А? – Артёмыч хлопнул Диму по плечу.

Тот рассмеялся, представив, что в их зимовье живут соболи-охотники. Выставляют на них, людей, свои капканы.

– И приманку свою придумали бы, – подхватил Артёмыч. – Тебя бы на конфеты или там чипсы ловили. Витяню – на бутерброды. Нет! На пельмени с майонезом!

– А тебя? – Дима впервые обратился к Артёмычу на «ты» и обрадовался этому. Почувствовал себя равным. Настоящим охотником.

– Меня?.. А чего уж, мне пивка поставь, сушёных кальмаров положи, и нормально! – Артёмыч разразился таким громким, трескучим хохотом, что Дима поначалу даже испугался. Потом подхватил – своим тихим, почти беззвучным смехом.

Проверили ещё два капкана. Пусто.

Дима качнул головой, удивляясь, как легко Артёмыч ориентируется в чащобе. Тут бы вообще найти путь к зимовью, а он точно и без раздумий выводил на крохотный, упрятанный под снег капкан.

«Да… Мне ещё учиться и учиться».

Когда охотники вернулись на свою прогалину, юноша думал лишь о том, как бы скорее завалиться на раскладушку. Он устал ещё больше, чем вчера, но усталость была уже не пульсирующей, а тянущей, глубокой. Казалось, что ноги разбухли, отяжелели, а торбасы с них придётся срезать ножом.

В зимовье уже сидел Витя. Дяди и Тамги пока что не было.

Артёмыч первым делом осмотрел обыгавшееся на верёвке мясо. Силки Николая Николаевича сработали. Зацепки слетели, полешки упали. Всё прошло удачно. Вот только добычи в петлях не оказалось. Мясо же вновь было поклёвано. Малый кусок и вовсе пропал, ворон унёс его с собой.

Артёмыч и Дима переглянулись. Осмотрели сбитые петли. Дима ждал, что охотник начнёт шутить о Николае Николаевиче, о его обещании легко поймать птицу, но тот промолчал.

Вечером в доме было тихо. Дядя варил суп. Витя и Артёмыч снимали шкурки с трёх соболей – двух подстрелил Николай Николаевич. Радости по этому поводу он не выказал, думал о вороне, о том, что простая таёжная птица оставила его в дураках. Значит, не такая простая. Значит, уже встречала силки и знала, как они работают, поэтому легко их сбила.

Дима хотел посмотреть, как освежуют соболей, быть может, своими руками стянуть с одного из них меховую шубку, но он слишком устал и предпочёл сделать это как-нибудь в другой раз. Вместо этого ощупал выступившие на подошвах мозоли, проколол их иголкой, брезгливо выдавил прозрачную жидкость и завалился на спальник. Подумал о вороне.

«Хитрюга».

Усмехнулся и задремал.

На следующий день Дима отправился с Витей. С ним охотиться было не так интересно. Капканы он ставил однообразно, без смекалки. Чаще останавливался отдохнуть, много курил и почти ничего не объяснял. Делал всё молча, помощи не просил, а если и говорил, то что-нибудь праздное, далёкое от тайги и соболей.

Один раз издали донеслось приглушённое эхо выстрела – там промышлял Николай Николаевич. Юноша жалел, что сейчас не может переметнуться к нему, к его задорной Тамге.

На обеденном привале Дима спросил Витю, нет ли у него настоящих охотничьих шрамов.

– Это как? – развеселился Витя.

– Ну… От волка или от медведя…

– От жены есть. Такой считается?

Юноша смущённо пожал плечами.

– Шучу, конечно. От жены тоже нет. Ни от первой, ни от второй… За шрамами, это тебе к Артёмычу.

– Да уж.

От Вити Дима с удивлением узнал, что шрам достался Артёмычу не из пустой ссоры, а при делёжке краденого леса:

– Воруйкой он ещё с отцом стал.

– Воруйкой?

– Ну да. Это те, кто лес воруют. Или воровайка. Суть одна. Он ведь из Абрамовки, из Осинского района. У них там жизнь не сладкая. А что, кроме школы, детсада и магазина, работать негде, так мужик туда и не пойдёт, дело-то женское. Есть пилорама, так она бурятская, наших не берут. Овсяное поле татарину принадлежит. Он там и мельницу поставил. Кукурузное поле – у казахов. В общем, податься некуда. Ну и нанимаются к тем же бурятам и – давай в лес строевую сосну пилить и ночью вывозить. Кого поймали – бьют, ломают, даже и судить никто не хочет, много их там таких воруек. Живут вахтой: десять дней лес рубят, десять дней дома сидят, не просыхают. Так и Артёмыч жил, пока в Осу не переехал. А там с дядей твоим пересёкся, да и образумился как-то. Коля его тогда на промысел взял. Ну, Артёмыч освоился. Потом нанялся водителем тяжеловозов. Жена там, дети, всё такое. А шрам – как напоминание о старых временах. Вот.

– Да уж. – Дима не ожидал, что этот разговор окажется таким грустным.

Вечером, вернувшись в зимовье, он с удивлением понял, что устал не так глубоко. Даже не торопился на раскладушку, позволил себе прогуляться с Артёмычем за дровами. «Привыкаю», – улыбнулся юноша, чувствуя себя матёрым охотником, но отчасти признавая, что дело тут было и в том, что с Витей они ходили не так далеко и не так активно.

Мясо изюбра опять поклевали. Это обеспокоило охотников. Прежде всего Николая Николаевича.

За ужином разговор был переменчивым, пока Артёмыч наконец не промолвил:

– Ну и что будем делать?

– Ты про ворона? – спросил Витя.

– Про кого ещё…

– Что делать. избавляться от него. Раз привадился, теперь не отстанет, – громко ответил Николай Николаевич, поглаживая жёлтую, ороговевшую кожу своих рук.

– Именно, – согласился Артёмыч. – Глядишь, ещё из своих кого-нибудь приведёт.

– Ну, это вряд ли.

– Как знать!

После этих слов повторилось молчание. Дима украдкой заглянул в котелок, надеялся увидеть остатки супа. Их там не было. Пришлось довольствоваться сухарями. Сегодня аппетит у него был крепким.

– Опять силки? – спросил Витя.

– Бесполезно, – качнул головой Артёмыч. – Ясно же, он их знает.

– Тогда что?

Все посмотрели на Николая Николаевича. Тот, не поднимая взгляда от рук, словно говорил сам с собой, тихо сказал:

– Сидеть в доме.

Ему никто не ответил.

Дима с интересом смотрел то на одного охотника, то на другого. Он не ожидал, что всё будет так серьёзно.

Наконец Артёмыч протянул:

– Не хотелось бы.

– Делать нечего. Или прятать мясо, или стрелять гада. Посидишь, обождёшь. Как прилетит, пришурупишься хорошенько и – бац! – Николай Николаевич шлёпнул ладонью по столешнице. – Охоться себе дальше.

– А стрелять-то как? – спросил Артёмыч. – Снаружи ждать, так не прилетит. На поляне и спрятаться толком негде. В снег, что ли, закапываться?

Окно, выходившее на верёвку с мясом, было без форточки и само по себе не открывалось. Оно было в две рамы – широкую и узкую.

Николай Николаевич сказал, что надо выставить стекло из узкой рамы, а ждать в доме:

– Холодновато, но ничего… Деваться некуда.

– А мясо? – Артёмыч указал на квасившуюся в бидоне приманку. – А шкурки?

– Ничего, тряпками накроем, к печке поставим, не замёрзнут.

– Ну, не знаю.

Недолго поспорив, все согласились с планом Николая Николаевича. Охотники увлеклись этой неожиданной игрой. И только дядя противостояние с птицей по-прежнему воспринимал угрюмо.

Перед сном решили, что караулить будет Витя. Он такому назначению не противился. Дима хотел остаться с ним, но дядя сказал, что нечего устраивать посиделки:

– Завтра со мной пойдёшь. Пора пристреливаться. Пятый день тут, а пока только запасы жрёшь и храпишь, когда не надо.

Артёмыч хохотнул.

Дядя явно был не в духе. Дима предпочёл не пререкаться с ним и вообще ни о чём его не спрашивать. Николай Николаевич отчасти был прав, Диме пора было добыть первую шкурку. «А вот про храплю – неправда. Нет такого. Мне бы мама сказала», – подумал юноша и сам улыбнулся тому, до чего глупо это прозвучало.

Ночью Артёмыч проснулся из-за громкого, раздавшегося вблизи от дома вороньего крика. Охотник поднялся с койки, посмотрел в окно, но там, в сером свете луны, птицу не заметил – только лиственницу и привязанную к ней верёвку с мясом.

– Ты чего? – спросил Витя.

– Слышал?

– Что?

– Ворон кричал. Где-то рядом.

– Злится, что мы ночью дома. Боится за мясом прилетать.

– Может, выйти?

– Оставь его мне. Да и показалось тебе. Вороны спят по ночам.

– А если с фонарём?

– Не дури, – неожиданно отозвался Николай Николаевич. Пробормотал что-то ещё и отвернулся к стене. Койка под ним скрипнула несколько раз и умолкла.

Артёмыч опять посмотрел на лиственницу, потом, вздохнув, лёг. Прислушался к лесной тишине. Вскоре уснул.

 

Глава пятая

Утром потуже растопили печь, занялись окном. Сгребли с подоконника ворох запылённых вещей. Николай Николаевич снаружи топором поддел крепёжные дощечки, отогнул гвозди. Дима изнутри подтолкнул стекло. Осыпаясь сухой замазкой, оно вышло. Скололся уголок. Дядя цокнул, но ругаться не стал.

Артёмыч подшучивал над Витей, говорил, что тот освоит новый промысел – отстрел наглых воронов.

– Будешь из перьев делать ожерелье и продавать как амулет от скромности.

Шуткам Артёмыча никто не смеялся, но его это не смущало, он продолжал фантазировать о настойке из толчёного клюва, которая будет продаваться не хуже настойки из пантов.

На прощание Николай Николаевич попросил Витю не курить. Сказал, что запах табака отпугнёт птицу. Посоветовал стрелять дробью.

– Сразу не пали. Дай ему приклеваться.

– Да знаю, знаю, – махнул рукой Витя.

Его совсем не расстроила вынужденная отлучка от охоты. Доход всё равно делился поровну, так почему бы не посидеть денёк дома? Огорчало лишь то, что Артёмыч потребовал не рассиживаться попусту.

Договорились, что, если ворон пожалует не позже полудня, Витя отправится проверять свои капканы.

Охотники ушли не прощаясь. Дима оглянулся к дому и почувствовал странное волнение. Прислушался к нему и неожиданно понял, что желает ворону удачи. Ему не хотелось, чтобы эта история закончилась так быстро.

Для юноши повторилась уже знакомая охота с Тамгой. В этот раз он со знанием всматривался в соболиные следы, даже сам подцепил один из них ножом, по его твёрдости понял, что он остыл – зверёк тут прошёл давно.

Они с дядей всё глубже уходили в тайгу, а Дима мыслями невольно возвращался к зимовью, жалел, что не мог остаться с Витей, вслушивался в чащу – в подозрении уловить эхо дальнего выстрела.

Соболя никак не удавалось отследить, и дядя рассказывал племяннику о собачьих повадках. Объяснял, как воспитывать лайку и как за ней ухаживать на промысле.

– Если погода размякла, это не страшно, – говорил он на ходу. – Няшей собаку не подпортить.

– Няшей? – удивился Дима.

– Слякотью, грязью, – пояснил Николай Николаевич. – И чего ты лыбишься?

– У нас так называют красивых девушек.

– Как?

– Няшей.

– Ты вообще слушаешь? – нахмурился дядя. – Какие девушки? Алё, гараж, ты куда думаешь? Я тебе про что говорю?

– Да я только…

– Повтори, что слышал.

Дима повторил слова о том, что слякоть собакам не страшна. Дядя кивнул и продолжил:

– Но если при слякоти ударит мороз, собаку нельзя выпускать. Она себе лапы изрежет. Жди, пока снегом всё привалит. Понял?

Дима кивнул. Подумал, что Артёмыч наверняка отшутил бы что-нибудь о девушках, которых в городе называют няшей, – что-нибудь пошлое, но весёлое.

Дядя отвлёкся к соболиным следам, а Дима опять подумал о вороне. Как он там? Уже попал на дробь или только подлетает к зимовью?

Витя тем временем думал о Диме, гадая, добыл ли он своего первого соболя. Стоял в углу и курил в ладошку, будто это могло скрыть табачный запах. Тянул в себя шероховатый дым, выдыхал его; тот, выкручиваясь бахромой, шёл к потолку, выскальзывал в окно.

– Посиди тут без сигарет целый день, уши завянут, – шептал он, глубже кутаясь в ворот.

Впрочем, ему не было холодно. Он предусмотрительно оделся в шерстяной нательник, двойные на пуху штаны, бушлат, шерстяную балаклаву, перчатки и шапку. В таком облачении можно было смело выходить даже в пургу.

Первый час засады Витя простоял возле окна. Держал в руках заряженную «Сайгу» – запасное ружьё Николая Николаевича, смотрел на развешенное по верёвкам мясо. Ждал, что с минуты на минуту придётся стрелять.

Сквозь облака светило солнце. Изредка над прогалиной пролетали птицы. В остальном же было спокойно и потому уныло.

В окно задувало свежестью.

На подоконник сыпала снежная стружка – поначалу таяла, потом перестала, утвердилась крепким ледяным налётом.

Дом выстывал.

Следующий час Витя сидел на табурете и, отставив ружьё к стене, всё так же глядел в окно. Ворон не прилетал. Всё это напоминало летнюю рыбалку с долгим ожиданием поклёва.

Лёгкими наплывами приходила дрёма.

Витя дёрнулся из мимолётного сна. Ему вдруг показалось, что он упустил птицу, что та успела исклевать мясо и улетела. Охотник хотел выйти к верёвкам – искать свежие отметины, но уверил себя в глупости таких подозрений. Не стал бы ворон прилетать для нескольких секунд.

Ожидание продолжилось.

По нужде Витя выглядывал за дверь, но далеко от порога не отходил. Возвращался, бросал в печь поленца. Садился и, тревожа себя путаными размышлениями, продолжал засаду.

Покуривал, позёвывал.

Бездумно смотрел в окно, на стены, на свои руки. Иногда улыбался, вспомнив какую-нибудь шутку Артёмыча. Улыбка ещё долго не спадала с его лица, так и держалась на нём, хоть Вите уже не было смешно, да и шутка позабылась, и сменило её глубокое вязкое томление, с которым он жил последние годы. Работа сторожем приучила его долго и неподвижно сидеть на месте – в ожидании, когда закончится смена, в ожидании, когда закончится жизнь.

Витя опять подумал о Диме. Ему нравился юноша. Он и сам когда-то был таким. Молодым, глупым, суетливым. Спать наяву он приучился значительно позже. Больше всего Витя хотел бы лечь в тёплую полудрёму и вполглаза смотреть, как вокруг суетятся, живут такие вот Димы, вполуха слушать их смех и вполулыбки ему вторить. Никуда не идти, ни о чём не думать. Просто жить.

К двум часам, истомившись и подмёрзнув, Витя начал прогуливаться по дому. Пробовал читать книгу, но так и не увлёк себя повествованием.

Тихо сипел любимую мелодию. Шопен. Девятый ноктюрн. Витя играл его первой жене. Давал его разучивать лучшим ученикам в музыкальной школе. Сейчас без улыбки скользил по столешнице тяжёлыми, загрубевшими пальцами. Они сухо ударялись о дерево, но охотник ещё помнил прикосновения гладких податливых клавиш. Где-то в отдалении, эхом к его глухим напевам, прорастали хрустальные переливы давно проданного фортепьяно – полированного трёхпедального Petrof, которого теперь сменила рассохшаяся «Заря».

«Всё когда-нибудь заканчивается. Даже любимый ноктюрн».

Витя с сожалением сдавил кулак. Мелодия, так и не прозревшая сквозь лесную тишину, оборвалась.

– Смотрите-ка, Коля умный нашёлся… – прошептал охотник.

В три часа Витя заварил себе чай. Уже не наделся увидеть ворона. Разрядил ружьё.

Зевая, уткнулся лицом в раскрытые ладони. Пробовал опять напеть что-нибудь из Шопена, но вскоре умолк.

Свечерелось.

Ворон так и не наведался к мясу.

Заприметив Артёмыча, Витя вышел из дома.

– Ну? – спросил Артёмыч. – Показывай добычу!

– Нет ничего. Не прилетел.

– То есть как?

– Вот так. Не прилетел.

– Интересно девки пляшут…

За ужином Дима улыбался. Смешно, ворон обхитрил людей. Молодец.

Николай Николаевич сбил наросший на подоконнике лёд. Вернул в раму стекло. В пустой уголок натолкал обрезки целлофана. Замазывать швы пока что не стал.

Дядя был недоволен этим днём. Соболя добыть не удалось. Тамга не учуяла ни одного свежего следа. Племянник докучал своей глупостью. Ещё и ворон опять оставил его в дураках. Только зря продержали Витю в доме, пока кедровки шастали по его ловушкам. Два пустых выстрела: позавчера – петли, сегодня – засада.

Дядя злился, и первому, как и прежде, перепало Диме. Николай Николаевич отругал племянника за то, что он сразу внёс ружьё в зимовье. Нужно было протрясти его как следует от снега. В открытое дуло нападала кухта, в тепле она растаяла.

– Думаешь, мочить ружьё – хорошая идея?

– Нет.

– Ну так а чем ты думал?

Дима пожал плечами, чем ещё больше разозлил дядю.

– И всё-таки странно. – Артёмыч выскребал из тарелки остатки риса с тушёнкой. – Всё прилетал, а тут, как решились караулить, не прилетел.

– Да уж, странно, – согласился Витя.

– Или он был здесь, да ты промазал?

– Ну да, – обиделся Витя. – Не веришь, иди ружьё понюхай.

– Сам свои ружья нюхай, – хохотнул Артёмыч. – Не прилетел, и ладно.

– Может, нахватался уже, да в другие места откочевал. Кто его знает.

– Он мог заподозрить засаду? – спросил Дима.

– Ну конечно, – хмыкнул Артёмыч. – Прислал на разведку пару кедровок и заподозрил.

Разговор складывался рваный, часто, едва начавшись, опрокидывался в тишину.

Наливая себе чай, Витя рассказывал, как караулил ворона, как вздрагивал от каждого шороха. Артёмыч посмеивался над ним. Витя не возражал. Потом сказал, что самым тяжким было сидеть без курева. Юноша удивлённо посмотрел на охотника. Перед ужином он вычистил зольник в печи. Дядя не придумал, как ещё наказать за оплошность с ружьём, и заставил племянника сделать это, несмотря на то что Дима уже чистил зольник утром, пока охотники собирались на промысел. В новой золе юноша нашёл окурки. Успел позабыть об этом, а сейчас вспомнил. В удивлении качнул головой, когда Витя продолжил рассказ о том, как его манили сигареты, как из-за проклятой птицы он должен был мучить себя глупым воздержанием. Дима нахмурился. Сейчас Витя был ему неприятен из-за своей мелкой лжи. Стало как-то неловко, неприятно. Словно он вымочил свою одежду в сточных водах. На все Витины шутки Дима этим вечером отвечал короткой и брезгливой улыбкой.

После ужина сидели в тишине. Спать ещё не хотелось, а разговор не получался.

Витя и Артёмыч перебирали капканы и приманку. Николай Николаевич осматривал мех добытых соболей.

– Мясо-то снять можно, – наконец промолвил Артёмыч. – Повисело и хватит.

– Нет, – тихо ответил Николай Николаевич. Артёмыч посмотрел на него, ожидая пояснений, но дядя молчал.

– Ну нет, так нет. Тебе виднее.

– Виднее, – согласился дядя.

Опять вернулась тишина.

– Нам бы сюда туристов, – протянул Витя.

– Это зачем? – удивился Артёмыч.

– Чтобы платили нам.

– За что? За удовольствие любоваться твоими разноцветными портками?

Дима невольно улыбнулся. Без Артёмыча в зимовье было бы хуже.

– Нет. За охоту. Я вот смотрел про африканское сафари, – продолжал Витя. – Там люди по пять миллионов платят только за то, чтобы убить носорога.

– Пять миллионов чего?

– Рублей, конечно.

– Почему они в Африке рублями платят?

– Да какими рублями?.. – поморщился Витя. – Тебе в долларах сказать?

– Да хоть в тугриках! Всё равно не понимаю, зачем им дался этот носорог? Какой с него толк?

– Да без всякого толка. Просто платят, чтобы убить. Можно жирафа или там бегемота. Они подешевле.

– И? – не понимал Артёмыч.

– Что?

– Ну убил, дальше что?

– Ничего. Сфотографируйся с ним. И… Не знаю… Друзьям рассказывай!

– Чушь какую-то несёшь.

– Какую чушь?! Я сам видел – по телевизору показывали.

– Значит, криво видел. Если убивают, то и шкуру с них берут, и рога.

Витя махнул рукой, не стал спорить.

В зимовье вновь стало тихо.

Следующим прервать молчание попробовал Дима:

– Главное, мне обо всём этом учительнице по географии не говорить.

– О чём?

– Об охоте.

– Это почему?

– Она против охоты. Против меховых шуб и всего такого. Говорит, природу надо беречь, а зимой и в синтетике тепло.

– Это потому, что у неё на шубу денег нет, – усмехнулся Артёмыч.

– Нет, она всерьёз.

– Да все всерьёз, когда на шубу денег не хватает. Витя вяло поддакнул.

– Дура! – вдруг отозвался Николай Николаевич.

Он быстрым движением распахнул дверцу в печи и кочергой, переделанной из строительной скобы, принялся ворошить прогоревшие поленца.

– Кто? – рассмеялся Артёмыч.

– Учительница эта – дура. И всё тут. Ничем не умнее этих ваших туристов с носорогами. – Дядя посмотрел на племянника.

– Почему? – тихо спросил Дима.

– А потому, что головным мозгом нужно думать, прежде чем детей брехнёй пичкать. О природе она заботится… А ничего, что для её синтетической куртки нужно сперва сделать химволокно? Понимаешь?

Дима покачал головой.

– Да где уж… – Николай Николаевич отложил кочергу и теперь просовывал в топку новые поленца. – Если б сам, без своих учителей подумал, то понял бы, что тут нужно химволокно. Значит, нужно бурить скважину, качать нефть. Так? Для нефти нужен трубопровод. Так? Значит, вырубаем километры тайги. Под корень. – Николай Николаевич шлёпнул ладонью по полу. – Кладём трубы. Качаем нефть к заводам. Заводы пыхтят, делают твою синтетику, а заодно заливают округу тоннами всякой ядовитой дряни. Понимаешь? Вот тебе и забота о природе. А потому что дальше носа у кого-то мозги не растут. Втемяшили себе, что добывать мех – это плохо. А мы тут, знаешь, химикаты не разбрасываем. Просто берём, что природа сама даёт. И соболей, знаешь, меньше не становится. Потому что есть норма отстрела и восстановления поголовья. Слышал о таком? А? Как тебе?

Дима ничего не ответил. Потупившись, смотрел в угол. Он не ожидал от дяди подобной реакции. И уж конечно, не собирался с ним спорить.

«Ну, химикаты, и ладно. Зачем учительницу дурой называть?»

После громких слов дяди опять вернулась тишина – шершавая, сыпучая словно песок. Только снаружи чуть подвывал ветер.

Дима, сидя на раскладушке спиной к стене, осматривал комнату. Небольшая, захламлённая охотничьим бытом, она казалась ещё более тесной из-за слабого освещения. Глухой светильник стоял на столе, наполнял зимовье красными бликами, неверными тенями. Пахло теплом и затаённостью. Если б Дима мог, он бы занёс сюда ещё больше вещей, чтобы совсем в них затеряться. Он бы растопил печь до тяжёлого сипения, устроил здесь баню и снял бы всю одежду. Было что-то чарующее в контрасте таёжной зимы и уютного дома. Тонкая бревенчатая стена отделяла морозные порывы, поступь дикого зверья от затаившихся в безопасности людей. Дима теснее прижимался спиной к брёвнам, словно так мог глубже проникнуться этим контрастом.

Дыхание становилось широким, время замедлялось.

Зимовье погружалось на самое дно ночи, над ним стягивалась вечная, непробудная чаща.

Дима застыл. Боялся малейшим движением спугнуть это наваждение. Его чувствовали все охотники. И сейчас разница в их возрасте, суждениях была невелика. И недавняя озлобленность Николая Николаевича забылась, и Витина ложь, и грубые шутки Артёмыча – всё истончилось, стало прозрачным. Охотники стянулись в единого человека – древнего, беззащитного, смотрящего на бесконечный мир вокруг.

Гавкнула Тамга, и Дима вздрогнул. С глаз сразу сошла пелена дрёмы. Краткое забвение принесло неожиданную бодрость. А Тамга продолжала лаять.

Переступала на пороге, крутилась, рычала. Охотники удивлённо повернулись к ней.

Лайка пробежала под столом, юркнула под табуретом Артёмыча и начала лаять ещё громче, тянуть мордочку к висевшим в углу шкуркам и тушкам соболей.

Артёмыч рассмеялся. Понял, что спросонья Тамга посчитала их живыми. Огонёк светильника в эти мгновения трепетал, оживляя мех убитых зверьков, и Тамге почудилось, что она в лесу, на охоте.

Глядя на изнывающую лайку, Артёмыч от тихого смеха перешёл к хохоту. Смеялся надрывно, задыхаясь. Витя невольно вторил ему ухмылками. Даже Николай Николаевич улыбнулся. Вскоре уже всё зимовье гремело от смеха охотников, а Тамга, смущённая этим шумом и своей глупостью, только яростнее гавкала, бросалась на стену, скребла по ней когтями.

Дима тоже не мог сдержаться, но потом увидел при красных отсветах оскаленные лица мужчин и осёкся. Ему стало не по себе.

«Будто мёртвые, висящие на раме рюкзака и сами готовые лечь под разделочный нож», – подумал он и, обхватив коленки, весь сжался.

По стенам зимовья стекала густая кровь. Их основание грызли тысячи лесных мышей. В окна своими острыми клювами бились кедровки. На крыше кричал ворон. Деревья, окружавшие прогалину, стянулись к дому, обступили его, готовые проткнуть охотников острыми пиками ветвей. Залязгали капканы – их снежным прибоем со всей тайги несло сюда, чтобы поймать охотников в придуманные ими ловушки.

Дима забрался в спальник. Застегнул его под самый подбородок.

Скорее уснуть.

Смех тем временем утих. Только Артёмыч изредка гикал и поглядывал на Тамгу, ожидая от неё нового спектакля. Но лайка признала свою ошибку и успокоилась.

Николай Николаевич погасил светильник.

 

Глава шестая

На следующий день случилась вьюга. Тайга взбаламутилась снежным взветрием. В приоткрытую дверь студило так, что даже лайка предпочла спрятаться у печки. Николай Николаевич стоял на пороге. Смотрел на опушку, словно мог там разглядеть примету к скорому улучшению погоды. Примет не было, как не было и зверья в чащобе. В такой холод ни соболь, ни белка из гайна не покажется. Николай Николаевич вздохнул, понимая, что сегодня промысла не предвидится, и наконец затворил дверь.

Тяжёлый свист ветра сразу отдалился. Опять послышался треск горящих в печке полешек.

Дима был расстроен не меньше дяди. Он торопился скорее привязать к своему рюкзаку первую добычу. Был уверен, что после этого прекратятся все его тревоги. Да и глупо было бы вернуться в город, назвать себя охотником, а крови на своих руках не увидеть. Диме не хотелось обманывать ни Сашку, ни Кристину. Нужно было подстрелить хотя бы одного зверька и тогда уж со всем основанием рассказывать о десятке метких выстрелов. Хорошо бы ещё дядя разрешил взять в город ружьё, можно было бы показать его друзьям.

В таких мыслях юноша сидел перед окном, едва прислушивался к словам Артёмыча, рассказывавшего Вите об охотниках Чукотки, которые в иной сезон по две недели сидят запертые бураном, истязают друг друга молчанием.

День был нестерпимо долгим. Даже дрёма не приходила. Неожиданный отдых оказался в тягость. Тело, привыкшее к дальним путикам, требовало нагрузок.

Не желая давать племяннику послаблений, Николай Николаевич говорил ему о соболиной охоте, но все эти премудрости на словах, без примера в действии, были скучны. Дима кивал, но почти не вслушивался.

Интерес у него вызвала только работа с ружьём.

– Это твой лучший друг, – объяснял дядя, поглаживая приклад. – Это вообще лучшее, что создал человек. Разумное существо от неразумного отличается тем, что умеет стрелять. И стреляет метко. Понимаешь? Что бы там тебе ни говорили в школе, а наш мир держится не на музыке или там твоих книжках, а на порохе. Это хорошо, сиди читай своего Пушкина, но, когда к тебе в дом придёт беда, ты вспомнишь не о книгах – о ружье. И порадуешься, что в тихое время не забывал за ним ухаживать.

Дима молча кивал. Он, в общем-то, был согласен с дядей. Хорошо бы держать у себя в комнате над кроватью ружьё. Улыбнувшись, подумал, какую истерику устроила бы мама. Ей хватало папиных ружей.

Николай Николаевич показал племяннику, как проверять запирающий механизм, как ладонью бить по затыльнику приклада, чтобы проверить механизм спусковой.

– Только головной мозг не отключай. Не на боевом взводе стучи, а то ногу себе прострелишь, и она будет твоей единственной добычей.

Витя тем временем выворачивал мехом наружу шкурки первых соболей, аккуратно вычищал с них комочки смолы, в которой они успели перепачкаться ещё до поимки. Артёмыч занимался шкурками последних дней – тряпочкой стирал выступившие капельки жира. Глядя на худые тушки, шутил о том, что пойманным зверькам тут, в тепле, лучше, чем их сородичам в холодном лесу. Затем взялся готовить приманку из проквашенного в бидонах мяса.

Так в малых заботах, в неспешных разговорах закончился день. Только что он был томительным, казался бесконечным, а тут как-то враз исчерпал себя до самой ночи.

К темноте вьюга стихла. Последним издыханием насвистывала под стрехой, но сон обещала спокойный, бесшумный.

Ещё не вызрело утро, когда Витя и Артёмыч выскользнули из зимовья на промысел. Нужно было спешно проверить расставленные капканы. Вьюга могла завалить их сугробами или вовсе рассторожить упавшей веткой.

Получасом позже из дома вышли Николай Николаевич, Дима и Тамга.

Дышалось просторно и радостно.

Взглянув на обыгавшееся мясо изюбра, дядя сказал, что тому нужно ещё пару деньков повисеть под хорошим солнцем. Дима скрыл улыбку. Ему казалось, что дядя не хочет убирать мясо сейчас, чтобы это не выглядело уступкой ворону. Николай Николаевич был хозяином здешней тайги и даже на малую толику не допускал, что кто-то может оспорить его власть – ни медведь, ни волк и, уж конечно, не ворон.

Дима чувствовал себя конкистадором, гуляющим по лесам, недавно отвоёванным у индейцев. Остатки племён прятались по глухим заимкам, наблюдали за врагом и по возможности грабили его, нападали на одинокие патрули. Дима представил ворона в яркой раскраске каких-нибудь апачей, с воинственно вздёрнутым пером на макушке. Последний мститель тайги, обворовывавший мясные обозы охотников-завоевателей.

Юноша надеялся, что ворон ещё вернётся, пожелал ему удачи, но забыл о нём, едва оказался в лесу. Теперь все мысли были об охоте, о важности сделать первый точный выстрел – такой, чтобы не испортить шкурку соболя и не подрать его зазря.

Погода была мягкой, но непостоянной. Серыми пушинками падал снег, над тайгой тянулись замутневшие облака. Минутами позже округа осветлялась солнцем, в его лучах было тепло и радостно. Потом зима вдруг начинала стонать могучими порывами, заставляла деревья клониться, гулко трещать, но вскоре всё успокаивалось, и вновь с неба опускались пушистые снежинки.

Снега вчера намело много. Тамга шла по нему неуверенно, проваливаясь, оставляя взрыхлённую борозду. Зато звериные следы хорошо просматривались и все были свежими. Лисы, белки, соболи торопились наверстать упущенный день кормёжки.

Уже на пятом километре от зимовья дядя подстрелил пушистого тёмненького соболя – тот сразу, без лишней беготни, осел на толстой лиственнице, надеялся, что охотники не увидят его среди веток.

Дима уже спокойнее наблюдал за тем, как добытая тушка покачивается на дядином рюкзаке.

Волнение началось, когда Николай Николаевич в полдень склонился к снегу и сказал:

– Это твой.

– Чего?

– Соболь, чего. Видишь? Отпечаток маленький, овальный и не очень глубокий. Значит, самочка. Или сеголеток. Мех с него не ахти какой, но на первую добычу сгодится. Начнёшь с такого, а там посмотрим.

Тамга взяла след, и Дима, взволнованный, поторопился за ней.

Разом налетели мысли, сомнения, страхи. Захотелось проверить ружьё, переспросить дядю о том, как и куда стрелять. Нахмурившись, Дима отмахнулся от всего этого, как от пустозвонных мух, и сосредоточился на лайке.

Весь мир пропал. Остались только Тамга и соболиная тропка, по которой они шли.

Лайка оживилась, стала чуть поскуливать и мотать скрученным хвостом. Соболь был близко.

– Ни о чём не думай. Загнать и стронуть я помогу. С тебя – хороший выстрел. Вспомни банки. Всё просто. Особой разницы нет.

Дядя говорил что-то ещё. Дима его слышал, но не понимал.

Тамга рванула вперёд.

Ветер студёными языками вылизывал лицо. Губы стянуты, глаза прищурены. Нет ног, нет рук. Только гулкое дыхание. Только свинцовое сердце под бушлатом. Время соскочило с резьбы и с тихим шелестом закрутилось, завертелось. Дима не успевал осознать происходящее. Краткими вспышками видел Тамгу, дядю и самого себя.

Соболь, прячась от погони, прыгнул на дерево. Но вместо того чтобы устремиться напрямик к макушке, отчего-то побежал по стволу серпантином. Будто искал чего-то. А потом исчез.

Тамга лаяла, скулила, топталась на месте. Николай Николаевич высматривал отходные следы. Дима сжимал в руках ружьё. Ждал. И надеялся, что соболю удалось сбежать. Разве можно стрелять, когда в голове вихрится такая пурга? Лучше переждать, успокоиться и к следующему соболю подойти с ясным взглядом, ровным дыханием.

– Он тут, – дядя ударил лыжной палкой по дереву.

– Где?

Дима спросил до того тихо, что сам едва себя расслышал. Это было к лучшему. Дяде мог не понравиться глупый вопрос.

Дерево оказалось дуплистым. Соболь спрятался в нём. Затаился, надеясь, что охотники потеряют его след. В дупле могло быть гнездо.

– Это не плохо, – говорил Николай Николаевич, доставая из рюкзака пакет с тряпьём. – Хуже, если он ушёл в корни. Тогда ещё долго будем копаться.

Выбрав лоскут сухой тряпки, дядя взялся за топор. Простучал ствол, нашёл тонкое место. В несколько ударов прорубил зубатую прореху.

– Готовься, – бросил дядя.

Дима не знал, к чему готовиться, но на всякий случай поднял ружьё. Волнение ослабло. Только сейчас Дима понял, до чего громко и часто дышит – так, что глушит себя. Успокоив дыхание, твёрже встал на ногах, сбросил варежку с правой руки – под ней была тонкая хлопковая перчатка. Указательным пальцем ощутил холод спускового крючка. Он был готов.

Николай Николаевич подпалил тряпку. То раздувал, то приминал народившийся уголёк. Наконец раздухарил настоящий дымокур и пропихнул его в прореху ствола. Прислушался. Кивнул своим мыслям и обошёл дерево с другой стороны.

Тамга молча смотрела на хозяина. Она и прежде видела, как выкуривают соболя. Знала, что в эти секунды нужно затаиться.

Дима смотрел настойчиво, до боли в глазах. Руки устали от тяжести ружья, но юноша боялся опустить его даже на мгновение.

Дерево задымило. Как кипящая кастрюля, из которой во все щели валит пар. Дуплистый ствол разом открыл прежде скрытые проёмы. Серый дым вытягивался из них, путался в сухих ветвях и рваным облаком устремлялся к макушке.

Дима залюбовался этим зрелищем, но тут же вздрогнул от громкого окрика:

– Вон!

Дядя указывал куда-то вверх. Тамга залилась лаем. Стала бросаться на ствол, готовая вскарабкаться по нему до ближайших ветвей. Зная, что ничего хорошего из этого не выйдет, откидывалась на снег и продолжала суетиться у комля.

– Жди, – скомандовал дядя. – Не пали раньше времени. Пусть затихнет.

Дима и не думал стрелять. Он по-прежнему не видел зверька. Приметил его, только когда тот, спасаясь от горького дыма, прыгнул на лапы соседней ели.

Тамга лаяла так громко, что то и дело сбивалась на вой и скулёж. Взвилась на месте и бросилась в погоню. Охотники пошли за ней.

Юноша молча, сосредоточенно следил за каждым движением зверька. Тёмный кошачий силуэт. И круглые ушки на фоне белого неба.

«Не уйдёшь. Ты мой».

Волнение иссякло. Пришёл охотничий азарт. Восприятие стало ясным, свежим. Дима чувствовал себя как никогда сильным, взрослым. Вместе с этим юным соболем он должен был убить своё детство и свои слабости.

«Не уйдёшь. И шкуру я сам с тебя сниму».

«Маленький гадёныш!»

«Зачем бежать? Смирись!»

Дима усмехнулся таким мыслям.

Охотники прошли за соболем не меньше трёхсот метров. Зверёк оказался проворным. Николай Николаевич с первого взгляда убедился, что это сеголеток. Такого можно было и отпустить, чтобы не отвлекаться от более ценных соболей, но Николай Николаевич заботился о племяннике. Знал, что тому нужна первая добыча.

Оставалось чуть больше полукилометра до подножия малого гольца. Подъём к нему начинался каменными завалами. Юркнув туда, соболёк спасётся. Выкурить его будет сложно. Но ещё раньше его схватит Тамга. Она не позволит зверю пробежать и нескольких шагов по земле. Такой вариант не устраивал ни дядю, ни Диму. Они надеялись, что соболь ещё раньше осядет на дереве. И не ошиблись.

Зверёк устал. Отчаялся. Оказавшись на массивном стволе лиственницы, решил затаиться. Прижался к тёмной коре и замер. Посчитал, что так его снизу не заметят. Найти соболька в самом деле было непросто. Дима долго всматривался ввысь, щурился.

– Видишь? – спросил дядя.

– Нет, – ответил Дима и тут же вздрогнул – увидел.

Тёмная тушка с пушистым хвостом. Таится на полном обозрении. Идеальная цель.

Нахлынуло волнение, но теперь оно было иным. Звонким, растянутым одной долгой нотой. Острым, как стальная струна. Пульсирующая тяжесть накрыла голову капюшоном. Сдавила виски.

Дима не успевал обдумать свои движения. Тело действовало самостоятельно. Он и не заметил, как поднял ружьё. Уткнул приклад в плечо. Отщёлкнул крышечки прицела. Прикрыл левый глаз. Поймал дыхание. Замёрзшим пальцем ощутил сопротивление спускового крючка. Вспомнил, что варежка осталась там, у дуплистого дерева. Поэтому кисть правой руки так замёрзла. Эта ненужная, неуместная мысль отрезвила. Дима понял, что целится в голову соболя. Оставалось выстрелить. Тут не промажешь.

– Давай, – процедил Николай Николаевич.

Он стоял рядом и тоже целился.

Долгие глухие удары сердца. Дыхание вырывалось.

Нельзя медлить.

Дима нажал на спусковой крючок. Но ещё раньше, за доли секунды до этого, сместил прицел влево.

Выстрел оглушил. Соболь сдёрнулся. Побежал вверх по дереву.

Промазал. Дима промазал…

Грохнул второй выстрел. Дядя подстраховал племянника. Соболёк как-то сразу отлип от коры. Безжизненной тряпкой полетел вниз. Ударяясь о ветки, переворачивался. Шлёпнулся в снег.

– Фу! – Николай Николаевич крикнул подбежавшей Тамге. – Фу, кому говорят!

Дима весь обмяк. Едва не выронил ружьё. Он понял, что промахнулся намеренно. Пытался убедить себя, что всему виной была дрогнувшая рука, но тщетно. Он сам всё испортил. Выстрелил в сторону. Но почему? От обиды и едкого презрения к себе выступили слёзы. «Почему?!» – твердил Дима и не находил ответа.

Сашка бы попал. Он бы не сомневался. «Headshot!» и крик радости. Улыбка настоящего охотника. И первая добыча в руках.

Дядя подозвал юношу к себе.

– Ну ты мазила. В такого с закрытыми глазами стреляй, а ты устроил петрушку.

«Он не знает, что я нарочно! Ну конечно, не знает. Думает, я просто промазал. Перенервничал и пальнул мимо. И хорошо, пусть так думает».

– Говорил ведь, тренируйся на кошках. Ладно, чего тут. Забудь. А теперь смотри сюда. Учись.

По снегу были разбросаны рябины крови. Соболёк лежал весь напружиненный. Вёл челюстями, будто глотал – глотал воздух и не мог надышаться. Глаза у него были мутными. Тонкой блестящей корочкой в них застыл страх. Видел поймавших его людей, вздёргивал лапки, но убежать не мог. Только что таился в безопасности, а теперь лежал здесь, умирал. Дядя ворочал его как кусок мяса на прилавке, оценивал шубку, а соболёк из последних сил сопротивлялся. И когда лапки замерли, продолжал бессмысленно водить челюстями.

Тамга вилась вокруг, принюхивалась. Дядя отталкивал её локтями и продолжал осматривать зверька. Пуля пробила ему горло. Крови получилось много, и дядя был недоволен.

Юноша не мог оторваться от отчаяния, безнадёжности в глазах соболя. Не осталось ни мыслей, ни чувств. В Диме всё выстудилось белой пустотой. Хотелось, чтобы всё замерло. Стоять тут час за часом и неотрывно смотреть в эти глаза, ловить каждое сокращение мышц, каждое движение окровавленной головки. Приблизиться к соболю, услышать его затихающее дыхание, почувствовать, как на руках стынет его горячая кровь.

По щекам прошёлся холод. Дима понял, что плачет. «Только бы дядя не заметил».

– Видишь, сколько крови? Плохо. Всю шкурку перепачкал, потом оттирать замучаешься. Вся мездра пропитается.

Николай Николаевич достал нож. Бросил лайке очередное «Фу!» и продолжил:

– Тут лучше сразу освежевать. Мех и так скудный. Так что смотри. Учись, как правильно.

Дядя перевернул соболька. Пробовал положить его себе на колени, но побоялся испачкать штаны. Наконец умял его в снег.

– Подрезаешь хвост. Вот так. И аккуратно тащишь позвонки.

«Он ещё живой!»

Дима задохнулся ледяным потоком. По лбу рассыпались тысячи острых снежинок. Рваными синими лоскутами из горла поднялись неверные слова:

– Он ещё живой.

– Э, нет, – отозвался дядя. – С такой дырой не живут.

Дима застыл ледяной глыбой. Бесчувственный, безвольный. И смотрел.

– Теперь подрезаешь лапки. Вот так. Коготки должны остаться на шкуре. Вот так… Видишь? Хорошо идёт. Лапки вынимаешь. Теперь тянем шкурку. Можно его за лапы прибить к дереву и стягивать двумя руками. Так даже проще.

Дима, стиснув зубы и сам весь сжавшись до болезненной твёрдости, смотрел, как из красивого меха выворачивается, вырождается кровавый уродец. Худой, убогий.

Дядя, оттянув лапки зверька, снимал с него шкуру – так же, как Дима снимал с себя, через голову, футболку или майку, только дяде приходилось напрягать всю силу рук.

Вслед оледенению пришло слепое безразличие. Дима окончательно запутался в чувствах. Не было ни сил, ни желания разбирать их, как-то называть и объяснять. Он просто смотрел. Сам вывернутый наизнанку, пережёванный, окровавленный. Холод жёг пальцы правой руки. А ружьё в руках стало необъяснимо тяжёлым. Теперь вся концентрация уходила на то, чтобы держать его, не опускать в сугроб. Из всех мыслей осталась одна: «Если в дуло забьётся снег, дядя будет ругать».

«Будет ругать».

«Держать ружьё».

«„Headshot!“ и радостный крик».

«Ах, какое очищение души!»

– А тут надо осторожнее. Смотри. Подрезаешь ушные хрящи. Вот так.

«Ушные хрящи», – вторил Дима.

– Тянешь. Теперь подрезаешь глазные связки.

«Глазные связки».

– Ну и под конец срезаешь носовой хрящ.

«Срезаешь носовой хрящ».

– Всё просто.

«Всё просто».

Дядя целиком снял шкуру. Бережно расправил её мехом наружу. Голую тушку бросил в снег. Она была не нужна. Кусок мяса. А соболь ещё шевелился. Приоткрывал оскаленную, оголённую на все зубы, челюсть. Вёл передними лапками. Мутные вылупленные глаза.

«Он ещё жив».

Последние мгновения осознанности. Чувства зверька были выжжены болью. Всё его тело стало болью.

Дядя пропустил верёвку через глазные отверстия шкурки. Привязал её к рюкзаку. А Дима не отрываясь смотрел на зверька. На его припорошенные кровавым снегом оголённые глаза.

Николай Николаевич видел состояние племянника, но решил, что это лишь разочарование от промаха. Желая ободрить, хлопнул его по спине:

– Ладно, чего сопли распустил? Все когда-нибудь мажут. В твои годы это не так зазорно. – Помолчав, добавил: – Хотя я не мазал. А у меня-то ружьё без прицела было.

Дядя улыбнулся. Хотел сказать Диме что-нибудь доброе, как-то поддержать его. Но не придумал как.

– Ну всё. Идём дальше. Может, отквитаешься, если повезёт. Солнце ещё высоко.

 

Глава седьмая

Вернувшись в зимовье, охотники обнаружили, что обыгавшееся мясо опять расклевал ворон. Сложив у двери ношу, они растерянно выглядывали оставленные клювом отметины.

– Опять целый кусок стащил. – Витя отворил дверь. – Куда ему столько? Назло нам что ли?

Николай Николаевич выругался и поспешил в дом, к печке. «Хороши охотнички, – думал он. – Какую-то птицу прибить не могут. Глупость. Никогда такого не было». Своих мыслей он, конечно, озвучивать не стал и вообще этим вечером говорил мало.

Его племянник был так же молчалив. Выглядел потерянным, без меры утомлённым, будто в этот день бегал за соболями сам, вместо собаки.

После ужина Витя лежал на койке, выстукивал пальцами по матрасу и косился на Николая Николаевича. Тот и в городе пил редко, а уж на охоту спиртное вовсе запрещал брать. «И зря. Сейчас бутылочка-другая не помешала бы… А так только скучать остаётся», – думал Витя, почёсывая шею. Вздохнув, он обратился к Артёмычу:

– Слышь? Ты вот никогда не задумывался, что каждый год у нас две зимы, а каждый день – две ночи?

– Чего? – поморщился Артёмыч.

– Смотри, – улыбнулся Витя. – Год начинается первого января.

– Ну?

– Зима у нас с декабря по февраль. Так? Значит, год начинается с двух месяцев зимы, потом – весна, лето, осень, и снова – зима, только теперь один месяц. То же и в сутках. Начинается день в двенадцать часов… ночи! То есть сперва идет ночь, потом, где-то в четыре или пять часов, наступает утро, далее – день, вечер, и часов с десяти или одиннадцати опять – ночь!

– Ты что, головой ударился? – хохотнул Артёмыч.

– Ну ты согласен, что так?

– Не знаю. По мне, так и ночь одна, и зима одна.

– Ну и бог с тобой.

– Думаешь, пугало поможет? – Артёмыч обратился к Николаю Николаевичу.

Тот не ответил.

Артёмыч взглянул в окно на едва заметный в темноте трупик птицы. Этим днём Николай Николаевич, возвращаясь в зимовье, заметил на высокой ветке чёрного ворона. Тот, склонив голову, смотрел вниз, на чужаков. Николай Николаевич поднял ружьё. Дима, шедший следом, подумал нарочно хрустнуть веткой, чтобы упредить птицу, но не успел этого сделать – весь был в терзаниях, потрясённый своим промахом и последовавшей разделкой ещё живого соболя. Грохнул выстрел. Ещё не прекратилось шумное эхо, как мёртвая птица съюркнула в сугроб. Тамга, подбежав к ней, залаяла. Дядя вытянутой рукой поднял окровавленного ворона за крыло.

– Наш? – спросил он и тут же ответил: – Нет. Тот крупнее был. Этот ещё совсем воронёнок.

Его трупик вывесили на верёвку – в устрашение.

Дима поглядывал то на печку, то на светильник, то вовсе терял взгляд в рассеянной близорукости. Думал о вороне. Вспоминал свою слабость на охоте, окровавленное тельце соболя. Затем весь отошёл к мыслям о родителях, о школе.

Нестерпимо захотелось назавтра проснуться в своей постели, собрать портфель, встретиться с одноклассниками, спрятаться за учебником от причитаний учителя, улыбнуться глупым анекдотам Сашки. Увидеть Кристину. Она сидела возле окна, за второй партой, вместе с Олей Змановской. У обеих девочек были светлые короткие чёлки, длинные, подвязанные лентой косы и одинаковые бирюзовые браслеты, оставшиеся из прошлогоднего лагеря. Дима там тоже был. И тогда впервые танцевал с Кристиной. Впрочем, не то чтобы танцевал – больше топтался на месте и всё боялся, что от него пахнет потом после утреннего футбола. Стеснялся рваных кед и впервые подумал, до чего глупо смотрится в балахоне с Metallica – с тех пор никогда его не надевал. А Кристина была в бежевом сарафане. У неё тонкие, бледные пальцы и потёртый чёрный лак на ногтях. И сама она высокая, худенькая. А пахло от неё апельсинами.

Дима закрыл глаза. Видел, как улыбается Кристина. Как по её шее скользят холодные блики цветомузыки. Засмотрелся на её босоножки, то выглядывавшие, то прятавшиеся под юбкой сарафана, потом поднял взгляд и отшатнулся – на Кристине была шапка из крепко сшитых тушек соболя. Девушка, довольная подарком, смеялась. Что-то беззвучно говорила. Дима растерялся, не знал, как поступить, а потом заметил, что из-под шапки густыми струйками стекает кровь. В ней перепачкался лоб Кристины, светлые волосы чёлки. Кровь струилась вдоль носа, собиралась в уголках губ, выкрашивала в чёрное зубы девушки – она по-прежнему улыбалась, не замечая, что происходит. Дима вытянул руку, чтобы сбить с Кристины кровоточащую шапку, и, дёрнувшись, проснулся.

Всего лишь сон. И не заметил, как задремал.

«Слабак, – прошептал себе Дима. – Слабак!»

Надеясь хоть как-то встряхнуться, он встал с раскладушки. Подошёл к вывешенным на верёвке соболиным шкуркам. Стал гладить мех. «Вот она, добыча настоящего мужчины». Ничего, кроме отвращения, не испытал. В отчаянии, в глухой ненависти к себе, почувствовал, что опять расплачется, поэтому поторопился назад, на раскладушку. Отвернулся к стене, притворился спящим. Никто и не думал его трогать.

На Артёмыча и Витю этим вечером сошла болтливость. Для юноши это было спасением. Гоня прочь неясные мысли, он прислушивался к их разговору и так отдыхал. Даже Николай Николаевич с краткой ухмылкой отвлекался из своей хмурости.

– Говорю тебе, – тянул Витя, поковыривая щепкой в зубах. – Лисы ещё умнее. Вот если у них блохи, так ведь они не обезьяны, чтоб выщипывать друг друга.

– Ну и? – Артёмыч медленно расчёсывал шрам на макушке, будто он был свежим и зудел.

– Ну и вот. Лиса берёт зубами пучок мха. Как кляп держит его во рту и спускается к реке. Идёт, значит, задом. Медленно входит в воду. Шаг за шагом.

– Ну? – поторапливал Артёмыч.

– Блохи воды боятся и начинают по лисе бежать вперёд. То есть к голове. Всем табором спасаются.

– Брехня, – фыркнул Артёмыч.

– А лиса всё так же неспешно лезет в реку, пока уже самая морда над ней торчать не будет. Блохи, значит, на морде и собираются. Лиса терпит. Погружается вся, с носом. Только клок из зубов торчит. Ну и блохи на него лезут. Как все переберутся, лиса пасть разжимает. И все блохи на своём мшаном корабле уплывают. Ну, лиса, значит, чистая выходит. Отряхнётся от воды и довольная. Больше не чешется.

Артёмыч, зажмурившись, скособочившись, давился икотой.

– Чего? – недовольно спросил Витя.

– Ну ты брехун! – Не сдержавшись, Артёмыч засмеялся в голос.

– Да говорю тебе!

– Ну да, ну да.

– Да по телевизору показывали!

– А ты больше смотри всякую дичь! Блохи у него на корабле плавают…

Дима сдавил кулаки. Он ещё больше прежнего был недоволен собой. «Разве ты не об этом мечтал? Вот она, взрослая жизнь. Вечером, после охоты, в тесной избушке слушать байки охотников. Смеяться. Поглаживать добытый мех. Весь пропахший тайгой, морозом. Да все обзавидовались бы, а ты.» Юноша вжимал голову в подушку, словно мог выдавить из себя напрасные мысли и чувства – как из губки выдавливают воду. Тщетно. И мысли-то все были окольные, толком не сформулированные. Оттого было ещё хуже. Сформулировать и забыть. А тут маешься, мнёшься, будто весь наизнанку одетый, не своим именем названный и в чужую жизнь заброшенный.

Когда Дима вновь прислушался к охотникам, говорил уже Артёмыч:

– У медведя мозгов-то, как у курицы. Он сильнее, быстрее, а ты даже если дурак, мозгов у тебя всё равно больше.

– Ну не знаю, – протянул Витя.

– Ты слушай, когда говорят, и узнаешь.

– Тебя, что ли, слушать?

– Ну, хочешь, Тамгу слушай. По ушам и – рассказчик.

– Она-то порасскажет.

Охотники рассмеялись. Лайка оживилась, когда её назвали по имени. Подняла от лап голову, но, убедившись, что интереса к ней ни у кого нет, просопела что-то своё, собачье, и возвратилась к сытой, тёплой дрёме.

– Ну так вот. От медведя можно по его глупости избавиться. Даже стрелять не надо. Так и есть, точно говорю! Ищешь его тропу поближе к обрыву. Ставишь петлю.

– Какую? – зевнул Витя.

– Да какую-какую… Простую! Чтоб за лапу привязалась. Верёвку только покрепче. Ну и вяжешь её к бревну.

– Какому?

– Да чтоб тебе! – взвился Артёмыч. – К деревянному, к какому! Бревна, что ли, не видел? Вот. – Охотник тут же успокоился и опять заговорил спокойно: – Медведь в петлю забирается. Идёт дальше, а ему не идётся. Бревно-то держит. Ну, он злится. Кричит, когтями туда-сюда бряцает, топчется. Дуб-дубом. Потом видит – бревно во всём виновато. Ну, давай его колошматить. Бесится. Хватает бревно. И давай его к обрыву. Рвёт, царапает напоследок и, значит, со скалы бросает.

– Кого?

– Бревно, кого! Смекаешь? Петля-то никуда не делась! Верёвка медведя подсекает, и он летит следом. Бьётся на камнях.

После этих слов растянулась тишина. Все молчали. Опять послышался шёпот ветра за окном. Тамга приоткрыла глаза – посмотреть на тишину. Витя провёл рукой по лбу. Сглотнул. А потом рухнул рваным ослиным смехом. Хохотал всем телом – так, что слёзы потекли, а с табурета миска свалилась. Дима и не знал, что Витя может так смеяться. Тамга, удовлетворённо причмокнув, вернулась ко сну.

– Ну? Ну? Чего ржёшь-то? – скосился Артёмыч. – Умник тут.

– Так вот в обрыв и падает? – высоким голосом сквозь смех продавил Витя.

– Может, не всегда так. Но пару раз было.

– Ну да…

– Зуб даю, было!

– Хоть два зуба! Да и куда мне твою гниль? Своих хватает.

Тут даже Николай Николаевич, перебиравший патроны, весело хмыкнул.

– Будешь так смеяться, и тех не досчитаешься. Долго, что ли, по щербинам твоим влепить?

– Ну, попробуй, – огрызнулся Витя, но смех, однако ж, поубавил. Теперь только похихикивал да утирал глаза рукавом.

– Понятно, что не все такие глупые, – серьёзно продолжал Артёмыч, вставший к печке зачерпнуть себе остатки чая. – Мало ли умного зверья. Хоть волка бери.

– Это да, – кивнул Витя.

– Вон, охотника зараз дурит. Если видит, что собака вперёд убежала, то показывает ей себя и задом по земле волочится. Поскуливает весь, уши, хвост поджимает. Собака видит, что волк раненый. Думает, что легко добьёт его. Охотник, если видит, не переживает. Собака сильная, здоровая. С утра кормлена, ухожена. А тут волк хромает. Ну и уськает пса – давай гони. Волк даёт дёру, а за кусты зайдёт, хромота вдруг пропадает. Холку дыбит, зубы скалит. Был подранком, а тут весь из себя матёрый. А из кустов ещё два волка, покрупнее. Была собака, и нет собаки. Вот и вся охота.

– Это да, – кивал Витя.

– Умные, паскуды. У них одно на уме – человека обмануть.

Витя с Артёмычем и дальше развлекали друг друга байками, спорили, смеялись, а Дима, закрыв глаза, опять отвлёкся к мыслям. И эти мысли были странные, прежде ему незнакомые.

«Умные они. Волки, лисы. Ворон, значит, тоже умный? Что он чувствует? Каким видит мир? Неужели он тоже думает и даже что-то понимает? Может ли человек быть жестоким, если он точно знает, что поступает именно жестоко? Или не знает? Мама говорила, что по-настоящему страдают лишь те, кто осознаёт свою боль. Но что это значит? Как определить, что чувствует и осознаёт живое существо? Муха или крыса не могут понять свою боль, значит, убивать их – это не жестоко. Или нет? А соболь? Ворон?»

Юноша растерянно вздохнул.

«Нельзя отнимать жизнь у разумных существ, ведь это такая удача – родиться. Чувствовать, мыслить. Нельзя из прихоти лишать этой удачи, убитый уже никогда не будет вновь живым…»

Диме казалось, что именно так говорила его мама, но, быть может, это были его собственные мысли. Этого он не мог сказать наверняка. Да и много ли мама понимает – со всеми своими мышами и В-клетками? Разве можно любить животных и при этом колоть им всякие человеческие вакцины в глаза, убивать, жарить, есть? «Почему бы и нет? Ешь одних, любишь других.»

Хотелось поговорить с кем-нибудь. Срочно. Сейчас. Но поговорить было не с кем. Вряд ли кто-то из охотников захотел бы всё это обсудить. У них бы нашлись ответы, но явно не те.

Дима опять вздохнул. Ему было одиноко. Но терзания улеглись. Он чувствовал, что теперь сможет уснуть. «А завтра посмотрим, что к чему».

Вскоре Николай Николаевич угомонил охотников. Погасив светильник, сказал, что завтра Витя опять будет караулить ворона.

– А смысл? – спросил Артёмыч.

Дядя не ответил.

– Думаешь, прилетит? – спросил Витя.

– Прилетит, – отозвался Николай Николаевич. – Только в этот раз ты сиди без звуков. По дому не ходи.

Печь не топи – это главное. – Помолчав, добавил: – В общем, затаись как следует, и он прилетит.

Артёмыч хмыкнул, но промолчал.

– Будь умнее, – продолжил дядя. – Не маячь в окне. Он, кажись, за домом наблюдает. Если видит, что внутри кто-то есть, не летит.

Неожиданно для самого себя Дима тихо спросил:

– Может, оставить его?

– Кого? – не понял дядя.

– Ворона. Оставить в покое. Пусть себе летает.

– Это почему?

– Ну… Может, он не… Ведь, можно сказать, он тут хозяин. Пусть клюёт, зачем убивать?

– Ну да, – Николай Николаевич усмехнулся.

– Он ведь.

– Мы тут с ним оба хозяева. На равных. Кто умнее, тот и лучше.

– Зачем.

– Спи давай. Когда придумаешь чего поумнее, скажешь.

 

Глава восьмая

Ночью небо очистилось от облаков, покрылось щедрой россыпью звёзд. Температура резко упала, и солнце взошло багровое.

Охотники готовились к выходу. Николай Николаевич варил гречку. Артёмыч лениво перебирал капканы. Витя выбривал щёки: шаркал по коже бритвой, затем баландал её в миске, вглядывался в крохотное, засаленное по краям зеркальце.

Охотники ещё раз обсудили, в какой тишине должен сидеть Витя, как караулить и стрелять в ворона. Говорили улыбаясь. В утренней бодрости всех забавляло противостояние с птицей. Николаю Николаевичу не терпелось взглянуть на её бездыханную тушку. Даже Дима оживился. Тоску смыло ночным отдыхом, как пищевой содой смывает ржавчину, не успевшую глубоко изъесть металлические скобы капканов. Готовился к новому дню, надеясь, что он окончится приятными мыслями. Расстраивало лишь то, что дядя отправил его с Артёмычем ходить по ловушкам.

После завтрака Витя вышел курить. Затем с тлеющей сигаретой спешно возвратился, схватил заряженное на ворона ружьё и опять выбежал наружу.

– Куда?! – крикнул Артёмыч.

Не услышав ответ, выругался и последовал за охотником.

Мгновением позже раздался выстрел. Тамга вскочила с пола.

Вернулся Артёмыч.

– Кого это? – спросил у него Николай Николаевич.

– В лисицу. Промазал.

– Дурак, – промолвил дядя. – Охота ему зазря палить…

Витя объяснять своего выстрела не стал, да его об этом никто не просил.

«Вчера рассказывал, какие лисицы умные, а тут побежал стрелять, – подумал Дима. – Зачем?»

Нахмурившись, он торопливо отмахнулся от этого вопроса. С ним под самое нёбо поднялся привкус вчерашнего настроения. Захотелось сплюнуть.

Перед выходом подтопили печь, выставили стекло. Сдвинули койку к окну, чтобы Витя мог караулить лёжа.

– Смотри не усни, – усмехнулся Артёмыч.

– Уснёшь тут без стекла.

День выдался бесснежным и холодным.

Юноша улыбался, чувствуя, как мороз стягивает губы, нос, расходится по щекам. Пар собственного дыхания омывал лицо, и это было приятно. Глаза стекленели, когда их выглаживали ледяные порывы ветра. Грудь наполнялась хрустальным дыханием, и хотелось вдохнуть как можно глубже – до головокружения, до слабости в руках.

В тёплой одежде было хорошо. Собственное тело стало уютным домом, из которого юноша выглянул подышать таёжной прохладой. Никогда прежде Дима не чувствовал такую вольность, отъединённость от мира. Одиночество здесь, в зимнем лесу, не пугало, казалось чем-то естественным.

В чаще, как и прежде, было безлюдно: ни птиц, ни зверей не встречалось. Лишь однажды Дима услышал отдалённое оханье – громкое, тяжёлое, будто охала старушка-гигант, уставшая ходить по сопкам плоскогорья. Размеренное «ох, ох» сменялось быстрым «ойх-ойх-ойх» и, наконец, смешалось в едва различимое бормотание. Артёмыч сказал, что это бродит лось.

– Возможно, не один.

После этих слов шли молча, разрывая тишину скрипом снега под лыжами.

Дима оглядывался по сторонам и неожиданно вспомнил образ из когда-то прочитанной книги. Он уже не помнил ни названия, ни автора. Быть может, книгу читала ему мама. Да и сам образ тогда показался глупым, а теперь всплыл из тумана забвения. Тот автор писал, что стволы деревьев со всеми их ветками – это лишь хвосты, торчащие над землёй. А сами деревья – это могучие корневища, скрытые от наших глаз. Деревья живут в глубине; лишь иногда, падая выворотнями, обнажают своё многорукое тело.

Дима остановился, поражённый тем, как этот образ изменил тайгу. Словно поутру, расшторив окно, вместо привычной стены соседнего дома увидел сочные долины разнотравья и поймы серебристых рек. В лесу сразу стало людно.

Дима скользил вслед за Артёмычем и теперь каждое дерево видел отдельным зверем. Этот – с пышным хвостом еловых веток. Этот – с полинявшим лиственничным хвостом. Этот – с куцым, сереньким хвостиком липы. Все осыпаны снегом, покачиваются на ветру. Все живые. Зимуют под землёй в вековом покое и заодно ютят зверьков поменьше: полёвок, белок, соболей. И сама земля ожила тысячью ямок звериных нор, отнорков, каналов. Лес спал, а с ним спали его птицы, насекомые, растения. От этой мысли Диме стало спокойно. Впервые тайга показалась ему такой же уютной, как и зимовье. Она тоже была домом. И не таким уж большим, если посмотреть на холодные просторы космоса вокруг.

«Уютный, тёплый дом – планета, – подумал юноша. – Со своими грязными углами, протёкшей крышей, щелями в полу. Но всё-таки дом. Единственный. И другого не будет».

– Смотри! – Артёмыч подозвал Диму.

Охотник нашёл беличью тропу.

– Сейчас холодно, белка в гайне засела. Там её нетрудно добыть. Та ещё дурында, – усмехнулся охотник. – На такую и собака не нужна.

– А зачем нам белка?

– Чтоб в колесе бегала!

Артёмыч сам посмеялся своей шутке, а дальше говорил серьёзно:

– Мех у неё тоже хороший. Что, шапок беличьих не видел?

Дима вздрогнул, вспомнив кровоточащую шапку на Кристине.

– Ну вот. Мех подешевле, не соболиный, но ничего, копейка рубль бережёт. Идём. Зря ты, что ли, ружьё таскаешь?

Артёмыч вполголоса рассказывал о следах, будто белка была поблизости и могла испугаться его слов. Охотник хорошо знал тайгу. Легко читал её жизнь по малейшим отметинам.

– Клёст тут пошерудил вволю. Много шишек посбивал. Они теперь, кислые, лежат под снегом, так что белки понизу кормятся. Нам это на руку. Видишь? Наслед путаный, и лапки стоят не вкривь, а в одну сторону. Значит, это тропа не к гнезду, а к жировке. Видишь?

Дима кивнул.

– Вот. Следы петляют, потому что она шишки искала. Туда прыгнет, сюда. Тут вот снег подрыла. Ямка мелкая. Ничего не нашла. Дальше отправилась. А тут, смотри, ямка до земли прорыта. Снег разворошила, а потом к дереву побежала. Значит, нашла себе шишку и полезла на ветки лущить её. Дура-дура, а на открытом месте жировать не будет.

Артёмыч медленно обошёл дерево. Остановился и подозвал Диму.

– Видишь посорки? Лузга всякая лежит. Значит, где-то там, – охотник указал на лиственницу, – она и сидела. Если хорошо поискать, найдём отходной след. Шишку добила, на ветке оставила, а дальше – вниз и опять петляла где-нибудь.

– Интересно, – прошептал Дима.

– А то! – усмехнулся Артёмыч. – Ладно, урок ботаники окончен. Так можно весь день блуждать – смотреть, кто что делал, куда и чем гадил. Пора делом заняться. Нам жировочная тропа не нужна. По такой толком ничего не добудешь.

Охотники ходили ещё минут десять, прежде чем Артёмыч, довольный, указал:

– Вот. Видишь? Чего киваешь-то? Наклонись хоть над следом. Есть разница?

– Есть, – неуверенно кивнул Дима.

– В чём?

– Не знаю…

– Ну ты даёшь! Будешь так быстро не знать, зверя не найдёшь. Смотри. Лапки уже враскос стоят. И расстояние между прыжками короче. Почему?

– Устала? – предположил Дима.

– Обожралась! – рассмеялся Артёмыч. – Набила брюхо и домой топает. С таким брюхом особо не попрыгаешь. И видишь, какая теперь тропка?

– Прямая?

– Во-от! А говорил, не видишь ничего. – Артёмыч потрепал Диму за шапку, отчего та сползла на лоб, пришлось поправлять. – Белке теперь искать нечего, жировка закончилась, идёт домой. Поэтому бежит прямо, ничего не подкапывает.

– А как она запомнила дорогу в гнездо?

– Да бог её знает. – Артёмыч покривился. – Что за вопрос? Ничего она не запоминала, просто бежала себе в гнездо, и всё тут.

Охотники пошли вдоль наследа. Дима помнил наставления дяди, поэтому старался шагать чуть в стороне, чтобы не сломать звериную тропку. Если она запутается, перевяжется с другими тропками, можно будет вернуться и подхватить её сызнова.

Когда беличьи следы упёрлись в лиственницу, Дима насторожился, нащупал за плечом ружьё и спросил:

– Тут?

– Нет. – Артёмыч качнул головой. – Дура дурой, а понизу до гнезда не бежит. Ещё метров тридцать. Белка их наверняка поверху пробежала. Осенью по чернотропу искать бесполезно. По снегу проще. Главное, глазами смотреть, а не попой.

Дима не понял, как же дальше искать белку, но спрашивать об этом не стал – увидел, что Артёмыч насупился, посерьёзнел. Медленными шагами обходил дерево и присматривался к снежному покрову. Тот был волнистым, блестел под солнцем, а местами был усеян лесным сором.

Низкое небо мраморной крышкой лежало на макушках тайги. Палевое, с прожилками голубого инея, оно было тяжёлым, крепким. Его затянула пелена лощёных облаков, а быть может, оно и само по себе, обмороженное декабрьской зимой, стало таким безликим, невзрачным.

Оглядываясь по сторонам, Дима вспомнил, как ещё в сентябре Алевтина Георгиевна, учительница истории, рассказывала о древнегреческом путешественнике Пифее. Он первым из всех греков добрался до северных морей и там впервые увидел снежные поля – километры крепкого наста, покрывавшего всё окоёмное пространство. Вернувшись домой, Пифей поторопился рассказать об увиденном, но ему никто не поверил. Друзья назвали его сказочником, шарлатаном.

Древние греки, конечно, видели лёгкую порошу, но не могли и вообразить, что снег бывает таким обильным. Путешественника унижали насмешками до самой смерти. «Вот бы их всех, этих умников, сюда заслать, – подумал Дима. Как и тогда, на уроке, ему стало жалко Пифея, обидно за его несправедливое одиночество. – Побросать их в сугробы и послушать, как они заговорят».

Артёмыч неожиданно перешёл к следующему дереву. Дима, отмахнувшись от древнегреческих распрей, поторопился за охотником. Ждал объяснений, но Артёмыч молчал.

Перейдя к третьему дереву, юноша не выдержал:

– Ну что?

Охотник нехотя, шёпотом объяснил, что белка пробежала тут меньше часа назад, что её путь можно отследить по свежим обсыпкам с веток. Из-под её лапок падали шелушинки коры, снежная опока, прядки лишайника и даже метёлки хвои. Всё это свежими вехами обозначило беличью верховую тропу.

Сколько Дима ни всматривался в снег, ничего не примечал. Для него лесной сор оставался однообразным.

Казалось, что Артёмыч разыгрывает его или просто обманывает, но охотник шёл уверенно и ступал бережно, опасаясь спугнуть зверька.

– Там.

Дима опять ничего не увидел.

– Белка?

– Гайно. У ствола, в развилке веток. Иди к дереву. Когда я дам знак, стукни по нему.

– Зачем?

– Белка – дура, – тихо улыбнулся охотник. – Если стукнуть, она сразу выбежит и замрёт. Обязательно замрёт. Всегда замирает. На долю секунды, не больше. Тут её надо валить. Один шанс на один выстрел. Если не успеешь, она дальше побежит, потом гоняйся за ней. Главное – поймать момент. Давай ружьё.

Неделю назад Дима обиделся бы, попросил бы доверить выстрел ему. Ружьё-то было его. Но сейчас он отчего-то был рад, что Артёмыч без обсуждений решил стрелять сам.

Юноша сделал всё, как просил охотник. Подкрался к ели. Ударил кулаком по коре. Выстрела не последовало.

Нашёл крепкую ветку и обстучал ею ствол.

Бросил к макушке несколько снежков.

Бесполезно. Ружьё молчало.

Артёмыч решил, что белка им попалась слишком умная – затаилась в гайне. Стрелять её там не было смысла. Она бы так в гайне и осталась. Лезть за её мехом было бы опасно.

– Ладно, чёрт с ней.

Дальше ждать не было смысла.

Охотник сдался, но напоследок устроил поблизости капкан с очепом.

Диму вновь поразила простота и действенность этой конструкции.

Артёмыч поторопился идти дальше, чтобы осмотреть старые ловушки. Он был недоволен тем, что из-за пустой белки потерял почти час светлого времени. Дима скользил за ним.

Они возвращались назад по своим следам. Вышли к низовой беличьей тропе, вдоль которой не так давно крались, надеясь на добычу. Юноша склонился к ней, чтобы ещё раз взглянуть на следы, когда позади что-то обвалилось. Послышался не то скрип, не то шелест. Он не затихал. Оставался тонким, но громким.

– Выкуси! – вскрикнул Артёмыч.

– Что это?

– Что-что?! Белка! Говорил же, дура! Сытая, а за дармовыми орешками полезла. Ну как же, рядом с гнездом, чего бы не взять.

Всё это охотник говорил впопыхах, торопясь к только что настороженной ловушке. Он говорил что-то ещё, но Дима его не понимал. Спешил вслед.

От волнения приоткрыл рот. Всматривался вперёд, выискивал среди деревьев сработавший очеп. Ничего не видел и только слышал, что звуки усиливаются.

– Вон! – крикнул Артёмыч.

Дима глотал холодную слюну. Ветер холодил зубы. Под белой накидкой в белой груди клокотало белое сердце. Все мысли и чувства обнесло снежной кухтой. Он увидел белку. Пойманная капканом за лапку, она извивалась на весу. Гневно цокала, фыркала, будто крохотная разъярённая лошадь. Мотала головкой, выдёргивалась всем тельцем. Цеплялась зубами за пленённую лапку, стрекотала по ней зубами, затем откидывалась, тянулась к стволу и вновь цокала – наперебой с собой. Коромысло очепа чуть наклонялось. Поводок дёргался. Но белка не могла вырваться. Надёжные дуги капкана не выпускали её.

По тому, как студило глаза, Дима понял, что смотрит широко, не моргая. Он и не заметил, как приблизился к ловушке.

Вся тайга затаилась. Молча и слепо следила за пойманным зверьком.

Белка, завидев охотников, стал метаться на последнем пределе исступления. Её цокот, шипение слились в единую струну отчаяния. Потом белка затихла. Прикрыла глазки. Можно было подумать, что она умерла. И только беспокойная, украшенная белой манишкой грудка выдавала в ней трепет жизни – поднималась и опускалась в частом дыхании. Зверёк мерно раскачивался на поводке.

Ещё одно мгновение, и белка опять взвилась. Вновь началась агония, отчаянные рывки, попытки высвободить себя. Диму начал злить этот крик – он сдавливал голову в пульсирующий боляток. Злость собралась где-то под лопатками и тянулась к горлу, поднималась криком – перекричать эту белку, изорвать её своим голосом.

– Чего ждёшь? – донеслось откуда-то издалека. – Глуши её! Будет твоя первая добыча.

Говорил Артёмыч. Он был где-то поблизости, но Дима его не видел. Сил оглядеться не было. Шея обросла льдом.

– Как? – спросил кто-то сухим голосом.

Спрашивал сам Дима, но не узнавал свой голос.

– Как, как… Бери палку и глуши.

«Глушить…»

Юноша искал палку, которой недавно обстукивал дерево. Не находил. Это раздражало. Слюна стала густой. Нужно было с усилием её глотать. Это тоже раздражало. И белка. белка раздражала больше всего.

«Заткнись».

Нашёл палку. Поднял. Показалось, что рука держит её слабо, неуверенно. Сбросил варежку. Взял голой ладонью. Ледяные острые культяпки веточек, грязная кора. Так лучше.

«Теперь и запасную варежку потеряю».

«Тварь. Пойдёшь на шапку».

«Только бы не забыть про варежку».

Дима приблизился к очепу.

Белка замерла. Молчит. Обвисла. Но дышит. «Обмануть решила? Выкуси!» Дима ударил. Белка отлетела на поводке и опять взвилась. Стала кричать ещё громче – выворачивая нутро. Заметалась. Ещё удар. Отлетела. Беснуется, запутавшись в лапках, хвосте, голове. «Паскуда…» Ещё удар – сильнее. Зверёк отлетел выше, стукнулся о ствол и вернулся назад. Не перестаёт жить. «Прекрати!»

Сзади донёсся новый звук. Ядовитый, тягучий. Диму передёрнуло. Он понял, что это смеётся Артёмыч. И с каждым ударом его смех становился громче.

Злость, отчаянье последних дней сдавили дыхание. Словно гнойник собрался в груди, а потом лопнул, расплываясь по телу зловонным гниением, уничтожая, убивая. Дима стал без остановок лупить палкой по зверьку. Мазал. Откидывал его на поводке и бил снова. Палка цеплялась за верёвку. Выдёргивал её. Бил. Вновь и вновь. Это было похоже на безумную игру. Праздничную забаву, как в американских комедиях – на день рождения. Веселье! Ударь сильнее, из белки посыпятся конфеты и блёстки. Синие, жёлтые, красные. Красные. Лицо Димы исказилось улыбкой. Он закричал. Его крик перемешался с криком белки и смехом охотника.

В слезах, до крови закусив губы, Дима набросился на дерево, к которому был прибит очеп. Пинал его, бил палкой. Прыгал на месте. Весь изгибался, кукожился от головы до ног. Кричал, разрывая горло в кровавые лоскуты. Будто это он попал в ловушку охотников и сейчас сражался за свою свободу. Отдёрнулся, когда белка неожиданно опустилась к лицу. Это Артёмыч приподнял толстый конец очепа, надеясь, что так юноше будет удобнее. Он даже сказал что-то, но Дима не услышал. Всей силой ударил палкой по дереву. Сломал её. С криком бросил обломок в Артёмыча. Тот, выпустив очеп, едва увернулся. Выругался и хотел уже подойти к Диме, но тут увидел, что белка слетела. Слишком тугой капкан перебил ей лапку, и в последнем рывке зверьку наконец удалось её оторвать. Упав на снег, белка метнулась в сторону. Охотник бросился за ней, вытаптывая её кровавый след.

Всё стихло.

Дима упал на колени.

Дрожал всем телом.

Во рту стало тесно. Слюна потоками шла под язык. Дима не успевал сплёвывать. Потом она пошла слизью. Горло сжалось и поднялось. Слюни текли изо рта, как из приоткрытого крана. Дима и не знал, что она бывает такой обильной. Наклонился вперёд. Сейчас вырвет. Держал себя всеми силами. Пошла рвота. Вышла горькой отрыжкой и только. Сглотнул. Сдержался.

Откинулся спиной к дереву. Посмотрел на очеп, поводок и капкан с оторванной лапкой. С неё капала кровь. Захотелось оказаться дома. Вот так – щёлкнуть пальцами и очутиться в своей комнате, посреди городского шума. Услышать, как в зале бормочет телевизор, как мама переговаривается по телефону с подругой. Как на улице кричат девчонки, собирающие снеговика. Как гудят машины. А на подоконнике фиалка. У неё пыльные ворсистые листья. Щели в оконных рамах забиты поролоном и заклеены малярным скотчем. Солнце, отражаясь в зеркале, слепит холодными зайчиками. На двери – плакат с Оливером Каном. А на книжной полке – ещё одна фиалка. Чёртова проклятая фиалка! Разбить горшок, растоптать… Дима готов был отдать всё что угодно, только бы оказаться дома. Однако он был слишком далеко. Затерян в тайге. Он даже в зимовье не мог самостоятельно вернуться. Какой из него охотник? Какие тут звериные следы, когда он в своих-то не сумел бы разобраться?

«Как же тяжело.»

Вся недавняя злость исчезла. Осталась лишь пустота, она чёрным песком обмела грудь изнутри.

– Ну ты даёшь! – вернулся довольный Артёмыч. – Точно, что в тихом омуте всякая чертовщина водится. И белку отдубасил, и дерево, и меня ещё прибить хотел! – Охотник хохотнул. – Даёшь. Тут по башке один раз стукнул и нормально. А ты ей весь зад отбил. Ладно, пойдём. Работайте, негры, солнце ещё высоко.

Остаток охотничьего дня Дима молчал. Капканами не интересовался, на соболиные следы не смотрел. Плёлся где-то за Артёмычем, изредка поглядывал на трёхлапую белку, привязанную к его рюкзаку. Опустошённый, он ни о чём не думал и хотел только, чтобы быстрее закончился этот день, а с ним и весь промысел.

Охотник первое время подбадривал юношу, а потом забыл про него, словно тот вообще исчез.

Возвращаясь к зимовью, Дима уже знал, что охотиться не будет. Не убьёт ни одного зверька, не снимет ни одной шкурки. И не будет хвастать перед Сашкой меткостью своих выстрелов. Да и вообще не посмотрит на него. И отсядет за другую парту. Хоть к Сергееву с его мышиным рюкзаком и обкусанными карандашами. Куда угодно, только бы подальше от Сашки, от его пневматики и вечного «Headshot!».

Удивился тому, как спокойно принял эту мысль.

Артёмыч с Димой вернулись первыми. На пороге их встретил Витя. Ворон опять не прилетел в засаду.

«Так вам и надо».

 

Глава девятая

Вечером охотники играли в карты. Дима лежал на кровати, с безразличием слушал их разговор.

– Как же получается. – Витя, качнув головой, выбросил пикового туза. – Когда нас нет, он прилетает, а когда сторожим, он и носу не кажет?

– Шумишь ты, вот и всё, – прошептал Николай Николаевич и крестовым валетом перекрыл туза.

– Куда? – оживился Артёмыч.

– Туда! Я хвалил крести. – Дядя шлёпнул ладонью по картам и придвинул их к себе.

– В смысле, шумлю? – нахмурился Витя.

– В прямом. Шумно караулишь. Ворон сразу о тебе узнаёт. Не дурак, улепётывает. А так присядет рядом, прислушается. Тихо. Понимает, что нет никого, вот и лезет спокойно на мясо.

– Говорю же, смирно я сидел! Тише только мёртвые.

– Ну да… – хмыкнул Артёмыч.

– Ну и не верь – твоё дело, а я говорю.

– Может, ты вообще уснул и забыл о нём?!

– При чём тут – уснул? Ворон же не прилетел. Если б прилетел, а я спал, то поклевал бы мясо.

– Ну да, – согласился Артёмыч и дальше говорил мягче: – Давай завтра я останусь. Попробую.

– Может, нам всем остаться? – предложил Витя.

– Нет. Тогда точно заметит. А ты, Артёмыч, попробуй, – сказал Николай Николаевич, уставший понапрасну выигрывать и потому отложивший потрёпанную колоду карт.

– Ты разве на бочке был? – Витя и не заметил, как проиграл партию. – Сколько у тебя очков?

Николай Николаевич придвинул к нему листок с расписанной партией и, взглянув на Артёмыча, промолвил:

– Завтра денёк погожий, так что караулить не будем. Ты пока все капканы прошерсти, чтоб не простаивали, а там будет видно.

– Ладно, – согласился Артёмыч. – Может, его вообще пугало отвадило?

– Вороний труп?

– Да.

– Может быть.

– Ещё партейку? – улыбнулся Витя.

– Сдавай. – Дядя, вздохнув, бросил ему колоду.

Теперь никто не предлагал снять обыгавшееся мясо.

Охотникам казалась глупой такая капитуляция после всех попыток поймать или отпугнуть птицу.

Выкладывая карты, Артёмыч хвалился, что сегодняшняя белка оказалась полностью перелинявшей, что с неё добылась хорошая вожжанка – первосортная пушнина.

– Мездра синяя? – спросил Николай Николаевич.

– Чистая! Вообще синевы нет. Только голова темноватая.

– Она! – Витя выкинул даму бубен.

– Ах ты, гад! – протянул Артёмыч.

– Сам же ему отдал, – рассмеялся Николай Николаевич.

– Откуда я знал, что у него десятка крытая!

Охотники развеселились, и по такой весёлости Артёмыч пересказал всем, как Дима добивал белку на очепе.

Юноша затаился. До боли стиснул зубы. Каждый смешок охотников обжигал ему грудь. Дима чувствовал, что унижен. На него даже никто не смотрел.

Вдоволь насмеявшись над побегом трёхлапой белки, охотники вновь заговорили о вороне. Витя не преминул рассказать о том, как скучно сидеть в засаде, о том, что хуже двух дней без курения только охота на летнем болоте, когда безумолчный гнус залепляет глаза и уши. Витя не останавливался. Посмеивался, сдавал карты и всё говорил о соблазне выкурить тайком хоть одну сигаретку.

– Я уж думал, может, в спальнике разок затянуться.

Дима не выдержал. Повернулся к охотникам и медленно, чувствуя, как руки немеют от волнения, сказал:

– В зольнике лежали бычки.

– Чего? – не понял дядя. Он, кажется, вообще удивился, обнаружив в доме своего племянника.

«Я здесь чужой», – подумал Дима.

– Я утром чистил зольник. А когда вернулись, там лежали бычки.

Видел, что с каждым его словом широкое, светлое лицо Вити темнеет большими пятнами. При свете огня оно казалось кроваво-бордовым. Диме было приятно, он чувствовал, что отомстил охотнику, который только что смеялся шуткам Артёмыча.

Мужчины застыли с картами. Все смотрели на Витю. Тот, испуганно улыбаясь, что-то мямлил, хотел оправдаться, но путался в словах.

Диме стало не по себе. Охотник показался ему жалким: вместо того чтобы ответить грубо, напористо, он растерялся, не знал, как отреагировать на такое обвинение. Мог бы сказать, что Дима бредит, что бычки были старыми – что угодно, а он лишь оправдывался.

«Зря я так. Правильно говорила мама, не мсти, если не умеешь наслаждаться местью, не мсти, если у тебя совесть чиста. Да и при чём тут Витя, я сам во всём виноват».

Артёмыч вяло хмыкнул. Напряжение спало. Охотники продолжили игру. Никто и не думал уличать Витю. Даже Николай Николаевич не сказал ни слова о его обмане.

– А я думал, все дятлы зимой улетают на юг, – промолвил Артёмыч.

– Ну да, – кивнул дядя.

Охотники опять рассмеялись, а Дима вдруг понял, что они говорят о нём. Называют его стукачом… Все без его слов знали, что Витя курит, шумит и вообще небрежно караулит ворона. Все понимали, что он и двух часов не проживёт без сигареты, и смеялись, когда он настаивал на своей лжи, а теперь смеялись над Димой.

«Зачем тогда весь этот театр?»

Юноша отвернулся к стене. Глубже укутался в спальник. Скорее уснуть. И так, чтобы проспать оставшиеся дни охоты.

– Моя! – крикнул Артёмыч, бросая новую карту на стол.

На следующий день Диму отправили в лес с Витей. О вчерашнем, кажется, позабыли. По меньшей мере, никто не поминал ни дятлов, ни избитых палкой белок. Жизнь продолжалась. Охотники шли опромыслять тайгу, и всё прочее было не важно.

Дима впервые оставил ружьё в доме.

Скользя в отдалении от Вити, ни о чём не спрашивал. Не интересовался ни капканами, ни приманкой.

Шорохи под лыжами. Палки били в снег, продавливали в нём глубокие, окружённые куполом ямки. Деревья приближались, увеличивались, пропадали за спиной. Их сменяли другие: сутулые, навьюченные снегом.

Ноздри слипались на морозе.

Дима вдруг понял, что прежде, думая об охоте, совсем не видел леса, не замечал его. Чащоба проходила мимо однообразным фоном. Теперь всё переменилось.

Осиновое редколесье сменялось каменистым урочищем, купным ельником. За перелеском были поляны. Деревья то сцеплялись широкими лапами, то расступались. За очередной колодой, едва заметной в сугробах, начиналась новая прогалина.

На одной из полян все кусты были затянуты прозрачной ожеледью – их тонкие ветви в летнюю пору устремлялись к небу, были упругими и сильными, а теперь поникли под тяжестью льда. Так случается, когда в дни большой влажности приходят заморозки. Туман оседает на кустах ледяной коркой, сбить которую не могут ни птицы, ни ветер. Припорошенный снегом, тальник до самой оттепели останется неподвижным пленником зимы.

За ближним рядом ёлок – дальний. Снег расходился белыми волнами: опускался в тесные логи, поднимался к холмам. В движении, если смотреть вперёд, где-то сбоку, между деревьев, угадывались образы лосей, изюбров и даже росомах. Дима знал, что это обман зрения, но не хотел его рассеивать. Дышал лесом, любил его – со всеми иллюзорными и настоящими образами. Думал о могучей, разнообразной жизни, которая сейчас таилась под снежными заносами и готовилась по теплу подняться гущиной запахов и красок.

Витя искал новое угодье, чуть в стороне от путика; так охотники невольно забрели в чащу. Деревья тут стеснились. Пройти между стволов было непросто, лыжи упирались в корни и валежины старой гари. Приходилось отворачивать, пятиться.

Охотники ползли под хвойной юбкой, стряхивали себе на голову пушистые шматки снега. Витя ворчал, а Дима всё глубже проникался таёжной радостью. Улыбка не опадала с его лица, будто замёрзла на зимнем ветру.

Посмотрел вверх и сквозь дебелые крылья елей увидел, как раскачиваются заострённые кисточки лесных хвостов. Кроны здесь иногда встречались худые, немощные и вовсе кособокие. Но чаще они были сытыми – тяжело вздымались под самое небо.

За обедом Витя рассказывал что-то об охоте, но Дима его не слушал.

Запах костра был особенно густым в обесцвеченном зимнем воздухе. Дым тонкой струёй вился к макушкам деревьев, склонялся над ними прозрачным коромыслом и вскоре рассеивался. Дима бережно подбрасывал в огонь новые ветки.

Костёр быстро ушёл в снег до земли. Получилась яма с чёрными подтёками на стенках. Показалась жёлтая трава – пожухлые краски осени неожиданно выглянули из-под зимнего полога.

Погас последний огонёк – дёрнулся на краю уголька и тут же изошёл серой лентой дыма. Нужно было идти дальше.

Вернувшись к вечеру в зимовье, Дима едва сдержал радостный возглас. Ворон опять прилетал и хорошенько расклевал мясо. Радость юноши никто не разделил. Артёмыч возвратился без добычи. Единственного соболя, угодившего в его капкан, испортили кедровки. Витя также пришёл порожняком, а дядя принёс изрядно потрёпанную тушку. Тамга загнала соболя под старую ель. Отступать было некуда, и смелый зверёк напал на лайку. Попеременно шипя и уркая, показал зубы, потом прыгнул, шамкнул Тамгу когтями. Лайка, тренированная на котах, была привычна к такому обращению и со зверьком управилась. К приходу Николая Николаевича она умертвила соболя, однако подпортила тому шкуру.

«Дебил Дебилыч».

За ужином говорили о вороне, о том, что его не испугал даже убитый и вывешенный к мясу сородич. Договорились, что назавтра в доме останется Артёмыч. Тот пошутил, что лучше оставить в засаде дятла, но не стал усердствовать в этой шутке – всё равно никто не смеялся.

Вечер закончился малыми заботами. Николай Николаевич штопал разошедшийся по шву рукав. Витя проверял крепление на лыжах. Артёмыч готовил для него приманку. А Дима думал о вороне. Не знал, как ему помочь в противостоянии с охотниками. Хотел даже стащить кусок мяса и вывесить его на опушке, чтобы подкормить и удержать ворона от полётов к зимовью, но понял, что сделать это будет не просто.

Решил по возможности мешать охотникам – портить капканы, подрезать поводки, подмешивать в приманку что-нибудь отталкивающее. «Хорошо бы дяде Коле перед выходом накапать в ружьё воды, чтобы она там смёрзлась. Уж он бы обрадовался!» Улыбаясь таким мыслям, Дима постепенно уснул.

Утром пришлось в третий раз выставлять стекло. Николай Николаевич заложил в печку несколько полешек, но попросил Артёмыча больше огонь не подкармливать – по меньшей мере до обеда, чтобы дыма из трубы было не больше, чем в дни обычной охоты. Также для меньшего шума предложил не выходить за порог и по необходимости пользоваться ведром. Разговор о ведре рассмешил Артёмыча. Он ещё долго шутил, угрожал по большой нужде ходить в Витину миску. Витя смеялся в ответ, но на всякий случай положил свою миску в рюкзак, чем ещё больше развеселил Артёмыча.

Дима сказал, что опять пойдёт с Витей. Дядя не спорил. Он теперь почти не говорил с племянником, не обучал того охоте, не спрашивал о чистке ружья. Почувствовал перемену в Диме и быстро с ней смирился. Главным было охотиться, а не заниматься ерундой.

«Я тебе в няньки не нанимался. А ты больше в мать пошёл. Такой же ссыкливый. Ну, дело твоё», – думал Николай Николаевич, глядя в спину племяннику и Вите.

Артёмыч проводил охотников, но из дома не показался. Сплюнул в уголок, сел на табурет, уложил на колени заряженное ружьё и стал ждать.

Он не позволял себе шуметь. Отказался от хождений по дому. Когда схолодилось, укутался в спальник и наказал себе до вечера не подниматься с табурета, ждать. Рядом, на столе, устроил возможную закуску: чай и вчерашние макароны с тушёнкой.

Охотник подбадривал себя неприязнью к ворону и тем, что, поймав его, сможет высмеять Витю.

В тусклом ожидании даже малое происшествие отзывалось долгими мыслями.

Позади дома – там, где были сложены дрова, – мягкой поступью захрустели шаги. Артёмыч напрягся. Лисица. Или молодой волк. Вскоре шаги прекратились.

К обеду с полки сорвалась кружка. Лязг её падения был слышен на всю прогалину. Артёмыч дёрнулся, сдавил в кулаках спальник и обратил к кружке тихую ругань.

В ногах и спине томилось неудобство. Печь утихла и остывала. От мороза принемели щёки. В однообразии проявилась сонливость. Охотник умело противился ей, однако порой застывал в непродолжительной, но уютной дрёме. Потом вздрагивал, зевал и настойчиво глядел в окно, словно ворон был маленьким, как муха, и мог неприметно усесться возле мяса.

Сознание слабело и порой вызволяло непривычные, чуждые образы.

Неожиданными отблесками вспоминалось село и оставшиеся там ребятишки: два сына и совсем юная дочь. Однажды он возьмёт сыновей на охоту, и они, конечно, не проявят себя такими лопухами, как Дима. Не станут с бесом в голове колотить по дереву, бросаться палками, а потом ныть, как бесплодная баба в яслях. Артёмыч хмыкнул и очнулся от дрёмы.

Заметил на верёвке ворона.

Грудь сжалась холодом.

Сдавил ружьё. Но тут же успокоился.

Понял, что это – пугало, давно мёртвая птица, подвешенная в устрашение вору.

– Вор он, – прошептал Артёмыч и сам усмехнулся своей шутке. Решил обязательно пересказать её Николаю Николаевичу. – Вор он, и всё тут.

Ворон так и не прилетел.

Возвратились охотники.

– Чертовщина, – вздохнул Витя.

– Нам теперь что, каждый день мясо сторожить? – спросил Артёмыч.

– Ерунда. Надо что-нибудь придумать, – отозвался Николай Николаевич.

– Что? – Витя выложил к печке пойманного сегодня соболя. Тот смёрзся в меховой комок. – Скажи лучше, откуда он знает, что его ждут.

Николай Николаевич ответил не сразу. Скривив губы, нехотя промолвил:

– Он нас считает.

За стенами было привычно тихо. Дом уже протеплился, но охотники ленились снимать свитера. По стенам тянулись узкие тени. В кастрюле вскипала вода. Тамга сидела у порога, играла хвостом. Ждала ужина.

Дима раскладывал на кровати пасьянс.

– Кто считает? – не понял Артёмыч.

– Ворон, кто.

– Не бывает такого.

– Значит, бывает. – Николай Николаевич качнул головой. – Наблюдает издалека. Это не сложно. Сел себе на дерево, в ветвях, и прячься. Чёрный, никто тебя не разглядит. Тем более… В общем, смотрит и считает. Знает, сколько нас. Вышли четверо с собакой, значит, дом пуст, можно на поклёвку. А если трое, значит, один остался. Вот и не прилетает.

– Не бывает такого.

– Коля прав. Как ещё объяснить? – промолвил Витя.

– Не знаю как. Но я не поверю, чтоб ворон умел считать. Глупость какая-то. Он что, как человек, что ли? Говорю тебе, не бывает такого! Тебя послушать, так ему в техникум пора. Может, он ещё и читать умеет? Так давай записку оставим: «Мясо частное. За поклёв – штраф 500 рублей».

– Дёшево берёшь, – улыбнулся Витя.

– Он птица. Хитрая, наглая, но глупая, как и все птицы, – настаивал Артёмыч.

– А мы ещё глупее, раз не можем его подстрелить, – заключил Николай Николаевич.

– И что ты предлагаешь?

– Предлагаю обмануть.

– Кого?

– Ворона.

– Как?

– А вот так. Есть у меня одна идейка. – Николай Николаевич, развеселившись, подмигнул Артёмычу.

 

Глава десятая

– Ну и? – Артёмыч щепкой ковырял грязные ногти. – Какой план-то?

– Всё просто, – затаённо хмыкнул Николай Николаевич. – Ворон думает, что умнее нас. Мы ему докажем обратное.

– Оставим ему задачку по математике? Из пункта А вылетел ворон, из пункта Б – пуля. Когда и где они встретятся?

– Сделаем вид, будто все ушли, а на самом деле оставим засаду, – дядя не отреагировал на шутку охотника.

– Уйдём вместе, а потом кто-то подползёт к дому? – Витя потянул с себя свитер. Из-под него пахнуло тёплой влажностью.

– Нет. Так он заметит. Не дурак всё-таки…

Артёмыч цокнул. Ему не нравились подобные слова.

Он считал безумием говорить об уме ворона, однако, не зная, как возразить, молчал.

– Нужно сделать чучело, – продолжил Николай Николаевич.

– Чего? – не понял Артёмыч.

– Чучело! Такое, чтоб на тебя походило. Ну, руками, ногами, башкой.

– Полегче, – усмехнулся Артёмыч.

– Ты останешься дома, а мы выйдем с чучелом.

– Надо будет твоему чучелу объяснить, где мои капканы. Глядишь, больше меня наловит.

– Ворон увидит, что в лес пошли четыре человека, и довольный полетит к мясу.

– А тут – бац! – Артёмыч, подражая Николаю Николаевичу, хлопнул ладонью по столу – до того громко, что напугал Тамгу.

– Именно так, – кивнул Николай Николаевич и тихо повторил: – А тут бац.

– Ну ты придумал! – рассмеялся Витя. – Если прилетит, будет потом байка на много лет.

– Прилетит. Никуда не денется.

Задуманный трюк с чучелом развеселил охотников. Не спали до поздней ночи. Пили чай, громко говорили, смеялись. Охотничье зимовье давно не слышало такого задора. Тамга, взволнованная людским весельем, косилась на хозяина и его друзей, долго зевала тёплой пастью.

Перед сном сделали кукольного охотника – из рваной тужурки, трёх подушек, тренировочных штанов, ушанки и запасных ботинок Артёмыча. Вите пришлось сбегать в темноту за ветками – для рук и ног. Думали прикрепить к чучелу лыжи, но потом сообразили, что так оно будет неудобным в управлении.

Дима наблюдал за всем с интересом, но своей помощи не предлагал. Ему не хотелось участвовать в поимке ворона, пусть даже таким необычным способом. Неделю назад он бы посчитал эту историю восхитительной и заранее подготовил бы пересказ для папы и Сашки. Впрочем, он и сейчас готов был повеселить их подобной байкой, надеясь, что в дураках, несмотря на все ухищрения, останутся сами охотники.

– Глупость, – засыпая, пробурчал Артёмыч, однако улыбнулся, предчувствуя, с какой радостью завтра расскажет о единственном и верном выстреле.

Ночью в тайге покойно, безветренно. Луна, затерянная в облаках, не тревожила мрак ни единым просветом.

Витя долго не мог уснуть. Дважды выходил курить: растягивал каждый шаг, опасался разбудить Николая Николаевича, неуверенно дёргал ручку двери, потом, съёжившись, стоял в бушлате наопашку, торопливо затягивался. На морозе сигарета курилась мерзко.

Вернувшись в зимовье, охотник всё так же неспешно, боязливо налил себе остатки едва тёплого чая.

Пил и безмолвно шептал губами, чуть переиначив на свой лад, прежде любимого Фета, убаюкивал себя:

Хотел выкурить ещё одну сигарету, но услышал, как ворочается Николай Николаевич, испугался и поторопился лечь в койку. Закрыл глаза. Увидел Аню, свою первую жену. Вспомнил тот год, когда всё случилось. На трассе до Слюдянки. Сорок девятый километр. И стоны, и крик. А его Ванька сейчас был бы таким же, как Дима. Но остался, как был, трёхлетним. На осколках битого стекла, на искорёженном металле. И Витя совсем бы пропал, но Артёмыч его спас – тогда впервые сводил на охоту, показал, как ставить силки, научил читать звериные тропки. Увлёк новой пустой жизнью.

«Сердце стынет понемногу».

Витя глубоко, с дрожью вздохнул – широко открытым ртом, упирая дыхание в нёбо, чтобы не шуметь, чтобы никого не разбудить. И услышал мелодию. Ноктюрн, который играл тем вечером, вернувшись из больницы. Девятый ноктюрн Шопена. Играл для жены, для сына, которых уже не было. Руки свободны, пальцы неспешно идут по клавишам. Нежная поволока прозрачной мелодии. Ярко-синие переливы, сферы сизого, пурпурного. И красного. Вспоминая друзей, которые так и не стали его друзьями. Возлюбленных, которых он так и не полюбил. Братьев, которых не узнал. Вспоминая своё одиночество. Плакал, уверенный, что с последними затихающими звуками фортепьяно оборвётся и его жизнь. Плакал и сейчас, засыпая в затерянном среди лесов зимовье. Но плакал уже холодно, скупо.

К утру небо совсем разъяснилось. Обещался студёный, но светлый день.

Дядя сказал, что чучело понесёт Дима. Первым порывом юноши было отказаться от предложенной роли, но он тут же смекнул, что, оставшись в стороне, не сможет пособить ворону, а так будет дёргать чучело и наклонять – во всём выдавать неестественность его движений. «Хорошо бы вообще уронить его в снег!» Но Дима знал, что на подобный саботаж не решится.

– Выше! – прошептал племяннику Николай Николаевич.

Дима длинными палками удерживал за собой чучело. Тонкие ноги болтались – можно было заподозрить подлинность человеческого шага. Витя грустно посмеивался в соседстве с таким спутником и, шутя, обращался к нему с вопросами, притворно ударял того по плечу. Тамга обнюхивала незнакомца, даже гавкала ему, однако вскоре убежала вперёд, в уже привычном направлении.

Отойдя от прогалины на два километра, охотники разобрали чучело, уложили его в мешок и оставили под лиственницей.

Как-то само, без слов, получилось, что Дима вновь пошёл с Витей. Он был этому рад, опасался, что дядя заставит его стрелять, но в то же время обижался на Николая Николаевича. Тот совсем забыл племянника. Должно быть, счёл его непригодным к охоте, да и видел, что юноша не очень-то стремится доказать обратное. Как бы то ни было, Дима пожелал дяде пустых выстрелов и заскользил вслед за Витей.

Для Артёмыча повторилось молчаливое ожидание. Всё было так же, как и в прошлый раз. Единственным разнообразием стала книга – та самая, которую нашёл Витя. Но книга оказалась на удивление скучной. «Как её Витя читал? Извращенец!» Артёмыч насилу пробирался от абзаца к абзацу, надеялся, что повествование хоть как-то его увлечёт.

«Крупные зимние облака проносились над моей головой в сторону океана, попеременно то закрывая, то открывая холодные зимние звёзды, а ветер так леденил воздух, что я, выйдя из дому, не испытывал особой охоты втягивать его в лёгкие».

– Муть какая-то, – прошептал Артёмыч и отложил книгу.

«Зачем вообще всё это? Вышел на улицу, вот тебе и мороз. Дыши на здоровье, чего писать об этом? Ну, писать – ладно. А читать? Зачем читать про зимний воздух, если можно им дышать? Тупость».

Подозревая, что ворон не будет рисковать, не прилетит в первые же минуты, охотник позволил себе поискать в тумбе книжку поинтереснее. Выбирать приходилось наугад – ни обложек, ни первых страниц у здешних томов не было. Их сюда привез Николай Николаевич, и думал он, конечно, не о чтении, а про туалетную бумагу, которая может закончиться в самый неподходящий момент. Артёмыч усмехнулся, вспомнив, что в своём селе долгие годы ходил в туалет как в библиотеку – обязательно прочитывал страницу, прежде чем смять и пустить её на важное дело. К этому его приучила мать. Хотела, чтобы сын был образованным и начитанным.

Вторая книга была такой же глупой, но по меньшей мере смешной.

«Я твоя любовница, Алео, и в этом весь мой позор; мне следовало бы скорее умереть, чем вверять такому благородному сердцу, как твоё, обладание сердцем, в котором всё уже почти угасло».

Артёмыч давился смехом до слёз. Спроси его кто-нибудь, он бы не смог объяснить своей весёлости, но, чем более напыщенными были слова, тем сложнее было сдерживать смех. Пришлось отложить книгу, а то ворон услышал бы его стоны. Охотник решил вечером повеселить Николая Николаевича цитатками. Даже заготовил шутку о том, как они без туалетной бумаги вынуждены подтираться любовными сценами.

Развлечь себя чтением не получилось. Пришлось караулить в скуке.

К двум часам о себе напомнил завтрак. Выйти наружу Артёмыч не мог, а воспользоваться ведром не захотел. Пришлось, тихо ругаясь, терпеть.

«Чёртова птица…»

Охотник предчувствовал, что и сегодня зазря просидит в засаде. «Может, подсыпать в мясо яд? – думал он и переминал в ладони патрон. – Пускай травится. Да. где ж здесь яду возьмёшь? Да и всё мясо, что ли, травить? Много чести».

В бездвижности утомились руки и спина. Хотелось бегать, колоть дрова, что угодно, лишь бы не сидеть попусту на твёрдом табурете.

Живот потяжелел, напрягался неприятными позывами. Артёмыч цокал, вздыхал, вычёсывал руки. Поглядывал на пустое ведро. Опять пробовал читать книгу, однако вскоре смял её и бросил на кровать.

Дима тем временем обедал у костра с Витей. Ему по-прежнему было неловко из-за того, что он рассказал всем о бычках в зольнике. Сейчас он понимал, что это было глупо. Ведь и ворону было бы лучше, если б в засаде продолжал сидеть именно Витя. Надеясь как-то сгладить свою вину перед охотником, Дима стал расспрашивать его о тайге, о населявших её зверях. Витя, оживившись и ни в чём не выдавая обиды, отвечал, затем рассказывал уже без всяких вопросов, по собственному желанию.

Описал, как загнанная пума ложится на спину и выставляет лапы:

– Можно подумать, она сдалась и бери её тёпленькой, но как бы не так. Пума, когда на спине, опаснее всего. Собака на неё кидается, а она ей когтями живот вспарывает. Зараз потрошит все кишки. Такую только стрелять. И то потом надо ждать, пока совсем издохнет, а при смерти и человека задерёт. Кошка. Ты знал, что у домашних котов главное оружие – удары задними лапами?

Дима качнул головой.

Витя увлечённо рассказывал о том, как скрадывать осторожную лису, как привлекать её, подражая крикам раненого зайца, как по снегу выслеживать сохатого, как по чернотропу искать соболя.

– Хорошо, если зверь глуповатый, этим можно пользоваться. Вот тарбаган.

– Кто? – не понял Дима.

– Тарбаган. Ну, суслик. То есть не суслик, а как его… Сурок! Черношапочный сурок.

– А, – кивнул Дима, всё равно не очень понимая, о ком идёт речь.

– Он пугливый, осторожный, но глупый до одури. Медведь, когда за ним охотится, так все норы разрывает, а человеку проще. Артёмыч рассказывал, он на палку вешал шапку из тарбаганьего меха. И прятался. Черношапочник выйдет из норы и смотрит. – Витя приподнял к груди руки, вытянул шею – изобразил сурка: – Чего там такое? Думает, это его сородич висит. – Витя хмыкнул. – Так и стоит. Зачарованный. Всё вглядывается в шапку. Не может понять. Глупый. И смотрит до того увлечённо, что не слышит даже, как к нему сзади подходят. Чуть ли не вплотную стреляют. – Помолчав, Витя повторил: – Да… Всё смотрит на шапку. Как в гипнозе.

Диме не понравились эти истории. Он отвёл взгляд, надеясь, что охотник замолчит и больше не будет рассказывать о промысле. Напрасно он задумал это примирение. Дима никогда не видел ни пум, ни тарбаганов, но ему было жалко их.

Выходя после обеденного привала, он опять подумал об этом удивительном противоречии: Витя, Артёмыч, Николай Николаевич так хорошо знали природу, повадки животных, но без сожалений убивали всех, кто встречался им на пути.

«Наверное, они тоже по-своему любят природу. Но любят для себя – как машину или дом. Сама по себе природа их не интересует, для них она – чудесный интерьер. Ну или не интерьер; может, слово не самое удачное. Оформление мира вокруг. Им нравится, когда мир оформлен в горы, деревья, птиц, животных. Им приятно гулять по такому миру. Не более того. Главным для них остаётся человек. Горы они любят – как стены, деревья – как шкафы, зверей – как вазы, украшения, статуэтки. Считают их красивыми. Любуются. А при необходимости используют. Сдирают мех, выщипывают перья, режут на куски мясо.

Наверное, они так же и других людей любят – как красивый или просто удобный интерьер для своей жизни. Для них люди – заводные машинки, вызывающие эмоции, развлекающие болтовнёй. Если машинка сломалась, её всегда можно заменить другой. Вот и вся любовь.

Так и живут – интерьеры друг для друга».

Увлечённый такими мыслями, Дима порядочно отстал от Вити. Пришлось ускориться. Но мысли не успокаивались – словно ручей, давно искавший путь в сухую долину, наконец одолел непокорный кряж и весело пролился в заросшее русло; теперь его ничто не могло укротить. Дима опять замедлил ход. Решил, что рано или поздно нагонит охотника, ведь тому нужно было иногда устанавливать капканы. В спокойном шаге думалось просторнее.

«Дядя Коля прав. Мама любит животных. Жалеет бездомных кошек, собак, своих мышей. Но при этом носит шубу из соболиного меха, ест свинину и говядину. Откуда это противоречие? Как его объяснить?

Неужели и мама любит природу для себя? Но тут уж дело не в интерьере, а в чём-то более сложном.

Она любит животных, потому что они напоминают человека. Обнимает котят, как ребёнка или игрушку. Даже целует их. Но, конечно, никогда не подумает любить их по-животному: нюхать им под хвостом, вылизывать холку. Воспринимает жизнь как комикс, пародию на жизнь человеческую, поэтому умиляется. Видит щенка беззащитным ребёнком, поэтому оберегает.

А вот с щитомордником так не получится, вот его и не жалко. Кого не очеловечила, того не любит. Точнее даже – относится к ним, как на самом деле относится к животным.

Кто бы придумал написать сказку про таракана, гадюку и… глиста?! Нет. Про муравья, удава и дождевого червя – это пожалуйста. Их очеловечили, они нравятся. „У него нога, а ему домой“ – это интересно. А какой-нибудь щитомордник – бездушная и глупая тварь. Он тоже живой, но не такой милый и забавный. Мама думает, что любит животных, а на деле любит в них всё то, что ей напоминает о человеке. Потому что по-настоящему человек любит только себя и восхищается только собой. А если восхищается чем-то другим – например, законами физики, так это на самом деле он восхищается тем, что ему хватило ума этот закон сформулировать и оценить. Он восхищается собой, якобы восхищающимся чем-то другим. Во как закрутил!»

Дима усмехнулся и с сомнением посмотрел вперёд, на Витину лыжню. С подобными мыслями можно было потерять путик и забрести в такую чащу, из которой до вечера не выберешься.

«Значит, ничего удивительного в том, что мама с удовольствием ест куриные бёдрышки, а потом переживает, когда в мультике у цыплят убивают маму и они плачут над её трупиком, пищат от голода и страха. Ест она простую курицу. Всё как говорил Артёмыч – победитель съедает побеждённого. Мы победили в природе и теперь едим своих рабов: свиней, коров, куриц. А плачет о человеке – о его страданиях, которые видит в животных. Мда.»

Дима с грустью качнул головой. Он начал уставать от неожиданного потока мыслей. Первоначальная радость сменилась тяжестью и какой-то пронизывающей, прежде незнакомой грустью.

«А те, кто не любит людей и живёт с собачками и кошками, на самом деле, так же как и все, любит только человека – тоскует о нём, тоскует о здоровом общении, потому что сам в чём-то сломался, разучился полноценно быть человеком. Ну или разочаровался в тех, кто его окружает, и по слабости прячется в своём театре, где на каждую собачку повесил маску человека, точнее – его упрощённой копии. Ведь не лает же он с ними, а разговаривает, общается как с человеком и больше всего умиляется, если собаке или попугаю удаётся сказать что-то понятное, похожее на человеческую речь…

А я? Я люблю животных? И если люблю, то какой любовью?»

На это Дима уже не мог ответить. Он слишком утомился. Мысли стали уныло повторять друг друга, уносили прочь, к путаным воспоминаниям, и наконец затихли. Нужно было догонять Витю.

В зимовье Дима опять возвратился не в духе, впрочем, там его ждала радостная новость – ворон не прилетел. Артёмыч, как и Витя, потерял два промысловых дня. Чучело не помогло. Охотники опять остались в дураках.

 

Глава одиннадцатая

Находиться в зимовье было неприятно. Дима брезгливо поглядывал на шкурки соболей, на ружья, на очищенные и подготовленные для завтрашней охоты капканы. С не меньшей брезгливостью смотрел на самих охотников.

Удивлённо вспоминал, с какой радостью приехал сюда две недели назад. Никогда прежде он не испытывал столь стремительных и неожиданных перемен в своих чувствах. Пожалуй, слишком стремительных. Дима устал. Эта усталость была для него новой. Она крылась не в ногах, не в руках или спине. Она не была физической. «Разве так бывает?»

Зимовье стало для юноши коконом, из которого он должен был вернуться бабочкой – перевоплощённым человеком. По меньшей мере, так казалось ему самому. Он ещё не знал, какие мысли ждут его в новом мире, но с ужасом представлял, что всего этого могло не произойти, если б он заболел, если б мама была более настойчивой, если б дядя не решился взять его в тайгу…

Преображение далось нелегко, заставило страдать, но Дима был согласен страдать ещё больше, только бы преобразиться до конца, без остатка – до того вольно, просторно ему было на пороге нового мира.

Вчера он хотел бы по щелчку, в одно мгновение вернуться домой, но теперь настроился жить среди охотников до последнего дня их промысла. Его увлекла идея о скрытом противостоянии. Нужно было по мелочам пакостить дяде. Это могло спасти жизнь соболю или белке. Юноша улыбнулся, чувствуя восторг от такой идеи.

Охотники были раздосадованы хитростью ворона и на Диму не обращали внимания. Он этим воспользовался. Первым делом подкинул в печку дров – вместе с полешками бросил запечатанную пачку сигарет. «Чтоб у Вити в самом деле завяли уши». Рассудил, что, оставшись без сигарет, охотник в последние дни будет на взводе, раздражённый, а значит, капканы будет ставить не так бережно. «Завтра ещё одну сожгу». Сердце колотилось так сильно, что перед глазами прошла красноватая поволока. Что бы сделали охотники, заметив такую диверсию? Дышать приходилось ртом – долго и глубоко. Дима чувствовал себя партизаном в тылу врага.

Полежав на раскладушке, успокоился. Едва сдерживал смех – до того глупой, ребяческой была выходка с сожжёнными сигаретами. Но останавливать начатую игру не хотелось.

Вызвался сходить за снегом для чая. Вернувшись в дом, бросил по снежку в торбасы Артёмыча. «Завтра задержится – будет их сушить. А может, не заметит и пойдёт с мокрыми носками. Простынет и до конца промысла проваляется с температурой».

Последней жертвой стал дядя. Дима, как и планировал, накрошил кухту ему в ружьё. «Сейчас растает, а завтра заледенеет. Глядишь, в нужный момент ружьё даст осечку».

Что делать с Тамгой, Дима не знал. Можно было бы дать ей слабительное, но где ж его возьмёшь в лесу? Задумал подсыпать лайке щепотку толчёного стекла – примешать его к гречневой каше, но испугался таких мыслей, понял, что вовсе убьёт Тамгу. С ужасом осознал, что в своей игре может зайти слишком далеко, и с продолжением саботажа решил повременить.

– Что теперь? – после ужина спросил Артёмыч.

Он ходил по дому – от кровати к окну и обратно.

Тянул руки, разминал ноги. Был доволен, что наконец можно шуметь и говорить в голос.

– Считать он всё-таки не считает.

– Считает, – промолвил Николай Николаевич.

– И как тогда…

– А вот так. Считает получше тебя. Но чучелу не поверил. Понял, что это не человек. Потому что держать надо было нормально, а не дёргать как мочалку. – Дядя зло покосился на Диму.

– Бред, – отмахнулся Артёмыч. – Много чести, знаешь. И считать он у тебя умеет, и чучело от человека отличает. И гадит, небось, фигурно – цитатами из Пушкина.

– Дался вам этот Пушкин, – вздохнул Витя.

– Чья бы корова мычала, – хмыкнул Артёмыч. – Видал я твою бредятину. – Охотник помахал обрывком книги.

– Сам ты бредятина. Не понимаешь.

– Хватит! – Николай Николаевич хлопнул ладонью по столу. – Раскудахтались.

Охотники затихли. Артёмыч тайком показал Вите язык. Витя, скривив губы, почесал пальцем висок.

Николай Николаевич, подковырнув ногтем столешницу, вздохнул и промолвил:

– Есть у меня другая идея.

– Теперь Тамгу в засаде оставим? – хмыкнул Артёмыч.

– А может, вообще оставить его в покое? – спросил Дима. Он удивился тому, что сказал это спокойно, без волнения.

В печке тихо пыхтели еловые дрова. Красные отсветы проливались на пол, ложились неровными полосами на старые, потемневшие доски. Бревенчатые стены чернели глубокими запыленными щелями. На потолке едва виднелся стальной крюк – должно быть, раньше к нему крепили светильник. «Почему сейчас не крепят?» – отчего-то подумал юноша, и эта краткая, неуместная мысль вмиг разрушила его спокойствие – словно муха, влетевшая в основание карточного домика. Никогда прежде Дима не позволял себе спорить с дядей.

– Чего? – нахмурился Николай Николаевич.

– Оставить его в покое.

– Кого?

– Ворона.

– Это с какой такой стати?

Дима пожал плечами:

– Он показал, что умный. Значит, заслужил жизнь, разве нет? – Юноша давил ладонями коленки. В волнении приходилось чаще глотать.

– Он заслужил только одно – почётные похороны.

– Ведь мясо уже можно снять. И всё. Он больше не прилетит.

– Самый умный, что ли?

– Не меня ворон в дураках оставил, – огрызнулся Дима и тут же испугался этих слов. Ему стало мерзко от своего страха.

– Чё ты сказал? – дядя сжал кулаки.

Артёмыч присвистнул, подмигнул Вите и, надеясь как-то замять начинавшийся конфликт, сказал Диме:

– Не всё так просто. Мясо снимем, он в следующий раз прилетит. Вороны, знаешь, долго живут.

– Не лезь, – отмахнулся Николай Николаевич. – Ты чего скулить-то стал? – Он посмотрел на племянника. – Сидел себе и сиди. Не твоё дело, не лезь.

– Раз дело не моё, значит, помогать больше не буду. – Дима говорил тихо, чтобы сдержать дрожь.

– Что?

– Помогать с вороном не буду. Сами ловите.

– Помогать? – без улыбки хохотнул дядя.

С каждым словом он становился выше, сильнее. Дима весь сжался. Но заставлял себя смотреть прямо в глаза Николаю Николаевичу.

– Да от тебя помощи, как от говна в дождливую погоду.

– Ладно тебе, – опять вмешался Артёмыч.

– Не лезь!

Витя будто и не слышал разговора. Бережно чистил ногти щепкой. Собранную грязь катышками отбрасывал на пол.

В доме было слишком жарко. Диме хотелось выбежать наружу, распахнуть себя навстречу зимней вьюге, выстудить из себя все тревоги.

– Выпороть бы тебя как следует. Выбить городскую дурь. Может, научишься нормально говорить.

– Ты мне не отец. Я и сам могу…

– Хрен с маслом ты можешь! Думаешь, я не видел, как ты. ружьё нарочно отвёл? Жалко стало, да? И ты мне не сын. С таким сыном только повеситься. От таких, как ты, с твоим нытьём, все эти педики получаются. Думаешь, я не видел, как ты на соболя? А? Бабьими глазами смотрел! «Он живой, он живой». – Охотник визгливо изобразил голос племянника. – На охоту он приехал. Умник.

– Оставьте ворона в покое. – Дима встал с раскладушки. Он уже не мог, да и не хотел сдерживать дрожь.

– Сядь, – спокойно ответил Николай Николаевич.

– Оставьте, – громче повторил Дима. Его трясло.

– Сядь, говорят!

– Оставьте! – закричал Дима. Из глаз потекли слёзы.

– Сдурел орать, что ли?!

Николай Николаевич резко встал, табурет за ним отклонился и – грохнулся навзничь.

– Оставь! – глаза застило мутной, красной плёнкой.

Слёзы никак не останавливались. Дима уже не видел ни Артёмыча, ни Витю.

– Тьфу, заладил. Дебил, что ли?

– Оставь! – Дима кричал до боли в горле. Хотелось криком вывернуться наизнанку. Выпотрошить, обкорнать, оскопить, выскрести себя самого. В приступе нестерпимого зуда, ненависти он задёргался на месте и только кричал: – Оставь!

– Не ори!

– Оставь! – Дима умолял, заставлял себя сказать что-то другое, но из всего вороха мыслей вырывалось только одно слово: – Оставь!

Дядя сделал быстрый шаг. Размах. Глухой шлепок. Николай Николаевич ударил племянника ладонью. Дима не успел увернуться. Отшатнувшись, споткнулся и упал. Ладонями упёрся в пол: пыль и щепки.

Проскулил что-то неразборчивое. Дышал часто, тяжело.

Приступ безумия оборвался. Остались боль в щеке и обида. Его всё ещё потряхивало.

Николай Николаевич поднял табурет, сел. На племянника не смотрел.

– Ну и? – спросил его Артёмыч.

Охотники вели себя так, будто ничего не произошло.

– Есть у меня идея.

– Повторить чучело, только ходить с ним весь день? – неуверенно усмехнулся Артёмыч.

– Про чучело забудь. Тут можно по-другому… – Дядя говорил медленно, с паузами и при этом мял пальцами лоб. – Тут есть вариант поинтереснее.

– Ну?

Николай Николаевич, посмеиваясь, рассказал о своём плане. Артёмыч с Витей молчали, удивлённо переглядывались. План был необычным.

Этой ночью охотники засыпали взволнованные. Боялись, что очередная задумка будет такой же напрасной, как и предыдущие. Витя, ворочаясь в кровати, подумал, что беспокойство тут пришло даже не из-за самого ворона, а из-за неожиданно проявленной им сообразительности. Теперь за дверью ночевала не просто дикая, враждебная тайга, а разумная, пусть даже в малой мере. Витя и прежде встречал сообразительных птиц, зверей, но никогда не вступал с ними в такое утомительное противостояние. Волки, лисы, рысь – они, конечно, были умные, но как-то по-мелкому, по-убогому, как расшалившиеся дети. Об их уме можно было только снисходительно шутить. А тут – какой-то ворон. «Хорошая будет байка».

Дима слышал разговор охотников. Знал, что они задумали, и понимал, что не сумеет им помешать.

«Бросить патроны в печку. Пусть вся растрескается. Выбить окно. Переломать капканы. Сжечь спальники. Сделать что угодно, только бы они закончили свой промысел. Так ведь машина раньше не приедет… Я даже не знаю, есть ли у дядя какой-нибудь телефон. Тут нужен спутниковый, с антенной.»

Юноша был уверен, что после всего случившегося не сможет уснуть, будет всю ночь блуждать в полупрозрачной дрёме, однако уснул мгновенно, едва закрыв глаза.

Ему снились рваные сны. Просыпаясь, он помнил только, что говорил с вороном, что в разговоре поднимал к тому ружьё, стрелял, но не попадал. Птица сидела на том же месте и продолжала говорить. Дима стрелял ещё раз, но по-прежнему неудачно. Ворон был настойчив в своих словах и, кажется, требовал чего-то, пытался что-то объяснить, но Дима его не понимал и всё стрелял, стрелял. Потом опустил глаза и увидел свои тяжёлые, мозолистые руки. Увидел толстые, поросшие рыжим волосом пальцы и понял, что он – Николай Николаевич. Испугался самого себя. Поднял взгляд. Всё преобразилось. Прогалина была покрыта сотнями, тысячами выпотрошенных зверьков. Снег растаял от потоков чёрной крови. Деревья вокруг стояли сухие, будто горевшие. Безветвенные, мёртвые. Зимовье за спиной прогнило, осело на левый бок. В выбитых окнах виднелась тусклая, заваленная хламом комната. Там никого не было. И только ворон по-прежнему сидел на лиственнице, смотрел на Диму. Теперь он молчал. Юношу сковало чувство глубокого, безнадёжного одиночества. Он знал, что такой стала вся планета. Деревья умерли, оставив на поверхности скелеты своих некогда пышных хвостов. Звери и птицы превратились в кровавую труху. Дима остался наедине с холодной, уходящей вглубь себя Вселенной. Затерян среди сонма вспыхивающих и гаснущих звёзд. Ворон исчез, а с ним исчезло всё, что напоминало об утраченном мире. Дима хотел проснуться, вырвать себя из этого кошмара, но сон не прекращался.

Трупы зверьков и мёртвый лес пропали. Диму окружила бетонная пустыня. Раскалённые, усыпанные белым крошевом плиты. Кое-где торчали штыри почерневшей арматуры, погнутые железные скобы.

Вдалеке виднелись чугунные вагонетки, в беспорядке сложенные рельсы – словно заготовленный для гигантского костра хворост.

Некоторые плиты лежали неровно, и в трещины было видно, что внизу под ними точно такие же плиты.

Горизонт тоже бетон, только выкрашенный в жёлтое. И небо – бетон. И воздух – сухой, шершавый.

Вытянув руку, Дима увидел, как в его раскрытую ладонь падают пенопластовые снежинки.

Он был один.

Последний из людей.

Сам весь иссохший, слабый, почти бумажный.

Всё было чёрно-белым. Краски давно исчезли.

Дима опустился на колени. Знал, что ему некуда идти. Он не мог вернуться в прежний мир.

Возвращаешься только к тому, о чём помнишь. А Дима забыл и тайгу, и весеннее цветение, и красногрудых снегирей. Быть может, их вовсе никогда не было. Не было ничего, кроме бетонной пустыни вокруг. И серого, молчаливого одиночества.

 

Глава двенадцатая

Поутру, облив лицо холодной водой, Дима забыл ночные видения.

Завтракали молча.

Юноша вздрогнул, когда Николай Николаевич неожиданно потрепал его за шею:

– Ты это… Зря я на тебя. – Дядя говорил с тихой улыбкой. – Сам знаешь, с этим вороном. В общем, ничего такого не думай. Это всё в запале. А всё, что я наговорил, – я так не считаю. Всякое бывает. Завтра вместе пойдём, и всё будет хорошо. Добудешь своего соболя, и вся эта. ну, забудется. – Задумавшись, словно не зная, какие слова выбрать, дядя добавил: – И ты смотри не срывайся так. Припадки у тебя, что ли?

Дима, улыбнувшись, кивнул. Тут же отругал себя и за эту улыбку, и за этот кивок, но дядя никогда прежде не говорил с ним так тепло, никогда не извинялся перед ним – захотелось чем-то его порадовать, дать повод гордиться. Николай Николаевич был, в общем-то, не таким уж плохим человеком, хотел для Димы только хорошего, просто это хорошее определял на свой лад и воплощал его, как умел. Ударил не от злобы, а потому что растерялся и не знал, как ещё поступить.

Дима повеселел, даже согласился помочь дяде, от него всё равно требовалось не так много.

– Ну как? – спросил Артёмыч.

– Начинаем, – кивнул Николай Николаевич.

Одевшись для промысла, охотники принялись скользить к лесу и тут же возвращаться. Сперва ушёл один Николай Николаевич. Едва он вернулся, ему на смену выбежал Витя, за ним – Дима. Потом Витя возвратился, и по его следам вышел Артёмыч.

Охотники приносили с собой ветви, рубили тонкие деревца, закладывали в котелок снежные комья. Брали санки, бросали их в пути, вновь подбирали. Витя проявил особую подвижность – запыхавшись, отчитался о семи ходках в обе стороны, протирал вспотевший лоб, успокаивал дыхание и тихо смеялся. Происходившее казалось ему ещё более смешным, чем прогулка с чучелом.

Дима шёл медленно. Его никто не подгонял. Наконец он вовсе остался на опушке, посчитал, что и без того помог охотникам больше, чем хотел. Несмотря на примирение с дядей, он не забыл ни вчерашней ссоры, ни предварявших её размышлений.

Николай Николаевич, уходя к лесу, смотрел на дальние макушки, надеялся разглядеть ворона. Дядя верил, что птица сейчас беспокойно наблюдает за перебежками людей.

Вчера охотники решили запутать её перемещениями.

– Считать он научился, пусть. Будем умнее. На то мы и люди, – говорил Николай Николаевич. – Слагать и вычитать у него не получится. Чем больше будем бегать, тем сильнее у него закипит мозг. Если завтра поостережётся и решит не рисковать, потом всё повторим. На второй раз он точно не сдержится. Вы по два раза сидели, почему бы и мне не посидеть?

– Сам будешь караулить? – удивился Витя.

Николай Николаевич кивнул.

– Ты, Артёмыч, с Тамгой пойдёшь. Не всё же с капканами возиться.

– Я уже ходил. Тогда ещё…

– Помню-помню.

Лайка растерялась от такой суеты. Поначалу сопровождала хозяина, потом стала бегать за другими охотниками. Разволновавшись, лаяла, кидалась по снегу. Наконец уселась в дверях.

– Долго ещё? – спросил Витя.

– Хватит, – прошептал Николай Николаевич. Он уже занял позицию. Притаился в засаде. – Всё. Закрывай дверь, догоняй остальных. А я буду ждать.

Прогалина затихла. Охотники отдалились от неё. Каждый пошёл по своему путику. Дима, на мгновение растерявшись, последовал за Витей. Дядя не говорил ему, с кем сегодня идти.

Бесшумно падал снег. Ветра не было. Солнце, отражённое в сугробах, тревожило глаза.

Николай Николаевич лежал на койке, смотрел в окно – на вывешенное мясо, на измёрзший трупик ворона, на лиственницу, на встававшую за прогалиной тайгу.

Охотник накрыл себя спальником. Правой рукой, под боком, удерживал заряженное ружьё.

Дом выстывал, на подоконник падали снежинки. Тянуло холодом.

Лежать в одном положении было утомительно, но Николай Николаевич не разрешал себе двигаться. Пил мало, чтобы не ходить к ведру. О том, чтобы перекусить или полистать книгу, даже не думал. Только изредка забавлялся, представляя недоумение ворона, наблюдавшего этим утром, как бегают охотники. «Наверное, подумал, что мы тут с ума посходили. Тьфу ты… Куда там в его головёшку мысли поместятся! Правильно кто-то говорил – у этого зверья мыслей не бывает, только мутные образы крутятся, а всё делают на автомате, как заводная игрушка. Кто же это говорил? Да сам, наверное, и сказал». – Охотник беззвучно хмыкнул.

«Да уж, набегались. Тут и человеку не посчитать, сколько ушло, а сколько осталось.»

Николай Николаевич надеялся, что Артёмычу не повезёт с Тамгой. Всё-таки лайка была его, и промысел с ней, но без его участия должен стать неудачным.

Охотник настойчиво смотрел в окно. Ждал.

Тело уставало. Хотелось двигаться, пить.

Из леса не доносилось ни единого звука. Дом остыл, начал вымерзать. «Хорошо ещё, ветра нет, комнату замело бы. Да. Думал ли, что буду вот так караулить. ворона?! Кабаргу – куда ни шло, но ворона. Смешно, ей-богу».

«Ничего. Одного выстрела хватит, и вся эта история закончится».

«Кому расскажи, засмеют».

Николай Николаевич продолжал говорить с собой: повторяясь, забывая начатую тему и выдумывая новую. К обеду стал изредка чесать щетину на щеках, перекладывать ноги, но ждал всё так же терпеливо.

«Ничего. Сегодня поостережёшься, завтра пожалуешь. А я тебя буду свинцом потчевать».

Охотник вспомнил, как в детстве подобрал раненого воронёнка. Как возился с ним, лечил. Называл Карлушей. Прятал его от родителей. Воронёнок был совсем юный, даже до слётка не дорос. Николаю Николаевичу, тогда ещё просто Коле, хотелось непременно выходить его, чтобы увидеть, как он улетит на здоровых крыльях. Тайком обрезал для него кусочки мяса. Если б отец заметил, он бы Колю взбучил так, что спать удалось бы только на животе.

Карлуша поначалу не понимал заботы, не открывал клюв. Коле приходилось насилу разжимать его – цепляя чайной ложкой, пропихивать в самое горло мясные кубики. Потом воронёнок уже сам подходил с раззявленным клювом, требовал кормёжку.

Коля смастерил для него клетку из берёзовых брусков и проволоки, положил туда полотенце и миску с водой – в ней Карлуша купался. Коля держал воронёнка в сарае, а когда родителей не было дома, выпускал его гулять по комнатам. Карлуша переступал вприпрыжку, на ходу вздыбливая хвост и уголки крыльев. Поворачивал к Коле голову боком и смотрел на него синим моргающим глазом. Перетряхивал перья и, нахохлившись, замирал. Зямкал клювом, будто хотел что-то сказать, но не мог вспомнить ни одного человеческого слова. Наконец ограничивался неразборчивым поскрипыванием, которое с возрастом должно было стать грубым вороньим криком.

«Карлуша…»

Коля потом выпустил его в лесу. Тот долго не хотел улетать. Но всё же улетел.

«Где он теперь? Мог и до этих мест добраться. Интересно, я бы узнал его, если б увидел?»

Николай Николаевич беззвучно мусолил губы. Слушал своё дыхание. Развлекал себя подсчётами, какой доход принесёт соболёвка. Думал о запланированной на весну ледовой охоте на кумутканов – молодых, только что перелинявших нерпят.

«Где тебя носит, чёрт пернатый?»

Устав от ненужных, суетливых мыслей, охотник погрузился в бесцветную тишину. Его больше не тревожили ни воспоминания, ни предвкушения. С годами он всё чаще соскальзывал в такую пустоту. Отдалённым эхом проносились мелодии полузабытых песен, чьи-то голоса, но они быстро стихали.

Пошёл полуденный час.

Если думать о дыхании, оно становится громким, частым.

«Неужели не прилетит?»

Стрелять с койки, в общем-то, удобно. Положить ствол на изголовье и бить наверняка, никакая сошка не понадобится. Но ждать лёжа – удовольствие небольшое. Затекают руки. Устаёт шея.

«Надо было сказать, чтобы не торопились назад. Витька тот ещё лентяй, первый прибежит, всю засаду попалит».

Николай Николаевич чуть переложил левую ногу – скрипнула койка. Обычно и не замечаешь, какие у неё скрипучие пружины. Охотник обругал себя.

«Если он и завтра не прилетит, ну… Тут уж хоть напалмом всю тайгу выжигай, чтоб от такого гада избавиться. Цирк какой-то, а не охота».

Николай Николаевич, чтобы отвлечься от ожидания, поднял ружьё. Уложил его на изголовье. Всё это проделал медленно, затаённо. Прицелился. Представил, что ворон уже сидит на верёвке. Готовится клевать чужое мясо. «Бах», – грохнет ружьё. Дробь полетит в окно. Ворона откинет в сторону. Не отозвавшись ни единым звуком, он упадёт.

«Всё!» – Охотник наконец позволит себе громкое слово, после чего рассмеётся.

Уверенный в удаче, Николай Николаевич не станет торопиться наружу.

Забросит в печь поленца, поставит греться воду, оправит спальник и только тогда выйдет из дома.

Ворон будет лежать на снегу. Вокруг него пористыми пятнами остынет кровь. Клюв будет приоткрыт. Чёрные глаза – недвижны. Охотник тронет изорванного хищника ногой и сплюнет. «Вот и вся канитель».

«Смешно, если это в самом деле Карлуша. Да уж, смешно… Нет, таких чудес не бывает. Мало ли воронов в тайге. Главное, чтоб дробью второе стекло не задело, а то будет веселуха. Не заденет. С такого расстояния не заденет».

Верёвка пошатнулась.

На неё сел ворон – рядом с тельцем своего сородича.

Закрепившись на худой опоре, он застыл. Потом стал бережно перекладывать крылья. Вновь успокоился.

Уцепился чёрной трёхпалой лапой с изогнутыми когтями за кусок мяса и принялся поддалбливать его. Изредка оборачивался к тайге.

Это был тот самый ворон, с которым в первый день промысла говорил Дима – крупный, со взгорбленной головой.

«Тот самый…»

– Вот ты и попался, – беззвучно прошептал Николай Николаевич.

Небо вычистилось от облаков и было светлым, широким, снег больше не падал.

«А говорили, умный. А ты тупой, как курица. Ну, привет».

Николай Николаевич действовал неторопливо.

Сердце билось часто, утяжелилось дыхание. Охотник забыл о неудобстве в ногах и животе, застыл до дрожи. Небрежность могла быть губительной. Следил за птицей. При этом медленно подводил к ружью левую руку. Боялся, что хрустнут пружины. Кромка спальника уцепилась за пуговицу на рукаве и потянулась следом, пришлось бережно высвобождать её.

Охотник дышал коротко и часто.

«Обдурили тебя, дурака. Обдурили. Думал, ты умный? Куда тебе.»

Остановил дыхание.

Глаз напряжён.

Твёрже руку.

Дуло смотрит в оконный проём. Указательный палец изогнулся по липкому от холода спусковому крючку.

«Лови!»

Тишину зимовья разорвал ружейный выстрел, но ещё раньше его окутало странное эхо. Николай Николаевич не сразу понял, что это, а когда понял – вскочил с гневным оскалом.

 

Глава тринадцатая

Этим утром, когда охотники только готовились к перебежкам от дома в лес и обратно, Дима взял с подоконника зеркальце – то самое, перед которым брился Витя. Слушал шутливые разговоры мужчин и рассматривал себя.

Высокий покатый лоб. Отросшая за последние недели чёлка. Светлые брови, из которых выбивался один длинный волосок. Крупный прямой нос. Если напружинить лицо – так, чтобы стянулась кожа на макушке, чтобы приподнялись уши, – в глазах начинает угадываться раскосость. Мама говорила, что это наследство от прадеда, родившегося в Туве. Кристина всегда смеялась, когда Дима шевелил ушами и, нарочно щурясь, показывал свою раскосость. Сашка тоже смеялся.

Юноша поворачивал зеркальце, будто заглядывал в крохотное окошко, за которым прятался ещё незнакомый ему мир. Приоткрывал рот и следил за тем, как под кожей мягко ходят скулы. Морщил нос, поднимал брови, наблюдая, как стягиваются и разглаживаются морщины. Рассматривал свои чуть пожелтевшие зубы – он их редко чистил здесь, на промысле.

Диме хотелось увидеть всего себя целиком. Снять одежду и водить зеркальцем, выхватывать новые детали своего тела. Будто раньше, за все долгие четырнадцать лет жизни, он его не видел.

Кем был человек, стоявший по другую сторону мутного окошка? Как сложится его судьба? Каким он будет через пять или, страшно подумать, десять лет? Через тридцать, пятьдесят лет… Как изменится его лицо? Какие у него будут мысли? А главное – какую жизнь он выберет, во что будет верить и чем пожертвует ради своей веры? Дима положил зеркальце отражающей поверхностью вниз.

Вздохнул.

Опять почувствовал себя одиноким, как в том сне про мир, залитый бетоном. Только сейчас, наяву, одиночество было глубже, насыщеннее. Не с кем, не о чем говорить. Некуда идти. И всё же он будет говорить. Будет настойчиво шагать вперёд. Потому что не может иначе. До тех пор, пока тело, ослабленное старостью или болезненностью, не остановится само. Тогда он вновь посмотрит в это зеркальце. В это потемневшее по краям окошко. И вспомнит этот день, эту минуту. Вспомнит своего ворона – настоящего или вымышленного, живого или мёртвого. Вспомнит в последний раз. А потом забудет, чтобы никогда к нему не возвращаться. И воздух наполнится запахом свежей земли. И зашумит последний дождь. И на глаза опустятся последние сумерки.

Николай Николаевич спрыгнул с койки. Запутавшись в спальнике, чуть не упал. Быстрым шагом метнулся к двери. Распахнул её ударом плеча.

Выбежал наружу.

Опять чуть не упал – ноги после долгого простоя были резиновыми, неудобными.

Кто-то спугнул ворона перед самым выстрелом. Крикнул. И сделал это нарочно.

Николай Николаевич подбежал к лиственнице. Никого. На снегу – капли крови, несколько перьев. Значит, ранен. Но не убит. «Гадёныш».

Охотник дышал прерывисто. Из открытого рта вырывался густой пар дыхания.

Вскинул ружьё. Ворон! Летит к лесу. Прицелился. Нет. Бесполезно. Уже далеко. Ушёл.

«Чёрт! Чёрт! Чёрт!»

«Кто?!»

Николай Николаевич уже знал кто и всё же торопливо оглядывался вокруг, высматривал опушку. Искал силуэт.

«Ну, попадись ты мне».

«Выродок».

Перья и кровь. И больше ничего. Он был тут! Проклятый ворон сидел на верёвке и был мёртв. Потому что Николай Николаевич не промахивается. Не с такого расстояния. И всё же он ушёл. Даже успел поклевать мясо. Опять оставил всех в дураках.

«Да где же ты?! Щенок, мелюзга…»

Вздрогнул. Задохнулся злобой. Увидел.

«Поганец.»

На краю прогалины стоял Дима. Его было не так просто разглядеть. В белой накидке. Затаился у заснеженной ели. Неподвижен. Но это точно был Дима. «Кто же ещё?..»

Николай Николаевич, сплёвывая ругательства, побежал к племяннику. Опадая в глубокий снег, спотыкаясь, приседая на колени, но тут же поднимаясь и не отрывая взгляд от юноши. Охотник боялся, что Дима спрячется, что придётся идти за ним по лесу, но Дима стоял на месте.

Не сделал ни одного шага. Ждал.

Весь дрожал. От холода. И от страха. Но от холода – больше. Он уже давно здесь караулил. Обманул Витю. Сказал, что пойдёт проверять капканы Артёмыча, что он хорошо запомнил путик и найдёт их без проблем. Витя не отпускал Диму. Боялся, что тот заблудится. Быть может, подозревал неладное. Конечно, подозревал, поэтому и не хотел отпускать. Но Дима ушёл. Сказал, что должен проявить себя. Что хочет добыть своего первого соболя. Ведь они с Артёмычем вместе ставили капканы, а значит, добыча – общая.

Дядя приближался. С каждым шагом он становился выше. Его тело раздувалось. Но больше всего разрастались руки – тяжёлые, залитые бетоном, вместо вен пронизанные стальной стержневой арматурой. Рукава, перчатки растрескались, из-под них показалась грубая рыжая шерсть обозлённого зверя. И только голова охотника оставалась несоразмерно маленькой, с лицом, скорченным в спазмах ненависти, обезображенным гневом.

Витя говорил что-то ещё. Дима молча кивал. Нужно было торопиться. Ворон мог прилететь в любую минуту. Дима не знал, что делать, как помешать дяде, но думал об одном – скорее вернуться на прогалину.

Теперь было слышно, как сдавленно ругается Николай Николаевич. Он лязгал, грохотал колоннами ног. От каждого его шага сотрясалась земля, с веток опадал снег. Вокруг дяди кружился рой чёрных точек – они жужжали, стрекотали, шипели тоненькими ядовитыми голосами. На шее Николая Николаевича вскрылись тёмно-жёлтые гнойники. Они раздувались чёрными пузырями. Пузыри лопались, и на снег капала густая раскалённая сукровица.

Дима только крикнул Вите, что всё будет хорошо, и заскользил назад, к зимовью.

Вернулся по лыжне. Дядя мог уже подстрелить ворона. «Нет, я бы услышал. Я бы точно услышал эхо выстрела». Оставалось ждать – долго, беспокойно. «Да и что я могу?»

Николай Николаевич был уже так близко, что Дима видел пар его дыхания. Между ними оставалось шагов десять. Юноша невольно отпрянул, будто дядя навис над самым лицом – до того острым, тёмным был его взгляд.

Чёрные точки собрались в единое пульсирующее полотно, волной поднимавшееся над Николаем Николаевичем, готовое в любой момент обрушиться на юношу, сжечь его, стоявшие поблизости ели, а следом и всю опушку, весь лес с его соболями, белками, изюбрами.

Дима очень долго ждал ворона. Долгие дни и недели. Перетаптывался на месте, боялся, что за ним придёт Витя. Боялся, что дядя каким-то образом узнает о его присутствии. Ноги немели от холода и неподвижности, но он не уходил. Понимал, что всё может решиться в одно мгновение, и это мгновение нельзя упустить.

Ворон прилетел незаметно. Будто и не прилетал, а просто появился. Только что на верёвке никого не было, а теперь – чёрное пятно. Дима взвился. Замахал руками, зашуршал ветками. Краткую секунду он ещё надеялся спугнуть птицу, не выдавая себя. Физически, всем телом почувствовал, как ускользает последняя надежда, и тогда, забыв страх, закричал. Раздался выстрел. Ворон вскинулся, неловко перекувыркнулся на угловатых крыльях и тяжёлой дугой полетел к лесу.

Дима спас его.

Успел.

– Что?! – Николай Николаевич остановился в пяти шагах от юноши. – Что?!

Дядя кричал тихо, но натужно. Его лицо загрубело, стало бордовым, покрылось пластинами красного сланца. Полотно из чёрных точек колыхалось над ним, вибрировало, наполняло всё едким шипением, от которого по коже шли мурашки, отравляло воздух гнилостным запахом разложения. Стало по-сумеречному темно.

Дима молчал. Не знал, что сказать.

Николай Николаевич дёрнулся. С ним дёрнулась, разошлась волнами завесь чёрных точек.

Своими гигантскими, тяжёлыми руками вскинул ружьё.

Юноша подумал, что где-то за его спиной сел ворон и дядя хочет его подстрелить, но тут же понял, что дядя целится в него, в Диму.

В этот момент всё изменилось. Легко, безболезненно, словно всегда было таким. Чёрные точки исчезли. Все до одной. Пропал их тошнотворный запах. Стихло шипение. Прекратилась ядовитая пульсация воздуха.

Дима увидел перед собой слабого одинокого человека. Маленького и злого. Куда меньше, чем он сам. И даже меньше, чем ворон. Всё это было глупо, нелепо.

Маленький Николай Николаевич стоял с ружьём. Из его приоткрытого рта стекала слюна, оставшаяся на губах после крика. Страх и сомнения исчезли. Дима понял, что был прав во всём, что сделал. Он дрожал, но теперь только от холода. Он был спокоен. Он знал, что победил в этой необъявленной схватке. А дядя знал, что проиграл, и от этого злился ещё больше.

– Ты не выстрелишь, – ровным голосом произнёс Дима. Затем добавил: – Тогда зачем всё это?

– Да ну?!

Дядя крепче сдавил ружьё.

Простонав, отбросил его на снег и сделал шаг вперёд.

– Ты можешь меня ударить, – Дима смотрел ему в глаза. – Опять.

Николай Николаевич остановился.

– Потом ударить ещё раз. И ещё.

Николай Николаевич поднял кулаки. Свои крохотные, неуклюжие кулаки.

– Но это всё, что ты можешь.

Николай Николаевич сплюнул.

Они так и стояли друг напротив друга. Бесконечно долго. Целую вечность. Застыли, словно вылепленные из снега, и молчали.

– Паскуда ты, – наконец процедил дядя.

Отвернулся. Поднял ружьё. Стряхнул с него снег и зашагал назад, к дому.

Дима, помедлив, заскользил вслед за ним.

Николай Николаевич вставил стекло. Снял обыгавшиеся куски мяса. Скрутил верёвку. Трупик другого ворона отбросил в сторону. При этом старательно обступал пятна крови и упавшие на снег перья.

Дима тем временем растопил печку. Больше всего ему сейчас хотелось напиться горячего чаю с бергамотом.

Окунать в кружку кубик рафинада, потом губами вышвыркивать из него влагу. Повторять так до тех пор, пока кубик не начнёт рассыпаться.

Делали всё молча, друг на друга не смотрели.

Покончив с мясом, Николай Николаевич ушёл в лес. Не захотел оставаться наедине с племянником. Захватил с собой трупик ворона.

Обхватив ладонями горячую кружку с чаем, Дима сел на Витину койку. Улыбнулся. Теперь в доме было так же уютно, как и в лесу. Юноша больше не испытывал отвращения к охотничьему быту. На соболиные шкурки он когда-то смотрел с радостью, затем – с гневом, а теперь – спокойно. Этот покой был особенным. В нём не было и оттенка равнодушия. Он был тёплым, просторным, взывающим к жизни. Диме ещё только предстояло разобраться в своих чувствах, а сейчас он ими наслаждался.

Допив чай, вышел наружу. Погода стояла ясная, чистая. Таёжная прогалина была дном большого солнечного аквариума, заполненного прозрачным золотом. Зажмурившись, Дима смотрел, как в воздухе плывёт алмазная пыль – крохотные снежинки, блестящие на солнце и до того лёгкие, что взлетали от малейшего дуновения ветра. И казалось, что время обернулось вспять и снег поднимается с поляны назад, в сугробы облаков. И поднимаются срубленные деревья, и оживают убитые звери. И всё устремляется к единому светлому началу, к тому мгновению подлинного чуда, когда в холодной пустыне мироздания впервые распустился цветок жизни.

Дима почувствовал, как студёные слёзы опускаются по его горячим щекам.

– Это всё солнце, – прошептал он и улыбнулся.

 

Глава четырнадцатая

Последние пять дней охоты прошли спокойно.

Каждый занимался своим делом. Как-то само, без обсуждений, решилось, что Дима больше не ходит на промысел. Наутро после того, как в засаде сидел Николай Николаевич, он просто остался в доме, и никто его об этом не спрашивал. Занялся хозяйством: подметал пол, мыл посуду, рубил дрова, топил печь, а к вечеру готовил ужин. Днём уходил в лес. Бродил по округе, искал звериные следы, прислушивался к редким крикам птиц. Ему было хорошо, он не чувствовал себя одиноким.

С дядей он с тех пор не перекинулся и словом. Николай Николаевич тогда вернулся раньше остальных. Принёс подстреленную белку. Артёмыч и Витя, увидев следы крови и перья ворона, решили, что их задумка удалась, что птицу удалось-таки обмануть и убить. Артёмыч только жалел, что дядя избавился от трупа:

– Нужно было пустить его на приманку. Пусть бы поработал для нас после поганой смерти.

Охотники, смеясь, хвалили Николая Николаевича. Говорили, что теперь у них будет байка на много лет:

– Пять дней засады, чучело, вся эта беготня, чтоб запутать ворона, – перечислял Артёмыч. – И ведь, получается, правда, что он нас считал! Тот ещё прохиндей.

Николай Николаевич не спорил. Молча свежевал белку, чистил ружьё, кормил Тамгу. Охотники объяснили его молчание недовольством из-за потерянного промыслового дня. К тому же Артёмыч с лайкой добыли сразу двух соболей; это едва ли обрадовало дядю.

Дима тоже молчал. Не мешал охотникам говорить о смерти ворона.

Вечером, когда все готовились ко сну, он подобрал одно из перьев. Решил сохранить его на память обо всём, что здесь случилось.

Утром, когда охотники вышли на промысел, Дима заглянул в схрон, срезал от мяса большой кусок и вывесил его в лесу – для ворона, чтобы извиниться перед ним за рану. Надеялся, что она была несерьёзной.

На следующий день он ушёл ещё дальше в тайгу, прокладывая собственную тропку. Чтобы не заблудиться, старался идти напрямик, не сворачивая, и вернулся по своей же лыжне.

На третий день Дима зашёл так далеко, что встретил соболиные наброды. Он вспомнил всё, чему научился от Артёмыча и Николая Николаевича. С улыбкой осматривал следы, проверял их свежесть, представлял, как и что делал зверёк на этом месте. Затаившись, слушал тихий лес.

Спустившись в пойменную долину, встретил деревья, украшенные ледяными юбками. Ничего подобного он прежде не видел. К первым заморозкам пойма была затоплена. Воду сковал крепкий лёд. Со временем её уровень упал. Ледяная корка растрескалась, осыпалась, но сохранилась рваным жабо на стволах осин. Сверху её покрыли снежные насыпи, и теперь на деревьях, в метре от земли, красовались белоснежные юбки, будто закреплённые кринолином ветвей – почти ровные конусы с бахромой ледяных оборок. Дима назвал эту пойму танцующей. Ещё долго не хотел оттуда уходить, гулял между осин, бережно прикасался к их необычному украшению.

Когда юноша вернулся в лес, его наполнила тёплая радость – на одной из елей он увидел знакомый силуэт. Округлые ушки, покатая спина. Это был соболь. Судя по следам, ведущим к дереву, – самец. Диме удалось отследить его до самого гнезда. Гнездо пряталось в дупле. Недолго думая высыпал в него горсть орехов, украденных у Вити. Дупло, расположенное совсем низко, могло быть необитаемым; возможно, соболь укрылся в нём лишь на время, но Дима был уверен, что его угощение не пропадёт даром.

В зимовье он возвращался с улыбкой. Думал о том, что хочет знать как можно больше о природе, но не для того, чтобы владеть ею. Власть – это всегда одиночество. Знать, чтобы понимать и самому становиться больше, окружая себя чудесным разнообразием жизни.

«Человеку одиноко. Мы оказались на необитаемом острове среди холодных волн космоса. Нас окружают друзья, но они слабее нас, и мы сделали их рабами. Едим, заставляем работать. Живём в комфорте. Сытые. Но одинокие. А ведь у нас хватит и сил, и ума, чтобы жить вместе на равных – широко и счастливо. Интересно, что бы на это сказала мама?»

Воодушевлённый такими мыслями, Дима постепенно примирился с охотниками. «В общем-то, они все не такие плохие. Даже дядя… Обыкновенные люди. Нет, не плохие. Просто у них не было шанса стать хорошими. Жизнь от них спрашивала другое. Им приходилось отвечать. И не было сил о чём-то думать».

Два дня Дима ни с кем не общался, а потом как-то сошёлся с Витей. Играл с ним в карты, слушал его рассказы о тайге. Иногда к ним присоединялся Артёмыч.

Витя посоветовал Диме одну из оборванных книг – ту самую, которой он развлекал себя в засаде. Она понравилась юноше. Он с восторгом читал выцветшие строки:

«Мы относимся к животным снисходительно благодаря их кажущейся незаконченности. Их судьба нам кажется трагической, предопределившей для них более низкую ступень развития по сравнению с человеком. Мы ошибаемся и ошибаемся невероятно. О животных нельзя судить по человеческим меркам. В мире более древнем и совершенном, чем наш мир, они существуют как вполне совершенные и законченные создания, одарённые диапазоном ощущений, давно утерянных человеком, либо чувствами, ему недоступными: они живут в мире слов, которых мы никогда не услышим».

Дима покачал головой – удивился такому совпадению: до того точно и ясно прочитанное передавало его собственные, ещё не сформулированные мысли. Решил непременно узнать название книги и, вернувшись в город, прочитать целиком. Взглянув на охотников, он тайком припрятал обрывок книги в свой рюкзак, чтобы никто не успел вырвать из неё ещё несколько страниц.

– Хорошо бы вернуться сюда весной. Посмотреть, как всё просыпается от зимней спячки, – промолвил юноша.

– Да, оно того стоит, – кивнул Витя.

– Значит, вернусь. Быть может, не сюда, но – в тайгу. Для меня всё только начинается.

– Это точно, – усмехнулся Витя, не совсем понимая, о чём говорит Дима.