Лето 1984

Чабанка. Подарок старшины

Так и хочется сказать: веселой гурьбой мы пошли в четвертую роту — отец, мать, Лариса, Корнюш и я. Конечно же у меня для веселья особых причин не было, комбат нарисовал на перспективу такую картинку — и мокрой тряпкой не сотрешь, но я надеялся, что из всех зол мне досталось все же наименьшее. Казарма четвертой приятно удивила, архитектурно копия казармы первой роты, но было в ней что-то более домашнее, чем все то, что я до этого видел в части. Теплей как-то было, что ли. Вроде те же краски — все оттенки грязно-коричневого цвета, а как-то уютней, веселей.

Прапорщик Корнюш провел моих в спальное отделение. Очевидно, по причине воскресенья там и сям вольно околачивались солдаты. Корнюш показательно гордился всем, что нас окружало, рассказывал о планах по улучшению сурового солдатского быта, всех ребят называл по именам, налево и направо сыпал шутками, иногда солдаты ему отвечали, достаточно вольно, иногда на грани. А я чувствовал себя крайне неловко, я понимал, что роль экскурсанта неправильная для новичка, признаться, я боялся, что меня могут возненавидеть с первых минут. Но рядом была Лариса и всё внимание окружающих было приковано к ней. При этом никакой скабрезности в глазах своих будущих сослуживцев я не замечал, только удивление и восхищение — молодая, красивая девчонка в солдатской казарме. Ну, думаю, похоже и личный состав соответствует высокому имиджу четвертой роты.

— А вы где, Григорий Иванович, остановились? — спрашивает Корнюш моего отца.

— У нас палатка с собой, матрацы надувные, мы переночуем на берегу моря и утром пораньше назад. Не хочется по жаре такой ехать.

— Так я вам место покажу, рядом с частью, спуск к морю, безопасно. Кстати, раз такое дело, я и вашего сына с вами на ночь отпущу. А то как он спать в казарме спокойно будет, если знает, что жена молодая где-то рядом. Ещё грех на душу возьмет — побежит.

Я оторопел, равно как и мои. Такого подарка уже никто не ожидал. Вместо первой ночи в роте оказаться с женой на море…!

— Григорий Иванович, зайдите ко мне в каптерку, я вам схему нарисую, как проехать, это несложно, уверяю вас. Геша, а ты занимай свое место, переодень парадку, здесь она тебе не нужна и заходи ко мне за увольнительной.

— Ну ты и везунчик! Поздравляю! — меня подхватил Войновский, показал свободное место рядом с собой, конечно же, на верхнем ярусе. Приберег. Я переоделся и мы вместе с Серегой заскочили в туалет.

— Откуда, земели?

В умывальнике голые по пояс умывались двое солдат. Возрастной диапазон в стройбате поражал. Если многие, уже виденные до этого, стройбатовцы казались мне взрослыми мужиками, как Аслан или Карев, то эти двое выглядели настоящими дедами, по крайней мере, лет за сорок, сорок пять. Один был небольшого роста, коренастый, сутулый, лицо как грецкий орех а другой побольше и попельменистей, тела обоих были синими от татуировок.

— Из Киева.

— Отку-уда, отку-уда? — в лучике солнца сверкнули железные фиксы.

— Из Киева.

— Ну тогда вешайтесь, салабоны, — говорит первый без всяких особых эмоций, без злобы и без агрессии, продолжая водные процедуры.

— Нет в натуре, мы же видим, вы вроде бы путёвые пацаны, поэтому и советуем — вешайтесь сразу, вам же легче будет, — поддерживает второй идею первого, тоже как бы между прочим, при этом занимаясь своим делом.

— Когда Сапог будет? — спрашивает один другого.

— Да, вроде как завтра. Он сегодня на дежурстве.

— Ну тогда завтра вам и кранты с повидлом. Лучше нам с тобой, Михалыч, этого не видеть. Нет, без бэ, пацаны, удавитесь раньше — наш вам совет. Хоть уйдете как настоящие мужики, без воплей и соплей этих. Ну обделаетесь напоследок, не без этого, так то ж уже навроде и не вы, а так — кусок сырого мяса. Б-р-р, — его передернуло.

Мы, не задерживаясь, вышли из умывалки:

— Ладно, Ген, не бзди. Завтра видно будет.

— Ты, Серега, тоже не бери в голову. Как договаривались — спина-к-спине.

Обменялись мы поддержкой, не глядя друг другу в глаза. А там… как завтра карта ляжет.

Парадку я сдал старшине, он выдал мне первую в жизни увольнительную — клочок бумаги с печатью и заветными цифрами «от и до». В графе «до» значилось 06:30.

— Будь как штык на проверку. Это приказ. Ну, с Богом. Жену не обидь.

Сказать, что я с легким сердцем выскочил из роты? Нет. С одной стороны получить увольнительную в первый же день службы — нонсенс и я, конечно, был этому очень рад. Но с другой стороны нет-нет да вспоминался разговор в умывалке — настроения он не поднимал. Давление на организм всё увеличивалось.

Немногим позже я понял, что в армии не бывает всё только хорошо, за хорошим следует плохое, за спокойствием — опасность, за хорошее надо платить. Армия это непрерывная борьба за существование, это череда интриг, а порой это шахматная партия. Одна неприятность заканчивается, начинается другая. От этого — постоянное ожидание удара в спину. Но в то же время пришло и понимание того, что хорошим надо пользоваться сразу, как только оно появляется, ведь дальше будет хуже. И так до самого дембеля. А до дембеля оставалось всего два года. Я пошел наслаждаться хорошим, для этого родители оставили палатку молодоженам, а сами ночевали в машине. Лорка плакала над моими ногами, результатом действия сапог и клопов.

Клопов всегда больше, чем нас.

 

Лето 1984

Первый день в роте

— Ну, как вы ночью? Сильно гоняли?

Я успел вовремя, заходить в роту не хотелось, закурил на крыльце, там и встретил выходящего на проверку со всеми Войновского.

— Да не очень, стандартно — «отбой-подъем» пять раз, после отбоя наших ребят, из тех, кто неделю назад в роту пришел, туалет послали драить. Нас не тронули. Зато утром все салабоны, без исключений, на уборку помещений.

Мы с Серегой шли в числе первых строиться. На аллее стоял наш знакомый, низкорослый коренастый чеченец из нашего карантина. Увидев меня и Серегу, он очень обрадовался знакомым лицам, по всему было видно, что его распирало, ему не терпелось передать нам горячую новость:

— Ну, как вы в первую ночь, пацаны? — и не дожидаясь нашего ответа, — А мы наших дедов-казахов положили. Теперь в первой роте наша власть, чеченская!

— Чего гонишь? В первую ночь!?

— Мамой клянусь! Казахов много, половина роты, почти все деды, чеченцев 14 человек. Казахи ночи дождались, а потом всех салабонов подняли. Мы тоже встали. Аслан им сказал, что чеченцев они не тронут и работать мы не будем. Что тут началось! Крики стариков: «гаси борзоту»! А мы были готовы, нас Аслан с Рохой научили — мы схватили гладилки, повыдергивали эти трубки, дужки с кроватей и начали всех метелить налево и направо. Роха кому-то сразу голову проломил. Аслан двоих об пол сильно приложил. Драка была не долгой, казахи быстро засцали. Аслана позвали на переговоры. Договорились, что никто чеченцев трогать не будет. А нам Аслан потом сказал, что теперь, если надо, они нам портянки стирать будут.

Парень отличался относительной чистотой речи и, как и другие чеченцы, почти не матерился. История была странной, поверить в нее нам было пока сложно.

Мы строились на аллее перед ротой в три шеренги, все салабоны в первой шеренге. Опоздавшие в строй получали несильные тычки в спину:

— Я тебя что, ждать должен, чушок? — оказалось стандартной формой выражения радости старослужащего от встречи с опоздавшим в строй младослужащим.

Вышел прапорщик Корнюш, нашел меня глазами, успокоился, проверил роту и повел в столовую.

Я удивился, как все успели перестроиться при заходе за столы таким образом, что места в середине стола — раздатчики, и с краю — те, кто уносит посуду, занялись только салабонами. Я оказался в середине стола. Процедуру я знал. Разложил всем кашу по тарелкам. Напротив меня стояли нарезанный на кусочки кирпичик хлеба, тарелка с маслом и тарелка с сахаром. Себе я взял только хлеб — книжек об армии начитался. А еще напротив меня, к моему ужасу, сидели те два деда из умывальника.

— Ты почему масло не берешь? — ковыряя алюминиевой ложкой в каше, с подозрением спросил тот, кого, как я уже знал, звали Михалычем.

— Так не положено ж по первому году службы.

— Кто тебе такую хуйню сказал? Если кто у салабона масло или там сахар отберет, тот будет сукой последней. А на свой приказ так я тебе свое масло отдать должен. Традиция! А что это ты вчера с Корнюшем по роте вышивал? — без всякого перехода спросил он.

Здесь мне пришлось признаться, что я был с родственниками, с ними и ночь провел. Упредил, как мне казалось, следующий вопрос.

— Ни хуя себе! Мы ебошим, а он биксу в постеле греет! — какими-то оловянными глазами смотрел сквозь меня второй дед.

— Жену законную, а не биксу! — с максимальным достоинством, на какое только был способен, отвечаю я.

— Так ты женат? А лет тебе сколько?

— Двадцать четыре.

— Парился?

— Чего?

— На киче сидел?

— Да, нет, — дошел до меня смысл вопроса.

— Ладно, все равно ты уже дед как и мы, в смысле по возрасту. А чего ж тогда киндеров не настругал, не загребли бы?

— Так я до армии женат был только три дня. А жена сейчас беременная, ей зимой рожать.

— Ого, а вдруг двойня!? Соскочишь с половины срока. Вот видишь Балухта, а ты на земляка наезжаешь. Нормальный пацан, понимающий, и с маслом он мне понравился. Держись, земеля, авось до дембеля доживешь.

— Ну, это ты загнул, Михалыч. На это шансов у него — йок. Сегодня Сапог вечером будет.

После столовой вышли на плац, здесь к нашему строю присоединились еще два прапорщика и, уже знакомый мне по поездке из Киева, капитан Сапрыкин — командир четвертой роты. На плацу командир батальона провел развод по работам. Быстро по деловому, я так и не понял кто здесь, где, кому и зачем? Кто эти прапорщики и чем вообще мы здесь занимаемся? Все разошлись прямо с плаца отдельными группами кто-куда, а меня забрал с собой лично старшина, мы вернулись в роту.

— Ты когда возвращаешься с увольнения, должен найти того, кто тебя отпускал и доложиться, что, мол, прибыл, замечаний не имею. Понял? Пошли ко мне в каптерку, поговорим.

— Рота! Смирно! Дежурного по роте на выход! — заорал дневальный на тумбочке, завидев прапорщика и меня, входящих в роту.

— Отставить. Гулямова ко мне в каптерку, — оборвал старшина голосящего.

Мы вошли в каптерку, комнату полную разных вещей, одежды, постельных принадлежностей, коробок, ящиков и запаха дешевого одеколона. Корнюш сел за письменный стол, стоящий под единственным в комнате серым окном, а мне предложил сесть на табурет.

— Геш, пока время есть, на тебе новую подшивку, поменяй свою.

Я снял с себя хэбэ, содрал старую подшивку и начал пришивать новую белоснежную, плотную, крутую.

— Разрешите, товарищ прапорщик, — в комнату вошел высокий стройный узбек с красивым тонким лицом, с бусинками черных смеющихся глаз, на рукаве у него была красная повязка.

— Входи.

— Дежурный по роте рядовой Гулямов по вашему приказанию…

— Гулямов, — перебил его старшина, — почему из роты никого не было на физзарядке?

— Как не было?! Было, товарищ прапорщик.

— Ну че ты пиздишь, Гулям? Я ж, как в часть вошел, сразу на плац. Там только салабоны с первой роты были и всё.

— Так, то они опоздали, мы к тому времени уже в роту вернулись, мы быстро. Вы же знаете, как мы, а особенно дедушки Советской армии, любим зарядку. Вай! Нам хлеба не надо — дай побегать, товарищ прапорщик, — игриво мурлыкал красавчик Гулямов, иногда подозрительно и нехорошо косясь на меня.

— Я сейчас порядок в расположении проверять буду, физкультурник. Если крайнее «очко» не пробили в туалете, ты лично при мне пробивать его будешь.

— Разрешите идти, товарищ прапорщик? Сейчас найду крайнее «очко» и лично пробью его, клянусь здоровьем первого секретаря комсомола солнечного Узбекистана! — засмеялся Гулямов собственному каламбуру с «очком».

— Не борзей, иди, — оценил шутку и прапорщик.

Прапорщик заполнял амбарную книгу, мы говорили о литературе, я ему рассказал, как при помощи газеты «Книжное обозрение» заказывать только что вышедшие из печати книги. Приятный мужик. Только его литературные предпочтения были ещё более примитивными, чем мои. А еще у меня сложилось впечатление, что ему важнее иметь книгу, чем прочесть ее. По крайней мере, он с не тем, как мне показалось, интересом выслушал историю о том, как один мужик-собиратель в Киеве, чтобы уберечь книги от краж, просверливал их, а затем стягивал сквозь всю полку длинным прутом, книги оказывались нанизанными, как куски мяса на шампуре. Для меня это было черным юмором, старшина же заинтересовался самой идеей. Он закончил свои записи, а я подшиваться.

— Пошли, я тебя с нашим художником познакомлю.

По дороге из казармы мы вместе зашли в туалет, там салабон-дневальный, закатав рукава, пытался прочистить ближний к окну сортир. Рядом стоял Гулямов, нас он не видел.

— Э, быстрей давай, да. Или я твою маму в рот…

— Гулям, это я с тобой сейчас такое сделаю, что, как настоящий джентельмен, буду вынужден на тебе после этого жениться. Ты понял? — за цветастым выражением угадывалось раздражение старшины.

— Поняль, поняль.

— Очко готовь. Вернусь проверю.

Гулямов лыбился во весь рот, полный рекламных зубов, но глаза его недобро посматривали на меня. Я и сам себя неловко чувствовал — хожу со старшиной, проверяю вместе с ним, в каптерке у него сижу. Бр-р-р! Самому противно, а как соскочишь?

Мы направились к хорошо мне знакомой казарме первой роты, только подошли к торцевой, отдельной двери, я и не знал до того о её существовании. Корнюш дернул ручку на себя, дверь не поддалась, он постучал.

— Кого там принесло? — из-за двери.

— Я те дам, кого принесло, дверь открывай, солдат! — видно было, что старшина на этот раз уже не на шутку рассердился.

— Доброе утро, товарищ прапорщик, — улыбчатое умное спокойное лицо в проёме приоткрытой двери.

— Ты совсем охуел, Николаев. «Доброе утро», — передразнил Корнюш, — я тебе, что приятель?

— А я знаю, что вы мне неприятель, товарищ прапорщик.

— Так, всё, Николаев, это рядовой Руденко, покажи ему, что здесь у тебя и где.

Прапорщик резко развернулся на каблуках и сразу ушел, на меня и не глянув. Понятно, что он просто взбешен и ему неприятно, что я был свидетелем этого короткого разговора. Только теперь Николаев распахнул дверь настежь.

— Ну заходи, коль пришел, — усмехаясь.

Я вошел в довольно большую комнату в три окна, она была сильно захаращена всякой художественной утварью, кругом были большие незаконченные стенды, заготовки, краски, тряпки, кисти, в углу стоял обычный, гражданский платяной шкаф. В воздухе пахло знакомым мне запахом льняного масла и чем-то горелым.

— Ты что, новый стукач прапорщика Гены?

— Почему стукач? — набычился я сразу и ляпнул еще хуже, — я не стукач, я художник.

— Да?!! Что закончил? Где учился?

— Нигде, но я…

— Так. Понял. Забыли. Может ты и нормальный пацан, я понимаю — место потеплее найти хочешь, но об этом месте забудь. Я на нем до дембеля буду, а это еще пять месяцев. Въезжаешь, салабонище?

— А может ему пизды дать, Костик? — из-за шкафа появился очень длинный тип. В нем всё было длинным: ноги, руки, пальцы, голова, нос. Он даже появлялся плавно и не весь сразу, а частями. На носу у него были очки с затемненными линзами, а одет он был в очень выгоревшее ушитое хэбэ, практически белое, в обтяжку. Выглядел он сильно не по военному, карикатурно и образованно одновременно, я сразу почувствовал, что бояться его не надо:

— А ты, что её с собой носишь?

— Кого?

— Пизду!

— Ни хрена себе салабоны пошли! А? Удав, он же тебя подъебнул, — оба парня заулыбались. А я поразился тому, насколько долговязому подходила его кличка — Удав.

— Ну, молодец. Ладно, слушай сюда, я за это место столько заплатил, что и сейчас жопа болит. Решай свои проблемы по другому и за счет других. Пнял? Свободен!

— Пыхнешь? — в это время Удав свернул папироску, сел в старое продавленное кресло с ободранной гобеленовой обивкой невразумительного рисунка и закурил, в воздухе усилился запах паленой травы, мне показалось, если папиросу набить чайной заваркой и подпалить, то должен быть такой же запах. Что за чудо табак он курит?

— Не тянет.

Я вышел от художника. Куда теперь идти? Делать нечего, пошел в роту.

На крыльце меня встретил Гулямов.

— Э-э, военный строитель, я что ли за тебя пиздячить буду? Не спеши в роту, старшины нет. Взял вот ту метлу в руки и пошел плац заметать. Через полчаса приду, проверю. Время пошло, военный.

Не сказав ни слова, я пошел на плац, мне стало даже легче, хоть на какое-то время я знал, что я должен делать. Безделие меня угнетало, любая конкретика спасала разум. На плацу особой работы и не было. Июль, солнце палило нещадно, последний дождь давно забыт, листья на деревьях погорели и начали опадать, легким ветром они сами кучковались под побеленными бордюрами. Я так понял, что надо было их смести и убрать с плаца, другого мусора я не наблюдал. Ну что ж, Родина лучше знает, где я нужнее.

Часть казалась полностью вымершей. Нигде никого. На второй час моей работы появился Гулямов.

— Медленно, солдат, очень медленно. У тебя мало времени, до обеда ты должен мне ещё подшивку постирать и подшить.

— Облезешь.

— Нэ по-оняль!? — передразнивая чей-то акцент, с угрозой протянул он.

— Заебёшься пыль глотать, — не знаю, как и вырвалось на волю мое второе, соцгородское «я». Мы оба опешили, но его реакция была еще более неожиданной, чем мой наглый выпад.

— Ни хуя себе! На малолетке сидел?

— Пока Бог миловал, но я не зарекаюсь.

— А лет тебе сколько?

— Двадцать четыре.

— Ого! Ко мне в бригаду пойдешь? — он оценивающе смотрел на меня, — Тебя как звать?

— Геннадий. Геннадий Руденко.

— Вот что, Руденка. Ты должен знать, что ты салабон и тебе положено ебошить. Через год ты будешь отдыхать, а другие будут ебошить. На этом стоит Советская Армия. Не поймешь — тебе же хуже будет, — он развернулся и ушел.

И это все?!! Грома не было, молний не было, он меня не затоптал ногами и даже не угрожал сделать это позже. Это была моя первая маленькая победа. То ли он забоялся моей непонятной связи с Корнюшем, то ли моего соцгородского «я»? Не знаю, но я начал догадываться, что здесь в части, чтобы выжить, мое университетское прошлое мало чем поможет, а вот опыт и язык киевского Соцгорода могут и выручить.

— Геша, если тебя будет кто припахивать, пошли того ко мне, — после обеда, мы снова с Корнюшем в каптерке. — Что там у тебя с Николаевым?

— Трудно мне будет потянуть его работу, товарищ прапорщик. Он профессионал, — я не знал, что говорить, не передавать же старшине наш разговор с Николаевым.

— Ладно тебе, не боги горшки обжигают. Давай дуй к нему, работайте пока вместе.

Что мне было делать? Поплелся я к Николаеву.

— О, хорошо, что зашел. Давай сбегай на продсклад, найдешь там Шияна, скажи, Николаев просил пару банок консервов. Одна нога здесь — другая там, время пошло, дядя!

Пошел и я, пошел искать продсклад.

— А ты сам откуда будешь?

Начпродсклад Шиян вызывал доверие, спокойный, большой и неуклюжий, с утиной походкой — его ноги были как буква «Х». Я ему рассказал о своих злоключениях сегодняшнего дня, да и вообще, много всего рассказал.

— Ты с Корнюшем поосторожней, он мужик хитрый и опасный, а с Николаевым тебе не обломится, он под крышей замполита части. Давай вот что, мне тоже на дембель этой осенью, а продсклад штука тонкая, на это место любого не поставят. Я договорюсь, поработаешь пока у меня, биография у тебя подходящая, а там посмотрим, если получится — быть тебе начпродскладом.

— Боюсь, командир части, будет против, меня ж как художника взяли в четвертую роту.

— Бочкарева я беру на себя, — уверенно.

Оказалось, что Шиян, как член КПСС, был членом парткома части, а в партии, чины и звания военные были не на первом месте.

Мы проговорили с Шияном часа два. Я рассказал о себе, он о части, ху из ху, так сказать. Я забыл отнести консервы Николаеву, я забыл всё, я увидел следующую цель, некую перспективу. К вечеру на продскладе собрались и другие ребята из хозвзвода: старший повар Ахунов из Узбекистана, начвещсклад, водитель хлебовозки приехал с двумя бутылками вина. Шиян знакомил меня с ними, как с равными, мы выпили, я старался быть осторожным — по информации Шияна, Корнюш полностью непьющий, наверное, единственный непьющий прапорщик в части, а может и во всей армии советской. Вместе с этой компанией я и пришел в роту. В роте было полно людей. Я встретил Войновского на улице, в курилке.

— Я попал в бригаду УПТК — Участок промышленно-технологической комплектации, то есть снабжение строек, командир бригады Алик Кимельдинов, сержант, казах. Что классно, что мы работаем не на стройке, а в Одессе на жэдэ станции Кулиндорово, разгружаем вагоны. Ну, а ты как?

— Кошмар, Серый! Весь день, как не пришей кобыле хвост. Время тянется — день за два. Прапор меня ладит под себя, но мне неуютно. Не хочу я теплых мест. Как бы я хотел к вам в бригаду…

— Ну, к нам не попасть. Сам Бочкарев следит, кто работает в УПТК, — сказано с лёгкой гордостью. — Среди нас есть экспедиторы, это те, кто вообще свободно разъезжает по всей Одессе, по разным там заводам и складам, их, кстати, сразу видно, они всё время в парадках ходят. А остальные на разгрузке вагонов, но тоже вне части или стройки. Свобода! Поэтому и подбор соответствующий. Меня, как музыканта, Петя Карагенов порекомендовал, он тоже там и Леня Райнов с нами, еще кореец один с нашего призыва, тоже музыкант.

— Да, вам везет, а тут хоть действительно вешайся. Брожу по части, как верблюд по пустыне — песок сторожу, не знаю, что ещё такого полезного сделать.

Вечером было всё как обычно: ужин, ленкомната, вечерняя проверка, отбой. Замерли.

— Не поняль!!! Салябоны подъем! — не крик даже, а визг. Мы повскакивали с коек, в голове билось одно — это, наверное, долгожданный, страшный Сапог. Ну вот оно и пришло, как в песне «большое как глоток, — мгновение, мгновение, мгновение…»

— Стройся, блат, в трусах на взлётка!

Мы строились, перед строем вышагивал низенький коренастый парень с простоватым, круглым плоским лицом и расставленными в стороны, как крылья, руками. Маленькие глазки были посажены очень глубоко. За исключением слова «блат», речь его изобиловала очень мягким «л», в падежах он плыл свободным стилем.

— Охуель, салябоны? Хто посляль дедушка Камбаля нахуй? Кто такой Карева? Выйти из строй!

Из строя вышел совершенно спокойный Юра Карев, в четвертую он попал, как водитель самосвала с пятилетним стажем. Впечатление производило его мускулистое, сухое тело, с настоящими регалками на плечах и ключицах. Колючесть этого человека читалась легко и определенно.

— Ушель канцелярия, — не смутился Сапог, Юра спокойно пошел в сторону канцелярии роты.

— Кто такая Балясная? Выйти из строй! Почему койка на заправиль, как дедушка сказаль? Что дедушка за тебя пиздячить будет? Охуель, салябон?

Юра Балясный мог напугать только своими толстыми стеклами в очках. Сапог открытым кулаком въехал боковым в челюсть Юрке, тот на ногах не устоял. Не поднимаясь, он пополз в поисках очков.

— Куда пользёшь, сука? Всталь в строй! — сразу последовала команда и удар сапогом по копчику. — Салябоны, будем тренироваться. Слюшай мой команда! Равняйсь! Смирна! Напра-аво! Гусиным шагом, присели, блат, бистро, ша-агом… марш! Равнение на тумбочка!

Мы опустились на корточки и зашелестели босыми ногами по взлетке — школа Лютого, как-никак. Прошли раз, развернулись, два, развернулись. Ему мало.

— Песню запе-евай!

— Какую песню!? Сапог, ты чё? Дай поспать! — закричали деды из спального помещения.

— Отставить песню. На месте-е-е стой! Раз-два! Напра-во! Встать. Будем учить самый лючьший стих на свет. Салябоны, когда вас дедушка спрашивать «день прошель», что надо отвечать, кто знать? Где мой друг Закир? Ты выучиль?

— Да, Костя.

— Что!? От блат!

— Так точно, рядовой Сапог.

— Совсем охуель! — как-то даже радостно удивился Сапог наглости салабона, — давай читай. Все слюшай!

Маленький таджик Закир, раскачивая головой, в распевку начал декламировать:

Дембель стал на день короче,

спи солдат, спокойной ночи,

пусть приснится тебе сон,

как садишься ты в вагон,

папироска с злой травой,

баба с пышною пиздой,

самогонки полный таз

и Устинова приказ

об увольнении в запас.

«Боже, ну о чем еще может мечтать человек?!» — подумал я.

— Так, завтра всех дедушка Сапог спрашивать. Кто не знать, полючает бляха по жопе. Я вас всех…

Закончить он не успел, в дальнем конце коридора раздался шум. Из дверей канцелярии вылетел Юрка Карев, отбиваясь от двух дедов. На свободе широкого коридора он сразу получил преимущество маневра и использовал бы его на все сто, но дедам на помощь бросился Сапог, он оказался у Карева сзади. Сапог прыгнул Юрке на спину и зажал горло локтевым сгибом своей короткой, но очевидно очень крепкой руки. Подскочившие деды быстро закончили расправу. Из канцелярии выволокли в умывальник ещё одного деда, лицо его было в крови, видно Карев первым его там зацепил. Дежурный по роте гаркнул:

— Че хлебалы раскрыли? Отбой команда, салабоны! Бегом! Время пошло!

Второй раз нас просить не надо, мы разлетелись по койкам.

Мой первый день в роте прошел. Осталось всего 709! Уже легче.

 

Лето 2004

Чабанка. В поисках своего места

— Рота, подъем! — крик дневального вернул меня к реальности. Тело инстинктивно заработало, а вот мозг включился и сразу выключился за ненадобностью. Все салабоны вскочили, остальные продолжали спать. После зарядки, не успел я дойти до своей койки, как был остановлен парнем в очках. Высокий, надменное лицо, гражданская футболка.

— Солдатик, заправишь вот эту коечку, — не требуя от меня подтверждения, он развернулся, закинул полотенце себе на плечо и неспешно пошел в сторону умывальника. Я пошел заправлять койку. Свою. Заправлять ему я, конечно, не собирался. Было страшновато, косясь, я держал под контролем спальное помещение. Минут через пять появился он, увидел незаправленную койку и немедленно поймал следующего, подвернувшегося ему под руку, салабона. Я ослабил внимание, а зря.

— Солдатик, а ты из охуевших или припизженых? — сзади меня стоял этот парень, уже одетый и оказался он младшим сержантом.

— Я… — я только открыл было рот, как он меня криком перебил:

— А меня это ебёт, военный?! Пшел нах в туалет, там с тобой говорить буду.

Он взял меня под локоток и подтолкнул вперед. Мы пошли. По дороге он вдруг обнаружил, что его постель так и стоит нетронутой. Быстро нашелся и второй виновный.

— Оба в туалет, быстро!

Сам он остался в спальном помещении, должно быть, найти новую жертву. Мы с незнакомым мне парнем пошли в туалет. Только там я рассмотрел его получше. Первое, что бросалось в глаза, его полное спокойствие, а затем — лоб, я никогда не видел, чтобы лоб полностью состоял из двух огромных, выпуклых надбровных дуг. Вместе с немаленьким телом это создавало довольно пугающее, отталкивающее впечатление. Я бы, на месте очкарика, такого не цеплял.

— Эдик Луговой. Киев, — кратко представился он.

— Гена Руденко. Киев.

— Откуда?

— Соцгород.

— Тоже нехуево. Я с Подола. Ген, ты молчи пока, я с ним сам поговорю, — Эдик окинул взглядом мою небогатырскую фигуру. Он же всем своим видом внушал уважение. Мы закурили, Эдик уселся на подоконник. В этот момент в туалет влетел очкарик и вмиг опешил, было сразу видно, что он очень растерялся — наш спокойный и независимый вид остудил его пыл.

— Покурим? — неожиданно услышали мы от него полувопрос-полуутверждение.

Позже я узнал, что этот вопрос означает чаще всего просьбу оставить докурить, реже — просьбу дать закурить, но никогда никто в армии, по крайней мере у нас в стройбате, уж и не знаю почему, не просил оставить докурить напрямую.

— Покурим, — Эдик достал пачку сигарет с фильтром и предложил сержанту. Тот вытянул одну.

— Откуда, пацаны?

— Из Киева.

— Сразу видно нормальных ребят. Жить будете. На постелях всех салабонов пробивают. Куда попали работать?

— Я к Шияну.

— А я с комбатом дельце одно замутить хочу, — загадочно ответил Эдик.

— Да… непростые вы пацаны. Не борзейте только и всё у вас получится.

Он убежал, а мы пошли в спальник. В углу незло били Балясного, с десяток незнакомых салабонов заправляли койки на нижнем ярусе — значит не свои.

— Давай свалим на улицу, а то припашут ненароком на уборку, — предложил Луговой.

Мы вышли из казармы и повалились с Эдиком в густую высокую, давно не стриженную траву позади курилки, почти под кустами, что росли вдоль аллеи. Легли, закурили.

— Чё за дело с комбатом, если не секрет?

— Для тебя не секрет. Мастерскую швейную надо тут открыть, так я себе маркую.

— Чего, чего?!

— Я, видишь ли, брат, как в анекдоте: «а после работы я ещё немножко шью». На Подоле у меня три мастерских было когда-то. Эх, времечко! О цеховиках слыхал?

— Знал я одного, известная личность, у него и погоняла была путёвая — Закройщик, Вова Закройщик, по коже он выступал, знатно шил, пальто заворачивал, что тебе в гестапо.

— А он не с Ветряных Гор случаем?

— Да, — обрадовался я, — я у него был раз дома, ничего хавыра, чековая упаковка. Вова меня мясо по-грузински научил там жарить. Менты подгребли его под белы рученьки полгода назад — нетрудовые доходы.

— Я его знаю, его на кичу закинули, когда я только откинулся. Два роки, как с куста. А ты где чалился?

— Бог миловал.

— Не зарекайся.

— Знаю.

— А слова где так правильно складывать научился? Практически путёвая феня.

— Так с Соцгорода же я.

— Парни и я к вам, — рядом с нами в траву повалился длинный тощий Алик Блувштейн, я его знал, он был из моей «двадцатки», я познакомил его с Эдиком.

— Блу-увште-ейн, — медленно протянул Эдик, глядя в небо, — ты чё голубой?

— Сам ты голубой!!! — оскалился Алик.

— Э, парни, тихо! — попытался я сбить начало ссоры, — Ты чего это, Эдик?

— Так судите сами, «Блу-в-штейн» — раздельно и четко произнес он — «Блу» — голубой, а «штейн» — как бы камень, получается «Голубой-в-камень».

— Гы-гы, — даже Алик рассмеялся.

— Ой-ой-ой! Заебаль! — рядом с нами, лежащими, сел в траву четвертый салабон. Большие круглые темные глаза, мохнатые длинные черные ресницы, Средняя Азия.

— А ты откуда такой, чернявый? — спрашивает Эдик новенького.

— Таджикистан.

— Чё, с гор за водой спустился, тебя и загребли?

— Нэт, я живу гор нэт. Я город живу. Стюдент.

— И где же ты учишься, стюдент?

— На фи-ле-ли-гический, — это слово давалось ему с огромным трудом.

— А какой язык? — спрашиваю я.

— Рюський.

— Какой, какой? — давлюсь смехом, впервые встретив такого филолога русского языка.

— Рюський, — грустно вздохнул чернявый, покачивая головой из стороны в сторону, — Я не хотель. Я хотель мидициньський. Денег не хватиль. Папа сказаль — дорага мидицинский. И меня поступиль на фи-ле-ли-гический.

— То есть тебя поступили, — мы катались от хохота.

— Да, я не хотель, — скромно потупил взор мохнатоглазый.

— Вы чё, салабоны, охуели?! Я за вас пиздячить буду? А ну, на взлетку все! — наш смех услышал, вышедший перекурить, дежурный по роте.

— Спалил таки, филолог хренов, — прошипел Эдик.

Мы поднялись и потянулись в роту. Последний в дверях получил от дежурного сапогом ускорение и втолкнул нас в коридор. Последним был Блувштейн.

Корнюша в роте сегодня не было. После развода я поплелся на продсклад. Сначала мы вместе выдали продукты для столовой, а затем Шиян поручил мне поработать в подвале, надо было лопатой просто перебросить оставшуюся картошку с одного отсека в другой. В этом, казалось бы, бессмысленном занятии на самом деле смысл был: картошка сильно гнила и таким перебрасыванием ее можно было слегка подсушить. Сам Шиян уехал на хлебовозке в Одессу. С задачей я справился за часа полтора, картошки оставалось в части немного. Делать было больше нечего, я поднялся наверх, нигде никого не было, я нашел на полках обрывок книги без начала и конца и принялся читать.

— Э, военный, где Шиян? — вошел незнакомый прапорщик.

— Уехал за хлебом.

— Ладно, быстро мухой, дай пару консерв, там… «бычки в томате», тушенку.

Я не знал, кто он, но он был прапорщик, поэтому, зная уже, где и что лежит, я ему дал две банки консервов. Ушел.

— Э, ты, меня Аслан послал, дай две банки консервов, — в двери стоял неряшливый заморыш в грязном хэбэ и туго затянутом ремне. Аслана я знал.

— Бери.

— Э, брат… — через десять минут следующий проситель. Дверь я закрыть не мог, так как запиралась она на внешний висячий замок. Но с внутренней части была еще и решетка, которая тоже запиралась на висячий замок. Чтобы закрыть эту решетку, я просунул руки сквозь прутья и защелкнул замок снаружи. Теперь было такое впечатление, что на складе кто-то есть, но отлучился ненадолго, так как дверь открыта, но решетка закрыта. Я нашел место, которое не было видно от двери. Книга была неинтересной, я скоро заснул.

— Гена! Ты где? — разбудил меня голос Шияна.

Затем мы сидели вместе, пили чай и разговаривали. Я расспрашивал его о нашей части в подробностях. Вот, что удалось узнать:

Наш стройбат обслуживал стройки, которые вело УНР номер такой-то, УНР это Управление Начальника Работ, военная организация, в которой работает много гражданских специалистов. Наше УНР располагалось на территории нашей же части, напротив штаба. Командовал УНР целый полковник, полковник Теплов, но был он больше гражданским человеком, чем военным.

Наш строительный батальон состоял из четырех рот: первая рота непосредственно работала на стройках; чем занималась вторая рота никто не знал, вторая рота в части не жила, а была расквартирована в другой воинской части, в Одессе, в микрорайоне Школьный, говорили «на Школьном». Целиком третью роту мы тоже не видели, некоторые подразделения третьей роты периодически в части появлялись, это были специализированные бригады, присутствия которых на стройке всё время не требовалось, то есть военные строители из этой роты в основном находились в разных командировках по всему Одесскому военному округу, даже их казарма выглядела необжитой. И наконец наша четвертая рота это, по сути, рота обслуживания, наиболее, я бы сказал, цивилизованная рота, с точки зрения наличия среднего уровня образования, по крайней мере. Состояла она из четырех взводов, которые делились на бригады или, соответственно по военному, на отделения. Так первый взвод состоял из реальных строительных бригад таких, как, например, кровельщики, сварщики, стекольщики. Второй взвод в полном составе работал на Чабанском свинарнике, приписанном за нашей частью, там ребята и жили, в части не появлялись даже по праздникам, мы их лиц не знали. В состав третьего взвода входили вспомогательные бригады РБУ, УММ, ОГМ и УПТК. Четвертый взвод был хозвзводом, всякие там повара, водители хлебовозок, водовозок, г-новозок, банщик, сапожник, котельня, медпункт и т. д.

Командовал частью майор Бочкарев, начштаба — майор Алданов, замполит — майор Кривченко. Нашей ротой командовал капитан Саприкин, замполит — старший лейтенант Вилков, старшина роты — прапорщик Корнюш. К началу моей службы командирский штат не был полностью укомплектован, у нас были только два настоящих комвзвода — прапорщик Байков, первый взвод и командир хозвзвода прапорщик «Монгол» — иначе его никто не называл. Дело в том, что перед Чабанкой он пять лет прослужил в Монголии, вернулся оттуда с новенькой «двадцатьчетвертой волжаной». Эта машина мозолила всем глаза — прапорщик и на «Волге», его недолюбливали и поэтому все, даже вежливый Корнюш, называли его не иначе, как Монголом.

Призывы солдат по количеству были очень неравномерные от года к году и поэтому в нашей роте было, примерно, 40 % дедов, 40 % нас — салабонов и только по 10 % молодых и черпаков. То есть, если отслужить первые полгода нормально, не опуститься, то остальные три четверти отмеренного срока можно служить на правах, практически, деда. Но опуститься легко. Даже если стали тебя припахивать каждый день просто на уборку, то времени не останется подшиться, нормально помыться, постираться, а если ты грязный — назовут чушком. А это уже клеймо, теперь просто так не отмыться, ты уже на первой ступеньке в бездну. Я уже не говорю, если согласился заправить кому-то постель, это точно прямая дорога стирать чужие портянки вскорости.

Отношение к внешнему виду трепетное, по одежде сразу можно определить срок службы и положение военного срочной службы, а это самое главное в отношениях, важнее воинского звания. Если салабоны ходят в не подогнанной одежде, обычно на размер, на два больше, включая черные сатиновые трусы до колен, подшивка грязная, колени на хэбэ выглядят засаленными от постоянного стояния на них во время мытья полов, сапоги «всмятку» со стоптанными каблуками и, конечно, не начищены, внутри задеревенелая от грязи и узкая от сотни стирок портянка, негнущийся ремень из кожзаменителя затянут до предела, кстати, этот предел должен быть равен длине окружности головы, обхватываешь ремнем голову под подбородком и к затылку — это и должна быть талия салабона. Верхняя пуговица и крючок на хэбэшке застегнуты, все пуговицы и пряжка на ремне тусклые; то старослужащий выглядит совсем иначе.

Вот типичный портрет дедушки Советской армии того времени: сапожки по размеру и блестят, к низу голенище сапога собирается в аккуратную гармошку, на каблуках специальные набойки цокают и искрят в темноте, чем восточнее жил до армии носитель, тем выше нарощен каблук и тем более он скошен по моде начала восьмидесятых, на ногах вместо портянок носки, на теле гражданские футболка и трусы, выгоревшее, а то и отбеленное хлоркой, хэбэ ушито донельзя, крючок расстегнут, ворот расправлен как можно шире, белоснежная подшивка, кожаный ремень с трудом удерживается где-то в районе бедер, выбеленная пилотка лихо держится на неуставном месте головы, а зимой шинелка с начесом, а на голове шапка со сшитыми вместе ушами. Парни с востока нашей необъятной Родины шапку слегка мочили, натягивали на стопку книг, собранных в блок по размеру, и утюгом придавали сторонам прямые углы — идет такой, а на голове ровненький кубик. Ну, не красота ли!!? Эх, картины бы писать…

Часть наша была необычной со всех точек зрения. Если старослужащие Советской армии на всех просторах Союза старались согнуть пряжку ремня только слегка сверх установленной нормы, то у нас её начали сгибать почти в трубочку. А после общего приказа по части «всем разогнуть пряжки ремней», разогнули их полностью, в ровненькую плоскость, так эта мода и закрепилась, полностью в соответствии с сидевшим в нас духом противоречия.

Возвращаясь к шапкам и пилоткам: по одному головному убору, а именно головной убор определяет форму одежды в армии, то есть пилотка — значит летняя форма одежды, шапка — зимняя, можно было определить не только время года. Был приказ Министра обороны о переходе на зимнюю форму одежды, все — жарко не жарко, ходи без шинели, но шапочку надень. Так вот, по одному головному убору можно определить и срок службы с точностью до полугода. Часто салабон натянет пилотку чуть не по самые уши, тогда слышишь приказ:

— Сними пизду, надень пилотку!

И точно, было похоже на это самое, если натянуть пилотку, как тюбетейку. Но весь этот опыт, все эти тонкости придут со временем, а пока я был салабоном.

К вечеру на продскладе снова, как и вчера, начали собираться хозвзводовские пацаны. Наверное по традиции, водитель хлебовозки привез вино, у этого водителя была странная для моего уха фамилия Гейнц. Я был уже почти своим, сидел за столом на равных.

— Не поняль!? — я обомлел, в двери появился Сапог, — Почему салябонь с дедушками курит?

— Остынь, Сапог, — Шиян ему.

— Как остынь? Непольожено!

— Польожено! — передразнил его водитель хлебовозки, — кончай цирк, не в роте. Хочешь, лучше я тебе новый анекдот про молдован расскажу?

— Не хочу, фашист урюкский! — совершенно без злобы.

Сапог уже улыбался, подал мне руку и представился:

— Костя Сапог. Сапожник! — гордо.

— Гена. Гена Руденко.

Костя был совсем не страшным, сам родом с забитого молдавского села, образование не начатое среднее, акцент ужасающий. Все молдаване припадают на мягкое «л», у Кости же это было как «лььььь» и говорил он по типу «моя твоя ходи кино». Надо заметить, что в Одессе все анекдоты про молдаван, как в России про чукч и Урюпинск. После всех матов, перечисления родственников оппонента и типов сожительства с ними драка обычно начинается после последнего, самого тяжкого оскорбления: «да, ты же молдован!!!» и вот уже слеза размазывается рукавом по грязному лицу и с криком «а ты кто такой?!!!»… ну, дальше все знают.

Несмотря на знакомство с Сапогом, ночью я, как и другие салабоны, маршировал в трусах по взлетке, принимал «упор лежа», отвечал в поэтической форме на «вопрос» — «день прошел», отжимался и отбивался на время. А следующим утром меня поставили на полы и я мыл свою часть полов по соседству с боксером-тяжеловесом Сергеем Войновским. Работать, как меня научили в хозвзводе, это «не западло», «западло» другим прислуживать. Как говаривал товарищ Чацкий: «служить бы рад, прислуживаться тошно».

— Ну кто так моет поль? — в майке, тапочках и галифе за нашей спиной появился Сапог, — Так, Руденька неси ведро чистый вода.

Я принес.

— Вот, как надо! — с этими словами Сапог, к моему ужасу, выплеснул сразу все ведро на пол, схватил тряпку и начал ловко вытирать воду. Тряпка быстро намокала, он ее часто выкручивал в ведро, только когда ведро снова стало почти полным, но уже грязной воды, Сапог удовлетворенный разогнулся. На 25–30 квадратных метрах пол сиял, прошло буквально три минуты.

— Меня дедушка Хасан гоняль, он мне два зуб выбиль, я весь казарма мыль, — радостно сообщил он нам с Серегой.

— Рота, выходи строиться на утреннюю проверку, — заорал дежурный по роте. На этот раз и я не успел начистить сапоги, а надо бежать. На аллее, пока мы строились, хмуро выхаживал Корнюш. Наконец мы замерли, он обвел нас тяжелым взглядом.

— Предупреждаю, сегодня утром Людка не дала, буду ебать всю роту.

По строю шелест недовольства неизвестной мне Людкой. Из казармы прибегает опоздавший заморыш-салабон, очевидно с уборки туалета.

— Товарищ прапорщик, можно стать в строй?

— Можно Машку за ляжку, в армии положено говорить «разрешите». Не слышу, боец?!

— Разрешите стать в строй?

Корнюш молча продолжает сверлить взглядом бойца.

— …товарищ прапорщик, — наконец догадавшись, заканчивает он.

— Стать в строй!

— Есть! — парень становится в первую шеренгу и немедленно оттуда вылетает от увесистого удара в спину.

— Что не стоится, военный?

— Виноват, товарищ прапорщик, — занимает снова свое место в строю.

— Рота, слушай мою команду! На-пра-а-во! Шаго-ом марш! — в столовую мы сразу не пошли, двадцать минут старшина гонял нас по плацу, на завтрак осталось только одна минута. Для меня не беда — я на харчах. А как остальным?

За моим столом на завтраке оказался тот очкарик, что просил заправить его койку. Он налил себе чай, намазал хлеб маслом, посыпал его сахаром и стал только попивать чаек, отказавшись от каши «дробь двенадцать». Я не мог отвести взгляда от его руки, как он держал солдатскую железную кружку, «по интеллигентному» оттопырив на все девяносто градусов мизинец. Это был немец, фамилия Мерге. Их было несколько у нас в роте: Мерге, Гейнц, Менго, Раушенбах. Это были казахские немцы или немецкие казахи, не знаю как правильно, не зря Сапог назвал Гейнца фашистом урюкским.

После развода прапорщик приказал роте остаться на плацу. Мы стояли под солнцем, по строю раздавались смешки, я не понимал почему.

— Рядовой Глазунов, ко мне!

— Есть! — от строя отделилась долговязая фигура Бори Удава.

— Ты, что в Бразилии на набережной? Уже в белых штанах? Что у тебя с хэбэ, рядовой военный?

— Выгорело на тяжелой, непосильной работе, товарищ прапорщик.

Удав был в, практически, белоснежном хэбэ, но и это было не все, прапорщик еще не видел, но мы в строю, и теперь уже все, и я в том числе, видели, что у, стоящего к нам спиной, Бориса был нарисован ярчайшими красками красивенный удав на всю спину. Мастерская работа художника Николаева, понятно.

— Глазунов, кто может быть гражданином Непала, знаешь?

— Так точно, товарищ прапорщик, знаю.

— Кто? Повтори для всех.

— Гражданином Непала может быть человек зачатый не-пальцем и не-палкой.

— Так ты, что думаешь, что я пальцем деланный или палкой? Твое хэбэ наверное сутки в растворе с хлоркой выгорало. Стать в строй!

Удав четко на левом каблуке развернулся кругом, но не успел сделать и первого шага.

— Стоять…! Клоун! — прапорщика душил смех, видно было, что ему по душе такая наглость. — Кру-угом! Испорченное хэбэ сдать мне, получишь новое, стоимость будет вычтена с лицевого счета. Автору передай, что я ему объявляю наряд вне очереди. Стать в строй!

Мы приняли в строй героя, бормочущего себе под нос что-то вроде, дескать, хрена он сдаст хэбэ старшине, его теперь в музей сдавать надо, а не в каптерку. Мне Корнюш приказал зайти к нему сразу после развода.

— Не, ну ты видел таких клоунов, а? — прапорщик был теперь в отличном расположении духа, — Геш, значит так, давай меняй дневального. Теперь ты в наряде, дневальным. Ничего страшного — ночь позади, утренняя уборка позади. Вам, дежурной смене, надо только казарму и территорию прибрать к шести часам, до развода. Так что время у нас есть, поболтаем.

Я заменил дневального, тот уехал со своей бригадой на работу. Дежурный по роте на тумбочку, по приказу старшины, поставил второго дневального, а я снова пошел в старшинскую каптерку.

— Я так понял, что с Николаевым у тебя ничего не вышло. Шиян тоже хороший вариант, — как бы между прочим известил меня о своей всепроникающей осведомленности прапорщик.

— Честно говоря, я бы хотел в рабочую бригаду, УПТК — моя мечта, там мои друзья.

— Не дури. В УПТК бывает работа — врагу не пожелаешь. Продсклад — место правильное и уважаемое.

На следующий день я был в уважаемом месте. Шиян снова уехал в Одессу, а я не успел укрепить оборону, как опять пошли ходоки. Не умея их сортировать, я выдавал и выдавал им пропитание, от пяток к животу подкатывал тихий ужас — что я скажу Шияну?

— Сколько?!!! Да ты че, с ума сошел? За два дня, что ты здесь, раздал 18 банок консервов, масло, сахар, 4 буханки хлеба!!! И кому?!! Да если проверка, наши яйца считай уже гвоздем к стене прибиты! Беги, зови Ахунова.

Я позвал старшего повара, это был неулыбчивый парень с лицом сплошь покрытым глубокими оспинами.

— Не, Шиян, кароче, столько я не спишу. Ебать этого салабона надо, — он неспешно закурил.

— Еби не еби, а тушенку он не родит. Вопрос решать надо.

— Кароче, думать надо.

— Давай думать. Руденко, ставь чай.

— Сразу я не спишу, а дней за десять спишу.

— Ты что Царькова не знаешь? Он же проверку может устроить в любую минуту.

— А ты пока выпиши, кароче, все по документам на командировку, типа отправил. На командировке до конца недели не проверят, а если проверка на складе — у тебя все бьет. Не будет проверки, я спишу, ты накладную и уничтожишь.

— Голова!

— Я четыре года в Ташкенте в ресторане работал, там таким каруселям научишься! Кароче, с тебя мешок гречки.

— Не борзей, имей совесть, гречка стоит больше, чем ты спишешь.

— А я поделюсь, — усмехнулся «кароче».

— Ладно, потом поговорим, — Шиян застеснялся меня.

А в конце рабочего дня он сказал, что ждет меня и на следующий день. Я ему только не сообщил, что я не хочу работать на этом хлебном месте. Он был хороший человек и я не хотел его обидеть.

Вечером мы имели редкую возможность переговорить с Войновским. Хоть и койки были у нас рядом, но после всех этих «отбой-подъем», маршировки, декламации хором дембельского стишка, разговаривать не хотелось, хотелось спать. А в этот вечер замполит поручил мне изготовить «Боевой Листок» — небольшого формата военное настенное еженедельное медийное творение. Надо заметить, что единственную газету «Защитник Родины», которая приходила в часть, использовали исключительно в соответствующем месте в мятом виде — читать там было нечего. «Боевой Листок» хотелось сделать читабельным и я привлек Войновского. Я действительно немного умел рисовать и писать плакатными перьями, но почерк, для написания заметок ручкой или фломастером, у меня был страшный. Войновский же, как студент строительного института, умел писать просто образцовым каллиграфическим почерком. Мы сидели в канцелярии, нас никто не трогал, а в казарме то и дело раздавались уже привычные крики, топот строя босых ног по взлетке, хоровое и одиночное исполнение поэмы о дембеле.

— На Кулиндорово у нас нормально, дедов вообще не видно. Их у нас вместе с бригадиром Аликом двое, не считая Карагенова, который только числится. Они целый день мотаются, что-то продают, на дембель зарабатывают. И нам перепадает — в соседних со станцией заводских столовках покормят бывает, если мы для них чего спиздим, конечно. К вечеру они все бухие, бывает и в часть не едут, остаются на поселке Котовского, там где-то общага женская, они туда к зазнобам своим бегают. А ты как? Тебе теперь в столовку можно вообще не ходить. Круто!

— Не прав ты, Серега. Во-первых, целый день нечего делать. Знаешь, как время долго тянется? Потом, представь, к тебе постоянно ходят и просят, просят, требуют продукты, а ты не знаешь кому дать, а кому нет.

— Научишься.

— Не научусь. Не хочу. В бригаду хочу. Не хочу быть придурком.

— Кем?

— А ты что не знаешь, что так называют тех, кто на теплом непыльном месте устраивается. Таких презирают. Я, по крайней мере, презираю и поэтому не хочу.

— Не дури.

— Тебе легко говорить. Ладно я на горшок схожу.

— Дождался бы пока деды уляжутся — припашут же.

— И сколько ждать? Пойду.

В туалете я впервые увидел, как стирают хэбэ. Какой-то салабон разложил дедушкино хэбэ на длинной узкой полке над ржавыми трубами, на которую обычно кладут умывальные принадлежности. Боец остервенело тер хэбэ обычной сапожной щеткой, намыленной вонючим хозяйственным мылом. Дедушка курил, сидя на подоконнике, и контролировал процесс. Я постарался ускориться.

Некоторые деды опускали салабонов агрессивно с мордобоем, а другие предпочитали иную тактику, как по мне, так более иезуитскую. Они вначале вежливо просили молодых о небольшой услуге, об одолжении.

— Слышь, землячок, зашиваюсь. Мне, бля, в наряд, надо подворотничок пришить, а я, понимаешь руку на стройке повредил. Не могу быстро шить. Браток, выручай, а там и тебе нужда, типа, будет, я уж помогу.

Как такому отказать, когда кругом только и слышишь истеричные крики, когда кругом только и видишь грязные кулаки, входящие в соприкосновение разной силы с губами салабонов? А они ещё и вежливые такие — благодарят за исполнение. И просили сделать что-нибудь ещё. И ещё. И не успевал салабон опомниться, как оказывался уже в личном услужении. И это было только началом дороги вниз. В какой школе психологов этому их обучали? Из образования — три класса, коридор, двор, подъезд и малолетка..!

Замполиту наш «Боевой Листок» понравился. Очевидно, он уже заглянул в мое личное дело и узнал, что я был комсомольским секретарем школы, активно участвовал, как тогда писали в характеристиках, в общественной жизни университета. Не знал он только, что вожаком комсомольским в школе меня назначили в виде эксперимента. Уже после школы призналась мне наша зав по воспитательной работе, в чем состоял эксперимент. В нашем неблагополучном районе только отличники и хорошисты слушались комсомольского секретаря, другие в комсомол и вступать не хотели. А в школе на Соцгороде тех отличников на весь выпуск один-два. Помню, вспоминали мы наши школьные годы с приятелем моим уже в университете, он закончил знаменитую «сто сорок пятую» в центре Киева. И оказалось, что из его класса только трое не поступили в высшие учебные заведения, а из моего класса только трое поступили, остальные — или зона или завод. Вот такое вот совпадение в числах.

И тогда решили выбрать-назначить секретарем комсомольской организации человека, кто и учится неплохо и сам хулиган или, по крайней мере, с хулиганами на короткой ноге. Выбор пал на меня. И как оказалось, удачный выбор, по заявлению нашей зав годы спустя. А в характеристике из университета, слава Богу, не написали сколько у меня было приводов в милицию. Нет, бандитом я не был, но выпить мог и по глупости попасть «в виде несовместимом с моральным обликом строителя коммунизма». «Кароче» замполит положил на меня глаз. А Корнюш был ревнив, что тот Отелло, если уж его человек, то его.

На следующий день я поговорил с Шияном, признался ему, что не могу работать, не работая. Он, к моему удивлению, не обиделся, а даже, как мне показалось, с уважением посмотрел на меня или мне только хотелось, чтобы так было. Не знаю.

— Гена, мне по любому надо смену искать. Парень мне нужен надежный, со сноровкой, не простой. Да, что я говорю, ты и сам за эти дни понял, кто может работать на складе.

— Есть у меня один человек на примете. Не судим. Студент Киевского пищевого института, с моей командой попал сюда. Я его немного знаю, спокойный, умный. Алик Григорян.

— Армянин? Из Киева?

— Да, он приехал в Киев учиться на винодела.

— Ну, приводи, посмотрим.

Через месяц Алик уже ходил в ушитом хэбэ со связкой ключей на цепочке, притороченной к галифе. Надо заметить, что такая связка была вожделенной мечтой очень многих, ибо означала она, не только то, что у тебя есть свой закуток, но и власть. В чем беда совместного проживания в армии? В том, что нет возможности уединиться, нет места побыть самому, нет возможности иметь хоть что-то не по уставу: радиоприемник или гражданку, кипятильник или конфеты, карты или дневник, да мало ли что. Ведь в казарме, в тумбочке, все только то, что может находиться там по уставу: умывальные принадлежности, письма, книги, газета «Защитник Родины» и все, пожалуй. Свои ключи не только позволяли иметь больше, но и выбирать, кому позволено пользоваться частью твоих благ, а кому — нет. Надо отдать должное, Алик никогда не забывал, кто ему помог получить заветную связку ключей.

— Всё, решено! Будешь каптерщиком. На ключи, принимай дела, — сказал мне Корнюш.

Это уже был просто царский, по армейским понятиям, подарок. Каптерок было две: каптерка старшины с особо ценными вещами и солдатская — с парадками, шинелями и постельными принадлежностями. Каптерка это отдельная комната размером метров 30 квадратных. Входная дверь, напротив два окна и письменный стол между окнами, а по бокам полки, на которых висит или лежит солдатская одежда. Внизу стоят ботинки от парадки, потом самое большое отделение, в котором висят, собственно, парадки и шинели, а сверху на полках лежат головные уборы. Места для того, чтобы прятать полезные вещи, хоть отбавляй. На следующий день было воскресенье.

После двух яиц вкрутую и гречневой каши умиротворенная рота вернулась в казарму. Два яйца на завтрак — значит воскресенье и календаря не надо. На работу из наших командиров вышел только Корнюш. Старшина раздавал увольнительные листы тем, кому повезло. Остальные занимались своими делами, деды смотрели телевизор — показывали любимую в Советской армии передачу «Утренняя гимнастика», в моду тогда входила аэробика, из ленинской комнаты, где стоял телевизор, раздавались вздохи, охи и специфические комментарии. Салабоны, по своему обыкновению, ныкались по углам, чтобы их не припахали. Кто не успел, закатывал уже рукава.

Я же выдавал парадки тем, кто шел в город.

— Руденька, что ты мне даль?! Это не мой фуражка.

— Костя, я не могу найти твою, бери эту, размер же подходит.

— Да эта салябонистая очень.

— Художник, дай ботинки поновей.

— Служба, дай новье, чтоб муха не еблась.

— Дай…

— Охуель?

— Дай…

— Поменяй…

— Поставь мою парадку…

Глагол «повесить» в лексиконе у большинства моих сослуживцев отсутствовал. «Поставь фуражку», «поставь шинель» и не иначе. В течении двух часов я отправлял военнослужащих в увольнение.

— Геш, нормально всё. Вечером примешь людей, как положено. Смотри, чтобы тебе чужого не втерли. Гроссбух веди аккуратно, — подбадривал и учил меня Корнюш, — нам белье постельное привозят из прачечной по пятница или субботам, но вчера там у них воды не было, белье будет сегодня, так что вечером перед отбоем поменяешь всем белье. А пока отдыхай, заходи ко мне, как время будет.

Мне и ныкаться никуда не надо было, теперь у меня были свои ключи и свое место. Как для большинства, так просто мечта, сладкий сон.

Безумие началось вечером, когда деды вернулись с Одессы. Корнюш провел вечернюю поверку на взлетке. Я в строю не стоял, я находился как раз напротив строя, дверь в каптерку была нараспашку, я пересчитывал, полученное из прачечной белье. Строй показался мне странным, некоторые были навеселе, это-то было близким и понятным, но некоторые, если не сказать многие, выглядели, мягко говоря, странно: дурацкие ухмылки, глаза под толстой мутной поволокой смотрят сквозь предметы, речь заторможена.

— Половина роты обкуренных! Суки, кто траву в роту принес? Узнаю, сгною же, — старшина бесновался. Строй молчал.

— Так, меняем белье и спать, наркоманы. Завтра разбираться будем. Пойдете вы у меня ещё в увольнение!

Он ушел к себе в каптерку, грохнув дверью. А через пять минут, моя оборона пала. В каптерке находились, кажется, все деды одновременно, они спокойно перебирали белье, портянки в поисках почище и поновей. На меня никто не обращал внимания. На шум пришел Корнюш.

— Выйти всем из каптерки!

Его слушались, не бегом, но все, кроме меня, вышли.

— Что, солдат, не можешь выгнать всех на хуй?!

— Да, я только успел отвернуться, чтобы первому портянки поменять, а здесь уже полная каптерка людей.

— Не справляешься, будем решать вопрос.

— Справлюсь, товарищ прапорщик, но мне помощь нужна, пока я меняю, чтобы кто-то в дверях на страже стоял. Можно Сергей Войновский?

— Можно только Машку…

— Виноват, разрешите, товарищ прапорщик?

— Бери, — я позвал Серегу и мы начали менять белье вдвоем. Его могучая фигура заслоняла дверь. Снова просьбы, угрозы, но порядка стало больше. Конечно, я вынужден был сортировать на новое и на менее новое, на чистое и на менее чистое. Первое попадало старослужащим, а второе менее старослужащим. Мы закончили, пересчитали. Непонятным образом исчезли пять полотенец, три пары портянок и две простыни.

— Ну, как результат? — в дверях снова появился Корнюш.

Я доложил о недостаче.

— Рядовой Руденко, зайдите ко мне.

Понурившись, я пошел в каптерку старшины, он меня впервые назвал на «вы».

— Это тебе будет уроком. По правилам строительных частей, вся недостача покрывается с твоего личного счета. Прикинь, зарплата каптерщика 58 рублей, с тебя в месяц за все услуги проживания в армии удерживается от 45 до 55 рублей, если у тебя недостача — ты должен. Всё… Вон с той полки возьми все новое и доложи в общую кучу, на первый раз бесплатно. А, кстати, у тебя все всё поменяли?

— Ну да, из стираного же ничего не осталось.

— А как же повара, которые придут в казарму только ночью? А дежурный по штабу, а медбрат?

— А как же так могло получиться?

— Иди и думай. И подумай, как в будущем такой запас иметь, как я имею. Каптершик, Геша, это тонкий интеллектуальный труд, это тебе не твоя ядерная физика, здесь голова нужна. Свободен!

Следующая неделя ничем особым не запомнилась. Время тянулось бесконечно долго, я целый день мог ничего не делать, главной моей задачей было принять по счету в пятницу белье из прачечной и произвести смену белья в бане в субботу. В баню мы ходили в соседнюю общевойсковую часть, сопровождал нас почти всегда Корнюш. В бане он любил рассматривать подробности нашего сложения. С каким восторгом он смотрел на водителя Валеру из Николаевской области, он просто гордился, что у него есть такие бойцы. Валерка, долговязый, сутулый парень был с очень редкой, как я понимаю, болезнью, которая, наверное, и направила его в стройбат — у него не было ребер в одной стороне грудной клетки или может быть они там и были, но совсем не развитые. Таких бойцов у нас было двое, моего призыва Валера Самотуга и черпак Гулямов, но только у Самотуги отсутствие на своем месте ребер, очевидно в соответствии с законами сохранения, вызвало наличие излишней массы между ног, как будто все эти недостающие ребра там вместе и собрались. И на изготовление Евы Всевышнему уже ничего не осталось. А жаль. Для Евы.

Прапорщик становился в дверях между раздевалкой и душевой и комментировал возможности всяк входящего и выходящего.

Еще на этой неделе я обратил внимание на одного солдата, салабона, который, практически, все время проводил в бытовой комнате или, как мы ее называли, в гладилке. Он сидел там на табурете и смотрел в окно. Сколько деды не пытались припахать его, он ни разу не встал, бормотал, что русский мол очень плохо знает. Как-то даже Корнюш ему пригрозил, что мол следующим утром он должен убирать туалет, ответ был лаконичным:

— Когда я армия уходил, мне старший брат сказал уборный не убирай. Род тебя проклянет, если чужой хавно дотронешься.

Это был Султан Тимирханов, единственный чеченец, который, как водитель с большим стажем, попал служить в нашу роту. Он очень горевал, что его разлучили с его соплеменниками, он хотел оказаться вместе с другими чеченцами в первой роте. Слухи о том, что произошло в первую ночь в первой роте обошли всю часть и поэтому от Султана у нас в роте быстро отстали, так сказать, от греха подальше. Деды решили, что один он погоды не делает.

Как-то невольно я подслушал разговор дедов в умывальнике, сам я был, прошу прощения за интимную подробность, в туалете, а двери между двумя этими помещениями не существовало.

— Этот Карев совсем охуел. Значит так, Камбала, подходишь к Кареву и говоришь ему, типа…

— А че я? Он, что со мной разговаривать будет? Он, сука, сразу в зубы бьет.

— Тебя, Камбала, скоро все салабоны чмырить будут, ты им скоро портянки во рту стирать будешь, как полтора года назад Хасану носки стирал, гандон.

— Да пошли вы… — Камбала со слезами выскочил из умывальника.

Маленький Камбала с приплюснутым лицом, русский из Казахстана очень хотел быть дедом, но его никто не боялся. Один глаз у него был нормальный, а второй какой-то остановившийся. Мне его было жалко. Он и меня пытался припахивать, но ему достаточно было пристально посмотреть в глаз, как он тушевался и отходил. А за Юрку я порадовался и позже передал ему этот разговор. Буквально на следующий день Камбала подошел к Кареву — наверное таки достали его однопризывники. Мы стояли на крыльце и курили, был с нами и Карев, стояли и деды, мы ждали команды на построение. Юрка действительно не разговаривал, он дождался пока Камбала закончит свое вступление и, не вынимая сигареты со рта, сразу достаточно сильно ударил того кулаком в лицо. Камбала по киношному слетел с крыльца. Никто из дедов не вписался. Камбала плакал. Юрка помог ему подняться. Я видел, что ему тоже жалко этого бедного парня, но он поступал в соответствии со своими понятиями и иначе поступить не мог. Юра был цельным человеком, в чем я впоследствии имел возможность крепко убедиться.

А еще в эти дни, как-то незаметно, в роте появился еще один солдат нашего призыва — Саша Баранов, кислая физиономия, губы как вареники, фиксирующий пристальный недобрый взгляд. На самом же деле умный и деликатный парень, внешний облик которого не совпадал с его внутренним содержанием. Мы познакомились, оказалось, что он из Одессы. Одессит и попал служить в Одессу… Значит неспроста. Это производило нужное впечатление. На самом деле был Сашка из под Львова, а в Одессе жила его родная сестра замужем за влиятельным человеком в Одесском порту. Сашку призвали, как и других студентов в тот год, поздно и поэтому он, человек здоровый и не судимый попал в стройбат, но не в наш, а в другой, в Симферопольский. Сразу после присяги он оказался «на командировке» в Бердянских степях. Надо заметить, что нет хуже для салабона места в армии, чем командировка. Офицеры почти всегда отсутствуют, порядок поддерживается только дедами и, конечно, начинается беспредел, а с беспредела надо валить. Одному салабону, по его же просьбе, Сашка расплюснул кисть кувалдой, сам прыгал с третьего этажа на стройке, в надежде сломать ногу, но не сломал, даже не растянул. Не понравилось ему там очень. Были включены одесские механизмы и вот он с нами, мой друг на долгие годы.

Что ты там сейчас поделываешь, Барашек, в своей Канаде?

 

Август 1991

Одесса

Ах, Одесса! Ох, коммуна! Звонить по междугородке было дорого и неудобно, мы писали друг другу письма. Читая письма Баранова, мы с женой заливались слезами от смеха. Женившись вскорости после армии, Сашка с женой Инной мыкались по коммунальным квартирам, по-одесски: по коммунам. Сначала снимали угол, спали вдвоем на одной скрипучей раскладушке, а за ширмой бабка-хозяйка, скрипеть нельзя. Сашка красочно описывал, как они исполняют свой супружеский долг, не шевелясь. Потом комната в коммуне. Учиться не было никакой возможности, Сашка торговал и не просто торговал, он был поэтом товарно-денежных отношений. Тогда все — и студенты и профессура мотались по разным Польшам, покупали здесь — продавали там, покупали там — продавали здесь. Барашек старался всегда найти нестандартный подход, если все везли обувь ходовых размеров и наши рынки были в то время забиты плохой, дешевой обувью 42 и 43 размеров, то Сашка там, в Польше, в Югославии, в Турции покупал 45 и 46 размеры и продавал здесь намного дороже и быстрее своих коллег по Староконному рынку, так как у несчастных владельцев больших ног выбора особого не было, магазины были и вовсе пустыми. Это Сашка в Польше увидел белые пластмассовые вазочки для рассады и первым соединил их с дешевыми пластмассовыми же цветами из ритуальных магазинов. Помните? Все наши рынки были полны всеми вариантами этого Сашкиного изобретения. Вечерами он, Инна и их маленькая дочь Лера садились за семейный подряд: Лера находила в общей куче чашечку и к ней ножку, Сашка прокалывал шилом, а затем ножом доделывал дыру в чашке, Инна вставляла в дыру цветочки, обрезала то, что торчало снизу, а Сашка присоединял ножку к чашке. Все, подарок к 8 Марта готов, а семье два рубля чистой прибыли. Торговля шла ночью. Рынки в Одессе жили настоящей жизнью только ночью, именно ночь — время настоящего бизнеса, а днем это так, немного для налоговой инспекции — им же тоже надо было с чего-то кормиться.

Так появилась возможность купить комнату, уже свою, Сашка купил даже две. Это тоже была конкретная одесская коммуна. На улице Ковалевского, что в пяти минутах ходьбы от Нового рынка, к студенческому общежитию примкнула, примазалась с торца хибара. Если открыть зеленую железную калитку, то можно увидеть проход между стеной пятиэтажного общежития слева и собственно хибарой справа, проход не широкий, метра полтора всего. В этот проход выходило четыре двери четырех хозяев, одним из хозяев стали «куркули» Барановы.

Я любил бывать у них в гостях, любил смотреть, как Сашка каждый вечер с подвала доставал трехлитровую банку и пересчитывал деньги, деньги Сашка хранил только в «банке». Я любил вечерние разговоры после ужина и бутылочки водки, чисто по-одесски обсуждались знакомые, знакомые знакомых, последние гости и власть. Власть сильно ругали, ругали за мусор во дворах, за отсутствие света и воды, за дороги. Вот в этом месте я всегда начинал нервничать. Спрашивал, а кто из присутствующих в своей жизни хоть раз платил налоги? Вся Одесса работала и торговала «в темную». Какой свет, откуда вода?

Я тогда был директором двух малых предприятий, одно из которых было связано в некоторой степени с ювелирным бизнесом, мы производили оригинальные ювелирные украшения, а одесский ювелирный завод делал нам огранку наших синтетических корундов, сапфиров. Эти контакты и были поводом моих частых визитов в Одессу, останавливался я обычно у Барановых. Скорый фирменный поезд «Черноморец» приходил в Одессу рано утром, от вокзала я доезжал троллейбусом до центра, а дальше пешком шел по Садовой до Нового Рынка и налево, затем сквер напротив института и направо.

Однажды приехал я утром в Одессу. Иду уже по Садовой и вспомнилось мне мое первое увольнение в Одессу, четко так, детально, до запахов. И захотелось зайти в какую-нибудь забегаловку, пронзительно захотелось столовской еды. Знал я, что Инночка ждет меня с поезда с горячим завтраком и, конечно же, обидится, но уж очень меня «пробило на ностальжи». Напротив Нового рынка одно из заведений было уже открыто в тот ранний час, я зашел. Это было то, что нужно — грязная стойка самообслуживания, пластмассовые столики покрыты смытой клеёнкой, злая неопрятная, ярко накрашенная в семь утра тетка за кассой.

— Пельмени есть?

— Будут через час. Из второго только вермишель с бифштексом.

Я взял серый скользкий поднос, тарелку вермишели с бифштексом и чай. Землистого цвета вермишель была холодной и горкой возвышалась над тарелкой, из под вермишели одним боком выглядывал бифштекс. Я начал есть. Это было именно то, что я хотел в те минуты — некачественная холодная еда специфического столовского вкуса. Гнутой, плохо мытой, черной между зубцами алюминиевой вилкой я ковырял с одной стороны бифштекс, постепенно уменьшал горку вермишели. В это ранее время в забегаловке я был один, если не считать кассира и примерно тысяч так с двадцать пять мух.

Подхватив на вилку очередную порцию вермишели, я обнаружил, что мой бифштекс уже кто-то ел. То есть он был на треть уже съеден и надкушенную сторону просто прикрыли сверху горкой вермишели и продали еще раз. Консистенция бифштекса была такой, что можно было рассмотреть строение зубов кусавшего, предыдущий едок, очевидно, не был из высшего света, он просто нанизывал весь бифштекс на вилку и откусывал.

Я расстроился? Я бросился жаловаться? Нет. В полной мере теперь я почувствовал, что я в Одессе. С чувством абсолютно полного удовлетворения я встал и вышел. Я был счастлив! Но больше делать так бы не стал.

За сбычу мечт!

 

Август 1984

Первое увольнение в Одессу

В воскресенье я переодел ребят, стараясь сделать это побыстрее, потому что старшина обещал отпустить сегодня и меня. Я очень хотел оказаться в Одессе, я очень скучал за гражданской едой, моей мечтой была обычная пельменная, да и просто нормальных людей увидеть хотелось, людей которые не носят сапоги в такую жару. Когда я получил свою увольнительную, все счастливчики уже давно уехали. Автобусом «Григорьевка — Новый рынок» доехал до конечной, до Нового рынка, а потом, расспрашивая дорогу, пешком до Потемкинской лестницы. В этой точке я уже мог самостоятельно ориентироваться.

Прежде всего надо было удовлетворить потребность. Очень хотелось найти пельменную с «сидячими» местами. Но до самой Потемкинской мне не встретилось ни одной. Пельменных была масса, но все как забегаловки, с высокими столами-стойками. Эти заведения были созданы не для еды, а для питания, для скорейшего приема пищи внутрь спешащего туловища, а мне надо было воплощать светлую солдатскую мечту неспешно и, желательно, сидя.

Наконец я нашел то, что искал — как раз напротив памятника Потемкинцам располагалось приличное заведение с нормальными столиками и с ненормальными ценами. Но разве есть цена у мечты?!

— Вам с горчицей, уксусом или сметаной?

— Мне полторы порции с горчицей, уксусом и сметаной.

Немного сбережений у меня было, счет я им знал, мне еще хватало на мороженое и сладкую воду на потом — гуляй, не хочу!

Вторая половина августа, на Приморском бульваре отдыхающие со всего Союза, красивые девчонки, солнце, лицо само собой расплывалось в улыбке. Я расслабился. Я гулял, я знал, что по Одессе гуляют постепенно. Приморский бульвар, Оперный театр, Дерибасовская, поел мороженого в кафешке, что под кинотеатром, Горсад, назад на Карла Маркса, потом налево через Матросский переулок в начало Приморского бульвара, Приморский и снова Дерибассовская, площадь Мартыновского, кусочек Совармии, Садовая и я на Новом рынке, на конечной остановке нужного мне автобуса. Уже темнеет, но ещё только девять часов, а в части надо было быть в десять, к отбою. Ехать от силы сорок минут — успеваю. Стою, жду.

Через десять минут, к моей радости на остановке появились еще Войновский, Эдик Луговой и Толик Белый, тоже киевлянин, тот самый остряк-шептун за моей спиной на входе в часть. Еще через десять минут мы начали нервничать. Главное, что кроме нас — военных, на остановке больше никого не было. Мы в десятый раз проверили расписание на табличке. Это успокаивало, если даже не было автобуса в 21:15, то последний должен быть в 21:45. Но опоздать из первого увольнения..! Кошмар!!!

Через еще пятнадцать минут мы с облегчением увидели… нет не автобус, а еще троих военных, дедов с нашей роты, казахских немцев.

— Давно ждем, военные?

— Я здесь уже полчаса, — отвечаю я.

— Надежда умирает последней, — бодро так говорит Менго.

— А мы будем убиты как раз перед самой надеждой, — не поддерживает его оптимизма Гейнц.

— Корнюш нас сгниет, падла. А я своей чувихе обещал, что буду через неделю, а теперь обломится. Вот непруха! — третий.

— Ребята, чего стоим? По воскресеньям автобусы часов в шесть, в семь последние уходят, — мимо шаркает домашними тапочками дедушка, реальный, в том смысле, что не дедушка Советской Армии.

— Вот те на! А как же расписание, дед?

— А тому расписанию много лет уже, внучек. Разве теперь порядок?

— Так пацаны, это залёт. Что делаем?

— Ну, мы то первый раз в увольнении, а вы что не знали, что автобусы не ходят? — Эдик спрашивает дедов.

— Да мы всегда экспрессом от вокзала или с площади Мартыновского до Молодой Гвардии, а там любой автобус до части. Удобно, у экспресса до Лузановки ни одной остановки, а другие через каждые сто метров на Пересыпи останавливаются, — растеряно оправдывается Менго.

— Так, что делать?

— Вернуться на Мартыновского — риск, слишком поздно. Надо идти пешком до Пересыпского моста, это недалеко, оттуда трамваем до Молодой Гвардии, а там что-нибудь придумаем.

— Правильно, на Молодой можно сесть в автобус, что смены ночные возит на Припортовый завод.

— Пошли, пацаны.

Мы пошли от Нового рынка по улице куда-то в сторону моря. Было уже темно, на углу очередного перекрестка увидели одиноко светящуюся табличку «Приёмное отделение», наверное это было здание какой-то больницы. Белый остановился.

— Хлопцы, у меня идея. Все равно наши отмазки, что, мол, мы расписания не знали, старшине до фени. Это наши проблемы, скажет он. Давайте вы меня заведёте на больничку и скажите, что мне плохо. Я попробую шлангануть, а вы просите телефон и звоните в часть, предупреждайте, что не можете вовремя вернуться, типа, меня героически спасаете.

— Идея в целом клёвая, но как же ты, Вайс, шлангом прикинешься? А как колонут тебя до самого радикулита? Хуже ж будет и уже только тебе, — Эдик оценивающе смотрел на Белого-Вайса.

— Не сцы, Мальвина, с нами Артемон. Прорвемся. Ну давай!

Я стучал в запертые двери, Войновский и Эдик на своих плечах держали Вайса, а наши деды исполняли только роли статистов, сраженные нашей активностью и потенциальной изворотливостью. Наконец дверь открылась, Вайса положили в приемном покое на кушетку и начали обследовать. Дежурный врач расспрашивал нас, что случилось. Мы отвечали, как договорились с Толиком, мол, встретились на автобусной остановке, его сильно с животом прихватило, чего он ел, мы не знаем, совсем плохо ему, мы и на автобус сесть не смогли, остались с товарищем, в общем — спасите, Христа ради! А еще вы нам справку выправьте для старшины нашего, деспота и дайте позвонить. Нам отвечали, что товарища нашего сейчас обследуют, жизнь ему, по всей вероятности, спасут, справку дадут, а телефон — вот он, звоните, коль дело военное. В это время во входную дверь постучали и дежурный, бормоча себе под нос, что-то типа: «больной перед смертью потел? Потел, доктор. Это хорошо», пошел открывать дверь.

В прихожей возня, диалог громкий, но слов не разобрать. Хлопнула дверь, врач вернулся к нашему Вайсу. Я пододвинул телефон образованному Менго.

— Звони.

— А кто знает номер телефона?

— А кто вообще может знать номер телефона воинской части? — резонно спрашивает Луговой.

— Дежурный по Военному Округу, наверное, — подсказываю я.

— Ну и что мы ему скажем? Что мы в самоволке?

— Правильно, лучше не звонить, опоздали и опоздали. А так раздуем ЧП на весь гарнизон, только хуже будет.

— Верная мысль.

— Главное, чтобы номер у Вайса проканал. А то лепила больно стрёмный.

— Да, врач просто, как с нашей призывной комиссии — Рентген хуев.

Так прошло еще минут тридцать. Снова стук в дверь, мимо прошел дежурный, снова те же голоса и спор уже на повышенных тонах. Дежурный вошел к нам.

— Ребята, там ваша помощь нужна. Помогите, пожалуйста, человеку.

Мы в недоумении вышли на улицу. На улице стояли открытый бортовой грузовик и водитель с неряшливой седой щетиной:

— Ребята, помогите, очень прошу.

— Ну чего там у тебя, — предвидя коммерцию, развязно спрашивает бывалый Эдик.

— Дык, покойник у меня в кузове. Пацанчик, малолетка утоп, мне приказали, вот я его сюда и привез. Первый раз я здеся. Хотел сдать в приемное, а мне этот дохтор говорит, морг, типа, там в конце улицы за воротами железными. Дык, ворота там есть, да только ж никто их не открывает в эту пору.

Было уже начало двенадцатого. Мы стояли в растерянности.

— И чем же мы тебе можем помочь, отец? — Эдик уже совершенно другим тоном.

— А вас же шесть человек, я подъеду к воротам, двое перелезут через ворота, двое залезут и сядут на ворота, а двое станут в кузов. Так мы пацанчика через ворота и передадим, с Божьей помощью. Да, вы не боитесь, он в брезент замотан, и малец совсем, не тяжелый.

— Пошли, пацаны, надо помочь, человеку.

Мы были так растеряны и придавлены, что не совсем понимали всю бесперспективность затеи. И только когда распределились по плану деда: он сдал задним бортом к самим воротам, мы залезли в кузов, стараясь не смотреть в ближний к кабине угол, где в свете одинокого мутно-желтого фонаря была видна кучка брезента, я и Войновский забрались на высокие ворота и спрыгнули на другую сторону, Эдик и Менго сели поверх ворот, а двое остальных начали возиться в кузове; только тогда до меня дошло:

— Ну, принимаем мы труп с тобой, Серега, а дальше что? Если ворота не открыли и в морге никого нет, что мы с тобой будем его сторожить здесь до утра?

— Не. Чего это мы? Дед пусть и сторожит.

— Так тогда, зачем перебрасывать через забор? Пусть в машине и лежит, а дед до утра в кабине кемарит.

— Правильно, Геша. Э, деда… — мы выдали наши доводы «на гора».

— Так мне же уезжать надо, ребятки.

— Э, нет, постой. Если в морге нет никого, куда мы труп денем?

— А если и есть кто, с каких это тот, кто там есть, у нас такой груз примет?

— И правда. Растерялся я, хлопцы.

— Вы покурите, а мы с Сергеем сейчас морг найдем и проверим, есть ли там кто.

Ребята остались стоять в кузове вместе с дедом, а мы в почти полной темноте пошли искать морг. Слева от нас возвышалось здание больницы, а с правой стороны можно было различить одноэтажное длинное здание с полуподвальными окнами. Похоже. В середине здания дверь, рядом табличка. Сергей присветил спичкой — оно. Мы постучали несмело. Ответа не было. Постучали в ближайшее окно — тишина. Я остался у двери, а Серега пошел дальше, заглядывая в полуподвальные окна.

— Ген, здесь есть какой-то слабый свет. Окна грязные. У-у-у, блядь, трупы голые валяются! Иди сюда.

Я со злостью пнул дверь ногой что было мочи и в тот же миг раздался вопль Войновского:

— А-а-а!!! Мать твою, а-а-а!!!.. Я теп-п-перь, блядь, заика на всю жизнь. Суки!

Я уже бежал к Сергею. Действительно в одном окне мерцал неяркий свет. Я еще не понял, что так перепугало Сергея, как вдруг свет начал становиться все ярче и ярче. Я обомлел, по спине ползли противные мурашки, в животе заурчало — то ли пельмени были несвежими, то ли… не знаю, но только я с трудом сдерживался, чтобы, не сходя с места, не заняться более важным в тот момент для меня делом. Наконец к грязному стеклу приблизилась рука со свечой, вслед появилась блеклая мужская рожа. Мужик кивнул нам и снова стало темно. У Войновского, что называется, зуб на зуб не попадал. От ворот кричали наши пацаны:

— Что стряслось?!

— Э, вы там живы? Помощь нужна?!

— Живы, — смог крикнуть в ответ и я.

Мы с Серегой пошли назад к двери. Над дверью зажглась тусклая лампа и дверь открылась. Мужик в халате:

— Ну, вы чё кипишуете, военные?

Я вкратце объяснил ситуацию.

— Сейчас, ключи от ворот возьму. Орут тут среди ночи.

Мы разошлись, он назад в морг, а мы к воротам. На этом, слава Богу, наша роль должна была считаться законченной.

— Все, пацаны, сейчас ворота откроют и мы свободны.

Пришел работник морга, открыл ворота, дед сел снова за руль, начал сдавать назад, а мы пошли по темной улице в сторону приемного отделения.

— Вы, чё орали так, что мы в кузове чуть не обхезались?

— Это я штаны должен проверить, — говорю я. — Ну, я вам доложу, пацаны, и обстановочка там. Темно, как у негра в заднице, я у двери, а Серега пошел вдоль морга…

— Смотрю я в окна подвальные, — продолжает Войновский, — все темные, а в одном свет такой неяркий и мерцающий. Я присмотрелся, а там два трупа один на одном валяются. Бздошно так стало. Я Генку позвал, он ногой по двери со всей дури как умочит, а трупы и зашевелились. Я думал, что я обоссусь.

— Може там санитар бабу ебал! — высказал догадку Луговой.

— А может он труп ебал? Как это называется? О — некрофил, еб твою мать!

— Не-е, он потом, когда свечку в руку взял, так нижний труп с кушетки исчез, во! Точняк! — вспоминает Сергей.

— Може на пол сбросил, извращенец хуев?

— Ну и салабоны у нас! В ночи по моргам шастают, ебать-копать, — откомментировал происходящее дед.

— Я, пацаны, на больничке в Киеве на Петра Запорожца часто в это место наведывался, внутрь, дальше коридора не заходил, брехать не буду, но снаружи морг знаю хорошо. Не может быть окон в помещении, где трупы хранятся, или, если они есть, то должны быть полностью закрашены. А это точно санитар сестричку трахал при свече, романтик, ебать его в рот, вот наших несмелых стуков и не слышал, а как я уже въебал со всей силы, он и зашевелился, — выдал я свою, обоснованную опытом, версию.

— Точняк, похоже Гена прав, а мы чуть не обделались.

— Ну чё, может деда уговорим, он нас подбросит куда-нибудь?

— Ну его на хуй! Не полезу я к нему опять в кузов!

От пережитого волнения мы матерились больше обычного. Это была бравада, наша реакция на стресс. Мы не спеша шли по улице, курили. Наше опоздание не казалось нам уже таким страшным.

— А малолетку жалко… Правда, пацаны? Такой маленький…

Дверь нам открыл знакомый врач. Насвистывая веселый мотивчик, пригласил нас следовать за ним. Я тоже знал некоторые медицинские шутки, спросил:

— Доктор, жить будет?

Врач правильный ответ знал, ответил как пароль:

— Доктор жить будет. Ну что ж, прощайтесь со своим товарищем…

— Это в каком смысле? — нам было не до подобных шуток.

— В том, что он остается у нас, а как немного легче ему будет, переведем в военный госпиталь. Я вам выписал уже все необходимые документы. Завтра, послезавтра пусть ваш эскулап из части приедет к нам.

— А что с Толиком?

— У вашего Толика сильнейшая пневмония.

— Что?!!!

— Да, вот так — воспаление легких.

— Летом?… А живот?

— Да, анамнез бывает схожий вначале. Но температура у него под сорок сейчас. Ошибки быть не может, мы уже и рентген, и анализ крови ему сделали.

Вайс лежал цвета мартовского снега на обочине столбовой дороги:

— Передавайте привет старшине, — только и просипел он.

Мы не могли у него ничего спросить, так как за нашими спинами маячил доктор. Забрав вожделенные документы, мы вышли на улицу.

— Ну, вы что-нибудь просекаете, чуваки? Он же здоров был на все сто перед этим.

— Какое воспаление легких? Да у него хроническое воспаление хитрости!

— Вы чё, парни? Он спас нас, реально. Молоток Вайс, потом расколем, как он лепилам такую туфту прогнал, — Эдик, как всегда, был трезв до неприличия.

Забегая вперед, скажу, что так никогда мы и не узнали, как Вайсу это удалось. На все наши расспросы он только хитро улыбался и говорил:

— Заболел я, в натуре заболел. Про Горького, про Максима читали, как у него кровь выступила, когда он своего главного героя пришил? Психология, бля! Вот и со мной это приключилось.

Но кто же в это мог поверить?

А в ту ночь мы быстро пешком дошли до Пересыпского моста, к моему удивлению, за ним стоял светящийся трамвай, через минут десять он поехал. На Молодой Гвардии, простояв перед этим пятнадцать минут, мы решили более не задерживаться и дошли пешком до дорожного КПП, где объяснили ситуацию дежурному офицеру, он нам и остановил какой-то военный грузовик, который довез нас до Чабанки. В роте была тишина, все спали, тревоги по поводу нашей пропажи не объявляли, поэтому и мы легли спать. Думаю, каждый из нас засыпал, переживая события еще раз, облекая их в слова, готовясь к завтрашнему рассказу, даже рассказам.

На следующее утро, когда перед всем строем мы докладывали старшине о случившемся, правда, не по военному перебивая друг друга, наша история обрастала такими подробностями, что хоть в обморок от страха падай. Мы с Войновским чувствовали себя бывалыми волками, для которых все равно — что в морг по ночам ходить, что в нашу столовку днем. Уже никто и не вспоминал, что от крика Войновского проснулось пол-Одессы.

А было все именно так, как я сейчас описал. Вайс же вернулся в часть только через три недели и по болезни получил заветную «не бей лежачих» должность вечного дежурного по штабу. Вот такая она — солдатская смекалка!

Ладно, проехали.

 

Лето 1984

УПТК

Как же медленно тянулась для меня служба солдатская! Старшина через день по утрам сменял дневального на меня. То есть через день после обеда я пахал на уборке территории вокруг роты. Утром простыни, наволочки, полотенца, портянки. Едет машина на командировку — выдай белье, приехала — принимай. Половину дня я сидел и перебирал, пересчитывал грязные вонючие тряпки. Настоящая мужская работа. Наверное после службы в армии мое лицо станет загорелым, обветренным, мужественным, лед в глазах… Боже, что я здесь делаю?

Я вспоминал свою первую работу. Сразу после школы я пошел работать в университет, на биологический факультет, чтобы присмотреться, определить, чего я хочу. Поступать я не спешил, в голове была полная каша. Так вот в числе моих обязанностей была проявка специальных фотопленок, фотопластин с электронного микроскопа и последующая печать фотографий с них. Норма была, в пересчете на стандартные пленки в 36 кадров, 6 штук в день. Я быстро научился делать десять штук, но… до обеда, о чем, конечно, никому не сказал. После обеда я снова закрывался в своей маленькой темной фотолаборатории, клал книгу под луч света фотоувеличителя «Беларусь» и читал, периодически нажимая кнопочку на автоматическом фотоэкспонометре «Ленинград», потому что экспонометр выдавал характерный и достаточно громкий звук, который могла слышать Лидия Петровна, записная стукачка нашего шефа. Через два месяца мне это надоело и я перевелся на радиофизический факультет, где работы, интересной настоящей работы было всегда невпроворот.

Каптерщиком я себя чувствовал, как на биофаке — закрылся и притворился шлангом. На самом деле делать мне было нечего, все можно было успеть сделать за один, максимум два часа в день. Я знал, что долго так не протяну. Но что сказать старшине? Человек он, мягко говоря, ранимый, обижу своим отказом и окажусь на Соловках. Страшно! Как я уже знал, многое зависит от его настроения в момент разговора.

Необходимое настроение представилось вскорости и начало разговора было положено. Как в плоском анекдоте, когда мужик громко так неожиданно вскрикивает в компании: «Ба-бах!!», все вздрагивают, а он продолжает: «кстати, об охоте…». Корнюш продемонстрировал такой-же ловкий переход:

— Геш, кстати о книгах… скоро День строителя, почему бы Ларисе не приехать в Одессу отдохнуть? Я бы помог комнату на турбазе неподалеку снять. Ларису поселим там, ты бы ее мог видеть. Если никакого ЧП в части нет, то я бы тебя на ночь отпускал к ней. Это рядом.

— Спасибо, товарищ прапорщик, это было бы здорово. Я ей напишу или, если в увольнение отпустите, то лучше позвоню. Вы же знаете, она беременная, срок, правда, небольшой, может быть и сможет приехать.

Лариса, конечно, с радостью ухватилась за возможность побыть пару недель рядом с мужем. Мы договорились. Старшина был уверен, что приедет Лариса с книгами из моей библиотеки. Он весь был в предвкушении встречи с большой литературой — самое время для решения моих проблем, нужна только зацепка.

И вот в УПТК залёт, деды в нетрезвом состоянии на поселке Котовского попались на глаза патрулю, Алику удалось убежать, а двоих повязали и отправили на гарнизонную губу. Комбат решил, что им не место в УПТК, их перевели в рабочую бригаду на стройку, Алику удалось удержаться. Он был бригадиром и единственным старослужащим в бригаде, у него был специфический опыт работы, сразу заменить его было невозможно. Но две вакансии открылись.

— Товарищ прапорщик, очень прошу, направьте в бригаду.

— Гена, я этого не решаю.

— Да вы, только вы все решаете в этой части.

— Вот достал! Там же пахать надо, как папа Карло.

— Буду пахать, хочу пахать.

— А как же каптерка?

— Дайте мне Войновского в подмогу и мы будем вдвоем нормально все успевать.

— Ну, смотри! Не подставь меня с каптеркой.

В УПТК направили меня и Баранова. За Баранова вопрос решал комбат, а старшина за меня. Скорый приезд Ларисы помог удержать Корнюша носом в нужном направлении. Сразу после развода бригадир-сержант Алик Кимельдинов повел свое отделение в УНР. Там новеньких представили двум гражданским женщинам — нашим начальницам. Экспедиторы остались в УНР, а мы во главе с Аликом строем пошли на хоздвор, где нас ждал тентованный грузовик, влезли наверх и буквально через несколько минут я мог видеть гражданскую жизнь, правда она сильно тряслась, мелькала в глазах. На ухабах, из которых построена дорога в Одессе и Одесской области, невозможно было усидеть даже вцепившись двумя руками в деревянную скамейку под собой. Через двадцать минут мы уже проезжали поселок Котовского. Конец сезона, солнце, люди улыбаются, девчонки в мини-юбках. Я давно человеческих лиц не видел, то есть меня, конечно, окружали человеческие лица, но с особой военной печатью на не совсем чистом челе. Голова кружилась от самой возможности остановиться и купить, например, сигарет в ларьке, печенья, да чего только хочешь! Свобода!

После поселка едем вдоль трамвайной линии, по ходу слева вдали заводы, справа вначале поселок бомжей, а затем степь, долго, почти до поворота налево. После поворота справа огромный завод, а слева что-то за забором с колючкой поверх стен, слишком маленькое для зоны и слишком большое для районного КПЗ. ЛТП строгого режима, как объяснил мне счастливый Войновский. Скоро мы остановились. Кругом заводы, трамвайные рельсы в круг — конечная остановка. На остановке небольшое здание и под его крылом рядом маленький вагончик. Здание оказалось диспетчерским пунктом ж/д станции Кулендорово, а вагончик был нашим. Состоял он из маленькой прихожей с печкой буржуйкой, за ней хранились разнокалиберные лопаты, тряпки, хлам, справа на стене обычный трёхлитровый наливной умывальник с соском и раковина под ним, дверь налево, дверь направо. За правой дверью комнатушка с письменным столом нашей гражданской начальницы, Людмилы Николаевны, а за левой — стол, тумбочка, два табурета и две солдатские койки — маленькая, тесная сторожка.

В то утро Людмила Николаевна приехала с нами на машине, только в кабине, естественно, а не в кузове. Мы с Барановым были представлены ей еще в УНР. Она первая взошла на две металлические ступеньки, мы вломились в вагончик за нею вслед и повернули налево. На койке сидел и курил круглолицый парень в новенькой рабочей одежде военного строителя, на его темном лице горел румянец, совершенно затравленный взгляд карих глаз выдавал в нем такого же салабона, как и мы. Алик сразу по хозяйски разлегся на второй койке, заняв ее всю. Нас приехало кроме него шесть человек: я, Войновский, Баранов, Райнов, Близнюк и кореец Юра Тё. Со сторожем и Аликом нас было 8 человек. Нам бы тоже было место, где сесть, но только если бы сел Алик. Алик был сильно не в настроении. Я и Баранов для него были просто личными врагами, с нами он только шипел, мы заняли место его друзей, земляков, он нас ненавидел.

— Алик, зайди ко мне! — женский голос.

— Гажийский, чай завари, сидишь как… — сквозь зубы процедил Алик через плечо, выходя из комнаты.

— Привет, пацаны, — только сейчас тихо поздоровался сторож, поднимаясь для того, чтобы включить электрочайник в розетку.

— Гена, Саня, знакомьтесь, это наш сторож Вова Гажийский, одессит, — представил нам Войновский затравленного парня, мы пожали друг другу руки.

— Хорош чаи распивать, уроды, на том свете напьетесь. Альминские блоки надо погрузить на машины, кран уже ждет. Пошли, — Алик не задержался, — Каски не забудьте, чушки задроченные.

Ругательства в наш адрес он не орал нам в уши, демонстрируя тем самым обычное рвение младшего командного состава, а сипел тихо, про себя, из чего было понятно, что это и есть его осознанная точка зрения.

Вовка достал несколько старых касок из под кровати, раздал, кому досталось, и мы вышли из вагончика. Ни сумасшедшая тряска в дороге, ни настроение бригадира, ни собачий взгляд сторожа не могли испортить моего приподнятого настроения. Даже тоскливый пейзаж вокруг не портил его. На самом деле, никакой станции, в пассажирском её понимании, здесь не было, просто был ж\д узел, из которого расходились ветки на все заводы вокруг. Если стать спиной к трамвайному кругу, к нашему вагончику, то за спиной одна пыльная автодорога уходит вправо, другая влево, вдоль дорог с обратной от нас стороны заборы множества заводов. То есть мы стоим внутри прямоугольного треугольника лицом к гипотенузе, за спиной катеты-дороги, а впереди степь, а в степи, в бурьянах выше человеческого роста рельсы, шпалы, рельсы. Несколько ж\д веток относятся к нашему УНР, между ветками где десять, а где и все сорок метров, эти площадки между рельсами и есть наш склад «во чистом поле», на котором, в основном, хранились бетонные плиты сборных домов.

— Чё спите долго, служба? — крановщик поджидал нас около уже подготовленного к работе крана, — Давай стропи зацеп и поехали.

Альминские блоки это большие такие параллелепипеды, похоже, что сделаны они из белого известняка. В машине помещается не больше четырех, пяти — большие. Никаких петель на них нет, перемещать в пространстве их можно при помощи специального захвата — две соединенные в одной точке лапы, как плоскогубцы килограмм так в сто. Если их положить на блок и освободить, сняв цепь с наваренного пальца, то под собственной тяжестью лапы при подъеме захватывают блок и его можно поднять таким образом на машину. А на машине крановщик приопустит стрелу или крюк, лапы разожмутся и их снова можно будет зафиксировать цепью. Я начал изучать стропильно-такелажную лексику, знаменитые:

— Вира! Майна! Майнуй по малу! — и большим пальцем так вверх или вниз, соответственно.

Казалось бы нехитрая работа, но ловкости требовала изрядной. Проволока торчащая в разные стороны на стропах легко прокалывала рукавицы, блок все время норовил повернуться так, что его невозможно было уложить на машину, один раз я зазевался и так получил огромной лапой по голове, что не устоял на ногах, с меня слетела треснувшая каска. В глазах темно, в голове пустота и только крик злющего Алика. До обеда все блоки были погружены, машины подходили непрерывно.

На обед тот же водитель, что доставил нас из части, звали его дядя Яша, дядя Яша Лоренц, привез нам обед: два термоса — первое и второе, чайник киселя с заткнутым газеткой носиком и хлеб. Несмотря на голод, кушать это было невозможно. Термосы, по виду напоминавшие молочные бидоны, очевидно были изначально грязными, воняли страшно, еда была полностью испорчена. Алик был разъярен:

— Ты помыл вчера термосы, шакал?

— А как их вымоешь, вода холодная? — Вовка Гажийский.

— А меня это ебет, военный? Я за тебя пиздячить буду? Мухой давай, грей воду, сука.

— Их все равно не вымыть.

— Это ты мыть, падла, не хочешь потому, что у самого хавка домашняя! Маманя привезла?!

— … — молчит Вовка.

— Давай, на всех вытаскивай.

Вовка молча полез в тумбочку. На свет появились белый хлеб, сыр, колбаса.

— Это мне до конца недели привезли, мне же ужин и завтрак никто не привозит. — глядя в пол, шепчет Вовка.

— Так ты в часть попросись, гандон штопаный, там бесплатно кормят! — Алик просто взбеленился, — Что, не хочешь?! Сцышь, падла?

Остальные не принимали ничью сторону. По всему видно было, что с совестью у товарища Гажийского было не все в порядке. Но пообедать мы пообедали. И чай попили. И покурили. Опять чай попили. Сержант Кимельдинов, отвернувшись от нас, спал на койке или притворялся, что спит. Мы с трудом помещались на оставшейся сидячей площади.

Буквально за несколько последующих дней я стал, как мне кажется, неплохим работником. Кран разворачивал и сворачивал споро, почти автоматически: лапу развернул, закрепил, доску подложил, железный блин броском, одним движением сверху, ломик воткнул, подкрутил пока рессоры не освободятся, паук расцепил, готово, вируй смело. У меня уже появились рабочие сапоги, нормальные, настоящие рукавицы стропальщика, я летал голым по пояс в одних штанах от ВСО по плитам вверх и вниз, я успевал стропить плиту, слетал со стопки плит вниз, забирался на машину и принимал плиту там. Если плиты перекрытия были заскладированы небрежно, то есть прокладочки между плит в стопке не строго одна над другой, то такая плита при подъеме могла лопнуть, крюки с бешеной скоростью вылетали вместе с петлями из бетона. После этого плиту можно было переместить только удавкой сделанной из стропы, но тогда плита в воздухе вращалась и могла соскользнуть. Я начал привыкать к тому, что в любой точке, где бы я ни оказался, прежде всего я должен был осмотреться и определить путь для отступления в случае опасности. Потом это вошло в привычку и делал это автоматически, что не раз спасало мою жизнь или, по крайней мере, здоровье, как в армии так и после.

А по началу страха я не знал, каску не надевал, в ней метаться мне было неловко. Загружали мы в основном бетонные плиты перекрытия и внутренние стены девятиэтажек, которые возводились при помощи нашего стройбата в офицерском городке Гвардейском. Работа очень нравилась, первое время по вечерам приятная физическая усталость, как после тренировки.

Отличная была и наша команда: Войновский и Те могли впрягаться в работу, как и я, Ленчику Райнову было сложно, ничего тяжелее помойного ведра до армии он не поднимал, но он старался, Баранов и Близнюк шланговали в любой удобный момент, но когда надо, работу все же делали, Гажийский по началу только исполнял приказы, молча. Ты ему:

— Вовка, стропи плиту, — зацепил крюк.

— Что ты делаешь? Перецепи крюк другой стороной, он же сейчас петлю вырвет, — перецепил, стоит.

— Отойди, — отошел.

— Да поддай же ты ее, чтобы она на машину по длине пришла, — поддал, стоит.

— Снимись с ручника, тормоз, уйди из под плиты, — ушел.

Казалось, что на два года он выключил сознание, его мозг впал в анабиоз, в отличии от тела, которое все время требовало питания. Владимир Гажийский был тихим интеллигентным парнем, с ним можно было поговорить о разном, был он безобидным и добрым, просто армия не предоставляла возможности демонстрировать именно эти его качества. Хорошим специалистом он станет позже.

Быстро наладились мои отношения с командиром-бригадиром, он понял, что может на меня положиться и он ложился. Благо заданий на день было несколько, Алик отбирал несколько человек на другие работы, а меня назначал старшим и с несколькими помощниками отправлял разгружать-загружать плиты, сам же, озадачив всех работой, просто линял и занимался своими делами, если, конечно, наша гражданская начальница отсутствовала, а она почти всегда отсутствовала.

Работы свои мы, в крайнем случае, часам к четырем заканчивали, собирались в вагончике, заваривали чай, курили и играли в карты, если было время расписывали «пулю», а нет — быстро в «кинга» или в «треньку». А время обычно было, мы просили дядю Яшу раньше шести за нами не заезжать. А порой, и часто, он нас просил добраться до части своим ходом, значит левак у него вечером или гешефт, как он говорил, мы были не против. На трамвае до Молодой Гвардии, а там любым автобусом.

Патруля мы не боялись, у нас были маршрутные листы, выданные на три месяца и позволяющие свободно передвигаться по Одессе и области. Конечно, если бы патруль поймал кого-нибудь из нас в выходной день в Одессе, то проблемы бы были и проблемы большие. Потому то комбат и держал состав нашей бригады под своим личным контролем, старался, чтобы люди у нас были адекватные, к идиотизму не склонные и добро ценящие.

Часто мы пользовались общественным транспортом. Помню едем мы, такие военные строители, в трамвае, стоим конечно за поручень держась, и ведем с Леней великосветскую беседу о теме свободы в «Мастере и Маргарите» Булгакова. Леня знал всё, всегда имел собственное мнение, удивительным образом всегда противоположное собеседнику, но это так к слову. Люди, как нам казалось, с удивлением и уважением на нас оглядывались — как же, такие умные солдатики. Не забудем, что на дворе 1984 год, осуждали эту книгу, как Солженицына, миллионы, а читали только единицы. Ленчику нравится внимание, он громок и велиречист, он уже больше работает на публику, что называется «Остапа несло…».

— Следующая остановка «Дома Центролита», — скрипучий голос из динамика.

— Леня, а что за странное название «Дома Центролита»? — сбиваюсь я с темы.

— Тебе послышалось, не «дома», а «дом центролита». Здесь у нас находится Центральный дом литераторов, — тоном знатока снисходительно так отвечает мне Леня, но я вижу, что люди с ухмылкой уже открыто оглядываются на Леню. Догадываюсь, что Леня не в курсах.

— Трепло, какой «дом литераторов»? Одессит хренов! Это дома литейного завода Центролит, что справа на повороте перед Кулиндорово, — возмущенный до глубины души Баранов.

— Это шутка, ты что не понимаешь? — обескураженный своей оплошностью Райнов.

— Да, ты вообще Одессы не знаешь!

— Я Одессы не знаю?! Да я всю жизнь здесь живу, не то, что ты, москаль львовский!

— Да, ты вообще из Кишинева!

— Что?!! Саша, мы с тобой сейчас будем драться!

— Ты со мной будешь драться, а я тебя буду бить! — выдал Сашка фразу, зажившую самостоятельной жизнью впоследствии.

А по вечерам в части нас ждали деды и «отбой-подъем», маршировка по взлетке, гусиный шаг, «дембельский сон» в хоровом исполнении и уборка, уборка, уборка. А иногда и наряд на кухню. Я всеми силами старался избежать попадания на «дискотеку» или мытья пола в огромном зале, хотя такое мытьё и позволяло познать понятие бесконечности, что, несомненно, было полезным для физика. Вместо этого я старался попасть на чистку картошки. Хоть и сидели мы в холодной комнате, чистили гнилую, вонючую картошку до самого утра, но проходило это под сигаретку и в доброй беседе. Деды, которых всенепременно направляли в наряд вместе с салабонами — а иначе кто же обеспечит выполнение фронта работ, расставив нас по местам, сами уходили по своим великим делам — жарить картошку и чифирить. Мы оставались одни, и текла беседа. Несмотря на бесконтрольность, к работе мы относились ответственно, так как нам объяснили, да мы и на собственном примере осознали, что работаем для себя же. Немногочисленность нашей войсковой части наглядно демонстрировала причинно-следственные связи между качеством собственной работы и наличием гнилой картошки в тарелке. Для сознательных салабонов, конечно. Хотя тупых тоже хватало.

Все салабоны, за очень редким исключением, уже разделились на две основные категории: первая делала всё и более того, наверное, поэтому их все время били. Отличить их можно было по отрешенному равнодушному взгляду, постоянной полусогнутости и грязной одежде — чушки; вторая делала то, что должно, выглядела соответственно сроку службы, но опрятно — просто салабоны. К последним принадлежали мои друзья и я. При том, что эти две группы все больше отдалялись друг от друга, граница оставалась эфемерной, попасть со второй в первую группу можно было легко, с первой во вторую практически невозможно, я таких примеров, по крайней мере, не помню. Были ребята, которые с огромным трудом удерживались во второй группе, деды делали все возможное, чтобы по той или иной причине их опустить, но те чудом удерживались.

Таким был, например, Алик Блувштейн. Сначала свое неравнодушие к нему проявили два ефрейтора, водители, похожие друг на друга своими стройными худыми фигурами, наглыми надменными рожами и до предела ушитыми хэбэ.

— Рядовой Блувштейн, ко мне! — кричал после отбоя один.

— Есть! — отзывался Алик с того места, где он находился и бежал на голос.

— Товарищ ефрейтор, военный строитель рядовой Блувштейн по вашему приказа… — но не успевал он доложиться, как раздавалось с другого места в пятнадцати метрах:

— Военный строитель Блувштейн, ко мне! — Алик срывался с места.

— Куда? — легкий тычок в зубы. — Я не отпускал!

— Блувштейн, ко мне! — снова с другого места, Алик вырывался и получал уже там.

— Вы что, военный, не знаете, что в армии исполняется последний приказ? — и в зубы, несильно, но обидно.

Очень обидно, Алик был не просто пятикурсником Киевского КИСИ, он был умным, начитанным еврейским мальчиком, кстати, намного старше своих мучителей, жеребцов из Николаевской области. Губы Блувштейна по первому времени не заживали.

Потом на Алика положил свой глаз Аргир, длинный мосластый молдаванин с выпученными глазами.

— Блювштейн, сделаль дедушке Аргиру массаж, только не мольчи, книжку расскажи, ты же читаль, наверное.

И Алик делал, и рассказывал.

При всей трагичности происходящего невозможно было удержаться от смеха, видя как Аргир учит Алика материться по молдавски. Под прессом Аргира он стал, коверкая румынский язык, отвечать на набеги ефрейторов:

— Ши фачи мэй? Дутен пула!

За что немедленно отгребал от последних.

Ночью он был, как бы, с первой группы, а днем со второй. Работа в УНР давала возможность выглядеть всегда опрятно, что вместе с его умом не позволяло опуститься. Но ему было очень тяжело. И помочь ему никто не мог. Мог?

Унижение рядом идущего сильнодушию не способствует. Страх понятие объемное, многоплановое и страшно бывает по разному.

Как восхитителен страх высоты! Ладони потеют, ноги ватные, суставы мармеладные, а икры наполняются миллионами мелких иголок. Но какой восторг в голове — кислород и адреналин в крови зашкаливают! Страх салабона воняет. Этот страх делает его вялым, слабым, тупым и вонючим. Мозгом овладевает равнодушие, а тело становится не столь чувствительным к боли. Унижение уверенно убивает человеческое. От самоубийства, наверное, спасает, сидящее в подсознании, понимание конечности происходящего. Вот-вот ты проснешься и этого кошмара уже не будет.

Страх? Не выдержу, расскажу…

Зимой 1991 года умирал мой отец. Первая опухоль была обнаружена ещё в 1986 году, затем были и другие. Все операции, химиотерапии он переносил более чем мужественно. Конец 80-ых — время тяжелое, на прилавках гастрономов из продуктов только морская капуста и сволочная «Продовольственная программа партии». Перед очередной операцией отец метался по городу, с помощью знакомых доставал продукты, запасался. На недоуменный вопрос матери «зачем нам все это надо?», он совершенно спокойно, без позы ответил: «придут же люди, тебе их надо будет угостить». К тому времени у него уже было три инфаркта и это заставляло относиться к исходу операции достаточно критично. Тогда пронесло. А летом 1990 года обнаружились метастазы в головном мозгу. Сделать уже ничего было нельзя. Отец знал об этом, ему дали от силы два-три месяца. Он прожил полгода, находясь все время в сознании, при памяти. Я был бессилен помочь ему справиться с мучившими его дикими головными болями. Максимум, что удавалось достать — это баралгин, а обычно приходилось довольствоваться инъекциями простого анальгина. Поздним вечером 20 января, когда мать с Ларисой тихо плакали в соседней комнате, я закрыл отцу глаза.

Я очень ясно помню один вечер, может быть где-то за месяц до смерти. Сделав отцу очередной укол, я принимал душ, когда на меня внезапно, казалось бы беспричинно, свалилась ужасающая мысль: нам всем снятся страшные сны и все мы знаем, какое это колоссальное облегчение проснуться, проснуться пусть даже в липком холодном поту, но осознать, что это был всего лишь только сон. Я представил себе состояние безнадежного больного, моего отца, когда он просыпается после светлого, радостного сна, где он молодой и здоровый занимался делом, приносящим ему огромное удовольствие, просыпается и вмиг возвращается в дикую, несправедливую и безысходную реальность. Возвращается в боль и в неотвратимость. Какой тяжести груз, камень прижимает его в этот момент?! Как ошеломило ясное понимание этого! Мне не стыдно — со мной была, наверное, истерика, чтобы не выдать себя рыданиями, я прокусил ладонь.

Какие же пустяковые другие страхи по отношению к этому, последнему.

Простите, пауза…

 

Лето 1984

Чабанка

Забыл я об одном важном военном эпизоде рассказать. Как-то ещё в самом начале службы вечером все деды были не в себе, кто бухой, а кто обкуренный до одури.

— Салабоны, сегодня, блядь, большой праздник называется он «Сто дней до приказа». Через сто дней выйдет приказ Министра обороны СССР и тогда вы станете молодыми, молодые станут черпаками, черпаки дедами, а мы, дедушки Советской Армии станем дембелями, то есть гражданскими лицами, случайно оказавшимися в армии. Отныне любой дедушка имеет право остановить салабона и спросить, а сколько осталось дней до приказа? И пиздец тому, кто не знает правильного ответа! На сколько дней салабон ошибется, столько ударов пряжкой по жопе получит.

— Салабоны, сколько дней до приказа?!

— Сто!!!

— Отбой! Время пошло! — улеглись.

— Салабоны, день прошел!

— Дембель стал на день короче, спи солдат, спокойной ночи… — хором, уже автоматически декламируем мы стишок до конца. Затем тишина. И вдруг:

— Салабоны, сколько дней до приказа?!

— Сто!

— Че-его?!! Подъем, суки! Подъем всем!

Мы повскакивали.

— Сколько дней до приказа?

— Сто!

— Мы же вам уже сказали, что день прошел!

— Девяносто девять!

— Поздно! Кругом! Наклониться! — все салабоны, под смех дедов и под свой собственный, получают по одному удару на орган приседания.

— Отбой!

— Деды, день прошел! — одинокий хрипловатый фальцет Алика Блувштейна.

Мы обомлели, откуда у тщедушного Алика такая наглость?

— Ну и хуй с ним! — со смехом ответил стройный хор дедов. Ясно, что это была заготовленная акция. В ту ночь казарма еще долго не спала, блюла традиции — в основном злоупотребляла алкогольными напитками кустарного производства.

К преддембельским традициям относился сантиметр. Простой портняжный сантиметр, который закройщики носят на плечах, а иногда и используют по назначению. Каждый уважающий себя дед покупал такой предмет и каждый вечер отрезал по сантиметру. Поэтому деды четко знали, сколько дней до приказа.

УНР начинало строительство нового дома, к нам пошли вагоны. Если раньше мы грузили плиты с площадки на машины, то теперь мы, разгружали вагоны на площадку. Работа была посложнее и поопасней. Плиты в вагоне были связаны толстой проволокой-катанкой, мы подставляли обрезок рельса и перебивали проволоку при помощи зубила и кувалды. Заточки зубила хватало на два, три вагона, а там маши кувалдой сколько влезет — только зазубрены оставляешь. Каждый из нас неоднократно промахивался или, вернее, попадал, но по собственным пальцам.

Когда кран плиту сдергивает с платформы, хочешь не хочешь, а спрыгнешь авансом. Если платформа стоит на высокой насыпи, а кругом в кюветах обломки бетона, торчит арматура, то простейшая операция «слез-залез» представляет собой маленький цирковой акробатический этюд. А если что-то пришло внутри полувагона, то в любом случае, после того, как застропил плиту, надо вылезть на борт и командовать оттуда. За день могли набегаться до мушек в глазах, еда то калорийностью не отличалась, если вообще была.

Но бригадир наш приободрился и стал больше времени проводить на площадке. Он четко следил, чтобы все деревянные прокладки, которыми были проложены плиты на вагонах, были собраны в конце рабочего дня и спрятаны в большой цистерне, которая валялась между путей. Порой это была настоящая деловая древесина, не только кругляк, но и ровненький брус, в худшем случае шалевка. Однажды, когда цистерна была уже наполовину полной, к нам приехали «купцы», Алик с ними пошептался, они подогнали «крокодил», длинномерный бортовой грузовик, мы погрузили в кузов эту неучтенку, «купцы» уехали, оставив нам несколько булькающих коричневых бумажных пакетов. Мы принесли все это в вагончик, но без приказа бригадира ничего не открывали. Наконец появился довольный Алик:

— Гулять вечером будем, а сейчас пошли похаваем на ДСК.

— Ура, пацаны, живем! — наш армейский обед в горло не лез, Вовка никогда не вымывал наши котелки, еда воняла и в самой солдатской столовой, но после термоса несло, как из канализации.

Мы пошли в столовую на соседний завод. Борщ, котлеты, компот…! Мечта Ниро Вульфа!

Закончив работу к четырем, мы собрались в вагончике. Приказ был дан! В кульках оказалась копченая колбаса типа «одесская», хлеб, огромные помидоры, бутылка самогонки и три бутылки бормотухи сорта «портюша обыкновенная». Подзабытый вкус портвейна радовал обнищавший организм. Через полчаса все были во хмелю, было радостно и шумно.

— Так, пацаны, вот каждому по троячку, — Алик раздал каждому по три рубля.

— Спасибо! — не ожидали такой щедрости.

— Сейчас приедет дядя Яша, вы все шарашьте в часть, Руденко, а ты останься, нам с тобой еще на задание.

— Какое задание?

— Потом увидишь, а вы не спалитесь там в части, черти, короче, сегодня Монгол дежурным по батальону.

Через час мы с Аликом поехали на поселок Котовского, наша цель — женское общежитие какого-то завода. У нас с собой была бутылка вина, но мы ее выпили еще перед общежитием. Помню, мы куда-то ломились — нас не пускали, мы орали — нас не слышали, Алик кого-то искал — не находил. К моей радости его пыл быстро угас и мы уехали в часть. Пройти через КПП в нашем состоянии было бы полным безумием, Алик показал, в каком месте надо перелезть через забор, чтобы оказаться на крыше пристройки между нашей ротой и забором. Мы перелезли и легли на крыше, над нами звездное небо и зычный голос Монгола, проводящего вечернюю проверку на аллее:

— …Руденко!

— На Кулиндорово, — голос Войновского.

— Какого хуя он делает на Кулиндорово ночью?

— Сегодня много вагонов пришло, они с бригадиром остались плиты складировать. Сейчас, наверное, уже в дороге.

— Так я вам и поверил, пиздоболы! Плиты они вдвоем складируют… Савун!

— Я!

Кажись пронесло, молодцы пацаны, прикрыли нас.

Мы лежали, подложив руки под голову, смотрели на звездное небо.

— Если бы ты знал, как домой хочется, — шепчет Алик, как родному.

— А чего тебе? Всего-то пару месяцев осталось.

— Ну, не пару… Знаешь, в армии говорят «дембель в мае проебали, дембель будет в декабре». У нас же стройбат, отпустят только в декабре, ну в самом лучшем случае, в конце ноября, если по аккорду.

— Так ты же дедушка уже, чем не жизнь? А скоро, после приказа, вообще дембелем будешь, почти гражданский человек.

— Гражданский… — протягивает Алик, — пока ты в форме, всегда можешь в дэбэ загреметь.

— Какое дэбэ?

— В дисбат, короче, дисциплинарный батальон, слыхал?

— Слыхал конечно, просто не знал, что его ещё дэбэ называют.

— Страшное место, говорят пацаны, намного хуже зоны. Вон кенты мои, земели с первой роты, спалились. Им до дембеля, как и мне, а они теперь под трибуналом ходят.

— А чего?

— Салабона воспитывали и довоспитывались, падла. Он об стенку уронился, в госпитале лежит, что-то со слухом у него теперь. А заяву на моих земляков он подписал, курва. Им всем теперь дорога через трибунал и в дэбэ, а дэбэ это пиздец. Не хотят они, говорят уж лучше зона, чем дисбат, но как повернуть туда не знают.

— Алик, зона, то есть лишение свободы считается более строгим наказанием, а значит дело всегда можно так повернуть, чтобы дали больше. Дают обычно два года дисбата, а после этого еще надо дослужить недослуженный срок, потому дисбат не считается судимостью. Но если есть отягощающие вину обстоятельства, то за то же деяние можно получить, например, год общего режима и после звонка домой.

— Сказки!

— Век воли не видать, — пошутил я.

— Ну, ты прям как прокурор излагаешь. С какого?

— Книжки умные читать надо, а не отары в горах пасти.

— Э,э, охуел? Ты полегче на поворотах, салабонище, не забывайся, — но моя информация сейчас для него была важнее, чем моя настойка наглости на портвейне.

— Давай так, завтра я тебя сведу со своими земляками, поговорите, если поможешь, считай, будешь бригадиром после меня — УНР я беру на себя.

Дождавшись, когда Монгол пошел в штаб, мы с Аликом вошли в роту. Мои однопризывники шагали по взлетке.

— Руденка, в строй!

Я нетвердой походкой продолжал идти в сторону спального помещения.

— Э, да он бухой в дым!

— Стоять, военный! Приказ — бояться!

— Пацаны, не трогайте его, я отвечаю, пусть ложится спать, — Алик подписался за меня.

— Ну УПТК оборзело… — но спорить никто не стал, деды никогда не ссорились между собой в присутствии молодых.

А на следующий день, когда вечером мы приехали с работы, то роты своей не узнали. В казарму не пускают, все койки на улице. Клопы. В роте травят клопов, койки расставлены на траве перед казармой, погода хорошая, можно ночевать под открытым небом. Но кто выносил кровати? Где моя постель?

Приехали мы к ужину, времени разбираться не было. Только после ужина я, обойдя все ряды, обнаружил свою постель, но без подушки. Дело обычное, у нас постоянно все пропадало в неизвестном направлении, я, слава Богу, каптерщик, запасец у меня уже имелся. Но сейчас рота то закрыта, зайти нельзя. Я стянул подушку с другой постели, со второго яруса конечно же, благо темно уже, никто не видел. Да все и заняты были таким же делом, как и я — поиском своих постелей. Потом я сидел вместе с дедами-казахами из первой роты, мы обсуждали их проблемы, я, так сказать, давал юридическую консультацию, совесть моя была чиста, ведь я советовал, как усугубить вину, конечно это было намного легче, чем наоборот.

— Чья постель?

— Чья постель, я спрашиваю, — вскорости снова. Я не обращал внимания.

— Чья постель, волки?

— Это, кажется, Руденко постель.

— Где Руденко?

— Вон он с дедушками с первой роты сидит.

Между коек появляется фигура Михалыча.

— Руденко, ну ты вааще охуел, — и сразу обозначил тычок в зубы. Казахи, надо отдать им должное, повскакивали и встали между мной и Михалычем.

— Михалыч, ты чего?

— Да, он у меня подушку спиздил!

— Я ее с верхней койки снял, — выдал я неубиенное оправдание.

— Так я себе на втором ярусе и постелил.

— Михалыч, ты чё в салабоны подался? — казахи заулыбались.

— А кого это ебет? Я чё в жопу чью-то смотреть должен или в чистое небо? Я на воздухе наверху засыпать желаю.

— Ну так вот непонятка и вышла. Тут такая кутерьма с этими клопами.

— Ладно, смотреть надо внимательней, у меня же подушка подписана, — Михалыч остыл, ушел. Мы закурили по новой и продолжили.

Казахи ушли из нашей роты окрыленные. Что же такое дисбат, если зона кажется манной небесной? Алик мною гордился. А в зуб я таки получил, но ничего, как говорится «один раз — не пи-ас».

Откуда замполит части всё знал? Через пару дней меня вызвали в штаб к майору Кривченко.

— Ты у нас шибко юридически грамотный, я слышал.

— Да, не так, чтобы очень, товарищ майор, — предвижу я проблемы за свои консультации.

— Я твои документы посмотрел, в юридическом ты не учился. Откуда?

— Самоучка, читал много. Наверное, началось все с книги «Судебная медицина», смешная больно, понравилась, затем УПК, виноват, Уголовно-Процессуальный Кодекс с комментариями, я прочел его от корки до корки. А это, знаете, товарищ майор, не так, как перед экзаменом учишь — лишь бы завтра не забыть. Если читал по собственной инициативе, да еще и с интересом, запоминается надолго. Потом была и другая литература, но специально я не образован…

— Это да… — он меня не слушал, а только оценивающе так смотрел на меня и думал о своем, — Я вот, что думаю, военный строитель Руденко, будешь ты у нас общественным обвинителем.

— Кем?!

— Когда военный человек, солдат или, скажем, сержант находится под судом, то на заседании трибунала должны прозвучать слова обвинения не только от прокуратуры, но и от товарищей, комсомольцев воинского подразделения, где проходит службу обвиняемый. Ты же комсомолец?

— Так точно, товарищ майор, комсомолец. А не должны ли, кроме слов обвинения от лица государственного обвинителя, прозвучать слова в защиту подсудимого не только от защитника-адвоката, но еще и от товарищей-комсомольцев?

— А вот это не положено!

— А у меня это бы лучше получилось.

— А это никому не надо.

— А где справедливость?

— Где? Где? На вопрос «где?» ты требуешь прямого ответа? В пизде! Кру-угом! Шагом марш в расположение роты!

А через два дня приехала Лариса. Первую ночь она даже ночевала прямо у нас в роте, в каптерке конечно. Старшина приказал, мы занесли койку, там моя жена и расположилась. Только прапорщик посоветовал мне воздержаться от совместного ночлега. Других проблем не возникло. Сослуживцы отнеслись ко всему этому с большим пониманием и тактом, нимало меня тем удивив. Утром деликатно ждали в очередь освобождение единственного туалета, хотя дверь на всякий случай охранялась дневальным. Ко мне все в тот день — со всем уважением. И всё потому, что Лариса была мне самой что ни на есть законной женой, супругой.

Затем настало удивительное время. Весь день я работал на Кулиндорово, возвращался в часть, получал от старшины формальную увольнительную и шел пешком на турбазу, где остановилась моя жена, буквально в десяти минутах ходьбы от нашего КТП. База была даже для того времени крайне плохонькой. Комнатка в фанерном домике вмещала в себя только маленький платяной шкаф и обычную кровать с панцирной сеткой, да был еще колченогий стул, но нам он был без надобности, кровати вполне хватало. Мы были счастливы. Ночь я проводил с любимой женой, а утром, с рассветом в часть. Конечно мне завидовали — салабон, а жизнь лучше дембельской.

Передачкой, что привезла Лариса в соответствии с моими строгими инструкциями, старшина был доволен, хотя ничего особо ценного ему пока не перепало. В каптерке меня вечерами полностью замещал Войновский и ему это, похоже, нравилось все больше.

Лариса пробыла у меня две недели. Конечно, в выходные я получал полновесную увольнительную, одевал парадку и мы ехали в Одессу, бродили, узнавали ее с улицы, на «изнутри» денег не было. Пару раз Лариса приезжала на Кулиндорово, наши парни преображались, старались быть галантными и остроумными. Классное было время! К сожалению, чаще она не могла добираться до места моей работы — жара и общественный транспорт не лучшие спутники беременности на половине срока. Даже более того, к концу второй недели Лариса почувствовала себя хуже, сказались пребывание на солнце, купание и плохое питание.

— Геш, рисковать нельзя, ты должен жену отвезти домой сам, — глаза старшины горели алчным огнем озабоченности здоровьем моей половины.

— Дык, я бы да, а кто ж отпустит?

— Ну, вы же с Кривченко теперь кореша, вот и веди к нему Ларису, он и отпустит, а я пока списочек книг для тебя подготовлю.

— О нашем разговоре помнишь, Руденко? — Кривченко уже познакомился с Ларисой и попросил подождать ее в коридоре штаба.

— Так точно, помню, товарищ майор.

— Отвози жену, трое суток отпуска тебе, а вернешься будешь обвинителем на первом трибунале — бегунка с третьей роты судить будем.

— Есть, товарищ майор.

Двоякие чувства бушевали во мне в тот момент, с одной стороны очень, очень хотелось съездить домой, с другой стороны быть на трибунале со стороны прокурора, мне было очень уж не по душе.

— И это еще не все, Руденко, вернешься, будет с тобой и другой серьезный разговор.

— Не томите, товарищ майор, скажите сейчас. Может быть плата за поездку окажется слишком высокой.

— Опять борзеешь, солдат! Сейчас у тебя приказ беременную жену доставить по месту жительства. Кру-у-гом!

Так в начале уже третьего месяца службы я оказался в Киеве. Поездку эту совершенно не помню, а помню то тягостное чувство, с которым я возвращался в часть. Что меня ждет теперь? Уезжал я, практически, уже уважаемым человеком — каптерка, УПТК, пацанов спас от дисбата. А кем я вернусь? В части все так быстро менялось, вот приеду я, а старшины нет, где окажусь? Чего хочет от меня Кривченко? А зависть?

Но в тот раз, слава Богу, ничего не изменилось, старшина был на месте, пять книг, что я привез, были из его списка. Взятка, так сказать, проканала, я оставался в фаворе. А остальным было не до меня, рота гудела. Оказывается, как-то в мое отсутствие дежурным по роте назначили Аргира, его дневальный потом рассказал, что ночью в роту вломился Аслан, который к тому времени, как мы знали, уже стал каптерщиком первой роты, он искал дневального своей, первой роты, который непонятным образом оказался среди ночи у нас. Аргир не был добрым человеком, но Аслан еще страшнее, наш дневальный побоялся скрыть, где они и показал пальцем на канцелярию роты. Аслан бросился туда, дневальный за ним и в распахнутую дверь увидел, что Аргир лежит на спине на койке ротного, а между ног у него барахтается маленький дневальный первой роты, своими огромными ладонями Аргир прижимает голову того к своему междуножью. Аслан жестоко избив Аргира, увел пацаненка к себе. Ходили слухи, что чеченцы той же ночью пустили того на круг, но я в это не верил. Шума в части никто не поднимал, хотя, догадываюсь, все офицеры о случившемся знали, но любое ЧП влияло на их карьеру, поэтому объявлялись в части только те происшествия, которые уже никак невозможно было скрыть.

Через несколько дней после моего возвращения Аслан зашел к нам с Войновским в каптерку, ему нужен был китель очень нестандартного размера. Рассказал нам, что переехал жить в каптерку, собирается сделать там ремонт, а сейчас его отправляют на «дурку», хотят избавиться от него, но ничего у них не выйдет, так как он решил все два года провести в этой части, понравилось. Так таки, кстати, ничего и не вышло, Аслан еще много месяцев портил кровь всем офицерам.

Начало осени 1984 года, я уже больше трёх месяцев в армии, правда из настоящей службы, из военной ее части помню только карантин с присягой и как нас один раз повезли на стрельбище. Ничего более военного, чем стрельба из стареньких калашей, за это время с нами не случилось. На стрельбище, помню, в ожидании очереди пострелять, мы валялись в небольшом овраге, курили. Мимо проходит накаченный парень, с очень рельефной мускулатурой, легко несёт большое бревно на плече. Рядом сидящие со мной, чеченцы разом заговорили на своем гортанном языке, парень остановился, отозвался, все чеченцы степенно поднялись и начали с ним обниматься. Смотрели мы на них и завидовали — вот же чувство землячества у них развито, ведь не знакомы, а обнимутся, словами перекинутся, поддержат друг-друга.

А потом мы стреляли, строевые офицеры, которые командовали на стрельбище, нас откровенно побаивались. Не всяк день рядом с тобой люди с зековскими наколками держат автоматы с боевыми зарядами. Да и стреляли мы опасно — прицелишься, нажмешь на гашетку… а когда глаза откроешь, то ствол уже смотрит градусов на сорок в сторону. Глаза во время стрельбы закрывались сами собой. Защитнички, мля!

Но зато мы всей этой военной глупостью не занимались, в войнушки не играли, а строили будущее, возводили города… прости меня Господи!

 

Начало осени 1984

УПТК

— Завтра будет хоппер с цементом, — этими словами попрощалась с нами Людмила Николаевна перед отъездом домой.

— Гажийский, под вагончиком валяются два желоба железных, как корыта такие большие. Найди кувалду и на плитах отбей все стороны, поровняй, короче, — начал давать инструкции Алик, — потом возьми за печкой в мешке респираторы и замени в них марлевые фильтры на новые, проверь лопаты совковые, чтобы не сломались в первые пять минут. А нам в часть ехать надо, отдыхать.

— Алик, слышь, а что такое хоппер?

— Это вагон для насыпных грузов, завтра все сами увидите, салабоны, — сквозь зубы, — мало не покажется.

В этот вечер нас не гоняли, Алик сказал дедам, что завтра цемент в УПТК, деды только присвистывали и с непритворным сочувствием смотрели на нас. Солдатская смекалка нам подсказывала, что завтра нас ждет особая работа.

Следующим утром с развода бригаду УПТК провожали как в последний бой — держитесь мол, пацаны. Ехали в кузове мы непривычно тихо, не юморили, не кричали, не задевали проходящих по поселку Котовского девчонок, неизвестность не пугала, но как-то придавливала. Какой должна быть работа, чтобы ею так пугали? И где? В стройбате!

Рядом с вагончиком валялись два желоба из тонкого листового метала длинной метра три и шириной немногим меньше метра, Вовка нас ждал на ступеньках, сидел и перебирал респираторы, на входе в вагончик нас поджидала и наша начальница.

— Алик, тем, кто будет в хоппере работать, выдай сменные сапоги.

— А по документам долго вагон шел? — кажется невпопад спрашивает Алик.

— В том то и дело, что свежий, еще и четырехсотка, — ответила начальница, а глаза такие голубые, голубые.

Бригадир только присвистнул.

— Ну, пацаны, предстоит нам дело сегодня.

— Забросьте корыта на первую машину. Алик, отправляй кого-нибудь на ней к яме, а сами пешком, хоппер уже установлен.

— Так, Руденко, Войновский, поменяйте сапоги, затем с этими двумя корытами и инструментом в кузов. Едите к цементной яме, водила знает, где это. Но ничего не выгружайте, ждите нас.

К нам в самосвал, кроме этих корыт, забросили совковые лопаты, кувалду, лом, подшлемники, респираторы и рукавицы. Мы с Серегой поехали в кузове, а ребята пошли пешком. Ехать было недалеко, яма была в метрах пятистах от нашего вагончика. На самом деле ямы как таковой не было, а было специальное место организованное таким образом, что самосвалы могли подъехать почти к самому вагону и оказаться бортами по уровню немного ниже рельсов, но не под ними. Можно представить себе, что железнодорожный путь проходит по самому краю бетонного бассейна, машины спускаются в бассейн и становятся задним бортом к вагону, стоящему наверху на рельсах.

Цементный хоппер в верхней своей части как единое пространство, а с середины вагона разделен на четыре бункера, четыре перевернутые пирамиды, которые заканчиваются внизу люками. Как мы потом узнали, обычный метод выгрузки цемента на заводах такой: хоппер заезжает на специальную эстакаду, прямо под рельсами расположен большой приемный бункер, все четыре люка одновременно раскрывают и из них вниз, сквозь рельсы ссыпается цемент. А бывает еще и эстакада-вибратор, на которой хоппер вибрирует, тогда уж точно, весь цемент без труда ссыплется вниз. В нашем же случае, казалось, все было сделано для того, чтобы солдат мог иметь все необходимые для закалки характера тяготы и лишения воинской службы. Ямы под рельсами не было, то есть не было возможности открыть люк и ждать, покуривая, пока цемент льется вниз. Вагон стоял выше чем самосвал, но от линии заднего борта до люка было еще метра два по горизонтали, просто ближе машина подъехать не могла. Да и яма была только с одной стороны, то есть, открыть можно было только люки со стороны отвесной стенки, под которой могли стать две машины, а что делать с цементом из двух бункеров с другой стороны хоппера?

Наша машина задним ходом подъехала под самую стенку, над нами возвышался хоппер. Мы с Войновским еще до прихода наших уже поняли зачем нам нужны эти железные желоба. Один из них мы попытались самостоятельно пристроить под люк. Теперь, если люк открыть, то цемент будет ссыпаться в желоб и по желобу течь в машину. По крайней мере, нам тогда так показалось. Но, пришедший с пацанами, Алик сказал, что ничего у нас на получится, потому что цемент тяжелый и тонкий металл будет прогибаться, а ещё у нас нет достаточного уклона желоба от рельсов в сторону кузова. Пришлось подставлять целую систему кирпичей для того, чтобы такой уклон появился. И вот мы готовы. Хоппер над нами, два самосвала в яме, от люков в кузова тянутся наши корыта.

— Открывай люки! — звучит команда Алика.

Задвижки рукам не поддаются, помогаем ломом. Наконец люки распахнуты, оттуда выпало килограмма по два цемента. Все?!

— А теперь один стоит с одной стороны от корыта и лупит кувалдой по низу бункера, а второй стоит с совковой лопатой со второй стороны корыта и следит, чтобы весь цемент тек в кузов и не рассыпался по сторонам. Когда цемента хлюпнет много надо сильно быстро махать лопатой. Начали! — скомандовал Алик.

Попробуй помахать кувалдой стоя на коленях, когда над тобой вагон, под тобой отвесная стена, а удар надо направить еще и под углом сорок пять градусов вверх. Но цемент пошел, вначале неспешно, потом все сильней. Теперь кувалдой махать уже не надо было, оба человека по сторонам желоба лопатами помогали цементу оказаться побыстрее в кузове. Намного позже мы начали заставлять водителей подъезжать впритык к стенке, тогда можно было некоторое время грести, стоя прямо в кузове. Но должно было пройти время, чтобы мы до этого додумались. А в первый день я изобрел свой способ грести цемент, дело в том, что несколько месяцев в своей прошлой жизни я занимался греблей на каноэ, эта техника мне и пригодилась — я стал на край стены на одно колено и начал грести лопатой по желобу, как каноэист веслом — вертикально, протягивая ее в основном мышцами спины. Так грести было намного легче, чем стоять согнувшись в три погибели и орудовать лопатой в обычный способ, тем более, как говорит Алик, «сильно-быстро». Над площадкой стояло плотное облако, мы работали, как в дыму, теперь пригодились и респираторы.

Только дело заспорилось — цементная струя начала иссякать, в кузове самосвала было сантиметров на двадцать цемента. Я опять принялся размахивать кувалдой, но это уже почти не помогало.

— Всё! Надо внутрь лезть. Руденко, Войновский, давайте на хоппер, я за вами, покажу, что надо делать, лопаты не забудьте.

Мы по скобам забрались на крышу хоппера, открыли все люки в крыше.

— Цемент сильно слёживается во время транспортировки, а бывает приходит холодный и твердый как камень, — учит Алик, — смотрите, даже при помощи кувалды, выпало совсем немного цемента, хоть он и свежий. Чем выше марка, тем тяжелее выгружать, тем цемент, падла, въедливее.

Мы с Серегой свесились с крыши в люк и увидели, что в цементе просто образовались две не очень широкие воронки, может быть в метр диаметром.

— Спускайтесь вниз и лопатами обрушивайте цемент в воронку. Один над одним бункером, а второй над вторым. Но учтите, цемент свежий, его температура может быть и шестьдесят и семьдесят градусов, сапоги горят. Если вас там засыплет, сгорите и вы на фиг. Руденко, отдай мне очки, они тебе там не нужны, все равно там ни хрена не видно.

Спуститься трудов не составило, цемент лежал в метре от крыши. Где-то под его поверхностью, мы еще не знали на какой глубине, находились стенки бункеров, а пока под нами был сплошной наст цемента с двумя дырками. Мы быстро ползком распределились, каждый к своей воронке. Я лег на поверхность цемента и осторожно ковырнул лопатой стенку воронки напротив себя, немного цемента осыпалось, в просвете нижнего люка замелькали тени от лопат тех, кто стоял снаружи рядом с корытом. Теперь стало понятно, что надо лопатой подбивать стенку как можно ниже и тогда обрушиваться будут большие пласты цемента, при минимальных усилиях. Я принялся за дело, иногда удавалось обрушить по несколько сот килограммов, тогда в хоппере поднималось облако цемента, глаза приходилось закрывать, облако долго не оседало, было невыносимо жарко, градусов пятьдесят-шестьдесят, тем более в толстом подшлемнике и в респираторе, который не давал сделать полный вздох. Но появился спортивный азарт — за один раз обрушить как можно больше цемента, обрушив много, можно было лечь на спину и отдохнуть минуту, две — все равно глаза открыть было невозможно. За моей спиной кряхтел Войновский, разговаривать мы не могли, снять респиратор внутри хоппера даже в голову не приходило. Воронка стала намного шире, чтобы подбить противоположную от того места, где я лежал, стенку, приходилось дотягиваться, держа лопату за самый кончик черенка одной рукой.

Я приготовил уже к обрушиванию большой пласт напротив себя, как кто-то снаружи, видимо не дождавшись очередной порции цемента и решив подсобить нам, додумался влупить кувалдой по хопперу. Сначала заложило уши, а последнее, что я увидел, вниз соскользнуло больше цемента, чем ожидалось, от неожиданности не успел закрыть глаза, стена цемента снизу ударила мне в лицо, отбросила назад, я сел. Я ничего не видел, но постепенно начал слышать. Странно гудел на одной ноте Войновский, потом наверное, сдернув с себя респиратор, он начал орать. Я открыл глаза, ничего не видно, только широкие лучи света с люков над нами, в одном из них появилась тень. Голос Алика:

— Войновского засыпало!!! Срочно откапывай! — и крик наверху уже не нам, — Пацаны ко мне, все наверх с лопатами!

Моё сердце подпрыгнуло и перекрыло доступ кислорода изнутри, я метнулся к Сергею, я только понимал, что он жив, так как орет не останавливаясь, но если его засыпало, например по горло, то вытянуть его мы не сможем — куда отбрасывать цемент, если мы внутри перевернутой пирамиды, он все равно ссыплется вниз?!! С трудом рассмотрел, что Сергей находится внутри бункера, внизу, засыпанный по пояс, он пытался, как из болота, вытянуть себя, безуспешно опираясь на лопату. Я спустился к нему. По крыше застучали сапоги, с ужасом я отметил, что надо мной и Серегой почти двухметровая стена цемента из нетронутого следующего бункера, что с противоположной стороны от машин. Я тоже сдернул с себя респиратор, от первого же вздоха перехватило и обожгло легкие.

— Пацаны!!! Стойте! Не стучите! Серого засыплет. Осторожно! Не спускайтесь пока.

— Еб твою мать, быстрее, у меня же яйца сейчас сгорят, Генка, ну давай!

Я начал судорожно копать вокруг Сергея. Бесполезно, цемент льется назад.

— Баранов, спускайся осторожно, будем вдвоем вытаскивать! — крикнул я наверх.

— И я, — голос еще кого-то.

— Не надо, в бункере не поместимся. Отойдите от люков, не видно же ни хрена.

— Может снизу еще постучать, чтобы этот цемент, что Серегу засыпал, наружу высыпался?

— По голове своей постучи, собака бешеная, если еще пласт обрушится, то и нас накроет! Умники, бля. Достучались уже! — возмутился я дебильной идее.

С большущим трудом вдвоем с Барановым мы тянули немаленького Войновского, опоры не было, мы тянули его за ВСО руками, а наши сапоги одновременно утрамбовывали цемент вокруг его тела. По сантиметру Серегино тело появлялось над поверхностью, только освободившись до уровня колен, он смог нам сам реально помогать. Вытянули. А теперь на воздух! Хорошо, что нам уже не надо было ползти к люку, мы просто наклонив голову подошли, поддерживая друг друга, подняли руки и пацаны выдернули нас наружу. Так и не поднимаясь — сил не было, ноги и руки дрожали — мы упали на крышу хоппера, пытаясь отдышаться, в легких саднило, в глазах горел огонь. Кто-то совал нам сигареты в губы, как ни странно, но курить очень хотелось.

— Ну и рожи у вас!

Мы посмотрели с Войновским друг на друга. Цемент, смешавшись с потом, застыл черной маской, выделялись лоб и область рта, они оставались белыми, прикрытые в хоппере подшлемником и респиратором. Темная полоса цемента по форме респиратора останется надолго — резиновый край респиратора втирал цемент в кожу лица.

— Ну и чего там у вас случилось? — спрашивает бригадир.

— Мне даже понравилась эта работа… — начал Войновский.

— Ага, если тебе член нужен только посцать.

— Не перебивайте, …мне понравилось находить места, подбив которые можно обрушить побольше цемента…

— И я этим же занимался, — поддерживаю я.

— …ну вот я подбил большую такую область, в том числе и под собой…

— …ну и придурок…

— …да нет, я четко вычислил, куда я отползу и уже оттуда нанесу последний удар, а здесь какая-то падла кувалдометром по вагону ухуячила. Вот я и улетел вместе с цементом вниз.

— Я ж не знал… — виноватым голосом тянет Близнюк.

— Так, теперь понятно, кто нас чуть не угробил, — посмотрел на Лешу Серега.

— Хорошо, что тебя вниз головой не унесло, — прекрасно себе представляя, что произошло с Войновским и как он лежал на цементе, с содроганием вставляю я.

— Да уж, на свет народился. Но, пацаны, я скажу, яйца я испек.

— Э, кому вкрутую, налетай?

— Остыньте, это вам не воскресенье…

Мы отходили, надо было продолжать работу, машины ждали, водители ругались. Войновского сменили, а я снова полез внутрь. Рано или поздно и мне надо будет подбить горку под собой и она рухнет. Путь отхода? Это главное в армии — куда сматывать удочки в случае опасности? Внутри я постарался осмотреться повнимательней и обнаружил деталь, на которую изначально внимания не обратил. Изнутри, на самом верху стены хоппера были стянуты несколькими прутами толстой арматуры, приваренной к стенкам под самой крышей, но, так как крыша была выпуклой, расстояние от арматуры до крыши по центру вагона было сантиметров двадцать пять-тридцать. Действовал я так — когда пласт подо мной был готов обрушиться, я цеплялся носками сапог за эту арматуру и последние удары лопатой наносил, практически, свисая вниз головой и закрыв глаза. Как поется в народной песне: «советский цирк циркее всех цирков!».

Обед нам привезли прямо на рабочее место. Мы собрались в бетонной яме, чтобы ветер цемент нам в кашу не задувал. Ближайшую местность узнать было невозможно, все было покрыто слоем цемента, особенно много его было под стеной там, где стояли самосвалы, цемента много ссыпалось мимо желобов и кузова. И неудивительно — уже к обеденному времени наши желоба-корыта под нагрузкой оказались вогнутыми. Ребята говорят, что лопатой теперь приходиться не грести, а перекидать, а это намного тяжелее и менее производительно. Так как в яме под стеной собиралось все больше цемента, кузов каждой следующей машины оказывался все выше и выше, уклон желобов становился все меньше, а значит и лопатами махать надо было все больше и больше.

После обеда я обнаружил, что мой респиратор пришел в полную негодность, цемент застыл плотной коркой. Так как я работал внутри хоппера, мне поменяли на новый фильтр — спираль скрученную из марли, на всех чистых не хватало. Уже на крыше вагона почувствовал, какой жарой дышат люки, стены хоппера накалились на солнце, заставить себя спрыгнуть вниз было не просто, как в пекло. Теперь работа и внутри была не столь интересной и очень тяжелой физически. Так как машины могли подъехать только с одной стороны вагона, то нам приходилось лопатами перекидывать цемент из дальнего бункера в тот, где был открыт нижний люк. Махать лопатой теперь уже в семидесятиградусной жаре, в респираторе, с залепленными цементом глазами было, мягко говоря, сложно. Вырабатывался собственный ритм, руки прямые, лопата летает по однообразной дуге в одном темпе — так было легче. Но чем дальше, тем ниже становился уровень цемента в дальнем бункере, при перебрасывании через стенку в ближний бункер, много цемента не достигало цели. Производительность начала стремиться к нулю. Приходилось часто меняться. Всё с большим трудом удавалось самостоятельно выбираться наружу, никаких приспособлений для этого внутри хоппера нет, в нормальной жизни никакому идиоту спускаться туда в голову не придет. По узкому рубчику, который разделяет вагон вдоль на бункера, балансируя, можно подойти под люк и без труда дотянуться до ближайшей к люку арматурине, но не к люку. Цепляешься за арматуру, на ней раскачиваешься и забрасываешь ноги вверх, в люк. Самое главное теперь не отпустить руки до того, как большая часть тела окажется снаружи. А это вполне возможно, потому что руки разжимаются сами собой, то ли голова от усталости соображает плохо и не дает нужные команды, то ли сказывается слабость в самих руках. На крыше сразу подняться на ноги немыслимо, ноги дрожат, как, впрочем и руки. Закурить самостоятельно невозможно, даже спуститься с вагона по скобам на «большую» землю — проблема.

А мне еще приходилось спрыгивать в вагон лишний раз для того, чтобы помочь выбраться Райнову. До арматуры то он дотянулся, но ноги забросить умения у него не было. Подъем-переворот, как норма ГТО, был для него недостижим. Мы с Барановым помогали ему снизу. Теперь ноги его по колено были снаружи, а сам он свисал вниз головой, держась за арматуру, сил согнуть руки у него не было и подавно. Мы снизу толкаем, а ребята с крыши подтягивают. Мне самому уже было невмоготу не только сделать подъем-переворот, но и просто повиснуть на арматуре — к вечеру на ладонях полопались кровавые мозоли и кровь застыла смешавшись с цементом. Больно. Очередной перекур на раскаленной крыше хоппера.

— Эх, а подамся я в комсомолию, там вольготно — хочь лопата, а хочь тачка! — попытался я пошутить строкой из Николая Леонова, но в ответ тишина. Смеяться сил ни у кого не было.

Закончили в сумерках. Жара начала спадать.

Забросив инструмент в последнюю машину мы пошли к вагончику. Проходя мимо трамвайной остановки, я впервые почувствовал то, что, наверное, называется рабочей гордостью. Люди смотрели на нас с уважением и жалостью — по нам, по нашим лицам, по нашей одежде было видно всякому, что работаем мы в стройбате по полной, как на каторжных работах. В этот вечер Алик повел своих каторжан помыться на ДСК. Класс!!! Грязная душевая с двумя трубами над потолком, облупившийся кафель бывшего голубого цвета, цементный пол… но горячая вода то была! После гражданского душа и хорошего перекура, мы ехали в кузове в часть, говорить сил не было, но было чувство удовлетворения собой, цемент оказался работой тяжелой, но посильной. В столовке нам заботливо оставили ужин — последние миллиметры колючих хвостов ставрид, в казарме дали немедленно провалиться в сон.

А утром наступил конец света. С криком дневального «Рота, подъем!» тело по привычке вскочило, а глаза не открылись, физически не открылись, света не было. Я попытался разлепить их пальцами и нащупал только бетонную полосу вместо век и ресниц, в углах глаз наросли сталактиты. Кто-то из сослуживцев под руку отвел меня в умывальник, после долгих примочек холодной водой наконец один глаз разлепился, потратив еще десять минут и половину своих ресниц, я пробил щелочку во втором глазу. Цемент выходил из моих глаз еще несколько дней. А еще появился особый такой сухой надсадный кашель. Теперь стало понятным, почему все так относятся к цементу на УПТК — результат был на лице.

А хоппера нам стали приходить часто.

 

Осень 1984

Чабанка

Кроме двух яиц вкрутую по воскресеньям и старшины нашей роты Корнюша, стабильным в армии больше ничего не было. Осенью из части исчез прапорщик Лютый, говорили, что он добился таки отправки в Афган, пропал из поля зрения начштаба майор Алданов, незаметно не стало нашего командира роты капитана Сапрыкина, он ушел в отпуск и в части так больше и не появился, только через месяц роту принял новый ротный — старший лейтенант Меняйлов. Если Саприкина мы видели от силы раз, два в неделю, то Меняйлов бывал значительно чаще, нередко оставался ночевать в роте, так как в определенном состоянии не имел возможности добраться до офицерского городка. Приятный парень почти моих лет, человек в армии случайный, потому и много пьющий. Он быстро понял, что в нашей роте главный — старшина и полностью ему доверился. Корнюш относился к службе вполне ответственно — каждый день в части, делом болеет, властью умело пользуется, не пьет и всё обо всех знает.

Только комбат мог потягаться с нашим старшиной в деле заботы о быте солдата. Нет, правда, без сарказма. Как-то в воскресенье на обеде в столовке гордо вышагивал между столами майор Бочкарев. На столах дымилась молодая кукуруза. Я то кукурузы не ем вообще, а для большинства это был праздник. Кукурузу по приказу комбата просто украли на соседнем с танкодромом поле. Повстречав где-то в лугах отставшего от стада быка, комбат лично приложил необходимые усилия и в нашем рационе два дня присутствовала свежая говядина. Не себе, вернее не все себе, а — людям и не просто людям, а — солдатам! Корнюш не отставал — мы собрали деньги и у нас появился в ленкомнате нормальный цветной телевизор. В своей каптерке, где старшина проводил много времени, он захотел иметь аквариум — сделали, прорезали дырку в тонкой стенке, отделяющей каптерку от небольшой, узкой кладовки и установили там аквариум таким образом, чтобы выглядел он со стороны рабочего стола старшины как бы окном в подводный мир. Корнюшу так понравилось, как я разрисовал под морское дно заднее стекло, что он решил сделать аквариум с моей росписью во всю торцевую стенку в конце взлетки, то есть для всех, для скрашивания быта солдатского. Пока это был просто грандиозный проект.

Однажды комбат собрал нас в столовой. Мы расселись за столами на лавках, но не так, как во время приема пищи, а повернувшись все в одну сторону. Комбат, заложив руки за спину, ходил вдоль широкого прохода и читал нам оригинальную лекцию о воинской дисциплине и бдительности. Проходя в очередной раз мимо стола, за которым сидел я между Барановым и Райновым, на словах:

— Вы должны понимать, что Комитет Государственной Безопасности не дремлет, в каждом войсковом подразделении есть у него свои представители. Служит рядом с вами ваш товарищ, например рядовой Хуенко, — комбат остановился и ткнул, не глядя, в меня пальцем, — а на самом деле он никакой и не рядовой, а прапорщик или даже офицер КГБ и знает о нем только командир части.

Комбат продолжал печатать сапогами по бетону столовки, а Баранов уставился на меня выпученными глазами. Вечером он не выдержал и спросил:

— А в каком ты звании?

— Ты о чем? — сделал я вид, что не понимаю.

— Ну комбат же четко на тебя указал.

— Да иди ты…

— Не пизди, я видел. Бочкарев спецом тебя сдал.

Зная уже мании Баранова, я предпочел загадочную улыбку.

Что-то мне это напомнило.

 

1979 и 1981 годы

Теплоход «Советский Союз»

Как-то в сентябре 1979 года я со своим бывшим одноклассником и другом Сашей Сливковичем-Панченко по кличке Клава, имея обоюдное желание вместе отдохнуть после первого года работы, заскочили в подвальное помещение в центре Киева, где располагалось одно из немногих в городе туристических бюро. Еще на лестнице мы решили — сейчас зайдем, наверняка увидим список предлагаемых путешествий, не глядя, ткнем пальцем и, если цена подходит, туда и поедем. Пальцем ткнул Клава — «Поездка по Днепру на теплоходе «Советский Союз», маршрут: Киев-Черкассы-Запорожье-Херсон-Очаков-Каховка-Днепропетровск-Канев-Киев, стоимость 276 рублей, в стоимость включены: завтрак, обед, ужин и все экскурсии»

Цена была неподъемной, но уж очень нам хотелось мир посмотреть. Для нас такая поездка, да еще и на корабле, была целым путешествием. Ни мне, ни Клаве до этого не приходилось бывать ни в одном из этих городов, не говоря уже о том, чтобы плыть, ходить на пароходе. Мы решили просить помощи у родителей и неожиданно её получили.

И вот мы на борту. Старенькое трехпалубное судно в чудном стиле «а лямсь стрямсь бубенчики», преобладающие материалы: дерево и красный бархат. Наша самая дешевая восьмиместная каюта, конечно же, находилась в трюме. Четыре койки, как в железнодорожном купе, потом промежуток в полтора метра, справа шкаф, слева стол, затем снова четыре койки, под торцевой наклонной стенкой с единственным круглым маленьким иллюминатором. Между коек откидной столик такой же, как в поездах. Вот и все убранство нашего «люкса». Иллюминатор был над самой водой, а ватерклозет общий для всех восьмиместных кают на этаже. Скудно? А нам какое дело — мы в каюте бывали редко, так вздремнуть перед рассветом.

Корабль создавал совершенно особую атмосферу: ограниченное пространство и невозможность уйти в город, когда хочешь, сближали людей быстро и качественно. Каждый понимал, что вот только эти попутчики могут быть с тобой в ближайшие десять дней и выбор, с кем дружить, хочешь не хочешь, только ими и ограничивается. Из однокаютников запомнился Митрич, швейцар ресторана гостиницы «Лыбидь», как и положено для этой профессии, глубокого пенсионного возраста. Гусарствующий ловелас не скрывал цели своего путешествия, в костюме офицерского сукна он лихо вальсировал, уверенно покоряя сердца женского пола. Его немного портила только вставная челюсть, которая кстати и некстати выскакивала изо рта и которую Митрич с неизменным изяществом ловил языком и втягивал на свое место с диким свистом. Только после стакана, поднесенного нами шалопаями, реакция изменяла Митричу и он ловил челюсть с опозданием, уже руками.

В первый же вечер, как только мы отошли от причалов вечернего Киева, на верхней палубе начались танцы. Мы с Клавкой молодые, здоровые пацаны жаждали приключений понятного толка. Бутылку вина из прихваченных с собой запасов уже приняли и находились в самом что ни на есть победном настроении. Окинув толпу разнаряженных людей соколиным взором, мы порядком были расстроены. Начало сентября, школьники и студенты уже на занятиях, на корабле только глубокие старики, то есть люди от 30 и старше. Потолкавшись в толпе, высмотрели мы таки парочку удобоваримых девчонок — блондинку и брюнетку. Не мешкая, подцепили их на низкобреющем и пошли в пляс. Подруги были явно не против нашей компании, чего нельзя было сказать о других. Кружась с девочками в медленном вальсе, обратили мы с Клавой внимание на компанию парней на туристов никак не похожих. Парни стояли отдельным островком, не танцевали и смотрели на нас строгими, недовольными взглядами, периодически бросая короткие, явно злые реплики друг другу.

В перерыве между танцами мы с Клавой, позвякивая нервной бравадой, договорились стоять спина-к-спине, если что случится. Так как меню было очень коротким, на следующий танец я снова быстренько пригласил всё ту же блондинку. А вот Клава до своей брюнетки не дотянулся — его перехватила угрюмая компания. Я танцевал, нервно удерживая ситуацию на контроле. Клава отделился от парней и вошел в круг танцующих, нашел меня и попросил:

— Гена, возьми в каюте, пожалуйста, из наших запасов пляшку и поднимайся наверх.

— Клава, ты че? Это что наезд? Гоп-стоп, Клава?

— Ты мне веришь?

— Верю.

— Тогда сделай, как прошу.

— Клава…?

— Гена…

Как-то неправильно всё это выглядело, но другу я верил, а поэтому спустился в каюту и взял бутылку вина. Уже в коридоре перед лестницей на самый верх меня перехватили два парня с Клавой:

— Пошли, — угрюмо скомандовал один из пацанов.

Мы спустились глубоко в трюм, оказавшись в самом носу парохода. Маленькая двухместная каюта, иллюминатора нет — по всей видимости мы были ниже ватерлинии, шкаф, столик. Обстановочка такая же скудная, как и у нас, но здесь присутствовал налет обустроенности, легкое такое одомашнивание. То есть люди здесь не путешествовали, а жили.

На стол были выставлены граненые стаканы и пепельница, вместо закуски. Молча. Тогда и я молча размягчил на зажигалке капроновую пробку, сковырнул её и разлил по стаканам вино. Так же молча мы подняли стаканы, выпили и сразу закурили. Меня это уже достало.

— Что отмечаем? — попытался съязвить я. Парни посмотрели на меня с недоумением, я ответил не менее красноречивым взглядом.

— Ты че, другу своему ничего не объяснил? — перевел взгляд на Клаву явно здесь главный.

— Не-а, — Клавка залился счастливым смехом, — сами ему всё расскажите.

— Ну так, здесь дело такое. Мы смотрим, вы вроде пацаны нормальные, а снять пытаетесь Натаху со Светкой, а они коридорные, — непонятно объяснил флегматичный главный, поставив в конце предложения точку.

— Я не понял, а у коридорных что поперек? …Мы вообще думали, что они туристки. Если они ваши чувихи, то так и скажите?

— Да не… Не это… — он подбирал слова, — Просто их все Днепровское пароходство уже переимело по сто раз. И пассажиры жалуются.

— На что? На обслуживание?

— Болеют многие. Там же весь букет, и триппер и сифон.

— Что?!!

— Их же не проверяют. Это только тех, кто с рестораном связан, постоянно проверяют. Вот их, кстати, и ебите.

— Ребят, может я сбегаю в буфете еще пляшку возьму?

Так мы познакомились с боцманом и его подручными. Ничего общего с обликом классического боцмана: ни усов, ни трубки, ни даже тельника. Высокий худосочный парень лет тридцати, он наставил нас на путь истинный — подружились мы с официантками и буфетчицей. Утром обычно на завтрак мы не спешили, всё равно девчонки накормят. Просыпались к одиннадцати, мыли лицо, чистили зубья и шли в ресторан через буфет. В буфете каждое утро Клава произносил одну и ту же смелую крамольную шутку:

— Эх, тяжела, Тамара, жизнь на Советском Союзе, налей-ка мне, пожалуй, стаканчик из холодильничка.

Буфетчица Тамара наливала нам по стаканчику холодного винца: Клаве — белого «Надднипрянського», а мне — сухого хереса. Выпив питья, мы затем ели еду в ресторане. Так красиво начинался наш день.

С официантками мы дружили, они были намного, наверное, лет на восемь-десять, старше нас и поэтому шуры-муры мы не водили. Днем мы играли в карты, мне тогда безумно везло, а вечерами и ночами пили вместе и орали песни, наверняка, дурными голосами. В Запорожье купили гитару за 13 рублей, с её помощью и оскверняли ночную тишину проплывающих мимо днепровских берегов.

Хорошее было время. Легкое.

В каждом городе нас ждали экскурсионные автобусы. Мы с Клавой редко ездили. В Запорожье с приятелями, вместо экскурсии, занялись поиском чешского пива, которое начал производить местный завод, искали долго, не пропуская мимо ни одной пивной точки, пока нашли, я уже поставил свой личный рекорд по употреблению этого напитка. А в Херсоне вдруг решили поехать город посмотреть. В автобусе, как только мы тронулись, экскурсовод спросил:

— Кто есть в автобусе? Откуда?

— Киев!

— Львов!

— Ленинград!

— Москва!

— … Мда… Что же я вам могу показать в Херсоне? Вот, посмотрите направо — труба, это мы проезжаем банно-прачечный комбинат.

Автобус засмеялся шутке, а мы с Клавой, сообразив, что экскурсия будет недостаточно для нас познавательной, попросили нас выпустить, благо от порта ещё далеко не отъехали. В Херсоне мы с официантками и ребятами из команды переправились на левый берег Днепра и устроили шашлычки с танцами. Мы там здорово повеселились. Помню, что я хохотал до колик в животе, не зная ещё, что это плохая примета — в тот день в Киеве умерла моя бабушка.

В Очакове с одним попутчиком из Львова мы поехали на рынок поменять, припасенный им специально для этого случая, спирт на вяленую воблу. Потом был у нас пивной пир с рыбкой. А вот в Днепропетровске у нас была особая программа.

Дело в том, что отца своего Клава не помнил, а может даже не знал, уж не помню сейчас точно. Отец с матерью развелись давно, кажется, мать долго врала сыну, что отец погиб. Но правда открылась и хоть и жил отец в Украине, мать делала все возможное, чтобы отец с сыном никогда не встречались. Но Клава знал, что отец живет где-то в Днепропетровске. Вспоминал мой приятель и то, что бывал в детстве у деда с бабкой, у родителей отца. Вот их то двор мы чудом каким-то, не иначе как по запаху, и нашли в старом центре города, а уже плачущая бабка сдала нам адрес своего сына.

В квартире отца мы застали приготовления к семейному торжеству, но самого отца ещё не было — он опаздывал, то есть гости уже собрались, а хозяина все нет. Мы представились, вначале был шок, но нам на удивление все однозначно обрадовались. Новая жена отца уверяла, что тот будет счастлив познакомиться с сыном. А меня больше заинтересовала, так сказать, сестра моего друга — Настя, приятная во всех отношениях девочка. Она рассказала, что ещё один гость сильно опаздывает — её суженный, которого она как раз собиралась представить сегодня семье. Я предложил подменить его. То есть мы договорились со всеми, что я буду женихом, а Клава просто мой приятель. Хотели разыграть отца.

Я упивался своей ролью.

Отец мне показался симпатичным — живой, крепкий мужик с умными глазами. Меня же он возненавидел с первых минут. А я старался сделать для этого все возможное. Начал с того, что сел во главе стола. Чувствуя безнаказанность, наглел дико. Гости до крови кусали губы. Мама таращила покрасневшие глаза, вот-вот должны были брызнуть слезы. Настя закрывала лицо тонкими ладошками, плечики мило вздрагивали при каждом вопросе «папе», которые так и сыпались из моего набитого едой рта:

— А где вы работаете?

— А какая у вас зарплата?

— А сколько метров эта комната? — невпопад к тосту спрашивал я, мило улыбаясь. Надо заметить, что в это время я ножом намазывал горчицу на кружочек колбасы, грубо удерживая последний пальцами. Глумился.

— А, позвольте спросить вас, вы где учитесь или работаете? — отца от моих вопросов передергивало, но он старался оставаться в рамках приличия, уводя беседу в сторону.

— Пока нет. Я хочу мир сначала посмотреть… Пусть быки пашут.

Это было откровенное хамство, а моя жертва была настолько поражена выбором любимой дочери, что не замечала реакции окружающих. Но так как настроение его быстро приближалось к критической точке, я решил ускорить развязку банальным:

— А можно я буду называть вас папой? — и тут же добил, — А где вы собираетесь жить, когда мы поженимся?

— Настя!!! Скажи ему! — Он вскочил из-за стола, бросив салфетку прямо в салат, поджал рот, подбородок его посинел и структурой стал напоминать овсяное печенье. — Настя… можно тебя на минуточку.

Здесь всё счастливо и объяснилось. Гости, уже не сдерживаясь, начали хохотать. Настя сказала, что это шутка. Он быстро и с радостью поверил, без оглядки и без обид:

— Ну молодцы, ну развели! Ха-ха-ха! Стоп! А кто же вы тогда, ребята?

— Я друг вашего сына, — ответил я скромно.

— Какого сына? — его глаза остановились, улыбка сошла на нет.

— Вот этого, — указал я на замершего Клаву. — Ваш сын Александр.

Я не подряжался писать сценарии бразильских сериалов, я пропущу сцену встречи отца с сыном, а равно как и их прощание.

Отец очень даже понравился — ржал над собой больше других, не отводя от Клавки счастливых глаз. Он нас отвез на «Советский Союз», где нас прямо у трапа и приняли тепленьких Светка с Натахой. Они всю поездку настойчиво нас домогались, мы же их так же настойчиво избегали. А здесь они воспользовались нашим размякшим состоянием — не успели мы опомниться, как оказались в их каюте. На столе стояла большая бутылка крутой водки «Пшеничная» и арбуз, другой закуски не было.

Присев на койку, я опомнился и запаниковал — назад дороги нет! Девочки сразу оказались на наших коленях. Как быть?

— Ну что, выпьем мальчики?

— А закусить есть чем?

— Так вот арбуз.

— А посущественней? Мы и так тяжелые, а без закуси вообще развезет.

Это подействовало, наше «нерабочее» состояние было бы им некстати. Девочки ринулись в буфет, торопились, с нас взяли честное благородное, что не сбежим.

— Клава, делаем ноги.

— Не, мы слово дали.

— Кла-ава, мы же щас по пьяни с тормозов слетим. Поздно будет.

— Не бзди. Положись на меня.

Я доверился, не верить мне было лень. …И добавить хотелось. Вернулись «очаровашки» и немедля заняли прежние позиции. Выпили, закусили, выпили, закусили. Погас свет. Поцелуи становились все менее пионерскими, периодически я осознавал, что мои руки таки не для скуки — я их отдергивал, вынимал из разных мест. В эти мгновения вернувшегося разума я вопрошал темноту:

— Клава?

— Сча.

— Клава?

— Сча.

— …

— Стой, мне плохо.

В плотном сумраке каюты я разглядел, как Клава отодвинул рукой в сторону сидящую у него на коленях девочку и выдал на коврик между коек весь сегодняшний день, я только успел ноги подогнуть.

— Твою мать…! — включила свет Светочка.

— Девочки, мы воздухом подышим, а вы уберитесь пока тут, — сказал мой друг ровным трезвым голосом.

Мы сразу поднялись и к выходу.

— А вы вернетесь?

— А как же!

Спасла нас таки Клавкина смекалка. Грязно? А если бы не спасла, чисто было бы? А на глаза нашим подругам мы старались больше не попадаться. Они побаивались ресторанной мафии и поэтому не трогали нас, когда мы были с официантками, а мы, соответственно старались из под крыши и не высовываться.

Вскорости после нашего путешествия Клава оказался на службе военной на Балтийском флоте. Кстати, я все три года отправлял ему трогательные поздравления с праздником 8 марта. Чтобы за моего товарища могли порадоваться и его друзья-сослуживцы, использовал я обычные открытки, которые пересылались без конвертов, а текст начинал со слов «Дорогая Клава…».

Наше путешествие настолько запомнилось, что через два года я решил повторить его. Уговорить из друзей никого не смог, а поэтому поплыл сам. Провожать меня поехал мой друг Сашка Крассовский. Официально турпоездка начиналась утром, хотя корабль и отплывал поздно вечером. Просто среди туристов были не только киевляне, а люди со всего Союза и для них экскурсия по Киеву была главной во всей поездке. Я экскурсию, по понятным причинам, мог пропустить, но приезжать поздно не хотелось, хотелось пораньше занять нормальное место в каюте — верхнее и у «окна».

Так как интересующие нас с приятелем магазины в те времена открывались только с одиннадцати часов, приехали мы к причалу уже к обеду. Ещё когда шли вдоль борта по причалу, с палубы раздались радостные женские крики. У Крассовского восторженно покраснели глаза:

— Не хило тебя встречают!

— Помнят.

Прямо с вахты, даже не дав зайти в музсалон зарегистрироваться, официантки утянули меня с Сашкой в ресторан. С особой гордостью показали нам сохраненную нашу гитару и, грубо вырезанную ножом, надпись на внутренней стороне буфетной дверцы «Гена и Клава тут были». Убейте, не помню кто из нас увековечивал наши имена.

Нас с Крассовским покормили и отпустили заниматься делами.

В музсалоне было пусто, то есть очереди не наблюдалось. За столом только томился одиночеством массовик-затейник, он же турдиректор. Сверив паспорт с путевкой, он определил мне каюту. Взяв на стойке ключи, я привычно спустился в трюм, Сашка за мной. Зашли в каюту. Пусто. Пассажиров нет, но на некоторых койках валяются какие-то вещи. Слава Богу, мною вожделенная дальняя верхняя правая выглядела свободной, как впрочем и койка под нею.

Глаза у Крассовского уже увлажнились в нетерпении. Я бы предпочел сначала заселиться, но не дал мой друг разложить вещи.

— Доставай.

Достал. Присели. Разлил по полному стакану.

— Ну, чтоб наиболее и… как грится, тем не менее… — любимый тост Сашки.

Я опрокинул в себя стакан, утерся рукавом. Сижу и наблюдаю за другом, который медленно, не отрываясь, с любовью вливает в себя вино мелкими глоточками. Его, слезящиеся от удовольствия, глаза блуждают в соответствии с углом запрокинутости головы по стенам, по шкафу, потом по потолку. Пуст стакан. Медленно его взгляд опускается вниз и на уровне моих ног замирает. У меня такое впечатление, что Сашка хлебнул стакан жидкого азота — глаза его начали выдавливаться наружу неудержимым давлением изнутри.

— Что это? — его палец четко указывал мне между ног.

— Саша, ты меня смущаешь, — я посмотрел вниз. У меня между ног стояли женские босоножки, — Хм… хотя… Здесь же даже супружеские пары расселяют, если у них путевки в восьмиместную каюту. Здесь муж, а жена в другой.

— Ага. А почему её вещи здесь?

— Ну мало ли. Ключа от её каюты не было, например. На экскурсию спеши… — мой взгляд наткнулся на женский платочек, висящий за спиной Крассовского, — не может быть..!

Я поднялся и открыл шкаф. Он был полон женской одежды. По новому мы осмотрели каюту, всюду глаза натыкались на следы пребывания женского пола.

— А ну пошли в музсалон! Здесь ошибка какая-то.

— Как он тебя попутал, не представляю, хотя фигурка у тебя ничего… — подхихикивал сзади семенящий Крассовский.

В музсалоне ничего не поменялось, с той же кислой миной сидел затейник. Сашка тормознулся в дверях, а я на нервах подскочил к столу:

— Вы меня куда определили?!

— Чаво?

— Вы куда меня поселили?

— А куда?

— В сто двадцать восьмую.

— Ну?

— Так она же женская!

— Не может быть.

— Проверьте.

Он стал рыться в документах, перекладывал бумажки, важно смотрел на чертеж судна. Я не знаю, с какого надо было быть бодуна, чтобы забыть такое, но только минут через пять он выдал:

— Ну да. Все правильно. У вас совмещенная каюта.

— Что-о-о! Как это — сов-ме-щен-ная!?

— А раньше приезжать надо было, — скандально запричитал неожиданным фальцетом директор, — вы последним зарегистрировались, мест уже нет и вы попали в совмещенную каюту. Путевки ж не по половому признаку продают. Куда я вас расселю? Нет мест.

— Вот это да…!

— Пустили козла в огород, — надрывался от смеха сзади Крассовский.

— Зато у вас не полное заполнение, только шесть пассажиров на восемь мест.

— Вот за это спасибо! Гуляй, значит, не хочу! И кто у меня соседи?

— А я что всех упомнить должен?

Я грюкнул дверью. Пошли мы со смеющимся Сашкой назад в каюту.

— Не, ну ты везунчик!

— А вдруг кикиморы старые? Пенсионеры?

— Да ты на туфли посмотри! Какие пенсионерки? Клевые чувихи! Представляешь пять чувих и ты!!! Полный писец! Пост наведения какой-то!

Мы допили вино и уехали погулять по городу. Вечером к отправлению корабля проводить меня приехали родители с внучкой — моей племянницей. Она сидела на руках у бабушки, тянула ко мне ручки и голосила на весь речной вокзал:

— Папочка, не уезжай!

Бабушка научила. Пошутила. Верхняя палуба была забита туристами и все на меня смотрели с удивлением. На меня вообще обращали внимание: на голове дикий одуванчик, прическа «а-ля Николай Гнатюк», необычная одежда, а одет я был в рубашку и штаны из одного материала — тонкого велюра стального цвета, мама пошила. Шик, Элит-Классик!

Сцена с голосящей дочкой запомнилась многим.

Отошли, начинались традиционные танцы, а мне не терпелось повстречаться с моими соседями. Я покрутился на палубе, осмотрел публику и спустился в каюту. В каюте собиралась к выходу в свет девушка. Лет двадцати восьми-тридцати, наверное. Симпатичные огромные глаза на выкате, достаточно стройная, но тип откровенно не мой. Был август и я на палубе заприметил другие, более свежие экземпляры. Я вежливо представился:

— Геннадий. Геной меня зовут.

— Белла. Простите Геннадий, а что вы здесь делаете?

— Живу я здесь, Белла.

— Это, к сожалению, ошибка. Это женское купе.

— Это совмещенная каюта, Белла, — решил я не острить, так как она насторожила меня своим подчеркиванием слов «к сожалению».

— Да-а? Тем лучше! Проводите меня наверх, Геннадий.

— Охотно, Беллллла, — мне нравилось произносить её имя, растягивая «л» до бесконечности.

На палубе я был вынужден станцевать с ней первый танец и она меня уже не отпустила. Крепко держа под руку, как доставшийся после нелегкой битвы трофей, отвела в сторонку, типа перекурить.

— Ген, давай откровенно. Я больше года в разводе. Представь, за это время я не видела ни одного мужика голым. Так что здесь я, чтобы трахаться. Мы с тобой живем в одной каюте, думаю, это судьба.

— Бел, ну ты как-то очень уж в лоб. А о Булгакове поговорить?

— Какой Булгаков? Времени на шуры-муры нет, да ни тебе ни мне это и не надо. Пока наши соседи не вернулись с танцулек бегом в купе, по быстрому успеем.

— Ну ты иди, а я докурю.

Она пошла, подозрительно на меня оглядываясь.

В каюту я зашел под утро. Светало. Постарался нешироко открыть дверь, и неслышно просочиться внутрь. Мою левую ногу сразу схватила крепкая рука. Белла попыталась усадить меня к себе на койку. Мне не пришлось притворяться сильно пьяным, я таким и был, а потому с миром, после детального обследования, был отпущен.

Утром меня разбудил женский бас:

— Э, вставай, ты же завтрак уже проспал.

Я разлепил глаза и сел, почему-то на нижней койке. Говорить не хотелось, хотелось чистить зубы. Мутно осмотрелся. Напротив меня сидели мужик с женщиной, лет по тридцать пять каждому, слева стояла крупная дама, за её спиной маячили пацан и Белла.

— Доброе утро, — я.

— День уже. Мы на экскурсию. Тебя добудиться на завтрак не смогли, алкаш, так что извини, — глаголила дама, с интересом меня рассматривая.

— Ничего. Меня накормят.

Белла только сверкнула глазами.

Моими попутчиками оказались, кроме Беллы, супруги Ваня с Леной и дама с сыном. Лена меня всю поездку обвиняла, что я совращаю её мужа. Ваня смотрел на меня завистливыми глазами и каждый раз старался смыться со мной на гульки от жены подальше. Лена кричала «кобель!» и прятала от Вани единственные штаны.

Дама была крупным торговым работником в Черниговской области. Тоже приехала порезвиться по возможности, которую ей резко ограничивал сын — очкастый школьник дебильноватого вида. Он очень интересовался физикой и математикой. Типичный «ботаник», одним словом. Я пытался его споить. Не вышло. Даму стал называть «мамой», она обо мне заботилась. Она спала сразу при входе справа внизу, а сынок наверху, соответственно. Будучи всё же дамой, она подтыкала простынь под матрац сына, простынь свисала и таким образом она спала как бы за ширмой. Я, шалапутный, приходил поздно, если не сказать рано. Мама по утрам мне выговаривала:

— Ты, когда входишь, всё время срываешь с меня простынь. Так если ты уже это делаешь, делай ещё что-нибудь.

Белла продолжала испепелять меня своими телячьими глазами.

Личная жизнь на корабле у Беллы не сложилась. Она все ещё верила в меня, как в самый удобный, а может быть и в последний вариант. Проходу мне не давала. В буквальном смысле этого слова — в какое бы время я не пришел в каюту, с первым с чем я встречался, была рука Беллы. Конечно и я не раз оказывался на её койке и она ко мне по ночам пробиралась, никого не стесняясь. Но я был всегда пьян, поэтому и не знаю, насколько далеко зашли наши отношения. Подозреваю, что таки недалеко.

Меня больше привлекала компания балетных девочек с потрясающими фигурками и с уродливо перекрученными пальцами ног. Но днем Белла была всюду, одним своим присутствием она надежно предохраняла меня от недостойных излишеств. Я прямо не знал, что и делать. Помог случай.

Не помню в каком городе это было, но точно уже на обратном пути, сидели мы на пляже, не поехали на очередную экскурсию смотреть банно-прачечный комбинат. Мы — это неотступная Белла и Гарик, родная душа, с которым я подружился на корабле. Белла в открытую нудила, мол, почему бы двум благородным донам не трахнуть её сейчас в каюте, вместо того, чтобы потеть зря на пляже. Рядом в воде резвились балерины в не по-советски откровенных купальниках, смотреть на них было просто любо-дорого. Слишком уж продолжительный мой взгляд Белла прервала просьбой намазать ей спинку кремом. Я содрогнулся. Не найдя ничего лучшего, я со своей стороны попросил Беллу сходить на корабль, и взять из моей спортивной сумки карты. Белла не смела отказать. Ушла.

Бегом в воду и вот наконец-то я познакомился со старшей из балетных. Киевский театр оперы и балета. Её двоюродная сестра — балерина из Свердловска, а малолетка только учится в киевской балетной школе. Видели бы вы глаза этой малолетки! Только лишь этими глазами она меня за три секунды раздела, оценила, приласкала и показательно отвергла. А здесь Белла..!

Белла вернулась, принесла нам карты и, неожиданно, замкнулась в себе. Я посчитал, что это её реакция на мои игрища в воде. Но вечером она не выдержала:

— Гена, ты кто?

— Ты о чем Белла?

— Кто ты? Где работаешь?

— Что с тобой? Я Руденко Геннадий, работаю на кафедре квантовой радиофизики, а сейчас я отдыхаю.

— Я видела твои документы, — не глядя на меня.

— Что ты видела? — её тон насторожил.

— Ты сам попросил, чтобы я взяла карты из твоей сумки. Я начала рыться, сначала я обнаружила какие-то странные палки на цепочке, догадалась, что это оружие. Потом я заглянула в карманчик сумки, там я обнаружила твой паспорт. Прости, но я его посмотрела.

— Ну и…?

— По паспорту у тебя нет дочери и ты намного младше. Там твоя фотография, но это получается не твой паспорт.

— Не выдумывай Белла! Что за бред?

— Брось, я видела твою дочь на причале, несложно прикинуть, что тебе не может быть двадцать лет, если дочь у тебя лет четырех, как минимум. Ты всё врёшь!

— Это была шутка…

— И ещё. Там же в карманчике я обнаружила красную «корочку», но увидев надпись КГБ, я испугалась и твоего удостоверения не открывала. Можешь не беспокоиться.

Вот тут я всё понял. Белла, морально подготовленная найденными неизвестными ей, да и редко, кто о них знал тогда, нунчаками и несостыковками с моим семейным положением, потянула мое краснокожее удостоверение, прикрыв, возможно, последнюю букву пальцем. Но разгулявшееся воображение убедило её, что видит она грозное КГБ, а на самом деле там стояли большие золотые буквы КГУ — Киевский Государственный Университет. Я не стал больше её разубеждать, я постарался придать лицу государственное выражение:

— Белла. Всё очень серьёзно. По глупости моих родителей моя легенда оказалась под угрозой с первых минут моего здесь пребывания. Ты меня дешифровала. Я действительно здесь на работе. И давай больше не будем об этом. Ты мне должна пообещать, что будешь молчать, — я вопросительно замолчал.

— …

— Белла, о том кто я, знает только капитан. По правилам я должен потребовать, чтобы он ссадил тебя с рейса, так как ты можешь стать причиной моего полного провала. Но я не хочу этого делать по многим причинам.

— …

— Белла, ты должна мне пообещать…

— В каком ты звании?

— Капитан, — мне очень хотелось сказать «подполковник», так мне нравилось это слово, но было бы это уже слишком.

— Хорошо. Чего ты от меня хочешь?

— Первое — молчать и второе — не мешать мне работать.

— А за кем ты следишь? За Гариком? Он же какой-то там кибернетик, да?

— А вот это уже не твое дело. Всё. Забыли. Иди в каюту. Мне надо ещё задержаться.

Я строго посмотрел ей в глаза. Её глаза сочились ненавистью — нормальная реакция обычного советского человека, хорошего человека.

Так я обрел долгожданную свободу.

А Клавку нашли с проломленной головой напротив Киевского Дворца спорта морозным утром во второй половине восьмидесятых. Он не выжил. Он был первым из моих друзей, ушедших так рано.

Болит до сих пор.