Осень 1984 года

Чабанка. Приказ

Время летело все быстрее и быстрее.

— Сколько дней до приказа?!..

— Пять!

— Нэ поняль!

— Салабоны, день прошел!..

— Сколько дней до приказа?!

— Два!

— Один!

— Прика-а-аз!!!

Так как оба каптерщика были из УПТК, наш бригадир объявил, что будет принимать нас в молодые вечером прямо в нашей каптерке. Но сначала мы увидели, как он повышал армейский статус Гажийского в вагончике, заставив того стать на табурет и снять штаны. Кемельдинов всыпал Вовке ремнем крепко, прямо бляхой по заднице так, что у того увлажнились глаза. Вечером бил нас. Нежнее, но все равно чувствительно.

— Пацаны, мы сегодня у вас бухать будем в каптерке, — «обрадывали» нас наши деды, а вернее уже дембеля.

— Накроют, как пить дать накроют, — справедливо побаивается Серега в такой день.

— Не сцы, мы на стрёму салабона поставим. Все будет чики-пики!

— Салабонов теперь в роте нет!

— Это правда, но и моложе молодых нет никого, так что вашему призыву еще ебошить до третьих морозов, мы ж не погранцы.

Перед ужином в роту зашел прапорщик Байков, фура на затылке, сам в дровах.

— Дежурный, роту в Ленкомнату, на! Бегом!

Собрались все, кто мог, в Ленкомнате.

— Что, жизнь попёрла, военные? Старослужащие, на, к вам обращаюсь. Деды хреновы.

— Дембеля, товарищ прапорщик.

— Ага, хуеля, бля. Приказ, гришь, вышел, на? — осоловело обвел нас взглядом и неожиданно добавил, — Песню будем учить. На.

— Че-его?

— Я тебе, блядь, дам «чего». Песню, на. Классную!

Прямоугольная рожа Байкова расплылась в блаженной улыбке.

— Не, серьёзно, мужики. Классная песня, на. Строевая! «Взвейтесь, соколы, орлами» называется. Слышал кто-нибудь?

— Не-а.

— Учить будем.

И он запел. Прямо надо заметить — не Карузо, но слух у него был. Целых два часа мы учили песню. И в Ленкомнате, и сидя, и стоя, и на ходу на плацу. Пока прапор не устал. Тогда мы пошли на ужин.

А после отбоя вся казарма гудела. В спальном отделении Блувштейн принимал в дембеля Аргира. С идиотской миной на лице Аргир лежал на койке задом к верху и томно стонал. На его заднице лежала подушка, через которую Алик Блувштейн с остервенением хлестал дедушку белой ниткой. Тут и там принимали в молодые, оттуда кричали не шуточно. В нашей каптерке появился огромный чан красного вина, со столовки принесли кружки, немного хлеба и консервы. Нас с Войновским никто и не думал выгонять, на правах хозяев каптерки мы пили вместе со всеми, вот только, что мы пили, разобрать я не мог, в напитке градуса не было, а вкус был как у плохого домашнего вина.

— Парни, а что мы пьем?

— Бромбус!

— Чего?

— Эх, сразу видно, что салабон. Это великий одесский напиток!

— Коктейль какой-то что-ли?

— Угадал. Короче, это домашнее сильно разбавленное вино, которое настаивают то ли на карбиде, суки, то ли на курином помёте.

— Зачем?!

— Забирает плотно!

— Так оно же не крепкое.

— Не крепкое. Норма — чайник на человека, и уноси.

— Ага, точняк, сколько я его тут вылакал, пьешь, что тебе тот компот, трезвый как стекло, а чайник выпил и тебя мешком с говном по голове, раз! Всё, завтра увидимся.

— И где его берут?

— В Красном доме.

— Где это?

— С части на трассу и направо, дорога уходит вниз и там слева стоит коммуна, одинокий старый длинный дом под красной черепичной покосившейся крышей. Там любого спроси — продаст, все бромбус калапуцают.

— Но голова от него болит… мама милая!

Выпили много, братались, появилась гитара, пели, пытались драться, уважали друг друга, мы с Войновским мирили других, после очередной кружки меня не стало.

Вот я уже опять молодой?

 

Осень 1984

Кулиндорово. На холодильнике

Работа была разнообразной. Бригада — классной! Бригадир стал нам доверять — кралось всё. Тонна цемента — пятьдесят рублей. С водилой договорились, три тонны в машину забросили и на ближайшие дачи по Николаевской трассе, но так, чтобы проселками, минуя КПП на выезде из Одессы. Алик всегда брал для торговли меня и пятьдесят процентов. В бригаде появились общие деньги. Обедали ужасом с нашей солдатской столовки только в самые плохие дни, когда были на мели. Нас уже знали в столовых на всех ближайших заводах. Стали регулярно мыться в заводских душевых, ближе всего было на ЗЖБИ, а лучше всего на Центролите, там в цехе главного энергетика мы нашли даже циркуляционный душ с сумасшедшим давлением. Устоять внутри можно было только в позе футболиста, стоящего в «стенке». Плотные струи, казалось, пробивали кожу, только Баранов умудрялся стоять, подняв руки, и не в ритм диких струй томно покачивал задницей с криком «Я кончаю, пацаны!».

А по дороге на работу мы просили дядю Яшу остановиться на поселке, покупали продукты, курево, звонили с почты домой, там же получали свои письма «до востребования», минуя военную цензуру, отправляли свои. Мы дышали свободой!

На Кулиндорово весь дом по частям проходил через наши руки, чего только не приходилось грузить, оттачивая мастерство, придумывая свои методы. Например вагон с рубероидом. Стою я на машине и мне ребята с вагона бросают рулоны, много времени и сил тратится на преодоление силы инерции. Бросили рулон, я поймал, он тяжелый, мои руки ушли вниз под его тяжестью, остановился, теперь я трачу силы на подъем, перехват и укладку в нужное место. А если использовать инерцию на пользу? Получилось! Мне бросают рулон в, примерно, нужном направлении, а я его не подхватываю, не останавливаю, только кистями рук продолжаю и направляю его полет в нужное место. Мы могли бы выступать в цирке. Этим методом мы даже разгрузили вагон огнеупорного кирпича на заводе Центролит. На нас приходили смотреть. Огнеупор тяжелый и складывать кирпич надо было в стопки с перевязкой между слоями, то есть у каждого кирпича было строго свое место. Я последний в цепочке, мне летит кирпич опять только примерно в нужном направлении, но в воздухе он все время вращается, а я умудряюсь, не ловя его, одной рукой подправлять направление полета так, что он сам влетает в нужное место в стопке. Скорость сумасшедшая, примерно кирпич в секунду или даже быстрее. Много били? Что? Кирпич? Нет, только если сбой в цепочке — кто-то замешкался с предыдущим, то несколько последующих упадет на землю. А пальцы и так были разбиты всегда, не помню дня, чтобы где-то не кровоточило.

Очень часто наша начальница направляла нас на работу на ближайшие заводы — продавала в рабство, но не корысти ради, а токмо волей просившего за нас товарища Шамиса. Присутствовала ли корысть в действительности утверждать не берусь, а вот Шамис был начальником ж\д узла Кулиндорово, он мог подать наши вагоны быстро, а мог медленно, за простой вагонов он мог выставить нашему УНР штраф, а мог и не выставить. Чтобы дружить с товарищем Шамисом, мы должны были помогать выгружать вагоны не только наши, стройбатовские, но и другие. Так однажды мы попали на городской холодильник.

Если ехать трамваем, то холодильник примерно на полпути между поселком Котовского и Кулендорово, но если идти напрямик через городскую свалку, то от нашего вагончика до холодильника всего километра два-три.

— Ребята, давайте на холодильник, идите напрямик, там его увидите, не ошибётесь. На входе вахтеру скажите, что вы в бригаду грузчиков, к Бульбе в помощь, — напутствовала нас с утра Людмила Николаевна.

Алик остался с Гажийским, а старшим пошел я.

— Мы к Бульбе в помощь.

— Ага, вот сюдою по калидору в раздивалку и идите, служивые, там они, переодягаются.

В раздевалке было полно неспешно переодевающихся мужиков.

— А кто здесь Бульба? — спрашиваю я.

— Кому Бульба, а кому Николай Степанович!

Мужики засмеялись, один в длинных усах, ну прямо точь как у Тараса Бульбы, выдвинулся из общей массы:

— Что помощничков военных прислали? Что ж вы хлипкие все такие? Не кормят вас? Кто старший?

— Военный строитель рядовой Руденко.

— Хохол значит?

— Украинец! А вы кем будете, если вы Бульба, Николай Степанович? Из цыган?

— О борзота в стройбате ошивается! А вы чё ржете, работать пошли, раздолбаи! — скомандовал усатый своим работягам.

— Задел ты его, парень, смотри, бригадир у нас злой, — похлопал меня по плечу мужик в подшлемнике на выходе из раздевалки. Мы вышли из административного корпуса и пошли в сторону высокого здания без окон.

— А чего он обижается? Если Бульба, понятно же, что тоже хохол.

— Зеленяк его фамилия, белорус он, а Бульба — кличка.

— А-а-а, ну тогда понятно.

Мы зашли на платформу, которая тянулась вдоль всего здания холодильника, а вдоль неё стояли вагоны-рефрижераторы. С ними дела иметь нам еще не приходилось.

— Ваша задача простая, салаги…

— Салаги акул в море кормят.

— Глохни. Ваша задача простая: мои ребята грузят тележки с полутушками и выкатывают их из вагона, вы подхватываете и толкаете тележку через весовую в лифт, поднимаетесь на третий этаж, там на выходе из лифта у вас эту тележку опять примут мои ребята. Всё. Вопросы?

— Понятно. Нет вопросов. Пошли.

— Нет, стой хохол, у тебя будет отдельная задача, иди за мной.

Пломбы с двух вагонов-рефрижераторов в присутствии человека, который привез эти вагоны, сняли, двери откатили. Один вагон был полон, плотно уложенными друг на друга, говяжьими полутушами, а второй — свиными, значительно меньшими по размеру. Мои парни подкатили первые тележки, местные грузчики уложили с первого вагона пять говяжьих туш на одну тележку и семь свиных на другую. Бульба стоял рядом со мной и что-то высматривал, наконец он остановил своих рабочих, грузивших очередные говяжьи туши, и указал на одну из них. Рабочие оттянули ее в сторону, появился огромный топор, бригадир, лично, буквально в пару точных ударов вырубил весь живот, а потом перерубил все ребра на двое, а потом еще вдоль и поперек. За минуту получилась большая куча мяса на кости, в основном на ребрах. При этом присутствовали официальные представители как передающей, так и принимающей сторон, но никто из них не вмешивался, да и вообще внимания на происходящее не обращал, видно, это была традиционная процедура.

— Так, хохол, берешь вон в том углу казан, за вагонами под забором найдешь место специальное, кирпичи там стоят и следы костра. Варишь мясо. Это наш обед, опоздаешь или пересолишь, мужики тебя кончат и самого съедят. Что не ясно?

— А дрова, соль?

— Пачка соли в казане, а дрова… ты сегодня, считай, в наряде по кухне, так что остальное это твои проблемы.

Взял я большой казан, ведра на полтора, внутри действительно были пачка крупной соли и большой черпак. Сложив в казан мясо, я с трудом потянул его с рампы, за вагоны. Место нашел сразу, но что делать дальше, как казан наполнить водой, где найти дрова? Если я потяну казан вместе с мясом в поисках воды, то, наполнив его, я уже не дотяну его обратно. Выложить мясо на землю было невозможно, я пошел искать чистое ведро и воду. Должна же быть здесь столовка. По пути в административное здание рыскал глазами, надеясь увидеть дрова, но ничего похожего не попадалось. Как я сделаю костер? Поставленная боевая задача выглядела, как дешевая подстава, проверка на вшивость.

Но столовую я нашел и ведро с чистой водой притарабанил. Казан сразу поставил на кирпичи и залил его почти доверху водой. Дрова? Ни тебе поломанных ящиков, ничего. Надо искать снаружи холодильника, а время шло. Я вышел через проходную, передо мной простиралась бесконечная одесская степь, ни деревца, ни кустика. Пришлось идти на свалку. Там я быстро нашел обломки старой мебели, остатки ящиков. Чтобы сократить расстояние подтягивал, что нашел, к забору, к тому месту, где, как предполагал, с другой стороны находится мое кострище-пепелище. Потом перебросил достаточное количество досок, мебели через забор, вернулся. Костер запылал на славу, не скоро, но таки закипела вода с мясом, на поверхности воды начала образовываться серая грязная пена. Вспомнив как это делала моя мама, я черпаком собирал пену и сбрасывал ее под забор. Посолил, попробовал. Подбросив дров побольше, пошел снова в столовку и выпросил там листа лаврового, перца черного горошком, две большие луковицы и морковку. Готовить я умел и любил. Только супы, тем более в таких огромных объёмах, готовить мне еще не приходилось — боялся ошибиться с солью, часто пробовал. Через некоторое время пришли Бульба и двое его рабочих с лопатой. Ничего не спрашивая у меня — готово ли, не готово ли мясо — они нацепили на черенок лопаты казан и потянули его в сторону админздания. Я поплелся за ними. В открытом окне раздевалки нас с нетерпением поджидали другие рабочие. Мы передали им через окно мою стряпню, а сами зашли нормально, через дверь.

В раздевалке на длинном столе стояли граненые стаканы, миски, ложки, кирпичики хлеба, свежие помидоры, лук и две трехлитровые банки, наполненные мутной жидкостью. Казан парил на кафельном полу в углу, к нему никто не притрагивался, ждали бригадира. Бульба хмуро выбрал огромный кусень мяса на ребре, бросил его в миску и передал мне. Себе в миску он, вместо мяса, черпаком налил бульон. Все сидели и смотрели на него, он зачерпнул ложкой бульон, шумно щербнул, подождал, пробуя, вытер тыльной стороной ладони усы, затем, не поднимая глаз, кивнул в мою сторону головой. Рабочие, так же молча, наполнили стакан до краёв жидкостью из банки и протянули мне. Бульба поднял свои колючие глаза и, продолжая молчать, угрюмо сосредоточился на моей переносице. Из гранчака несло страшной буряковой сивухой, я выдохнул и средними глотками, не отрываясь, осушил весь стакан залпом. Самогонка обожгла, дыхание перехватило, мне в миску плеснули моего бульона, я запил почти кипятком, не чувствуя вкуса, и открыл глаза. Бригадир лыбился во все свои усы.

— Ну, удивил, хохол, ты меня! Отменный бульончик.

— А мясо? — просипел я таким севшим голосом, что все рассмеялись.

— А с мясом что сделается? Я его сам выбирал. Если бульон вкусный, то и мясо должно было получиться. Горячее сырым не бывает! Налетай братва!

Честно говоря, никогда в жизни не ел такого сочного, вкусного мяса. Отварившись большими кусками, мясо сохранило весь свой сок внутри, было сладковатым и совсем по вкусу не похоже было на то, что мясо мороженное. Все ели и меня нахваливали, добавки всем хватило, еще и осталось, а две трехлитровки закончились быстро.

После перекура вернулись к работе. Вначале меня вело сильно от выпитого залпом стакана, но работа быстро хмель из головы выветрила. При всей кажущейся простоте, толкать тяжеленную тележку по жирному бетонному полу было не так легко, а повернуть на девяносто градусов самостоятельно после взвешивания так и вовсе невозможно, приходилось звать кого-нибудь из своих на помощь, отрывать от других повозок. Это было непродуктивно.

— Леха, бросай тележку. Давай становись за весами, твоя задача, не останавливая, на ходу, помочь повернуть тележку.

— А кто мою тележку катать будет?

— Брось ее, все равно так будет быстрее, а то каждый из нас останавливается и тратит кучу времени на поворот.

Бульба только улыбался в свои усы. С тех пор он с радостью встречал меня, если я с бригадой опять оказывался на холодильнике. А мы были и не против, кто ж откажется от хорошего куска мяса с бульоном и самогонкой! Здесь же и то и другое было всегда.

Эх, была же жизнь! Стабильная, простая и понятная.

 

Осень 1984

И снова комсомол

Еще на стрельбище я обратил внимание на незнакомого мне прапорщика — голубоглазый, белобрысый, с круглым озорным, мальчишеским лицом, роста среднего, но плотный, фуражка висит на самом затылке. Нашим офицерам строевики дали пострелять из пистолетов, так этот прапорщик всех задевал, вызывал на спор и стрелял, картинно закинув за спину левую руку, не только лихо, но и метко, судя по одобрительным возгласам строевиков. Ни дать, тебе, ни взять, Дантес на дуэли.

Балакалов. Еще один тезка, прапорщик Гена Балакалов. С ним я познакомился, когда пришло время платить по счетам — выступать на первом для меня трибунале в качестве общественного обвинителя. Балакалов был освобожденным секретарем комсомольской организации части, политическим замом майора Кривченко. А не встречал я его со стрельб потому, что он был на комсомольском съезде всей Советской Армии, а затем месяц в отпуске.

— Ты до завтра набросай свое выступление в трибунале, мы с тобой его подкорректируем и вперед!

— Виноват, товарищ прапорщик! Как же я напишу, если я ни самого подсудимого не видел, ни дела его не читал?

— А на фига оно тебе надо? Убежал из части твой товарищ, преступление налицо, ты же его осуждаешь, как комсомолец?

— Осуждаю, наверное, но…

— Отставить «но»! Выполняйте приказ, товарищ солдат!

— Есть! Разрешите идти, товарищ прапорщик?

— Ген, ну чё ты мне мозги ебешь? Ну дернул чушок, ну поймали его за жопу аж по месту жительства. Что здесь можно изменить?

— Он же не из части дернул, а с командировки, а там, говорят, сплошной беспредел. Его же затравили, товарищ прапорщик.

— А чего ж он по уставу к командиру не обратился?

Что здесь скажешь? Разговор двух слепоглухонемых.

Выступление я написал, мы его почти даже не корректировали, его отличал универсализм, такое выступление со стороны общественного обвинителя можно было зачитать в адрес и самовольщика, и насильника, и убийцы.

За день до трибунала я как последний идиот залил себе хэбэшку зеленкой. На разгрузке разбил себе пальцы левой руки. Дело совершенно обычное. В вагончике в левую руку я взял флакончик с зеленкой, правой вынул пробку, смочив её предварительно встряхиванием. И приложил пробку к поврежденным костяшкам пальцев левой руки, перевернув при этом флакон на себя. Повторите эти действия хотя бы мысленно, это просто. Получилось? Ну не придурок?

Старшина так смеялся, что и ругать толком не мог. А что ругать, если все равно замена за мой счет? Но времени подготовить новую хэбэ у меня не было. На трибунал мне подогнали, подходящую по размеру одежку, да только позорного ефрейторского звания. А само первое заседание трибунала у меня из памяти стерто, наверное мой стыд сделал это. Ничего не помню, только в конце, когда председательствующий объявил приговор — два года дисбата, помню, как на меня накатило, я вдруг ясно осознал, что принимал участие в решении судьбы реального человека. И это не игра, не спектакль, парню теперь в течении еще четырех лет свободы не видеть и то, если он выживет в первые два года, что крайне сомнительно. Меня крепко придавило.

Очень скоро с Балакаловым мы подружились, мужик он был умный, старался быть справедливым, за дело тоже болел. И уговорил он меня избраться комсомольским секретарем роты. Вскорости дело было сделано, в октябре я стал вождем передовой молодежи, оплота, так сказать, коммунистической партии. А вот свое первое, после моего уже избрания, комсомольское собрание, в отличии от первого трибунала, я помню хорошо. Дело было так.

Утром на разводе уже по походке комбата, когда тот летит сцепив зубы, а свита за ним не поспевает, мы поняли, что он не на шутку рассержен. За отсутствием начальника штаба, командовал разводом Кривченко:

— Батальон, смирно! Равнение на середину! Товарищ майор, батальон…

— Отставить, майор! Батальон, слушать сюда! У нас ЧП! Я получил письмо из политуправления округа! Это письмо нашего солдата. Послушайте, что пишет этот мудак. Я зачитаю только то, что подчеркнуто красным, — комбат начал захлебываться от крика, потрясая на ветру письмом перед строем, — но здесь все письмо, как прошитый пулеметной очередью красноармеец, …блядь, слушайте: «Привет, у меня все по старому, только анаша закончилась, но зато бухаем мы не просыхая. Капитан Царьков, чтобы, типа, залетов по дороге не было, приказал бромбус прямо в нашей столовке варить…»

Пауза, комбат повернулся к Царькову и, грозно насупив брови, посмотрел на того. Царьков сделал недоуменное лицо, развел руками, стал бордовым, выпучил глаза и икнул. Комбат продолжил:

— «…но у нас нет куриного помета, чтоб настаивать бромбус, но зато свой свинарник. На навозе тоже получается ништяк!..»

Что за бред, подумал я.

— «…Деды из хозвзвода недавно украли в Одессе кубовую бочку на колесах с пивом, мы ее поставили на плацу и теперь все, кто идет в столовую, сначала останавливаются и пьют пиво, все, и солдаты, и офицеры. Наши офицеры вообще всегда бухие, хорошо, что им, как и нам, оружия не дают, а то бы они перестреляли бы всех на хуй. Как там строевики живут, у них же тоже, наверное, офицеры не просыхают? А недавно мы с моими друзьями продали вагон цемента…» — при этих словах у меня упало сердце, прямо на отполированные носки сапог.

— «…бабла много наварили. Так мы проституток привезли с Комсомольского бульвара, целых пять штук. У нас теперь на тумбочке одна из них, типа дневальная, стоит голая, только в пилотке, ремне и сапогах. Это нам командир роты Меняйлов приказал, чтоб, типа, всё по уставу. А другие девчонки в спальном помещении в очередь ебутся. Но уже все плачут, домой хотят, они у нас уже четыре дня, а мы их еще не кормили,» — в строю начали раздаваться первые смешки, впереди и справа от меня давился смехом Корнюш.

— «…наш старшина, прапорщик Корнюш…» — лицо Корнюша заледенело.

— «…посылает нас каждое воскресенье на Привоз пиздить для его детей свежие фрукты, а нас там ловят и сильно бьют, мы тоже плачем…»

— Убью, суку, — аж свистит наш старшина.

— «…А замполит роты, наверное, пидорас, он сказал, что я ему очень нравлюсь. Но мне нравится другой. Я люблю Сашу Баранова…»

— Пиздец, я понял кто это, — выдохнул слева от меня Барашек.

— «…мы любим нюхать друг у друга подмышки…». Тьху, блядь, меня сейчас вырвет от этой мерзости, — комбат прекратил чтение, поднял свои глаза на нашу роту и рявкнул, — Рядовой Близнюк!!!

— Я, — несмело за моей спиной.

— Выйти из строя!

— Есть.

Леша хлопнул меня по плечу, я освободил ему дорогу, он вышел на положенное по уставу расстояние из строя и развернулся. Голову он наклонил и ни на кого не смотрел.

— Вы можете внятно объяснить, что за бред вы, ты, блядь, написал… гандон?

— Мы-пы, прсти, — что-то залепетал Леша, втягивая голову в плечи по самую пилотку.

— Голову подними, в глаза своим товарищам, которых ты обосрал на всю Советскую Армию, смотри!

— Ми-ты, так, тврыщ мйор… — Лешка поднял глаза на уровень наших ремней.

— Громче, военный!

— Мы так с другом прикалываемся, товарищ майор, виноват, шутим.

— Вы, что пиздаватые со своим другом?

— Никак нет, товарищ майор.

— Так точно, товарищ солдат. Батальо-он! Смирно! Слушай мой приказ! Замполитам майору Кривченко и лейтенанту Вилкову за слабую воспитательную работу объявляю выговор. Ты комсомолец, распиздяй?

— Так точно, товарищ майор.

— Балакалов, провести комсомольское собрание, от его результатов будет зависеть дальнейшая судьба этого придурка. Стать в строй!

— Есть!

Оглушенные неожиданным, мы молча ехали в нашем кузове, курили, каждый думал о последствиях лично для себя из этой истории. О чем мог думать бригадир мы не знали, тот, как всегда, ехал в кабине. В вагончике, закрыв плотно дверь, Алик сразу налетел на Близнюка:

— Так ты с нами машину цемента продал, падла?!! — сильный удар в челюсть, Лешка падает на Гажийского, недоуменно сидящего на койке. Алик разворачивается для второго удара, я ловлю его за руку, он с бешеным лицом поворачивается ко мне, я смотрю в его смоляные глаза.

— Алик, не надо. Вечером собрание.

— Ты чё, салабон, совсем оборзел?!! Службу забыл?

— Алик не надо, на это собрание все придут, что ты будешь объяснять? Ты командир, что с бойцом произошло? Попадешь под горячую руку.

— Да мне похуй!

— С УПТК слетишь.

— Ладно, — подумав, — я его потом, гниду, закопаю.

— Лешка, ты чё действительно мудак? — я повернулся к Близнюку, он молчит, — Ну, что за бредятину ты написал?

— Так реально, я с другом так прикалываюсь, мы вместе разное сочиняем.

— Ты нас всех раком поставил, сказочник — возмущенный Войновский перешел на фальцет, — тебя ж убить мало!

— Остынь, Серый, разобраться надо. Меня, кстати, вот что интересует во всей этой истории в первую очередь: каким образом письмо в политуправление округа попало. Ты его откуда отправлял, тормоз?

— Что я дурак, что ли, не из части же. Как всегда отправил с поселка Котовского.

— Ни хрена себе, КГБ что все письма в стране читает или только выборочно? — понял, куда я гну, Баранов.

— А адрес обратный?

— Как обычно — «до востребования», — отвечает Близнюк.

— Ну тогда я ничего не понимаю, не могут же они действительно шерстить все письма?!

— Постой-ка Леха, а куда ты своему другу написал, его адрес какой? — пробило меня.

— В/ч, Забайкальский военный округ, его призвали на месяц раньше меня…

— Ну ты тормоз!!!!!

— Придурок!!!!

— Ху… — с силой выдохнул я, — аж легче стало. Настоящий тормоз, ручник с упором! Баранов дай ему подмышки у себя понюхать.

Остальное свободное время в вагончике мы потратили на подготовку комсомольского собрания.

 

1983 год

Киев. Радиофизический факультет

Перед самым уходом с работы, ко мне в лабораторию вломился мой приятель Сашка Резуненко, который работал на нашей же кафедре. Резун был со своим родным братом Женькой. Того через день забирали в солдаты, он отучился в сельхозакадемии и военной кафедры у них не было. Невооруженным, как говорится, взглядом было видно, что братья уже начали обмывать это событие. Меня приглашали присоединится, с ними были две бутылки вина. Мы их распили прямо у меня в лаборатории и пошли догоняться в пивнушку «Рак» на выставке, где бармен Виталик меня знал и с пивом, следовательно, обмануть не должен был. Выпили там бокала по четыре пива и засобирались домой. Мы с Женькой остались расплачиваться, а очень уже не трезвый к тому времени Резун вышел первым из бара. Расплатившись и выйдя на воздух, мы увидели следующую безрадостную картину: сразу в метре от входа, хихикающий Резун справлял свою малую, но долгую нужду на стенку бара, а с двух сторон его аккуратно под локотки поддерживали два мента. Резун закончил, затих, его повели в участок, мы плелись с Женькой сзади и канючили, чтобы нашего брата отпустили. Нас просили отстать, мы не отставали. Пришли в участок, те, кто вел Резуна, исчезли, а дежурный, узнав, что Женьке послезавтра в армию, его выгнал, а нас двоих с Резуном описал под протокол, что тебе «Ленина и партию, близнецов-братьев».

Времена были андроповские, строгие. С ужасом мы с Сашкой ждали «вонючки» — милицейские письма в университет. Преграды им всякие воздвигали, с девочками из деканата, которые почтой занимались, договорились, что перехватят. Но просочились таки «вонючки» из ректората в деканат в руках ненавистного замдекана Юдина. Был, сука, в ректорате и первый раз в жизни зашел в отдел писем захватить почту с собой на факультет. Писец! В те времена за пьянку можно было легко вылететь из комсомола, а это автоматически означало вылет из университета. Всё, приплыли, жизнь полетела под откос! Ночи я не спал.

Наконец заседание факультетского комитета комсомола, персональные дела комсомольцев Резуненко и Руденко. Я пошел первым. Некоторых членов я знал хорошо, другие лица были просто знакомы, знал я и секретаря комитета Игоря Анисимова — большого, очень умного и очень флегматичного парня. Он зачитал письмо из милиции, где описывалось, что я «в виде позорящем моральный облик строителя коммунизма», ну и так далее… Дали слово подсудимому:

— Ну расскажи, как все было.

— Родного брата Резуненко забирали в армию…

— В Советскую Армию у нас призывают, а не забирают, — Анисимов.

— …призвали. Он нас пригласил в пивбар пива выпить по такому поводу…

— Да уж, повод уважительный, — полный сарказма комментарий.

— …ну, мы выпили, а на выходе нас арестовала милиция.

— Вот так, ни за что?!

— Ага.

— Не может быть! Вы хулиганили, наверное, — одна из членок комитета комсомола.

— Да может такое быть, — другой.

— А ты откуда знаешь? — смех.

— Серьезней товарищи, в соответствии со временем, пожалуйста, — постучал ручкой по столу Игорь, — Сколько вы выпили?

— По два бокала пива, — врал я, не краснея, не буду же говорить, что пива было больше, а перед этим было еще вино, люди то передо мной просвещенные, Степу Лиходеева все помнят — «водку с портвейном, помилуйте, да разве можно-с?!».

— Да я бы не встал из-за стола после двух бокалов!

— Так это ты, Игорь. А для других это не доза. В общем так, Гену мы знаем, влепим ему строгоча без занесения. Вот и все, — предложил Серега Сёка, я его немного знал.

— У меня другое предложение, — весомо и очень медленно начал чеканить по словам Анисимов, а у меня увлажнились ладошки, — Комитет комсомола радиофизического факультета осуждает недостойный советского человека проступок комсомольца Руденко Геннадия, который работает на кафедре квантовой радиофизики радиофизического факультета Киевского государственного университета имени Тараса Григорьевича Шевченко с 1978 года и за это время проявил себя активным комсомольцем, принимающим участие в общественной жизни кафедры и факультета. Комсомолец Руденко является членом комсомольского бюро кафедры, членом редколлегии кафедральной стенгазеты, активным участником Дней Радиофизика, неоднократно защищал честь факультета на спортивных соревнованиях. С учетом вышеизложенного, а также учитывая положительную характеристику, выданную администрацией кафедры и искреннее раскаяние комсомольца Руденко, комитет комсомола считает возможным ограничиться строгим выговором без занесения в учетную карточку, — в комнате царила тишина, все и я в том числе, пытались достичь сути в монолитной формулировке секретаря. Первым достиг Сёка.

— Игорь, а чем твое предложение отличается от моего?

— Ар-гу-мен-ти-ро-ван-но-стью! — как камни выплюнул по складам Игорь Анисимов.

Пошла бы моя жизнь по другому пути и, скорее всего, таки под откос. Спасли меня тогда ребята, спас Игорь, спас Сёка, царство ему небесное. Альпинист, погиб в горах в конце восьмидесятых.

 

Осень 1984

Чабанка. Снова комсомол (продолжение)

Ленкомната была забита, кроме наших комсомольцев на собрании присутствовали все прапорщики и офицеры роты, все два ротных члена партии, а также Кривченко и Балакалов от имени и по поручению центральной власти. Я повел собрание, на повестке дня только один пункт — персоналка комсомольца Алексея Близнюка.

Лешке дали слово, он заученно мямлил, что со своим товарищем они пишут в письмах юмористический рассказ, фантазируют, шутят, так сказать. Но сейчас он осознал, что шутка была глупой, что он подвел своих товарищей и больше так делать никогда не будет.

Дальше пошли выступления, многие Лешку вообще начали оправдывать, но это не входило в мои планы — так можно было все испортить, я дал сигнал и к жестоким изобличениям приступили комсомольцы УПТК. Юра Тё, Баранов и Войновский вовсю клеймили позором рядового Близнюка, не забывая при этом упомянуть и его заслуги. Осуждение звучало так яростно, что другие начали нападать уже на нашу бригаду. Встал Райнов и внес предложение — строгий выговор без занесения, сама формулировка была мною полностью содрана с памятного мне выступления Игоря Анисимова, сути за ее бюрократической монотонностью сразу никто и не расслышал. По инерции все продолжали оспаривать мнение бригады УПТК, уже требовали дать просто выговор, начался полный бардак.

— Молчать!!! — не самым демократическим образом слово взял замполит части — Какой не строгий?!! Тьху ты! Какой без занесения? Да здесь из комсомола надо исключать!!!

— А я согласен с вами, товарищ майор, — тихо так говорит Балакалов, сидя на подоконнике. После его слов воцарилась тишина.

— Гнать в шею, да. Вот только я думаю, а как мы сформулируем, за что мы выгоняем из комсомола рядового Близнюка?

— Ну так, это просто… там, за…ммм…

— Вот в том то и дело, товарищ майор, что ничего в вину поставить ему нельзя.

— Как это нельзя?!! Сейчас сформулируем…

— Я вот только одно смог придумать, — продолжает Балакалов.

— Ну так давай свое предложение, хули ты…

— Исключить мерзавца за разглашение военной тайны!

— Чего?!! — у майора один глаз стал уже второго, — какой, нах, военной тайны?!!

— Так он же пишет, что все офицеры Советской Армии всё время пьяные. А вдруг враг об этом ещё не знает?

Ленкомната взорвалась смехом, ржали все, комсомольцы, партийные и даже офицеры, на грани был и Кривченко, но должность расслабиться не позволила.

— Пошел ты на хуй, клоун, — уходя, майор с силой хлопнул дверью.

Лешка не просто отделался выговором без занесения, а еще и, неожиданно, вышел из этой глупой истории героем — как же самую главную военную тайну врагу выдал, Плохиш! Вот только я стал замечать, что они с Барановым действительно друг друга обнюхивают в разных местах. Странно. А Балакалова я страшно зауважал после этого.

А вы говорите, не в формулировке дело!

 

Осень 1984

Чабанка

За кражу быка на комбата завели дело. Говорят, забрал бы себе — трибунал обеспечен, но так как он отдал тушу в солдатскую столовую, дело обошлось судом офицерской чести. Стройуправление округа понизило нашего майора в должности и уехал он от нас начальником штаба на Военветку — так называли один из одесских стройбатов в городе. Не прошло и недели, как вслед за комбатом исчез Эдик Луговой. Вот он был вчера на соседней койке, а на завтра его нет. Но так как шухера никто не поднимал, стало понятно, что без нечистой силы в лице самого Бочкарева тут не обошлось: служба службой, а бизнес — дело святое, чехлы для машин, производство которых наладил Эдик Луговой, были в тотальном дефиците.

Теперь я знал часть, часть знала меня. Если раньше виделось все в темных, угрюмых тонах, то теперь всё больше и больше проявлялись и другие краски. Мир многоцветен. Как расчесывает первые ростки на голове Серега Войновский: в зеркале видно, что глаза его смотрят не на волосы, а на бицепс руки, в которой зажата расческа. Сереге нравится, как бугрятся его мышцы, напрягаемые неадекватно прилагаемым к расческе усилиям. Как самозабвенно курит «Мальборо» Баранов, лежа на ворохе чистого белья у нас в каптерке. «Приму» он курит как слесарь, «Беломор» — как зек, а «Мальборо» — как ковбой, этак презрительно щуря глаза — нам понты дороже денег.

Костя Сапог стал абсолютно нормальным парнем, даже салабоны, то есть, простите, молодые могли над ним подшучивать. Помню после работы захожу я в ленкомнату, там деды телевизор смотрят, в первом ряду сидит Сапог. А я принес новый анекдот:

— Костя, хочешь анекдот про молдаван расскажу?

— Пшель нах, Руденька! — незло, не оборачиваясь, говорит Костя.

— Ну не хочешь, как хочешь, — я сделал вид что ухожу.

— Э, стой, стой! Давай свой анекдот, — просят остальные.

— Ну давай, уже, — Костя их милостиво поддерживает.

— Костя, а ты знаешь, почему молдаване картошку ночью сажают?

— Не-а, а чего? — Сапог лыбится в ожидании шутки уже во весь рот.

— А это, чтобы колорадский жук не видел.

Костя смеется вместе со всеми.

А после отбоя он заходит к нам в каптерку, где все молодые с УПТК сидят, курят и подшивают подворотнички. Зашел как-бы невзначай, спросил подшивку, а потом уже уходя, решившись, обратился ко мне:

— Слышь, Руденька, глюпый твой анекдот, я в селе всю жизнь, блат, живу и ни разу не видель, чтобы картошку ночью сажали.

Вот здесь мы уже хохотали до слез.

Или помню, идем мы от КТП в часть, перед нами проезд длиной метров пятьдесят и видим мы такую картину: медленно едет нам навстречу по этой дороге наша мусоровозка, мы в недоумении застыли — в кабине спокойно так сидит на пассажирском месте и смотрит вперед Корнюш, а на месте водителя никого нет, а машина едет, а Корнюш спокойный. Чертовщина какая-то! А вечером старшина рассказывает:

— Надо было мне домой быстро в Дофиновку смотаться, здесь мне Геныч и попался.

Генычем называли нашего со старшиной тезку Гену Аграномова из Казахстана. профессионального водилу, парня на год старше меня и ростом не более полутора метра.

— Сели мы с ним, значит, в кабину, поехали, а я смотрю, сапоги у него грязные, ну и сделал замечание, а он мне: «сей момент исправим, товарищ прапорщик». Взял тряпку наклонился и начал сапоги пидорасить. Он и так подушку под задницу себе подстилает, чтобы его из-за руля видно было, а тут наклонился и под руль залез, а ехать продолжает. Вижу нам навстречу бригада УПТК идет, ну я виду и не подал, что Геныч под рулем сапоги чистит, смотрю себе прямо. Вы бы видели обалдевшие глаза УПТК!

Скучать теперь не приходилось. После работы на мне с Войновским была по прежнему каптерка, дела комсомольские требовали свое время, продолжали мы выпускать и Боевой листок. А дома ждала меня жена на шестом месяце беременности. Очень мне в Киев захотелось. Как? Есть в стройбате такое замечательное слово — аккорд. Это от «аккордные работы», сдельщина с премиальщиной, короче. Договариваешься, что сделаешь в счет своего личного времени то-то и то-то, и получаешь за это то, что выторговал. Старшина хотел аквариум для всей роты. Я взялся. На строительство самого аквариума у меня были помощники, а вот изготовить и расписать стену я должен был сам.

Купить аквариум длиной три метра, высотой метр, а шириной восемьдесят сантиметров возможным не представлялось. Наши ребята с УММ сварили из широкого уголка каркас на ножках, дно сделали из толстого листового металла. Старшина в Одессе договорился и привез витринное стекло толщиной в сантиметр. Свезли мы это все в казарму, установили каркас поближе к нужному месту на взлетке и приступили к поклейке.

Как установить в уголок стекло, которое с трудом поднимают шесть человек, как его потом приклеить и загерметизировать? До всего доходили опытным путем. В итоге лучшим клеем и герметиком признали чистый цемент на олифе. С грехом пополам склеили, двенадцать самых крепких парней развернули аквариум и прислонили его к торцевой стене коридора. Принесли длинный шланг и начали наполнять наше корыто водой, а воды надо было около двух с половиной кубов, времени на это понадобилось больше трех часов. А пока занимались мы службой военной, то есть сидели в ленкомнате и смотрели телевизор.

Вдруг громкий хлопок, я одним из первых вылетаю в коридор и вижу, что навстречу мне с выпученными от ужаса глазами на вершине волны несется дневальный по роте рядовой Джафрединнов. Непроизвольно я захлопнул дверь, крик Джафрединнова пронесся мимо, в сторону спального помещения.

— Лопнул, товарищ прапорщик!

— Да, Геша, накрылся наш аквариум, как говорится, мехом вниз.

— Что делать? — плакал мой отпуск.

— Что делать? Роту поднимай, казарму сушить после цунами.

На следующий день я взял у лейтенанта Меняйлова книги по физике — он вечно собирался куда-то там поступать, очень уж ему из армии слинять хотелось. С помощью формул и таблиц пришел я к неутешительному выводу, что никакой толщины стекло при такой длине не выдержит давления воды. Выход был один — надо было ставить несколько вертикальных перемычек. Вид будет, конечно уже не тот, но зато стекло должно выдержать. Через две недели заполненный водой аквариум стоял на своем месте — длинной стороной впритык к торцевой стене взлётки. Еще неделя ушла на то, чтобы зашить от пола до потолка всю стену листами ДВП заподлицо с передней стенкой аквариума. Таким образом аквариум смотрелся как-бы вмонтированным в стену или окном в подводный мир. При этом снизу можно было открыть дверцы в ДВП, там были сделаны полки, стоял разный аквариумный мотлох — корм, компрессор, а над аквариумом лист ДВП был закреплен на длиннющей рояльной петле для того, чтобы можно было кормить и пересаживать рыб. Всё это сделать мне помогли, а вот дальше была уже только моя работа.

Сначала я всю стену загрунтовал белой краской, а потом расписал гуашью, покрыв ее сверху лаком. От пола и до верхнего уровня аквариума я изобразил подводное царство, рыб, водоросли и прочую мокрую нечисть, а от аквариума и до потолка у меня была Одесса, знаменитый вид со стороны Морвокзала: Приморский бульвар, памятник Дюку и Потемкинская лестница, которая спускалась прямо в аквариум. За эту неземную красоту и в честь славной годовщины Великой Октябрьской социалистической Революции я отбыл домой на десять суток.

В какой стране, в какой частной коллекции хранится сегодня этот образец разнузданного социалистического «риализьма»?

 

Осень 1984 года

Вернувшись, часть я не узнал. И дело было не в погоде, ставшей вдруг мокрой, холодной и ветреной. Дело было в новом климате в роте, деды действительно становились дембелями, почти гражданскими лицами — мало кого гоняли, не помню, чтобы били кого, а занимались они только своим дембелем, который требовал большой подготовительной работы и прилежания.

Только один раз рота отвлеклась от главного — рядом с нашим автопарком, на обрыве над морем снимался фильм «Подвиг Одессы», если не путаю название. К тому времени я уже имел опыт съемок в массовках и меня этот процесс никак не увлекал, чего нельзя было сказать о моих братанах. Потешно выглядели азиаты в немецкой форме и наши немцы в партизанской. В фильме на экране никого разглядеть не удалось, а вот фоток наделали превеликое множество.

Но делу время — потехе час. Дембель на носу. Прежде всего внешний вид. Парадка должна быть «нулячая, чтоб муха не еблась», погоны прошиты мелкими стежками золотой ниткой, под погоны и петлицы, чтобы форму держали, вставляется белый пластик, новая шапка наяривается, как уже описывалось, на стопке книг. Кому повезло и денег не жалко, покупает себе офицерские хромовые сапоги, каблук дотачивается до семи сантиметров и скашивается. Особой удачей считалось достать у героев-гвардейцев аксельбанты. Ну и самое, наверное, главное — дембельский альбом — лебединая песня всякого уважающего себя дембеля.

В этом сезоне в моду вошли альбомы обтянутые солдатским шинельным сукном, перепоясанные настоящим ремнем с бляхой. Фотографии хозяина, хозяина и боевых друзей и просто друзей хозяина должны были соседствовать с автографами оных друзей и желательно в поэтической форме, при этом внизу полагалось быть имени автора сего произведения, например:

Всё может быть

Всё может статься,

Жених с невестою расстаться,

Но чтоб в стройбате бросить пить —

Нет, этого не может быть.

И подпись, например, Анна Ахматова, прости Господи.

Точно, кто такая Ахматова, никто не знал, но поставить имя более известного поэта, типа Пушкина или, чего ещё страшней, «этого, как его… о!» — Чехова, никто не осмеливался, так как под сомнение могли поставить тот спорный факт, а существовал ли стройбат в их времена.

Всё свободное время, то есть всё время, Алик на Кулиндорово занимался дембелем — лично прошивал погоны золотинкой, клеил фотографии, старательно высунув язык, писал стихи каллиграфическим почерком. Меня он попросил нарисовать рисунки на военную тему на кальке между страницами альбома. Мне было в лом этим заниматься. Я ему предложил сделать то, чего ни у кого не было — оригинальную чеканку стройбатовской эмблемы. Для порядка Алик свою заинтересованность постарался не показать.

Надо сказать, что эмблема у стройбата еще та: здесь собраны элементы изо всех родов войск: и молнии, и якорь, и шестеренка, а главное — древний трактор производства ХТЗ, Харьковского тракторного завода в центре композиции. Соль идеи состояла в том, чтобы центральный круг внутри шестеренки вместе с трактором можно было открывать, как дверь, а там — о чудо! — польтрет самого сержанта Кимельдинова. Понимаете? Вместо трактора — Алик, трактор — Алик, Алик — трактор. Слава Богу, Алик аллегорий не понимал.

— Да, как ты такое сделаешь? — недоверчиво скривился Алик.

— Возьму толстую алюминиевую фольгу на цветмете, там такого добра навалом, и с помощью куска резины, в виде подложки, и таких специальных инструментов чеканщика, как ножницы и отвертка все будет сделано в лучшем виде. Не боись.

— А как будет открываться трактор, алюминий же хрупкий, два, три раза согнешь и он лопнет, — полным дураком Алик не был.

— Делать буду не из одного листа, а из двух. Тогда можно будет скрутить петельку, как дверную, и вставить кусочек проволоки. Таким образом получим, как бы дверцу на завесе, вот и все.

— Ну давай, от работы ты до конца недели освобожден, — алчный огонь разгорался в глазах сержанта.

Так как дуракам половину работы не показывают, я смело гулял по окрестностям пять дней, сделав «чеканку», от силы, часа за четыре. К концу недели, затемненная в углублениях — работа моторного масла и обыкновенной свечи, — и блестящая белым алюминием на всех выпуклых частях, чеканка заняла почетное место на первой странице дембельского альбома. Под трактором красовался парадный портрет сержанта Кимельдинова. Такого чуда Алик скрывать от своих земляков долго не мог. Уже в первый вечер альбом оказался в части. Ко мне потянулись ходоки.

Следующим субботним утром замполит роты проводил политинформацию, в конце он заучено спросил, какие будут вопросы, жалобы, предложения? Я встал и сказал, что готов сделать такие чеканки любому желающему. Дембеля одобрительно загудели. Для меня это был своеобразный стеб — вместо тракторов наши дембеля. Но лейтенант Вилков сказал только одну фразу:

— Ну ты и прогнулся, Руденко!

Мои сопризывники посмотрели на меня вполне презрительно. Меня от макушки до пяток как током пробило — я вмиг понял, что именно так и видится мое предложение окружающим. В течении секунд я потерял то, что зарабатывал уже не первый месяц. Оправдываться поздно, последний вагон уходящего поезда тускло краснел стоп-сигналами. В жизни не помню, чтобы мне было так стыдно. Стыдно и сейчас, в чем откровенно и признаюсь.

Никому я больше таких чеканок не делал, направив в должное русло желание Алика обладать эксклюзивом, но полностью поправить свою репутацию быстро, как бы хотелось, я уже не мог. Надо было начинать всё с самого начала. Корнюш, который как всегда был в курсе всех дел, был такому повороту только рад — для него, чем хуже мои отношения с другими, тем лучше для него. Иногда он мне устраивал показательные уроки, мол, смотри, кто в доме хозяин. Так, например, той осенью во время вечерней проверки он мне выдал один из своих сюрпризов:

— Так что, деды, совсем оборзели? Дома уже себя почувствовали? На службу хуй забили? Рота, слушай мою команду! Завтра в наряд заступают: дневальными — военные строители, рядовые Балухта и Гейнц, дежурным — рядовой Руденко.

— Пиздец котенку! Руденко завтра за троих ебошить будет, — вокруг меня комментировали небывалое.

— Да, неподфартило салабону.

— Забъем, что повесится?

— Не-а, Балухта не даст, но зачморит по полной!

Расходясь, рота шелестела — дембелей в дневальные, молодого в дежурные!!! Где это видано?!! Я шел, как во сне. Наряд заступает на сутки, при этом дежурный по роте командует дневальными, с помощью рук которых в течении этих суток в казарме и на прилегающей территории поддерживаются чистота и порядок. Кроме того, дневальные, сменяя друг друга стоят на тумбочке. Дед по определению мог стать на тумбочку только по приколу. Что делать? Подставил старшина обдуманно и сильно.

Но на утро ко мне подошел Балухта:

— Слышь, ты, как там тебя, блядь, Руденко, не бери в голову. Мы же понимаем, что старшина тебя подставил, нас на тебя натравить хочет. А я ему что пес цепной? Хуй ему в грызло, чтобы голова не шаталась! Поможем тебе салабонов на уборку припахать. Не сцы в пилотку, военный! — он ободряюще мне усмехнулся фиксатым ртом.

— А с тумбочкой как же быть?

— Ну, земеля, ночь тебе отстоять придется. Ходи себе, кури, я в канцелярии или у вас в каптерке кемарить буду. Если шухер — поднимай меня, я встану на тумбочку.

— А днем?

— Днем будем вместе крутиться. Если паливо, скажешь, что услал нас куда-нибудь. Да и то, офицерам похуй, кто на тумбочке стоит, только старшине втирать надо будет.

Так мы и отстояли эти сутки — я один в трех лицах, но надо отдать должное Гейнцу с Балухтой — порядок и чистоту они обеспечили показательные без моего вмешательства. А командованию только того и надо. Офицеров интересовал результат, и только старшину — сам процесс.

Офицерского состава хронически не хватало, те немногие, что имелись, лейтенанты и прапорщики приезжали в часть к разводу, а затем исчезали до следующего утра. Только Корнюша мы видели дольше. Кто командовал ротой, кто водил роту в столовую, кто проводил утренние проверки? Сержанты. Так как сержанты-деды перед дембелем все меньше и меньше хотели заниматься службой, роту начал водить черпак сержант Аронов, Узиэл Аронов или просто Узик — годичник из Таджикистана, полное высшее и очень гуманитарное образование, экспедитор из нашего УПТК. Ко мне Узик был особо благорасположен:

— Уеду я из этой страны.

— Узик, а куда таджики едут?

— Я еврей.

— Узиэл Аронов? Еврей?

— Гена, имя Узиэл у нас, у бухарских евреев, это как здесь у вас Абрам.

Узик был интеллигентнейшим человеком, во всем, в языке и в мелких жестах. Когда на Кулиндорово у нас случались авралы и все экспедиторы приезжали на станцию нам в помощь, заставить Узика физически работать ни у кого язык не поворачивался. Узик сам, откровенно желая помочь, надевал стропальные, например, рукавицы и растерянно замирал посреди площадки в такой позе: ноги на ширине узких плеч, обширная задница оттопырена как-бы в готовности сорваться с места, руки вытянуты по швам, внутренней частью запястий прижаты к ногам, а ладошки растопырены под углом девяносто градусов в разные стороны. Вот такой вот спец такелажных работ.

Погода становилась все более противной, промозглый ветер по утрам выдувал все накопленное за ночь тепло. Надо заметить, что ходить в столовую в верхней одежде у нас было не положено, то есть по утрам мы выскакивали в хэбэшках на аллею и там в строю ждали опоздавших:

— Давай бегом в строй! Не май месяц, чушок! — то и дело слышалось в сторону опоздавших в строй, естественно, молодых, а мой словарный запас обогатился еще одним, принятым в холодное время года, военным оборотом.

Удивительная одесская погода — холод, ветер и туман по утрам одновременно. Мы коченели.

— Узик, давай быстрей, блядь! — поторапливали проверку деды.

— Не блядь, а голубчик! — неизменно поправлял спокойно Узик.

Сам он матерился редко. Но даже несмотря на это, а может быть и в том числе благодаря этому, бригадиром УПТК он стать не мог. Бригадир должен был работать на Кулиндорово, Узик и физический труд были вещами несовместимыми. Наша начальница видела, что работами на станции давно руковожу я. Она сообщила, наверное, об этом в УНР, мнение начальника работ было непререкаемым. После очередного мелкого залета Алика выгнали с УПТК, меня назначили бригадиром. Корнюш был сильно против, ведь мне надо было уходить из каптерщиков. Вместо «Геша» он стал называть меня по фамилии, я уже знал, что следующая, она же и последняя, стадия натянутости отношений — это когда старшина называет кого-то «товарищ солдат» или там «товарищ сержант» и на «вы». С огромным трудом удалось с ним не поссориться, полюбовно решили, что теперь Войновский официально будет каптерщиком, а я ему буду помогать. Я проскочил в ливень между струек воды и остался сухим.

За бригадирством должны были последовать воинские звания, лычки на погоны. Одна лычка, ефрейторская — сопля на плечи, — считалась позором. Ефрейторства надо было избежать.

Старшина пытался все более очеловечить казарму. Его новыми идеями были койки в один ярус и телевизор в спальном помещении! Это было напрочь против армейских правил. Даже если в казарме на сто человек в настоящее время было только двадцать солдат, все они должны были спать в два этажа. Чтобы стойко переносить все тяготы и… и дальше по тексту. А уж о телевизоре в солдатском кубрике, когда его в те времена не было ни в санаторных номерах, ни в больничных палатах, и речи быть не могло.

Благо половина роты была всегда в командировке, мы это сделали. В казарме стало необычайно светло, а засыпать под убаюкивающий гомон из телевизора было намного приятней. Заходите в казарму — слева от вас огромная картина с живыми рыбками, справа — спальное помещение с кроватями в один ярус — светло, телевизор, опорные столбы в зеркалах. Пионерлагерь Артек, мечта родителей!

Советская Армия долго такого разгула либерализма терпеть не могла!

 

Ноябрь 1984

Поездка на свеклу

Уже после ноябрьских праздников, наверное, чтобы поздравить нас с прошедшими, к нам засобиралась высокая комиссия из стройуправления округа. Не желая, как ненормальный, топать по плацу и горланить ротную песню, я договорился, что буду в этот день дежурным по роте. Лучше бы я топал голым и к тому же стал ротным запевалой, но… как сказано «нам не дано предугадать…».

Пришел светлый, радостный для каждого военнослужащего день проверки, в этот день мы могли рапортовать Родине о неуклонном повышении обороноспособности нашей армии. Уж не знаю, достаточно ли сарказма я вложил в эти слова? За час до приезда комиссии оказалось, что на командировку едет машина и надо отправить с ней сменное белье. В это непростое мирное время наши бойцы выполняли особую боевую задачу — собирали свеклу в одном из совхозов Одесской области.

Так как за нашей частью был закреплен свинарник всего Чабанского гарнизона, а опыт с полным круговоротом еды в природе не удался — свинина не попадала в солдатские котелки, а свиньи отказывались доедать то, что солдаты не доели, свинарник требовал кормов. Каждый год сводный отряд представителей всех рот во главе с дембелями свинарника отправлялись на уборку кормовой свеклы, за это совхоз расплачивался с нами урожаем. Для дембелей из свинарника это был аккорд — после уборки урожая они могли уходить на дембель, первыми в части. Это была наша традиция и мы ее берегли.

Вот так в парадной форме одежды я и попался на глаза старшине:

— Геша, на хрена тебе торчать здесь во время проверки. Езжай, поменяешь ребятам постельное белье на свекле и назад.

— Есть, товарищ прапорщик.

Я был рад слинять из части, исчезнуть в такой день было несомненной удачей.

Водитель попался мне незнакомый, гражданский. Познакомились, его звали дядя Саша. Поехали, путь был неблизким, ехали часа три. Когда приехали на место, было уже пять часов вечера. Дядя Саша сказал мне, что он должен доложится старшему по командировке капитану Адаменко и мы можем возвращаться, так что надо быстро поменять белье и бегом назад, а то и так уже к ночи вернемся.

Место выглядело неуютным, наших бойцов поселили в фанерных домиках летнего лагеря, как их тогда называли, «труда и отдыха». Степи, поля, лесопосадка пирамидальных тополей, а под ними холодные, рассчитанные только на летнее проживание, неотапливаемые домики, пять или шесть. И всё. Более ничего из всех благ цивилизации только фанера, электричество и вода из колодца, но колодца одесского — воду туда заливают из цистерны, которую привозит раз в три дня грузовик. Из развлечений — восход и закат, последний наступает рано, а поэтому делать там после окончания дневных работ совершенно нечего, а ничегонеделание в армии самое страшное, что только может быть, для салобонов в особенности.

Лагерь был пуст, когда мы приехали, народ был в поле. Одиноко околачивался только Геныч Аграномов, в лесопосадке он пытался развести костер под чаном с водой.

— Меня назначили, типа, вечным дневальным. Вот в мои обязанности и входит подогрев воды перед возвращением парней с полей, — пояснил Геныч, — а попробуй ее подогрей, суку, если дров нет, нах. Тут пять домиков, два заняли солдаты, а в одном капитан Адаменко с прапорщиком из первой роты. Так я уже спалил все, типа нах, тумбочки из двух свободных домиков, сейчас с них, типа, фанеру начинаю сдирать, а она быстро сгорает, что дальше делать буду, не знаю.

— А деревья?

— Сухое давно уже все попалили, а сырое не горит.

— А чего ж тебя не поменяют, чего ты стал вечным дневальным?

— А я в первый же день, сука-падла, ногу вывихнул.

— Так вернулся бы в часть.

— Ага, отсюда вернешься… ты бы сам, Геша, Бога молил, чтобы вернуться.

— А мне то чего, белье поменяю и назад.

— Ну-ну, — Геныч с сожалением посмотрел на меня.

Маленький грязный заморыш на меня красавца в парадной форме одежды.

Предчувствуя недоброе, пошел я и нашел дядю Сашу.

— Дядь Саш, ты смотри без меня не уезжай.

— Дык, я ж чего, вместе приехали, вместе и уедем.

— Нет, ты дядь Саш, если скажут, мол, езжай сам, скажи приказ у меня, только с Руденко вернуться могу.

— Ну ладно, — не очень уверенно.

А вскорости подъехала бортовая машина и из нее высыпали наши бойцы, первыми деды, среди которых было много незнакомых мне взрослых заросших, небритых мужиков. Из кабины вылезли капитан с прапорщиком.

— Строиться, распиздяи!

Отряд нехотя медленно построился в две волнистые шеренги.

— А это что за чмо в парадной форме?

Капитан показался мне не совсем трезвым или обкуренным, его мутно-голубые глаза были совершенно пустыми, взгляд не сосредотачивался.

— Военный строитель рядовой Руденко. Направлен к Вам для смены постельного белья.

— Это ты каптёрщик в четвертой роте, что-ли?

— Так точно, товарищ капитан, — признаваться, что я уже не каптёр, я не стал.

— Ну вот и прибыло к нам могучее подкрепление, — обратился Адаменко к строю.

Строй одобрительно загудел:

— Одним салабоном больше, класс!

— Никак нет, не могу, товарищ капитан, у меня приказ вернуться.

— Ну если повезет, когда-нибудь и вернешься. Стать в строй, солдат!

— В какой строй?!

— Секи сюда, нерусский, ты в этом строю уже расквартирован. В строй, я сказал!

— У меня нет с собой умывальных принадлежностей. Я зубы не смогу почистить, — для меня это звучало очень серьезным доводом.

— Пальцем почистишь, если в жопе ковыряться не будешь! — капитан.

А сзади вдобавок из строя:

— У меня есть для тебя зубная щетка. Кожаная! — «острый» юмор строй поддержал счастливым хохотом.

— Я лицо материально ответственное, мое дело поменять по счету и сдать грязное белье старшине, — я продолжал стоять на месте, я хватался за соломинку.

— А ты слышал, хуй обуревший, что в армии выполняется последний приказ?

— А на чей лицевой счет запишут недостачу, на ваш? — я шел ва-банк.

Десять секунд капитан не моргая смотрел на меня, переваривая вопрос.

— Рядовой Охуенко…

— …Руденко…

— А мне по-ху-уй! Равняйсь! Смирно! Рядовой Охуенко, слушайте мой приказ: белье поменять и сдать рядовому Талиеву! Вы остаетесь в моем распоряжении, а Талиев завтра на этой же машине уезжает в часть, где и сдаёт белье старшине четвертой роты. …Стать в строй! — заорал он в конце.

Делать нечего, я стал в строй в первую шеренгу и сразу получил удар по почкам, а потом по затылку. С меня сорвали фуражку и вместо нее нацепили грязную, засаленную пилотку. Не привык я к такому обращению, однако развернувшись, увидел несколько наглых невинных ухмылок, а вот фуры своей ни на ком я не увидел. Адаменко все это наблюдал, но его это только развлекло.

— Разойдись, распиздяи! Меняйте белье во втором домике. Каптерщик, спать будешь в первом со свинопасами.

Я с помощью Геныча приволок тюки с чистым бельем во второй домик, там было очень темно. Меня просто оттолкнули от кучи и сколько я не пытался управлять процессом, ничего не получилось. На меня никто просто не обращал внимание, деды выбирали себе лучшее, меняли, брали сколько хотели, салабонам вообще ничего не досталось. Да они и не пытались. Атмосфера в домике была очень угрюмой, нависающей, тем более, что и освещения не было. Сквозь меленькие грязные оконца вечернее солнце дороги себе не находило или, может быть, брезговало.

С сильно похудевшими кулями с бельем я поплелся к новому пристанищу. В первом домике оказалось несколько моих знакомых, в том числе и Леня Райнов. Он мне сделал маленькую экскурсию. Домик был разделен на две части: ближнюю к входной двери и дальнюю. В первой, в большей части было светло, много окон, как на веранде и койки стояли свободно. Во второй широкой, но не глубокой части окон не было вовсе, а койки стояли просто в один ряд, впритык друг к другу, как нары в концлагерях, освещение предусмотрено не было.

— Туалета нет. Ходи до ветру, где хочешь, — учил меня Ленька, — горячая вода только для стариков, сам умывайся холодной, умывальник с пиписькой висит на задней стенке снаружи. Все салабоны живут во второй комнате, вповалку, а деды в светлой части. Главные здесь деды-молдаване из нашей роты, но ты их не знаешь, они все со свинарника, у них сплоченная команда, два года вместе. Дедов намного больше, это наша главная проблема…

— Гоняют, бьют?

— И не только… Не замечаешь, что во мне изменилось?

Я посмотрел на Леню внимательней, действительно, что-то было не так.

— Да все просто: очков на мне нет.

— Ну и? — не понял я.

— У меня минус три с половиной, я без очков вообще ни хрена не вижу. Я их специально в колодец выбросил, сказал, что они с меня слетели, думал в часть отправят, новые заказывать. А Адаменко только посмеялся. Он же понимает, что всю работу делают салабоны, мы у него наперечёт. И тебе теперь не выбраться, — обнадёжил меня в конце Леньчик.

— Слушай, сейчас только семь часов, что люди до отбоя делают?

— Скоро прапор привезет бухло и они с капитаном начнут бухать. После этого за бухлом метнутся уже деды, до села здесь километров пять, а вернутся — все и начнётся.

Но пока все было мирно, то есть стояла обычная армейская метушня, все были чем-то заняты. Одно только событие всколыхнуло первую комнату, когда туда зашли трое молдаван, они что-то громко обсуждали на румынском языке со своими земелями, смеялись, были в приподнятом настроении. А я, пересчитывая сданное мне белье, из угла наблюдал происходящее в «светлице».

Среди нас крутился младший сержант, строевик, он вел один из карантинов, в свое время я его там видел. Небольшой, щуплый, светло-голубоглазый, первые усики на веснушчатом детском лице, пушок на розовых щечках, стеснительный взгляд.

— Сержант, ко мне! — крикнул большой, небритый, заросший молдаванин, крикнул негромко, но был услышан.

— Товарищ рядовой, младший сержант Осипов по вашему приказанию прибыл, — заучено отрапортовал сержант рядовому. А тот сразу:

— Я тебе приказал усы сбрить?

— Ну Сергеич, ну, пожалуйста. Я сержант, мне положено в усах быть.

— На твоё положено мой хуй наложено… Смирно, сержант! — и сразу страшный с хорошего полного замаха удар в голову, очень сильный. От удара сержант улетел вниз под кровати.

— Сержант, ко мне, — как ни в чем не бывало повторил Сергеич.

Появился сержант, он по детски плакал навзрыд, щека стремительно распухала.

— Найди свежую бритву, подбреешь мне затылок.

— Есть, — всхлипывая.

Через минуту сержант уже стоял перед молдаванином с бритвой. Тот наклонил голову, сержант, с трудом дотягиваясь, начал насухо аккуратно брить волосатого Сергеича. Скоро дело было закончено.

— Принеси два зеркала, — последовал новый приказ, который немедленно был исполнен.

Сергеич взял в руки одно зеркало, а второе взял сержант и приставил к затылку молдаванина, при помощи двух зеркал тот оценивал работу сержанта.

— Молодец! Хорошо!

— Я старался! — сержант Осипов тоже доволен своей работой, улыбается. В это время, опуская зеркало, поворачивается к нему Сергеич, лицо его меняется.

— Я те-бе при-ка-зал сбрить усы! Сука! — и снова удар, еще сильнее прежнего, зеркало разбито. На этот раз сержант не появляется из под кровати, скулит там.

Что здесь происходит?! Рядовой! Сержанта! И потом, откуда у того могло взяться время сбрить усы, если он был все время занят исполнением приказов этого страшного молдаванина? Я уже прослужил пять месяцев, я начал забывать, что может быть страшно, просто страшно. Страшно потому, что мне противостоит сила огромная, темная, агрессивная и неуправляемая. Я уже догадывался, что наклонить меня не наклонят, но покалечить могут. В салабонском кубрике атмосфера страха ощущалась физически, как нечто холодное, вязкое, желеобразное.

Через час вернулись гонцы с выпивкой. Салабонам был дан приказ отбиваться. Мне места моего никто не показал. В растерянности я стоял в темноте перед сплошным рядом кроватей. Ленька оказался по соседству с Генычем, они раздвинулись и пригласили меня лечь между ними, я оказался на стыке двух кроватей, шевелиться не мог.

— Ленчик, а чего здесь происходит? Кажется, что гноят только этого сержанта Осипова.

— Гноят, Гена, всех, но сержанта особо.

— Так просто или по причине? Ненависть рядового состава?

— Нет, по причине. Сержант молодой, с учебки, сам недавно был салабоном, а на карантине, говорят, издевался над духами с особой жестокостью. Один из духов с последнего призыва, молдаван, попал на свинарник. Он и рассказал там все старикам, теперь эти мстят.

— Так сержант же их по уставу может ебать, как хочет.

— Это в части он их может ебать, а здесь они его. У него здесь одна задача — выжить. И у нас, кстати, тоже. Всё. Спим.

Заснуть было невозможно, если в нашем кубрике стояла напряженная тишина, я не слышал дыхания даже своих ближайших соседей, то в светлой комнате веселье шло во всю. А через полчаса раздалось:

— Каптерка! Сюда иди!

На онемевших ногах я вышел на свет.

— Ты «пулю» пишешь?

— …?!! Да.

— Давай, садись с нами.

Я был, мягко говоря, удивлён. И необычностью и неожиданностью предложения. Видели бы вы этих моих партнеров по преферансу. Глядя на их испитые, заросшие лица бомжей, подумать, что они умеют играть в эту, как мне казалось, интеллигентнейшую игру советского студенчества, было просто невозможно. Но меж тем мы, рассевшись на две составленные вместе койки, начали.

— Сдавай, каптёрка.

Я по-простому, дубово потасовал колоду, дал на снос с руки, раздал, поднял свои карты. Свои восемь я видел сразу.

— Счастье фраера светлее солнца, — машинально пробормотал я себе под нос.

Сергеич удивленно посмотрел на меня, но ничего не сказал. Взял я девять по раскладу. Через кон третий игрок объявил мизер, в прикупе был туз с прокладкой. Мы «легли», расклад был классический. Я взял инициативу в свои руки, прорезал длинную масть, но третий ловушку заметил, не желая получить «паровоз», сразу отобрал две свои.

— Не очко его сгубило, а к одиннадцати туз, — откомментировал я.

На следующей сдаче я поднялся до семи, но в прикупе был «голый Вася».

— И бубна и трефа ему нипочем и принял он смерть от коня своего, — произнес я уже во весь голос, оставаясь без одной.

Постепенно я расслабился, стал по разному, с выкрутасами, месить колоду, продолжал выдавать стандартные преферансные прибаутки. Я был опытным игроком. Сергеич радовался моим удачам, как своим.

— О глядите, кони, человек нормальный попался. Хоть душу отведу! А вас учи, не учи, а у вас одни двойки, — настроение у него было самое, что ни на есть радостное.

— Эх, домой скоро, пацаны! Душа музыки просит. Шарик!

— Я! — без паузы, несмотря на позднее время, раздалось из соседней комнаты.

— Ко мне!

За моей спиной возник неведомый Шарик и доложил голосом Лени Райнова:

— Товарищ рядовой, военный строитель рядовой Шарик по вашему приказанию прибыл!

— Шарик, давай для начала что-нибудь наше.

Я в недоумении оглянулся, Ленька сложил руки как будто у него в руках была скрипка, кивнул головой, задвигал воображаемым смычком и подражая своим голосом голосу скрипки заиграл зажигательную молдавскую танцевальную мелодию. Мы продолжали играть в преферанс, а Леня продолжал «играть» нам на скрипке. От молдавских мелодий он перешел на классику. Периодически я узнавал то «Весну» Вивальди, то адажио Томазо Альбинони. Эклектика в кунсткамере! Полный сюр, Бунюэль отдыхает! Но было очень стыдно, удовольствия от игры я уже не получал.

Утром помятый, но очевидно протрезвевший капитан провел развод, на котором сообщил, что молдаване со свинарника и я могут возвращаться в часть. Надо только заехать на поле и загрузить два грузовика свеклой. Я с облегчением вздохнул, молдаване же, как оказалось, эту новость знали еще с вечера. Для меня свобода была уже близка. Теперь я начал догадываться, почему ко мне отнеслись так хорошо. Дело было не во мне, а, наверное, в каптерке, деды думали уже только о дембеле, они знали насколько им важны хорошие отношения сейчас с каптерщиком. Не знаю, как бы всё для меня повернулось, если бы мы вместе оставались на этой дикой командировке еще на неделю. А по дороге на поле дембеля всё время били сержанта, не сильно, но регулярно тот получал тычки со всех сторон, деться куда-нибудь от своих мучителей в забитом людьми кузове он не мог. Всю дорогу он провел на ногах, присесть ему не давали. Ад.

На прощание Леня попросил меня помочь ему съехать с этого лагеря «труда без отдыха». Я обещал. В части рассказал старшине, что Леня уронил в колодец очки и уже десять дней ничего не видит. Я знал презрительное отношение Корнюша к дуболому Адаменко. Корнюш завелся и через день Ленчик был в части. Самые его страшные дни в армии миновали.

Интересно, вспоминает ли он эти дни на свекле там, у себя, на далекой на Сан-Францищине?!

В моё короткое отсутствие казарма преобразилась. На половине спального помещения стояли двухъярусные кровати, телевизора не было, зеркала с колонн были сорваны.

— Аквариум удалось отстоять, — рассказывал мне Корнюш.

— Эти идиоты брызгали слюной. «Солдатам этого не надо!!!», — кого-то передразнивал старшина, — «вы казарму превратили в бордель, товарищ прапорщик». У них козырьки тряслись от возмущения. Ты представляешь, Геша, они мне ставили в пример серую убогость казармы первой роты.

— А как же аквариум?

— Они согласились с аквариумом, но твои картины приказали забелить.

— Жалко.

— Хуй я им забелю! Не боись, Геша, я и к не таким ключики подбирал, — он замолчал, вспоминая что-то. — Ты знаешь была у меня одна история, сам не знаю почему ее вспомнил сейчас, вроде она и отношения не имеет к этой долбаной проверке, а вот же вспомнилась. Служил я в Германии в ограниченном контингенте, там в магазинах всякого можно было купить добра, в том числе и книги. Именно оттуда, кстати, и берёт начало моя библиотека. Но вот пришла пора переезжать на Родину, а для вывоза личных вещей положено было давать только один железнодорожный контейнер на семью, а у меня одних только книг было на контейнер. Что делать? Навел я справки: вопросы решал полковник, начальник жэдэ узла. Но был он уже полностью объевшимся человеком, все у него было, на деньгах и сидел и спал. Захожу к нему в кабинет с огромным старым таким, знаешь, фибровым чемоданом, а он глядит на него с иронией и спрашивает меня: «чего там у тебя, прапор?». И не понятно, мол, спрашивает о моем деле или о чемодане. Я и говорю, что библиотеку вывезти надо, больно книги оставлять жалко. А он мне «нравишься ты мне, прапор, другие для хрусталя, фаянса немецкого спрашивают, жлобы, а ты вот — для книг. Молодец. Но сделать для тебя, ничего не могу. Закон, он один для всех…» и засыпает, сука жирная. А я ему: «А вы посмотрите, что мне друзья из Украины прислали». Открываю чемодан, а он полон отборной черешни. Полковник проснулся и, ахнув, расcмеялся: «Ну, удивил ты меня, прапор. Всё я видел, не скрою, чемоданы денег видел, а вот так, чтобы чемодан черешни, внавал, причем не давленой. Удивил! Ведь за три копейки купил, не ценой, не товаром, а упаковкой, так сказать. Ну и хитрюга ты, бери свой контейнер, заслужил, а я пацанов своих порадую черешней украинской. Небось мелитопольская? Любят мои. Постой-ка, неужели знал об этом, стервец?», «Никак нет, товарищ полковник, от чистого сердца». Так вот, Геша, простой, казалось бы, упаковкой простой прапорщик купил целого непростого, «неподкупного» полковника, — старшина подумал и добавил, — и действительно, недорого!

 

Лето 1984

Киев. Упаковка

— Иван Иванович, а можно мы консультацию проведем не в стенах университета? — заучено, как договаривались, спрашивает преподавателя наша староста Люда Желудик.

— А где?

— Ну, погода хорошая, солнце…

— Нет проблем, я только за. Всё время летом, если у меня нет экзаменов, вы можете найти меня в Гидропарке, там, где собираются шахматисты. Я, знаете ли, люблю это дело — фигурки подвигать. Так вот, у кого есть вопросы, тот пусть туда и приезжает за консультацией.

А нам только того и надо было. Наглость мы задумали несусветную. Шла летняя сессия, нам надо было сдавать несложный экзамен по… Не могу сказать, по какому предмету. Если про армию писать можно смело, так как ни той армии, ни самой страны больше не существует и мне не пришьют ни клевету, ни измену Родине; то и университет и упоминаемый преподаватель существуют и здравствуют по сей день. Зачем хорошему человеку пакостить. Так что имя я изменил и предмет не назову.

Итак, шла моя последняя перед призывом в армию сессия, через неделю мне предстояла свадьба. Группа у нас была необыкновенная, для вечерников непривычно сплоченная, веселая. Все началось еще первого сентября на первом курсе. Начинали мы учиться в знаменитом Красном корпусе в центре Киева, это уже потом нас перевели в район ВДНХ, где к тому времени собрались все технические факультеты университета. В Красном же корпусе еще стояли огромные старые цельного дерева парты, у которых под руками крышка вверх открывалась. Как сейчас помню, первой нашей лекцией в жизни был математический анализ, матанализ. Как только преподавательница отворачивалась к доске, Димка Данилов разливал по стаканам, которые стояли у него под крышкой парты. Повернулась к аудитории — крышка закрыта, невинные лица. Отвернулась к доске — стаканы пошли по рукам. Повернулась — стаканы у каждого под крышкой. Отвернулась — мы, как по команде, выпили за первое сентября. А через неделю мы стали, как и вся страна, праздновать шестьсот лет Куликовской битвы, так у нас и повелось — если повода специального не было, то мы праздновали шестьсот лет Куликовской битвы плюс столько-то, соответственно, дней.

Иногда выпивали довольно крепко. Однажды тот же Димка Данилов зашел на лекцию по линейной алгебре и аналитической геометрии трезвым, а выходил с большим трудом и нашей помощью. Виктор Саввич, наш преподаватель по этому предмету, с подчеркнутым удивлением наблюдал эту картинку. Он, правда, тоже как-то явился на лекцию «под шофэ» и произнес:

— Ми жінок з восьмим березням поздоровляли. Так от… — на десять секунд он замолчал, а потом продолжил, — спочатку ми повинні знайти точку опори, — с этими словами он всем телом прилег на доску, иначе лекцию продолжать он не мог.

Ему принадлежала одна и вовсе, ставшая впоследствии исторической, фраза. На его вопрос:

— Що воно таке є геометрична прогрессія?

— Это когда каждый последующий член больше предыдущего, — ответила Таня Волик.

— Ой, облиште ці ваші дівочі надії, — незамедлительно откомментировал с какой-то даже грустью Виктор Саввич.

Виктор Саввич считал и часто небезосновательно, что это я организатор всех пьянок. Его предмет я знал хорошо и на экзамене, пока ждал своей очереди отвечать на вопросы билета, успел помочь многим своим сокурсникам. Сам я ответил, как мне показалось, блестяще. Виктор Саввич обратился к аудитории:

— Ну і що ми поставимо Руденко?

— Відмінно!

— Пять!

— Отлично! — зашумели мои товарищи.

— Ні, ми поставимо йому «добре». Ви спитаєте мене «чому?», я відповім, тому що він є отпєтый нєгодяй, — два последних два слова Виктор Саввич произнес подчеркнуто по русски.

Кстати, чуть ли не единственный преподаватель, который читал в те года в университете имени Т. Г.Шевченко свой предмет на украинском языке.

Иван Иванович был слегка старше сорока лет, слыл он у нас человеком неординарным, передовых взглядов. Однажды заскочил к нам в аудиторию с криком:

— Сидите здесь и ничего не знаете?!

А мы вечерники, действительно целый день на работе, вечером сюда. Чего за день в мире случилось, зачастую мы и не знали.

— А что случилось? Что? — кровь стучит в виски.

— Мы не одни во Вселенной!!!

— Как?!! Был контакт? Ура-а! Где? Когда передавали? Это точно?

— Нет контакта пока не было, но он обязательно будет, — уже спокойней.

— Так, чего ж тогда случилось? — мы были разочарованы.

— Дело в том, что материализм нас учит: в бесконечном мире не существует конечных величин. Вникните в эту мысль, — он сделал паузу, — а как следствие, если есть мы, то в бесконечной Вселенной существует бесконечное число других цивилизаций!

Мы решили затянуть Ивана Ивановича под видом консультации ко мне на дачу. Была в моей семье такая маленькая дачка на шести сотках под самым забором кирпичного завода на Никольской слободке в Киеве. А подготовили мы целое представление.

В день плановой консультации наши гонцы привезли из Гидропарка Ивана Ивановича. Услышав про дачу, он предложению, провести консультацию там, обрадовался. Даже скромность моей дачи ему не испортила настроение, его усы начали обвисать, когда он увидел, что собралось человек пятнадцать одетых хоть по летнему, но официально, студентов, а на столе ничего кроме конспектов и учебников нет. Мы с самыми серьезными лицами задавали вопросы, он, всё более грустнея, отвечал. Глядя на наши прилежные лица, нервно пытался застегнуть верхнюю пуговицу на своей тенниске. Жара стояла страшная. Даже сквозь плотный аромат цветов пробивался запах близкой реки. Работать в такой обстановке было невыносимо. Прежде всего хотелось снять обувь и остаться босиком.

— Ребята, а попить у вас есть что-нибудь? — облизывая пересохшие губы, спросил Иван Иванович.

— Конечно, здесь вода у меня очень хорошая, как из колодца, — ответил я.

— Ну, давайте воду, — еще более заскучал Иван Иванович.

— Гена, извини, я пиво привез, — говорит мой друг Карп.

— Может пивка, Иван Иванович?

— Пожалуй, — усы преподавателя пошли вверх.

На столе появились четыре бутылки теплого пива. Четыре бутылки на шестнадцать человек! Усы Ивана Ивановича вновь, как стрелки барометра, устремились вниз, мы, как ни в чем не бывало, продолжали задавать вопросы. Через ещё двадцать минут этой муки, по всему было видно, что мокрому от пота, изнывающему от жажды Ивану Ивановичу не терпится закончить эту «консультацию на свежем воздухе».

— Если вопросов больше нет, надо заканчивать, меня на кафедре ждут.

— Так, а закусить, Иван Иванович?

— Нет, нет, надо ехать, — после пива он уже ни на что не надеялся.

Сценарий знали все хорошо. Мы одновременно встали со своими конспектами и каждый направился в строго определенную точку. Вмиг пред застывшем на стуле в торце длинного стола Иваном Ивановичем возникла чистая посуда, появились отварная молодая картошечка с укропчиком и молодым чесночком, на её поверхности только начал таять большой кусок сливочного масла, огурчики малосольные домашние, зелень свежая прямо с грядки, розовая редисочка, тоненько порезанное сало со слезой, крупные помидоры, маленькие колючие нежинские огурчики, янтарная вобла. С соседского участка Данилов уже нес шашлычки из свежайшего свиного ошейка, я тащил из погреба четыре литровых бутылочки остро охлажденной водочки, а в довершение всего перед изумленным Иван Ивановичем Карп поставил на стол, благо ножки у того были из толстых труб, двадцатипятилитровую (!) бутыль с холодным пивом.

Всё, абзац! И это в голодные годы! На всё про всё у нас ушло не более тридцати секунд! Фокус-покус!

Мы победно смотрели на преподавателя, с его губ вот-вот должен был сорваться восхищенный мат. Иван Иванович пересилил себя:

— Однако…

— Откушайте, чем Бог послал!

А уже через час мы были в вольной одежде, я в отцовской украинской вышиванке начала века, Иван Иванович сидел в плавках. Басалай рассказывал, как он сорвал пивную торговлю около станции метро Левобережная, потребовав наполнить двадцатипятилитровую бутыль. Первые полчаса привычная к несправедливости очередь еще ждала, а потом стала расходиться. Басалай думал, что он опоздает, а пена никак не хотела оседать. Я рассказывал, как мы всё заготовили заранее, что шашлык вынуждены были жарить на соседском участке, чтобы он, Иван Иванович, не догадался о сюрпризе по божественному аромату.

Еще через час приехал мой друг Крассовский, привез мою будущую жену, три бутылки водки и гитару. Пошло хоровое исполнение репертуара «Машины времени». Потом Ваня, к тому времени мы уже перешли на «ты», узнав, что я на днях женюсь, учил, как должен настоящий мужчина вести себя в семье: «вот, где жена должна быть!» — Ваня сжимал кулак, разжимал и старался рассмотреть что-то там внутри, должно быть, останки своей супруги. Потом были танцы. Потом Вика увела Ивана Ивановича в спальню, а через пятнадцать минут вышла, закурила сигарету, сделала глубокую затяжку, выдохнула дым и сказала:

— Ну всё, можете не бояться, я вам всем уже экзамен сдала.

— Спасибо, конечно, Вика, ты настоящий товарищ! — что мы могли еще сказать удовлетворенной женщине.

Не все могли остаться, не все могли уехать. Кого-то мы провожали на конечную остановку автобуса номер десять. Ваня ходил провожать со мной, падал по дороге, отказывался подниматься. Потом мы снова пили и закономерно только к середине ночи упали спать кто где, но я со своей будущей женой.

Почки у меня в те времена работали ещё хорошо, пива я выпил немало, по этой причине утром проснулся рано. Светало, я вышел на улицу по надобности и услышал в подвале какой-то шум. Надо сказать, что подвальчик был у нас маленький, сырой с земляными стенами. Мы его использовали для хранения картошки на зиму и немногих банок с консервированными овощами. Я тихонечко спустился. Электрического света в подвальчике не было. По земляным, грубым, в плесени стенам играли желто-оранжевые светотени, стоявшей на трехлитровой банке, свечи, светлячками поблескивали спинки слизняков. Ко мне спиной, на коленях располагался потомок польских шляхтичей Крассовский и рылся в прошлогодней, уже гниющей картошке.

— Саша, — я, обеспокоенный душевным здоровьем друга, положил руку ему на плечо, он сначала застыл, а потом начал медленно поворачивать голову. И вдруг:

— А-а-а-а!!! А-а-а-а!!! — кричал он дико, на всю Никольскую слободку.

— Ну, ты чего? — сиплым от вчерашнего голосом спрашивал оторопело я, тормоша его за плечи.

— Фу ты! Ой, Генка, ты что ли? — наконец оклёмался он.

— Я, я. А кто еще может быть?

На улицу повыскакивали остальные, мы с Крассовским вышли из подвала, нас окружили ребята, кто в простыне, кто просто в трусах, Иван Иванович выглядывал из веранды.

— Чего у вас стряслось?

— Кто орал?

— Сашка, ты чего?

— Я проснулся посцать и пошел в подвал, — логично начал свое объяснение Крассовский.

— А какого ты пошел в подвал? Ватерклозет же на улице, вон под забором стоит.

— Так я в подвале вчера заначку в картошку закопал, знал же, что на утро тяжко будет.

— Ну и…?

— Ну стою я на коленях, роюсь в темноте, не могу точно вспомнить, где закапывал, а тут сзади что-то как захрипит, засипит голосом нечеловеческим, я в ужасе поворачиваюсь, а передо мной карлик с большущим таким носом отвисшим. Знаете как страшно, да еще с похмелья!

— Какой карлик?! Это, брат, не карлик, это «белка»! Допился! — говорю я.

Все поворачиваются ко мне и первой доходит к Светке Семенюте:

— Вы на Генку посмотрите! Вот вам и нос отвисший!

— Иди оденься, придурок! — моя Лорка уже зло тянула меня за рубаху.

Из одежды на мне была только вышиванка, но была она уж больно коротка, вот слабый свет свечи, освещавший только мои ноги и то, что немного выше и мой похмельный сип сыграли с Крассовским злую шутку.

Потом мы ехали в автобусе и Иван Иванович перепугано просил меня подтвердить жене, что ночь он провел на даче у замминистра, а я, мол, сын этого замминистра был свидетелем обсуждения важных государственных задач народного образования, для чего Иван Иванович взял номер моего домашнего телефона. Теперь мне стало понятным, почему в кулаке Ваня так и не обнаружил останков своей супруги.

А в два пополудни начался экзамен. Проходил он нетрадиционно, все были запущены в аудиторию одновременно. Отложив в сторону билеты, Иван Иванович предложил такую форму: он задает вопрос, кто хочет — отвечает, кто хочет — дополняет или спорит. По результатам такой дискуссии он нам и объявит оценки. Начали.

Многим из нас было крайне плохо, видно было, как страдал и наш экзаменатор. Мы с Карпом сели за заднюю парту, открыли окно и закурили, Иван Иванович замечаний нам не делал. Дискуссия продолжалась вяло. На втором часу вдруг приоткрывается дверь, в образовавшейся щели рожа Крассовского с выпученными бывшими серыми, а теперь красными глазами:

— Ку-ку! — и дверь захлопнулась.

Все, включая Ивана Ивановича, недоуменно посмотрели на дверь и… продолжили экзамен. Через пять минут дверь приоткрылась вновь:

— Ку-ку! — в щели снова на мгновение показалась рожа Крассовского.

А через минуту уже:

— Ку-ку, блядь!

— Саша, ты чего? — потрясенно спрашивает, не успевшего спрятаться на этот раз, Крассовского Иван Иванович.

— Ваня, время уже! Трубы горят! Давай завязывай, ты, со своим экзаменом!

И действительно Иван Иванович заторопился, быстро закруглил дискуссию и объявил нам оценки. Я, конечно, получил свою пятерку. На выходе из аудитории возмущалась Вика — как это так, ей поставили только четверку! Я постарался ее образумить — это была её первая четверка за всю жизнь. Если честно, я даже никогда не понимал, за что ей тройки ставят. В коридоре меня остановил Валера Шестаков:

— Гена, а что это было?

— Что ты имеешь ввиду, Валерчик?

— Ну вот это? — он кивнул в сторону аудитории и описал рукой круг в воздухе.

— Экзамен.

— Об этом-то я с трудом, но догадался. А как насчет остального? Вы с Карпом курите во время экзамена, экзаменатор бухой, эта кукушка с матюками? Бред!

— На консультации надо ездить, Валера.

— Так это вы после вчерашней консультации?!! А я, придурок, думаю, на хрена я попрусь куда-то там на дачу, лучше больше почитаю, выучу, шпоры напишу. Написал, идиот. На кой они были нужны?!!

А мы пошли на выставку, на ВДНХ, взяли там пива, сели на летней площадке между рестораном «Лето» и кафе «Весна» и начали приходить в себя. Задумчивый Ваня сел напротив меня:

— Классное вы представление устроили! Но знаешь, чем вы реально меня взяли?

— Чем?

— Пивом в двадцатипятилитровой бутыли. Вот я сейчас думаю, это же просто два ящика пива. Что я два ящика пива не видел? Чепуха! Но двадцать пять литров в одной посуде!!! Никогда не забуду!

Похоже, прав был товарищ Раузинг, когда сказал свою таинственную фразу: «упаковка экономит больше, чем она стоит».

 

Конец осени 1984

Чабанка

Последние дни ноября 1984 года в Одессе выдались промозглыми и ветреными. Заморозки по ночам, туманы по утрам, хмурые серые дни. Быстро плывущие низкие свинцовые облака, казалось, обдирают антенны с девятиэтажек. А на свинарник пошла свекла.

Каждый вечер после рабочего дня, после ужина, нас вели на свинарник. Наша задача была простой: отделить корнеплод от зеленой части, так как при хранении листья сразу начинали гнить. Ведь, как говорил прапорщик Байков, свекла растет как куст, а куст, по его меткому определению, это «совокупность веток и листьев торчащих из одного места», вот за это одно место свекла и выдергивается из земли. Таким образом на свинарник она попадала с ботвой и её, ботву, надо было отделить. Делалось это при помощи огромного и тяжелого ножа, этакого тесака. Если нож был заточен, то операция обрезания могла быть сделана одним хорошим, точным ударом. В левую руку берешь свеклу, а правой со всей силы бьешь ножом в верхушку плода.

По приходу на свинарник деды устремлялись в теплые помещения пить со свинарями бромбус, а мы становились вдоль высоченной горы свеклы и в сумеречном свете двух качающихся со скрипом, как в третьей части «Операции Ы», лампочек, стараясь не попасть себе по руке, из одной горы делали две поменьше — свеклы и ботвы. Все бы ничего да ножи не были острыми, бить приходилось несколько раз, свеклу в руке надо было проворачивать, а это приводило к тому, что руки быстро покрывались смесью земли с сахарным сиропом. На ветру и на морозе эта смесь застывала в ледяную рукавицу. Обстановка не располагала к человеческому существованию, даже разговоры не клеились, все с остервенением махали ножами, молча, даже без всевспомогающего мата. Возвращались в казарму только часам к четырем утра, а в шесть подъем и все сначала. Дней десять ни согреться ни выспаться мы не могли.

Не знаю с чем это связано, но только у наших азиатов после ледяных сладких рукавиц руки начинали по особому гнить, сначала кисти опухали, а потом при сжатии в кулак натянувшаяся кожа лопалась и из трещин брызгали струйки мутной жидкости. Бр-р-р!

Но все заканчивается, закончилась и свекла на свинарнике. Дембеля-молдаване-свинопасы появились в роте, они подписывали обходные листы, готовились к дембелю. Я с ними познакомился поближе. Могу ответственно заявить — более трудолюбивой нации я не знаю. Парни не могли слоняться по казарме без дела. Увидев как я мучаюсь, пытаясь поменять врезной замок в двери каптерки, Сергеич оттолкнул меня и взялся за работу сам. Разговорились. У него было свое мнение, почему все анекдоты в Одессе про молдаван.

— Ну ты посуди сам, люди, а особенно в наших селах, не знают, что такое вода. Нет, конечно, все воду используют, но только не для питья. Пьют только вино. Представляешь? Вино и только вино. С детства. Поколениями. Ну, что ты хочешь от таких людей?

По традиции свинарник первым ушел на дембель, образовалась пауза, остальных пока не отпускали. Как я понял позже, изо всех пытались выжать аккорд, дармовой для части результат. Дембеля и сами старались найти для себя аккорд побыстрее и попроще. Ведь угроза — «ты у меня документы получишь 31 декабря, после обеда» — звучала не шуткой. Советские офицеры они такие, они могли, с них бы сталось, что и говорить — люди слова.

В начале декабря УПТК бросили в помощь стройке. Люди зашивались с рытьем траншей для теплотрассы. Как всегда у нас всё было наоборот — в девятиэтажке идут уже отделочные работы, но вот ударили холода и только тогда вспомнили про теплотрассу. У нас появилась возможность посмотреть, чего же такого ваяет наш стройбат.

О, ужас! На всю жизнь запомнились две мелочи, которые даже на фоне всеобщего нижайшего качества выделялись особо: если с коридора одной квартиры смотреть сквозь дверь в комнату на окно, то было видно, что откос двери и откос окна сильно не совпадали по вертикали, градусов так на пятнадцать. Косым было окно. Думаю, что на таком подоконнике не устоял бы и вазон с цветами. А вторая мелочь — это сквозные дыры диаметром 10–12 сантиметров между квартирами. В бетонной стене изготовитель предусмотрел технологические дырки для установки деревянных шайб, на которые крепились электрические розетки. Но так как шайбы оказались большего размера, то их просто дюбелями из пистолета прибивали на стену рядом с дыркой, а дыра таким образом оставалась сквозной. На мой вопрос:

— Что так и будет дырка? Из комнаты в соседскую спальню?!

— Нет, конечно. Обойчики поклеим, видно ничего не будет.

Ох, видели бы вы ещё те «обойчики»!

Было холодно, земля уже была мерзлой, набрать полную лопату можно было только после нескольких ударов ломом. Погреться было негде. В прорабской теплушке обосновались чеченцы. Видели мы парня, что плакал, когда не мог выучить присягу. Одетый с иголочки он шел к вагончику и толкал впереди себя какого-то чушкана. До нас донеслось:

— Эй, шивили ногы, военный!

Выходит русский язык он знал. Через пять минут из вагончика чушок вышел и пошел к торчащему из земли крану умыть в кровь разбитое лицо.

На стройке мы повстречали одного киевлянина из первой роты, Володю Ашунова. Я запомнил его лицо ещё по карантину. Необычное лицо, как будто вначале Создатель забыл сделать ему рот и только, когда лицо было уже готово, опомнившись, взял бритву и просто прорезал щель. Губ не было. Недобрый, недоверчивый взгляд. Еще в курилке на карантине Вовка нам рассказывал, что после четырех лет отсидки в армию его забрали через неделю после освобождения. Воли он не видел давно, отсюда и злоба.

— Покурим, земели?

— Покурим, брат. Угощайся. Как ты здесь?

— Хреново здесь, пацаны.

— Что так?

— Ни тепла, ни теплой еды. Греться и есть мы должны в прорабской теплушке, но туда и гражданский прораб заходит теперь, только если припрёт. Тоже, та еще сука, кстати! Врубился, что через чеченцев ему проще проблемы свои решать, ну и дал им послабление. Чуть что, сразу к ним, а те в вагончик проблему заводят и пиздят. Никого не боятся, днями гужуют, по беспределу.

— Но ты же должен быть в авторитете, срок за плечами, отмахаться всегда можешь?

— От кого? Забудь.

Он закурил, по зековски, зажимая бычок внутри ладони большим и указательным пальцами, зыркая периодически в сторону злосчастного вагончика. Оттуда порывы ветра доносили музыку и смех.

Аслан давно вернулся в часть, сделал ремонт в каптерке первой роты, выбросил оттуда все солдатское шмотьё, поставил там кровать, шкаф и обеденный стол, получив тем самым охраняемую однокомнатную квартиру практически на берегу моря. Видели мы Аслана редко, как и раньше ни на какие построения он не ходил.

Балакалов рассказал, что замполит просил его разобраться с Асланом, найти компромисс, как не позорить честь офицерскую. А Балакалов был из числа «черных прапорщиков», воевавших в Афганистане. В силу своего характера, воевал он хорошо, смело, но дерзок был не только с врагом, но и со своими командирами.

— Представляешь, Геша, приедет такая штабная дуркецалка в расположение с проверкой, а нам в рейд в горы выходить. Посмотрит на наш строй и начинает слюной брызгать во все стороны: «почему нарушаете форму одежды?!!». А по нашим дурацким правилам, например, по форме одежды гранаты должны висеть спереди. Это не только неудобно, но все, кто воевал, знают, пуля в живот или в бедро это еще не смерть, а вот если попадет в гранату, то это пиздец и тебе и, возможно, рядом находящимся товарищам. Гранаты мы вешали сзади. Или там обувь. Попрыгай в сапогах в горах на афганской жаре. Конечно, многие пользовались кроссовками. Удобно, легко, бесшумно. Ну, я на такие замечания и дерзил, пся крев, холера!

Наверное, поэтому Балакалова и уважали настоящие боевые командиры. Знал его лично и сам Руслан Аушев. Вот ему-то Балакалов и написал письмо. В ответ получил от прославленного воина-афганца послание на имя Аслана Гадиева. Видно авторитетом в то время Руслан Аушев пользовался огромным не только среди ингушей, но и среди чеченцев. Балакалов был вызван на переговоры. Высокие стороны договорились, что Аслан в части постарается не отсвечивать, в дела не лезть, службе не мешать, за это командование и его не будет трогать.

Аслан слово держал и такого, как с прапорщиком, нашим батальонным лепилой, врачом, делать себе больше не позволял. Прапорщику Родману никак не удавалось стать военным, был он насквозь гражданским человеком. В его обязанности, в том числе, входила проверка кухни. На его беду он пробовал поварскую стряпню, когда перед барьером раздачи появился Аслан. Родман сделал ему какое-то военное замечание. Ну а дальше… в общем, Аслан прапорщика не догнал, а поварской тесак выбросил уже около роты.

Большого роста, румяный, с огромным животом прапорщик Родман не часто являлся на построения. Помню, он неспешной походкой выходит на плац, а у нас развод. Комбат остановил свою речь, демонстративно уставился на опоздавшего прапорщика, тот сделал вид, что побежал. Надо было видеть этот бег, темпом он был медленнее, чем предыдущая ходьба. Перейдя на шаг за спинами войска, он пробасил на весь плац:

— Я кажется вошел в эту часть не через ту дверь и теперь не знаю, где выход.

Правду сказал. Даже в нашей, не сильно военной части он выделялся своей гражданскостью. На втором году службы однажды вечером шли мы с Райновым через плац, разговаривая по своему обыкновению о чем-то своём, о несбывшемся. Навстречу нам прапорщик Родман.

— Добрый вечер, — забывшись, где мы, вежливо здороваемся.

— Добрый вечер, ребята, — в ответ слышим мы с Ленчиком.

Через несколько шагов до нас доходит вся нелепость таких приветствий, мы оглядываемся, остановился и Родман, повернулся и мы одновременно с ним рассмеялись.

Только те, кто служил в Советской Армии, могут понять, до какой степени это «добрый вечер» несовместимо с уставными отношениями, до чего докатилась часть, если солдаты здороваются со старшим по званию подобным образом, да еще и на плацу, на этом святом месте, а старший по званию им еще и отвечает тем же.

А если завтра война?

 

Зима 1994 года

Киев. Выпускной вечер МИМ-Киев

— А ты где служил? — к слову, спрашиваю я одногруппника жены.

— В Чабанке. Это под Одессой.

— Да брось, ты! И я, 84–86, от звонка до звонка. А где именно, я всё там знаю?

— В дисбате.

— Стоп! Не помню я, чтобы там дисбат был.

— А он только в восемьдесят седьмом был организован на месте бывшего стройбата.

— Стройбат там был только один, там я и служил.

— Ну так значит мы в одной части служили. У нас, кстати, тогда из вашего стройбата несколько офицеров ещё оставались, дослуживали до пенсии.

— Кто? Фамилии помнишь?

— Кажется, капитан Царьков, майор Давид служил начпродсклада.

— Наши люди. Постой-ка, целый майор и всего начпродсклада?!!

— А чего ему? Кажется, год до пенсии оставался.

— А ты че, неужели вертухаем на вышке?

— Нет. Я кинологом работал.

— Кинологом? Что и собаки были?

— А как же.

— Вот дела, представить себе не могу — наша полностью гражданская часть и вдруг дисбат.

— Так потому и дисбат, что гражданская. Говорили, что ваша часть была расформирована не столько потому, что была очень залетной, а поскольку, превратившись в военно-гражданскую карикатуру, была полностью неуправляемой.

— Вот это как раз я могу понять. Помню…

 

Начало зимы 1984

Чабанка

Не за горами Новый год. Послужили Родине, пора и честь знать — надо в отпуск. На аккорд я взял обновление Ленинской комнаты, то есть и ремонт всего помещения и само обновление стендов. В течении месяца спал я ночами часа по три.

А рота уходила на дембель. Кто незаметно, а кто заметнее. Нашему призыву еще было далеко до дембеля и поэтому мы, как могли, издевались над дембельскими потугами наших дедов, над их альбомами и аксельбантами, над кубическими шапками и золотыми погонами. Особые шутки вызывали значки, которые наши дембеля покупали, где только могли, и цепляли на грудь дембельноватой парадки. Таким образом получались стройбатовцы-парашютисты-подводники, значкисты ГТО, кавалеры «Молодой гвардеец пятилетки» всех трех степеней. Грудь таджика с неначатым средним образованием мог украшать «поплавок вышки». Конечно, одеть все это без положенных к тому документов — до первого патруля, но красота требовала жертв. А мы, молодые, давно уже осмелев, таких вот «ворошиловских стрелков» поднимали на смех и до того себя в этом деле превзошли, что уже иметь дембельский альбом стало делом постыдным в нашей роте.

«Апофигей» наступил, когда я вышел на вечернюю поверку в ВСО, а мою грудь украшали ордена Ленина, Трудового Красного Знамени и орден Октябрьской революции, в общем все шесть орденов комсомола, которые я снял со стенда в Ленинской комнате. Все легли! Дембеля теперь старались все свои приготовления понадежнее ныкать, но куда ты денешься без каптерщика? Мы с Войновским знали всё. Нас, кстати, уже побаивались и не только потому, что мы много знали. Еще когда койки стояли в один ряд, помню, сорвались мы с Серегой, не сговариваясь, защитить Лешку, которого попытались избить прямо на взлетке. Должно быть за неповиновение. Тихий он был. Наша готовность к драке запомнилась.

Однажды утром сломалась машина дяди Яши и в УНР нам сказали, что мы должны добираться на Кулендорово сами. Нам было не впервой. Побрели мы к автобусной остановке на старой Николаевской дороге. За метров сто увидели подъезжающий автобус, побежали. На этот раз водитель оказался нормальным — нас подождал. Мы впрыгнули в автобус последними. На задней площадке стояли, уезжающие домой, наши немцы-дембеля. Мы сразу бросились к ним, замечу, с искренней радостью. Начали незло смеяться над их дембельским прикидом, даже мы с Войновским не видели всего этого раньше. Где только они всё это ныкали, интересно? А ведь выдавали себя за интеллигенцию, сами подтрунивали над чужими дембельскими стараниями. Но я вижу, что у немцев необычная реакция, они нам не отвечают, не перечат, а даже унизительно хихикают, лощеные, спесивые немцы нам поддакивают. До меня дошло — они нас смертельно боятся, они не помнили, что они каждому из нас сделали, когда мы были для них все на одно лицо, как все салабоны для дедов в первые дни. Одна из самых распространенных дембельских страшилок — встреча со своими салабонами за воротами части в последний для них военный день. Ужас был в их глазах. А мы распрощались с ними на Молодой Гвардии очень даже дружелюбно. Вышли. И с нашим уходом не только автобус почувствовал облегчение.

Армия заполняла в своем теле пробоины — начали поступать духи и в нашу часть. Командира роты в это время мы видели очень редко — он был «купцом», мотался по стране, сопровождал команды в нашу часть. На плацу снова начало звучать до боли в икроножных мышцах знакомое «карантин по подразделениям!». Среди прочих появился и новый строевой сержант, о нём сразу пошла дурная слава. Юра Зосимов любил гнобить духов. Как-то уже после отбоя мне надо было заскочить в роту карантина.

— Вспышка справа! — услышал я крик еще со входа. Это было знакомо и мне, но падали на пол мы в карантине только до отбоя.

— Встать! Вспышка слева! Мессершмитты по курсу! Маскируйся!

Это было что-то новенькое, я решил посмотреть и пошел в сторону спального помещения. Духи в нательном белье ползали под кроватями. А в то время, надо заметить, мы все уже были в чудных уютных белых кальсонах, не того знаменитого цвета морской волны на мелководье, а просто в белых, ну, практически в белых.

— Отставить! Построиться!

Все выползают из под кроватей, белье ослепительно грязного цвета мастики. Сержант, ожидая конца построения, постукивает себя по толстой ляжке накрученным на руку ремнем, вдруг он увидел меня:

— Ты кто, военный? — одет то я был не по-дедовски.

— Бригадир УПТК, четвертая рота.

Бригадир — это для него прозвучало весомо, он разулыбался.

— Четвертая, говоришь? Я слышал, вам там водилы нужны, в четвертой?

— Всегда нужны, но со стажем на грузовиках, — я был совершенно серьезен.

— Так, душье зачморенное, слышали, как можно попасть в королевскую роту? Ну, кто водилы? Есть такие? Выйти из строя!

Из строя вывалилось три человека.

— С вас бутылка. Повезло вам! Сержант дядечка Зосим похлопочет за вас и заберут вас в четвертую.

Духи радостными не выглядели, ожидали подвоха, он же не заставил себя долго ждать:

— Чтоб вы меня потом там не подставили, сукины дети, вы должны сначала сдать экзамен на права. Сегодня сдаем вождение. Упали раком! Ну, быстро! Быстро, я сказал! Раком! Заводи мотор! Ключ повернули в замках зажигания! Тоже мне — водилы, машину завести не могут.

Стоящие на коленях духи повернули воображаемые ключи.

— Звука работающих двигателей не слышу?

Парни загудели.

— У тебя что Жигуль или Газ 51? Чё за звук? Гуди давай! Так, первая передача и пошел. Первую, сука, врубай, куда с третьей трогаешься?!! Внимание! Впереди перекресток. Ты и ты налево, а ты поворачивай направо.

Сержант разъяснял команды сапогом по хилым задницам. Ребята повернули со взлетки в сторону кроватей.

— Стой! Все, стой! Вы чё, все пидорасы? Как вы повернули? Никто поворота даже не включил. Штраф всем! Заводись. Поехали. Поворот! Я не понял, духи, вы чё тупые все, блядь? Поворот покажи. Как? Глазом моргай, давай, сука! Куда правым моргаешь! Тебе же налево. Вот так. Поворот. Под кровать едь, кузов опусти, по габариту не проходишь. Так, поставлю на штрафплощадку — до утра очко своими зубными щетками будете драить…

— Слышь сержант, — меня трясло, — попомни мое слово, эти твои духи скоро заставят тебя им портянки стирать. Во рту, блядь. Увидишь!

Я развернулся и постарался побыстрее покинуть казарму, даже забыв, что мне надо было в чужой роте, я спешил, меня могло переклинить. Провидец, мля!

Скоро у нас в роте появилось множество салабонов. Отличить друг от друга их было очень сложно — одинаковая не по размеру одежда, затравленные глаза. Кого-то они мне напоминали. Много таких лиц я видел полгода назад, встречал даже в зеркале. Конечно, были и такие, которые отличались от других. Была компания невзрачных, серых с виду, немногословных, небольших и немаленьких парней, которых объединял спокойный взгляд, не затравленный и не наглый, не вызывающий, а просто спокойный взгляд повидавших на своем веку людей. Работой салабонской они не гнушались, но я ни разу не видел, чтобы они прислуживали. Выглядеть старались опрятно, но не более того. Они очень редко матерились, разговаривали вежливо, подчеркнуто учтиво, всегда прямо, слегка вызывающе глядя в глаза. В их спокойствии читалась угроза. Уже только по этим признакам можно было догадаться, что ребята эти свои срока уже тянули. А по рукам читалась вся их прошлая судьба, ходки, малолетки, статьи. Памятна мне их первая беседа с нашим ротным замполитом. Этот придурок вел её перед всем строем:

— Ну что, военные, я ваши дела почитал. Да, пообтесала вас судьба. Как служить то будем?

— Честно, гражданин начальник, — со стёбом отвечает один, держа руки за спиной.

— Здесь нет граждан, здесь вам все товарищи, — проникновенно, как учили в политшколе, говорит замполит, — А вот ты, чего такой худой?

— Болел много в детстве, — с вызовом отвечает другой с затуманенными травой глазами.

— Ничего, в армии откормишься. В столовой работать хочешь? — с отеческой иронией.

— Ага. На этапе мы вора, а на зоне повара.

— Не понял?

— Никак нет, товарищ командир.

— Ты давай, не наглей.

— Так «давай» ещё в прошлом году хуем подавился.

— Что-о! Да я тебя сейчас…

— Не успеешь. Глаз заплывёт, — все свои реплики парень произносил как бы вполголоса, но так, чтобы в то же время все и слышали.

— Ты у меня, как там у вас говорят, с параши слазить не будешь!

— С дальняка, гражданин начальник, параша у вас дома.

— Всё! Молчать! Теперь вы у меня все под строгим контролем. Попомните. Разойдись, рота!

— Было бы сказано, а забыть успеем, — раздался последний комментарий в середине расходящейся и смеющейся роты.

Крымская босота. Так с гордостью они себя называли. Парни, которые избрали себе воровской путь, но лихая судьба накинула им на плечи погоны, что могло, по их понятиям, оборвать карьеру в той, в другой жизни. На меня они смотрели с подозрением, к себе не подпускали, для них я был, наверное, сукой, ссученым. А мне они понравились сразу, спокойствием своим, рассудительностью, непоказушной чистоплотностью.

Наш Меняйлов рассказывал, как он с ними в поезде из Симферополя ехал. Говорит, что так сыто и пьяно еще никогда призывников не возил. Нет, все они были из семей небогатых, если у кого и была семья, и тормозков по этой причине ни у кого из них с собой не было. Но поезд был пассажирский, то есть не скорый, остановка под каждым кустом. А в Украине даже в самом конце осени на перронах полно продавцов всякой снеди. Парни подворовывали на остановках. Без этого они не могли, это у них было в крови.

Уже ближе к концу декабря завел Войновский в каптерку незнакомого мне салабона. Я сидел за столом, книжку читал, курил. Парень зашел с тряпкой в руках, очевидно, Серега припахал того пол помыть. Только парень показался мне больно стрёмным для таких работ — рост всего около 185–188, но килограмм так за 100, и каких килограмм! Кровь с молоком. Широкие покатые плечи, живота нет, руки не рельефные, но очень толстые, какие бывают у крупных немолодых женщин. Разбитые фаланги пальцев, поломанные уши и вогнутый нос дополняли картинку — Серега нашел боксера.

— Ген, ты посмотри, какого пацанчика я привел!

— Ну и…? К чему это ты?

Тот елозил тряпкой по полу, смотрел с ухмылкой на нас снизу. Понятно, не боялся.

— Давай его к нам в бригаду заберем. А?

— Ты, Войновский, с дуба упал?! С какого бодуна мы его к себе в бригаду брать будем?

— Он классный парень! Тяж в боксе, я с ним тренироваться буду.

— Ты посмотри, как он тряпкой елозит, он же только вид делает, что работает, он и на вагоне будет так же, а ты за себя и за него пиздячить будешь!

— Чего там? Я работать могу, — гнусавым голосом, что не удивительно для такого переломанного носа, затрубил парень, — чай, не полы мыть, — но тряпкой задвигал быстрее.

— Ты кто? Обзовись. Откуда?

— Васькин я, Юра. Из Запорожья.

— У нас никого нет больше из Запорожья. Как ты к нам попал? Почему я тебя не видел раньше? Карантины уже все давно закончились.

— А я после присяги сразу на больничку попал.

— Болезненный, что ли?

— Ага.

— Ну и на хуя нам такой болезненный трудяга? Это я, Серый, тебя спрашиваю.

— Ага, послушай ты его. Болезненный! Васькин, ты скажи бригадиру, чего в госпиталь попал.

— Так триппер у меня был, — он перестал мыть пол, встал во весь рост, стоит, ухмыляется.

— Чё, любимая на прощание наградила — носи, мол, на здоровье, не забывай?

— Не-а. Это я в поезде, когда сюда ехал, от проводницы подхватил, курва. Только к концу карантина закапал.

— Ну и как? Залечили, коновалы?

— Говорят, вылечили.

— А как к нам попал? В четвертую? Специалист?

— Не-а. Меня ваш комроты забрал.

— А ты ему на хуя?

— Так я ту проводницу сначала сам пёр, а потом старлею передал. А он уже ее, или она его…ну… до утра, бухой он был.

— …!!!??? Так что, и он залетел?!!

Войновский только хихикает, видно, историю эту уже знает.

— Ну, да.

— Ты, что его шантажировал, можно сказать, практически, брата по крови своего шантажировал?

— Не-а. Он сам предложил к себе забрать, под контроль, значит.

— Ладно, иди гуляй, я подумаю.

Отряхнул руки и, оставив тряпку валяться на полу, уплыл из каптерки.

— Генка, если такой Васькин будет у нас, на УПТК никто рта не раскроет.

— Серега, ну ты нашел довод! Кто тебя трогает? Что не видишь, это же шланг, шланг гофрированный.

— Будет он работать. Отвечаю!

— Ага, жопой своей ответишь! Отстань. Сказал — подумаю.

А уже в самом конце декабря нас бросили на продажу елок. Конечно, к самому акту обмена дефицита на денежные знаки нас не подпускали. Наша задача состояла в ношении елок с одного места на другое. Была раньше на самом углу перекрестка, что напротив, через дорогу от главных ворот в «Молодую Гвардию», открытая танцплощадка — бетонный круг огороженный забором из металлических труб. Перед Новым годом туда привозили пахнущий лесом непременный праздничный реквизит в виде совершенно разного качества сосенок и елей: от просто лысых палок в смоле и с небольшим количеством иголок на двух-трех ветках, до пышных красавиц, могущих украсить собой зал райкома хоть комсомола, хоть, не побоюсь этого слова, партии. Так как цена устанавливалась в зависимости от высоты дерева, то для продавцов это был просто Клондайк. Я так думаю, если бы этим всем управлял один человек, то в остальные дни года он мог уже бы и не работать. Разгружать грузовики, переносить, сортировать, выбирать, подносить покупателям и снова сортировать поручалось нам. Кто и кому за это платил в части не знаю, нам, по крайней мере, никто и ничего. А нам и не надо. Мы, типа короче, гордые!

Будни это или дни воскресные с утра под воротами за оградой собиралась толпа покупателей, внутрь танцплощадки никого из покупателей не впускали. Толпа гудела, толкалась, пыталась организоваться, но это получалось слабо — сорт продаваемого товара не позволял. Над толпой стоял крик:

— Мне вон ту!

— Какую?

— Вон ту!

— Че я тебе телепат? Че ты пальцем тычешь — их же там сотни.

— Вот эту.

— Бери. Три пятьдесят.

— Э, да она хреновая с одного бока!

— К стенке повернешь, — продавец уже поворачивается к следующему. — Тебе какую?

Первый не успел выбраться из толпы, второй рассматривает, предлагаемую ему палку, третий добрался до удачной точки обзора и старается с расстояния в несколько десятков метров выбрать в лесу свою, единственную. Это очередь наивных, их больше.

А в это время на другой стороне танцплощадки тянутся сквозь трубы жаждущие руки, в воздухе гул из шепота:

— Слышь, солдатик, подкати елку классную, червонец не пожалею.

— Сынок, у меня сын в армии, помоги, мне бы сосенку невысокую, но попышнее. Вот возьми.

Рука тянет измятую синюю бумажку — пятерочка.

— Э, брат, тяни зеленку заебательскую, не обижу.

Мы не наглели, старались действовать аккуратно, но к концу дня свои двадцать-тридцать рублей каждый имел. В части нам завидовали, а мы чувствовали себя людьми богатыми, казалось, что птицу счастья держим в руках крепко.

Перед самым Новым годом Толик Белый, Вайс, сказал мне, что видел в штабе списки на поощрения перед праздником, у меня десять суток отпуска и «сопля на плечи» — ефрейторская лычка. Это была плохая новость, одна лычка — это позорняк! Как говорится, лучше дочь проститутка, чем сын ефрейтор. За пляшку коньяка я договорился с Вайсом, что при перепечатывании списков он сделает все возможное, чтобы моя фамилия из списка присвоения очередных воинских званий исчезла. Я уехал в отпуск с неспокойным сердцем.

Заканчивался 1984 год, решающий год ХII пятилетки.

 

Начало 1985 года

Чабанка

На фига, спрашивается, ради отпуска три недели не спать, а потом приехать домой и проспать десять суток? Я это сделал. Даже новогоднюю ночь я провел под праздничным столом. И не потому, что был пьян до неприличия, а просто сморило, сил смотреть Новогодний Огонек не было. Чтобы никому не портить настроения, я сполз под стол, типа, — лежа посмотрю телевизор. Устал. Глаза нестерпимо жгло. Дело в том, что к цементу, постоянно выходящему из глаз, добавился ожег щелочью — результат разгрузки вагона с негашеной известью. Там, под столом я и заснул.

Проснуться меня заставили только один раз, брату жены надо было сдать матанализ в институте, он попросил сделать это вместо него. Получал он своё второе образование на заочном, так что преподаватели в лицо студентов могли и не знать. Похож я на Вовку, как гвоздь на гвоздику, но кто там лица с фотографией в зачетке сверяет. Университетская база позволила мне сдать матанализ в пединституте без особых трудов. Проснулся, сдал, заснул.

Отоспавшись дома, я вернулся в часть Родину защищать. Каюсь, привез старшине книги, уже последние из тех, что мне было не жалко. Он остался доволен. Ребятам я притаранил киевскую «Ватру», престижная у нас до этого времени «Прима» киевского же производства заметно испортилась, кислила и горчила к концу.

В части особых изменений не произошло. Главное, что приказ на меня не зачитывали. Вайсу я поставил бутылку, как договаривались. Когда мы ее вместе распивали, спросил:

— Вайс, ну и как тебе удалось сохранить мою честь?

— Гена, я считаю так: добавить фамилию в список на поощрения — это преступление, а забыть впечатать — просто халатность, — философски заметил Толик.

— И что, никто не заметил?

— Дихловос ко мне прибегал, слюной брызгал.

— Кто?

— Дихлофос. Вилков. Замполит наш ротный. Это он представление на тебя подавал.

— Ну это понятно. А почему Дихлофос? Что кликуху новую дали?

— А что не подходит? Босота крымская ему такое погоняло поцепила.

Подходило и даже очень. Его вечно недовольная физиономия, нависший нос над унылыми усами чем-то неуловимо напоминали таракана под действием дихлофоса. Да и на окружающих он сам действовал, как дихлофос. Очень даже меткая кличка. Вскорости все его так и называли.

Часть жила без командования. Вместо Алданова прислали нового командира штаба, но долго тот на должности не удержался, за пьянку изгнали командиром третьей роты. Комбата так и не было, в его отсутствие разводом батальона командовал майор Кривченко.

Однажды утром мы стояли на продуваемом со всех сторон плацу, ждали разводящего, мокрый снег пропитывал наши бушлаты, ледяной ветер пробирал до последней косточки. Замполит части появился не в духе, махнул не по уставному рукой разводящему и стал долго что-то обсуждать со стоящими в центре плаца офицерами. Наконец прозвучала команда:

— Батальон, смирно!

— Отставить.

— Вольно, батальон.

— У нас ЧП, военные. Вчера рядовой Аграномов, находясь в самоволке стал виновником ДТП, попросту говоря аварии, цинично избил потерпевшего и с места происшествия скрылся. Военный строитель Аграномов!

— Я!

— Выйти из строя!

Маленький Гена Аграномов насилу протолкался с конца колоны.

— Товарищ майор, военный строитель рядовой Аграномов…

— Виноват?

— Виноват, товарищ майор.

— Дело мы вынуждены передать в прокуратуру. Руденко, Вилков, срочно провести комсомольское собрание, комсомолец не может сидеть на скамье подсудимых, из комсомола исключить.

Генка хотел что-то сказать, но Кривченко перебил его командой:

— Стать в строй!

Вот так незадача! Жаль Геныча! Хороший он парень. Все, и тот же замполит, хорошо к нему относились. Одно только во всем этом меня беспокоило по-особенному, одну неувязочку я видел, даже не видел, а предчувствовал. Вместо того, чтобы вести бригаду на хоздвор, где нас ждала машина, я рванул в роту кое-что проверить. Проверил. В моей голове начал созревать план, как попытаться спасти Геныча. Успев с ним повидаться, я попросил его не трепаться до нормального разговора со мной вечером, ни на чьи вопросы не отвечать. На Кулиндорово в этот день мы постарались не задерживаться.

— Генка, смотри, план у меня такой… — вечером я рассказал Аграномову о своей идее, план базировался на абсолютной тайне, об этом никто не должен был знать. — Как ты понимаешь, гарантий никаких, но попробовать стоит. А теперь рассказывай, как там у тебя это все произошло.

— Короче, чё там рассказывать? Он со второстепенной ехал, мне дорогу не уступил, думал, наверное, что, типа, проскочит, мудак. — Генка, как на зарядке, широко размахивал руками, — Не проскочил, бля. Я с машины выпрыгнул, посмотрел — у меня ничего. Так, царапина небольшая, мне по хер. А этот сохатый на меня с кулаками. Я ж маленький, я ему под дых раз дал, он скрючился, ну я ему в рог тогда закатал для верности. Он упал, а я, типа, обиделся, сел в машину, ну и уехал нах.

— Тебя что пальцем делали? Обиделся. Ты же знаешь, что нельзя покидать место ДТП, твой же номер по любому срисовать должен был этот твой, сохатый.

— Ну, во-первых надеялся я, дурак, что не запомнил он номер мой. А во-вторых, понимаешь Геша, пивка я накатил на Котовского. Ты ж знаешь, гаишники бы унюхали, права бы забрали, а куда я без баранки?

— Ага, а теперь ты с большой баранкой, но в дисбате.

— Так я и там шоферить буду. Хотя, конечно, не хотелось бы… бздошно. Короче, помоги, тезка, век не забуду.

— Да ладно тебе «не забуду», не канючь. Будем пробовать, сказал. О «пивке» забудь и не вспоминай, не пойман — не вор. Давай думать, почему ты с места ДТП сдернул. Это у тебя самое слабое место… после головы, растуды твою в качель!

— Так, может, я в сильном волнении, типа, пребывал?

— Ага, умный? Не, аффект здесь не канает. Слушай, а в той машине еще кто-нибудь был?

— Кажись был. Не разглядел, не до того было, как понимаешь.

— Вспоминай.

— На заднем сидении кто-то сидел. Точно! Я, когда с места трогал, в зеркало посмотрел, задние двери распахнулись и оттуда вышел кто-то.

— Тогда так — говори, что ты оборонялся, а когда увидел, что дверь распахнулась и кто-то ещё вышел, ты испугался и дал дёру.

— Врубился! Лады.

— А самоволка?

— Да, ну нах, Монгол прикроет, я договорюсь.

— Ну ладно, давай. Конечно, всё вилами по воде… но будем пытаться.

Кого мог, я перед собранием предупредил. По крайней мере, мои ребята из УПТК знали, какой результат нам нужен. На собрании были все, не было замполита части, но присутствовал Балакалов. Судьба Геныча Агрономова волновала многих — хороший он был парень, безотказный, добрый и простой, как грунтовка в чистом поле. В этом то я и видел главную угрозу своему плану.

Вечером рота стала горой на защиту «подсудимого», а особенно после его покаянного рассказа, со слезой. Кого я успел предупредить, кто мне доверял, клеймили позором Гену и требовали необходимый строгий выговор с занесением в учетную карточку. Остальные смотрели на нас с ненавистью, трясли губой и соглашались только на выговор без занесения, и то в самом крайнем случае, а лучше вообще — оправдать подчистую. Но оправдание комсомольского собрания роты не могло спасти Генку от трибунала. Тут многое зависело от позиции командования части, а оно в лице замполита, либерализм не поощряло. Кривченко был нормальный мужик, но для него факт преступления был налицо, а следовательно и наказание быть должно. Если сейчас оправдать Аграномова, замполит однозначно дело передаст в трибунал, а там — на полную катушку.

Шумным получилось собрание. Когда принимали решение, Геныч, как только мог, подавал сигналы тем, кто был за него горой, мол «соглашайтесь, идиоты, братаны мои, земели, не дурите, Христа ради». Многие растерялись от недвусмысленных подмигиваний и нам удалось таки протянуть с минимальным перевесом строгача с занесением. Половина дела была сделана.

— Ты, чё задумал, Геша? — мы шли с Балакаловым к замполиту докладываться.

— А вы сами то, как к нему относитесь, товарищ прапорщик? — по-одесски, вопросом на вопрос ответил я.

— Нормальный он парень. Добрый, но глупый. И случай этот от глупости его.

— А стоит ли такая глупость дисбата?

— Нет, конечно. У нас и не такие преступления покрываются, лишь бы шума не было, все за свои звёзды и должности держатся. Ты же в курсах уже, только то, что за забор части вылезло и прикрыть его нечем, предается огласке и суду. А здесь такой случай, по нашим меркам мелкий, но спрятать его сложно, понимаешь. Избил, убежал…

— Но командование то в силах не пустить дело в трибунал?

— Наверное. Не знаю.

— Ну так и поддержите меня сейчас, — мы пришли в штаб.

— Товарищ майор, разрешите доложить?

— Не выебывайся. Садитесь, рассказывайте.

— Не дала рота исключить Аграномова из комсомола…

— Что?!!

— Дело-то как было… — я изложил замполиту нашу версию случившегося.

— Ну и что? Все равно виноват. Преступление совершил? Совершил. Наказание должен понести? Должен. Если мы это дело спустим на тормозах, кто батальоном управлять сможет? Ты? Или ты?

— Так наказан он уже, товарищ майор. Я с Аграномовым перед собранием разговаривал. Он, оказывается, поступать в институт собирался…

— Ты чё, офонарел? Он же наверное и среднюю школу не смог закончить.

— Закончил, но сразу поступить не смог. Ему ж двадцать пять уже, семья, мог вообще от службы отбиться, а он в армию пошел, чтобы поступать потом.

— Ну, и?

— Вы же понимаете, что выговор в учетной карточке резко снижает его шансы на поступление. На собрании многие хотели ограничиться выговором без занесения, но, считаю, что комсомольцы четвертой роты проявили принципиальность и влепили Аграномову строгий выговор с занесением. Парень уже пострадал, понес наказание, а у нас же не наказывают за одно и тоже дважды. Правда, товарищ майор?

— Сравнил хуй с пальцем! При чем здесь «дважды»? Это не тот случай, Руденко, — тон майора был уже не столь агрессивным, он задумался, — Ну а ты, что думаешь, вождь комсомольский?

— Поддерживаю мнение комсомольцев роты, товарищ майор. С учетом личности Аграномова, считаю возможным ограничиться строгим комсомольским взысканием и не передавать дело в трибунал, — поддержал меня Балакалов.

— А как же заявление потерпевшего?

— А вот перед потерпевшим пусть извинится, ну, в общем, пусть сам там все решит, пусть Монгола подключит, тот ВАИшников знает, может те помогут.

— Ну ладно, подумаю я. Свободны, защитнички.

— А чё, нормально все получилось, молодец, — вышли мы от замполита.

— Рад стараться, товарищ прапорщик!

— Щас в лоб дам! …Как там у тебя дома? Жена скоро рожает?

Мы шли по аллее, я не слышал вопросов Балакалова, я думал только про одно: «Не дай Бог, кто узнает об этом». Ведь червоточинка в деле осталась, да еще какая!

С Генычем все утряслось, замполит дело в трибунал не передал, с потерпевшим сговорились. Тот оказался нормальным мужиком — какой ему смысл солдата в дисбат отправлять? Генка ему с ремонтом помог, он у нас был на все руки мастер.

Но тайна выжигала мне легкие. И однажды я не выдержал. Сдал. Сидели мы с Балакаловым на Старый Новый Год водку злоупотребляли — бухали по нашему, на «ты» переходили. Вот я и не сдержался. Прапорщик сам первым напомнил мне дело Аграномова:

— Ген, я же видел, что все было тобой подстроено, скажи, на хрена именно строгий выговор с занесением? Только не пизди, умоляю. Я же не сохатый, чтобы поверить, что Аграномов поступать собрался куда-нибудь акромя ПТУ.

— Ну, это просто: выговор без занесения, ты ж понимаешь, и наказанием не считается, а наказать надо было, чтобы Кривченко успокоился, дело в трибунал не передал…

— Трибунал это серьезно, срок ваш Геныч бы получил. Но почему тогда для надежности ты не выгнал его из комсомола, как просил майор. Тогда бы уж наверняка.

— Ну во-первых тогда бы выглядело, что мы согласны, что Аграномов преступник и просто не допускаем, чтобы комсомолец оказался на скамье подсудимых.

— А…

— Но это не все, есть во-вторых. Учетные карточки находятся у меня, записал выговор и все, а вот в случае исключения карточку мы должны отправить в Политуправление округа. Правильно?

— Правильно. Но я не понял, и чего в этом страшного, всё одно не дисбат для парня?

— А в том, … что нет никакой карточки!

— Нэ поняль?

— Аграномов не есть комсомолец и никогда им не был.

— Что?!!! — челюсть Балакалова медленно вывалилась из открытого рта и, кувыркаясь в воздухе, упала на далекий от стерильности пол.

— Ну не был он членом коммунистического союза молодежи, не повезло ему, по жизни.

— Ты влепил строгача некомсомольцу?!!! Б-р-р! Как тебе вообще это в голову пришло?

— А я замполита за язык не тянул, он приказал тогда еще на плацу провести собрание и исключить Геныча из комсомола. Откуда он взял, что тот комсомолец, я не знаю?

— Точняк! Это ж Кривченко, когда сначала в кругу офицерам рассказал суть дела на плацу, спросил у твоего ротного замполита, комсомолец ли Аграномов. А Вилков уверенно так и ответил «да». Вот поц!

— Балакалыч, но я ж тебя прошу. Ни-ко-му!

— Век воли не видать! — восторженные глаза прапорщика смотрели сквозь меня, он добавил только раздельно по складам, — Е-ба-ну-ться!

Дня через три на утреннем разводе, когда Кривченко отчитывал за что-то нашего замполита в центре плаца, порывом ветра донеслось:

— …да у тебя, мудака, блядь, некомсомольца из комсомола исключают, а ты спишь, блядь, мудозвон… личного состава не знаешь!

Я обмер. Стоящий рядом со мной в строю, Корнюш скосил на меня вопросительно слезящийся на ветру глаз. В ответ я закатил свои под небо. Тайны больше не было. Вечером мой рассказ Корнюшу доставил искреннее удовольствие, кроме всего прочего, он был рад, что у меня теперь будут проблемы с политчастью. Через день над Дихлофосом смеялась вся часть. А Балакалов…

Я у него спросил:

— Товарищ прапорщик, а мы с вами на «ты» или на «вы»?

— Геш, ты чё? На «ты», конечно, — удивился Балакалов.

— Ну, так пошёл ты в жопу!

— Слушай, ну извини, ну не удержался, это ж такой абзац, ну полный писец! — с восторгом принес мне свои извинения прапорщик Гена Балакалов.

Вот такие были у меня друзья! Как говорится — врагов не надо!

 

Зима 1985

Чабанка

Зима, начавшись типично для Одессы, превратилась в зиму лютую, снежную, необычную для этих мест. В Одессе встал транспорт, городским властям с трудом удавалось обеспечивать работоспособность хлебокомбинатов. Замерзло море в Одесском порту. В это наиболее подходящее время у нас на котельной упала труба, котел был потушен, в казармах настали холода. Холода настоящие, минусовые.

Перед тем, как лечь спать, мы с Серегой Войновским делали две, три пробежки по взлетке, затем перед самой кроватью двадцать, тридцать отжиманий от пола и быстро под одеяло, под одеяло с головой и дышать, дышать, дышать. Запасенной энергии хватало на короткое время, но нам этого было достаточно, мы успевали заснуть.

А утром просыпаешься от крика дневального в позе эмбриона и ногой так осторожненько, толчками пробиваешь путь из относительно теплого кокона наружу сквозь смерзшиеся, схватившиеся ледяной коркой простыни. Одеяла тепла не держали, мы начали использовать поверх одеял матрасы, стало легче. Несмотря на то, что в роте всегда спало около пятидесяти человек, нагреть помещение собственными телами мы не могли. Помещение не было приспособлено к холодам. Большое количество окон, плохонькие одинарные рамы, не утепленная, большая по площади крыша тепла не держали. Внутри помещения градусник выше нуля не поднимался.

Несмотря на наличие в части в определенных количествах и садистов и мазохистов, в эти дни на зарядку мы не выбегали, нас не выгоняли. Достаточно нам было того, что, как и раньше, в столовку мы должны были маршировать в хэбэ. Ну не была предусмотрена раздевалка в нашей столовой. Чтобы не кричать всем и каждому «быстро в строй, не май месяц, чушок!», по команде «на построение» мы собирались в коридоре перед дверью все вместе и только тогда быстро выскакивали на улицу, строились и маршировали в столовую в темпе рок-н-ролла. В команде «шире шаг!» необходимости не было. Конечно, это только в том случае, если Людка утром Корнюшу дала. А если не дала, то старшина в туго перетянутой портупеей длинной офицерской шинелке, только что приехавший из теплого дома, мог держать нас на аллейке сколь угодно долго. Страшно стыли руки.

Ночью в казарме мороз, утром надо умыться ледяной водой. Не успевшая стечь в канализацию вода замерзала в железной раковине. Чтобы почистить зубы, воду приходится греть в ладонях, ледяная вода сводит пальцы, потом в хэбэшечке на завтрак, утренний развод на продуваемом плацу, обжигающая лицо поездка в кузове машины на работу, а приезжаешь на Кулиндорово, там Гажийский, скотина, вагончик не протопил. Сам, паскуда, домой ездил ночевать, а приехал за десять минут до нашего появления, только успел бумагу в печке разжечь. Так и хотелось убить его, падлу. Орали на него все. Он оправдывался тем, что если печь топить всю ночь, то можно угореть, поэтому он уезжает ночевать домой. Это правда — печка работала неважно, топили мы углем и при малейшем ветерке дым задувало внутрь вагончика. К вечеру во рту было неприятно кисло, болела голова. Поэтому мы были не против, чтобы Вовка ночевал дома, но мог же он приезжать пораньше и протапливать вагончик — мы так нуждались в тепле.

Потом работа на порывистом ледяном ветру, в мокрой одежде, потому что все пространство между путями, все кюветы замело снегом. Добирались до нашей площадки, периодически проваливаясь в сугробы по пояс. Грузов, которые можно было бы задвинуть, не было, отсюда хроническое безденежье, ходить в рабочие столовые нам было не на что. Вечером дядя Яша за нами не приезжал, а нам так было и лучше — хоть в трамвае и холодно, но не было ветра, как в кузове грузовика. Где мы могли слегка согреться, так это в автобусе по дороге между Молодой Гвардией и Чабанкой.

Было очень холодно. Когда смотрел я на людей, мерзнувших, казалось бы, как и мы на остановках, то думал о том, что между нами все же есть большая разница. Все эти люди, как бы они не мерзли, они знают, что через час, через три, пусть через восемь, но они окажутся в тепле. Им просто надо было скукожиться и дождаться. А мы знали, что у нас нет такой возможности, сейчас холодно, ночью будет холодно, будет холодно и завтра и шансов нормально согреться, практически, никаких. Это страшная вещь, это, отчасти, была сама безысходность и она нас угнетала больше, чем сам холод. До весны было ещё далеко.

Однажды там, на автобусной остановке, по дороге в часть мы встретили Лёнчика Райнова, который к тому времени стал экспедитором в бригаде. В отличии от нас, одетых в коротенькие бушлаты, Леня, как и положено экспедитору, был в парадке и шинели. Диссонировал в его внешнем виде большой мохеровый клетчатый шарф, повязанный вокруг шеи поверх шинели. Вечерние сумерки, вьюга и притаптывающий на морозе Лёнчик в неуставной форме одежды.

— Лёня, ты чё, сдурел? Ты же военный. Что за гражданский шарф?

— Холодно же.

— Так это ж до первого патруля!

— Но иначе я же могу простыть! — искренне возмущался Лёнчик, раздосадованный моей непонятливостью.

Хороший гражданский мальчик из хорошей еврейской семьи. Воспитание! Помню, как-то в увольнении в воскресенье позвонил я Лёне домой, хотел с ним вместе сходить куда-нибудь. Трубку взяла его мама:

— А кто его спрашивает?

— Это Руденко, сослуживец его.

— А, Гена! Лёни нет дома, он сегодня работает в библиотеке.

О Боже, «работает»! Могла ли моя мама, если бы я был в библиотеке, сказать, что я там работаю?! Но с другой стороны и я, находясь в увольнении, в библиотеку бы не пошел, как Леня. Ну разве что согреться.

Семнадцать дней у нас не было тепла. К концу этого срока, несмотря на известный солдатский иммунитет, простуда начала прореживать наш строй. Простыл и я. Работая, крича на Кулиндорово, я в один миг потерял голос. Полностью. Я мог только сипеть, со рта не вырывалось ни одного связного звука, горло очень болело, о том, чтобы глотать, и речи не было. Такие ощущения у меня были только на следующий день после удаления гланд в детстве. Что делать? Ноги в тепло, обильное горячее питьё? Ага, а еще хорошо малиновое варенье, говорят, помогает. Все это было из другой жизни.

Наша гражданская начальница порекомендовала мне использовать для лечения таблетки нистатина. В нашем лазарете было не так много лекарств, но нистатин был. Кто не знает, нистатин это такое противогрибковое средство. Плохая стирка портянок, использование чужих тапочек приводили к массовым грибковым поражениям ног. Я взял у лепилы две таблетки аспирина и две таблетки нистатина. Нистатин надо было растереть в порошок, удалив сладкую оболочку, порошок ссыпать в раскрытую ладонь и глубоко его вдохнуть, стараясь, чтобы порошок попал на наиболее болезненные места в горле. Чудо, а не метод! Уже через час я мог разговаривать! Кстати, с тех пор я учил тех, у кого был грибок на ногах, меня сей недуг не брал, не пить таблетки нистатина, а присыпать пораженные участки порошком. Помогало намного быстрее.

К концу этого холодного плена, в конце января у меня родилась дочь. Последние дни я старался найти возможность каждое утро позвонить домой из почтового отделения на поселке Котовского. Наконец долгожданное произошло и я узнал, что Лорка и девочка здоровы, со мной ликовала вся бригада. Конечно, мы решили отметить это дело. Я пригласил всех на шашлык. Надо было добыть мясо. От предложения корейца забить подходящую собаку, которых бродило вокруг великое множество, мы отказались сразу.

Очень кстати подвернулась работа на холодильнике, нас предупредили, что двое должны будут остаться в ночную смену, работать, пока не разгрузят всю прибывшую партию мяса. Пошли всей бригадой, захватив с собой два больших тесака. А позже решили, что останемся на ночь я и Юра Тё. Наверное, если бы мы просто попросили мяса, нам бы дали, но просить мы были не приучены. Жизнь с зеками под одной крышей не могла не сказаться на нашем языке, поведении и образе мыслей. Мы ассимилировались, их культура и жизненные принципы, в отличии от наших, помогали выжить в условиях неволи. В том числе мы давно уже старались жить по закону зоны — не верь, не бойся, не проси. Добыть мясо мы с Юркой должны были сами. Непростой это было задачей, мы находились все время под наблюдением, кроме того короткого промежутка, когда поднимались с тачкой в лифте с первого на четвертый этаж. В лифте мы могли срезать с туши то, что срезалось, а дальше что?

План у нас с Тёхой был такой: как только вошли в лифт, отрезаем как можно большие куски. Останавливаем лифт сначала на темном, «нежилом» третьем этаже, там сбрасываем отрезанные куски в заранее приготовленную картонную коробку, спрятанную за дверью. Затем назад в лифт и дальнейший подъём, как ни в чем не бывало. Получилось, но не всё. Перемороженное мясо не резалось. Удавалось отпилить только наиболее тонкую часть — край живота, ниже рёбер. Но мы были рады и этому.

Закончили около трех часов ночи. Мы могли быть свободными. Договорились, что я выйду первым с территории холодильника, а Юрка принесет ящик к железнодорожным воротам, через которые возможным было передать этот ящик наружу. Сказано-сделано. Обождав Юрку под воротами снаружи, я понес ящик дальше. Идти по дороге, в обход городской свалки, надо было намного дольше. Так как дорога все равно была заметена снегом, мы решили путь сократить и пойти через свалку.

Ночь, ничего не видно, снега по колено, иногда проваливаемся по пояс, стараясь обходить еле видимые холмы — горы мусора под снегом, там, провалившись, можно было и ногу сломать. Бредём и вдруг слышим, сначала вой собак, потом лай, визг и все ближе и ближе.

— Тёха, это кранты! Мы забыли, тут же полно диких собак. Это днем они на людей не нападают, а ночью?

— Я так думаю, мясо подтаяло там в коридоре и потекло, вот они кровь и учуяли.

— Что будем делать?

Собаки были уже совсем рядом, много собак, очень много. Мы их не видели, но слышали.

— Гена, давай коробку мне. Я кореец, меня собаки не тронут.

— Чего это они тебя не тронут?

— А они чувствуют, что они для меня пища, они меня боятся. Я понесу коробку, а ты бери ножи в две руки, если хоть одну суку кромсанешь, может они и отстанут.

Я передал короб Юрке, а сам крепко рукавицами обхватил, слабо приспособленные к драке, рукоятки кухонных тесаков. Так мы и побрели дальше. Собаки скулили, выли, рычали около наших ног, они были все время рядом. Иногда казалось, что они уже бросились в атаку, но они не нападали. Самым неприятным было то, что мы их не видели, а только слышали. Я был в полной боевой готовности отразить атаку. А другого выхода то и не было.

Брели мы долго, материли себя за решение сократить путь. И только, когда вышли на дорогу под первый фонарь уже возле ДСК, собаки отстали, а мы почувствовали, как мы измотались, за этот поход. Несмотря на холод, спина у меня была полностью мокрой. Через минуту мы удивились реакции людей, стоящих на конечной остановке трамвая под фонарями — люди, ожидающие редкий трамвай, развозящий ночную смену, с ужасом смотрели на нас. Только тогда мы отдали себе отчет, как мы выглядим со стороны: один несет короб, с которого капает то, что оставляет характерные черные следы на снегу — кровь, а второй идет, зажав в руках сорокасантиметровые ножи. И эта парочка появилась ночью, со стороны дикой свалки. Ужас! Мы с корейцем рассмеялись. А потом в вагончике Юрка двумя руками помогал мне разжимать пальцы моих рук. Мне было смешно, я давал команду руке разжать пальцы, но пальцы не шевелились они намертво обхватили рукоятки тесаков.

Следующим вечером мы попытались из этого мяса сделать шашлыки. В сугробах между двумя стопками плит перекрытия, укрывшись таким образом от ветра, мы разожгли костер и попытались поджарить пересушенное заморозкой мясо. Честно говоря, закуска в тот раз не получилась, но, как оказалось, она нам была и не нужна. У нас была самогонка. После работы, уже в темноте все собрались в круг вокруг костра, мне налили первому полную солдатскую железную кружку сивухи. Я сказал какие-то слова и выпил залпом все двести пятьдесят грамм, последние глотки давались с трудом, самогонка была очень крепкой и противной. На этом праздник жизни для меня закончился.

Я спал на снегу поверх стопки бетонных плит, когда меня разбудил, растряс Вовка Гажийский и утянул в вагончик, в тепле которого меня сразу и окончательно разморило. В этот раз натоплено было от души и спящие вповалку ребята надышали. Я уже засыпал, когда меня снова начал трясти Вовка.

— Ну, что ещё?

— Кажись, одного нет.

— Кого нет? — я сразу проснулся.

— Игоря Савуна нет.

— А где он?

— В поле, наверное.

— Как в поле, там же холод собачий? Замерзнет на хуй!

— Пошли искать.

Мы вышли на улицу. На холоде я быстро пришел в себя и смог нормально воспринимать то, что мне рассказывал Гажийский. По его рассказу, после выпитого я еще некоторое время оставался адекватным, ровно столько, что бы успели выпить все остальные. Вовка не успел, он понял, что, начиная с меня, все через минуту после первого же стакана выпадают в осадок. Он начал относить ребят в вагончик. Первыми потянул тех, кто пил последними, так как они могли ещё самостоятельно передвигать ногами. Меня искал долго, я зачем-то залез на стопку, а снизу меня видно не было на плитах. Игоря мы нашли на соседней стопке плит.

Ништяк отметили! Что мы пили? Почему не замерзли?

Через пару дней пришла заверенная телеграмма и я получил право на законный отпуск. Как было несчастной жене пояснить этому отмороженному военному, что у него теперь есть ребенок?

 

Зима 1985

Кулиндорово

Вернувшись в Одессу, я первым делом поехал на Кулиндорово, где сгрузил харчи, выпивку, сигареты — так сказать, дачку пацанам. Уже налегке переступил порог нашего КПП. На аллее стоял Балакалов с незнакомым высоченным майором. До меня ветер доносил их странный разговор:

— Вы устав строевой службы читали, товарищ прапорщик?

— Так точно, товарищ майор.

— А что там сказано о курении на ходу?

— Там сказано, что военнослужащие должны воздерживаться от курения на ходу, товарищ майор.

— А почему же вы курите, товарищ прапорщик?

— А я не могу воздержаться.

— Значит вы нарушаете устав, товарищ прапорщик.

— Никак нет, товарищ майор. В уставе не сказано, что военнослужащие не должны курить на ходу, там сказано, что они должны воздерживаться. А я не могу воздержаться. Хотел, но не смог, товарищ майор.

— Вы держите движение со стороны одной курилки к другой, товарищ прапорщик, а расстояние между ними не больше сорока пяти метров. Почему же вы курите на ходу, а не в курилке?

— Боялся, что не дотяну, товарищ майор, виноват.

— А виноваты, так предъявите фанеру к осмотру.

— Я позволю себе защищаться, товарищ майор.

Шапка Балакалова оказалась на затылке, сам он стал в боксерскую позу и начал раскачиваться с пяток на носки. Майор сверху вниз спокойно смотрел на прапорщика. Руки майора свисали вдоль ног, огромные кулаки находились в районе колен. Вдруг он прямо оттуда, с уровня колен без замаха пробил кулаком защиту Балакалова и попал тому в грудь. Прапорщик только охнул и согнулся, вздохнуть он не мог, краска сошла с его обычно румяных щек. Он поднял голову, на голубых глазах выступили слёзы. Естествоиспытательское выражение лица майора не изменилось, он пытливо продолжал смотреть Балакалову в глаза. Я от греха подальше — огородами, огородами и в казарму. Там доложился Корнюшу о прибытии, он то и рассказал мне последние новости.

В моё отсутствие у нас в части появился новый комбат — майор Бочаров. Мужик под два метра ростом, с непропорционально маленькой головой и также непропорционально длинными руками. Был он в далеком прошлом боксером, чем и пользовался при случае. Вскорости многие познакомились с его пудовыми кулаками. В подозрительные вечера майор надевал на правую руку боксёрскую перчатку и делал обход вверенного ему военнообразного подразделения. Однако мужик он был незлопамятный и справедливый, всегда давал возможность выбора — спрашивал: «губа или грудина?», в смысле: или гауптвахта на трое суток или один удар в грудь. Те, кто в первый раз выбирали удар, на второй раз уже сомневались.

Новому комбату пришла в голову «отличная» идея. Так как наша рота «квартировалась» обычно в части, а остальные чаще находились в командировках, комбат приказал всех самых неблагонадежных стянуть в нашу роту. Под отеческий присмотр, так сказать. Наши офицеры были просто счастливы. Такой подарок! А старшина, когда мы были с ним наедине, спросил:

— Геша, ты знаешь, что есть самое страшное на свете?

— Нет.

— Дураки, Гена. От дурака самое зло. А ты знаешь, что страшнее дурака на свете?

— Нет. Стоп! Как это? Дурак же уже самое страшное?

— Нет, есть ещё дурак с инициативой!

В нашей роте появилось много новых лиц. Некоторые из них были безобидными, как, например, один паренёк, который, не дослужив полгода, попал в дисбат, а после двух лет дисбата его прислали в нашу часть дослуживать. Незаметно он у нас появился, незаметно отслужил пару месяцев и незаметно исчез. Я пытался с ним разговаривать, было интересно узнать побольше о дисбате, но на вопросы он не отвечал, вспоминать не хотел, а только жадно курил в ладонь, зажимая бычок маленькими сморщенными пальчиками, сам сгорбленный, худой, с собачьей тоской в глазах. Только один раз, помню, из него тихо вырвалось: «то, что вы здесь поднимаете вшестером, там поднимают двое» и все, замолчал, не пробить.

А другие были далеко не так безобидны. Таких нам забросили большинство, ребята со сроками за плечами и соответствующим поведением в других ротах.

Мы их за глаза назвали «птенцы Бочарова». По примеру «птенцов Керенского» из кинофильма «Рожденная революцией». Когда Керенский после Февральской революции объявил амнистию уголовному элементу и в стране начался беспредел. Помните: «Козырь, наш мандат»? Во-во, это как раз оно.

Периодически и мне в бригаду пытались всунуть такого птенчика. То николаевского бандита Пашу Шеремета. Интересный, кстати, парень, только не мог он и дня без приключений на свою голову. То Боцмана из крымской босоты. Боцман был плечистым парнем с вечно улыбающимися глазами и широким ртом. Он чем-то неуловимо напоминал КАМАЗ — такой же простой и несворачиваемый. Попал он по первому времени в третью роту, характер имел сложный, вот его и вернули в «элиту», поближе к своим подельникам. Как только мы приезжали на Кулендорово, Боцман закуривал папироску и проводил с нами, со студентами ликбез. Помню такую историю:

— Скентовался я на первом своем этапе с парнем одним. Договорились мы с ним поддержку дать друг другу в минуту тяжелую, если на зоне, конечно, рядом окажемся. Заезжаем в одно ВТК, через неделю с карантинки спускают на нас зону и бросают в один отряд. Знали мы уже, наслышаны были, что на малолетках полный беспредел, готовы были ко всякому. Заходим в дом, нас встречают, не кошмарят сразу, расспрашивают, кто мол и откуда, какой масти, кого знаем, с кем сиживали? А потом один говорит «ну, босяки, готовьтесь сща прописку проходить будете», а мой кент отвечает «не будем, прописку мы в тюрьме на предвариловке еще прошли, погонялы честно получили». «Так вы с крытой? А мы думали вы до суда на подписке мамкины пирожки хавали. Нормальных нам босяков закинули, по понятиям! Ну, тогда прописку второй раз проходить не надо, по ходу, вам только надо с тюрьмой развязаться. Вы теперь в колонии, на зоне, дома, а на плечах ваших тюрьму принесли, нехорошее это место, надо развязать вас». «А как это?». «Да просто, сейчас мы вам коктейль приготовим, вы его выпьете и скажите, мол, прощай тюрьма. Вот и всё, края, будете полными честнягами». Они начали колотить в кружках какую-то бурду, а в конце тот, что с нами балакал плюнул в кружки и передал их нам: «Пейте, парни, и к нам!..». Я не успел и подумать, что это нам кружева плетут, как мой кент, выбив на пол кружку из рук, вцепился зубами в горло этому клоуну, пришлось вписаться. Насилу оттянули, крови было море. Нас конечно оттоварили по полной программе, но больше с развязкой не приставали. Это у них такая проверочка была. Меня скоро в семью взяли. А товарищ мой так и остался «колючим».

— Как это, Боцман?

— А это, когда и не мастевой и не семейник, а так, сам по себе живет, волком бегает и к себе никого не подпускает. Меня одна семья под свою крышу сразу взяла, а он еще долго на кулаках свое право жить отстаивал.

— А мастевые к вам сразу приходили или вы их там уже опускали?

— И так и так было. Но многих у нас опускали, — подумав, добавил он. — На взросляке такого беспредела нет, а на малолетке каждый авторитетный пацан, по понятиям, должен был иметь своего «личняка», тот его и обслуживал по полной программе: от стирки до удовлетворения всех мужских потребностей. Племя петушиное, оно как бабы — и визга и крика много. А после бани обычно в доме такой дёр стоял — жопы то у петухов мытые.

— А вот интересно, Боцман, чё ты такой вежливый, не материшься почти никогда?

— Привычка. Ругаться для здоровья вредно, — щурится сквозь папиросный дым ухмыляющийся Боцман. — Ведь там всё понимается буквально. Вот сказал ты кому сгоряча: «ёб твою мать», а у тебя люди спросят так спокойно: «Ты? Его мать? Отвечаешь? Доказать можешь, что ты это делал?», ты конечно даешь задний ход, но всё, поздно, ты уже фуфломёт и пошел по ступенькам вниз. А сказать «пошел на хуй» можно только опущенному. Если сказал не тому, тогда самому тебе на нож кожаный придется сесть. И ничего не поделаешь, — и подумав, добавил — хотя повеситься всегда давали возможность перед опусканием, честь, так сказать, соблюсти. Это всем нравилось. Скажут «вешайся», а сами смотрят, любопытно же. И вешались некоторые, между прочим. Или там, сказал опять сгоряча кому «сука», а это значит «стукач», «наседка». Тебе предъява — докажи. Не смог — имей проблемы. Я сам был свидетелем, когда у одного так вырвалось, люди у него за это спросили. Оправдаться он не смог. Ему предложили или он отстрочит…

— Отстрочит?

— Ну, отсосёт или ему губы отрежут. А он бродяга по жизни, конечно выбрал губы. Его пожалели, только нижнюю оттянули и отпилили тупым ножом. Сам видел. Не парни, ругаться по маме — это больно. А потом, когда в семье живешь, ты ж не только за себя отвечаешь, ты за всех отвечаешь, а все за тебя. Если ты косяка запорол, то пострадает вся семья. Так что в семье и ответственность другая.

— А можно было случайно опуститься?

— Как это случайно? В непонятное попасть, бочину запороть что ли? Это запросто. На малолетке куча своих заморочек, не зря опущенных у нас еще законтаченными называли. Знал, не знал ты, а был у тебя контакт физический с петухом, к примеру, всё — ты уже законтаченный. Не в том смысле, что употребил пидора по назначению, это-то как раз дело святое, но если взял у пидора закурить или просто даже прикурил — есть контакт! Или, например, красный цвет у нас считался западло. То есть курить «Приму» или «Столичные» это западло. Парень один дачку из дому получил, а там «Прима», он сигареты из пачки повытряхивал, а сами пачки выбросил. Закурковал в кулёчке сигареты и думал, что это всё, теперь можно. А люди курить попросили, увидели, что он им «Приму» даёт и говорят: «ты нас что, опустить хотел?», ну, его самого и опустили здесь же… Много всякого.

Боцман показывал нам свое расписанное тело, рассказывал, какая наколка, что означает:

— Вот этот кол, парни, перстень с диагональю, это «дорога через малолетку». Значит первый срок отбывал в ВТК. Вот этот кот на плече может означать «колючего», а может двести шестую, «хулиганку».

— Ух ты! А на спине это чё у тебя?

— А это редкая регалка, это нашей семьи кол. Моя гордость, его дарить нельзя, есть только у односемейников.

На спине Боцмана, под левой лопаткой, напротив сердца была очень умело, ровненько выколота мишень, как в тире, один к одному, правее и немного выше центра которой располагалась надпись строгим типографским шрифтом: «Не промахнись, чекист». Простенько и со вкусом.

Боцман учил нас плеваться бритвенным лезвием. Сам он мастерски жонглировал им во рту, в нужную минуту выплевывая в нужном направлении. Я этого мастерства не постигал — было противно. Но научился лезвие метать с конца пальца, получалось лучше, чем у других — «Нева» улетала непостижимо быстро и ровно, попасть в голову с расстояния трех-пяти метров я мог запросто. Боцман купался в нашем внимании.

Такие ребята долго у нас не задерживались. Слишком много соблазнов предоставляла им свобода УПТК. Как сказал тот же Боцман, поездив к нам неделю: «Да вы здесь, просто как бесконвойники. Благодать!». Но один урка задержался. Седой.

Седой был седым. Полностью. Это серебро поверх молодого лица, вечно с ухмылкой тонкие губы с маленьким шрамом и прозрачные голубые в сталь глаза создавали довольно отталкивающее впечатление. У маньяка-садиста должно было быть такое же выражение лица. Несмотря на свою плавность, даже жеманность некоторых движений, Седой работать умел, мог избирать разумную грань риска, потому, наверное, я его и оставил в бригаде.

А рисковать приходилось нередко. Игоря Савуна плита скинула с ж\д «этажерки». Наружные плиты приходили не лежа друг на друге на открытой платформе, а стоя на специальном вагоне. В лом Игорьку было спуститься после того, как он застропил плиту. Внешние плиты толстые и тяжелые, обычный автомобильный кран не мог снять такую плиту с такой высоты, приходилось использовать кран на железнодорожной платформе, а он не отличался плавностью хода. Крановой плиту рванул на себя, пытаясь, чтобы не опрокинуться, вынос стрелы сразу сделать повыше, а Игорь сидел сверху этажерки на узком поручне. Плита в раскачку ударила по этажерке так, что Савун слетел, как пушинка. Повезло — угодил с шести метров в глубокий сугроб и не было там ни обломков бетона и не торчала арматура, а добра этого в кюветах между рельсами было предостаточно.

После этого случая Савун сделал все возможное, чтобы стать экспедитором — чистая, непыльная работа, все время в парадочке, на свободе. Вместо увольнительной, которую могли дать не более, чем на сутки — бессрочный маршрутный лист, гуляй, не хочу! Я, например, не хочу, вернее, не хотел. Основная задача экспедитора-доставалы — уговорить, упросить, чтобы ему на заводе, на складе дали то, что надо сейчас нашему УНР. Это не по мне. Успех в этой работе начисто зависел от характера. Какой с Савуна проситель? Вот Узик — это да!

Отвечал сержант Узиел Аронов за поставку кирпича на стройки, в основном с Белярского кирпичного завода, что недалеко от порта Южный, под Одессой. Редко, но иногда вся бригада приезжала в помощь на этот завод — горячий кирпич вручную на машины позабрасывать. Так вот я всегда удивлялся, как радостно встречают Узика крановщицы, весовщицы. Узик не был ни дамским угодником, ни красавцем писанным, я бы даже сказал — с точностью до наоборот.

— Узик, расскажи секрет, — попросил я его как-то.

— А секрета никакого нет. Я на всю свою сержантскую зарплату покупаю девочкам шоколадки, прикармливаю.

— А на фига оно тебе надо? Кирпич же не тебе, ты же с него ничего не имеешь.

— От той девочки, что кирпич отпускает, зависит, какую упаковку получишь. Одна упаковка хорошо прожарилась, а в другой пять нижних рядов сырые. Такой кирпич рассыплется в машине в пыль, а мне по счету сдавать.

— Ладно. А крановщица, уродина эта толстая тебе зачем?

— От крановщицы зависит, как она стопочку кирпича мне в машину поставит, аккуратно или нет. Если не аккуратно, обвязка лопнет и стопка развалится. Кто кирпич собирать будет? Я. Или я должен кого в помощь звать, бутылку ставить. Вы сейчас здесь, потому что имеем брак — стопки без обвязки, вот и грузим руками.

— Хорошо. А весовщица?

— А от неё вообще всё зависит: сколько ты простоишь перед заводом или на выезде из завода, она же и правильные цифирки тебе в бумагах справит, если вдруг надо.

Но не всех мог купить шоколадками Узик. Погрузили мы как-то уже кирпич на машины, Узик заскочил в весовую, а бригада пошла на выход. Напротив весовой стоит парень рукой нам машет. Ну мало ли что. Идем в его сторону, всё равно нам по дороге, а он в дверь какого-то помещения заходит. Ну мы за ним. Оказались в механической мастерской — горы железа, станки, непотреб, грязь. Парень банку трехлитровую бромбуса достаёт, разливает в кружки и в мутные, непрозрачные граненые стаканы:

— Как служба, земели?

— Нормально.

— Вы какого года службы?

— Первого.

— Деды сильно жмут? Беспредел есть?

— Вроде в норме, не так чтобы сильно.

— А сержант ваш, кто он, откуда?

— Из Душанбе.

При этих словах в плохо освещенное, захламленное крупными железными конструкциями помещение зашёл Узик:

— Э, салябони, охуель? — к своему несчастью пошутил Аронов, — домой поехали.

— Ты сука, чурка ёбаная сейчас у меня на четыре кости здесь станешь, ты у этих салабонов лэкать будешь! Я тебя в котлетный фарш порублю, мразь черножопая!

Выхватив из кучи металлолома ржавый топор, с перекошенным лицом парень бросился на Узика. Мы опешили, такого перехода никто не ожидал, на нашего сержанта вообще столбняк напал, он только руки над головой поднял, беззащитно защищаясь. А парень уже не в шутку замахнулся на того топором. Мы всем скопом с криками бросились на сумасшедшего, выбили топор, схватили, он вырывался, орал, матерился, брызгал слюной:

— Пустите, блядь! Всё равно порублю, падлу!

— Ты чё псих?!

— Ненавижу их, всё равно подловлю и кончу!

Узик был бледен, нижняя губа его скукожилась, посинела и заметно дрожала, такие переживания были не для его тонкой натуры. А парень начал затихать, успокаиваться. Когда он успокоился до того, что выпил наполненный Войновским стакан, я у него спросил:

— А теперь объясни нам, что это было?

— Полгода как дембельнулся. В стройбате я служил, в Казахстане, меня чурки ебали целый год. А хуже всех были таджики, вон смотрите, не успел ещё вставить.

Он открыл широко рот, двух зубов от клыка включительно слева не было.

— Я поклялся, давить их, где только встречу. А здесь вижу, идут стройбатовцы и с ними чурка-сержант. Наверняка ж, думаю, он их гноит по чёрному. Ну и решил бошку ему продырявить. Не остановили бы, убил бы нахуй. У меня совсем планка падает, когда их вижу.

— И сильно бы ты ошибся, земеля. Не чурка наш сержант, он еврей.

Парень с недоверием всмотрелся в смуглое, характерное лицо Аронова.

— …Жид значит, — мы напряглись, — жид это ничего, — нас попустило. — Жидов самих везде гноят.

— Он у нас нормальный человек, хоть и сержант.

— Ну извини, сержант, держи краба, — протянул руку.

— Ничего, бывает, — слабо пожал протянутую руку, так полностью и не пришедший в себя, сержант Узиел Аронов.

А сержанты, кстати, разные бывают. Захожу я в свою роту вместе с сержантом Осиповым, а на входе нас встречает рядовой Гулямов, как обычно он был дежурным по роте. Все бригады от него отказывались, так как работать он не хотел, вот и заступал он через день дежурным по роте, «через день — на ремень».

— Осипов! Стоять. Чего надо?

— Привет, Гулямыч. Я почту принес. Танцуй! — Осипов всем своим видом пытался показать, что они, как бы, наравне, но дрожащий голосок выдавал волнение и неуверенность в себе.

— Щас!

Гулямов с широченным замахом открытым кулаком заехал сержанту в ухо. Тот на ногах не удержался, упал, ухо разгорелось лесным костром. Потянуло дымком.

— За что, Гулямыч?

— Пшёл нах портянки стирать, гнида.

Сержант поднялся, оставил выпавшую почту лежать на полу и, глотая слёзы, бросился вон из нашей казармы. Я тоже не удержался от вопроса:

— Чего ты его так?

— А ты чё, Руденка, не знаешь? Гнида он, сука, а может ещё и крыса.

— Что сука, слышал. А крыса здесь причём, его что за руку ловили?

— Если бы поймали за руку, ему бы её сломали и в жопу засунули.

— Ну так?

— А ты не знаешь? Вы все там в УПТК крутые, прямо как дорога к счастью — почтой солдатской не пользуетесь, через гражданку все письма получаете. А у пацанов наших те рубчики, что предки в письма вкладывают, исчезают. Кто под подозрением? Осипов, сука, он письма носит. Кто ещё? Пока не поймали, но поймаем, под шконку загоним, портянки салабонам стирать будет, пидор гунявый.

Вот такой вот младший командный состав у нас был. Разнообразный. Необычные сержанты были, не такие, как в строевых войсках. Если из учебки, то оставались такие строевиками, а наших родных, стройбатовских сержантов назначали из числа «лучший по профессии». Если ты лучше всех усвоил свою работу и другим можешь показать, то становишься бригадиром, а за бригадирством уже следуют автоматом и воинские звания. 23 февраля, в честь светлого дня Советской Армии и Военно-Морского флота и меня причислили к сержантскому составу. Получил я свои две «сопли» на плечи, а две — это уже не западло, можно носить.

— Военный строитель младший сержант Руденко!

Не младшим, а мягким сержантом мне надо было представляться. Ну не гноил я рядовой состав, не нравилось мне это. Не моё. Только, помню, однажды вёл я какого-то таджика по взлётке в спальное помещение на уборку. Был он, как мы говорили, хитро выебанным, от работ в казарме всё время ныкался. А тут я дежурный по роте, а на уборку салабонов собрать не могу. Нашёл его и веду на место, положенной ему по сроку службы, повинности, а он возьми да брякни:

— Чё, Руденка, бурым сержантом стал?

— Что???

Наступили сумерки, пришёл я в себя, когда мои глаза в темноте наткнулись на два лучика — восторженные глаза Корнюша. Таджик в крови валялся на взлётке, как раз напротив открытой двери каптерки старшины. Прапорщик Гена выскочил на звуки ударов и криков таджика, но увидев, что это я гашу салабона, страшно этому обрадовался. Вокруг стояли потрясённые военнослужащие четвертой роты. Таджик попытался встать на ноги. Старшина:

— Что упал? Ноги не носят, устал? Дневальный! Отведи бойца умыться. Младший сержант Руденко, ко мне в каптёрку!

Я зашёл к старшине.

— Геша, ну ты даёшь! Ты смотри, будь осторожней. Я понимаю, салабоны совсем у вас охуели, службу не тянут, пиздить их надо. Но с умом! Тебе-то дисбат к чему?

— Виноват, товарищ прапорщик, забылся.

— Ладно, иди. Не забывайся.

Я чётко развернулся через левое плечо и вышел из каптерки, мне вслед донеслось:

— А ты молодец. Не ожидал я от тебя такого.

Восторг Корнюша меня отрезвил, я сам себе был противен. Надо было сделать всё, чтобы этого больше не повторялось, надо было себя держать в руках, не допускать выхода из под контроля.

Конечно, я никогда не дрался в университете, но почему-то друзья на кафедре «ласково» называли меня «собака бешеная». Почему? Другое дело в детстве. Детство я провел в многочисленных боях «до первой крови», в первую очередь со своим соседом Сеней Кацнельсоном. Он был из семьи беспробудных пьяниц. Так как их семья была единственной семьей евреев в нашем старом Соцгородском дворе, на долгие годы у меня оставалось соответствующее впечатление о еврейских семьях. Только переселившись в новый двор я узнал, что в моем «правиле» бывают приятные «исключения», жизнь, как ей и положено, расставляла все по местам.

Конечно, в глазах многих в части я был прежде всего комсомольским секретарем. А какое может быть отношение зеков к комсомолу? Как мне было заработать авторитет и сохранить при этом самоуважение? Комсомол к этому не располагал. Самым тяжким в комсомольской работе для меня был сбор комсомольских взносов. Кошмар! Выдадут всем эти несчастные копейки раз в месяц, а здесь я сразу нарисуюсь такой, что тряпкой мокрой не сотрёшь, и канючу:

— Сдавайте взносы. А ты сдал? А ты? Куда так быстро? Где же все?

От меня люди шарахались. А что было делать? Комсомольская работа всегда оценивалась только по двум показателям: пополнение рядов передовой молодёжи и регулярность сдачи взносов. Как начало месяца, так я с ведомостью ношусь по роте, деньги и подписи собираю. И на Кулиндорово приходилось с собой документы прихватывать. Кстати, обратил я внимание на такой факт — чем ниже у человека образование, тем сложнее, вычурнее, калиграфичней и многояруснее у него подпись. Что вытворяли наши азиаты с неначатым средним образованием! Ой-ой-ой! Все часы политзанятий уходили у них на упорные тренировки.

Не беспокойтесь, видел я и исключения из этого правила, переходить на крестик, чтобы продемонстрировать графологам свой интеллект не следует. Но чисто статистически факт остаётся фактом.

В начале марта ехали мы с бригадой из Кулиндорово. Как обычно дядя Яша за нами не заехал, ехали своим ходом — трамвай, автобус. На Молодой Гвардии повезло — нас подобрал водитель почти пустого «икаруса-интуриста». Дай Бог здоровья этому доброму человеку! Редкость была это превеликая, не хотели брать на борт к себе безбилетников водители маршрутных автобусов. А здесь вообще роскошь, это вам не в пригородном автобусе стоя трястись, здесь к нашим услугам были мягкие уютные сидения, тихий ход. Впереди сидело буквально трое-пятеро пассажиров, остальные места были в нашем распоряжении. Мы устали, в эти дни было много работы. Упали в мягкие кресла, я на колени положил папку со всеми комсомольскими документами роты, сверху шапку, водитель погасил свет, остались гореть только уютные фонарики фиолетового цвета в полу по проходу и я немедленно сладенько так заснул. Меня даже не смог разбудить крик водителя:

— Эй, служба! Чабанку заказывали?

Меня растолкал Войновский, я схватился, не соображая, кто я и где здесь выход, в темноте схватил шапку и бросился из автобуса. Мы уже подходили к воротам части, когда до меня дошло, что папочку то я с документами в руках своих не ощущаю. Неприятность! Я, как село не асфальтированное — хватай мешки, вокзал отходит, — забыл о том, что было у меня на коленях. Папочка, очевидно, когда я схватился, с колен вниз соскользнула, а я не почувствовал, в темноте-то и не заметил.

Заходим в часть, я сразу налево в штаб к Балакалову:

— Товарищ прапорщик, Гена, беда, я документы комсомольские роты потерял! Что делать?

— Сухари сушить. Тюрьма сидеть будешь, бугром там станешь.

— Мне не до шуток.

— И мне. Что там было, конкретно?

— Ведомости комсомольских взносов, протоколы, несколько учётных карточек.

— Блят..! Поздравляю, ты уже не комсомолец. А может чего и похуже.

— Ты чё охуел, чего ещё похуже?

— Ты же понимаешь, что ты потерял, как минимум, списочный состав воинского подразделения. А это вещь секретная.

— В стройбате?!

— Похуй! Для особиста это просто воинское подразделение. Дэбэ, брат, пахнет!

— Да не гони!

— А ты не кони! Где потерял то?

— Да в автобусе заснул, папка на коленях была, а разбудили, вскочил, она с колен вниз и соскользнула.

— Что за автобус? Маршрутный? Какой номер?

— Да нет, Икарус, интуристовский. Впереди ещё фирмачи сидели, не по нашему разговаривали.

— Ну тогда тебе повезло. Скорее всего это развозка Припортового завода. Там постоянно иностранцы работают, а живут в Одессе. Вот им и организовывают комфортабельный транспорт из Одессы до места работы.

— И что делать?

— Дуй на завод.

— И что?

— А это твои проблемы, солдат.

— Спасибо, товарищ прапорщик. Разрешите идти?

— Геша, не выёживайся! Не теряй время, вали срочно на Припортовый. Серьёзно.

Я рванул обратно на остановку. До развилки с дорогой, ведущей к заводу, подъехал белярским автобусом, а там пешком пошёл на центральную проходную. Огромный завод, поздний вечер, к кому мне обращаться? Начал с вахтёра на проходной. Солдатская форма помогала, я пошёл по рукам и через полчаса был уже в кабинете главного диспетчера завода. В огромной комнате сидел за большим столом человек в костюме, белой рубашке, галстуке.

— Времени у меня нет, сержант. Быстро, в чём дело?

Я кратко доложил проблему.

— Так ты не уверен, что автобус наш?

— Нет, но там сидели иностранцы. К кому, как не к вам, они могли ехать?

— Не факт, но весьма вероятно. А автобусов у нас очень много. И иностранцев много. И живут они в разных местах.

— Так, что же делать? — я совсем растерялся.

— Почему ты думаешь, что они иностранцы?

— Не по нашенскому говорили.

— А по каковски?

— Славянский был язык, возможно польский, — сказал я, подумав.

— Это уже легче.

Мужик сделал несколько телефонных звонков, пытаясь выяснить откуда и куда могли везти поляков на завод. Вариантов было несколько. Потом он выяснял, какая автобаза предоставляла им сегодня автобусы. Их тоже было несколько. Потом он дозванивался до автобаз и узнавал, кто возил специалистов на завод сегодня. Всё это время он не прекращал работать. Перед ним на столе был расстелен огромный лист ватмана, раза в три больше обычного, с планом завода, с дорогами, ж\д ветками, причалами и с множеством разлинеенных рамочек. Вначале рабочей ночи все они были пусты. К утру, когда диспетчеру фантастическими усилиями удалось точно определить номер нужного мне автобуса, он был уже без пиджака, без галстука, ворот белоснежной рубахи был расстегнут, глаза красные от усталости и сигаретного дыма, все клеточки в рамочках были заполнены и многие по нескольку раз. Всё это время он орал по многочисленным телефонам, громкоговорящей связи, селектору, он расставлял пароходы, машины, железнодорожные составы, направлял бригады и в любую секунду перерыва в своём бешеном графике возвращался к моей проблеме. Точку в моём деле он поставил, когда уже светало, переговорив последний раз по телефону, сказал:

— Всё солдат, иди вниз, через десять минут твой автобус будет у рабочей проходной.

— Спасибо вам! Вы буквально спасли меня.

— Иди, я устал.

— Не дай Бог такую иметь работу! Извините, я абсолютно искренне.

— Это точно. Иди, удачи тебе, сержант!

Моя папка лежала на полке над передним сидением. На этом же автобусе я доехал до части. Ведомости комсомольских взносов четвёртой роты Чабанского стройбата, как и я сам, были спасены. Я остался комсомольцем, а следовательно и с надеждой на будущее. Без комсомола будущее представлялось невозможным, без членства в партии невозможным было светлое будущее. В университете стать членом партии было немыслимо. По разнарядке для внеклассовой прослойки — интеллигенции давали два-три места в год на весь факультет. Армия предоставляла возможность стать членом коммунистической партии.

Все студенты в стройбате хотели вступить в партию, чтобы обеспечить себе шанс в будущем. Не кляните нас с высоты дня сегодняшнего, таковы были правила игры в те времена.

Чего греха таить, и я хотел вступить, но для этого надо было на гора выдавать результат.

— Руденко, чего в комсомол давно никого не принимал? — спрашивает меня в начале весны Дихлофос.

— А кого принимать, товарищ лейтенант? Может Зиню или Боцмана? У нас уже и так или зек или комсомолец.

— А норма — два человека в месяц.

— Что за бред? Какая норма?

— Просмотри ещё раз списки.

— Нечего там и смотреть.

— А Савун? — с видом лёгкого превосходства уколол меня замполит.

— Что Савун?

— Ты что не знаешь, что в твоей бригаде есть не комсомолец? Кадры надо знать, Руденко, товарищей своих.

— Савун? Вы уверены? — на уколы Дихлофоса внимания я не обращал.

— Я — да.

— Я и подумать не мог, он же из техникума, кажется.

Я переговорил с Игорем, расписал ему перспективу стать комсомольцем. Он только спросил:

— Ген, тебе это надо?

— Мне — да!

— Ну, тогда давай собрание, буду поступать.

Перед собранием я готовил Савуна, обучал его всем стандартным ответам на стандартные вопросы по темам, типа: ордена комсомола, демократический централизм, решения последнего пленума партии и прочей подобной мути.

На собрании Игорь с блеском отвечал на все вопросы до того момента, пока Балакалов не спросил:

— Игорь, вот ты нормальный человек, музыкант, среднее специальное образование, а почему ты до этого не поступал в комсомол?

— Так я поступал.

— А чего не поступил? — насторожился Балакалов.

— Почему не поступил? Поступил.

— …? Не понял. Тебя исключили?

— Нет.

Здесь уже засосало под ложечкой у меня, появились очень нехорошие предчувствия.

— Так ты что, комсомолец?!!

— Да… М-м-м, наверное. Не знаю.

— То есть, что значит не знаю? А почему тебя нет в списках комсомольцев, где твоя карточка? — смекнул растеряться теперь и Дихлофос.

— А я её потерял, когда в армию ехал, — наивно отвечает Савун.

Со своего обычного места, с подоконника, уже привычно соскочил майор Кривченко и быстро направился вон из ленкомнаты, при этом он бормотал себе под нос так, чтобы все слышали:

— Мудак, у него некомсомольцев исключают из комсомола, а комсомольцев опять принимают! — грохнул дверью.

Красный, как рак, замполит Вилков спросил Савуна?

— Ты что, полный дурак?

— Не до такой степени, как вы… — и после мхатовской паузы, — …думаете, товарищ лейтенант.

Товарищ лейтенант заорал:

— Ты хулиган, Савун?

— Хули кто? — скривившись на одну сторону, переспросил Игорёк.

Ну, что здесь добавить?

 

Весна 1985 года

Гланды-геморрой

С утра по радио только траурная музыка. Узик покрутил настройки большого лапшовеса — радиоприёмника, нарвался на турецкую радиостанцию и, понимая тюркские языки, перевёл — умер очередной Генеральный Секретарь Коммунистической партии Советского Союза, …трижды герой… четырежды почётный… верный ленинец Константин Устинович Черненко.

Когда умер Брежнев, была в народе ещё некоторая растерянность, а теперь привыкли. Споро поставили портрет с траурной ленточкой на входе в роту, скорбно помолчали секунд пятнадцать на плацу. Этим, пожалуй, наш траур и ограничился. Прямо с плаца меня позвал замполит части:

— Руденко, дуй в трибунал, в Одессу.

— Виноват, товарищ майор, но это не я, он сам.

— Что не ты? — растерялся майор.

— Ну Черненко. Константин Устинович. Он сам откинулся.

— Тьху, дурак, дошутишься. Езжай давай. Заседателем будешь.

— Кивалой? Повышение?

— Каким кивалой?

— А вы не знаете? Так пацаны, которые правильные, народных заседателей называют за то, что они только головой кивают на заседаниях суда. Как попугаи. Ка-ка-ду.

— Вот и ты покиваешь, не рассыпишься. Пиздуй давай, какаду.

— Э, нехорошо это — птицей меня называть! Не по понятиям, — шучу я по инерции.

— Ебу я ваши понятия, студент. Кру-угом!

В здании трибунала Одесского военного округа я познакомился с двумя другими членами нашей революционной тройки: капитаном Зверинцевым, председательствующим на нашем заседании трибунала и рядовым Шелест — зачуханным молодым солдатом, танкистом. На знакомство с делом, нам с Шелестом дали пятнадцать минут, так для отвода глаз, для соблюдения протокола советского судилища. Дело было совершенно ясным: два «бегунка» с Белгород-Днестровского стройбата, имён их я, конечно, уже не помню, что-нибудь не более чем Иванов и Петров, ушли в побег. Отсутствовали они в части более десяти суток, поймали их уже дома. Всё задокументировано, запротоколировано. Так, что ни одного шанса у пацанов не было — дисбат уже маячил перед ними. Хоть дисбат по 240 статье и не был предусмотрен, но в таких случаях, когда не было совершено иных сопутствующих преступлений, «ограничивались» именно дисбатом. Не хотела армия отдавать дармовые рабочие руки другому ведомству.

На скамье подсудимых я увидел двух совершенно разных людей: один был среднего роста щуплым и очень бледным, он всё время рассматривал свои руки и глаз не поднимал, второй — небольшого роста крепыш с достаточно наглым взглядом. От судебных слушаний ничего нового по делу я не ожидал. Ничего и не происходило, пока, как свидетеля, не вызвали мать Иванова. Прокурор:

— Как же вы могли? Сын сбежал с армии, стал дезертиром, а вы не одёрнули, не остановили, не привели его в городскую комендатуру.

— Так, бежал чёж? Бьют их там сильно!

— Кого? Откуда вы знаете? От сына? — в голосе легкая доля сарказма.

— Письмо он за месяц до того прислал, плакала я очень, отец в больницу слёг.

— Какое письмо? Где оно?

— Так я следователю его отдала, что приезжал после того, как сына арестовали.

Я нагло потянул папку с делом из под рук председателя трибунала, он злобно зыркнул, но забирать папку не стал. Полистав не очень толстое дело, я быстро нашёл приобщённое письмо, стал читать и выпал из текущего заседания. Хорошо помню строки:

«Бьют нас всё время. Как проснулись, бьют за то, что медленно одеваемся, бьют на зарядке, во время уборки. Потом мы должны застилать всем постели и нас всё время бьют. Нам не дают время умыться и бьют за то, что мы грязные. Бьют по дороге в столовую, бьют на построении, бьют в столовой, на работе, вечером перед отбоем. Полночи мы стираем старослужащим бельё и нас бьёт дежурный по роте. Мама, самое страшное, что бьют всё время по голове, бьют всем, что под руку подвернётся: мисками, кружками, гладилками, черенком от лопаты. Вначале было больно, теперь я уже боли не чувствую, в голове только всё время сильно шумит. Мы живём в постоянном ожидании следующего удара, мы дёргаемся при приближении любого к нам человека. Я очень боюсь, что сойду с ума…». У меня начало сводить затылок, я оторвался от чтения и вернулся в действительность. Прокурор вел допрос Иванова — щуплого малого с землистым лицом:

— Вот вы писали матери, что вас избивают старослужащие. Это так?

— Да, — еле слышно.

— А почему же вы не обратились к вашему командиру? По уставу!

— …Так все это знают, — после длиной паузы.

— Вы утверждаете, что ваш командир знал, что вас избивают?

Тишина в ответ, стоит Иванов, низко наклоня голову. Председатель трибунала:

— Что же вы молчите? Отвечайте государственному обвинителю.

— Да, — шёпотом под нос.

— Что да?

— Знал… И сам тоже…

— Что «и сам тоже»?

— Бил.

— Кто? Вас ваш командир бил?! — с преувеличенным удивлением и наигранным негодованием спрашивает прокурор.

— Да.

— Кто ваш командир?

— Командир взвода, прапорщик Елихонов.

— Прошу трибунал вызвать для дачи свидетельских показаний прапорщика Елихонова.

— Трибунал вызывает прапорщика Елихонова, — капитан Зверинцев.

Оказывается рояль в кустах уже стоял. Мерзкий с виду, признаться, рояль, хоть и блестящий. В зал вошёл маленького роста толстый с геометрически абсолютно круглым багровым лицом прапорщик. Маленькие чёрные заплывшие глазки, надутые щёки и приплюснутый нос выдавали уроженца северных лагерных мест великой России, потомственного вертухая в седьмом колене. В зале жарко не было, но он всё время мятым платком вытирал себе лоб и шею, вернее то место, где у людей шея. Волновался, сильно потел, потому и блестел. Председатель:

— Представьтесь трибуналу.

— Прапорщик Елихонов.

— Рядовой Иванов утверждает, что вы его били.

— Х-хто? — прапорщик в полуобморочном состоянии.

— Иванов.

— Что?

— Ответьте трибуналу вы били рядового Иванова?

— Виноват, когда?

— Когда-нибудь!!! — председатель начал терять терпение.

— Так, бля, нет.

— Нет?

— Никак нет. Виноват, — с искренним сожалением разводит руками.

— Значит нет. У стороны обвинения есть вопросы к свидетелю?

— Нет.

— У защиты?

— Нет.

Что!!? Я обалдел. У защиты нет вопросов?! Они что с ума сошли. Это же конкретная зацепка, прапорщик идиот, его раскрутить, что раку ногу обломать. Пока мои мозги выходили из пике, председатель свидетеля отпустил. Два абсолютно расслабленных адвоката женского пола продолжали с тоской смотреть в окно. Страница перевёрнута.

Как пишется в протоколах, в ходе слушаний подсудимые показали, что они на стройке нашли спичечный коробок с травкой, забили по косячку и под эту музыку, вспоминая всё нехорошее о Советской армии, решили вместе дёрнуть домой прямо на лодке по говорящей реке. Всё это свидетельствовало о спонтанности решения, то есть об отсутствии предварительного сговора, который бы мог усугубить меру наказания. Мне показалось, что их хорошо консультировали или один из них уже должен был иметь определенный опыт. Так как адвокаты в дело не вмешивались и не помогали, оставалось, что Петров или Иванов уже по этим коридорам шагали, но следов прежней судимости в их делах не было.

Хотя, с другой стороны, почему травка? Ведь курение анаши не помогало созданию позитивного мнения высокого трибунала о подсудимых. Спонтанность поступков можно было доказывать и менее опасными методами, например, получили ещё раз в голову и сказали себе — доколь, мол, пора по домам, подальше от инвалидности. Я спросил у подсудимых:

— Часто ли вы употребляете наркотики?

Такой вопрос очень понравился капитану Зверинцеву, он только крякнул.

— Нет, — вялый ответ полудохлого Иванова.

— Да, регулярно, — жизнерадостное утверждение Петрова.

— Какие?

— Ну, там травку курю, колюсь, — продолжает Петров.

— Чем колитесь?

— Баяном! Чем. Шприцем колюсь, чем же ещё?

— А какой наркотик вы себе вводите, где достаёте?

Зверинцев только руки потирает, мол, классный кивала ему попался, ярый изобличитель чуждого нашему обществу порока.

— Сам готовлю.

— Из чего? Как?

— Что мне всю кухню рассказывать?

— Ну, хоть один рецепт.

— Сержант, может действительно хватит? Зачем это вам? — капитан шепчет мне в ухо.

— Сейчас, товарищ капитан, один важный момент для себя хочу прояснить, — прошептал и я в ответ.

Петров к таким конкретным вопросам готов не был, начал что-то невразумительное придумывать. С «кухней», как он выразился, он знаком не был. Я обратил внимание, как при этом снисходительно улыбался, не поднимая глаз, Иванов.

— Иванов, может быть вы поможете своему товарищу?

— Ну, там, бросаете раздробленную маковую соломку в растворитель, затем на водяной бане… — Иванов в подробностях и с упоением описал кустарный метод добычи зелья.

— Вы наркоман?

— Нет.

— Откуда знаете всю, как выразился ваш товарищ, кухню?

— Видел.

— Где? — это уже всполошился Председатель.

— Не помню, — Иванов снова замкнулся.

— У заседателя есть ещё вопросы?

— Нет.

Мне стало многое понятным.

В заключительном слове Государственный обвинитель потребовал для подсудимых по три года общего режима. Защитники ничего внятного не сказали, только попросили учесть юный возраст подсудимых, да и это сказано было совершенно безучастно, блекло. Трибунал удалился на совещание для вынесения приговора. Совещательная комната была мала размером, в одно окно. Два стола и несколько стульев составляли её скудный интерьер. Что меня удивило, так это наличие телефона на одном из столов. Я-то считал, что этот предмет просто права не имеет здесь находиться. Наивный я был человек.

Первым делом капитан в совещательной комнате спросил меня:

— Куда это тебя понесло, сержант?

— Хотел разобраться, товарищ капитан, кто из них действительно наркоман.

— А я думал, ты просто забесплатно рецептуру получить хочешь, — заржал капитан, он пытался шутить. — Ладно, вон садитесь за столик, журнальчики полистайте пока, а я приговор напишу.

Но вместо того, чтобы писать приговор, капитан начал наяривать по телефону, решать свои личные проблемы. Милый Шелест тихо спал. Минут через двадцать в комнату постучали. Я опять удивился — ведь всем должно быть известно, что трибунал удалился для вынесения приговора, никто не мог войти в совещательную комнату, это было бы грубейшим нарушением закона. Но капитан, как ни в чём не бывало, как у себя в кабинете, только бросил в сторону двери:

— Да, да. Кто там?

Дверь приоткрылась. Показалась блондинистая головка адвокатши:

— Можно, Иван Сергеич?

— Заходи Оксана, что там у тебя?

Вместе с Оксаной вошла в совещательную комнату и вторая.

— Иван Сергеич, миленький, давайте пораньше закончим сегодня. А?

— Куда спешите, девчата?

— Вон у Милки муж сегодня московским с командировки возвращается, а она дом приготовить не успела.

— Мил, а ты чё ж молчишь?

— Так и я прошу, Сергеич, отпустите, я своему хоть ужин приготовлю, он же сутки в дороге.

— Ну девчонки, что я могу? Приговор то по любому написать надо, вон с бойцами посовещаться, — деланно важно кивнул капитан на меня и на проснувшегося Шелеста, — ведь судьбу людей решаем.

— Сергеич, да чё там решать, вмажьте этим подонкам по полной. Армии они боятся, мужики, называется!

Вот тебе и самый гуманный в мире советский суд. Бред! Адвокаты!!! В совещательной комнате!

Защитнички вышли, капитан глубоко вздохнул и вытянул из портфеля несколько исписанных страниц. В течении минут пяти он что-то дописывал, а потом объявил:

— Приговор готов. Подписывайте, товарищи народные заседатели, что согласны. Потом его отпечатают и вы свои подписи поставите ещё раз.

— Разрешите ознакомиться, товарищ капитан?

— Настаиваешь? — злобно скосил глаз председатель.

— По закону хочу.

— Ну хоти. Почерк у меня плохой, я сам вам почитаю.

Он начал читать. По всему выходило, что всю констатирующую часть он написал заранее, опираясь только на своё предварительное знакомство с делом. Ход судебного разбирательства не мог уже ничего для него изменить. Получалось, что любые вновь открывшиеся обстоятельства председателем трибунала отбрасывались как такие, которые могли заставить его переделывать собственную работу. Всё было решено заранее. Итого, учитывая молодой возраст подсудимых трибунал счёл возможным ограничиться: Иванову два года дисбата, Петрову — год общего с направлением на принудительное лечение!

— А почему именно так?

— От любопытный попался! Грамотный?

— Ага.

— Ну, слушай. Отягощающих обстоятельств нет, можно ограничиться дисциплинарным батальоном, это раз. Но Петров наркоман, мы обязаны его лечить, а лечение в дисбате не предусмотрено, поэтому ему год исправительных лагерей с принудительным лечением, это два. Подписывайте.

Теперь мне стал понятным план Петрова — чтобы не попасть в дисбат, он назвался наркоманом. Хитёр стервец. Я о таком варианте, как срулить с дисбата, раньше и не догадывался. А Иванов скорее полный даун, если не воспользовался этой же возможностью.

— Но, товарищ капитан, ведь вы всё видели, слышали, как они отвечали на вопросы. Не уверен в отношении Петрова, но Иванов точно знаком с наркотиками не понаслышке, да и видик у него вполне конкретный. Из них двоих наркоман, скорее, он.

— Трибуналом такие факты установлены не были.

— Так может быть необходима медицинская экспертиза?

— Не вижу такой необходимости. Ещё вопросы? Нет? — он начал терять терпение.

— Есть, — я тоже, — Письмо к матери. Факты неуставных отношений, которые, по моему мнению, и толкнули их на нарушение закона.

— Фактов неуставных отношений не установлено, сержант, — он готов был испепелить меня.

— А письмо?

— Он мог его специально написать, чтобы оправдать свой побег.

— За месяц до побега? Тогда преступление было заранее спланировано, а следовательно, мы не можем ограничиться направлением в дисциплинарный батальон. То есть: или-или.

— Всё! Хватит умничать! Подписывайте приговор.

— Я не подпишу, — произнёс я быстрее, чем подумал.

— Что?!! Да я тебя… Ты у меня… Рядовой Шелест?

Тот безропотно взял бумажки и подписал их, уверен, что он и не пытался понять, о чем это мы с капитаном беседуем.

— Младший сержант Руденко?

— Товарищ капитан…

— Ты подпишешь?

— Нет.

— Ты что с ума сошёл? Да это же ЧП! Подписывай!

— Нет.

— С чем ты не согласен?

— Считаю, что дело не было должным образом расследовано, приговор основывается на недостоверных фактах.

Он долго смотрел мне в глаза, я старался выдержать, назад дороги у меня всё равно уже не было.

— …Потом, я считаю, что процедура вынесения приговора была нарушена, в совещательную комнату входили посторонние, вы вели телефонные разговоры.

Капитан тяжело сглотнул, его лицо приобрело цвет вчерашнего борща. Пауза…

— …Я готов подписать, но с особым мнением.

— Подписывай, — змеиный свист.

После оглашения приговора капитан Зверинцев сообщил мне, что меня вызывает к себе Председатель Трибунала Одесского гарнизона полковник Зелёный. На прощание капитан пригрозил мне, что он лично будет меня судить при первом же удобном случае, а организовать такой случай он мне обещает, если я заикнусь кому о защитниках в совещательной комнате.

Олегом Кошевым я не был. Недолго меня надо пытать до того, как я выдам месторасположение партизанского отряда. Кто я? Даже не винтик механизма, не гвоздь, даже не шляпка от гвоздя. Так, атом в кристаллической решетке. С нешуточной тревогой вошёл в кабинет великого и ужасного Председателя Трибунала Одесского военного округа.

В небольшой комнатке за письменным столом седовласый полковник. Мне было предложено сесть. Дурной знак в таком месте, но я присел на кончик стула. По требованию полковника изложил суть дела, как я его видел, капитана пока сливать не стал. По мере моего рассказа он всё меньше задавал вопросов, всё больше хмурился и уходил в себя. Когда я закончил, повисла долгая пауза. Казалось, полковник спит. Я не смел пошевелиться. Наконец он вздохнул и произнёс с милой одесской картавостью:

— Тги дня назад я лично пгедседательствовал на одном тгибунале. Судили двоих мегзавцев, сегжантов с гагнизонной гауптвахты, губагей, как вы их называете. Хотя этих называли по дгугому — Гланды и Гемоггой. Знаете, почему, сегжант? Они бгали солдатскую ложку, входили в камегы, стгоили задегжанных и засовывали чегенок ложки им в гот и в… — полковник замер, подбирая слово, — …и в задний пгоход. Они это называли пговегкой на гланды и гемоггой. Чегенок они пготирали слегка тгяпочкой пегед тем, как пговегять следующего. Замечу — следующего! Что это значит? А то, что по своей пгихоти они могли сначала пговегять гланды, а потом гемоггой, а могли и наобогот — сначала гемоггой, а потом гланды, а чегенок пготигали только потом. Понимаете?! Подонки! Фашисты! Год, год они этим занимались и никто не пожаловался! Люди!!?… — полковник надолго замолчал, смотрел в окно, потом продолжил, — Я им очень хотел впаять дисбат, знаю, хогошо знаю, что бы с ними там сделали. Но я, в соответствии со статьёй 237, дал им по пять лет стгогого гежима, хоть это и милость для этих мегзавцев. Потому что действовать мы должны только по закону, — и сразу без всякого перехода, — идите, вы всё пгавильно сделали, никто вас не тгонет, сегжант.

Я до сих пор помню боль в глазах этого пожилого человека, боль и недоумение. Как в фильме «Адъютант Его Превосходительства»:

— Ротмистр Львов покончил собой, — радостно докладывает поручик начальнику белогвардейской контрразведки полковнику Щукину. А тот так, помните, с ужасом и с тоской в глазах посмотрел на своего сотрудничка и говорит:

— Я удивляюсь вам, поручик, а была ли у вас мать?

 

Весна 1985 года

Чабанка-Кулиндорово

Вот что мы от всей души ненавидели, так это субботы. После завтрака у нас были политзанятия. Обычно Дихлофос, спотыкаясь на длинных словах, бубнил нам галиматью со своих курсантских конспектов. Скукотища смертная, одно развлечение, когда наших братанов из солнечных республик просили на карте мира что-нибудь показать, к примеру, родной город или родную страну. В эти мгновения слетал лоск с любого, обычно надменного, чернявого хлопца, по жизни оттопыренная нижняя губа втягивалась на своё законное место. Поиск Таджикистана во льдах Гренландии или Кишинёва в джунглях Амазонки слегка скрашивал неспешное течение времени по утрам в субботу. А после обеда ПХД — парко-хозяйственный день, то есть бесплатная пахота пока не стемнеет. У старшины всегда в заначке была куча грязной работы, всем хватало.

Особо ненавистными были субботы, когда старшина решал натереть полы в казарме. Ярко красная несмываемая ничем мастика, ведра, тряпки, а потом щетки. Тереть, тереть, тереть и так до бесконечности. Руки, колени и подошвы ног становились красными на недели. Вонь, грязь, высокая влажность, летом вообще не продохнуть. Кондиционеры? Ага, каждому и в каждую руку!

Или генеральная уборка столовой. Липкую многослойную грязь с полов можно было только соскрести, но как соскрести с 450 квадратных метров. Мы её смывали.

Стрижка кустов, покос травы, регулярная побелка бордюров, уборка опавшей листвы, снега, не помню места на территории части, не израненного траншеями или просто ямой, так как, если ничего придумать нельзя, то можно же просто копать.

И как после этого любить субботу?

Однажды в такую вот субботу, перед началом политзанятий я встретил в части нашу гражданскую начальницу:

— Гена, собирай свою бригаду. Хоппер с цементом пришёл, надо срочно разгружать.

— Так сегодня же суббота.

— Работа важнее.

— Извините Людмила Николаевна, мне нужен приказ любого офицера нашей роты.

— А кто есть?

— Дихлофос. Виноват, лейтенант Вилков, замполит роты. Он сейчас командует.

— Хорошо я поговорю с ним.

Я видел со стороны этот разговор, закончился он ничем, замполит отказал. А в понедельник он получил за это, по меткому выражению Корнюша, клизму на полведра скипидара с патефонными иголками. Железные дороги выставили нашему УНР штраф за два дня простоя вагона. Тут то, как говаривал Чапай, карта нам в руки и пошла. Всего за бутылку, каждую субботу нам в часть звонили с Кулиндорово и вызывали бригаду УПТК на разгрузку вагонов. Задерживать нас уже никто не смел.

С народом на железнодорожной станции у нас были прекрасные отношения. Конечно я мог настоять и отменить рабский труд нашей бригады на разгрузках не наших грузов. Но тогда и станция перестала бы нам помогать: подавать вагоны туда, куда мы хотим и тогда, когда нам это надо, давать нам железнодорожные краны, закрывать глаза на некоторые простои вагонов. Всё как обычно — рука руку моет. И поэтому разгружали мы всё. Например на Центролите вагоны с лесом. Первый раз, когда мы увидели ЭТО, то были немало удивлены.

— Ребята, вагон с досточками помогите разгрузить, — нежно приказала нам Людмила Николаевна одним весенним утром.

Пришли мы на Центролит, стоит обычный вагон, не платформа и не полувагон, а вагон. Откатываем мы двери и видим сплошную стену плотно уложенной шелёвки. Стена досок вплотную к дверям и просвета не видно ни по бокам ни вверху. То есть выглядит так, что крыша у вагона съёмная: крышу сняли — погрузили, потом крышу назад приварили — выгружайте как знаете. Мы стояли и тупо смотрели на дверной проем, мы даже не понимали, как можно попасть внутрь, как начать выгрузку. Пришлось звать помощь. Помощь нам объяснила, что доски режутся на зонах по длине почти на две трети вагона, то есть завести доску в вагон можно только по диагонали, слегка её согнув, а уже внутри вагона можно полностью выпрямить и уложить на место. С целью выгрузки мы должны были проделать обратную операцию — один край доски завести в дальний угол вагона, тогда, слегка согнув, её можно было выбросить в проём двери. А по высоте вагон заполняет под завязку, под крышу зек, находящийся внутри вагона. Последние доски он укладывает ближе к дальней от открытой двери стенке, затем в центре под куполом вагона, оставляя себе минимальную щель вверху двери, чтобы потом выбраться наружу. А по дороге, от тряски эти последние доски распределяются равномерно по вагону, закрывая собой щель вверху двери, теперь, если открыть дверь, создаётся впечатление, что вход полностью замурован.

Нам дали стремянку. Прежде всего надо было вновь проделать щель, отбрасывая, отодвигая доски от двери в самом верху. Попробуйте в свободное от работы время позаниматься такой физкультурой. У нас ушёл час до того, как самый маленький из нас — Юрка Тё смог попасть внутрь вагона. А потом уже и мы. Ну и работка, я вам доложу! Вначале работать можно только лёжа, потом на коленях, поэтому локти, колени и даже ладони, несмотря на рукавицы, через полчаса работы утыканы занозами. Дышать тяжело, воздух наполнен пылью с миллионом потенциальных заноз для лёгких. Уж лучше цемент!

Разгрузка угольных электродов для дуговых печей на том же Центролите. Цилиндрические с отверстиями в торцах электроды килограмм так 80 каждый выгружаются из полувагона специальными крюками, в виде согнутой под девяносто градусов толстой арматуры, на конце паука. Проблема в том, что электрод изготовлен из графита — наилучшего смазочного материала. Крюк всё норовит выскочить, а убегать от 80 килограммовой бомбы не представляется возможным не только из-за недостатка пространства в полувагоне, а потому, что скользко, через полчаса работы подошва сапог покрывается графитовой смазкой, графит по графиту это даже не остро отточенные коньки по льду. На ногах устоять невозможно, а ровного пола под ногами нет, под ногами электрод к электроду, диаметр — сантиметров сорок и длина под два метра. Падаешь каждые минут пять, неожиданно падаешь, а падать больно.

Или «вертушка». На ЗЖБИ на «вертушках» поставлялся щебень. «Вертушка» это железнодорожный состав, состоящий из платформ с одним вагоном-теплушкой для охраны и сопровождающих лиц посреди состава. Щебень выгружали специальным ковшом, но чтобы ковшом можно было работать, надо было открыть все борта платформы. Это и была наша работа. По длинному борту восемь замков. Выбить тяжеленный зацеп из замка можно только кувалдой. Стоишь на склоне железнодорожной насыпи, почти в кювете, над тобой платформа, то есть махать здоровенной кувалдой надо прямыми руками над головой, если промазал, улетаешь по инерции вместе с кувалдой под насыпь. С трёх ударов зацеп можно освободить, если каждый из ударов попал по зацепу, если попал в неподвижную скобу замка, то ощущение такое, будто тебe самому кувалдой по плечам вломили. Открыл одну платформу — руки больше не поднимаются, а таких платформ штук двадцать. Та ещё работёнка!

Так размахивая кувалдой, я умудрился разбить свои очки. Уставшие руки ошиблись на несколько сантиметров, плечо задело оправу и очки улетели в кювет. Особо горевать я не стал — что в очках, что без очков, видел я примерно одинаково плохо.

 

Лето 1987 года

Киев

Шли мы как-то с моим приятелем Сашей Письменным мимо магазина «Турист», что рядом с университетскими корпусами на ВДНХ. Зашли и купили себе с бухты-барахты по теннисной ракетке. Этот кусок железа со струнами имел оригинальное теннисное название «Хоккей 2». На следующий день мы, натянув веревочку вместо сетки, без каких-либо тренировок приступили к игре на счет на кортах Ледового стадиона, что напротив киевского ипподрома, в десяти минутах ходьбы от университета. Так началась моя любовь к теннису, буквально с первого удара. А тогда играли мы, мягко говоря, отвратительно, но самозабвенно. Имитируя подачу мастеров, я своим плечом снес с носа очки и немедленно на них наступил. Хрусть!

Магазинов «Оптика» тогда в Киеве было не то что сейчас — в каждом квартале, но они таки были. А вот, где взять рецепт? Как ветеран призыва, я прошёл минимум 26 медицинских комиссий до армии и в каждой, конечно, был окулист. Я помню эти муки, и мои, и врачей:

— Закрой левый глаз.

— К, Л, П, …

— Неверно. Попробуй вот с этим стеклышком, минус полтора…

— К, П, Н, … — напрягая глаз, с трудом различал я темные пятна. — Нет, мало.

— Давай вот с этим. Один семьдесят пять.

— К, Л, Л, Л, … Нет, много.

— Полтора — мало, а один семьдесят пять — много? Понятно. Симулянт!

При этом я искренне хотел подобрать для себя правильные очки. Ещё со школы я знал, что постоянно напрягая глаза в попытках рассмотреть написанное на доске, чего я добивался непременно, так это головной боли к вечеру. Используемый вместо приличной оптики, широко известный советский метод зреть — оттягивание пальцем уголка глаза, полного удовлетворения мне не приносил. Я хотел видеть, как все люди. Кстати не все люди хотели этого так же, как я. Был у меня приятель по военкомату Валера Бартошек из Быковни. Тоже ветеран призыва, много раз я с ним проходил комиссию и видел его фокус. Дело в том, что Валерка был профессиональным шофером и зрение ему полагалось стопроцентное. Беда была в том, что один глаз у Бартошека видел на все сто, а второй вообще ничего не видел. Как скрыть? Фокус состоял в следующем:

— Закрой левый глаз.

Валерка брал со столика в правую руку ширмочку и закрывал левый глаз.

— К, Л, Н, …

— Отлично. А теперь закрой другой глаз.

Валерка перекладывал ширмочку в левую руку и широким жестом закрывал на этот раз… опять левый глаз.

— К, Л, Н, …

— Отлично. Оба сто процентов. Следующий!

Супер идея! Всегда у него это проходило. А у меня: много, мало, много, мало — симулянт!

Этот сценарий повторялся из года в год. Я стал носить минус полтора, но очень большой разницы — в очках я или нет — я не ощущал.

И вот я снова без очков. Где взять рецепт? Нашел я одну «Оптику» с врачом. Приехал, там старичок такой на приеме, взятый целиком и полностью из черно-белого кино:

— Ну-с, батенька. Закройте левый глаз.

— К, Л, П, …

— Неверно. Попробуйте вот с этим стеклышком, минус полтора…

Я только вздохнул.

— К, П, Н, … Нет, мало, доктор.

— Давайте вот с этим. Один семьдесят пять.

О, как это мне было знакомо!

— К, Л, Л, Л, … Нет, много.

— Полтора — мало, а один семьдесят пять — много? Понятно. Попробуем так.

Он вставил другое стеклышко, повернул его, подправил. Я только ахнул. Я не смотрел на таблицу, я смотрел в окно. Как передать чувства человека, который к 27 годам впервые в жизни увидел листья на дереве? До этого дерево для меня было размытым пятном зеленой краски с оттенками разной глубины. А тут… каждый листик, каждая веточка! У меня слёзы на глазах.

— Так у вас астигматизм, батенька! Боюсь, что своими очками вы только портили зрение.

Десять лет, десятки врачей… а главное, что мы продолжаем им верить, нам кажется, что всякий в белом халате — уже специалист. Страх за свое здоровье лишает нас разума. В тот день я впервые подумал: а в чем, собственно, разница между нашим университетом и мединститутом? Работая, в том числе и со студентами, будучи сам студентом последнего курса, я отчетливо понимал, что на сто выпускников, в лучшем случае, приходится десять специалистов. Дай Боже, чтобы в мединституте статистика была получше, но шанс попасть на хорошего специалиста очень-очень далек от ста процентов.

Извините и будьте здоровы.

 

Весна 1985 года

Чабанка-Кулиндорово (продолжение)

Так что, работы наши были очень разные и рабство тоже имеет свои оттенки. Было нам более приятно, когда нас продавали «налево» гражданским. Например по весне ночью улики перевозить с места на место. Тоже бывало намаешься, загрузив «крокодила» в два ряда по высоте тяжеленными ульями с мёдом. Но зато и накормят и с собой дадут.

А той весной и вовсе классный левак попался — продали часть моей бригады ваять из ракушечника домики на посёлке Котовского в частном секторе, сразу напротив хозворот Молодой Гвардии. У куркулей участок — соток пять, а они строят пять-шесть домиков два-на-три метра, дачникам летом сдавать. «Удобства во дворе» называется. И не только удобства, всё во дворе, в домике помещались только две кровати. Не Хилтон, одним словом.

Каждый вечер мы, кто продолжал работать и за себя и за того парня на Кулиндорово, заезжали к куркулям забирать остатки бригады. Согласно договорённости, каждый вечер нас ждал щедро накрытый стол на всю бригаду. Когда с бромбусом, а когда и с самогонкой. А годы-то голодные… Денег мы не получали, деньги получали те, кто нас продавал.

В части снова перемены — жалко, но исчез комроты Меняйлов. Пара залётов, суд офицерской чести и не стало нашего командира роты. Хороший он был парень, незлобный и не дурак, случайный в армии человек. В роте Корнюш подлаживал под себя парня из нового призыва. Если я с самого начала всё время пытался выскользнуть из лап старшины, то Владик, так звали этого пацана из Николаева, выпутаться из этой вязкой паутины и не пытался. Каждый раз, когда он выходил из каптёрки старшины, он получал в зубы и немедленно возвращался, а нашему прапорщику только того и надо было. Однажды я видел, как Владик стоял прислонившись спиной к столбу в спальном помещении, а Кириченко бил его кулаками по челюсти.

— Руки опусти!

И удар справа. Несильно. Владик дернулся.

— Стой смирно, я сказал!

И удар слева. Так несколько раз. Наконец Владик замер и обреченно закрыл глаза. Кириченко стал бить его непрерывно с двух сторон. Молча. Владик только привычно качал головой.

Его спасение было в каптерке доброго прапорщика Гены. Чем сильнее зависимость солдатика от старшины, тем старшине выгодней. Он и защищал-то только для вида, я это уже потом сообразил. Он сразу начинал оказывать особое внимание своей жертве, чтобы остальные её, жертву, возненавидели. Мне в своё время удалось уйти в бригаду и тем получить относительную независимость. У меня сохранялись хорошие отношения со старшиной, но они больше походили на равные, …нет, панибратство не допускалось, просто он согласился, что я не под ним, я где-то рядом. Хотя он и продолжал очень ревниво относиться к любым моим проявлениям самостоятельности.

Не сложно было догадаться, что у Владика должна была быть библиотека дома хорошая. Так оно и оказалось. Вызвал меня как-то Корнюш и говорит:

— Гена, у Владика сестра замуж выходит. Мать просит отпустить его на свадьбу, а боец он ненадёжный, тревожный какой-то. Я тебя прошу, сгоняй с ним на сутки в Николаев, присмотри за ним. Туда-назад.

— Без проблем, товарищ прапорщик.

— Кстати, вы же по любому домой к нему заедите, ты там присмотри, чего хорошего в его библиотеке, а то он сам совсем не рубит в этом деле.

— Есть, — эта часть задания мне понравилась значительно меньше.

Была свадьба, много пили, танцевали, пели, выходили покурить, меня хотели бить, не побили, пили на брудершафт, хотели побить других уже вместе со мной. Программа свадьбы была стандартной.

В части первым делом алчущий старшина спросил меня совершенно конкретно:

— Ну?

— Нормально всё, товарищ прапорщик, боец был под полным контролем.

— Я не об этом. Есть у них интересное что-нибудь на книжных полках?

— Так… а я дома то у них так и не был.

Старшина осунулся лицом, недоверчивые глаза сверлили меня до предстательной железы. Не поверил.

— Знаешь, что я тебе скажу?

Я вопросительно моргнул своими лысыми веками.

— Куда солдата не целуй, у него кругом жопа! Свободны, товарищ младший сержант.

С этого дня наши отношения заметно ухудшились. А библиотека у Владика была таки охренительная!