Весна 1985 года

Майор Белоконь

И так было нескучно, а тут судьба нам подбросила целого майора Белоконя. Или майора Белоконь? Как правильно? Утром на разводе командир части представил нам нового командира роты. Маленький такой дедушка-гномик с выцветшими лукавыми светло-серыми глазами и длинными косматыми седыми бровями, которые резко контрастировали с черной шерстью торчащей из огромных лопатых ушей. Вечером он бодро провёл проверку, выступил с речью о воинской дисциплине и приказал сержанту Аронову к утру повеситься. На этом мажорном аккорде рота была распущена спать. Дневальным поступил приказ занести койку в канцелярию роты, а каптёрщику выдать бельё. Так у нас поселился бес по имени Белоконь.

Вскорости стала известна его история. Ещё недавно служил он целым командиром батальона в Запорожской области, пил, по пьяному делу повесил солдата. Не до смерти. К крюку в потолке он привязал сначала кусок резинки от трусов, а уже к ней верёвку, смастерил петлю. Позвал в чем-то провинившегося солдатика, поставил того на табурет, надел на шею петлю, зачитал приговор и выбил из под ног опору. Резинке даже не пришлось растянуться, как рассчитывал изобретательный командир, она просто оборвалась, но боец рухнул на пол уже без сознания. Пошутил майор. Весёлый он был человек, но крышу ему с тех пор повело конкретно. Понизили его в должности и направили к нам в часть начальником штаба. На этой должности он долго не продержался, понизили его до командира роты и бросили на третью роту подальше от части. Но на свободе майора несло по полной и его перекинули к нам, под неусыпное око командования. Пил он непрерывно, но пьяным я его не помню. Он не пьянел, у него только менялось всё время настроение, неожиданно и противоположно.

Если раньше нами занимался в основном старшина, остальные командиры только так — отбывали повинность от сих до сих, то теперь новый командир роты переплюнул даже старшину. Белоконь жил в роте. Семьи у него не было. Его домом стала наша казарма, в частности канцелярия роты. После кровати, следующим обустройством нехитрого майорского быта стала сигнальная кнопка, установленная ему в стол нашим радистом и соединённая с сигналом боевой тревоги. В большем он не нуждался, в его понимании необходимая степень уюта была создана. А при помощи кнопки он управлял ротой.

Утро. Одновременно с криком дежурного громкий звонок над тумбочкой дневального. Звенит долго, Белоконь кнопку нажал и не отпускает. Это плохой знак. Дневальный несмело приближается к двери канцелярии и очень осторожно открывает её. Оттуда крик:

— Дневальный, нах, дежурного по роте ко мне. Бе-егом, басурман!!!

Дневальный находит Гулямова.

— Гулям, тебя, типа, Белоконь к себе зовёт.

— Ну его нахуй! Сам иди.

— Не, он не отцепится, тебя зовёт.

Снова звенит звонок. Делать нечего, к двери приближается Гулямов, осторожно приоткрывает её и еле успевает пригнуться — сквозь то место, где только что была его голова, пролетает на безумной скорости какой-то предмет. Не снижаясь предмет врезается в кафель на противоположной от двери стене, что над фонтанчиком для водопоя. Хорошо, что там никто не утолял свою жажду в этот момент. Предмет со звоном разлетается на множество осколков. По осколкам определяется, что это была псевдохрустальная пепельница. Проснулся!

Из канцелярии раздаются крики, через мгновение оттуда вылетает Гулямов.

— Дневальный, на стакан, набери воды, отнеси командиру, пусть подавится, сука, алконавт ебучий.

Дневальный относит воду. Тишина. Через минут пять короткий звонок. Дневальный открывает дверь канцелярии, оттуда голос Белоконя, как ни в чём не бывало:

— А кто у нас сегодня дежурным по роте?

— Рядовой Гулямов, товарищ майор.

— Пригласи его ко мне, сынок.

Значит уже опохмелился. Сейчас выйдет в мир, благодушный, улыбчивый, с лукавым своим взором из под лохматых бровей. Будет шутить, будет мудрым и добрым. Но с завтрака он уже вернётся другим и тогда судьба окружающих будет зависеть от того, сколько водки он себе оставил вчера в заначке.

Грех сказать, что настроение командира роты зависело исключительно от выпитого. Бывало орёт, с ума сходит и вдруг отеческая улыбка, всепрощение. Пути блужданий его сознания были неисповедимыми для нас только первое время. Путём проб и ошибок подбирали к нему ключики и в деле том в итоге изрядно преуспели. Судите сами.

Опоздала наша бригада к вечерней проверке. Честно опоздала, без дураков, не приехал дядя Яша и нас не предупредил заранее. Ждали мы его, а потом своим ходом двинули, а на Молодой Гвардии зависли на остановке. Не хотели водители бесплатной публикой места в автобусе занимать, не хотели везти нас к месту исполнения нашего гражданского долга. В роте нас встретил дневальный и передал приказ майора зайти в канцелярию. Зашли.

— Товарищ майор, бригада УПТК по вашему…

— К стенке, распиздяи! Смирно!!!

— Товарищ майор, нас не забрали с Кулиндорово…

— Молчать! Меня не интересуют ваши сказки, нах…

Мы выстроились в шеренгу под стеной в канцелярии. Майор встал перед нами, грозно всматриваясь снизу вверх в наши переносицы своими безумными глазами.

— Час назад на нас напали американцы. Вы знаете, что это война!? А вы теперь дезертиры!!! Смирно! Слушай мой приказ, — он понизил голос и медленно, как бы с сожалением, чеканя каждое слово, Левитаном объявил:

— По законам военного времени, властью данной мне коммунистической партией приказываю рядовой состав бригады повесить, сержанта Руденко расстрелять! Приговор привести в исполнение немедленно, — кнопка, звонок, снова крик, — Дежурный по роте!!!

В канцелярию вбежал наш родной Узик.

— Товарищ майор, дежурный по роте, сержант Аронов, по вашему приказанию прибыл!

— Дежурный, повесить дезертиров. Руденко расстреляю лично, утром.

— Вешалки все заняты, товарищ майор, там повара висят.

Нелегко сбить с толку офицера Советской армии. Недолго думая:

— Отконвоировать всех на губу, а утром привести приговор в исполнение. Всё! Точка! — и ладонью так по столу, с сожалением, хлоп!

— Товарищ майор, разрешите?

— Чего тебе Баранов?

— Дайте покурить напоследок. Угостите военных сигареткой.

Вмиг атмосфера в комнате изменилась. Белоконь, устало опустив плечи и свесив себе на грудь небритый подбородок, медленно пошёл и сел за стол, вытянул пачку сигарет, бросил её на приставной столик.

— Садитесь, сынки. Закуривайте.

Слово «сынки» он произносил не издевательски, а по-отечески нежно. Мы присели, закурили. Майор мудро обводит нас всех глазами.

— Ну, что там у вас произошло?

— До последнего ждали нашу машину. Она не приехала. Были вынуждены добираться своим ходом. Вот и опоздали.

— Я же за вас переживаю. Я же ваш батька здесь, нах, в армии.

— Отец родной… — из скромности Белоконь начавшуюся реплику Баранова перебивает:

— Вот хорошие вы хлопцы, но недисциплинированные.

— Мы больше не будем, товарищ майор.

— Да ладно вам. Ужинали?

— Никак нет, товарищ майор. Как приехали, сразу в роту, сразу к вам.

— Веди бригаду ужинать, Руденко. Скажи там, нах, этим ебарям, что я приказал накормить людей.

А то нас без его приказа не накормили бы. Вышли мы мирно из канцелярии и пошли есть свою жареную селёдку. Но опыт, как можно переключить майора, закрепили. Невинная просьба дать закурить смыкала в его голове необходимые проводочки и… — отец родной.

А то помню, как-то в ненавистную субботу, вечером вызывает меня командир роты в канцелярию. Захожу и вижу, он там Райнова распекает.

— …ты, Райнов, ваще на службу, нах, болт забил… — увидев меня, не дал и слова сказать.

— Руденко, почему этот гандон, нах, всё время в парадке ошивается?

— Так он же экспедитор, товарищ майор.

— Какой такой экс-педитор? Не педитор он у тебя, а пидорас!

— Ему по работе положено.

— На его положено мой хуй наложено! Нах ему парадка?

— Так он же по заводам, по складам, по всей Одессе ездит и стройматериалы заказывает. Он только в парадной форме одежды может перемещаться по городу, а иначе патруль подгребёт.

— Райнов, блядь, ты же одессит?

— Так точно, товарищ майор.

— Каждый день, нах, мамкин борщ хаваешь?

— Никак нет, товарищ майор.

— Ага, заливай больше. Руденко, слушай мою команду: одесситов к ёбаной матери из педиторов. Пусть, суки, лопатами, как все, машут. От жиды… блядь!

И тут Райнов, нельзя сказать чтобы к месту, глядя на стол майора, спрашивает:

— А вы, товарищ майор что, в шахматы играете?

— Играю, — тембр голоса сразу стал котенкообразным, многоумная улыбка, хитро прищуренный глаз, — а ты что поиграть со мной хочешь?

— Хотелось бы, товарищ майор.

— Ну, давай. Только я не пацан, нах, на шалабаны с тобой играть. Что ставишь?

— Увольнительную домой до утра понедельника.

— Совсем охуел! — радостно, — Ладно, давай! Руденко оставайся, увидишь, как я разделаю этого шаромыжника под орех!

Шахматная доска лежала на столе у майора. Лёнька споро начал расставлять фигуры и себе и майору. Белоконь откинулся на спинку стула, закурил и бросил пачку сигарет на стол. Это был сигнал, я тоже закурил командирские, подсел к столу. Как играет Райнов, я знал, мы с ним на Кулиндорово сражались и не раз. Так себе. Счёт у нас был примерно равным, а я шахматистом себя не считал. Минут через двадцать Райнов объявил счастливым голосом:

— Вам мат, товарищ майор!

Товарищ майор глаз от доски не поднимал. Повисла пауза, улыбка сползала с губ Райнова вниз, за белый нагло расстегнутый ворот. Майор хрипло:

— Встать, сука… Ремень! Снять ремень, я сказал!

— Вы проиграли, товарищ майор. Всё по понятиям. Вон Руденко свидетель.

Я благоразумно молчал.

— Младший сержант Руденко, рядовой Райнов арестован. Приказываю вам отконвоировать его на гауптвахту, — наконец он поднял голову, — трое суток ареста, я те, сука, дам, блядь, увольнительную!!!

— А может ещё партейку, товарищ майор?

— Объебать хочешь, паскуда!?

— Да то ж может быть случайность, а?

Майор вновь прищурился, посмотрел пытливо в очки Лёнчику, выдержал паузу и снизошел:

— Ну, давай. На что?

— Да на ту же увольнительную.

— Расставляй, нах! — махнул рукой, как товарищ Буденный шашкой.

На этот раз Лёнчик сдался уже на пятнадцатой минуте. Белоконь сидел счастливый, широко раскинувшись на стуле.

— Плакала твоя увольнительная, Райнов!

— А может ещё партейку?

— Расставляй!

И в этот раз Лёня не выдержал сокрушительной атаки майора, сдался. Майор Белоконь был счастлив, как пятилетний ребёнок под ёлкой в Новый год, сидел такой гордый, брови распушил, острый щетинистый кадык навострил в самое небо.

— Ладно Райнов, будешь знать, как со старшими дядями играть. Получил?! Но я добрый. Помни, что майор Белоконь здесь, нах, тебе за отца и за мать: хочет — выпорет, а хочет — цицьку даст пососать. На тебе твою увольнительную!

С тех пор, как только Лёньке надо было домой, он за доску и к командиру. И ни одной осечки, замечу. Уж чем майор был замечательным, так это своим постоянством… в самых неожиданных местах. Крымская босота наградила его погремухой «Мелкий Бес» или просто Бес.

Приближались майские праздники. Что-то я давно дома не был. Надо было искать аккорд. Идея подвернулась случайно. Как-то в каптёрке на полке под парадками я нашёл конфетку похожую на родной «Вечерний Киев», съел. Потом ещё одну. Спросил Войновского, кто это конфеты разбросал под парадками? Он не знал. Мы начали приподнимать парадки уже целенаправленно, находя под ними конфеты и немедленно поедая их, как бесхозные. Странные это были конфеты, странные своей бесхозностью и двумя маленькими дырочками, как будто кто-то шилом проколол каждую конфету. Так мы добрались и до самой коробки — развороченный картон, ошмётки вокруг и надкушенные конфеты. Тут-то мы всё и поняли — мыши. Заныкал кто-то из наших коробочку «Вечернего Киева», а мыши обнаружили и распробовали этот деликатес в голодной солдатской казарме. То, что не сильно обгрызли мыши, доели немедля мы с Серёгой, оставив несколько наиболее надкушенных конфет в свидетельство мышиного беспредела. Вещественные доказательства были предъявлены Корнюшу и он, убоявшись прежде всего порчи вещей в своей каптёрке, дал распоряжение сделать капитальный ремонт солдатской каптёрки. Есть аккорд!

Взялись мы за дело с Серёгой очень серьёзно. Раскурочили все полки, травили мышей, законопатили все дыры, отциклевали пол, сделали новые полки, заново перекрасили стены, побелили потолок. Проблема состояла для нас в том, что, когда мы согласились на этот аккорд, то ещё не знали, что на Кулиндорово к нам пойдёт новый дом, вагон за вагоном. То есть волынить на работе у нас не получится, следовательно, аккорд по-честному надо будет делать в свободное от работы время, то есть по ночам.

Красоту мы задумали немыслимую для солдатской казармы. Полки покрасили в шоколадный цвет, стены — в кремово-ванильный, отбив красивые «зеркала» в меру тонкими полосами шоколадного цвета. Благородные сочетания цветов подбирал я, подмешивая обычную гуашь в белую водоэмульсионку. До того времени открытые полки решили закрыть занавесками из «стеклянной» ткани производства ДШК золотистого цвета. Списавшись со своими, я знал, что смогу привезти её в достаточном количестве. Из этой же ткани решили сделать и занавеси на большие окна. Уютная должна была получиться каптёрка. А чего ж? Для себя же и делали. Бригада УПТК, практически, жила в каптёрке.

Работа подходила к концу, мы с трудом успевали к международному дню солидарности трудящихся. Каптёрка приобретала запланированный вид. Старшина на нас не мог нарадоваться, ему искренне всё нравилось. Но силы наши были на исходе, мы не спали уже несколько ночей. Днём поспать не удавалось, по ночам вначале мы работали до двух часов ночи, потом до трёх, последние ночи мы не спали вообще. Однажды по дороге с Кулиндорово я заснул в автобусе стоя, удобно положив голову на руку, которая держалась за верхний поручень. Не задремал, а заснул, глубоко, надолго, со сладкими снами.

В одну из последних ночей апреля, уже под утро заглянул к нам Белоконь. Не спалось командиру, денно и нощно, в свойственной только ему манере, думал он о повышении обороноспособности вверенного ему подразделения.

Кстати, наблюдая наши потуги, он приказал дневальным изготовить ему специальную этажерку для газет, покрасив её в наши фирменные цвета. Этой обновкой он собирался разнообразить быт своей берлоги. Время шло к пяти часам утра. Вначале мы с Войновским услышали голос командира роты в коридоре, который ворковал дневальному:

— Молодец, классная подставочка получается! Молодец, сынок, давай докрашивай, меняйся и отдыхай, нах.

Дверь в каптёрку осторожно открывается, появляется довольная Белоконская рожа.

— Бля-ядь! — восхищённо, — Молодцы! Всем, нах, четвёртая рота носы утрёт. Нигде в гарнизоне нет такой каптёрки. Музей, мля, мадам Трико!

— Рады стараться, товарищ майор!

— Старайтесь и домой! Заслужили. Ну, не буду мешать, работайте, сынки.

Мы с Серёгой продолжили. Работа была очень ответственная, мы отбивали полосы на больших плоскостях стен, работа тонкая, ручная, специальных инструментов у нас не было. Глаза сильно резало от хронического недосыпа и дыма — мы курили одну за одной.

Минут через пятнадцать снова шум в коридоре, крик майора:

— Ты, чурка задроченная, чем это ты занимаешься?

— Так, товарищ майор…

— Молчать! Что это у тебя за хуйня?

— Ваш приказ выполняю, товарищ майор.

Пауза. Вдруг резко, от удара ногой, распахивается наша дверь. В проёме маленькая, но гордая фигура командира в кальсонах, руки за спиной, как у гестаповца, косматые брови насуплены, глаза сверкают. Вначале Бес держит паузу, а потом всё более распаляясь:

— Пиздячите, курвы? Ну-ну… Что, бляди, решили бордель из казармы устроить?! В отпуск захотели?! Я вам дам отпуск! Смирно! Объявляю по десять суток ареста от имени командира части! Это вам вместо отпуска. Закрасить этот публичный дом, нах! Завтра я и вашего злоебучего Корнюша на губу отправлю! Суки! Где вы все эти материалы спиздили? Утром все чеки и квитанции мне на стол! Под трибунал всех, нах! Армию Советскую засрали, пиздопродавцы хуевы! Сгною!!!

Резко развернулся и пошагал в сторону своей ночлежки. По дороге вдруг удар и грохот.

— Это ещё что за хуйня?! Службу неси, пидарёнок, как положено!

Я слез со стремянки. Войновский тупо смотрит в пустой проём двери, а потом, бросив на пол, слава Богу, застеленный бумагой, банку с краской, которую держал для моего удобства в руках, как заорёт неожиданным для столь мощной фигуры тонким фальцетом:

— Да пошёл ты нахуй, пидорас горбатый! Пошло оно всё нахуй! Ебал я все ваши аккорды!

— Серёга, ты чего? Услышит.

— Пусть слышит, падла! Я ему сейчас ещё и ебло раскрашу!

— Не ори, ребят разбудишь.

Я вышел в коридор, там дневальный собирал обломки этажерки.

Мы с Серым были ошарашены. Наша усталость и беспредел командира надломили наши силы. Всё могло быть для нас очень серьёзно. Мы оставались в Советской армии. Не важно, что у командира белая горячка, в армии единоначалие, что он прикажет, так и будет. По любому, сначала надо выполнять приказ, каким бы придурочным он не был, а потом уже, если делать нечего, обжаловать его. И весь этот тупизм реально опасен, трибунал всё время по тому или иному поводу маячил в наших окнах. Войновский, успокаиваясь, устало:

— Ебу я всё, с меня хватит, я ложусь спать.

— Не дури, Серёга. До подъёма полчаса. Ты же знаешь, если дать себе сейчас слабину и заснуть, будет только хуже. Лучше перетерпеть и вообще не ложиться. Приедем на Кулиндорово, может сегодня сможем там перекорнуть хоть часик.

— Ебу. Всё, не хочу я домой. Ты как хочешь, а я спать.

Мой друг ушёл, а я закурил ещё одну.

Сразу же после подъёма длинный звонок. Казарма на мгновение затихла — какой будет приказ из дурдома? Дневальный орёт:

— Руденко, Войновский, к командиру роты!

Казарма снова привычно зашумела, в каптёрку вплыло приведение, слегка похожее на Войновского. Безвольно отвисшая нижняя губа, отсутствующий застывший взгляд. Я ему:

— Пошли, терпила. Посмотрим, что там нового в голове у Беса.

Мы с необходимой осторожностью вошли в канцелярию. Смрад перегара и табачного дыма казались более плотными, чем дверь. Я вообще не помню майора в умывальнике. Когда он чистил зубы? Мы стали по стойке смирно в двух шагах от стола.

— Товарищ майор, военные строители младший сержант Руденко и рядовой Войновский по вашему приказанию прибыли.

Тишина в ответ. Майор, низко склонив голову, сидел на своём месте за столом в застиранных кальсонах и курил. Долгая пауза, затем устало, но довольно спокойно:

— Приказываю вернуть каптёрке прежний вид. Вакханалию с публичным домом прекратить. Никаких отпусков.

— Но, товарищ майор… — осмелился я. А чего мне было терять?

— Никаких «но». Я сказал!

— Вам же нравилось!

— Я те дам «нравилось»! Тебе на губе понравится! — майор начал разогреваться, звук усиливался. — Слушай мой приказ, борзота охуевшая: для начала, вместо отпуска, за порчу военного имущества, по три наряда вне очереди! На картошку! На кухне теперь ваш аккорд будет до самого дембеля…

Своё обычное «нах» он добавить не успел, Войновский, как стоял по стойке смирно, так по стойке смирно, ни на градус не сгибаясь ни в поясе ни в коленях, опрокинулся вперёд и со всего своего роста хрякнулся головой об стол, а затем тело его сложилось и оказалось на полу. Даже майор обомлел, не говоря уже обо мне. Выжить после такого падения казалось нереальным, но Войновский зашевелился. Я помог ему подняться, с тревогой ощупывая глазами лицо моего друга. Майор вскочил из-за стола:

— Что это было?

— Виноват, товарищ майор, заснул, — перепуганный сип Серёги.

— Сколько вы не спали?

— Шесть суток, товарищ майор, — ответил я, Войновский сейчас бы не подсчитал и своих лет.

— Ну как же так, сынки… — глаза майора вмиг оказались на мокром месте, — Нельзя же так. Ну, старшина… вот же сучий потрох. Ладно, свободны, идите умываться.

Мы вышли в коридор. Я спросил Серёгу:

— Ты чего это? Спецом?

— Каким спецом? В натуре заснул.

— Стоя? Под крик Белого коня?

— Веришь, даже присниться успело что-то такое хреновое с ударом по голове на приконце.

— Верю. Я же говорил, что лучше вообще не спать. Пошли пожрём чего-нибудь.

Помню ли я тот отпуск? Нет. Проспал, наверное, все десять суток.

У кого дочь?

 

Конец весны 1985 года. Чабанка

Мы-то с Серёгой в часть вернулись, а вот майор Белоконь — нет. Все офицеры и прапорщики нашей роты весной того года посменно, понедельно должны были находиться с личным составом на Широком Лане в Николаевской области. Только Корнюш не побывал там ни разу, он предпринимал все мыслимые и немыслимые усилия, чтобы не оказаться на командировке. Был на Ширлане большой военный полигон и решили, наверное, где-то в застенках Генштаба построить какую-никакую инфраструктуру для удовлетворения бытовых нужд военнослужащих. Наша рота строила котельную на этом секретном объекте. Так вот, как обычно в субботу со сменой белья, поехал наш майор менять прапорщика Байкова. Байков в часть вернулся. Неделю на Ширлане, как все считали, командовать должен был Белеконь, но машина, которая через неделю отвезла нового сменщика, вернулась в часть пустой. Оказалось, что эту неделю Белоконя никто на Ширлане не видел.

Странно, но исчезновением целого майора действующей армии контрразведка не обеспокоилась. Только недельки через три командование части начало вялые поиски нашего Беса. Произведённое дознание показало, что водитель, который вез бельё с майором, по приказу командира, высадил того посреди села, не доезжая нескольких километров до полигона. Прочёсывание села силами нашей роты принесло результат — наш майор мирно жил у дородной тётки, латал забор, колол дрова, посылал всех на хуй и на службу возвращаться не собирался.

За что по-быстрому был выдворен из рядов Советской армии без пенсионного обеспечения. С глаз долой — из сердца вон!

Жалко. На самом деле, был Белоконь человеком незлобливым, а ко всем его чудачествам можно было приноровиться и даже управлять ими. Удобный он был командир.

На этот раз очень быстро нам прислали новенького старшего лейтенанта. Новый командир роты сразу показался нам противным, неприятным. К нему уже вскорости все относились с брезгливостью. Из первой же своей командировки на Ширлан он вернулся с несимметричным лицом и синяком под глазом. В роту пришёл Кривченко, долго орал на старлея в кацелярии роты за закрытыми дверями так, что нам в роте все было слышно:

— Скажи, кто?

— …

— Скажи мне, кто тебе морду расквасил?

— Я сам разберусь, товарищ майор.

— Я вижу, как ты разберёшься. Скажи фамилию и мы устроим показательный трибунал. Это же надо остановить, придурок!

— А как мне потом служить? Скажут, с солдатом не справился.

— Мальчишка, сосунок, о чём ты думаешь?

— О своём будущем, товарищ майор.

— Твоё будущее мне видится раком, мля, …если не скажешь, по крайней мере. Ты же в стройбате, а не в орденоносной Таманской дивизии!

— …

— Скажешь?

— Нет.

— Идиот!

Старший лейтенант Федорчук, маленького роста, в очках на узкой голове. Голова уже шеи. И не потому, что мышцы шеи были перекачаны, а потому что он всё время страшно напрягал горло, чтобы командовать, как ему казалось, мужественным басом. Втянет подбородок в кадык, набычится и несёт свою ахинею поддельным голосом бездарного оперного певца. На самом деле голос его был писклявым, чем он вызывал ещё большее к себе отвращение. Рад такому командиру был только Корнюш — с таким командиром роты владел нами безраздельно снова только он.

А в голову, кстати, старлею настучали ребята из крымской босоты. Скоро после этого случая их всех пришлось вернуть в часть, хотя причина тому была иная. Повадился Кириченко к какой-то молодухе на посёлке захаживать и нарвался однажды на мужа. Тот оказался не только не робкого десятка, но и крепким в той степени, чтобы выбросить любовничка с балкона. Этаж был только второй, потому особых телесных повреждений Кириченко не получил, но моральных хватило на то, чтобы поднять наших бойцов по тревоге «наших бьют». Шел стройбат центральной улицей посёлка, пуговицы в ряд, и подвергал физическому воздействию всё мужское население, какое только попадалось по дороге. Скрыть случай не удалось, но и суда над народными массами допустить возможным не представлялось. Поэтому всю крымскую босоту вернули в часть, а дело замяли.

На Ширлане же пострадала красота нашего Игорька Савуна. Перед дембелем и его туда сослали. Смолили огромный бак для воды рядом с котельной. Технология простая: бойцы в ведрах несут расплавленную смолу, не доходя до бака несколько метров, стараются расплескать смолу на стену бака как можно повыше. А затем другие воины тряпичными кляпами на длинных палках размазывают смолу по поверхности. Понятно, что техники безопасности — ноль. Игорь, разогнавшись, не устоял на ногах в то время, когда пытался плеснуть с ведра, получилось неловкое движение, нога соскользнула, локти согнулись и смола полетела в него самого. Когда Игоря везли в больницу, лицо полностью было под смолой. Я его после госпиталя не видел, так уж получилось. Знаю только, что врачам удалось спасти его глаза.

В то же время в часть привезли с Ширлана и одного опущенного. Он прожил в роте только один день и его отправили куда-то подальше. А вот насильника оставили нам на несколько недель. Им особо остро интересовался Корнюш.

— Ну, ёбарь тяжеловес, расскажи, как всё получилось?

Опущенным был маленький, щупленький, напрочь задроченный паренёчек из забитого села. «Тяжеловес» внешне ничем не отличался, только сроком службы. В силу своих физических невозможностей работать как все, служили они сторожами на стройке. Вот ночью в сторожке это непотребство и произошло. Я обратил внимание, что большинству пацанов насильник был противен не менее, а может и более, самого опущенного. Грязные птичьи лапки в цыпках.

Старшина с особым «уважением» относился к крымской босоте. Не прошло «всего-то» и полгода, как их главари были отпущены в первое своё увольнение. Контролирующим органом был назначен я. Весело было в увольнении с Зиней, Гномом и Чёрным. Адреналина в крови было хоть отбавляй. Идём по улице, сворачиваем за угол, Зиня отстал, мы остановились, ждем нашего товарища, догоняет, в руках зеркало от Жигулёнка.

— Откуда это у тебя?

— У тебя пять попыток отгадать, сержант.

— Спиздил.

— В натуре обижаешь, командир. Шо за кипиш на болоте? Ты ещё скажи, что это я Азовский банк вертанул. Нашёл, — смеются все.

— Зиня, скажи, ну на хуя тебе зеркало?

— Клёвое… и точняком не надо, — смеясь, выбрасывает зеркало в мусорный бак, стоящий у входа в одесский дворик.

Идём дальше.

— Командир, мы в гастрик заскочим.

— Так и я с вами.

— Не. Тебе с нами нельзя. Мы так — на посмотреть.

Вышли из гастронома, в руках булочки по три копейки.

— Я не понял, парни, все же деньги у меня. У вас, что тоже есть? Так сдавайте в кассу.

— Не, командир, нам в магазине деньги без надобности, — смеются.

Весёлые.

На те деньги, что были у меня, взяли мы два флакона бормотухи и пошли в пельменную «У бабы Гули». Там я спросил:

— Ну и какого хера вы всё время рискуете? У меня же были бабки. Нафиг пионерить несчастные булочки по три копейки? Чтобы залететь на шару?

— Гена, ты на нас беса не гони, — к вечеру я для них уже был Гена, — мы пацаны, мы должны жить по понятиям, нам в натуре с армией дико не повезло. Мы фарт здесь теряем, а мы босяки по жизни, у нас жопы в шрамах. Чтоб рука не забыла, мы воровать должны, а мы всё время в роте, а у своих воровать — западло, мы не крысы. Вот и тырим мелочь по карманам, где только можно.

Не дай Бог, думаю, вас к нам на Кулендорово, при наших там возможностях и ваших понятиях. А после того увольнения у меня с крымской босотой отношения стали приемлемо взаимоуважительными.

Тогда я ещё не внял уроку, что с подобной публикой лучше расходиться краями. Так уж жизнь повернула, что дома у нас разные.

 

Лето 1991 года

Волгодонск

Подсобили тёща с тестем с летним отдыхом. Связались со своими старыми приятелями в деселе мною не слышанном городе Волгодонске. Те от чистого сердца и предложили копеечные путевки на турбазу от местного завода. До того я себе базы отдыха представлял иначе.

Поехали Лариса, её родной брат Вовка, я и трое наших и не наших детей. Поехали на моём «Жигуленке». Ещё по дороге нам представился случай познакомиться с нравами местного населения. На дороге ведущей от трассы Харьков-Ростов к Волгодонску у, летящего впереди нас КАМАЗа лопается колесо и он на наших глазах улетает в кювет. Кювет глубокий, переходящий в березовую рощицу. Благодаря мастерству водителя, машина не перевернулась, она промчалась, пропрыгала кюветом и влетела в рощу, там деревья её и остановили. Нам с трассы было видно, что одна из берез пробила кабину насквозь. Я заорал Вовке:

— Тормози!

Вылетая из машины:

— Хватай аптечку и за мной!

Полетели в кювет. Быстрее! Там люди! Шансы уцелеть у них есть. К моменту, когда я и, догнавший меня, Вовка приблизились к КАМАЗу, дверца со стороны водителя распахнулась. На землю выпрыгнул водитель, за ним два мелких шкета, лет по десять. Их лица были освещены радостными улыбками, они восторженно делились впечатлениями, но речи я их не понимал. Их речь состояла полностью из многоэтажного мата. Других слов не было. Даже для связки. Вначале я подумал, что это адреналин, но когда водитель, осадив сыновей, начал нам давать четкие инструкции, как в ближайшем по дороге поселке найти автобазу, я понял, что волнением и не пахнет, мы просто в другой стране, и в этой стране люди говорят на своем языке. А ещё я был поражен, на сколько даже шкеты разговаривают с нами воинственно, беспричинно агрессивно. Мы то остановились помочь, ожидаем хотя бы немой благодарности в глазах, а имеем — пальцы-веером и залупастое «чево?» в ухмылке. Что и говорить — мозг и язык развиваются в соответствии друг с другом.

Приятели родителей Ларисы выглядели, не смотря на свое многолетнее проживание в Волгодонске, людьми совершенно другими — чистый русский язык, скромные движения, в глазах боль невозможности изменить судьбу. Они мечтали вернуться в Украину.

Нас привезли на базу. По знакомству поселили в хороший домик. Мама мия! Домик на две семьи, общая кухня пяти квадратных метров и по две спальни на семью. В спальнях только железные кровати и все. Ни шкафов, ни стульев, ни тумбочек, ничего не было. На улице деревянный, грубо сбитый стол и лавки. Отхожее место на два «очка» в метрах тридцати от домика, а вот с помыться «повезло» — общий умывальник, труба с дырками под открытым небом, был совсем рядом.

— Ничего, фруктов поедим, покупаемся. Детям полезно, — успокаивал нас и себя Вовка-позитивист.

Вторая половина дома была уже заселена, но хозяев видно не было. Мы их ждали с нетерпением. Только к вечеру появилась хозяйка с детьми. Наша шумная компания её в восторг не привела. Мы поздоровались, она прошагала мимо, о сомкнутые губы можно было колоть орехи. С кухни послышался её скандальный голос. Так как речь снова состояла исключительно из мата, перенести на бумагу её мне не удастся. Смысл передавался только интонационно и сводился к тому, что, мол, здесь всё мое и если увижу кого на кухне, огорчусь и покусаю, а если не верите, то скоро приедет мой муж и тогда вам будет несколько неприятно.

Приехал муж. Сначала громко заткнул жену, а потом вызвал нас на разборки. Вовка и я вышли с бутылкой самогонки. Для тех-то краёв и в те-то времена была она редкостной невидалью. У ейного мужа глаза округлились и разговор сразу пошел в мирном русле. Через полчаса мы уже дружили семьями.

В сопровождении соседа пошли осматривать местные достопримечательности. Их было мало — одна. На территории базы, кроме убогих домиков и не менее убогих и редких тополей ничего не было. Не было даже, в мало-мальски ухоженном виде, кустов, травы, дорог, аллей. Но в воде реки Дон, в десяти метрах от берега стояла красавица бильярдная. На огненно-красном закате она придавала пейзажу японские очертания. К стеклянному строению вел мостик. Мы пошли туда. Внутри стоял довольно приличный «русский» полноразмерный стол, компания мужиков в плотном дыму резалась два-на-два. Наш сосед предложил:

— Сыграем?

— А чего, давай забьем, — немедленно согласился я, имея ввиду занять очередь.

А дальше произошло что-то непонятное. При наших словах, мужики немедленно сложили свои кии и с явным огорчением отошли в сторону. Сосед, не обращая на них ни малейшего внимания, стал расставлять шары. Как будто мужиков здесь и не было. Должно быть столько же внимания обращала раздевающаяся Клеопатра на своих рабов.

Следующим утром мы пошли на пляж все вместе. Собственно никакого благоустроенного пляжа не было, но песок был по самой природе этих мест отменного качества. У берега сосед скинул с себя тенниску, штаны и я, не сдержавшись, присвистнул. Синие перстни на его руках я уже видел и прочитал, если все правда, то он сидел, в смысле отбывал наказание, и не раз. Но когда он разделся, то стало понятным, так как я знал, что такими наколками не шутят, — с нами в одном домике отдыхает ну очень серьезный авторитет. Достаточно было увидеть характерные звезды на коленях и ключицах. Это уже абсолютно самодостаточные воровские регалки. Торс соседа был украшен неплохо «сшитым» гусарским мундиром — эполеты с бахромой на плечах, аксельбанты, ордена, кресты, пуговицы.

— Китель то сними, бля, упаришься, — вывела нас из ступора очевидно стандартная шутка жены соседа.

Купались, разговаривали. Повторюсь, что все передаваемые мною здесь разговоры это окололитературный перевод. На самом деле понять нам собеседников было порой непросто, хоть мягкость их речи и напоминала нашу украинскую. Сосед сам, часто повторяя набившую оскомину шутку, передразнивал среднерусский говор, тыча пальцем в воду: «Ой, Ваня, гля, кака мядуза плявёть, — Милк, кака в пязду мядуза, гавна кусок!»

Мы подружились, много времени проводили вместе. Помню два эпизода. Первый, как к соседям приехали родители с мясом для шашлыков. Дряхлый, тощий, древний отец соседа уже после первого стакана положил на мои очки глаз и всё время пытался вызвать на драку. Сосед его успокаивал:

— Остынь, батя!

— А че он умный, да?

— Зрение, батя, у него плохое.

Это пример перевода. Так сказать смысл сказанного. В живую был только мат. Мат и агрессия господствовали в этих местах. Даже эта старая немочь в сатиновых трусах пыталась найти на свое заднее место приключений.

А второй эпизод, как нас с Вовкой за пивом пригласили поехать.

Утром по базе пронесся слух, что в Волгодонск пиво сегодня привезут. Редкость. Ощущалось, что Новый год в этих местах бывает чаще. Чувствовался ажиотаж у стосковавшихся аборигенов. Сосед же нас спокойно спросил:

— Пива хотите?

— Конечно. Но, наверное, сложно будет взять, очередь.

— Поехали. По дороге воблы купим.

— А чего и вобла есть?

— Чего, чего, а воблы здесь навалом.

Мы взяли с собой три трехлитровые банки и поехали на моей машине. Пивная от греха подальше, располагалась за городской чертой. В степи одинокое здание, вплотную окруженное огромной злющей толпой и плотным куполом вони. Вход в пивнуху охраняли два огромных милиционера, они на две головы возвышались над остальными, в их руках были дубинки, до того невиданные ещё мною. Те, кому уже повезло, валялись здесь же, плотно укрывая почву по диаметру от здания метров от двадцати до пятидесяти. Там и сям пили и там же оправляли нужду. Учитывая степень местной агрессии и в обычное время, здесь пробраться целыми сквозь всё это возможным мне не представлялось. Мы с Вовкой с опаской вышли из машины, на нас косились такие взгляды, что свою любовь к пиву я уже проклинал. Сосед же взял у нас авоськи с банками и пошел сквозь толпу. Легко и непринужденно. Те, кто оглядывался потревоженные тишиной сзади, немедленно расступались, замолкали и дергали за рукава других. Менты на входе заупрямились:

— Ты куда, бурый?

— Туда.

— В одни руки не больше литра!

— А я не сам, — спокойно.

— А то мы не знаем, что ты сам не бегаешь. Входи давай.

Толпа снова зашумела.

Пиво было теплым, но вобла была просто потрясающей.

Отдых складывался, мягко говоря, плохонько. Время было крайне бедное. Никакой столовой на базе не было. Бензин в страшном дефиците, 20 литров помогли купить знакомые. Эти двадцать литров мы экономили, как могли, выезжая только за овощами и картошкой. Только этим и питались. Взятые с собой консервы закончились в первые же дни. Бедная Лариса занималась обслуживанием нашего кагала в непрерывном режиме. До конца оплаченного срока оставалось ещё несколько дней, когда ночью к нам ворвались менты, бесцеремонно разбудили наших детей, светили им в лица фонариками, искали соседа, потом орали его жене:

— Утром сам пусть к нам явится, ему же лучше будет.

Сосед появился только к вечеру и сразу вызвал меня и Вовку на разговор:

— Здесь дело такое, парни, вам ноги надо рисовать и немедленно.

— А че стряслось? — я.

— С нашей базы «Волжану» увели.

— Ну и?!!

— Гандона этого менты поймали почти сразу. Он никто и звать его никак. Его попрессовали, он и подписался, что это я его навел. Меня сегодня менты крутили, но они же знают, что меня на такой пурге не проявить. Вот к вечеру и придумали вариант, что это вы, киевские, залетные, мол, мне такой заказ подогнали.

— Мы же не при делах.

— Им какая разница? Гена, Вовка, вы наших ментов не знаете. Беспредел. Ломать вас будут. Они же как прикидывают: исполнитель на меня показал, если и заказчик покажет, у них все срастется. Вы им не интересны, а меня опять упрятать — они спят и видят. Не любят меня. А вы боком можете сильно пострадать.

— И что нам делать?

— Ноги в руки и вперед. Они, падлы, под утро заявятся.

Ночью мы уехали. От света встречных машин шарахались. Только с рассветом, уже на харьковской трассе немного успокоились и я чуть не убил всех, заснув за рулем. Спасло то, что Лариса, случайно увидев мои закрытые глаза, закричала, а мне чудом удалось спросонья удержать машину на дороге. Переход от обгона очередной машины к глубокому сну произошел быстро и незаметно. Сказался «отходняк» от всех треволнений последних часов.

А что мы? Просто отдыхали рядом.

Лучше ходить параллельно. Параллельные, говорят, не пересекаются.

 

Май 1985 года

Чабанка

Долго наша часть прожила без начальника штаба. Нельзя сказать, что солдаты просыпались с вопросом на устах «доколе, мол?». Но вот однажды тёплым майским вечером, когда стояли на вечерней проверке на нашей аллейке, появился рядом со строем пузатый майор. Огромность фигуры подчёркивала просто кавалерийская через плечи портупея. Как подтяжки, портупея обрамляла огромный живот. В роте офицеров не было, старшина убрёл домой, проверку лениво вёл Узик. В густых сумерках незнакомая фигура появилась на правом фланге и там замерла, руки за спиной. Всё бы ничего, но в строю, как всегда, обдолбанных было больше, чем отмороженных.

— Баранов, — выкрикивает, ничего не замечающий Узик.

— Я!

— Хуй на! — голос из строя.

— Бельдыбеков, — Узик к комментариям привык и внимания на них не обращал.

— Я!

— Шкурка от хуя!

— Валобуев… Валобуев!

— Есть!

— Хочешь говна поесть?!

— Отставить!!! — гаркнула фигура и вплыла в поле зрения всей роты. — Что у вас здесь происходит, сержант?!

— Вечерняя проверка четвёртой роты, товарищ майор. Проверку ведёт военный строитель сержант Аронов.

— Я ваш новый начальник штаба майор Давид!

— Давид громко пердит, — тот же голос из строя.

— Что-о-о!!! Кто сказал? Выйти из строя!!!

Молчит строй, своих не выдаёт.

— Я сказал, выйти из строя! Что не ясно? — голос припадал на мягкое «л», не так сильно, как у Сапога, но национальность выдавал сразу.

— Предупреждаю, пострадает вся рота. Ну?

Молчим.

— Как вы ведёте проверку, сержант? Почему допускаете неуставные формы обращений? Когда здесь последний раз занимались строевой подготовкой? Почему в строю солдаты в незастёгнутых воротничках? Почему ремни болтаются на яйцах? Вы в армии или где?

— Или кто, — всё тот же проклятый голос.

— Так. Допрыгались! Я, лично, буду из вашей роты делать Советскую армию. Вы у меня образцовыми быстро станете. Командуйте «отбой», сержант. Через минуту захожу в роту — там полная тишина.

— Отбой!!! — заголосил на молодую луну Узик.

А ночью нас разбудил истошный крик дневального:

— Подъём!

Салабоны вскочили, начали одеваться, деды только перевернулись на другой бочок. Звонок, крик:

— Подъём, рота! Тревога!!!

— Ты чё там охуел, дневальный? Какая в пизду тревога? Щас в ебальник схлопочешь. — недовольные голоса старослужащих.

— Подъём четвёртая рота! Боевая тревога!!! Выбегай строиться на улицу! Шире шаг! — уже другой голос.

Все вскочили — армия, всё же, есть армия. В проходе стоял майор Давид. Оделись, выскочили на улицу. Не за сорок пять секунд, но майор команды «отставить» не дал. Тревогу то он объявил боевую. Замечу, шла война в Афганистане и у нас постоянно распространялись слухи, что скоро все стройбаты пошлют на восстановление братской страны. В плохое верилось охотнее. Так, что и в тревогу мы могли поверить, тем более ночью, спросонья.

На аллее стоял УАЗик командира части, но самого комбата видно не было. Мы кое-как построились.

— Рота…!!! Равняйсь! Смирно! На пра-а-аво! На танкодром бего-о-ом марш!

Побежала нестройно четвёртая рота. Из части, через старо-николаевскую дорогу и вдоль танкодрома. Последний раз я так бегал, когда был духом. Мозги начали просыпаться. Строй растянулся, позади отставших ехал УАЗик с майором на борту, начштаба контролировал бег, покрикивая из окна. Рядом со мной бежал Валерка Самотуга:

— От сука, наебал нас майор. Нет никакой тревоги, — каждое слово Валерка выплёвывал неравномерно с выдохом.

— Да, похоже через километра два повернём назад. Больше мы не выдержим, — я дышал по спортивному — выдох растягивал на два шага, но обильное курение давало о себе знать.

— Падла, такой сон обломал. Я ему это запомню, сукой буду!

— Что ты ему можешь сделать, Валер? Соли насыпать? Забудь. Он наверняка из строевых частей, увидел нас и охуел. И я его где-то понимаю.

— Вот увидишь, он ещё вспомнит этот марш-бросок.

— Да ладно тебе, дыхалку экономь.

— А чё мы, как духи задроченные, на это фуфло повелись? Давай сканаем с этого ГТО, блядь!

— Куда?

— Вон в лесопосадку рванём. Дорога то одна, рота по ней и возвращаться будет.

— Давай, всё равно темно, не заметит.

Мы с Самотугой свалились в кювет, в лесопосадку и там замерли. У Валерки с собой были сигареты. Закурили. Ещё не жгло, когда мы увидели сильно поредевший строй, медленно трусящий назад в часть. Без труда пристроились и мы. Прибежали. Было пять утра.

На утреннем разводе комбат официально представил нам нового начальника штаба. Несмотря на свой живот, тот, надо отдать ему должное, все строевые упражнения, сопутствующие официальному представлению, исполнял, что кремлёвский караул. Строй, что и говорить! А вот следующим утром настал наш черёд веселиться. Развод вёл снова комбат.

— У нас опять ЧП, военные! Рядовой Самотуга!

— Я!

— Ко мне!

— Есть!.. Товарищ майор, военный строитель рядовой Самотуга, по вашему приказанию прибыл!

— Круго-о-ом! Так вот, товарищи, полюбуйтесь на этого водителя! Профессионал! Вчера рядовой Самотуга на своей хлебовозке снёс ворота КТП. Было? Ты был за рулём?

— Так точно, товарищ майор, я.

— Обкурился? Или с похмелюги?

— Никак нет, товарищ майор, заснул. Виноват.

— Что значит «заснул»? Тебе, что ночи мало? Блядовал где-нибудь?

— Не-а. Я в части был.

— А если в части, почему не спал? Ты, что в наряде был?

— Никак нет. Бегал, товарищ майор.

— С какого бодуна ты бегал? Что ты несёшь, солдат?

— По боевой тревоге, товарищ майор.

— Какой боевой тревоге? Тебя шиза пробила? Какая тревога в стройбате?!! Какой мудак может придумать тревогу водителям? — на слове «мудак» наша рота синхронно хмыкнула, как одним ртом.

— Виноват, товарищ майор, это я объявил тревогу…

— Вы, что совсем охренели, товарищ майор? — опешил комбат.

— … воинская дисциплина…

— Какая дисциплина?!! Это стройбат, майор, здесь не шутят, в войну не играют. А если монтажник заснёт и наебнётся с девятого этажа? Крановщик плиту упустит? Водители даже в наряды не ходят! Мы же пешеходов гражданских беречь должны.

— Виноват, товарищ майор, не учёл специфику.

— Впредь прошу учитывать. Объявляю вам замечание! — отдал честь.

Вернее, комбат только приложил ладонь к козырьку, а новый начштаба действительно отдал свою честь. Перед всем строем. И трахнул его военный строитель рядовой Самотуга. Отомстил! Красиво!

А через несколько дней уже Давид вёл утренний развод. Гремел что-то по своему обыкновению о воинской дисциплине, об уставе, о строевой подготовке, когда увидел странную фигуру, бредущую через плац. Увидел и обмер, оборвав себя же на полуслове. И было от чего, мы сами обалдели. И дело было даже не в том, что это верх наглости ходить через плац во время общего построения батальона. Как выглядела эта фигура! Новенькая вельветовая тройка самого модного в то время цвета «кофе с молоком», коричневый батничек, солдатские тапочки на босу ногу, приветственные кивки знакомым. Элегантный как рояль, улыбающийся Аслан Гаджиев шли завтракать.

— Это что?!! — обескуражено спросил начальник штаба.

— Рядовой Гаджиев, каптёрщик первой роты, — браво выслужился капитан Адаменко.

Другие офицеры благоразумно промолчали.

— Что!? Рядовой!!?

Наверняка майор думал, что это шагает лицо гражданское, УНРовское. Но даже гражданскому лицу он был готов сделать замечание. А это был военнослужащий вверенного майору подразделения Советской армии!

— Солдат! Ко мне!!!

— Да пошёл ты! — незамедлительный и беззлобный ответ Аслана через плечо.

Давид разинул рот, лицо его начало приобретать цвет, который бывает у заката перед ветреным днем. В целях противопожарной безопасности капитан Царик потянул высокого майора за рукав и что-то зашептал тому в ухо. Майор крякнул, осунулся лицом, посерел, и продолжил развод батальона, неловко скомкав свою речь о неуклонном росте воинской дисциплины при социализме.

Марксисты-материалисты, мля. Служили мы все по разному.

 

Май 1985 года

Чабанка — Киев

Теплый одесский май. Настроение, как и погода, прекрасное. Работы много, но это тоже хорошо. Плохо, когда вагонов нет и надо делать вид, что мы очень перетруждаемся на Кулиндорово. Актёрствовать любил только Баранов. Когда он бывал у нас на станции, помощи от него в работе мы не ждали, но посмешить, спектакль устроить он мог. А уж если в то же время был и Райнов, вечный апологет Барашека, то концерт был обеспечен, места на первой койке надо было занимать с утра. Весёлые были деньки. Плохое не так не помнится.

Возвращаемся мы с работы вечерком, не поздно. Проходим через КПП, а перед штабом стоят Кривченко с Балакаловым. Так бы мы и пошли в казарму маленькой толпой, а теперь мне пришлось бригаду построить — по уставу больше двух военных человек могут перемещаться только строем. Пока ребята нехотя строились, до меня донеслось:

— О, Руденко! Пусть он едет. Он же киевлянин, — голос Балакалова.

— Руденко, ко мне давай! — крикнул Кривченко.

Я, соблюдая уставные условности, подбежал.

— Товарищ майор, …

— Глохни. Джафаров же из твоей роты?

— Так точно. Он сейчас в учебке.

— Выгнали его на хуй из учебки. Пришла телеграмма, надо забирать бойца.

— А чего он сам не может приехать?

— Боятся его самого отпускать, дёрнет куда-нибудь. Он же безбашенный. Езжай и забирай его.

— А где он?

— В Киеве.

— С тебя бутылка, — ухмыляется Балакалов.

— Так, сутки тебе туда, сутки побыть дома, сутки забрать Джафарова и сутки назад. Зайди в штаб и получи командировочное предписание.

Четверо суток это был конечно подарок замполита, на самом деле ночь туда, ночь обратно, максимум полдня забрать Джафарова, остальное моё. И очень кстати — у моей молодой жены скоро день рождения.

Джафарова я помнил хорошо. Был он с последнего призыва. Помню, захожу как-то в каптёрку, за столом сидит маленькое горбоносое чмо с глазами, как мячики для пинг-понга, а стол окружили мои друзья и стебутся над нерусским:

— Генка, ты только послушай. А ну, земеля, повтори, что ты нам говорил.

— Всэх рэзать будем, — со страшным акцентом произносит чмо.

— Кого всех?

— Одесситов, киев, это, блат.

— А почему?

— Борзие очень, — подумав.

— Всех?

— Э-э, всех, — совершенно серьёзно сожалеет Джафаров, сокрушенно качая головой и разводя в стороны руки.

Вот этого «мясника» мне и надо было забрать с учебки. Переодевшись в парадку, я сразу рванул на вокзал. Билетов не было, начинался сезон. На вокзале я встретил киевлянина Вовку Берёзова из нашей роты, он ехал в отпуск по договоренности со старшиной, как он мне сообщил. Тут-то я вспомнил, что не предупредил старшину о своем отъезде. Это могло создать мне нешуточные проблемы после возвращения.

У Берёзы билетов тоже не было. Поезд уже стоял на перроне. Пошли мы горемычные вдоль вагонов. Сжалился над нами мужик, проводник плацкартного вагона, впустил и денег не взял.

Но и мест в вагоне не было. Присели мы на мусорный ящик, что напротив туалета. Думали, что временно, позже найдём места. Но не тут-то было. Так всю ночь мы и провели между, постоянно открывающейся, дверью в туалет и мусорным ящиком, который к ночи был уже переполнен и сесть на него было невозможно. Отличная ночь, запоминающееся путешествие. Слава Богу, проводник продал нам пляшку вина. Так с вином, сигаретами да в доброй беседе мы ночь и скоротали. Стоя.

Не могу сказать, что Джафаров очаровал мою семью, пообедали мы с ним вместе у меня дома и в путь. От времена были. Не всё могли решить деньги. Назад билетов тоже не было. Начало отпускного сезона. Меня провожали друзья Крассовский и Миша Ляховецкий. Мишка сказал, что проблему эту с билетами решит он запросто. И действительно первый же проводник, с которым Ляховецкий заговорил, взял нас, да ещё и места дал. Заскочили мы все в купе. Сашка Крассовский быстро зубами сковырнул пластиковую пробку с фауст-патрона, пустили по кругу, с горла — за отъезд. А я поинтересовался, как Мишка так быстро договорился.

— Я иду вдоль поезда и смотрю внимательно в рот проводникам, нахожу нужного и говорю ему: «я стоматолог, вот мой номер телефона». Всё! Билеты, места, всё есть.

Профессионал, династия киевских стоматологов!

С Мишей всегда так. Ты с ним разговариваешь, а у тебя такое ощущение, что тебе диагноз ставят. Миша даже в кинотеатре прежде сюжета изучал состояние ротовой полости киногероев, подслеповато щуря свои близорукие глаза на экран.

В часть мы вернулись вовремя. Мы это я, Джафаров и пара книг для старшины. Прежде всего, с нехорошим предчувствием, я пошел доложить о прибытии Корнюшу. Он встретил меня в каптёрке холодным взглядом своих водянистых глаз.

— Товарищ прапорщик, разрешите доложить…

Он молчит.

— Младший сержант Руденко из командировки вернулся, задание выполнено, замечаний в пути следования не получал.

— А почему вы мне докладываетесь, сержант? Я вас не отпускал. Идите к тому, кто вас посылал в эту командировку, ему и докладывайтесь.

— Но, товарищ прапорщик…

— Я всё сказал.

— А я вам книги привёз, — жалко, унизительно, ещё по инерции пролепетал я.

— А мне не нужны ваши книги, сержант.

Прапорщик откинулся на спинку стула и победно скрестил руки на груди. Повисла неловкая для меня пауза, а он молчал и наслаждался этой паузой, он пил эту паузу медленно, по глоточку. Наконец, я снял ногу с тормоза:

— Разрешите идти?

— Вы свободны, товарищ младший сержант, — многозначительно подчеркнув слово «свободны», прогундосил Корнюш.

Буквально через неделю меня настигла месть прапорщика Гены. Я не знаю, как ему это удалось, но меня сняли с должности бригадира УПТК и бросили ночным сторожем на УММ и ОГМ. С кем я только не говорил, ничего нельзя было сделать. В УНР подтвердили, что довольны мною, как бригадиром, но, типа, это решение воинской части. Я разговаривал с замполитами — без толку.

Балакалов, сволочь, сказал:

— Ништяк, в натуре, чего ты дергаешься? Другие мечтают о такой работе. Ты же цемент свой до смерти будешь выхаркивать, а здесь чистая работа, «не бей лежачих». А политчасть поддержала эту инициативу командования роты — ты теперь больше будешь при части, больше у тебя будет времени на дела комсомольские.

Вот он реальный командир батальона — прапорщик Корнюш, старшина четвёртой роты, …сука!

 

Лето 1985 года

Чабанка и только Чабанка

Знал же Корнюш, что для меня хуже смерти неволя и ничегонеделанье. Теперь моя боевая задача состояла в следующем: ночью я должен был сторожить груду ржавого металлолома на УММ, то есть спать там, а днём, как ночному сторожу, мне полагалось отдыхать в роте, то есть спать в расположении части. На восстановление сил по уставу мне полагалось восемь часов, а остальное время я был в распоряжении командования. Просто хуже не придумаешь! Главное, что я потерял свободу, я не мог уехать из части, не мог видеть нормальные лица, не мог, хоть иногда, перекусить в гражданской столовке, заскочить в магазин, на почту, я был лишён работы, которая мне нравилась, общения с друзьями. Ох, как же мне было тоскливо, когда я шёл первый раз на УММ.

Наш участок малой механизации это совсем рядом с частью. Сразу после исторического места убийства лысого прелюбодея, метров так через сто поворот направо в сторону моря. Там сначала с правой стороны от дороги большой ангар под охраной общевойсковиков с автоматами, затем вечно открытые ворота, забора, кстати, не было — просто одинокие ворота в степи. За воротами справа тянутся склады нашего УНР, в том числе и УПТК (за всю службу был внутри не более двух раз), слева одноэтажная постройка без окон без дверей — УММ, ОГМ, ворота на территорию УММ, затем вагончик-сторожка РБУ и сама станция РБУ — растворобетонный узел, а в торце за сторожкой автопарк всего нашего УНР, аж до самого обрыва над морем. Вся немаленькая площадь между складами УММ, РБУ и автопарком полностью заасфальтирована, ни деревца, ни травки, только пыль и слой цемента вокруг. Из архитектурных достопримечательностей — большая трансформаторная будка ровно посреди этой площади. Если на Кулендорово пейзаж был гражданско-тоскливым, то здесь — военно-удручающим. Что еще добавить?

Первый раз я приплёлся на УММ под вечер, но не поздно, так как должен был представиться местному начальнику и получить от него все положенные по такому случаю инструкции. Встречу трепетной я бы не назвал.

— Военный строитель младший сержант Руденко. Представляюсь по случаю назначения на…

— Служба, ты чё здесь цирк устраиваешь? Не в армии, ха-ха-ха. Не видишь, люди отдыхают? Иди вон на улицу, там скамеечка, ворота сторожи пока.

За столом у начальника сидели два незнакомых мне гражданских лица, а что хуже всего, Паша Лохматин и Серёга Орлов из моей роты. Пили они водочку под сальцо с цивильным хлебом. Мои сослуживцы посмотрели на меня извиняющимся взглядом, а я был вынужден развернуться и в этом оплеванном состоянии выйти на улицу. С меня стекало.

Позже в тот же вечер мы таки переговорили с начальником, в разговоре он меня называл не иначе как «служба», поэтому и я его имени не старался запомнить. Какой-нибудь Петрович, одним словом. Прошлые заслуги мои перед Родиной не учитывались, Петрович меня просто презирал. За что, как мне казалось, я мог догадаться — ведь я тоже презирал всех этих вечных дежурных по КПП, КТП и прочих постоянно дрыхнувших на службе придурков. А что я мог сказать этому начальнику? Нам хлеба не надо, работу давай? Рассказать, что это всё козни старшины? На фиг я ему облокотился со своими объяснениями!

И пошла служба. Невыносимые дни в части, ночи на УММ. Сторожить там было нечего, но и спать по-человечески тоже было негде. В одной из маленьких комнаток без замка в двери я приспособил под ночлег простой письменный стол. Коротка кольчужка, но делать нечего. По местному уставу я должен был находиться в комнате начальника, что как раз напротив длинного прямого и узкого коридора, тянущегося от входной двери. Спать там было не на чем, только стол, но он был завален документами, бумагами. Я не мог их тронуть с места. От других комнат ключей у меня не было. А в этой комнатушке стоял одинокий старый однотумбовый стол и больше ничего, комната была необжитой, окон не было, а стол стоял совершенно пустым. Вот на него-то я и стелил свой солдатский бушлат. Ноги распрямить не представлялось возможным, моя постель заканчивалась в районе моих колен. Я пробовал заносить стул и, ставя его в полуметре от торца стола, класть ноги на спинку. Но во сне ноги слетали и становилось ещё хуже.

А был ещё и дневной сторож УММ, эту роль исполнял салабон из нашей роты, маленького роста, крепкий телом молдаванин по кличке Тёма. Вот он то и ввёл, как мог, меня в курс дела. Оказалось, что главным объектом нашей охраны были даже не немногочисленные предметы малой механизации, хранящиеся на вверенной территории такие, как компрессорная станция и прибор для электросварки, а генеральская сауна. Признаться, генералов я там ни разу не видел, но все упорно называли сауну генеральской.

В торце длиннющего коридора сквозь всё здание находились заветные двери. Ключи от этих дверей мне доверенны не были, но они были у Тёмы, так как Тёма лично отвечал за постоянство чистоты в сауне. Сауна была нашей валютой, мы могли всё, что нам надо, обменять на сауну. С этого начался новый виток моей службы. Но не сразу, пару недель мне потребовалось, чтобы осмотреться.

Тёма, как нормальный салабон, старался в части не отсвечивать, он был рад, когда я ему разрешал не идти спать в часть, а оставаться на ночь на УММ. Он только бегал вечером в столовку, брал нам пайки и назад. И я, в свою очередь, чем дальше, тем больше старался не появляться в части днём. В итоге на УММ 24 часа в сутки было два сторожа. Петрович был непротив, так как всегда находилось, что сделать полезного для участка.

Так я учился смежным профессиям. Первый раз я сам вызвался помочь Орлову с электросваркой. Маялся от безделья, слонялся по территории, а здесь Серёга решётку для окна варит.

— Научи.

— Давай. Смотри. Вот этот провод «земля». «Землю» на уголок, электродом примерься, опусти стекло и медленно приблизь руку на миллиметр и сразу назад или в сторону. Появится дуга, электрод будет плавится. Вибрируй кистью иначе или дуга прервётся или электрод залипнет. Научишься держать дугу, будем учиться класть ровный шов. Вперёд!

Легко сказать. Руку примерил, забрало опустил, но защитное стекло то абсолютно непрозрачное, не видно ни фига! Только кисть двину вперёд, вспышка на мгновение просветит стекло, а электрод уже прилип, опять темно. Десятки попыток и все неудачные. Потом начал пробовать двигать правую кисть с электродом, не опуская забрала, придерживая его левой рукой, а, как только вспыхнет, забрало опустить. После нескольких попыток начало получаться удерживать дугу в течении пяти-десяти секунд. Взмок. Но моя метода помогла. Так я и продолжал — примерился, вспышка, опустил, варю, залип. Эту ночь я не спал. Веки закрываешь и видишь их изнутри, красные, мерцающие, как угли догорающего костра. Такое было впечатление, что глаза мне засыпали солью с песком. Пекло, горело и царапало невыносимо. Я наловил «зайчиков», как говорят профессиональные сварные.

— Служба, вот кирпич, построй туалет, а то до ветру ходим, как на селе неасфальтированном, — бросил мне мой начальничек. — Яму выгребную не копай, всё равно машина сюда не проедет, в задней стенке оставь дыру, будем ведро ставить. Будет тебе, чем до дембеля заниматься — говно носить, ха-ха-ха.

— Как строить? Где брать остальные материалы? Как выглядит весь проект? А дверь? На сколько посадочных мест?

Все мои вопросы остались без ответа, и прежде всего потому, что я никому их не задавал — без толку. Поплелся на РБУ, перекурил с Вовкой Берёзовым, он выдал мне древний секрет, как месить «грязь» — замешивать цементный раствор для кладки кирпича. Все необходимые материалы: песок и цемент я нашёл там же, на РБУ, Вовка подсказал мне, где взять мастерок. Нашёл я тазик, принёс ведро цемента и три ведра песка, добавил воду, соль и перец по вкусу и замесил свой первый в жизни раствор. Его получилось значительно меньше, чем я ожидал. Закон сохранения, сука, не работал, из четырех ведер ингредиентов плюс вода получилось немногим более ведра раствора. Наляпал я мастерком раствор прямо на землю и прилепил четыре белых силикатных кирпича. Пошёл отдохнуть от трудов праведных, перекурить такое дело. Через полчаса наведался проверить, прочно ли приклеился кирпич. Но раствор не схватился, он высох, но продолжал быть сыпучим. И через час ситуация не изменилась — в руке раствор был на ощупь как песок. Наверное, я мало дал цемента. До вечера сделал ещё три замеса грязи, увеличивая каждый раз пропорцию цемента, так как раствор твердым становиться упорно не желал.

Наутро мой учитель Серёга Орлов, лёгким движением носка сапога разрушил всё моё пока ещё небольшое строение.

— Ген, чем тебя только делали такого? Первым делом надо было залить фундамент, потом заложить углы и стойки под дверь. Здесь одного только твоего глаза мало, нужны опыт и специальный инструмент. А раствор будет у тебя тем более хрупким, чем больше ты бросишь цемента. Если пропорции будешь соблюдать, раствор полностью схватится, но только через пару дней.

Оказалось, что мой Тёма знал основы кирпичной кладки тоже. С ним мы и заложили углы, используя только кусок железки на леске в виде отвеса. А через пару дней я уже лихо справлялся с кладкой. Эта работа была мне по душе. Туалет получился капитальным, может оно было и лишним, но стены мы сделали толщиной «в кирпич», зато я имел возможность научиться качественно «перевязывать» кирпичи в кладке. Позже, уже после службы я неоднократно использовал этот опыт, помогая своим товарищам в строительстве маленьких дач, гаражей и сарайчиков, а затем сам себе, вернее вместе с кумом, построил дачу, используя мудреную «альминскую» кладку в колодец для утепления. Получилось.

Несмотря на успешную стройку, мои отношения с начальником не теплели, но я к этому и не стремился, не прилагал никаких усилий. С военной частью УММ и ОГМ проблем не было — все бойцы меня знали хорошо, а вот с гражданскими были. Они все брали пример со своего начальника и относились ко мне соответственно. Как-то утром просыпаюсь, выхожу на крылечко, солнце встает, погода обещает быть хорошей, потягиваюсь, оглядываюсь… бля, ворота спиздили!

Нет, неправильно, ворота лежали на земле в сторонке. Я в шоке, быстрым шагом иду на территорию. Нет автокрана! Помню, вечером был, а теперь его нет. Отчаяние постепенно проникало в каждую мою клеточку. Это ж мне вовек не расплатиться!

Пришли работяги. Орали. Приехал начальник. Орал.

— Сгною! Где кран?!

— Я не знаю.

— Что значит, не знаю? Ты сторож или кому? Ты где спал, ублюдок?

— Я не спал.

— А где ты был?

— … — я молчал, а что я мог ответить?

— Так, во-первых ставь ворота на место…

— Как же я их поставлю?

— А меня это ебёт, военный!? Это твои проблемы! А во-вторых пиши объяснительную и суши сухари.

Что я напишу? Что я спал? Тогда трибунал. Написал я в наглую, что мыл сауну и не слышал, что произошло. Ворота и входная дверь были заперты. Кто и как, я не понимаю. Такая объяснительная была косвенным обвинением начальника — ведь не по собственному же я почину, вместо того, чтобы службу нести, бдеть, так сказать, сауну мыл. Обстановка накалялась. Я видел, как начальник, говоря по-нашему «канал за хамелеона» — менял цвет лица, когда читал мою объяснительную. Надо было вызывать милицию, но он медлил.

А к обеду раздался крик:

— Э, Петрович кран приехал!

— Что? Где?!

— Петрович, прости, бля! Панимашь…

Из-за руля вывалился пьяный гражданский крановщик, в кабине сидел его кум в совершенно скотском состоянии, с ними были бухло и закусь. Они, как проштрафившиеся, решили выставиться. Но сначала начальник кричал уже на них, а они оправдывались. За криками я смог разобрать, что произошло: бухали с кумом, тому вдруг понадобился среди ночи кран, приехали на УММ, ворота закрыты, дверь закрыта, меня нет, перелезли через забор, завели кран, застропили ворота, вынули краном их из петель и положили в сторонку, кран угнали, дело сделали, проспались, опохмелились, теперь гуляют, прости Петрович!

После этого случая начальник начал кружить надо мной стервятником, ловил, без дела не оставлял. Хуже всего было, когда посылал помогать ребятам на РБУ, там вечно не хватало рабочих рук. Территория РБУ это вагончик, большой бетонный бассейн, где гасилась известь, и собственно растворобетонный узел — сложенный из фундаментных плит, кубик-мавзолей с двумя дырами. В одну въезжала машина под загрузку бетоном, а в другую, сбоку засыпались в навал ингредиенты бетона: песок, цемент и щебень. Внутри стояла огромная бетономешалка. Её мы должны были заполнить ингредиентами, включить и, пока она колошматится, могли перекурить. Самым тяжелым, неприятным было забрасывать щебень, не потому, что он тяжелый, а потому, что трудно набрать его на лопату. Вгрызаться с зубовным скрежетом в кучу крупнофракционного щебня было самым поганым, скулы сводило от невыносимого звука и вибрации в плечах. Мерзкая работа была у моих земель. В РБУ кругом страшная грязь, отсутствие света, полно цемента в воздухе, а респираторов не было, дышали так.

Один был плюс, что после этой работы нам разрешали воспользоваться душем в УМэМэшной сауне. Включать сауну не разрешали, но кто там слушал эти запреты. Ведь работать приходилось и ночью. Если на стройке аврал, то бетон везли туда круглосуточно. Вот по ночам, когда начальства уже не было, мы стали включать сауну для себя.

Наша сауна была небольшой, но не по военному приятной. За входной дверью был коридорчик с двумя дверьми: одна налево вела в комнату отдыха, а вторая в относительно большую комнату, где слева несколько сосков душа, лежак, непонятного для меня назначения (о, молодость!) и маленький, три на три метра, но глубокий бассейн с вечно ледяной водой. Над бассейном висела сама парилка, к двери которой вели ступени.

Берёза был опытным ходоком в сауну, учил меня, учил быть осторожным, покрывать голову, не давать ломовую температуру. Я плохо учился. Мне нравилось ловить «приход», прыгая в бассейн с водой 7–8 градусов, после сауны 120–125 градусов. Сосуды в голове сжимались, «приход» получался, как у заправского наркомана от первого по утру косячка.

Генералы к нам не захаживали, а вот другие офицеры изо всей округи появлялись. Как-то раз утром разбудил меня Тёма:

— Гена, идём, чё покажу!

Ведёт меня в сторону сауны и рассказывает дорогой:

— Вчера поздно вечером майор приехаль, приказаль сауну топить, сказаль, что он бывший начальник штаба нашей части. Говориль с акцентом, как грузины говорят, лицо злое.

— Это, наверное, Алданов. Был такой.

— Позже он вернулься с другом. Утром я пошель там прибраться. А теперь смотри!

Тем временем мы зашли в душевую. Тёма пальцем указал мне, на что я должен был обратить внимание: под лежаком валялся тюбик вазелина.

— Ну и какого ты меня сюда притянул?

— Ты что не понимаешь? — Тема округлил свои глаза.

— … Ты думаешь, что Алданов трахал своего друга? — мне даже в голову не пришло, что могло быть наоборот, уж больно облик Алданова был нехарактерным для пассивной роли.

— Конечно. Представляешь?!!

— Да, …ну дела!

Позже я подумал, что второй мог быть массажистом, а вазелин использовался для смазки рук. Но тогда такие простые объяснения в голову не приходили, тюбик вазелина, перекочевав в голову из анекдотов, ассоциировался только с одной версией, а воображение рисовало в мозгу живые картинки бурного совокупления двух немолодых мужчин. Омерзительно. Неволя и казарменное положение сказывались на нашей психике.

Вскоре у меня появился подельник. Сторожем на РБУ был сослан Седой. Что называется «пришла бедя — открывай воротя».

 

Лето 1985 года

Чабанка

С появлением Седого, каждый вечер, сразу после окончания рабочего дня к РБУ съезжались покупатели. Покупали в основном цемент и известь, вначале мешками, потом Седой начал наглеть, стал продавать машинами. Появились деньги, а следом каждодневная выпивка с гражданской закуской. Вагончик РБУ превратился в притон околоместного значения, вечерами к нам на огонёк брели наши водилы с автобазы, разная блатота из части. Дым столбом, бромбус, карты. Двухкомнатный вагончик, не в пример нашему на Кулиндорово, был просторным, только в в левой стороне, где была собственно сторожка, стояли три койки, стол, ещё хватало места и дискотеку устроить при необходимости. Вот с необходимостью было хуже. Места наши были в глуши, далеко в стороне от тех мест, где ходили нормальные люди, тем более женского пола.

Но вот однажды, когда в вагончике сидело нас человек шесть, ждали мы гонцов с Красного дома с бромбусом, перед вагончиком лихо затормозил самосвал. Ещё не осело облако цемента, как к нам заскочил гражданский водитель.

— Седой, баш-на-баш, меняю!

— Чего тебе? — лениво процеживает Седой сквозь зубы.

— Пять мешков цемента загрузи, я завтра с утра к тебе подгребу, забросим в кузов.

— А ты, фраер нарисованный, знаешь, сколько мешок четырехсотки стоит?

— Не гони беса, Седой! Пошли, у меня для тебя подарок. Мамзель на шарка тебе подогнал!

Они вышли. Вернулся Седой с девчонкой. Мы обалдели. Выглядела она в целом неплохо, простое сельское, правда слегка подпухшее лицо, коса русых волос, светлые глаза, стеснительная улыбка, простенький чистый сарафанчик, стоптанные туфельки. Но для нас она была принцессой! А мы, следовательно, кавалеры королевской крови, «прынцы», одним словом. Мы не замечали её блудливого взгляда и немытых рук, ведь нам так нужна была дама!

Началось соревнование в остроумии, конечно, армейского толка, уровня казармы, не выше, да ещё с матерком. Барышня этому нисколько не смущалась, наши ухаживания принимала с удовольствием. Пришли наши салабоны во главе с Тёмой, принесли шесть чайников с бромбусом.

— Тёма, мухой, загрузи со своей гоп-бригадой пять мешков цемента и цынканулись все по норам. Быстро! — красовался Седой при даме.

Обычно при мне он командовать не смел. Да и тон подобный в обращении с младослужащими я не одобрял и он это знал. Но сейчас я не обращал внимание на такие мелочи, а он пользовался.

Налили. Девочка пьёт наравне с нами. Мы правда солдатскими кружками, она с единственного стеклянного стакана-гранчака, жеманно отставляя пальчик. Не пьянеет, но мы то знаем, что это дело времени, бромбус по любому свое возьмет. Время близилось к вечерней проверке. Часть пацанов, не дождавшись вожделенного, была вынуждена уйти в часть. Остались я, Седой, огромный неуклюжий армянин нашего призыва Абрамянц и Кириченко, представитель крымской босоты. Абрамянц позвал меня и Седого в соседнюю «гражданскую» комнату, прихватив полный чайник.

— Чуваки, Христом-Богом прошу, дайте я первым. Мне в роту надо, а вы здесь по любому остаётесь, будете её всю ночь вертеть.

— А чё это ты? Секи сюда, нерусский, её вообще мне подогнали.

— Седой, брат, дай поебаться.

— Че-ево? Твои братья в овраге лошадь доедают. Не шакаль. Сказал — после меня.

— У меня же времени нет. Седой, ну не будь жлобом, тебе, что в падлу после меня ебать? Да я же чистый, я бабу скоро год уже как не видел. А с меня будет причитаться.

— Ладно, — после коротких раздумий сделал вывод Седой, — хуй с тобой. Пользуйся, пока я добрый.

Абрамянц ушёл, вместо него зашёл Кириченко, видно его выгнал, как молодого, Абрамянц. Начали совет теперь держать вместе с Кириченко.

— Чуваки…

— Так, Киря, по всем понятиям ты молодой ещё, твой номер последний, — рассудил Седой.

— Э парни, вы же здесь на придурочных местах живёте, она ваша на всю ночь, дайте мне первому, я по-быстрому.

— Ага, первый уже армянчик, наверное тоже по-быстрому.

— Пацаны я ее к себе в сауну заберу. Будем с ней «па-багатому», як за заграницей, — высказался и я на свой манер, бромбус обладал удивительным свойством вытеснять незаметно мозги.

— Да бери, куда хочешь. Вопрос, когда?

— В том то и дело, что сауну я включил ещё три часа назад, а она к утру должна успеть остыть, вы же в курсах. А значит я после Абрамянца.

Сауна — это дело святое. Тут со мной и спорить никто не смел.

— Седой, не будь сукой, я буду после Руденко и сразу её к тебе в вагончик приведу в лучшем виде под белы рученьки — дери до утра.

— Хуй с вами, пользуйтесь. Я не в проигрыше, никто за спиной маячить не будет, на гашетку давить. Прихлебалы! Шаровики!

А я себе уже представлял этот «секс на пляже».

 

1979–1980. Киев

Новогодняя ночь

Я за красоту. Я за гармонию.

Юбилейный 1980 Новый год мы с друзьями решили отпраздновать у нашего соседа Игоря по кличке Паниковский. Я всегда к встрече Нового года относился очень ответственно. Продумывал все заранее, готовил. Особое значение придавалось тому, с кем праздновать Новый год. В полном согласии с тем, что Новый год — это семейный праздник, я считал, что в Новогоднюю ночь надо создавать семьи. Временные, так сказать, краткосрочные.

В этот год я пригласил на праздник свою подружку Иру. Прекрасная, симпатичная девочка с пухлыми губками и прелестными голубыми глазами. Мы с ней встречались регулярно уже больше года, но дальше поцелуев дело у нас не продвинулось, это вам, простите, не нынешнее время, когда секс — не повод для знакомства. Тогда я возлагал особые надежды на волшебство новогодней ночи.

С Паниковским мы распланировали время, когда пить, когда есть, когда танцевать, а когда по углам зажиматься. И утку с яблоками приготовили, и торт у нас был, и свечи не забыли. Музыкальное оформление лежало на мне, для этого я притарабанил свой знаменитый на весь Соцгород тюнингованный бобинный магнитофон «Юпитер 201» с колонками 10МАС.

И вот Новый год. Любимый Праздник. Все торжественно и величаво. Девчонки в подобии вечерних нарядов, мальчики в школьных выпускных костюмах. Я «элегантный, как рояль» — черная кримпленовая «тройка» с благородным отливом, голубой батничек, а под ним черный же, небрежно повязанный, платок на шее, вместо банального галстука. Тон вечеринки получился архивысокопарным. Мы вели столь великосветские беседы, что о танцах даже никто не мог заикнуться, а не то, что о, простите, зажимболе.

Но у меня же был план, а я своим планам привык неукоснительно следовать. Маленькая двухкомнатная квартирка. В «большой комнате» был накрыт стол, стояли диван и румынская стенка, оставался пятачок для потенциальных танцев. Для перекуров было отведено пространство в маленьком коридорчике, куда мы вынесли журнальный столик и два кресла. Свечи, кофейный ликер… Была еще спальня мамы Игоря.

Ира, кстати, была моим единственным в жизни уличным знакомством. Я повстречал её на углу Крещатика и Карла Маркса, понравилась, очень, подошел, представился, она меня не послала. Рассказала, что сама она украинка, но в Украине пока не жила, отец военный, а поэтому «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз…», последние пять лет Камчатка, побережье Тихого океана. И в первый вечер знакомства идем по центру Киева:

— Ой, Гена давай заскочим, перекурим.

Я не понял в чем прикол. Удивила конкретика вопроса, вот так вот посреди города.

— Ир, что ты имеешь ввиду? Прости, я не понял.

— Ну, давай вон туда зайдем и перекурим.

— Куда?

— Ну вот же!

Она показала пальчиком на витрину в районе площади Толстого, на вывеске значилось «Перукарня». Родного языка она не знала.

Сначала, под благовидным предлогом покурить и поговорить об астрономии, я вытянул Ирку в этот коридорчик. Она никогда не была против выкурить правильную сигаретку в правильном месте. Из своей скудной зарплаты лаборанта я выделял 3 рубля на выходные дни для покупки пачки тоненьких коричневых «Сент-Морис» своей девочке. Курили тогда под единый, и, пожалуй, единственный, во всех барах Киева коктейль «Бальный» (2 руб.04.коп).

Мы удалились сначала в коридор. Дальше мне удалось затянуть ее в спальню. Остальные пары сидели в комнате, беседовали и слушали «Би Джис», я поставил большую 525 метровую бобину перед самым своим уходом, удлиняя тем самым промежуток времени своего возможного отсутствия. Дело в том, что мой маг был капризным и чтобы запустить его, надо было знать и уметь, где спичку вставить, а где ролик прижать, то есть без меня музыка закончится.

Как человек честный, в известных пределах, не могу похвастать, что в ту ночь дело у меня выгорело. Крепкий орешек была эта Ира. Мы барахтались, целовались, даже не вся одежда была на нас, но результат, практически, нулевой. Действительно, что тебе о звездах говорили, что цветы нюхали. В комнате уже как с полчаса закончилась музыка. Игорь был вынужден поставить совковый винил на свою убогую вертушку. Пора выходить. А дверь в спальню с таким, знаете, фигурным стеклом, а в коридоре очередные курцы. И мы с Иркой не имеем возможности включить свет, чтобы привести себя в порядок. Делаем это в темноте. Помогаем друг другу, осматриваем руками. Сделано. Торжественный вид восстановлен. Выход. Чинно, благородно, под ручку, продолжая якобы прерванную беседу о высоком.

В комнате Ира, как ни в чем не бывало, сразу уселась на диван, а я оказался спиной к публике, вправляя в магнитофон пленку с последним концертом АВВА. У ребят на столе тоже горят свечи, мне плохо видно, я прошу включить верхний свет. Включили. Пауза. Потом слышу за своей спиной робкое «хи-хи», продолжаю налаживать мудреную технику. «Хи-хи» превращается во всеобщее «ха-ха» и я понимаю, что, так как я единственный, кто не смеется, следовательно, это «ха-ха» надо мной. Оглядываюсь. Покрасневшая от гнева Ира и Паниковский идут на меня и выталкивают в коридор. Паниковский от смеха ничего не может сказать, а Ирка — руки в боки:

— Вот скажи мне, трудно жить на свете с такой головой?

— Ира, ты чего? С ума сдернулась?

— На себя посмотри, придурок! — она не выдержала и тоже рассмеялась.

Конечно, в первую очередь я ощупал то, что мужчина ощупает в таких строках в первую очередь — все было в порядке. Итак: черные штаны на мне и застегнуты, батничек на мне, жилеточка на все пять пуговиц, пиджачок по моде — на верхнюю пуговицу, даже чертов платок на положенном ему месте. Какие проблемы?!! Игорь одной рукой придавливает свой живот, а второй указывает мне ниже пояса. Я посмотрел. О Боже!!!

В те времена в моде были подтяжки. При моей фигуре они были без надобности, но красота требовала жертв. Я был в черной тройке, застегнутой, практически, на все пуговицы, но из под пиджака, из под жилетки, картинно обрамляя мои ноги, по бокам свисали белоснежные с красными звездами моднейшие подтяжки. Картинка с выставки!

А ребята, между прочим сразу расслабились. И пошла вода… И танцевали, и в бутылочку все вместе играли. Новый год удался!

В человеке все должно быть красиво. Нет?

 

Лето 1985 года

Чабанка (продолжение)

Мы допили очередной чайник бромбуса и я пошёл готовиться к большому сексу, которого в Советском Союзе, конечно, не было, но мы то об этом ещё тогда не знали. Голодное воображение рисовало красочные подробности сладостных утех с участием душа, сауны, бассейна и лежака.

Верность? А полтора чайника бромбуса вместо головы?!

Ждать долго не пришлось, буквально через пять минут после моего прихода Абрамянц привёл девочку. Девочка пребывала в состоянии пьянючести в дым. На даму она больше не походила. Красотой здесь и не пахло и, кстати, пахло прескверно. Я её начал раздевать и, ещё не доведя дело до конца, ужаснулся фигуре — широкая, плоская, ни груди, ни талии, ни задницы. Она даже не варнякала, она была в состоянии анабиоза. Я начал трезветь. Желания во мне значительно поубавилось. Но делать нечего — план, есть план. Поставил я её под холодный душ, потом отвёл в сауну, в надежде на возрождение хотя бы моих сексуальных влечений. Но в сауне её полностью развезло, я видел, что ещё немного и её начнёт тошнить. Не дай Бог на деревянный пол! С большим трудом я снёс это мясо вниз и бросил на кафельный пол под душ. Включил воду. Сам сел на лежак, закурил и закручинился. Полный облом, приподнятости организма как ни бывало!

В дверь постучали.

— Чего там?

— Геныч, ну ты скоро? — голос Кириченко.

— Скоро.

— Давай быстрей, сил нет.

Шаги удалились. Посмотрел я ещё раз на бездыханное тело, плюнул и начал одеваться. Не успел я полностью одеться, как Кириченко уже колотил в дверь непрерывно.

— Открывай, открывай! Я не могу уже!

— Гена, пожалюйста, открой побыстрее! — добавился к голосу Кириченко испуганный голос Тёмы.

— Сейчас, уже иду, сейчас.

Я с трудом поворачивал ключ в замке, так как дверь трещала под напором Кири. Наконец мне удалось открыть замок, дверь немедленно распахнулась, чуть не сбив меня с ног. Я прижался к стене, мимо промчался Кириченко, босиком без штанов в одной только расстегнутой гимнастерке.

Его огромный кунак торчал чуть не до уровня груди. Откуда в таком маленьком теле такие огромные достоинства!? Бедная «девочка»!

Я вышел в коридор, Тёма закрыл дверь и восторженно уставился на меня.

— Ну, как?

— Заебись! — только и сказал я, не буду же я рассказывать салобону, что у меня ничего не получилось. — Чего это вы мне только не дали кончить нормально? Спешить пришлось, как чумовому.

— Так я думаль, что у Кири крыша съехала. Он бешеный. Он раздеваться началь еще в кабинете начальника. Хуй торчит, гляза задвинутые. Когда ты сказаль, что уже скоро, он на меня так посмотрель, что я думаль он меня сейчас ебать будет. Псих!

— Ладно, сторожи тут. Спать пойду.

Я провалился в нетрезвый сон. Утром меня поднял Тёма.

— Ну как там?

— Киря её час ебаль, кричаль на неё…

— Чего это?

— Она сосать не могля! Он её биль.

— О, Боже! Надеюсь, она жива. Сильно он её?

— Несильно, потом мне отдаль, но я не сталь, Седому отвель.

Почистил я зубы, умылся и пошёл в вагончик РБУ. Седой ещё спал, пришлось будить — скоро на работу военные строители должны были съезжаться. Проснулся. Закурили.

— Где она?

— По утряне куда-то нарезала.

— Ну, а ты как? Как ночь?

— Класс! Времени валом было. Я её во все дырки успел, классно машет, чувырло. А ты?

— Нормально. Бухая только она была вначале.

— Ну, лады, ништяк погуляли.

— Погуляли. А сто семнадцатая мохнатка тебе этой ночью не снилась?

— Да, ну. С какого? Кружева сплетём, не докажет.

— Седой, а ты не знаешь, если мы не все вместе, а по очереди, это всё равно групповуха или как?

— …!?

Стоим, курим, на утреннее солнце щуримся. Подкатывает вчерашний грузовик.

— Э, Седой, цемент давай, как договаривались.

— Сейчас салабона позову.

— А сам что, совсем припухший? Дедуешь не по годам.

— А чё я за салабона пиздячить буду, нах.

— Седой, не гони, пусть Тёма сауну убирает, что мы сами пять мешков цемента не закинем, — встрял я.

Седой посмотрел на меня, цыкнул сквозь зубы слюной на три метра:

— Лады. Подгоняй свой драндулет за РБУ, там мешки заныканы.

Мы споро забросили цемент в кузов самосвала.

— Ну, как подарок, Седой?

— Ништяк! До утра пёрли! — мы снисходительно улыбнулись, бывалые.

— Вы чё серьёзно, пацаны? — опешил водила.

— Нет, политинформацию читали. Во все дырки!

— Так она же «плечевая»!

— Кто? — не понял я.

— Трассовая, проститутка с дороги, которая с дальнобойщиками ездит по кругу. За еду всем даёт.

— Но она не выглядела, как блядь, — была теперь наша очередь опешить.

— Так это же у нее прикид такой. Роль. Некоторые школьницами вообще наряжаются, в белых фартушках и в бантах на дорогах стоят, а у самих рожи бомжевые кулаками крашенные.

— А чё ж ты, сука, не предупредил?

— Я же пошутил! Я думал, вы её погоните на хуй. Она же нарисованная, не сотрёшь.

Мы с Седым посмотрели друг на друга.

— Мама мия! А резинки у вас были!? У неё же весь букет, по полной программе, я же её с трассы снял просто по приколу. Она же шкварная! — не унимался кошмарить нас водила.

— А ну, падла, цемент сгружай! Мы его тебе загрузили тоже по приколу и тебя щас по приколу зашкварим.

— Ты чё, Седой!? С меня же пляшка. Водяры, бля буду!

Мы двинули на водилу, он не стал искушать судьбу, впрыгнул в машину и умчался.

Через неделю мы узнали, что Абрамянц и Кириченко были вынуждены обратиться к нашему лепиле. Обошлось, правда, всё банальным триппером. Парни предупредили нас по-товарищески, типа, ждите пацаны. А потом долго удивлялись, как это нас с Седым не зацепило. А мы с Седым посмотрели друг другу в глаза, поняли всё и посмеялись от души.

Не знаю, спасет ли красота мир, но ее отсутствие спасло меня от позора.

 

Лето 1985 года

Чабанка

Текла, тянулась не спеша наша жизнь придурков. Маялись мы от безделья, но в часть не шли, находя любые отмазки. Я очень скучал за Кулиндорово, даже за самой дорогой на Кулиндорово. Здорово было запрыгнуть в кузов с пацанами, сесть на отполированную нашими задницами скамейку, закурить и поехать с ветерком, наблюдая жизнь гражданскую. Мы часто пели по дороге, а в морозы пели, я бы сказал, с особой жестокостью. Я, как бригадир, мог ездить в кабине, но этого не делал, с пацанами было лучше, веселей. А здесь… «эй, служба, сюда иди!».

Вызывает меня как-то старшина в канцелярию роты. Захожу, смотрю, Корнюш сидит на командирском месте, а напротив, ссутулившись, ко мне спиной, сидит на табурете Зиня. После обычного доклада старшина спрашивает у меня:

— Вы ли, товарищ младший сержант, дежурили позавчера вечером на УММ?

— Так точно, товарищ прапорщик.

— Видели ли вы там рядового Зинькевича?

— Когда? — я пытался выиграть время, я ждал знака от Зини, но он сидел спиной ко мне.

— Вечером, между девятью и десятью часами вечера.

Ответить «не видел» проще простого, но я-то видел, он тянул чего-то там через весь склад металлолома. Я решил рискнуть:

— Так точно, видел, товарищ прапорщик, — плечи Зини напряглись.

— Расскажите, что вы видели, как это было.

— Ну, я сидел на лавочке перед воротами, курил, смотрю, Зиня идёт, виноват — военный строитель рядовой Зинькевич. Он подошёл и спрашивает «покурим?», а я ему в ответ «ещё не жжет». Он «не гони, дай закурить», ну я ему и дал.

— А то, что у него в руках было, он на землю поставил или так и продолжал держать?

Теперь-то стало ясно, спиздил Зиня где-то, чего-то, вот прапорщик Гена его и раскручивает.

— А ничего у него в руках не было.

— Точно? Подумайте, сержант, не хотите же вы стать соучастником.

— Точно, ничего не было. Я ему сигарету дал и прикурить. Ветер дул, он двумя своими руками огонёк прикрывал. Хорошо помню, пустые были его руки.

Плечи Зини не подавали мне никакого знака, а Корнюш надолго замолчал, сверля меня своими глазками, я своих глаз не отводил, но и наивностью лицо не покрывал.

— Свободны, сержант.

Ну, его на фиг вообще в части показываться, подумал я, выходя из родной казармы. У нас хоть и скука там, но я хотя-бы не вижу этих водянистых хитрющих глаз.

Редкие события скрашивали наше существование, мы сами старались инициировать такие события. Помню, решил Седой машину научиться водить. Ему ребята первые уроки дали на маленьком бортовом уазике. Места хватает, рулит Седой между складами. Но вот возникла надобность сдать ему задним ходом. Я стою на своём крылечке и вижу, что Седой включает заднюю передачу, как все чайники, глядя на ручку коробки передач, потом отрывает взгляд, увидел меня, заправски высунулся из окна и, повернув голову назад, начал сдавать. Не успел я ему крикнуть, как раздался характерный хруст, машина остановилась. Побледневший Седой испугано посмотрел на меня, потом внутрь кабины, переключил передачу и попытался поехать вперед. Мотор гудит на самых высоких оборотах, колеса задние крутятся, но машина ни с места. Глядя на перепуганное лицо изумленного, растерянного приятеля, я покатывался от хохота. Его многократные попытки сдвинуть машину, замечу, на сухом асфальте, когда и колеса крутятся, как бешеные, и дым идет, а машина ни на миллиметр, ниспровергали все его знания о движущихся агрегатах. А дело было в том, что Седой, когда сдавал назад, контролировал только левую сторону, а справа и сзади находилась наша трансформаторная будка. Машина бортом прошла по касательной к стене будки впритирку, а вот задний фонарь встретился с уключиной навесного замка двери трансформатора, фонарь разбился, а машина зацепилась и слегка зависла, нагрузка на колеса уменьшилась, вот сцепления с почвой и оказалось недостаточным, чтобы сорвать уазик с крючка.

Спокойный, как остывший чай в кружке, хозяин машины только сказал:

— Седой, утром по любому фонарь должен быть.

— Земеля, где же я его тебе возьму, нарисую только?

— Даю наколку: у танкистов в автопарке есть такие машины.

Утром Седой помогал монтировать новый фонарь.

Седой искал новые приключения. Предлагал пройтись по дачам. Я его образумил, что сейчас сезон и там кругом люди. На складах УПТК, где я уже до этого был однажды, хранились особо важные, дорогие вещи, дефицитные стройматериалы, Седой знал это от меня. Сваловал он Тёму склад этот подломить на пару. Подломить не подломили, но через чердачное окно внутрь забрались. Залезть то через окно можно, но, что можно вытянуть через маленькое окошко в пяти метрах от земли? Парни набрали полные карманы патронов для пистолета, которым дюбеля в стенку на стройке вгоняют. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

И пошла забава. Благо был поздний субботний вечер, работы все стояли и вокруг никого. Эти придурки начали стрелять патроны каблуками сапог. Рассыпят жменю патронов по асфальту и начинают бить их каблуком с протяжкой вперед, патрон от трения нагревается, порох воспламеняется — выстрел. До того наловчились, сволочи, что уже автоматные очереди у них получаются. Шума было, что на стрельбище, звуки резонировали в нашем каменном мешке, зажатом кирпичными стенами со всех сторон. Они даже мешали мне читать, насилу я успокоил этих придурков, молдована, в сердцах, вообще спать в роту отправил.

Прошло с четверть часа, не больше, мы с Седым сидели и курили в комнате моего начальника. Вдруг слышим на улице топот сапог. Я пошел посмотреть — кто это на ночь глядя здесь забеги устраивает? Вышел на крыльцо, ко мне приближалась парочка военных облика мне неизвестного. Увидев меня, они бег замедлили и с видимой опаской приблизились шагом.

— Привет, служивые. Вы кто?

— М-мы к-караульные, — заикаясь то ли от волнения, то ли от бега произносит один из них.

— Тогда — пароль?

— Какой пароль?

— Шутка! А здесь чего нарисовались, чего не караулите?

— С-с-стреляли, — второй не лучше.

— Слышал. Стреляли, но не здесь, — не задумываясь, сказал я.

— А где?

— Где-то рядом. А шо за шухер, в натуре, земели? — как можно небрежнее спросил я, переходя даже не на блатную феню, а на мятую фёклу, так просто, по приколу, уж больно они выглядели перепуганными.

— Да вроде, на генеральскую дачу напали.

— Чего беса гоните? Лохов здесь не сидело, мы же не в Афгане, душманов в округе нет. Какой калечный на дачу генерала ломанётся?

— Нам позвонили… — парень замолчал и в ужасе уставился за мою спину.

У него были такие перепуганные глаза, что у меня самого мурашки пробежали по спине. Я с опаской медленно оглянулся. За моей спиной была открыта дверь, за ней длинный узкий коридор, освещенный одинокой трубкой дневного света. В её мертвенном, бледном освещении на нас медленно двигался Седой, на лице он изобразил свою обычную садистскую улыбочку маньяка-убийцы.

— Кто это? — прошептал за моей спиной второй боец.

— Седой, — просто ответил я.

— А чего он такой седой? — логично спросил первый.

— Менты его на зоне морили, живьем похоронили, на метр в землю зарыли, суки позорные, вот он и побелел.

— Он что сидел? — в ужасе.

— Сидят у мамы за столом, а здесь люди зону хавали. Вы чё с дуба упали? Не знаете, кого в стройбат гребут? — мне всё ещё было смешно.

В это время Седой подошел к нам, вмиг сориентировался и подыграл мне — странно молчал, смотрел на бедных парней, которые вцепились в свои штык-ножи, висящие на поясах, и улыбочку свою с лица не стирал. Согласен, жуткое впечатление.

— Ну а теперь тисните толково, что за хипиш по Одессе?

— Мы в наряде на трассе были…

— Что за наряд такой странный, впервые слышу? — насторожился я.

— Это новый пост перед Красным домом. Приказано ловить, кто туда за вином ходит.

— Опаньки! Седой, ты слышишь, какую подлянку военные завернули?

Седой молчал, улыбался, жутко подробно ощупывал лица парней своими синими льдинками.

— А мы чего? У нас приказ.

— Не менжуйтесь. Мы к вам не в претензии. Ну и…?

— У нас там связь временную только провели. Ну, позвонили из штаба. Там все в панике. Зам начальника штаба округа, генерал-майор позвонил дежурному по Одесскому военному округу, что, типа, на его дачу напали неизвестные, обстреливают из автоматов. Ну, подняли тревогу, ближайшими к точке оказались мы. Нам приказ, бежать сюда, посмотреть. А у нас кроме штык-ножей и оружия то нет.

— Ну, дела! — присвистнул я, дело принимало нешуточный оборот.

— Так вы слышали чего?

— Слышали. Стреляли.

— Где?

— Где-то там, — я неточно махнул рукой в сторону моря, — мы с Седым сходили в ту сторону, но ничего не увидели.

— Как вы туда ходили? Без оружия?!! Против автоматов?!!

— Зачем без оружия? — я кивнул на, висящий на стене за моей спиной, противопожарный щит, — Мы же не фраера ушастые, Седой топорик прихватил, а я вон тот ломик. Сподручный инструмент, между прочим, как раз по руке.

— Ну, стройбат даёт! — восхитились настоящие защитники Отечества. — А давайте ещё раз сходим. Вместе.

— Не-а. Нам в лом. Идите сами.

— Парни, ну пожалуйста. У нас же приказ.

— Ну хер с вами, раз приказ, пошли.

Мы прошли вместе в сторону РБУ. Пейзаж, надо заметить, ночью вполне жуткий, фильмы ужасов снимать только. Всё пространство покрыто слоем цемента, в свете одинокого прожектора неестественно белеет бассейн с известью и резко чернеют жуткие проёмы в самом здании РБУ. Парни боялись ступить и шагу впереди нас. Страх пацанов был настолько ощутимым и заразительным, что даже начал передаваться нам, хотя мы и знали, что ничего страшного здесь не произошло.

— Всё, дальше идти не надо, — наконец решили наши гости.

— Нет, надо ещё за РБУ проверить, там самое стрёмное место, темно там. Мы туда ещё не заглядывали, — как настоящий садист, предложил я.

— Сами и проверяйте, с нас хватит, нам пора.

Делать нечего, назвался — полезай, я пошёл сам. За РБУ была совершенно заброшенная территория. Справляя там малую нужду, я еле-еле сдержался чтобы не рассмеяться в голос, я себе представил, что будет с бойцами, если я сейчас заору отсюда — прибегут спасать или дёру дадут? Но я таки сдержался, шутки могли плохо закончиться. Вернулся, на меня смотрели две пары испуганных глаз, Седой улыбался. Караульные поспешили ретироваться, вряд ли с сознанием выполненного долга.

Не прошло и десяти минут, как примчалась машина с вооруженным патрулём общевойсковиков-краснопогонников. На ходу из машины выпрыгнул офицер с повязкой на руке. Шутки закончились.

— Кто такие? — это нам.

— Сторожа местные, товарищ капитан. Стройбат. Военные строители младший сержант Руденко и рядовой Голимбиевский.

— Что здесь случилось? Доложите.

— Стреляли.

— Где?

— В стороне моря, товарищ капитан, — снова я кивнул в сторону нашей автобазы.

— Вы проверяли?

— Так точно, ближайшую округу, но до моря не доходили.

— За мной! — крикнул уже на ходу капитан. Мы все побежали за ним. Не в пример нашим офицерам, этот бегать умел.

— Что здесь? — спрашивает он у меня на ходу. Мы, миновав РБУ, приближались к воротам автопарка.

— Наше автохозяйство.

Ворота закрыты не были, мы вбежали на площадь, заполненную машинами. Странно, что нас не встретил сторож, сторожем здесь служил новый салабон, мы его ещё толком не знали.

— Почему территория не охраняется?

— Охраняется, товарищ капитан. Сам удивляюсь, почему сторожа не видно.

— Так какого чёрта…?!! — капитан выхватил на ходу пистолет из кобуры и ринулся в дальний правый угол, в глазах его уже горела звезда Героя Советского Союза. Мы за ним. Патрульные передёрнули затворы на своих автоматах.

— А почему мы бежим в эту сторону? — я, на бегу.

— За забором сразу дача генерала, стреляли то там.

Я настолько проникся, вошёл в роль, что искренне искал трупы в углу под забором, над обрывом. Странно, но трупы мы не нашли, даже не нашли тела нашего сторожа. Пошли в обратную сторону, бредём между машинами.

— Ничего не понимаю, следов стрельбы нет, гильз, крови нет, но сторож то пропал, — рассуждал капитан.

— Да, сторожа нет. Искать надо, — сказал я и заорал, — Служба! Эй, служба! Ты где?!

Мои попутчики от неожиданности аж присели. Капитан:

— Ты, что сдурел, сержант? Предупреждать же надо, перепугал, ненормальный.

— Служба!!! — не унимался я.

— Не ори. Ночь на дворе, опять генерала разбудишь. Он нам всем…

На этих словах прямо над головой капитана с шумом распахнулась дверь кабины грузовика. Надо отдать должное реакции командира — выстрелить он не успел, только рука дёрнулась к бедру, его же бойцы об автоматах вообще забыли. Повезло нашему салабону.

— Вы чё здесь орёте?

— Ты кто, военный? — совладал с голосом капитан.

— Сторож.

— Доложите, как положено!

— Военный строитель рядовой Бойко, товарищ капитан.

— Что вы делали в кабине автомобиля, товарищ солдат?

Молчит салабонище.

— Да дрых он здесь, товарищ капитан, — наглядно продемонстрировал пример солдатской смекалки один из его бойцов.

— Вы выстрелы, стрельбу слышали?

— Так точно.

Ну, думаю, приплыли, сейчас этот сонный недоумок покажет в нашу сторону, в сторону противоположную от моря и тогда всё сойдётся на нашем участке.

— Там, где-то, — солдат показал в сторону обрыва над морем, — мне показалось, на берегу, под обрывом.

— Спуститься здесь можно?

— Нет, обрыв высокий, отвесный. На берег можно попасть только если объехать всё и заехать со стороны лимана, — поспешил уверить я.

— Бойцы, за мной!

Они побежали назад к машине, которая осталась около ворот УММ, мы же пошли быстрым шагом. Военные запрыгнули в свой уазик и умчались обезвреживать шпионов аргентинских. Мы с Седым вздохнули с облегчением и повернули опять ко мне, перекурить такое дело. Под ногами что-то захрустело.

— Седой, блядь, это же гильзы! Найдут, нам всем писец приснится! Убирай, нах!

— А где Тёма?

— Заебал, не старикуй. Тёма ещё в начале ночи в часть ушёл. Давай помогу лучше, работничек, а то ещё кто-нибудь припрётся.

Как в воду глядел — только мы успели в темноте, буквально на ощупь, собрать гильзы, как ночь снова была разрезана светом фар приближающегося автомобиля. Из очередного уазика не спеша, солидно вынул себя наш капитан Адаменко с повязкой дежурного по батальону.

— Э-э, как там тебя?

— Младший сержант Руденко, товарищ капитан.

— Ага. Чего у тебя тут стряслось? Мне тут из штаба округа звонили, — гордо.

— Часов в одиннадцать раздалась стрельба, вначале пистолетные одиночные выстрелы, а потом и автоматные очереди. Мы с Седым, виноват, с рядовым Голимбиевским, вооружившись топором и ломом, обошли вверенную нам территорию. Ничего подозрительного не заметили. Потом здесь был наряд, потом патруль краснопогонников. Вместе мы всё проверили, в том числе и автобазу, ничего не нашли. Всё спокойно.

— Дыхни!

Ну, естественно. Что ещё можно подумать? В стройбате всему одна причина. Я смело дыхнул прямо в его рожу, жаль, что у меня зубы без кариеса.

— Служите, сержант, — небрежно.

Уехал.

Утром я имел серьёзный разговор с Седым и Тёмой:

— Не дай Господи! Не дай Господи, кто-нибудь только вякнет кому-нибудь о том, что здесь действительно произошло… Седой, ну чего ты лыбишься, как параша?

— Гена, не кошмарь. Понято всё. Не дятлы.

— Тёма, ты въехал, в какое дерьмо мы, благодаря вам, чмырям, попали?

— Да. Поняль. Мольчу.

Вечером нас вызвали в часть, дознание вёл всё тот же Адаменко. Все мы отбомбили ему одинаковое, сплели кружева, как говорит Седой. А потом эту историю мы были вынуждены повторить перед всей ротой в курилке в присутствии Корнюша. Здесь уже история обросла кровавыми подробностями. Так как косвенных свидетелей происшествия было полно, наш с Седым поход с топором и ломом против роты вражеского морского десанта шпионов-автоматчиков представлялся реальным фактом. Нас посчитали психами, но психами смелыми, безбашенными, сорви-головами, что заслуживает всяческого уважения. Даже Корнюша взгляд потеплел, ему всегда нравились неординарные поступки и личности.

Герои, твою мать!

Эту же историю пришлось мне повторить ещё, на этот раз моему Петровичу. Вначале он молча меня слушал, потом достал бутылку водки, два стакана и впервые мне налил. Выпили по первой, закурили.

— Слушай, Служба…

— Петрович, меня Геной зовут.

— Лады. Гена, ты понимаешь, чего я к тебе так?

— Мне кажется, понимаю. Я тоже придурков не люблю. Я же до этого в бригаде УПТК работал. Пахал, как все, человеком себя чувствовал, бригадиром стал. Потом со старшиной сильно поссорился, он меня сюда сослал. Отомстил, сука.

— Что?! — Петрович удивился и задумался. Налил ещё по одной, — Со старшиной, говоришь, поссорился…

Мы выпили.

— Может быть, очень даже может быть, — всё так же задумчиво продолжал начальник созерцать столешницу.

— Что «может быть»?

— Слушай, здесь вот какой расклад получается. Место ночного сторожа УММ это место стукача старшины четвертой роты. Так уж повелось, что он свою наседку на это тёплое место садит. Уже не первый год. Мы привыкли.

— Так вы все всё это время думали, что я композитор? — я был в шоке.

— А что мы должны были думать? Кто мог подумать, что ваш Корнюш тебя специально подставил?

— От сука изобретательная! Ну, Корнюш, молоток!

— Падла он, а не молоток. Нашел, кем восторгаться. Скажи спасибо, что наши парни тебя не отпиздили. Такие случаи уже были. Просто все твои сослуживцы, что у нас работают, за тебя горой были. Им спасибо скажи. Они хорошо о тебе думают. А мы не верили.

— Ага. Спасибо? Я тут два месяца, как хуй в проруби, один на льдине, во враждебном климате…

— Не держи зла. Разобрались уже. Давай ещё по одной.

С этого дня мне стало намного легче. На меня не шипели сквозь зубы, не обращались презрительно. Но все равно, очень хотелось назад, на Кулиндорово, в родное УПТК. Я был готов хоть каждый день сидеть в хоппере с цементом, но только вернуться. На УММ была полная вешалка. Скукотища. Жара и скука, сауна уже сидела в печёнках.

Начало августа. Приближался День строителя, праздник в стройбате почитаемый более, чем даже День Советской армии и Военно-Морского флота. Как-то, уж не помню по какому поводу, шёл я в роту. На территории части, сразу за КПП, нарвался на Корнюша. Неожиданно он поздоровался со мной по старому, как ни в чём не бывало:

— О, Геша, привет! Давно не виделись.

— Здравия желаю, товарищ прапорщик, — холодно, официально поздоровался я.

— Как ты там? — не замечая моей холодности, думая о чём-то своём и не ожидая моего ответа, спрашивает старшина. Мы пошагали к нашей роте вместе.

— Нормально, благодарю вас, — в слово «благодарю» я вложил, сколько мог, сарказма.

— Геш, ты представляешь, чего эти бляди удумали? — сарказма моего прапорщик Гена упорно не замечал, его мысли были заняты более важными для него вещами.

— Кто?

— Они. Зайди сейчас ко мне.

Тем временем мы вошли в казарму. Впервые за более чем два месяца я переступил порог каптёрки старшины, не считая того случая с Зиней.

— Через пять дней День Строителя. Я давно уже жду третью звездочку «старшего прапорщика». Ну, скажи, я что не заслужил? Я, блядь, в роте днюю и ночую, я стараюсь. А «старшего» я жду с того дня, как ввели это звание. Так вот, в этом году Монголу, сука, дают, а мне премию! Представляешь?!!

Я, конечно, мог откомментировать старшине всё это, но не стал. Во-первых, сейчас он бы ничего не воспринял, во-вторых, надо отдать ему должное, он действительно был по любому достойнее Монгола. Это без «б», как тогда говорили.

— А вы откуда это знаете?

— Что?

— Ну это. Про премию, про Монгола.

— Белый сказал. Он списки на поощрения печатал. Так это ещё не всё! Они меня вообще опустить хотят, суки. Ненавижу! Сами похуисты, им же на службу болт с левой резьбой и меня они ненавидят потому, что я другой, я служу, честно свой долг исполняю, — прапорщика несло.

— Поменять может можно чего?

— Как это?

— Ну, я в своё время… только товарищ прапорщик, пожалуйста, никому… я в своё время через Вайса решил свой вопрос.

— Какой, как? — заинтересовался Корнюш.

— А он меня выбросил из списка на присвоение очередного воинского звания на Новый год.

— Зачем?

— Так то было звание ефрейтора.

— А-а, понимаю — сопля на плечи. Лучше дочь проститутка, чем сын ефрейтор?

— Так точно.

— Нет, Геша, если они меня уже так придумали опустить перед всеми, то и проследят, чтобы никто и ничего не поменял.

— Как же вас хотят опустить? Не дали очередного звания, это я понимаю, но премию таки же дают.

— В том то и дело! Денежная премия на сумму… шесть рублей! Представляешь?!! Они бы мне ещё три шестьдесят две выписали, свинота паршивая!

— Так, а вы, товарищ прапорщик… — идея пришла мне в голову неожиданно и я поделился ею со старшиной.

— Ну, ты даёшь! — только сейчас, было это видно по глазам старшины, он опомнился, с кем он говорит и что он мне сделал.

Через пять дней мы стояли на плацу на торжественном построении батальйона. Комбат зачитывал наградные листы:

— Прапорщик Корнюш!

— Я!

— Выйти из строя! Награждаетесь денежной премией в разме…

— Разрешите обратиться, товарищ майор? — перебивает комбата наш старшина.

— Обращайтесь, — удивляется майор.

— Прошу перечислить мою премию в фонд Мира! Разрешите стать в строй?

— Становитесь, — растерялся комбат, по губам можно было прочитать, как он, опомнившись, прошептал в спину старшине: — сука!

Корнюш строевым вернулся в первую шеренгу, лихо развернулся и замер рядом со мной. Среди старших офицеров, стоящих в центре плаца легкое замешательство. К такому повороту событий они не были готовы, они готовились посмеяться, а не получилось. Пришлось им продолжить награждение. Корнюш скосил на меня слезящийся от гордости глаз и прошептал:

— Геша, спасибо, считай, ты уже в УПТК!

Я получил в тот день сержанта и первую свою звезду «Молодой Гвардеец пятилетки», высшую трудовую награду рядового состава в стройбате — должно быть, в сауне заработал.

Всё получилось, как я и задумал, главное надо было успеть сказать заветные слова до того, как произнесут сумму премии, иначе бы фокус не удался. Если бы комбат успел назвать смехотворную, даже по тем временам, сумму в шесть рублей, то всё, поздно. А так, типа, Корнюш и не знал, как велика премия, а благородно попросил перечислить всю сумму в фонд Мира. Вторая оплеуха как раз и состояла в адресе получателя старшинской премии. Дело в том, что фонд Мира в Советской армии, как бы негласно, был вне закона. Как повышать обороноспособность, улучшать вооружение, если ты за мир во всём мире? Идеологической двусмысленности армия не допускала. А вот партия, которая «рулевой», носилась с этим фондом, как дембель со своей парадкой. А открыто-то против партии не попрешь.

Вечером Корнюш в каптёрке сказал мне:

— Ты знаешь, это было даже лучше, чем старшего прапорщика получить. Очередное звание я ещё получу, а вот такое удовольствие… На всю жизнь запомню. Спасибо тебе еще раз, Геша. Классно!

Как по мне, то именно тщеславие погубит эту планету.

А всё равно приятно, после почти трёх месяцев ссылки, можно сказать, как для меня, «крытого» режима, я обретал свободу. Что удивительно, я искренне чувствовал благодарность к старшине. Как известно, чтобы человеку сделать хорошо, сделай ему плохо, а потом верни, как было!

Всё, неприятная страница перевёрнута! Вперёд к свободе!

 

Начало осени 1986 года

Киевский государственный университет, кафедра квантовой радиофизики

Отгуляв положенные мне два месяца после службы, в августе я вернулся к себе на кафедру на должность старшего инженера учебной лаборатории. Вскоре начались занятия и в мои обязанности, в том числе, вошло поддержание работоспособности всех, находящихся в нашей лаборатории, лабораторных работ. Занимались у нас студенты четвертого и пятого курсов, уже после специализации. Поэтому лабораторные работы были не простые, а на грани самостоятельной маленькой научной работы, эксперимента в области физики СВЧ, сверхвысоких частот. Студенты редко успевали всё сделать в лаборатории, поэтому описания лаб, для работы дома, нещадно воровались. В мои обязанности вменялось, в том числе, следить за тем, чтобы в каждой папке всегда было одно или лучше два описания. Ксероксов то ещё не было. Если документ исчез, то новые копии можно только напечатать под копирочку на печатной машинке. А машинисток на кафедре тоже не было. Проблема.

Моим начальником был заведующий кафедрой профессор Данилов. Вадим Васильевич человек высокой культуры, настоящий интеллигент. Я его знал уже к тому времени восемь лет и очень уважал. Никогда я не видел его вне себя, никогда он не позволял себе повышать голос на подчиненных. Никогда до того сентябрьского дня 1986 года.

В этот день Данилов заскочил в мою лабораторию.

— Добрый день. Гена, будьте любезны, дайте мне, пожалуйста, папку лабораторной работы «Изучение фильтра СВЧ на основе ферритовой сферы».

— Конечно, Вадим Васильевич, — я достал из шкафа нужную папку, — пожалуйста.

Данилов открыл папку, порылся, поднял глаза на меня.

— Здесь нет самого описания. Где описание? Сколько можно об одном и том же?!

— Так, крадут, Вадим Васильевич, не уследить.

— Что значит, крадут? Что значит, не уследить? Не отпускайте студента, пока не примете у него назад документы, — Данилов поднял тон до почти крика, — Чем Вы вообще здесь занимаетесь?! Безобразие!!!

И я вдруг, поверьте, совершенно неожиданно для себя, прыснул счастливым смехом прямо ему в лицо. Оно, то есть его лицо немедленно налилось кровью, он бросил папку мне на стол и выскочил из лаборатории. Как же мне было стыдно!

Через минут так двадцать зашла Нина, по совместительству секретарь нашего шефа:

— Гена, тебя Вадим Васильевич к себе вызывает. Сейчас.

Пошёл я в кабинет к Данилову, готовясь к увольнению. Захожу и вижу картину абсолютно неожиданную. Данилов разливает коньяк в две маленькие серебряные рюмки, стоящие на его гигантском столе, заваленном бумагами. Цвет профессорского лица был уже в норме.

— Вадим Васильевич, извините меня, пожалуйста.

— Гена, садитесь.

— Вадим Васильевич…

— Нет, сначала давайте выпьем. Это хороший коньяк, старый грузинский. Некоторые грузинские коньяки, кстати, лучше армянских, но не все об этом знают…

Мы выпили по глоточку непривычного для меня ароматного напитка.

— Так, а теперь расскажите, что это было?

— Я сразу и сам не понял, не ожидал от себя такой реакции. Только, когда Вы вышли, до меня дошло. Понимаете, Вадим Васильевич, два года я был в стройбате и самое невыносимое для меня было чувство несвободы. Несмотря на полный идиотизм некоторых приказов, я был обязан их выполнять, я должен был подчиняться, простите, дебилу только потому, что на его плечах офицерские погоны. Я не распоряжался собственной судьбой, я не мог уйти, когда хочу, я не мог идти, куда хочу. Вот, что меня угнетало более всего. Когда вы на меня закричали…

— Прошу прощения…

— Ну что Вы, Вадим Васильевич, Вы меня простите. Так вот, когда Вы на меня закричали, я вдруг понял, что я свободен! Вмиг! Я могу, извините, послать своего начальника куда подальше и уйти, куда глаза глядят. Я наконец-то свободен! Прошло уже больше трех месяцев после демобилизации, а я только в это мгновение впервые полностью осознал, меня просто пронзило — я сво-бо-ден! И так мне радостно сразу стало, светло и спокойно, что я неожиданно для себя рассмеялся. Точно говорят, если неволи не испытать, то и воли не понять. Я очень рад, что там побывал.

— Да, история! Ну и как там было, кстати? — спросил профессор Данилов, разливая ещё по рюмочке.

 

Конец лета 1985 года

Чабанка-Кулиндорово

На праздник к некоторым приехали родственники. Хорошо запомнились мать и сестра Большого Азера, водителя из Баку, большого, наглого и тупого. Говорили, что его отец вор в законе, большой человек в Азербайджане. Мать выглядела симпатичной, спокойной женщиной, а вот сестра вокзальной шалавой, маленькая толстая в черной предельно откровенной мини-юбке. Старшина дал увольнительную и Большой Азер припахал родную мать парадку ему погладить. Сам он ходил гордый по взлётке, периодически заглядывая в гладилку, и орал на всю казарму:

— Ты чё, старая?!! Как ты стрелки навела? Я чуханом в Одессу не поеду. Переделывай давай! Совсем оборзела!

Снова выходил на взлетку и гордо оглядывался в ожидании аплодисментов, но восторженно смотрела на него только его шалава. Своими руками убить хотелось подонка. Я радовался одному — до этого дня Большой Азер был в авторитете, а теперь я видел по лицам слоняющихся по казарме сослуживцев, что никто этого не понимает и ему не простит, в особенности настоящие блатные. У тех-то кодекс чести очень строгий, а имя матери — святое.

На следующий день после Дня строителя в каптёрку зашёл Зиня:

— Геныч, пошли покурим.

— Зиня давай заваливай, здесь покурим.

— Не, давай на свежем воздухе, побазарить надо, пошли в курилку.

— Ну пошли.

Войновский вопросительно и тревожно зыркнул на меня. Я глазами показал ему не дёргаться.

Вышли. Прошли в курилку, сели, больше рядом никого не было.

— Гена, нам «турчанку» крымскую настоящую подогнали, давай по косячку забъём.

— Не, Зиня, я не при делах. Пробовал, не вставляет меня трава.

— Ты шелуху николаевскую курил, а здесь турчанка, злая, что твоя тёща.

— Ну, давай один косяк в круг.

— Лады.

Зиня мастерски высыпал табак из «беломорины», смешал со своей турчанкой, ссыпал назад в папиросу, утрамбовал и прикурил, два раза дёрнул, удерживая папиросу за кончик основаниями пальцев, среднего и безымянного, и прижимая плотно всю ладонь к лицу, закрыл глаза и передал косяк мне. Я повторил ритуал. Ничего не почувствовал.

— Захорошело? Приход ловишь?

— Не-а.

Помолчали. Курим дальше.

— Ген, я чё сказать хотел, ну в общем, э-э-э благодарю.

— За что?

— Ты меня у старшины отмазал.

— А это тогда, когда я сказал, что видел тебя?

— Да. Я же понимал, что тебе проще сказать «не видел» и весь хуй до копейки, но тогда у меня бы и алиби не было. А ты прогнал, что видел и сразу, что пустого. Как только у тебя клёмка сработала, как ты коня не запалил? Для меня это была полная отмазка. Со срока я соскочил, с твоей помощью, к гадалке не ходи. Короче, благодарю.

— Да ладно тебе, Зиня, … в следующий раз заскочишь, хи-хи.

— Э, ты так не шути, сам не зарекайся, тебя на хате секретарём комсомольским не изберут, ха-ха-ха.

— Слышь, а чё ты так странно «благодарю» говоришь вместо простого «спасибо»?

— «Спасибо» слово палённое, нехорошее. Если там человек в блат лезет, пальцы веером гнет, а говорит «спасибо», знай не черной масти он, в лучшем случае мужик по жизни, у бабушки лопату украл, ха-ха-ха.

Турчанка нас с Зиней пробила на «хи-хи». Голова на следующий день целиком и полностью состояла из мигрени, мигрень с ушами. Ну его, этот кайф, зарекся я и больше траву не курил.

Пока меня не было, до самого своего дембеля бригадой командовал Узик Аронов. Последние полтора месяца, удивительно, но бригадира не было вообще. Меня сразу вернули бригадиром, командиром отделения. Это я опять о всемогуществе старшины четвертой роты. Всё он мог, кроме того, чтобы присвоить себе вожделенную третью звёздочку. Но мне, признаться, было всё равно, это была моя жизнь и я знал, что, по крайней мере, я никого не продал за это место под солнцем. А для большинства я как раз и поменял место под солнцем на черную пахоту. Так что всё в норме, я больше не придурок. Поехали дальше.

Мы снова были вместе, парни обрадовались, а обо мне и говорить нечего. На Кулиндорово ничего не поменялось. В подсобке я нашёл свою одежду, в которой я разгружал вагоны, кроссовки, ВСО, хипповую свою маечку для жаркой погоды. Когда-то я взял новенькую, по военному называется «муха не еблась», верхнюю часть нательного белья, обрезал ножницами рукава, сложил калачиком как попало, обвязал нитками по кругу и засунул на пять минут в миску с разведенной гуашью зелёного цвета. Потом вынул, промыл, развязал нитки, развернул, простирал, чтобы гуашь на тело не линяла и получил чудную маечку в защитных разводах. В ней я и работал в жаркие дни.

В первый свой после долгого перерыва день я помогал выгружать платформы со сваями, которые используются вместо фундамента для высоток. Ребята уже до этого дня несколько вагонов выгрузили. Сваи были заскладированы между путями в высокие стопки. Мы с Войновским забрались на стопку принимать груз. Работа кранового должна была быть ювелирной. Тёха с Близнюком стропили сваю на платформе и крановой медленно с чувством начинал подъем, а Тёха придавал свае легкое дополнительное угловое движение с тем, чтобы свая пришла к нам на стопку строго по длине. Крановой должен чувствовать, с какой скоростью вращается свая и поднять её точно в нужное время. Дело в том, что свая очень длинная, метров двенадцать, если она окажется у нас с Войновским наверху, вращаясь на пауке вокруг крюка с большей скоростью, чем надо, то мы её не остановим. Своим могучим рычагом она нас сметет со стопки, как ветер окурки, а стопка высокая, с двухэтажный дом, а вокруг, как обычно, строительный мусор, битый бетон и арматура. Повезет — покалечимся, не повезёт …

Мы укладывали, как было решено, последний слой. Стопка была уже слишком высока, крановой не видел со своего места, что у нас там наверху творится. Если свая приходит вдоль стопки, у нас с Войновским хватало сил, уперевшись, что есть мочи, ногами в лежащие сваи, остановить её вращение и уложить на подготовленные прокладки строго в определенное место.

— Давай, вира! — кричит Тёха крановщику, застропив очередную сваю, — Лёха, тормоз, наддай со своей стороны, видишь, не успеваю.

Лешка успел дотянуться, стоя на самом краю платформы, и что есть дури толкнуть конец сваи. Все только и крикнули в один голос:

— Придурок!

Крановщик, молодец, сориентировался и, не поднимая вращающуюся сваю высоко, приблизил ее к стопке. Конец сваи ударился в стопку, мы с Войновским даже не покачнулись — велика была стопочка.

Казалось, что вращение было погашено, крановой отвёл сваю в сторону и продолжил подъём. Мы с Серегой стояли наверху и наблюдали за мастерством нашего крановщика. Когда свая оказалась на высоте нашей груди и крановщик начал её приближать к нам, одновременно опуская помалу, непогашенные силы инерции, продолжающие жить в бетоне, начали сваю вращать вокруг крюка с увеличивающейся скоростью. Я сразу понял, что остановить мы её не сможем. В следующее мгновение, я упал на стопку и покатился к её противоположному от надвигающейся сваи краю. В верхнем слое крайней сваи в стопке не было, я упал на крайнюю сваю предпоследнего слоя и замер вжавшись в бетон и ожидая, как сейчас над моей головой пронесётся гильотина. Если крановой продолжит опускать сваю, то она может, зацепив ту сваю, за которой я прятался, сбросить меня вниз. Но другого пути, кроме как упасть в эту единственную дырку, спастись у меня не было. И упал я туда абсолютно неосознанно, времени на размышления у меня не было. Не успел я удивиться своей реакции, как услышал страшный хрип над своей головой. Приподнял голову и увидел Войновского, которого свая волокла голой спиной по бетону. Его тело было зажато между стопкой и сваей, оно то, в смысле тело, и гасило инерцию вращения, но полностью погасить пока не могло. Крановой со своего места ничего не видел и не слышал, если он сейчас опустит сваю ещё немного, то Войновского будем хоронить. Я вскочил, перепрыгнул над Серегой сваю, упёрся, начал тянуть её на себя и заорал благим матом:

— Вира! Вируй, сука, по-полной!

Меня увидели ребята на платформе и заорали крановщику, он, сообразив, что что-то не так, начал подъём. Я, сцепив зубы, тянул сваю на себя. Наконец её движение в горизонтальной плоскости приостановилось и одновременно с этим она начала потихоньку подниматься. Нарушая все нормы безопасности, я пролез под сваей опять на сторону Сергея, оттолкнул её за его ноги и дал команду «майна». Только тогда я смог повернуться к своему другу. Он был жив настолько, что самостоятельно, только лишь при помощи крепчайшего мата, перевернулся на живот. Я ужаснулся, кожи на спине не было, мне показалось, что выглядывают ребра, но на самом деле, даже, если бы они и были обнажены, я бы их не увидел, так как спина на моих глазах заливалась кровью.

Крановщик сидел на своем месте, опустив голову на рычаги управления. Несколько секунд назад он был на волосок от срока. С большими трудами нам всем вместе удалось спустить Серёгу вниз. От «скорой» он отказался, попросил сигарету. Закурили. Сергей:

— Генка, а как ты срыл из под плиты?

— Ты представляешь, такой перерыв, а мой автомат сработал.

— Какой ещё автомат?

— Да я так понимаю, что на стройке, где бы я ни находился, мой организм чисто автоматически отмечает пути к отступлению. Как мозг получил импульс, что плиту остановить не получится, я скатился в единственную ложбинку. За секунду до этого спроси у меня, знаю ли я о её существовании и я бы ответил отрицательно.

— А мой автомат придурочный скомандовал мне зацепиться за плиту.

— Как это?

— Да я вроде тоже догнал, что нам ее вдвоем не остановить. Но перепрыгнуть — высоковато и паук мешает, подлезть под неё — бздошно, она же опускается. Я хотел на ней зависнуть, руками зацепился и ноги подтянул, а свая опускается и опускается пока сапоги не цепанули за бетон, меня под сваю и затянуло.

Близнюк повёл его к вагончику, а мы с Юрой Тё остались выгрузить последние две сваи. Войновского так голым по пояс в часть мы в тот день и отвезли в кузове машины. К вечеру его спина была уже зелёной и ничего — зажило, как на собаке.

В роте было совсем мало салабонов весеннего призыва. Не повезло им. Нас год назад много было, а эти сменили в нашей роте немногих дедов весной-летом 1985 года. Но, несмотря на малую численность, всё равно вечерами в роте звучали дембельские стишки, крики «сколько дней до приказа?» и редкие звуки ударов. Занимался этим непотребством уже наш призыв, так как настоящих дедов было очень мало. Гоняли салабонов, естественно, больше те, кого больше гоняли год или полтора года назад. Нет, конечно, такие невоенные парни, как Алик Блувштейн, Леша Близнюк, Юра Балясный или Леня Райнов никого не гоняли, несмотря на своё прошлое.

Салабонов было очень мало, как главная рабочая сила в казарме, они были на перечёт. Как-то ко мне подошёл Юра Тё:

— Гена, возьми одного салабона к нам в УПТК.

— Ёпсь, Юрка, ты чего сдурел? Ты же знаешь, у нас полный штат.

— Если надо, я уйду с бригады.

— Ого, это уже серьёзно. На тебя, что КАМАЗом наехали?

— Нет, здесь другое. Он мой земляк. Аркадий Сон. Кореец из Талды-Кургана.

— Юрчик, я, конечно, понимаю, что ты хочешь земелю пригреть…

— Нет, Гена, не понимаешь. Все корейцы моего призыва оказались в третьей роте, если бы и Аркаша попал сейчас в третью роту, ему бы уже молодые портянки стирали. Но он попал к нам и, если я ему не дам поддержку, с меня мои земляки спросят, я своё лицо потеряю. Короче, помоги.

— О, чёрт! Ну, давай знакомь, а я подумаю, что можно сделать.

Так Тёха привёл к нам в УПТК ещё одного корейца по имени Аркаша. Аркадий Сон. Улыбчивый, очень сухой, жилистый, как бамбук. Сам себе на уме, работать он работал нормально, но там вагончик, например, прибрать или бачки помыть, это можно было донести до его салабонского сознания только через Юрку. Но моим парням Аркаша нравился, Лешка Близнюк начал тренироваться с ним рукопашному бою. Сон владел каратэ на очень высоком уровне. По слабости своей, травм серьёзных нанести сопернику он не мог, но его пробить было практически невозможно. Я пробовал.

Васькин бы пробил, с него станется, здоровый был бычара. От него за километр разило угрозой. Шли мы как-то вечером в гражданке к Сашке Баранову домой в гости, мы это Васькин, Войновский и я. Шли по поселку Котовского, по темной аллейке параллельной улице генерала Бочарова. Под цветущим кустарником вокруг скамейки собралась местная шелупень, с разбега было видно — бакланьё, человек десять, все, типа, тревожные до нельзя. Мы приближаемся, не меняя темпа. Один из бакланов, стоящий лицом к скамейке, повернул голову в нашу сторону, ссутулился по блатному и сделал шаг назад — это чтобы мы на него наскочили или обошли. Первое вело к драке, второе, по понятиям, к нашему избиению, так как, обойдя, мы бы показали свою слабость. Мы темпа не меняем идем не сворачиваем, только разговор свой прекратили. Наши лица попали в свет от окна на первом этаже, а крайним слева, к несчастью баклана, шёл Васькин. Парень немедленно сделал два шага вперед, с нашего пути долой, даже задницу свою втянул, чтобы мы её не задели. Мы прошли мимо. Нас не окликнули. Сзади только послышалось:

— Ты чего это обтрухался?

— Лохов испугался?

— Ага, вы их лица видели? Особенно у одного. Ну их на хуй.

Даже Аслан, наткнувшись на в стельку пьяного и злого бушующего Васькина на КПП, сделал всё возможное, чтобы драки не было, он почувствовал, что может проиграть в этом редком для себя случае. Был бы Васькин трезвый, он бы в жизнь не прыгнул на Аслана — это же смертный приговор. Но Юрик был пьян и Аслан понял, что потом то он Васькина убьет, но до потом надо ещё дожить самому и желательно здоровым. Так что Аслан разумно принял участие и помог Васькину в решении его личных проблем, о чем последний с удивлением нам утром и поведал.

В конце августа Аслан Гадиев зашел к нам в каптерку. Мы с Войновским там находились вместе в это время:

— Э, привет.

— Здравствуй Аслан.

— Отпуск еду. Не могу себе штаны военный найти. У меня рота размер нет. Помоги, брат.

Обращался он ко мне — я в каптерке, лычки на погонах, значит я крутой. К тому времени в первой роте с лычками были уже только чеченцы.

Кто же откажет уважаемому человеку? Нашли мы ему штаны к парадке. Видели его ступни, когда он штаны примерял. Не дай Бог такое! Месиво из сухожилий и костей.

Аслан в отпуск!!! Заслужил, наверное. Непосильным трудом. А парадка ему с его-то вельветовым костюмом на кой? Не-по-ни-ма-ю! Всё, что касается службы Аслана в нашей части, не понимаю!

Плац, утренний развод. Замполит части появился в сопровождении двух девиц. Гул затих, все старались получше разглядеть в утреннем тумане эти две ходячие проблемки. Не проблемами они быть не могли, иначе чего им здесь делать?

— Всем водителям выйти из строя! — последовала команда майора Кривченко, — Построиться в одну шеренгу!

Ряды нашей роты заметно поредели, водители водились в основном у нас. Замполит пригласил этих, с позволения сказать, девочек пройтись вдоль строя. Стало понятным, что это опознание. Обе девицы одновременно показали пальцами на нашего Валеру Самотугу.

— Самотуга, на месте! Остальные, стать в строй! — замполит подождал пока ряды вновь заполнились и продолжил:

— Военный строитель, рядовой Самотуга, кру-у-гом! Посмотрите на этого ублюдка. Еще сегодня он стоял с вами в строю, а уже завтра он будет сидеть в тюрьме… до самого расстрела!

Строй напряженно молчал, шуткам не время.

— Такого у нас еще не было! Изнасилование! Этот подонок изнасиловал этих двух девочек.

— Что-о-о-о! Товарищ майор… — вскинулся Валерка…

— Молчать, животное! Прокурору будешь рассказывать. Прапорщик Корнюш, отконвоировать пока на нашу «губу» его.

— Есть! — громко, а мне шепнул, — Геша, давай за нами.

После развода я догнал прапорщика с Валеркой, шагающих к КПП. Валерка шел и оправдывался. Корнюш, казалось, слушал в полуха, у штаба только сказал:

— Я понял всё. Жди нас на КПП. Руденко за мной, к замполиту.

Мы зашли в штаб.

— Разрешите, товарищ майор?

— Входите. Ага, Корнюш и этот, как его, Плевако! Адвокаты, блядь! Если защищать пришли, то пошли на хуй! У меня у самого дочь и я ему обеспечу солнечный Магадан.

— Никак нет, товарищ майор, мы разобраться. Я, как командир и Руденко, как секретарь комсомольской организации.

— А Самотуга, что, сука, ещё и комсомолец? Этого только не хватало!

— Не в этом дело. Товарищ майор, скажите, что вам рассказали потерпевшие?

— Этот ваш Самотуга ехал, где-то там по полю, увидел девчат, остановил свою машину, напал и прямо в поле их изнасиловал.

Глаза майора горели праведным гневом, а старшина же спрашивал с подвохом, но в чём был этот подвох, уразуметь я пока не мог.

— В поле, значит, да?

— В поле. Ты куда клонишь, старшина?

— У меня есть несколько вопросов. А он их двоих сразу или по одной?

— …?

— А что делала вторая, когда он первую?.. А считается ли это групповым изнасилованием, когда один изнасиловал двоих?

До нас с майором дошло.

— От, бляди, объебать хотели! — уже с облегчением выдохнул Кривченко, — А ну, зови героя ко мне.

Мы с Корнюшем вышли, я не скрывал своего восторга.

— Здорово, товарищ прапорщик!

— Есть таки польза в чтении детективов!

— Я одно не пойму, зачем вы меня повели к замполиту?

— Мне свидетель был нужен.

— Свидетель чего? Вернее кому?

Корнюш только хитро посмотрел на меня. Вечером я уж постарался во всех красках расписать всем, как лихо старшина групповое изнасилование отмёл. Ничего, он заслужил. Разный он был.

В начале сентября, сбежал из части очередной наш салабон, меленький такой забитый молдаванин. И не то чтобы его сильно прессовали. Просто как-то там выяснилось, что у него сифилис. Как, откуда? Непонятно. Может он устыдился этого, а может забоялся, что бить будут, а может путь заражения, по его мнению, мы бы посчитали стрёмным и загнали бы его под шконку, как в путёвой хате, и это в лучшем случае. Не знаю. Но он убежал. Ума он был самого что ни на есть короткого, а поэтому было понятно, что убежал домой. Кстати, «убежал» говорили в нашей части, если солдата дней пять-семь не могли найти, так как просто отсутствовали много и регулярно. Если объявлять тревогу, после одного дня отсутствия бойца, то трибунал должен был бы жить в нашем батальоне, а офицеры бы в жизни не видели своего вожделенного очередного воинского звания. И кому это надо?

В соответствии с процедурой, направили письма в военкомат по месту жительства и домой бегунку. Ответа не получили. Тогда на родину героя поехал старшина Корнюш, а когда вернулся рассказал в курилке нам следующее:

— Ну псих, бля. Приехал я к нему в село, зашел в хату, там мамка его старая и жена…

— Он что женат был!!?

— Почему был? — старшина задумался, — А может теперь и был, придурок. Меня сразу к столу, а я голодный был, согласился. Вина не пил, но попробовал, значит, молдавское мороженое…

— А что это такое, товарищ прапорщик?

— Что не знаете? — ждал стервец этого вопроса, — Не знаете знаменитого молдавского мороженого? Мамалыга! Не смейтесь, это правда. Ну вот, ем я и расспрашиваю. Родственники ни в какую, не видели, мол, и всё тут. Что делать? Доел я, поблагодарил, вышел, зашёл за соседний дом, смотрю. Минут через пять его жена с котомкой вышла и пошла из села в сторону лесочка. Я за ней. Вывела она меня на шалаш в самом начале леса. Вот он родной! Ну думаю, сначала послушаю, что она ему расскажет о моем приходе, что посоветует, дура. А они и не разговаривали, этот гундос сифилисный её сразу завалил и давай драть.

— От пидор!

— Ни хрена себе! Жену родную?!!

— Убить козла!

— Ша! Вы послушайте дальше. Я сразу зашел им за голову и на его руке наручник щёлк и защелкнул, а второй уже на моей руке был защелкнут. От, думаю, весело будет, если она его сейчас от страха защемит, как сука кобеля, но нет, не защемила. «Вставай» — говорю, — «набегался ты и наебался. Как же ты свою жену дерешь с сифоном то?». Думал, она на этих словах в рожу его мерзкую вцепится. А она заплакала, встала и говорит «я знаю», — Корнюш сделал театральную паузу, — «но мы же осторожно, он же это… как его… ну, типа, не спускает в меня».

Слушатели заржали, а старшина подвёл итог так:

— Вот вам и любовь на фоне обильного виноделия. А вы говорите — мамалыга!

Вам смешно? И мне — нет.

 

Осень 1985 года

Симферополь

С развода меня выдернул Кривченко. Как обычно, не к добру, но до какой степени не к добру, я тогда и не подозревал.

— Бери Камышана в зубы и вези его в Симферополь.

— Куда?!

— Куда-куда, я сказал в Симферополь, — замполит был не в духе.

— На кой ляд…

— Поговори мне, совсем оборзел. Общественным обвинителем будешь, тебе не привыкать. Бумагу официальную тебе в штабе накатают.

— А почему в Симферополь? — я стал серьезным, — Он же служит в Одесском гарнизоне, значит и трибунал должен быть здесь.

Спросить сразу — «А почему, собственно? А что он натворил?», — в голову не приходило. Камышан был из крымской босоты и срок маячил ему всегда, что уже за спиной, что спереди.

— Гражданский суд его будет судить.

— Как гражданский? Военнослужащего не может судить гражданский суд.

— Если преступление совершено еще на гражданке, то может.

— На гражданке?!! Он же уже скоро год как в армии!

— Не знаю. Приказ из военной прокуратуры — сопроводить, доставить, обеспечить. Так что давай дуй в солнечный Крым, блядь. Там как раз бархатный сезон в разгаре.

— Есть дуть в Крым, — сдался я с неохотой.

Заныло у меня на душе, холодный пузырек нехороших предчувствий раздувался внизу живота. И предчувствия меня не обманули.

Вечером на пассажирском поезде «Одесса-Симферополь» мы с Камышаном выехали в столицу Крымской автономии. Плацкартный вагон, кругом люди, говорить без свидетелей мы могли только на перекурах и то, если никого с нами в тамбуре не было. Из обломков его рассказов я выяснил следующее:

Год назад, за несколько месяцев до призыва в армию, летом провожал Камышан свою зазнобу домой. Шли они через школьный двор, где встретили троих знакомых пацанов, поздоровались, пошли дальше своей дорогой. В подъезде дома подруги, по понятным причинам сугубо личного толка, задержались. Когда Камышан пошёл назад, то увидел, что на школьном дворе стоят милицейские машины. От греха подальше он это место обошёл. А на следующий день его арестовали.

Оказалось, что эти парни хотели изнасиловать какую-то девчонку. Но им не дали это сделать два военных прапорщика, проходивших мимо, и, к их чести, вступившиеся за девочку. За что им и были нанесены тяжкие телесные повреждения. Несовершеннолетняя потерпевшая не стала дожидаться, пока вернутся к прерваному, воспользовалась занятостью насильников и убежала. Она сразу обо всем рассказала родителям. Двоих парней вычислили уже ночью, а позже они показали, что Камышан был с ними. Он отпирался. Третий исчез. Его сначала объявили в республиканский розыск, а потом во всесоюзный. Найти не смогли, а без него дело рассыпалось. Те двое были малолетки, а третий уже совершеннолетний, причем ранее судимый. Камышана сначала выпусили под подписку о невыезде, а потом он был призван в армию. Он вообще думал, что дело закрыто. А вот оказалось, что нет. Мне же Камышан божился, что его на месте преступления не было. Ладно, думаю, посмотрим материалы дела.

Утром на вокзале нас встретила та подруга Камышана. Светка была девочка не видная, но вполне милая, приятная и по разговору совсем не дура. Она нам сказала, что под зданием суда нас ждёт адвокат Камышана. Мы прямо с вокзала поехали к зданию суда. Там познакомились с адвокатом — пожилой уже, небольшого роста, кругленькой женщиной. В здании суда нам дали возможность ознакомится с делом, меня определили официальным участником судебного процесса, Камышана не арестовывали — он, как военнослужащий, считался под военным конвоем, то есть конвой — это был я. А ещё Камышан подписался, что ознакомлен с обвинительным заключением.

Даже двух часов, которые мне дали на то, чтобы полистать толстенное дело, хватило для составления собственного мнения: Камышана там не было. Были свидетельские показания потерпевшей, данные сразу в тот же день. Она там четко описывает только троих и среди этих троих Камышана не было. Один из прапорщиков не мог опознать никого, у него тяжелое сотрясение мозга с последствиями — нарушены речь и слух. Второй «отделался» только удалением разорванной селезёнки, он опознал Камышана, но самого протокола опознания в деле нет, а есть только написанное от руки заявление этого прапорщика, где он заявляет, что узнаёт в предъявленном ему парне того, кто напал на него. Потом был от руки нарисованный план местности, но на нем не были отмечены фонарные столбы, а так как был вечер, возникал вопрос, а могли ли вообще прапорщики видеть лица. Я выписал себе на листочек, все ключевые фразы и номера соответствующих страниц уголовного дела, чтобы при необходимости ссылаться на них.

Рассказал мне Камышан, как проходило опознание. По его словам, его в наручниках привезли в больницу и просто завели в палату, где лежал после операции прапорщик.

— Узнаете?

— Узнаю, — прошептал потерпевший.

Полное нарушение процессуальных норм на лицо.

Потом я поговорил с адвокатом.

— Почему дело рассматривается сейчас, а не год назад?

— Только сейчас задержан четвёртый, некий Белозерцев.

— Четвёртый? Как по-вашему, был ли на месте преступления ваш подзащитный?

— Я думаю, нет.

— Почему же эти малолетки и следствие, а теперь, как я вижу, и этот Белозерцев упорно показывают на Камышана.

— Мне кажется, что дело было так — избив до беспамятства прапорщиков, преступники осознали, что потерпевшая убежала. Опытный Белозерцев, человек уже с уголовным прошлым понял, что их могут вычислить и арестовать. Для него это грозило очень серьезным сроком. Ведь меру наказания суд будет определять не только по 117, так как было покушение на изнасилование и по 101 — умышленные тяжкие телесные повреждения, но и с учетом отягощающей вину статьи 208 — вовлечение несовершеннолетних в преступную деятельность. А, следовательно, по всем статьям он может получить максимальные сроки, что даже при условии поглощения большим сроком меньшего, может обернуться для него лет так в десять, а то и в двенадцать.

— То есть, он мог пойти «паровозом»?

— Совершенно верно, — не споткнувшись о «паровоз», подтвердила адвокат, — Осознав это и используя свой авторитет, Белозерцев принудил несовершеннолетних преступников показать на присутствие ещё одного совершеннолетнего. Камышан был подходящей фигурой — ранее судимый, на учете. Они это знали.

— А почему именно Камышан?

— Мне кажется, он пришел на ум Белозерцеву потому, что полчаса назад проходил мимо. А это давало шанс на то, что у него нет алиби. Назвав любого другого, кого они не видели в тот вечер, могло получиться так, что у того было бы неопровержимое алиби. Это был бы прокол с тяжелыми последствиями. Мне кажется, что все было именно так.

— Похоже. Логично. И что делать?

— Будем основываться на материалах дела, на недоработках следствия.

— Да, я обратил внимание, что недоработок много. А кроме этого, есть ещё и показания потерпевшей. Это же просто гвоздь!

— Да, и это тоже. Я думаю, что у нас есть очень неплохой шанс дело выиграть.

— Дай-то Боже!

Как обычно, я не мог заставить себя даже мыслить с точки зрения обвинения, я рассуждал только с позиции защиты.

По дороге домой к Камышану мы купили бутылку вина. У Светы был ключ от его квартиры — видно отношения у них перед призывом Камышана были самые что ни на есть серьезные. Я ожидал увидеть бедную, плохо обставленную хавыру, этакую крымскую «малину», но нет — маленькая двухкомнатная квартира в хрущевке выглядела ухоженной и не бедной, как для такого района Симферополя. Вечером пришла с работы мать, плакала. Отца у Камышана не было.

В отличии от меня, ребята оптимизмом не страдали. По их мнению, ничего изменить нельзя, все участники дела и самого судебного процесса будут или запуганы или куплены. Всё дело, оказывается, в отце Белозерцева. Его все знают, это известный местный уголовный авторитет, игровой, человек страшный. Ходят слухи, что он играет на чужие жизни, его все боятся, это он, конечно же, сразу спрятал сына, а потом помогал скрываться ему от следствия на протяжении более года. Этот человек, зная по собственному опыту, какая большая разница между пятью и десятью годами заключения, сделает все возможное, чтобы «паровозом» пошел не его сын, а «лох сохатый» Камышан.

На следующее утро мы пошли в суд. Вчера я не обратил, а сегодня, благодаря толпе читающих, обратил внимание на доску «Помогите найти» перед входом в суд. Лучшей рекламы отцу Белозерцева, подумал я, найти было нельзя. Некоторых пропавших люди ассоциировали с его именем. В толпе физически ощущался страх, он передался и мне, до меня впервые дошло, что здесь не шутят, что я лезу в серьезное дело, что моя позиция «защитничка» может для меня плохо закончиться.

В зале суда находилось много людей, суд был бы закрытым, если бы изнасилование совершилось, но так как было только покушение, суд мог быть открытым. Родственники, друзья, знакомые четверых подсудимых, троих потерпевших и просто праздные любители чужой беды заполняли зал. Ввели подсудимых, все они были небольшого роста, но в двоих сразу читался малолетний возраст, не по росту, а по глазам, запуганным, затравленным. Третий отличался взглядом наглым, дерзким, вызывающим. Только третий был в наручниках, правда, конвой наручники сразу с него снял, как только тот оказался на скамье подсудимых, за деревянным барьером. К моему удивлению Камышана на скамью подсудимых не посадили, а определили ему место в первом ряду среди зрителей, крайнее, сразу напротив деревянного барьера. Хороший знак. Наверное, и здесь он считался всё ещё в армии, находящимся под моим конвоем, гражданская власть на него пока не распространялась. Хотя я сидел далеко от него, под окном, напротив скамьи подсудимых, рядом с государственным обвинителем в прокурорской форме и, при всем своем желании, если бы Камышан решил бежать, я не смог бы его остановить. Итак, напротив меня подсудимые, справа на возвышении суд, справа же от меня плечом к моему плечу прокурор, слева зал и небольшая трибунка для свидетелей.

Прокурор произвел на меня хорошее впечатление — высокий, сухой, вытянутое лицо в глубоких складках крупных морщин выдавало в нем человека властного, а глаза за не очень толстыми линзами очков — человека умного. Он радушно со мной поздоровался, мы познакомились. Удивило меня отсутствие за столом для защитников, стоящим прямо перед барьером, знакомой мне адвокатши. Там сидело четверо незнакомых людей — молодой человек, две женщины и старик с орденскими планками на пиджаке. Я подумал, что у кого-то из подсудимых может быть двое защитников, а наш просто опаздывает.

— Встать, суд идёт!

Начался процесс. Почти два часа ушло на представление всех участников, на процессуальные детали, на отводы и так далее. Я был удивлен дважды. Первый раз, когда зачитали, что Камышан ранее судимый не по уважаемой сто сороковой статье, как он всех уверял в части, а по позорной сто восьмой — заражение венерической болезнью. За такой обман на зоне бы его точно опустили, да и в стройбате он бы мог «под нарками» оказаться. Если в часть вернемся, придется мне решать для себя моральную проблему — говорить об этом или нет? Второй раз я был обескуражен тем, что у Камышана таки новый защитник. И этот защитник перед началом суда даже не поговорил со своим подзащитным, я то всё время был рядом с Камышаном и знал это точно. При представлении одна из двух женщин передала справку в суд, что теперь она защитник Камышана по причине болезни предыдущего адвоката. Здесь же на месте она подписала у Камышана соответствующую бумагу. Это был плохой знак, очень плохой знак! Вчера у меня не сложилось впечатления, что адвокат может заболеть, а вот то, что она будет бороться за Камышана, было четкое впечатление.

Короткий перерыв. В перерыве мы познакомились с новым адвокатом. Она сказала, что первая внезапно заболела и защитником назначили её. У неё времени на ознакомление с делом было достаточно и она считает себя в силах защищать Камышана. Слегка успокоенные, мы пошли на улицу перекурить.

После перерыва, судья больше часа зачитывал заключение следствия. Затем, на вопрос «Понимаете ли вы, в чём вас обвиняют и признаете ли вы себя виновными?» только Камышан ответил отрицательно. Белозерцев вину признавал частично, а малолетки полностью. К моему удивлению, один из малолеток оказался немым. Он слышал, но не говорил, речь его переводила женщина-переводчик, что затягивало процесс, в некоторой степени. Немой малолетка вызывал у всех присутствующих искреннюю жалость.

Отсутствовала на процессе потерпевшая. Вместо неё была её заплаканная мать. Еще один плохой знак для Камышана. Председательствующий на суде маленький, лысый, круглый, чебурашкообразный мужчина издал распоряжение: потерпевшую в суд доставить. При этих словах мать расплакалась ещё больше, её долго не могли успокоить, она дико голосила, в её вое слышалась глухая материнская безысходность, причина которой вскрылась позже. Допрос потерпевшей перенесли на послеобеденный час. Первым суд допросил потерпевшего.

Государственный обвинитель умело расставлял вопросы, ответами на которые потерпевший в самом лучшем свете мог продемонстрировать свое и своего товарища поведение и с самых скверных сторон осветить преступное поведение подсудимых. Потом наступил мой черёд. И здесь я впервые показал, на чьей я стороне. Как я не старался подчеркнуть свою беспристрастность, задавая вопросы, изобличающие преступников, пришел момент, когда я попросил прапорщика рассказать, как он опознал Камышана.

— Расскажите, как и при каких обстоятельствах вы опознали подсудимого Камышана?

При этом вопросе я почувствовал, как мне в спину вонзилась холодная сталь прокурорского взгляда.

— Ну, я лежал в больнице после операции. Завели в палату парня и я признал в нём того, кто на нас напал.

— Когда это было?

— В смысле? Я не понял вопроса.

— Ну, на какой день после операции? Или в день операции?

— На следующий.

— К вам в палату завели только одного парня?

— Да.

Я не делал никаких выводов, но каждый понимающий в таких делах человек мог легко из ответов прапорщика сделать выводы самостоятельно и выводы эти должны были быть однозначными. Я же с каждым вопросом, и я чувствовал это спинным мозгом, вбивал гвозди в свой гроб. А затем я их, для надежности, заменил на саморезы:

— Расскажите, как произошло нападение?

— Я уже рассказывал.

— Повторите, пожалуйста, ещё раз.

Хоть был я и общественным, но всё же официальным участником процесса и отвечать он был обязан. Правда, на этот раз он сократил свой рассказ до телеграфного стиля:

— Шли мы по улице, вдоль школьного забора.

— В какое время суток это было?

— Вечером.

— Было уже темно?

— Нет, не полностью, начинались сумерки.

— Дальше?

— Услышали голоса, потом женский крик. Поняли, там что-то нехорошее происходит. Мы сначала крикнули, нам ответили пьяные голоса. Мы с моим товарищем решили перелезть через забор и вмешаться.

— Пожалуйста, подробнее с этого места.

Прапорщик с негодованием посмотрел на меня. Я чувствовал, что и в зале зарождается глухое раздражение мною, моими вопросами. Как же — потерпевшие действительно герои. Многие ли сегодня, не зная, сколько там преступников, могли бы броситься на помощь жертве преступления? Честь и хвала таким людям! Но мне надо было добиваться своей цели, я действительно хотел выяснить правду и я шёл своим путем, задавая достаточно подлые, а порой и провокационные вопросы.

— Там за забором сразу кустарник. Как только я продрался сквозь кустарник, я получил камнем в голову. А потом они ко мне подскочили и начали бить ногами.

— Большой камень?

— В полкирпича.

— Куда точно, попал камень?

— В лоб.

— Когда вам камень попал в лоб, что вы сделали?

— Как это?

— Ну, покажите, куда вам камень попал? И что вы сделали, какие действия предприняли?

— Камень попал мне сюда, — он показал себе на правую надбровную дугу, — и я так наклонился сразу, наверное, опасаясь новых камней.

— А затем? Человек обычно хватается рукой за такое место, стараясь его прикрыть. А вы?

— Да, конечно, я двумя руками схватился за лицо и почувствовал, как руки у меня все в крови.

— Сильно текла кровь, — сукой подколодной, участливо спросил я.

— Очень, мне сразу полностью залило глаза.

— И здесь на вас напали преступники?

— Да, меня сбили с ног и начали бить. Я только успевал прикрывать голову.

— А ваш товарищ?

— Я не видел его, только слышал его крик в самом начале избиения. Наверное, ему тоже сразу в голову попали. Не знаю, не могу сказать, я скоро потерял сознание.

— А видели ли вы лица нападавших? Подумайте, от вашего ответа зависит судьба возможно невиновных людей.

— Протестую. Это давление на потерпевшего, — вмешался немедленно прокурор.

— Протест суд поддерживает. Задавайте следующий вопрос, — судья.

— У меня больше нет вопросов.

Зал уже не смотрел на меня с негодованием, люди умные поняли и мои вопросы и ответы на них. По крайней мере, этот потерпевший опознать никого не мог. Я вновь сел прямо, ко мне наклонился прокурор и зашипел:

— Сержант, что с вами? Вы задаете вопросы, которые могут задавать только защитники. Вы на чьей стороне? Не забывайте, вы — обвинитель.

— Я только хочу разобраться, что произошло на самом деле.

— Ну ладно, — протянул с угрозой, не поверивший мне прокурор.

Во время обеденного перерыва мы переговорили с Камышаном и нашим адвокатом. Так как мои вопросы были действительно вопиющими для обвинителя, я попросил, чтобы последующие вопросы, которые я заготовил, задавал наш защитник. Я продиктовал ей свои наработки, назвал номера страниц соответствующих ссылок. После обеда снова на допрос была вызвана потерпевшая. Вместо нее в зал вошел инспектор уголовного розыска и пояснил суду, что найти потерпевшую ему не удалось. Так как потерпевшая была несовершеннолетняя и таким образом частично за неё отвечали родители, к даче показаний вызвали мать потерпевшей. Эта убитая горем женщина, будучи, как я понял, уверенной, что самое худшее в её жизни уже произошло, ничего не боялась и рассказывала всё без оглядки. Рассказала, что дочь её пропала три дня тому назад, что ещё в прошлом году к ним приходили люди с угрозами и требовали, чтобы они забрали своё заявление из милиции. Потом год их никто не беспокоил. А недавно к ним домой заявился отец Белозерцева. Сначала предлагал деньги, потом угрожал, угрожал, что что-то страшное может произойти с её дочерью. А за три дня до суда дочь пропала. Здесь с бедной женщиной снова случилась истерика, её долго успокаивали, приводили в себя. Успокоившись, она сказала:

— Я знаю, я чувствую, моей доченьки уже нет. Я ничего не боюсь. Я хочу справедливости, я требую, чтобы всех этих негодяев посадили, я требую, чтобы Белозерцева старшего расстреляли. Это он всему виной, от него вся беда. Как таких только земля носит?

В ответ на этот призыв матери суд был вынужден снова вызвать в зал заседаний инспектора и поручить ему доставить в качестве свидетеля Белозерцева старшего. Затем вернулись к допросу матери. Моя очередь вопросов уже прошла, я старался быть очень осторожным на этот раз, я надеялся, что все необходимые вопросы задаст защитник. Но не задала, она не задала тех вопросов, о которых мы с ней договаривались. Спросила какую-то ничего не значущую херню и всё. Круг прошёл, я не выдержал и поднял руку, как в школе. Мою правую щеку обжигал взгляд прокурора. Судья:

— У вас, что возник вопрос к свидетелю?

— Да.

— Пожалуйста.

— Скажите, а не описывала ли вам дочь конкретно, кто тогда был с ней вечером на школьном дворе. Вы же знаете все эти имена, живете же в одном районе.

— Ну, я не всех до этого знала, поэтому она мне имен и не называла, а может и она не всех по именам знала. Это же шпана, а она у меня была девочка… — мать снова заплакала.

— Прекратите немедленно, товарищ сержант, — демонстративно на весь зал зашипел прокурор.

— У меня тогда просьба к суду, — не унимался я.

— Пожалуйста, — вздохнул судья.

— Прошу зачитать страницу дела номер тридцать два.

Хорошо видно было, как председательствующий начал вяло листать дело, перелистал явно больше, чем тридцать страниц, начал листать в обратную сторону уже внимательней, круглое лицо его, насколько только природа позволила, вытянулось, после короткого размышления он произнёс:

— Страница номер тридцать два в деле отсутствует.

— …!!!

В зале зашумели. Судья повернулся на секунду к одному кивале, затем ко второму и выдал:

— Суд, совещаясь на месте…

Уж кто-кто, а я хорошо знал цену такому совещанию на месте.

— … постановил продолжить слушание в отсутствие страницы дела номер тридцать два. У вас есть ещё вопросы или просьбы, товарищ общественный обвинитель?

— Нет. Больше нет.

Всё стало до ужаса понятным. Потерпевшая пропала, протокол ее первого допроса, где идет речь только о трех преступниках, из дела исчез. Вчера был, я с него выписку делал, а теперь исчез. И суд решает продолжать слушания, а прокурор, видя всё это беззаконие, не вмешивается. Картина была ясной и я со своими вопросами в эту картину ну никак не вписывался.

Объявили перерыв до завтра. Все пошли на улицу, по дороге в коридоре меня дернул за рукав старенький адвокат-фронтовик, он защищал немого:

— Молодой человек, можно вас на минутку?

— Конечно.

Мы остановились.

— Молодой человек, те вопросы, которые вы задаете, делают честь вашему знанию дела…

— Спасибо большое…

— Простите, это не всё, что я хотел сказать. Главное, что ваши вопросы делают честь вашей смелости и, простите ещё раз, глупости. Смею заметить, безрассудной смелости и вопиющей глупости. Вы понимаете, с кем вы боритесь?

— Кажется, да.

— А мне кажется, что нет. Поверьте, это очень опасные люди, а вы ещё молоды, вам есть, что терять. Не рискуйте. Я человек уже старый и знаю, что говорю. Не рискуйте больше. Я вам помогу, я задам те вопросы, которые вы хотели бы задать.

— Спасибо. Так давайте я вам их передам.

— Вам кажется, что вы умнее всех? Молодость… Не будьте так наивны. Все здесь люди умные и все понимают, что, у кого и как надо было бы спросить и если не задают этих вопросов, так это потому, что не хотят. А я вам обещаю, что эту ношу я возьму на себя.

— А вы не боитесь?

— Я?

Он немного театрально усмехнулся и поковылял вниз по лестнице, не ответив. Я вышел на улицу вслед за ним. Пока мы разговаривали, к зданию суда подъехал «воронок». Стал он на минимально возможное расстояние от двери, получилось метров десять. Милиционеры образовали коридор. Сейчас должны были выводить подсудимых. Оказавшись на краю толпы, которая окружила этот живой коридор, я обратил внимание на трёх человек идущих от стоящего недалеко «жигуленка». В центре этой троицы выделялся мужик с большим животом и властным лицом. Вывели подсудимых. Люди зашумели, родственники и друзья старались крикнуть что-то одобряющее. Шум толпы накрыл рокот за моей спиной:

— Сына, держись!

На голос дернулся Белозерцев.

— Батя, спасибо тебе!

Его сразу в спину подтолкнул конвоир. Белозерцев младший поднялся в проход воронка, остановился там и повернулся, его глаза обегали толпу в поисках отца.

— Сына, не боись, люди тебя встретят.

— Батя, спасибо, спасибо тебе за всё!

Конвоир втолкнул подсудимого в черную утробу. А из оцепления обернулся пожилой старшина милиции:

— Не положено! Немедленно прекратите разговаривать с подсудимым!

— Пошел ты на хуй, ко-о-озёл, — довольно беззлобно ответил Белозерцев старший, повернулся, и троица неспешно зашагала обратно.

Вся толпа с ужасом и страхом смотрела им вслед. Мы с Камышаном, его матерью и Светкой пошли домой. Молчали. Все понимали, что мы столкнулись с глухой и опасной стеной. Без аппетита поужинали. У меня на душе было мерзко, сосало под ложечкой. Действительно, надо было быть более осмотрительным, решил я перед тем как заснуть. Ну, кто он мне этот Камышан? Не сват и не брат, личность, признаться довольно мерзкая. Наконец, я не был уверен в его невиновности на все сто процентов. Помятуя, как он всех обманывал со своей первой судимостью, я не мог полностью ему доверять. Смущало меня и то, как трое могли сразу завалить двоих молодых здоровых мужиков. Четверо могли. А трое? Я сомневался. Но я, как ненормальный, действительно хотел найти правду.

А утром не смог встать на ноги. Ступня правой ноги сильно распухла. Не сразу я понял, в чем дело. Потом только вспомнил, что несколько недель назад, работая в своих изношенных кроссовках на Кулиндорово, проткнул ногу арматурой. Вроде и не сильно — так зеленкой помазал и всё, а оказалось, что не всё. Нога с огромными трудами втиснулась в полностью расшнурованный ботинок. Мы поковыляли в суд.

Первым для дачи показаний был вызван инспектор уголовного розыска. Мерзкая личность с наглой вызывающей улыбкой. Формально он был предупрежден об ответственности за дачу ложных показаний, так как выступал по делу свидетелем. В основном вопросы суда касались того периода, когда дело было приостановлено год назад, как и где скрывался Белозерцев. Мой ветеран вдруг начал расспрашивать свидетеля о роли отца Белозерцева в сокрытии сына. Эти вопросы не касались защиты его подзащитного, но он их упорно задавал. Молодец дед, исполняет обещаное, подумал я. С прокурором мы не разговаривали. В конце допроса председательствующий спросил, привел ли инспектор, которому вчера это суд поручил, на допрос отца Белозерцева.

— Нет.

— Почему?

— Я его не нашёл.

— Какие действия вами были предприняты для его поиска?

— Ему передали повестку в суд.

— Лично?

— Нет, просто оставили по месту его прописки.

— Он был дома в это время?

— Насколько я знаю, нет.

— Вы пытались его найти?

— Да. Безуспешно.

— Вы врете… — прервал адвокат.

Инспектор заулыбался персонально ему.

— …вы хотите сказать, что не виделись вчера с Белозерцевым старшим?

— Да.

— Что да? Будьте точнее в ваших ответах суду под присягой.

— Нет, не встречал.

— Но я вас видел вместе с ним под зданием районного отделения милиции в восемь часов вечера.

— Ах, да, кажется, мы встречались, запамятовал, простите, — ещё больше разулыбался мент.

— Так и где же он?

— А он отказался прийти, что я его арестовывать буду? У меня на то санкции прокурора не было.

— Ещё вопросы есть к свидетелю? — прервал допрос председатель, — нет. Вы свободны.

Цирк. Только что был уличен во лжи под присягой свидетель и ему суд это, походя, прощает. Чего можно было ждать ещё в продолжение?

Потом выступали другие свидетели, среди них Светка, которая целиком и полностью подтвердила версию Камышана. Перед самым перерывом допросили первого подсудимого, немого. Он по сути ничего нового не добавил. Наученный мною, Камышан попросил его подтвердить, что его, Камышана с ними не было. Немой опустил голову, не отвечает. Пауза в пользу Камышана. Потом немой голову поднял, повернулся и встретился взглядом с Белозерцевым. Всё, этого было достаточно, чтобы он подтвердил — Камышан был с ними. В перерыве я настроил Камышана нарушить ход процесса и в любой момент задать тот же вопрос второму малолетке, благо тот сидел буквально в двух метрах от него.

После перерыва все обратили внимание, что Белозерцева вернули в зал в наручниках. Председатель:

— Начальник конвоя, почему подсудимый в наручниках?

— Нарушение режима конвоирования.

В чем это выражалось, читалось по покрасневшей щеке немого. Белозерцев улыбался.

При допросе третьего настал момент нашего психологического трюка. Воспользовавшись минутной тишиной в зале, Камышан громко попросил его:

— Владик, ну скажи правду!

— Подсудимый Камышан, прекратите немедленно!

— Влад, ты же меня в зону ни за что ни про что гонишь!!! Пожалей, скажи правду!

Видно было, еще мгновение и тот колонётся, голову уже вскинул. Мига не хватило. Всё тело Владика только дернулось и он снова голову втянул в плечи, молчит. Увесистый удар ногой по ноге он получил от сидящего рядом Белозерцева. Бросился конвой, но уже поздно. Подтвердил Владик — был с ними Камышан.

После обеда начались прения сторон. Первым выступил государственный обвинитель. В конце своей изобличающей речи он потребовал двенадцать лет Камышану, семь Белозерцеву и по три года малолеткам. Настал мой черед. Я, как в холодную воду с головой, стараясь не задумываться о последствиях, выдал на гора свое выступление. Я упомянул обо всех неточностях в деле, о несостыковках, высказал свои сомнения в виновности Камышана и завершил тем, что в дурацком, киношном, оптимистическом ключе выразил уверенность в том, что, дескать, Советский суд во всём разберётся и вынесет справедливый приговор. Я сел, в зале царила тишина, она была прервана объявлением очередного перерыва. Я с опаской посмотрел на прокурора. Он без намека даже на ухмылку, не мигая, пристально смотрел мне в глаза. Очевидно, что даже моя оптимистическая концовка его не удовлетворила.

— Вы хорошо подумали, товарищ сержант? — от его взгляда, наверное, и змеи бы цепенели, ранее симпатичные глаза, приобрели лезвиеобразное выражение.

— Я вас не понимаю, товарищ прокурор.

— Сергей Иванович, можно вас на минуту, — прокурор подозвал к нашему столику инспектора.

— Я вас слушаю.

— Вы где остановились в Симферополе? — неожиданный вопрос прокурора был адресован мне.

— А какое это имеет значение?

— Имеет. Отвечайте на поставленный вопрос?

— У Камышана дома.

— Ага, я так и думал, — многозначительно удовлетворился прокурор, — А вы знаете, что все военнослужащие, находящиеся не по адресу расквартирования своего воинского подразделения, обязаны останавливаться только в гостинице «Красная звезда»?

— Впервые об этом слышу.

— А стали ли вы вместе с подсудимым на воинский учет в городской комендатуре в день вашего прибытия в наш город?

— Нет.

— Сергей Иванович, вам надо объяснять, что происходит?

— Нет, не надо. Военные находятся в самовольной отлучке, — лицо инспектора растянулось в улыбке, которой бы позавидовал и Седой.

Фигура инспектора нависла надо мной, в его глазах я уже видел своё избитое тело, валяющееся в его ногах на допросе. Какой, однако, улыбчивый и доброжелательный город.

— Так принимайте меры к пресечению преступления.

— С удовольствием.

Инспектор выпрямился, улыбка стерлась с его лица, лицо приобрело государственно-озабоченное выражение, и он покинул зал заседаний. Я тоже встал и захромал вон из зала. На улице закурил, руки у меня тряслись. Ко мне подошли Камышан, Светка и несколько незнакомых мне пацанов.

— Слышь, сержант, чего тебе эта сука прокурорская со сыскарём впаривали?

— За мое выступление ущемить меня пытаются. Оказывается, Камышан, мы с тобой в самоволке находимся.

— С каких это дел?

— Да я и забыл, что мы должны были отметиться в комендатуре. Просто никто и никогда, по моему, этого не делает. И жить мы не имеем права у тебя на квартире. По всему выходит, мы в самоволке.

— А значит вне закона, — процедил один из парней и сплюнул.

— Плохо дело, сматываться тебе, сержант, надо срочно, — второй.

— Как же я смотаюсь, суд ещё не закончен.

— Ты чё деревянный? Какая тебе в жопу разница? Делу ты уже не поможешь. Тебе бы выжить, в натуре. Мы то нашего сыскного знаем, он стольким пацанам кости поломал. Уже вечером на очняке ты подпишешься, что малолетку уболтал на майдане и терпила тебя опознает.

— Да, на тебя они конкретно наедут. Сильно ты им насолил. Плохо это.

— Так, что же делать? — растерялся я.

— Срочно на вокзал и дуй в свою Одессу. Мы тебя проводим, прикроем на вокзале. У тебя в Одессе подписка надёжная есть?

— Наверное. Полковник Зелёный, председатель Одесского трибунала.

— Ого! Нищак отмазка! Подходяще. Как приедешь, сразу к нему, расскажи обо всём на всякий случай.

— Как же ехать? У меня «дипломат» с вещами остался у Камышана дома, — поплыл я по течению.

— Так, Колено, ты на квартиру, Сеструха дай ему ключи. А мы на вокзал, Тюня вперед нас поедет, билет пробьет и ждать нас на перроне будет, чтобы ты там не рисовался своим портретом раньше времени. Если ты не вернёшься в зал суда, менты могут вокзал перекрыть. Надо успеть проскочить.

— А если поезда на Одессу сейчас нет?

— Слава Богу, почти каждые два часа что-нибудь идет в сторону Одессы.

— Ты это точняком знаешь?

— Уж он то знает о поездах и вокзалах всё, — заржали парни.

— Всё. По коням! Не хер время терять.

Попрощались мы наспех с Камышаном и рванули. Поберег я Светку, так и не спросил у Камышана — как это он статью свою первую забыл? На вокзале мне казалось, что каждый мент пасет мою фотографию. Как только люди в бегах живут?! Но обошлось, через час я уже лежал на верхней полке бокового места в плацкартном вагоне пассажирского поезда «Симферополь-Кишинев». Лежал спиной к проходу, как научили меня пацаны. Лежал и переживал все события, которые произошли со мной в Симферополе, а ещё больше события, которые могли со мной произойти, если бы не расторопность незнакомых мне парней. Заснуть мешала дикая боль в ноге. Нога пылала, как Лазо в паровозной топке. Дико, нестерпимо. Боль толчками пульсировала сквозь всё тело. Ну почему это случилось со мной именно сейчас?

Есть такая закономерность по жизни, что сильные, особенно длительные переживания, нервные дни будят спящие болезни. Наблюдал я такую закономерность не только за собой, но и за моими родственниками и друзьями. Но тогда я об этом подумал впервые. У меня начинался жар, так в полубред вместо сна я и провалился.

Ранним влажным утром поезд прибыл в Одессу. Чтобы затолкнуть распухшую мою культяпку в ботинок и речи не могло быть. Ботинок я втиснул в «дипломат», а сам, что делать, с одной босой ногой запрыгал на остановку автобуса, благо было не далеко. Вниз опустить ногу было невыносимо больно. О том, чтобы ехать к Зеленому босиком и речи не могло быть. Я поехал в часть. Дорога от автобусной остановки до ворот части заняла у меня не менее часа, несчастных двести метров я шёл час. В глазах темнело каждый раз, когда я должен был ступить на правую ногу, подолгу отдыхал на левой. На КПП меня подхватили под руки и я попросил ребят прежде всего отвести меня к замполиту. В штабе рассказал всё Кривченко, а потом меня отнесли в санчасть.

— Резать. Немедленно резать, — был вердикт нашего лепилы.

— А может таблеток дашь? — канючил я.

— Дурак, тебе в госпиталь надо срочно. У тебя серьёзнейший абсцесс.

— Нет, дай мне антибиотиков. Я отлежусь.

— Полный дурак. Завтра может быть поздно. Возможно заражение крови. Пока гангрены нет, но нога твоя мне активно не нравится.

Нога не нравилась и мне. В неё можно было смотреться, как в зеркало. Опухшая до слоновьих размеров стопа переливала всеми цветами радуги с преобладанием синих и бордовых оттенков. Отек заметно поднимался вверх.

— Нет. Дай мне день.

— Хуй с тобой. Но ложись ко мне в лазарет, под контроль.

— Я в роте буду. Какая разница? Сто метров.

— Ладно. Только потом на себя пеняй. На тебе антибиотики и жаропонижающее. Утром ко мне, если сможешь, …что вряд ли.

На утро мне показалось, что мне стало легче. Я предупредил старшину и уехал с ребятами на Кулиндорово. Идти я не мог, до машины меня несли, ехал в кабине, нога пылала. На Кулиндорово, увидев мою ногу, всполошилась Людмила Николаевна. Она напомнила старый дедовский метод, сама смоталась с дядей Яшей домой, привезла муки и мёда. Мы лепили лепёшки с медом и я стал прикладывать их к ноге. Я остался в вагончике. Ночью бредил. На третьи сутки ногу прорвало бурным потоком, но прорыв произошёл не снизу стопы, не со стороны проколотой подошвы, а уже сверху, то есть все связки и сухожилия были задеты процессом гниения. Но я сразу почувствовал облегчение. Еще неделю я не мог вставать, если ногу опустить вниз, то её дергало до ушей. За мной ухаживал Гажийский, мы меняли лепешки, гной продолжал выходить. Несмотря на полную антисанитарию, молодой организм и антибиотики победили болезнь и через две недели я снова смог приехать в часть. Сначала я посетил нашего лепилу.

— Ты в рубашке родился, — первое, что сказал он, осмотрев мою ногу, — Рана плохая, но жить будешь. Теперь только не дури, побудь в части, каждый день надо обрабатывать рану. Иначе будет рецидив, тогда всё — отрежем ногу к ядреной фене.

— Ладно, не пугай. Пуганный. Лечи давай.

Вторым я посетил Кривченко.

— Письмо мы получили из Симферополя и копию приговора. Восемь лет наш Камышан получил.

— А Белозерцев?

— Четыре.

— Значит таки пошел Камышан заместо паровоза.

— Похоже. Кстати, о тебе в письме ни строчки. Так что не дергайся, служи спокойно. В обиду мы тебя не дадим.

В подробностях меня расспрашивали о деле ребята в роте и Корнюш. Рассказывал им, как оно было. Но всем первую статью Камышана я не назвал. Один на один с Зиней, с которым сложились уважительные отношения, я рассказал об этом.

— Ты меня не удивил. Камышан всегда мутный был, с гнильцой. Никогда не мог я его прохавать до конца, — в такой манер высказался Зиня.

Был ли там Камышан или нет? До сих пор это остается вопросом для меня. Хочу ли я знать ответ? Наверное, уже нет.

Не люблю я бархатный сезон в Крыму.