Осень 1985 года

Чабанка, Кулиндорово

Выздоровление шло очень медленно. Ходить было сложно, лежать все время в роте невозможно. Я набрал перекиси водорода для промывки раны, мази, таблетки и снова укатил на Кулиндорово прованивать родной вагончик чудным ароматом мази Вишневского. Парни стойко терпели. Вовка начал пользоваться тем, что я уже не при смерти, а все время на хозяйстве, начал каждый вечер сматываться ночевать домой. За это он мне привозил утром домашнюю хавку на завтрак.

Я старался помогать ребятам, но от меня было пока мало проку. Откровенно скучал. Как-то в выходной день, когда я был в вагончике один, поймал очередного, живущего у нас, кота, понавыдергивал из хвоста у него шерсти. Взял тонкую палочку и с помощью кусочка алюминиевой фольги и котячей шерсти смастерил кисть для рисования. Дело в том, что я давно уже перевез из Киева в вагончик масляные краски своего отца, а кисти забыл. О том, чтобы в те времена свободно купить хорошие кисти и речи быть не могло. Нашло на меня вдохновение и я изобразил пару пейзажей, портрет Аманды Лир, всё с помощью только одной кисти, этот портрет до сих пор висит у нас дома. Боже, что бы только могли сотворить, изобрести, понавыдумывать люди, если бы они не изобрели телевизор!? У нас телевизора в вагончике не было. Из развлечений — надоевшие, одни и те же книги и редкие гости, заскакивающие на огонёк в вагончик перекурить. В основном трамвайщицы и сцепщики со станции, так что особо увлекательных интеллектуальных бесед мы вести не могли. Трамвайщицы использовали положенный им перерыв на конечной остановке и заскакивали к нам и покурить и чайку попить.

Женский пол со всей округи нас, конечно, знал, но не более того. Всё заканчивалось невинным флиртом, в основном с раздатчицами в заводских столовых. Наш интерес получить больший кусок мяса и гарнир с добавкой пересиливал даже сексуальную неудовлетворенность. Трамвайщицами были в основном тупые девки из сёл, приехавшие покорять Одессу. Их очень интересовал Гажийский, как холостой одессит, а я им был до фени — бесперспективный кандидат. Только с одной трамвайщицей у нас получался диалог — с хриплоголосой очень симпатичной хулиганкой, одесситкой по кличке Беломорина. Она всегда старалась заглянуть ко мне на огонёк в вагончик, покурить и покалякать. Как-то она даже, можно сказать, меня спасла.

Случилось это уже поздней осенью. В тот вечер, решив отдохнуть в нашем вагончике, я остался на ночь. Мы выпили с Гажийским и я отпустил Вовку домой. После его отъезда мне показалось мало. Поехал на поселок Котовского догоняться. Пляшку взял, а в вагончик, в привычную скуку возвращаться не захотел. В каких-то дворах познакомился с местными пацанами. Выпили, добавили, под магазином мелочи нашкибали, ещё добавили. Пили по подъездам, компания менялась, меня несло. Очнулся я на своем одеяле на Кулиндорово утром. Как я здесь оказался? Каким образом доехал? Ни зацепки в мозгу. Через пару часов приехала Беломорина:

— Ну ты даёшь, жиган!

— Ты о чём это?

— А ты что, вообще ничего не помнишь?

— Не-а.

— Я ж тебя вчера на Котовского, на Бочарова подобрала, на пустом перегоне. Как я тебя только увидела? Как я только затормозить успела? Ты сидел на рельсе, руки на коленях, голова на руках, спал. Я тебя еле-еле в вагон затянула. Повезло тебе, что и менты тебя не подгребли и я вовремя заметила, да и ночью колотун был, как зимой. Ничего себе не отморозил на рельсах, жиган?

— Вроде нет. Да уж, как у нас говорят «не май месяц, чушок». Спасибо тебе, родная!

— Ага, спасибо в постель не положишь и в стакан не нальёшь.

— Так ты ж только скажи. Ты же знаешь.

— Ага, вам всем только одного от честной девушки надо. Облезешь, милый.

Сама жиганистая, на цыганку похожая, хриплая, глаза горящие, посмотришь — оторва оторвой, а только шутками и прибаутками всех отшивала — просто, какой-то «табор уходит в небо».

В начале осени вернули в УПТК Седого. Я был только рад, мы с ним здорово скорешились, пока были сторожами при части. Уже прошел месяц, как я вернулся из Симферополя. Нога заживала очень медленно, я всё ещё не мог одеть сапог. Уже и наш вагончик сидел мне в печенках. Я стал ездить в часть, там можно было хоть с людьми поговорить, всё же лучше, чем валятся чушкой в вагончике. Наотдыхался я по-полной! Ходил с палочкой, а в машине стал ездить в кабине, чтобы не забираться в кузов. С дядей Яшей Лоренцом в кабине тоже было хорошо, весёлый он был человек, много рассказывал о своей жизни в Казахстане, о своей нелегкой доле немца конца тридцатых годов рождения. Он люто ненавидел ВАИшников, но общался с ними по своему, по-особому. На выезде из Одессы по старой николаевской дороге был пост военных автоинспекторов, они нашу машину редко пропускали просто так. При приближении к посту дядя Яша по только ему ведомым приметам определял — остановят или нет. Едем, дядя Яша:

— От сука, тормознёт сейчас! Чтоб у тебя хирурги жопу заштопали! Чтоб у тебя чиряк на носе выскочил! Чтоб ты всю жизнь на одну зарплату работал, проститутка!

По мере приближения лицо дяди Яши расплывается в широченной дружелюбной улыбке. Тормознули. Обрывая себя на последнем проклятии, дядя Яша распахивает дверь:

— Чтоб ты… Петро, привет! Ты сегодня? Слушай, вот я рад тебя видеть!

— Документы.

— Так как там твой кум? — передавая документы инспектору, — Поступил у него сын или нет? А? Я же волнуюсь!

— Выйдите из машины.

— А, это я сейчас.

Выскакивает, стоит рядом с инспектором руками размахивает. До меня доносится его радостное:

— Ну, конечно… Да ты, что?.. Сейчас… Мигом… А как же…

Заглядывает в кабину, достаёт из под своего сидения шланг, приговаривая при этом:

— Чтоб твоя жена тебя триппером наградила! Чтобы ты язык себе откусил!

Вылазит наружу, заговорщицки и подобострастно:

— А где твоя стоит? Давай ключи от багажника. Я всё сам сделаю.

Скрылись из моего поля зрения. Через пять минут дядя Яша возвращается в кабину, засовывает шланг на место, в кабине сразу воняет низкосортным нефтепродуктом, заводит машину и мы продолжаем свой путь. Дядя Яша долго не успокаивается:

— Чтоб у тебя хуй на лбу вырос, гандон штопаный! Чтоб у тебя на самогонку аллергия началась!

— Что там, дядя Яша?

— Ведро соляры ему, киздаматер, насосал. От гнус ёбаный!

Надо отдать должное дяде Яше, он, как человек воспитанный, никогда не насылал свои проклятия на родственников, а только на самих мздоимцев.

Так как проку на вагонах от меня было, как с козла молока, я и вовсе начал в части иногда зависать по несколько дней, если было чем заняться. Ещё больше сблизился с Балакаловым. Нравился он мне своей безоглядной весёлостью. С комбатом у него были самые классные отношения. Балакалов доказывал мне, что комбат наш на самом деле чумовой мужик, умный и юморной. С комбатом, так получилось, я знаком был мало.

Однажды сидели мы с Вайсом под штабом, курили и на солнце щурились. Подходит Балакалов:

— Генка, давай вместе на свинарник слетаем, а потом партейку в шахматишки забьём, — предложил он.

— Поехали, всё равно делать тут не хуй.

Сели на хоздворе в комбатовскую машину и нагло поехали через КПП. Не положено это. Транспорт должен был выезжать и въезжать в часть только через КТП, но это было нам сильно в объезд. Прапорщик скомандовал водителю комбата, Гене Филькинштейну из Кишинёва, ехать через КПП. В воротах нас затормозил, возникший из ниоткуда, комбат. Ну, думаю, сейчас будет крика. Но нет, тот открыл дверь, внимательно осмотрел нас:

— Борзеем потихоньку, военные?

— Никак нет! — браво отвечает Балакалов.

— Куда путь держим?

— К свинарям слетать надо, товарищ майор.

— Так, а ну, мухой зелёной назад. Я с вами поеду. Давно не был.

Балакалов перелез ко мне, на заднее сидение. Впереди с трудом поместился комбат, рост его был не для УАЗика. Поехали. От КПП к трассе вела прямая дорога, но перед выездом на трассу, были ворота, охраняемые общевойсковиками из комендатуры. Они проверили, кто едет и нас пропустили. Нам направо, буквально двести метров по трассе и налево, а там меньше километра до свинарника. Прошлись, посмотрели, как свинари живут.

— Ну, что хрюшек пиздите, живоглоты? — спрашивает комбат подвернувшегося под руку свинодела.

— Никак нет, товарищ майор.

— Чё пиздишь, военный? Я чё, не знаю? В торец захотел?

— Только, когда на бойню ведем, — смущается боец.

— Ага, правильно. Ты скажи вот этим, …праздничным, — при этих словах он кивнул на меня с Балакаловым, — а почему?

— Так они нас так за… затрахали, товарищ майор, что, когда их уже в последний путь ведём, то пи… мстим им за все те унижения, что мы около них терпим два года.

— Правду сказал. Живи пока.

Я вышел на улицу, мерзко мне стало. Что у меня за дурацкое воображение? Сразу себе эту картинку представил. Фу, гадость какая! Есть ли мне свинину после этого?

Поехали назад. Выехали на трассу, повернули направо, Филькинштейн почти сразу показал поворот налево, мы остановились посреди дороги в ожидании проезда длинной вереницы встречных машин. Впереди нас в метрах в двухстах стоят люди на остановке в ожидании автобуса в сторону Одессы. Среди них различим один в военной форме. Балакалов, стукачок мелкий, вглядываясь — всё таки очень далеко, ни лица ни формы не различить:

— А, что это там за военный на остановке? Среди бела дня.

— Корнюш. Ты что не видишь? — спокойно так утверждает комбат.

— Э-э. Нэ поняль? А как это вы могли увидеть с такого расстояния? — удивился прапорщик.

— Так только ж Корнюш ходит всегда с расстегнутой ширинкой, — уверенно говорит майор.

Балакалов, не сразу догнав шутку, сощурившись, пытается всмотреться в далекую фигуру. Потом дошло, прыснул в кулак. Наконец мы поворачиваем налево. Служивые, помня, что мы выезжали не более двадцати минут назад, а теперь стоим на дороге в ожидании возможности повернуть налево, заранее распахнули перед нами ворота. Проверка не нужна. Одновременно с нашей машиной в воротах оказались два подполковника из комендатуры. Увидев, как их подчиненные, не спрашивая, уверенно перед нашей машиной распахнули ворота и, очевидно приняв могучую фигуру нашего комбата за, не иначе как, генеральскую, остановились, вытянулись по стойке смирно и отдали нам честь. Мы с Балакаловым не успели рассмеяться, как майор с совершенно серьёзным лицом кивнул им и произнес в открытое окно:

— Вольно, — и добавил — продолжайте работать, товарищи.

А?! Каково? Подполковникам! А главное, какое непроницаемое лицо было у майора, когда он так шутил! Школа МХАТа, мастер-класс!

Много нас по жизни не тем делом заняты.

 

Осень 1985 года

Чабанка. Вечер Есенина

За эти дни безделья я перевернул всю нашу батальонную библиотеку, просиживал там часами. У нашей библиотекарши — достаточно приятной женщины лет сорока пяти — был фонд, который она не рисковала выдавать на руки. Бери, читай на месте в маленьком читальном зале, но с собой ни-ни. Тупизм системы советской торговли распространялся и на стройбатовскую библиотеку — рабочее время библиотекарши совпадало с рабочим временем читателей. То есть она была на работе, когда мы все были на своих работах. Только по субботам у ребят, кто хотел и находил время, был шанс воспользоваться библиотечным фондом. Я стал для нашей библиотекарши редким исключением.

У меня к тому времени уже было стойкое впечатление, что для гражданских, чья работа была связана с армией, мы были просто, недробимой на отдельные одушевленные личности, солдатской массой. В отличие от офицеров, их жены редко когда отличали нас друг от друга. Нельзя сказать, что они относились к нам с пренебрежением, как по мне, так даже хуже — абсолютно равнодушно. Мы не были для них наделены человеческими чертами и чувствами, так — безликое серо-зелёное дурно пахнущее месиво.

От скуки библиотекарша много со мной разговаривала и, несмотря на то, что я её мог запросто раздавить в большинстве литературных вопросов, приподняла меня в своих глазах, наверное, до уровня не выше говорящего шимпанзе — так, забавный экземплярчик! И на том спасибо. По крайней мере, она узнавала меня на улице и здоровалась, не иначе как:

— Здравствуй, Руденко.

Однажды в середине октября, в то время, когда я сидел в читальном зале, а на улице моросил противный дождь, в библиотеку зашёл майор Кривченко.

— Добрый день, Надежда Степановна.

— Здравствуйте. Какой он добрый? Вон на улице какая редкая гадость.

— Да погодка этой осенью премерзопакостнейшая! — удивил меня майор таким длинным словом для его короткого, как выстрел, языка. — А и ты, Руденко, здесь. Это хорошо. Давай сюда подходи.

Я пришкандыбал поближе к моим старшим товарищам. Сейчас, думаю, посмотрю, какие вы мне товарищи, наверняка замполит очередную поганку завернуть готовится.

— Как юбилей отмечать намерены, товарищи книголюбы?

— Какой юбилей? — спрашиваем мы в унисон с библиотекаршей.

— Какой юбилей!!? — передразнил нас Кривченко, — Есенина! Всенародно любимого поэта.

— Так он же вроде не в почёте? — удивляюсь я.

— У кого не в почёте? — ещё больше удивляется майор.

— У Советской власти.

— Руденко, мля, …простите, ты у меня договоришься.

— Отличная идея, товарищ майор, мне нравится. Я очень люблю его стихи, а в особенности его лирику, — закатила глаза Степановна.

— Это не идея. Это рекомендация политуправления. Ну как, берётесь?

— Есть весело отметить юбилей, товарищ майор!

— Не весело, сержант, а идеологически выдержано. Нет, Надежда Степановна, я этому, простите, военному не доверяю. Прошу вас взять в свои руки подготовку к юбилею.

— Ну хорошо, мы подумаем. Правда, Руденко?

— Конечно, правда, — сказал я и добавил про себя, — а куда мы денемся с подводной лодки?

Уж не знаю, как там готовилась идеологически выдержано встретить юбилей библиотекарша, но я её в курс своих подготовительных работ не ставил. Шли мы к 90-летию Сергея Есенина абсолютно параллельными путями. Вначале она ещё пыталась вмешаться, скрестить наши пути, но я ей предложил, что мы, мол, сами всё подготовим, а уже готовый продукт ей покажем. Уговаривать её долго не пришлось, тем более, что готовиться мы могли только вечерами после работы, когда она сама спешила домой мужа супом кормить.

Мы это: Лёня Райнов, Юра Тё и я. Идея у меня была такая — Тёха поёт, Лёнька прозой рассказывает о жизненном пути, по меткому выражению замполита, всенародно любимого поэта, а я читаю стихи. Изначально сценария никакого не было, была только голая идея. Я попросил Лёню нарыть побольше и поинтересней фактов из жизни поэта, на которые она, слава Богу, была более чем богата. Юру я попросил найти все, какие только можно, песни на стихи Есенина.

— Парни, собираем, что можем, потом смотрим на добытый материал и лепим из этого инсценировочку, монтаж на троих, так сказать.

Я не был фанатиком Сергея Есенина. Знал его, конечно, но так, поверхностно, в рамках школьной программы. Глаза мои открылись, когда Лёня вывалил свой материал, а Юрка пропел по куплетику каждой песни, что нашёл. Признаться, я тогда и не знал, сколько замечательных романсов написано на стихи Есенина. Мы отобрали лучший материал и я слепил из этого сценарий, постановочно очень простенький: Лёнька рассказывает биографию поэта, вкрапляя интересные факты, причем, когда он читает биографию, то делает это с листа и сидя, а когда интересные факты, то выдаёт их от себя и стоя, как бы загораясь и вскакивая со стула, обходя его иногда и используя спинку стула, как трибуну. Периодически там, где есть в этом смысл, рассказ Лёни перебивается или стихами или песней. Выбросит, например, в публику Лёнчик горячий кабацкий монолог Есенина, споткнётся на полуслове, как бы опомнившись, сядет, закручинит свою очкастую голову и здесь, после паузы, в тишине, не громко, проникновенно затянет Тёха под аккомпанемент акустической гитары «Отговорила роща золотая» или я начну читать стихи с полушепота. Беда была в том, что я не знал, почти не знал стихов Есенина.

На генеральный прогон мы пустили только библиотекаршу и замполита. В полную силу не играли, берегли себя, обозначали только кто, что и за кем читает или поёт. В подробностях замполит не рылся, считая, что подготовка шла под неусыпным оком библиотекарши. Программа была одобрена. Вскоре пришел и он — долгожданный вечер и, как оказалось, долгожданный не только для нас, но и для всей части. То ли имя Есенина действительно было столь любимо, то ли проболтался завклубом, который урывками видел наши репетиции, помогая нам со светом, а скорее всего, сказалась особая популярность поэта среди людей, побывавших, как говорится, в местах не столь отдаленных, но наш клуб был забит до отказа. Пришли даже те, кого в клуб не загнать было никаким фильмом. Мест не хватало, все офицеры стояли за задними рядами, первый ряд справа был занят чеченцами первой роты в полном составе во главе с Асланом.

Помещение клуба, акустически гулкого здания ангарного типа, в то время находилось в состоянии окончательной доводки, на сцене стояли строительные леса, командование только что купило осветительные приборы, но их не успели ещё в должных местах укрепить. Мы не стали наводить временный порядок и в итоге сцена представляла из себя следующее: авангардная конструкция строительных лесов в правой половине сцены, три журавля-микрофона, два стула, пара софитов, укрепленных на строительных лесах, из которых работал только один, создавая контр-свет, когда я читал стихи, и, установленная, но не подключенная, рампа. Всё. Полный минимализм — ни дать, ни взять, Таганка в лучшие годы! Давид Боровский бы просто обзавидовался.

Ещё из освещения, правда, были три «пистолета» на выносе, ими управлял по заданной программе завклубом, переключая свет с помощью реостатов с одного на другого исполнителя. Ленька со своим партнером-стулом располагался в центре композиции, Юра с гитарой стоял в левой половине, немного на заднике сцены, а я сидел справа на стуле под лесами, перед самой рампой. Её мы установили только лишь затем, чтобы скрыть мою неуставную босую перебинтованную ногу.

Гаснет свет, поехали!

Я видел много представлений, во многих сам участвовал, но никогда я не видел такого успеха у публики! С первой и до последней минуты. Я никогда не слышал такой оглушающей тишины в паузах, тишины, которую создавали порядка двухсот пятидесяти открытых немых, не дышащих ртов. Зал замер с первых гитарных аккордов вступления. Потом публику повел Лёня, вначале сухим языком диктора, правда, с выраженным картавым одесским акцентом, потом, перевоплощаясь в Сергея Есенина, Леньчик преображался сам, становился выше, статней, белокурее, его голос звенел уже среднерусской агрессивной сталью. Жаль, что Райнов похоронил свой актерский талант в американской Силиконовой долине, служа там теперь программистом, а в тот вечер он был в ударе. Когда пел Юра Тё плакали зрители, когда я читал стихи, слёзы катились из моих глаз. Ах, как я читал! Я чувствовал, как каждое слово поэта проникает в каждую душу наших коротко стриженных зрителей. В финале я прошептал «Молитву», слезы давили меня. Погас свет, тишина, только через секунд сорок, минуту зал взорвался диким шумом — публика поняла, что спектакль закончился. Завклуба включил полный свет. Публика побежала к сцене. Успех, в отличии от цветов, был!

Нас благодарили, нам пожимали руки, а потом я увидел, как офицеры поздравляют там в конце зала библиотекаршу. И она эти поздравления принимала! Она была уверена, что это её работа! Если бы не это, всё могло бы закончиться по-другому, а так…

Замполит вышел на сцену, поздравил нас «от имени и по поручению» и объявил, что командование части награждает нас отпуском по пять суток на брата, не считая дороги. Ура! Особенно для Тёхи «ура!», так как дорога считается из расчета перемещения в пространстве поездом, а сам, как хочешь: хочешь — поездом, а хочешь — самолетом, всё равно за свой счёт. Леньке-то домой автобусом от силы час, а вот для Юрки лететь самолетом в далекий Талды-Курган означало серьезную прибавку к отпуску по времени.

А я решил не спешить, ехать домой хромым мне не хотелось. Я продолжал слоняться по части. Как-то сидел я по своему обыкновению в библиотеке, когда зашёл туда Кривченко:

— Ага, всё те же на манеже! — ловко ввернул «свеженькую» остроту батальонный комиссар, — Здравствуйте уважаемая Надежда Степановна.

— Доброго и вам дня!

— Здравия желаю, товарищ майор, — я вскочил и вытянулся по стойке «смирно».

— Не выпендривайся, виделись уже, бросай свое чтение, сюда подваливай.

Сгрудились мы, как и несколько недель назад, вокруг библиотечной стойки.

— Руденко, ты почему в отпуск не едешь? Райнов уже отгулял, скоро Тё вернется, а ты?

— Не хочу хромым ехать, родственников пугать.

— А чего? Сошло бы за боевое ранение. У дембеля бы у какого-нибудь орден боевой позаимствовал, небось уже заготовили, поганцы?

— Никак нет, товарищ майор, мы эту позорную для Советской армии традицию в роте успешно искоренили, даже альбомы никто не делает.

— Так я тебе и поверил! Ладно, повторяю вопрос: когда отпуск планируешь?

— Хотел на ноябрьские, а что?

— Есть твоей команде партийное задание.

— Ну-ну… — протянул я насторожено.

— Ты знаешь, какая слава о вас в офицерском городке после Есенинского вечера? Ого! Слухи быстро распространились и теперь жены пилят… Ой, простите Надежда Степановна…

— Ничего, товарищ майор, вы всё правильно говорите, очень просят наших ребят выступить в городке. Только об этом и разговоров.

— Да. Так вот, Руденко, вас просят повторить вечер посвященный творчеству Сергея Есенина в офицерском городке поселка Гвардейский. В вашем распоряжении всё профессиональное оборудование нашего Дворца культуры! Тысяча человек зрителей и не наших оболтусов, а людей понимающих, офицеров, гордись!

— Уже горжусь. Трудно будет второй раз, вы же видели, как мы выложились.

— Видели. Молодцы! Но это приказ.

— Есть, товарищ майор, — нехотя протянул я.

Всё. Майор уже готов был уйти и всё бы обошлось, но здесь библиотекарша возьми да спроси:

— Ген, а вот ты скажи мне, где такие стихи Есенинские нашёл? У меня вот трехтомник, я его перерыла и ничего не нашла. Ну ни одного из того, что ты читал.

Если бы я тогда не видел, как она принимает поздравления, придумал бы что-нибудь, а так я не сдержался:

— А я и не читал Есенина, я не знаю его стихов.

— …!!! — три широко распахнутых окна на лице библиотекарши — рот и два глаза.

— Что!!! — сбился с шага, уходящий Кривченко.

А «Остапа несло»:

— Видите ли, я считаю, что нельзя читать стихи с листа и просто по-школьному выучить за ночь — недостаточно. Чтобы читать стихи вслух, ими надо болеть, поэтические строки должны пройти через сердце и только тогда свои и чувства поэта можно передать другим.

— … Постой, постой, как же это? Какой кошмар! И что же ты читал?

— Ну, на самом деле, там было одно простенькое восьмистишье Есенина, был один коротенький Блок, а всё остальное — это мои любимые стихи из творчества Николая Гумилёва.

— Х-к… — не смогла кашлянуть библиотекарша, как женщина практически культурная, видно, имя такое она знала.

— Кто это? — подозрительно спрашивает замполит, — Почему не знаю?

— Поэт. Один из основоположников русского символизма.

— Это запрещенный поэт, товарищ майор, — добавила осведомленная Надежда Степановна.

— Как запрещенный? Когда? Кто запретил? — неотвратимость уже произошедшего с трудом пыталась угнездиться в голове майора.

— Ну, дело в том, что он, как бы, принимал участие в Кронштадтском мятеже и, говорят, по личному приказу товарища Ленина был расстрелян, — просветил я невежду.

— Твою мать…!!! — только и произнёс майор, не извиняясь на этот раз.

— Но стихи то у него хорошие, — понимая в какую халепу попал благодаря своей несдержанности, попытался я оправдаться.

— Пшёл отсюда, солдат! А с вами Надежда Степановна у меня будет серьезный разговор.

Тайна перестала быть тайной, поэтому я не выдержал и рассказал всё Корнюшу. Кто, как ни он, мог понять и оценить по достоинству весь этот пассаж. По глазам прапорщика видел, что я вырос в его глазах сантиметров так на сорок. Надо отдать должное и замполиту батальона — Кривченко тоже долго на меня не дулся. Балакалов, как обычно, с фурой на затылке в самых восторженных тонах высказал мне свое отношение к произошедшему. Он же поведал мне, как замполит рассказывал эту хохму комбату и ему самому в стенах штаба и уже без злости и жажды мести. Все они только посмеялись над случившимся и решили, чтобы, не дай Бог, не случилось огласки, дело замять, меня не наказывать, а от выступления в офицерском городке под благовидным предлогом отказаться. Так, что в отпуск я таки уехал.

Читать запрещенное со сцены, в народ, в то время было равнозначно гражданскому подвигу. Последствия могли быть самыми серьезными. Я, правда, об этом тогда не думал. Умысла в действиях моих не было, рука ЦРУ не вела меня, наивного. Я просто хотел, чтобы было красиво. А вот цензура это уже не моя забота. Потому-то дело и замяли.

Не разговаривала, правда, со мной с тех пор только библиотекарша. Её реноме просвещенной дамы я уронил надолго. Такое не прощают. А не фиг ей было… ну вы меня понимаете.

 

Осень — зима 1985 года

Кулиндорово-Чабанка

Удивительным человеком был Сашка Баранов, прирождённый экспедитор, в смысле доставала, и циркач, хотя, как по мне, так это одно и тоже. Попал я с ним как-то на военный склад стройуправления округа, заведовал складом целый подполковник. Нам надо было выбить из подполковника, не помню точно, какой-то дефицит, пусть для примера, гвозди «сотку». А подполковник, надо сказать, по тому времени сидел на таких сокровищах, что Али Бабе и не снились. Я был уверен, что мы получим отказ.

— Так, полкача этого я знаю. Сейчас Саша Баранов будет показывать высокий класс! Молчи, смотри, аплодисменты потом.

Мы с Барашеком стояли под конторой склада, курили. Причем курили мы «Мальборо» — муж сестры ему подогнал. А «Мальборо», по Барашеку, курится гордо, независимо, с пренебрежением к окружающей действительности. С таким же выражением лица Баранов зашёл в контору, я за ним. Около двери высокого начальника — властителя гвоздей, дверных ручек и унитазов Сашка остановился, как-то весь скукожился, лицом облез, колени подогнул, шапку снял, скомкал её в руке, и несмело потёрся в дверь.

— Войдите! — строгий военный баритон.

Саня распахнул дверь, сделал несколько шажков и с криком упал на колени (!):

— А-а-а! Товарищ подполковник спасите. Христом-Богом прошу!

— Ну, что же это такое?! Саша, встаньте немедленно!

Как и многое в нашем стройбате, это «Саша» и «встаньте» к армии Советской отношения не имело.

— Не встану. Только вы меня можете спасти! А-а-а.

— Да, что стряслось?

— Старшина деспот, а-а-а, — Баранов рыдал в три ручья, — если, грит, не привезёшь, сгною, грит, а-а-а. А мне нельзя. Я женюсь. А так, как же? А он… тиран, а-а-а…

— Саша, встаньте. Я ничего не понимаю. При чём здесь старшина? Кто женится?

— Гвозди, товарищ подполковник, — добавил неожиданно Баранов к общему бреду.

— Что, гвозди?

— Сотку, четыре ящика.

— Нет.

— А-а-а!!! Христом-Богом!

— Да встань же! Сейчас на твои крики люди сбегутся, — подполковник с опаской смотрел на меня, а я так и застыл в дверях, пораженный таким не совсем военным подходом к делу новоявленного отца Федора, ещё чуть-чуть и должно было послышаться «…токмо волею пославшей мя жены…».

— Встану, если пообещаете, что дадите.

— Нет, я сказал.

— Товарищ подполковник…

— Саша!

— А-а-а, старшина грит, он… — заголосил Баранов пуще прежнего.

— Встань, черт с тобой! Ну, что же это такое!

Баранов немедленно встал, лицо приобрело обычное кислое выражение, слезы мгновенно высохли. Он протянул накладную начальнику склада. Низенький темный горбоносый подполковник с сомнением посмотрел на бумажку, бормоча при этом:

— Что там у вас за старшина такой? Надо бы познакомиться поближе…

Подписал. Сашка немедленно выхватил накладную из-под ладони подполковника.

— Спасибо. Разрешите идти?

— Да иди уже, горе луковое.

Осоловелое, поддернутое скукой и ленцой лицо Баранова пошло в мою сторону. Я, окончательно сраженный метаморфозами, случившимися с моим приятелем в течении этой короткой сцены, только уступил ему дорогу, сделав шаг в сторону. Он вышел. Я ошалелый, так и не поприветствовав старшего по званию по уставу, неловко поклонился и, пятясь, вышел вслед. А подполковник на мои приветствия и не рассчитывал, он имел такое же отношение к военщине, как и мы с Барановым. Мы вышли на улицу.

— Ну как?

— Кайф! Ну, ты клоун!

— А то! Курить будешь?

— Опять?

К тому времени я уже хорошо знал Сашкину семью, вернее семью его родной сестры. Мы часто заскакивали с Барашеком к сестре домой, она с мужем, сыном и отцом мужа жила в двухкомнатной квартире на поселке Котовского. Дед классно готовил борщ и травил разные байки. Не знаю, что нам нравилось больше, хотя байки не помню, а вот вкус его настоящего, густого, наваристого борща помню до сих пор. Возвращались мы в часть тоже с Молодой Гвардии, но с Сашкой происходило это по-другому, не так, как тогда, когда мы с бригадой ехали с работы. Я то по привычке на остановке сразу пытался войти в первый же автобус, идущий в нужную нам сторону, а Баранов нет. Если не было комфортабельного «Интуриста» до Припортового завода, то Сашка не опускался до обычных рейсовых автобусов, он ловил частника. Сценарий всегда один и тот же. Если уж кто-то из сердобольных водителей и останавливался перед двумя солдатами, то Баранов его уже не отпускал:

— Я вас очень прошу! Пожалуйста, помогите. Мы опаздываем. Боевые учения. Но это военная тайна. У нас старшина — гад! Он нам уже трибуналом грозил! Если сегодня опоздаем — всё, нам конец! В отпуск не отпустит, сволочь, а у меня мама больная. Жена тогда точно бросит. Ну, пожалуйста, до третьей Гвардейской! Что вам стоит?

Мало, кто мог отказать, находясь под потоком этой галиматьи. Но в тот же миг, как только Баранов садился в машину, обычно на «крутое» переднее сидение, лицо его преображалось — из умоляющего и жалкого оно превращалось в гордое и пренебрежительное; такой важный, прямо «сын-друга-брата-врача», а не стройбатовец. И сразу:

— У вас курить можно? — и не дожидаясь ответа, — спасибо.

Он объяснял, что покурить в хорошей тачке для него — особый кайф. Денег за проезд он не платил.

У нас завал на Кулиндорово, в помощь вызваны экспедиторы. Разгрузили. Решили пойти помыться в электроцех на Центролите. На улице пятый день шёл густой холодный дождь, всё вокруг было залито водой, температура около двух, трёх градусов тепла. В такую погоду нести с собой чистую одежду — ещё ничего, а вот возвращаться назад с грязной, заскорузлой от цемента — не с руки и мерзко. Баранов предлагает:

— Пацаны, давайте пойдём туда голыми.

— Ты чего, псих? — автоматически вскинулся Леня Райнов.

— А чего? Бушлаты накинем, проскочим быстренько, в душе согреемся, а назад уже в чистом.

— Да у тебя яйца отвалятся ещё по дороге.

— А тебе, Леньчик, чего бояться? У тебя их и не было никогда.

— Сам дурак! Хочешь? Иди. Но ты же сам не пойдёшь, ты же не полный даун.

— А забьём, что пойду?

— Давай. На что?

— Если я пройду — ты мне мои яйца с мылом помоешь, если я не пройду — я тебе. Идёт?

— Пошёл ты на хуй, козёл.

— Что забздел, потрох вонючий? А на что тогда?

— На банку пива?

— Идёт.

— Гажийский, разбей.

— Только я в сапогах и в бушлате буду.

— Начинается… Ладно, хрен с тобой, иди, а то ещё люди санитаров с дурки вызовут.

Зрелеще было ещё то! Шли мы и радостно улюлюкали, стараясь привлечь внимание к солдату, который идёт без штанов. А привлекать внимание было к чему. Не зря я упомянул лужи вокруг — дойти от нашего вагончика к железнодорожным воротам Ценролита, где нас знали и пропускали на строго охраняемую территорию без проблем, можно было только по рельсам, только они, и то не везде, выглядывали над водой. А как идти по мокрому узкому рельсу, да ещё и в сильный ветер? Только усиленно балансируя руками. А бушлат — не шинель, бушлат то коротенький. И вот идёт Баранов по рельсу, машет руками и своим отнюдь не скукоженным достоинством на виду у прохожих, водителей машин и пассажиров автобусов, скрашивая угрюмую погоду белыми пятнами своей задницы. Дошли.

— Кайф, парни! Я бы стал эксгибиционистом, если бы меня не любил Лёня Райнов, а так мы с Лёнчиком просто гомики и любим пиво. Правда, дорогой мой?

— Правда, правда, — смеётся Лёнька, — Ты таки полный даун, Саша. Позёр!

— Всё-таки лучше бы ты мне, братуха, яйца вымыл. Нежно.

 

30 августа 1986 года

Поселок Котовского

В конце первого своего дембельского лета я оказался в Одессе. Тянуло. Мы вместе с Сашкой закатили к Таньке, к сестре Баранова, там у неё в гостях оказались Вовка — брат её мужа и подружка, приехавшая из Ленинграда. Пили, курили, байки травили, за разговором засиделись до ночи. Девушки захотели спать. Квартирка двухкомнатная, в одной комнате на диване постелились дамы, а в маленькой спальне оказались мы, три мужика. Мне постелили на модной раскладушке, головой к двери, а ногами к окну. Продолжали трёп, нам не спалось. Помню, что я нёс стрёмную муть в темных тонах, когда почувствовал, что раскладушка подо мной затряслась. Я подумал, что это Баранов шутит, когда раздался его голос:

— Вовка, прекрати.

— Не понял, я думал это ты!

— Ой, блядь!!!

Моя раскладушка до такой степени наклонилась в сторону окна, что я подумал, что сейчас вылечу просто в окно. Одновременно с этим раздался жуткий скрежет бетона. Звук этот нам с Барановым был более чем знаком — такой скрежет возникает, когда бетонную плиту в стопку других плит впритирку майнуем. Жуть! Дом заходил ходуном. А были мы на восьмом этаже!

— Дом падает!!!

— Бегом на хуй!

— Девок буди!

Как были в трусах, толкаясь, мы заскочили в соседнюю комнату. Девочки от нашего крика начали просыпаться. Проснулись, приходят в себя. Вовка и я рванули на выход. Помню, как я оттолкнулся от верхней ступеньки и полетел. У меня до сих пор такое впечатление, что ногами я больше ступеней не касался, я просто летел вниз, поворачивая свое тело, вцепившись в поручни руками, в конце каждого пролета. Трясло ли ещё, мы не знали.

На улице мы отскочили от дома подальше, батарейка в инстинкте закончилась и мы начали соображать. Люди сыпали не только из подъездов нашего дома, но и со всех соседних домов. Двор заполнялся шумом. Значит — землетрясение. Конечно, я видел, как наш стройбат строит дома и ни на миг не сомневался, что рано или поздно такой дом завалится на фиг. Поэтому, когда качнуло, я и подумал, что просто падает наш дом. О землетрясении мыслей не было.

Люди высыпали в разной степени одетости. Радовали глаз прозрачные ночные сорочки на тех, кому меньше двадцати пяти. Вдохновлял военный, который успел одеться в полную боевую, был он почему-то в шинели (август!) и с радиоприемником в руках, который он непрерывно подносил к уху.

— Приказа с центра ждет, — пошутил я.

Нервная дрожь колотила тело. Мы много смеялись, шутили, но дрожали. С Вовкой мы были, как и многие, мягко говоря, слабоодетыми, в отличии от Баранова с девушками — они то хоть что-то на себя понабрасывали. Было много людей, которые выскочили с сумочками, портфелями, рюкзаками, но сигарет стрельнуть было не у кого. Возвращаться в дом никто не торопился. А курить хотелось зверски. Подняться на восьмой этаж и взять сигарет вызвались мы с Вовкой. Тем более что нам и одеться не помешало бы.

С лихой бравадой на устах мы пошли назад к подъезду. Бравада начала нас покидать по мере продвижения внутри дома. Не подумав хорошенько, что «назад дороги нет», мы зашли в лифт, нажали кнопку и посмотрели друг другу в глаза. В наших глазах трепыхался ужас. Пока мы были в относительно открытых пространствах и нам казалось, что мы сами управляем нашими жизнями, все было ещё под контролем. Но как только за нами закрылась дверь лифта, страх вышел из-под контроля. Не знаю, сколько дней шел этот подъем на восьмой этаж. Когда двери медленно-медленно начали раскрываться мы, толкая друг друга, вырвались на свободу. В том же бешеном темпе схватили сигареты, одежду и рванули обратно на волю, бегом, бегом, бегом ногами!

Только на улице мы пришли в себя. Толпа не расходилась. Военный сообщал нам сведения из ставки — в Одессе землетрясение в 6.5 баллов, есть разрушения и жертвы.

— Возможны повторные толчки, товарищи! — кричал он.

— В Ташкенте первый раз тряхнуло так, средненько. А потом уже долбануло по полной.

— Всегда второй толчок сильнее первого.

— Так сколько ещё ждать?

Погода портилась. Кому-то необходимо было одеться. Началось движение. Толпа редела.

— Что делать будем?

— Пошли спать, — Татьяна.

— О Боже! Как же не хочется опять возвращаться, — Вовка.

— А поехали на Кулиндорово, — предложил я.

— Что за дикая идея? — Таня.

— Поехали, там вагончик, безопасно.

— Не я домой.

— Барашек, поехали. Там наш салабон дежурит.

— Не.

Баранов не любил ни наш вагончик, ни армию вообще. А мне идея запала. Это был мой первый приезд в Одессу после дембеля и мне очень хотелось съездить на Кулиндорово. Я там столько времени прожил. К тому же вернуться домой к Тане значит просто лечь спать, а на Кулиндорово хоть какая-то надежда на приключения. Я ж в командировке. В командировке всем крышу рвет поначалу.

Меня ничего не держало у Татьяны, я попрощался и пошел к остановке. К моему удивлению трамваи не ходили, возвращаться было неловко и я решил пойти пешком. Через пятнадцать минут ходьбы пошел дождь, еще через полчаса я был полностью мокрый. Но я приближался к цели, был уже близко к повороту трамвая напротив угла Центролита. Справа в том месте была автобаза. Несмотря на дождь, с автобазы на меня бросилась свора собак. Не спали. Это были не те дикие собаки, которые обитают на свалке, которых мы повстречали с Юрой Те в своем походе за мясом. Те были трусливы в своей неприкаянности. Эти охраняли территорию, были при деле. Злые. Люди то здесь не ходят, тем более чужие, а тем более по ночам.

Собаки стаей с лаем бросились на меня. Я повернулся к ним лицом и растопырил руки. Обычно это действует. Они затормозили свой бег, остановились, злобно лают, но ко мне не приближаются. Мне надо продолжать свой путь. Поворачиваюсь, иду. Собаки сразу ближе. Я вынужден остановиться, повернуться и с угрозой сделать два шага в их сторону. Они наутек. Как на зло у меня в это время развязался шнурок, мокрый кроссовок немедленно расползся, при каждом шаге в луже слетает с ноги. Я просто не мог идти. Но как только я приседал завязать шнурок, собаки видя, что я из большого превратился во что-то маленькое, сразу бросаются на меня и все повторяется вновь. Следующие сто метров я шел не меньше минут двадцати.

На Кулиндорово уже ближе к утру бромбусом и чаем меня отпаивал наш сторож чухонец Сережа, рассказывал последние новости. Рассказал, как пережил землетрясение. Даже здесь ощутимо трясло, а на вагончике лопнула крыша. Я так устал, что на приключения меня уже не тянуло, меня утянуло в сон на родной продавленной и вонючей койке.

Это всё ещё был мой дом.

 

Осень-зима 1985 года

Кулиндорово

Хорошо было на Кулиндорово, особенно, когда у нас деньги водились. Если денег не было, то было голодно. Тогда мы старались с любой оказией добыть себе пропитание. Однажды неподалеку разгружали из вагонов-рефрижераторов корм для зоопарка. Баранов, используя все свои актерские данные, красноречие и не такую уж и «скупую мужскую» слезу, выпросил два двадцатикилограммовых брикета замороженной мелкой рыбешки. Время было голодное, мы были очень рады такой добыче, а добытчик ходил по вагончику гордый и важный, как же — кормилец! С горем пополам и с луком в той же пропорции мы поджарили на маленькой сковородке хвосты мойвы и были вполне счастливы. Благо было холодно, остатки брикетов забросили на крышу вагончика, от котов подальше. И забыли…

— Лето будет жарким, — пророчил Райнов, посетив наш вагончик в начале весны, — мух что-то до хуя этой весной.

Действительно мух было очень много. Обычно мух просто много. Много — это, когда их десятка два одновременно в нашей маленькой комнатенке. Мы к ним привыкли, только на ночь старались выгнать. Если я оставался ночевать в вагончике, то мы с Вовкой выключали свет в комнате, открывали настеж окно и выгоняли мух полотенцами. Той весной мухи не выгонялись, то есть их было настолько много, что исчезновение или появление нескольких десятков проходило незамеченным. К мухам добавилась мерзкая вонь. Надо сказать, что и в обычное время вагончик не благоухал цветами — плохо мытые тела, сапоги, портянки не озонировали воздух, но теперь вонь с каждым днем становилась всё более невыносимой.

— Вовка, сука, опять в рукомойник сцышь!? — вопрошал возмущенный Войновский.

— Да нет, я нет.

— Не еби мозги! Тварь ленивая, лень до-ветру сходить? Холодно?

— Не, Серега, вроде в прошлом году, когда он точно в рукомойник ходил, по-другому бздело. Может это он начал срать в печку?

Вовка, как всегда, затравлено смотрел на нас и виновато, но протестующе молчал. Всё прояснилось, когда нам в кружки с чаем с потолка упали белые черви, жирные, калиброванные, заточенные под один рыболовный крючок. На крыше догнивало почти сорок килограммов рыбы. Экономный Баранов предлагал пережарить.

В обычное голодное время мы перебивались чаем с сахаром и хлебом. Солдатские каши из плохо мытых бачков нас все также мало привлекали. Мы старались вовсю сделать их съедобными — и набор специй имели в своём вагончике и зажарки разные там пытались делать из дешевой колбасы, купленной на последние общаковые деньги. Только одно время, помню уминали мы эти каши в темпе фокстрота. Вернувшись из отпуска, Юра Тё привёз настоящей корейской еды, мясные и рыбные разносолы мы быстро употребили, а вот корейской морковки и капусты нам хватило на неделю. Они были такими вкусными и такими необычайно огненно-острыми, что в целях пожаробезопасности годились даже наши мерзкие каши. Не чувствуя ни вкуса ни запаха, кашами мы гасили пламя в топках. Морковка с Талды-Кургана так же отличалась от корейской морковки с Привоза, как та же морковка, купленная на Привозе у старой кореянки от бабушкиной морковки с киевского Бессарабского рынка. А капусты-кимчи у нас вообще тогда не было.

Специи мы хранили в банках из под индийского растворимого кофе, коричневые такие, страшный дефицит в то время. Однажды, когда к нам неожиданно с проверкой в вагончик нагрянули капитан Царик с Монголом, то Царика как раз эти банки и возмутили больше всего. Не то, что в рабочее время мы все сидели в вагончике и расписывали «пульку» — ну не было вагонов у нас в этот момент, а именно эти банки. Монгол нас выгнал на улицу, построил в одну шеренгу, пока капитан лично делал шмон в вагончике. Потом явился Царик с банкой из под кофе в руке, он держал её, как Хрущев кукурузу на знаменитых фотографиях, он потрясал ею и орал на всю трамвайную остановку:

— Товарищ прапорщик, а ты такое кофэ пьёшь? А у тебя есть деньги на такое кофэ? И где они, паразиты, только такое кофэ достают? Сволочи! Совсем УПТК охуело.

Капитан банку открыл, но красного молотого перца от кофе по виду не отличил. Мы все с нетерпением ждали, когда же он наш «кофэ» на язык попробует. Не попробовал, гаденыш.

УПТК считали «белой костью», нас не любили. При случае нам всегда в части пытались дать самую неприятную работу. Суббота, ПХД, разводом командует тот же Царик:

— Руденко, вы же грузчики, бля?

— Военная специальность у нас — стропальщики-такелажники, товарищ капитан.

— Не один хрен? Берёшь своих бандитов, всех, всех вместе с этими вашими охуевшими экспедиторами и на птицеферму.

— Куда?!! — такого у нас еще не было.

— Кур грузить! Старшим с вами поедет прапорщик Байков.

Чего только за полтора года службы не приходилось грузить, а вот кур впервые. Легко? Я бы не сказал. На птицеферме, расположенной неподалеку, шёл ремонт курятников. Очередную военную задачу перед нами поставили на первый взгляд очень простую: перенести кур из двух курятников в два других, уже отремонтированных. Слава Богу, нам не поручили этих кур ещё и ловить, если бы поручили, то поголовье птицы в этом совхозе резко бы уменьшилось, а с ним и шансы на успех продовольственной программы страны. Птицеводы женского пола умело выхватывали кур за лапку из клеток и подавали нам по две, три курицы в одну руку. И вес вроде небольшой — и не такие тяжести носили, а всё равно устали, как собаки. Уж очень груз специфический, неудобный. Во-первых, нет возможности остановиться и передохнуть, если уж взял груз в руки, то, чтобы ни случилось, надо донести до цели. А нести — ой как сложно, ведь курицы пытаются вырваться, изворачиваются, бьют крыльями, а поэтому нести их приходится в вытянутых в сторону руках. Поносите метров так на двести трепещущий, бьющийся груз в вытянутых руках. Плечи каменели, мы быстро выдыхались, перекуры учащались.

Так, после одного такого перекура, остались мы с прапорщиком Байковым на скамейке под курятником одни. Широкое и плоское лицо «куска» что в профиль, что в анфас напоминало КАМАЗ. Язык его, как и образ мыслей, обычно был незамысловатым, кратким. А здесь он вывернул мои мозги набекрень:

— Ты же понимаешь, почему так тяжело? Ты же несешь не статичный груз, то есть только массу в гравитационном поле земли, ты же ещё должен сопротивляться динамике груза, со множеством разнонаправленных векторов, соответствующих моментам сил, действующих на твою руку, причем неожиданно…

— А? Чего!!? — «бычок» завис на моей губе, я вылупился на командира первого взвода. Услышать такую тираду от такого дуболома, каким я считал прапорщика Байкова! Было от чего ошалеть.

— А ты чё думал? Мол, прапорщик Байков — кусок куском? — Байков на меня не смотрел, курил, смотрел вдаль, немного театрально прищурив глаза, — Думал, что я эллипс?

— Как это? — он удивлял меня всё больше.

— Знаешь военное определение эллипса?

— Нет.

— Эллипс это та же окружность, но только вписанная в квадрат с разными сторонами.

— Смешно.

— А то! А я, между прочим, в МФТИ поступал.

— Куда?!! — с недоверием. Я всё никак не мог прийти в себя.

— В МФТИ. Полтора балла не хватило, нах, вот я и пошёл в армию, думал, дурак, что после службы сразу поступлю, как льготник. А в армии уже, черт дернул, женился, ну и остался в школе прапорщиков. Потом с женой нелады, запил я, теперь ни жены, ни любимой физики, ни будущего, нах. Удивлён? — только теперь он посмотрел мне в глаза.

— Очень. Даже предположить не мог. А как же вы всё это… ну скрываете, ну так умело, — я мялся, подбирал слова, чтобы не сказать, что, мол, как же ты так выглядишь — дуб дубом.

— Сначала притворялся, чтобы не выделяться — Советская армия этого не любит. Потом привык, а теперь я сам не знаю, где я настоящий. Ты, Руденко, вроде парень нормальный, но я тебя хочу предупредить. Тебя очень сильно не любят многие офицеры и прапорщики. И Корнюшу ты не верь.

— Да я и не верю, товарищ прапорщик, я уже знаю цену его дружбе.

— Многие хотят, чтобы ты споткнулся, чтобы раздавить тебя. Уж слишком круто и независимо ты живёшь со своим УПТК, — и без паузы добавил, — а Седой твой композитор.

— Что?!! Не может быть!

— Может. Проверенно — стучит он. Факт.

— Не может быть!

— Может. Ты слепой. Веришь ему. А многие подозревали, догадывались, он ведь других уже сдавал, люди отметили, запомнили, на ус намотали. Боюсь, выводы сделают, беда будет.

— Не верю. Ну не может такого быть.

— Ещё раз говорю — может.

— Как же так, он же судим, кажется, сидел.

— Не уверен. Кстати, на тебя раньше думали, что это ты наседка и не без подачи твоего Седого. Будь…

На улицу вышли уставшие Тёха с Войновским.

— э-э, ёпсь… и как грится — весь хуй до копейки, нах! — глаза Байкова оловянели.

Всё. Прапор вернулся в свою раковину. Нам ещё служить вместе более полугода, а больше ни разу он не покажется из своей крепости. Жалко человека.

Седой…? До сих пор не верю, что это было возможно. Кому же тогда верить?

В роте появились новые салабоны. Снова, как и полгода назад, было их немного. Это уже нам, нашему призыву на смену должны были взять в роту много молодой силы, через полгода нынешним салабонам выйдет значительное послабление, они, как и мы в свое время, сразу смогут стариковать. Те, конечно, кто выживет. А пока: «Вешайтесь, салабоны!!». Зашугать салабонов по первому времени — дело святое. Работа-то в любом случае должна быть сделана. А если не шугать, уже через месяц они на голову сядут. Главное — меру знать.

Подогнали нам в роту компанию карелов, все блондинистые, голубоглазые, худые. Крымчане сразу навесили им погонялу — чухонцы. Пришло несколько человек из Молдавии, среди них малюсенький горбоносый еврейчик Фима. Он был до такой степени карикатурен, он разговаривал с таким сумасшедшим акцентом, с каким мог играть роль еврея только бездарный актер захолустного театра. На Фиму нельзя было орать. Никому, абсолютно никому в роте не могла прийти в голову мысль его ударить. Понимая, что этот уникум необходимо сберечь для чистоты популяции, его назначили сменным дежурным по штабу, где до этого круглосуточно околачивался только Вайс. Я был невольным свидетелем одного короткого диалога между начальником штаба и Фимой. Я стоял в коридоре штаба, когда Фима без стука плечом распахнул дверь к майору Давиду, тот поднял голову от бумаг:

— Чего тебе?

— Я так думаю, вам бы штойки поменять уже надо.

— Какие штойки?

— На окнах штойки, гязные стаии.

— Ой, Фима, иди ты в жопу. Не до тебя сейчас.

— Хогошо, — с угрозой, — мы тохда пойдём дгухим путём.

Фима, надувшись, руки в карманах, вышел из кабинета. И это на первом месяце службы в рядах Вооруженных сил грозного борца за мир — СССР.

Я каждый вечер проводил в клубе с нашим ВИА. Ансамбль к этому времени полностью сформировался, руководил им Юра Тё. Все музыканты мои друзья, кроме барабанщика, им был наглый узбек, которого прапорщик Байков метко называл «шилом бритый» — его лицо было сплошь усеяно глубокими воронками после оспы. Он мне не нравился, а я, очевидно, ему. Звучал наш ансамбль всё лучше, мы начали давать выездные концерты. Мы? Нет, я не играл, даже не играл на гитаре, как на единственном инструменте, который я пытался осилить ещё в школе. А после одного случая в клубе я, и наверное на всю жизнь, отказался от мысли браться за музыкальные инструменты. Зашел как-то в клуб новый старший повар, он был старше нас всех, его призвали за несколько недель до наступления предельного возраста. Уж очень он, видно, не нравился местным властям. Приятный, симпатичный, умный и очень серьезный парень. Зашел он в клуб, стал в сторонке от сцены, рядом со мной. Я спросил у него:

— А ты на чём-нибудь играешь?

— Немного. Но я уже давно гитары в руки не брал.

— А вот так можешь?

И я сбацал единственную разученную мною пьеску из классического репертуара — коротенький романс Джулиани. Повар даже не усмехнулся, сел, загрустил, взял у меня из рук ритм-гитару и завернул такую фантастическую джазовую композицию, он играл так здорово, так умело, закрыв глаза, наслаждаясь своими импровизациями, что я поклялся себе, больше не позориться и гитару в руки никогда не брать. В нашем маленьком, но гордом творческом коллективе я исполнял давно привычную роль разговорного жанра, роль конферансье.

Однажды мы попали с концертом на командировку, где третья рота вела строительство взлётно-посадочной полосы. Мне там не понравилось решительно всё, и погода была дрянь — на улице слякоть, очень неуютно, и в казарме, где стоял запах дедовщины, дедовщины страшной, дремучей. Это было видно по глазам затраханных салабонов, по особой ленце, повисшей на лицах некоторых дедов. Мне понадобилось, извините за интимную подробность, в туалет. Там дед вбивал сапогами двух салабонов в кафельную канавку грязного писсуара. Они и не думали сопротивляться, их хэбэ были мокрыми то ли от воды, текущей с ржавой трубы, то ли от мочи.

— Э, за что это ты их контачишь, военный?

— Привет, земеля! — он подал мне руку и я руку эту пожал, — совсем салабоны, нах, оборзели. Слышь, я ещё утром им сказал, почистить здесь всё. Так нет, понимашь, типа, они на работе были. Пиздячили они, нах. Заебали ваще, курорт себе устроили. А я их предупредил, бля, что если, нах, не почистят, на них все сцать будут. Так, что давай, ты, сержант, первый, ха-ха-ха.

— Это твои проблемы, земеля, мне не в падлу — я и в очко посцать могу.

— Ты лучше вот этому чмырю, нах, на очки посцы, ха-ха-ха.

Один из салабонов в очках устало и равнодушно ждал своей участи. Затянутый до невозможности ремень, грязный подворотничок вокруг воробьиной шеи, стоптанные не по размеру огромные сапоги, все это знакомо, но только вот взгляд не перепуганный, ждущий недоброго, как у наших салобонов, а равнодушный, покорный, а потому ещё более противный. Я отвернулся и сделал своё дело в противоположной стороне. Потом я пытался тщательно вымыть руку, ту руку, которой я пожал руку этого ублюдка. На душе подташнивало, я вышел на улицу. На лавочке перед казармой сидел в одиночестве наш Юра Карев — встреча для меня была неожиданной.

— О, Юрчик, привет!

— Привет, Геныч. Покурим?

— Покурим.

Я вытянул пачку болгарских сигарет с фильтром, выщелкнул две. Мы закурили.

— Нищак, давно фраерских не курил. Шикуете там у себя в УПТК?

— Шикуем. А что делать?

— Ну и правильно.

— А ты здесь с какого бока?

— На командировке. Шоферю. Плиты дорожные вожу для третьей.

— Юрок, смотрю гнилое здесь место. Я только что видел, как дед двоих салабонов опускает на параше, с мочой их контачит. У нас в четвертой такого нет.

— У нас в четвертой много чего нет. Потому, что живем мы по понятиям, а здесь беспредел… Тьху! Противно, — его и так сморщенное лицо скривила гримаса брезгливости.

— Ты о чём?

Карев ответил не сразу, сделал несколько глубоких затяжек, как бы решаясь — говорить или нет. Решился и, не глядя на меня, ответил:

— Понимаешь, они здесь ноги моют, — он говорил, через силу выталкивая каждое слово изо рта, казалось-бы с трудом их подбирая.

— Нэ поняль?

— Дедушки не ложатся спать с грязными ногами…

— Ну, так это ж по понятиям, не чушкари значит, люди.

— Ага, люди. Только они не сами их моют, а им салабоны моют, тёпленькой водичкой. Вода в казарме только холодная, как ты понимаешь, салабоны должны воду нагреть, причём в чисто вымытых тазиках.

— Как же ты её нагреешь? Что здесь плита есть?

— Ни плиты, ни печки.

— А как же?

— А как мы чифирим? Кипятильник из двух бритвенных лезвий — дело нехитрое. Только одно дело нагреть кружку воды, а другое — целый тазик, блядь!

— А дальше?

— Что дальше? Дедушка сидит на коечке, ноги в тазик опустил, а салабон ему аккуратно с мылом между пальчиками моет. А если деду не понравилось, он мокрой пяткой в хавальник бьёт — перемывай значит. Потом салабон должен дедушке ножки вытереть досуха, своим полотенцем, между прочим — дедушкино, оно для других мест предназначено.

— Да ты гонишь? — я был поражён, такого я никогда ещё не слышал, — И кто же ведётся на такое? Пара опущеных?

— Почти все, кто в салабонском звании. Кто в отказе был, на больничку уехали и мудохали их перед этим долго и опускали по-разному. Я, блядь, ни в одной зоне такого беспредела не видел, на прессхатах, наверное, такого нет.

— А офицеры что? Неужто не знают?

— Гена, тебя что только вчера пальцем сделали? Какие офицеры, где ты их видел? Им только план давай, суки позорные, подлота. А здесь такие все закошмаренные, что под кулаком каждый салабон работает за семерых. А значит, всё всех устраивает. Бляди!

Было видно, что и Юрке, не то чтобы стыдно, но очень уж противно, что не может он вмешаться и ему не по силам остановить беспредел в третьей роте.

В тяжелом настроении я возвращался с этой командировки. Моя неуёмная фантазия рисовала страшные картинки. А главное, что терзало, мучило, не давало забыться — а как бы повел себя я на их месте? Кого их? На месте Юрки — понятно, я тоже прошел мимо беспредела сегодня там, в туалете. Стыдно, конечно. А на месте этих салабонов?.. Честно. А Вы?.. Вы уверены? Ох, не торопитесь с ответом! Что пересилит: самоуважение, честь или инстинкт самосохранения, которым мы, как инстинктом, и управлять-то не умеем? Хватит ли смелости покончить собой? А имеем ли мы право отвечать на эти вопросы, не побывав в подобных обстоятельствах, не попробовав? Я был рядом, в приграничном районе, и видел разное, тот же Юра Карев легко шёл против десятка казахов, но здесь, на этой командировке я увидел другого Карева — надломленного, неуверенного, и с такой глубиной тоски в глазах!

А семья?

 

Зима 1985–1986

Чабанка. Новый год

Приближался Новый год. Облом было опять аккорд брать, я решил встретить праздник в части. То есть, конечно, не в части, но и не дома, не в отпуске. Переодевшись, я — «бородатым холодильником», то есть Дедом Морозом, а Райнов — Снегуркой, мы с Лёней забомбили нашим пацанам небольшую импровизацию, типа КВНа в нашей ленкомнате:

— Что это такое? — я поднял руку Снегурочки.

— Э, рука, да? — Султан Тимирханов.

— Грабли…

— Грабки…

— Богонелька…

— Э-э, сдаёмся, Руденка.

— Шариковая ручка.

Погоняла Лёни — Шарик находилась в ежедневном употреблении. Ребята смеялись.

Потом мы устроили сеанс черной магии. Я объяснил, что в последний вечер перед Новым годом в старые времена гадали на зеркалах. Но люди в наших краях и не знали, что подобные примочки с зеркалами буддисты используют для медитации уже много-много веков. Да вот, к примеру! Я выбрал Баранова, зная, что тот по натуре человек с удовольствием верящий в любую хренотень. Усадил его перед публикой за стол, поставил перед ним одно зеркало, а второе тыльной стороной дал ему в руки.

— Военный строитель Баранов, всё очень серьёзно. Это нехитрое приспособление йоги используют для выхода в астрал. Смотри глазами над ближним к себе зеркалом во второе. Ты видишь, что два зеркала многократно отражаются друг в друге, образуя как бы туннель. Сейчас ты отправишься в путешествие по этому туннелю, но смотри, это очень опасно. Если ты потеряешь дорогу назад, то твоя душа, твое астральное тело не вернется в физическое. И тогда ты сойдешь с ума. Не боишься?

— Нет. Давай.

— Видишь, туннель изгибается? Это потому, что твои руки дрожат, потому, что ты весь здесь, ты не можешь управлять микродвижениями своих пальцев. А теперь мысленно пойди по этому туннелю и если у тебя это получится, то ты увидишь, что твои руки микроскопическими поворотами, не подвластными обычным командам мозга, будут удлинять этот туннель до бесконечности… Иди!

Лицо Баранова одеревенело, глаза помутнели. Казалось, вот-вот и со рта потечет струйка слюны. Впечатлительный парень.

— … но помни о моем предупреждении. Если туннель изогнется, а твое астральное тело окажется за поворотом, ты можешь и не вернуться назад.

Через мгновение Сашка, как бы через силу, протяжно затянул:

— А-а-а-а…

И оторвав от себя зеркала, вскочил.

— Ну, пацаны, я и обтрухался! Во бля! Еле вернулся. Я ебу такие фокусы!

— Баранов, что за речь? Отставить материться! — незло вмешался, присутствующий здесь, старшина.

Сашка, действительно, поверил. Если бы надо было такое сыграть, народный артист СССР так не смог бы. С помощью Барашека публика была готова к сеансу. Я обратился к ней с такими словами:

— Ещё один опыт с зеркалами. Кто рискнёт, увидеть своё настоящее лицо, своё внутреннее «я»?

Вызвалось пять добровольцев, среди них, конечно же, снова Баранов. Они сели на табуреты перед всем честным народом, я выдал им по зеркалу. Парни под смех и комментарии публики рассмотрели свои лица. Зеркала я забрал. Погасили свет. Начался сеанс черной магии, я зажег свечу и загундосил:

— Закройте глаза и расслабьтесь. Опустите руки вдоль туловища. Чувствуете, как ладони наливаются тяжестью, теплом, … эта тяжесть теперь разливается по всей руке, опускается голова, тяжелеют ноги… Расслабилось лицо, свинцом налились веки, губы. Мы забываем, как мы выглядим на самом деле… Две стихии могут вскрыть человеческую сущность. Огонь и вода. Две стихии, влекущие жизнь и смерть за собой, помогут нам снять маски с лиц человеческих.

Под эту пургу, которую я нёс, Леня занес в ленкомнату пять солдатских кружек с водой.

— Протяните свою левую руку ладонью вверх. Сейчас мой помощник поставит на вашу руку сосуд с водой. Держите. Энергия воды переходит к вам.

Леня расставил кружки на ладони добровольцев. В ленкомнате была полная тишина — прелюдия с Барановым, темнота и огонь свечи делали своё дело.

— Теперь вытяните вперед правую руку… и сами переставьте сосуд с водой на пальцы правой ладони. Левой ладонью, наполненной энергией воды, сотрите со своего лба накопившуюся усталость… Снова поменяйте руки, теперь правой ладонью потрите свои глаза… Так. Левый… А теперь правый. Энергия воды омоет ваши черты. Огонь выявит суть. Еще раз поменяйте руки. Теперь левой ладонью сотрите всякую гримасу со своих губ. Вот так. Сосуды с водой нам больше не нужны, мой помощник заберет их… Руки можно опустить. Расслабьтесь, подготовка уже позади. Глаза можно будет открыть только по моей команде.

Я стоял со своей свечой за спинами добровольцев, создавая контрсвет, поэтому никто не мог видеть их лица.

— А теперь я буду подходить к каждому из вас. В одну руку я дам вам свечу, а в другую зеркало. Держите.

Подошёл к первому, всунул в руку свечу, зажег её от своей, в другую руку дал зеркало. Ткнул первого пальцем в лоб и зловеще прошептал:

— Смотри! Узнаёшь себя?

Пока тот не опомнился, проделал то же со вторым и быстро с остальными. В комнате всё ещё стояла тишина, добровольцы всматривались в свои лица в свете мерцающих свечей. Вдруг в этой тишине тихо по-волчьи страшно завыл Баранов. По рядам пронесся матерок. Чтобы не пришлось звать нашего лепилу, Леня включил свет. Пауза… Шок! Смех!

— С Новым годом, дорогие товарищи, — передразнил я Леонида Ильича Брежнева, — Перекур!

Парни приходили в себя, показывали друг на друга пальцем, смеялись. Лица добровольцев были, что и говорить, потешными — чёрные лбы, огромные синяки под глазами и черные же рты. При электрическом свете просто забавно, а вот при свете свечи неожиданно увидеть таким свое отражение — это что-то! Народ, как ему и положено, требовал разоблачений. Всё просто — кружки Леня заранее подготовил, закоптив дно на пламени свечи. Всем очень понравилось. Только Баранов на меня сильно обиделся — я обманул его самые святые чувства.

Мы с Ленькой дернули из части часа за два до наступления Нового года. Так уж получилось, что сам Новый год мы встретили в нашем вагончике на Кулиндорово, куда заехали переодеться в гражданку, распили припасенную бутылку шампанского, а потом уже вместе с Вовкой Гажийским поехали к его друзьям гулять и танцевать. Чего у нас не получилось в ту ночь — ни первого, ни второго. Уж лучше бы мы в части остались, качались бы на волнах своего успеха. А так мы оказались в чужой компании в качестве непрошеных гостей — Гажийский сволочь никого не предупредил. Вроде и компания нормальная, и девчонки были симпатичные, и одеты в соответствии с передовыми взглядами того времени, а облом получился по-полной, даже танцев не было. Красивые юные губки раскрывались только для того, чтобы сказать гадкое. Сплетни, обсуждения, осуждения, разговоры… Я чувствовал себя, как на трибунале.

Правильно отмечал пёсик Фафик: «не всё, что торчит над водой — лебедь».

 

Зима 1986 года

Чабанка-Кулиндорово

Во второй половине января стройуправление округа проводило большое комсомольское собрание — отчетно-перевыборную конференцию. Мне было поручено выступить на этом шабаше. Светясь от оказанной мне чести, я взошел на сцену, где в торце стола президиума была установлена трибуна для выступающих. А в президиуме сидел весь цвет стройуправления во главе с генерал-майором, начальником отдела строительства и расквартирования войск Одесского военного округа.

Не знаю, видели ли рядовые делегаты конференции, как меня качнуло, когда я встал за трибуну. Со стороны президиума меня накрыла столь плотная волна перегара, что мой, должно быть, неокрепший ещё в стройбате организм не выдержал — я сбился и забыл начало выступления. Я никогда не читал выступлений с бумажки, готовил только план и тщательно прорабатывал начало, а там: как вынесет, как слушать будут. Я удивленно обвел глазами членов президиума и проблеял что-то нестандартное, типа:

— Ну, что я вам хотел сказать, товарищи?

Чем вызвал интерес у слушателей, ко мне повернул озадаченное лицо даже генерал. Его взгляд послужил штопором, пробка из головы вылетела и меня понесло. Необычное начало и живая речь смогли удержать внимание президиума минуты на три, потом краем глаза я увидел, как лица членов заиндевели, взгляды затормозились, только комсомольский вожак политуправления периодически вскидывал голову и строго вглядывался в зал. Тяжко было мужикам сидеть на сцене под взглядами сотен зорких комсомольцев.

Мое выступление публике понравилось, мне аплодировали, вновь проснувшийся генерал одобрительно кивал головой. Я сел на свое место. Следующий выступающий был обычным для подобных сборищ. Он сразу уткнулся в свою бумажку и начал бубнить что-то о том, типа, с какими, мол, результатами их комсомольская организация бороздит просторы мирового театра. Весь президиум сладко спал, первый ряд, как самый опытный, с открытыми глазами. Только седой полковник, начальник политотдела стройуправления не сдержался, потерял бдительность и выдал раскатистого храпака. Проснувшийся рядом сидящий генерал, отечески улыбнулся в зал и толкнул локтем, выводящего длинную руладу, полковника. Голова того слетела с подставленной левой руки, кулаком правой он что было мочи хлопнул по столу, внятно произнёс «да, ну его на хуй!» и открыл глаза. В зале тишина, все замерли, выступающий сбился. Генерал закрыл лицо ладонью, чтобы не было видно, как он ржет, но даже его огромная ладонь не могла скрыть все лицо — то снизу выпадала челюсть, то сверху вспархивали брови. Генерала ритмично трясло. Полковник крякнул и сделал государственное лицо. В рядах президиума возникло здоровое оживление, члены членов президиума расслабились, руки потянулись к спасительной влаге в графинах.

В своем заключительном слове генерал сделал ссылку на мое выступление, Кривченко, сидевший в местах пяти от меня, показал мне пальцем — мол, всё окей, молодец, сержант. И тут на трибуну генералу поднесли записку. Лицо командира сразу скисло, только выпив стакан воды, он продолжил:

— Товарищи. Мне только что доложили, при строительстве жилого дома произошло ЧП. Оборвался крепёж строительной люльки, пятеро наших товарищей не смогли удержаться и упали. Двое в тяжелом состоянии доставлены в больницу, а трое военнослужащих срочной службы погибли. Погибли люди из-за головотяпства других, мы здесь много сегодня говорили о воинской дисциплине, вот вам пример. Виновные будут наказаны. Прошу почтить память наших товарищей минутой молчания.

Какой пример? Какой дисциплины? Никто и не думал смеяться над несуразностью, нескладностью сказанного. Все встали, помолчали. Все мы прекрасно себе представляли, что любой из нас мог быть на месте этих несчастных пацанов. Вот дикость — смерть в армии в мирное время. Концовка конференции получилась скомканной.

Мы, члены делегации Чабанского стройбата, вышли на улицу, перешли через дорогу к нашей машине и закурили. Балакалов говорит:

— А помните, товарищ майор, год назад на Военветке семь человек пострадали и тоже трое погибли.

— Помню, нах.

— А чего там случилось? — спрашиваю я.

— А бойцы зимой должны были очистить стройплощадку от строительного мусора. Там плита бетонная большая на земле под снегом валялась. Ну, снег очистили, плиту краном зацепили, а она ни в какую. Примерзла, блядь. Их командир, старлей, приказал костер запалить, чтобы плита оттаяла, мудак. А какой там, нах, костер зимой — не горит и всё, дрова то никакие. Один, самый умный, наверное, и предложил брикеты сухого кислорода для розжига использовать.

— Как это? Что за брикеты? Как это сухой кислород?

— А хуй его знает! Знаю, что это какая-то хуйня, которую подводники используют, а по окончании срока годности должны уничтожать. А кто же у нас инструкции соблюдает? Выбросили на хуй и дело с концом. А только ж ваши рылы солдатские всё увидят и любые приключения на свою жопу найдут. Притянули этих брикетов, кинули в огонь. Не горит. Тогда этот пидор гнойный, старлей, бойцам и говорит, масло, мол, отработку тащите, подольем в огонь — загорится, как миленький. Загорелся. Трупы, мясо.

— Не понял? Чего это?

— Ты чё с бодуна? Кислород с машинным маслом это как атомная бомба. Так ебануло, что все, кто вокруг были, полегли. Старлею, между прочим, ногу и яйца оторвало. Выходили его, под трибунал отдали потом. Судили недоумка.

— Да, история…

— Бывает.

— Не дай Бог!

— Стройбат он и есть стройбат.

А мне за выступление дали отпуск на пять суток, как раз к годику моей дочери. Только думаю, не так за моё выступление Кривченко раздобрел, как за ссылку генеральскую. Отметили, одним словом. А я и рад.

 

Зима 1986 года

Чабанка, Кулиндорово

Как обычно отоспался я в отпуске и быстрей назад — всё же стрёмно Родину одну без охраны оставлять. Тем более, как оказалось, Родина снова требовала нашей помощи в снабжении её мясными продуктами. В первый же день после моего возвращения наша начальница послала нас на холодильник Бульбе помогать.

— Здорово, хохол!

— Доброго и вам здоровья, уважаемые сидельцы. Мир и удачи вашей хате! — ответствовал я по протоколу, заводя своих ребят в раздевалку холодильника.

— Типун тебе на язык!

— Ты чего это? Не в камеру же вошёл.

— Да, так, померещилось.

— А чтоб тебе не мерещилось, именно ты и пойдёшь сегодня в камеру. С нами, — Бульба.

— В какую ещё камеру?

— Не сцы — пока в холодильную.

Нас в холодильную камеру с собой грузчики до этого ещё не брали. Меня так вообще предпочитали на бульоне держать.

— В камеру — так в камеру.

— На держи, — Бульба протянул налитый на две трети гранчак самогонки.

— Вроде рано ещё.

— Пей давай. В камере минус двадцать пять.

— Ого, — под завистливые взгляды других я осушил стакан. Захорошело.

Работа моя была простой: принимаю из лифта тележку с говяжьими полутушками уже на этаже и качу её от лифта в собственно холодильную камеру, где грузчики складируют тушки вдоль стен. Работа не тяжелая, но, говорят опасная, особенно летом. Летом простуда обеспечена, а если организм не подготовлен, то и воспаление лёгких подхватить, что раку ногу обломать. В камере ниже минус двадцати, а у лифта плюс двадцать, а ты туда-сюда. Зимой легче — перепад температуры не такой большой.

Пошли тележка за тележкой. Скукотища. Я стал зависать в камере, стал приглядываться, как мужики внутри работают. Камера, она большая, по высоте, наверное, метров шесть-семь. Несколько колон подпирают потолок. Центр свободен, а по периметру горы мяса. И вот грузчикам надо укладывать полутушки в штабеля под самый потолок. Не простое это дело — поддать тушку на такую высоту, а ещё сложнее удержать и уложить её там, стоя на скользкой и неровной поверхности, образованной заледенелым мясом.

Стоял я там, рот разинув, как специалист, я мог оценить ловкую работу ребят в камере. Как вдруг меня снесло с того места, где я стоял. Я оказался за колонной. Вбросил меня туда Бульба. Одновременно с этим раздался сильный звонкий хлопок. По полу мимо меня пролетели во все стороны осколки, как при бомбёжке. Упала с самой горы одна полутушка, которая пролежала в этой камере уже долгое время. Перемерзшее мясо разбилось, как огромная хрустальная ваза, с громким звуком, звоном, на мелкие кусочки, осколки.

— Ты еблом здесь не щелкай! Замерзшее мясо, как стекло, и голову отрежет и ноги покалечит.

— Нет, мне мой цемент милее, — только и смог прошептать я.

Чтобы подтвердить, что и в УПТК бывает тяжелая работа, чтобы нас не трогали, не считали, что мы здесь только жируем на вольных хлебах; я всё время приглашал Корнюша приехать к нам на Кулендорово, когда у нас цемент. Доприглашался!

Совпал у нас как-то цемент с днем рождения Лёшки Близнюка. Новорожденного мы не трогали, оставили его на лёгких работах снаружи, а мы с Войновским, как обычно, были внутри хоппера. Что там творилось на улице мы и не знали. Погода стояла противная, как и положено для этой поры года в Одессе. Мы с Серёгой теперь и на перекуры не вылазили на крышу, так мы уже сроднились с цементом, что и отдыхали и курили внутри хоппера. А перед обедом Лёшка выставился — притарабанил десятилитровую бутыль. Мы решили, чего мёрзнуть на улице, да и пиво не в кайф на холоде. Бутыль и кружки спустили в хоппер, собрались там все вместе и начали чествовать Близнюка. Класс! На улице зима, а в вагоне тепло, если не сказать жарко, сидим на мягком цементе, холодненькое пиво, добрая цигарка и дружеский пиздёж. Как вдруг свет из люка заслонила чья-то голова и так сладенько по-отечески прогундосила голосом прапорщика Гены:

— Охуеть! Бригада УПТК пиздячит в полный рост. Фото на память!

Мы, конечно, опешили, с неудовольствием.

— У Близнюка день рождения, товарищ прапорщик, — опомнился первым Седой.

— Поздравляю, конечно. И это причина нарушать устав? Употреблять алкогольные напитки? Охуели, военные?

— Так это же пиво, товарищ прапорщик.

— От пива будете сцать криво. Руденко, ко мне!

Я вылез на крышу. Слава Богу, лицо мое легко доказывало, что работа таки у нас тяжелая — въевшийся цемент, полосы от респиратора, глаза шахтёра. Это как-то могло спасти ситуацию. И действительно, Корнюш осмотрел меня внимательно и гнев сменил на милость, глаза его потеплели.

— Геша, что вы здесь устроили?

— Так, действительно же пиво, товарищ прапорщик.

— Ты на меня не дыши. Пиво. А как поймают?

— Кто? До части мы сегодня своим ходом не поедем, дядя Яша повезет, ехать будем поздно, пока разгрузим, пока помоемся. Да и хмель весь выйдет пока разгрузим вагон, уж поверьте, так ещё пропотеем, что ни в глазу не останется. Вот мы сейчас начнем, а вы посмотрите, что это значит, цемент на УПТК.

Я расставил ребят по местам и мы начали работать. Корнюш сначала сквозь люк наблюдал за нами с Войновским в хоппере, но, когда мы обрушили первую же большую гору цемента, его как волной сдуло с крыши — получил он свою порцию цемента с люка. Мы продолжали работать, забыв о Корнюше, а он исчез незаметно, как и появился. Вечером, в своём духе, прапорщик красочно расписывал перед всем строем на вечерней поверке, как УПТК пиво в цементе пьёт, но оргвыводов делать не стал.

А вскоре лишили нас шанса демонстрировать нашу трудовую доблесть. Было приказано цемент выгружать цистернами-цементовозами. Для этого хоппер ставился на обычную площадку во чистом поле, подгонялся цементовоз поближе к вагону, шланг через люк внутрь и качай себе цемент. Мы должны были только перебрасывать шланг с соском с места на место, а свакуумированная автомобильная цистерна всасывала в себя цемент. Это тоже было нелегко, шланг был толстый и неповоротливый, а сосок очень тяжелый, хорошо всасывался только неслежавшийся цемент, то есть надо было делать ямы, сваливать туда стенки цемента и тогда он шёл по шлангу легко. Но если сосок втягивал много воздуха или забивался плотно утрамбованным цементом, то это нарушало работу насоса и приходилось метаться по хопперу, как угорелым, или подрабатывать лопатой, взрыхливая цемент, или стучать по стенке хоппера тяжеленным соском, когда он забивался. Тяжело, но уже не то. Героизма не было. Ведь, выгружая лопатами, были задействованы все бойцы нашего славного «военного» подразделения одновременно, то есть подменки не было, для отдыха только редкие общие перекуры. А тут в работе задействовано только два человека — один сосок непрерывно перебрасывает с места на место, а второй шланг за первым перетягивает. Остальные отдыхают. Плюс хороший перерыв, когда цементовоз выдувает цемент в открытый кузов самосвала. Тут цемент столбом, как бомба взорвалась, а у нас перекур.

Работать стало легче, но и менее интересно, разгуляться трудовой доблести было негде.

А хотелось? Уверен — да.

 

Конец зимы 1986 года

Чабанка

В день Советской Армии и Военно-морского Флота жалованны мне были звание старшего сержанта и вторая звезда «Молодой Гвардеец пятилетки». Корнюш раздобрился и накрыл поляну в честь праздника. Конечно, доброта его была за наш счет. Вообще все деньги, что нам выдавали на руки, старшина сразу забирал себе, ему же можно было сдать и деньги, привезенные с собой из отпуска или оставшиеся от родительского перевода. Им он вёл строгий учёт и, надо отдать должное, выдавал по первому требованию. В такой манер старшина максимально упростил для себя неизбежные поборы по тому или иному поводу. Например, надо новые утюги в гладилку купить. «Решили» по пятьдесят копеек сброситься. Если бы за каждым гоняться и полтинник отбирать, в месяц бы не уложились, а так деньги уже авансом собраны. Я несколько раз просил Корнюша, чтобы он мне таким же макаром и взносы комсомольские отдавал, но он — ни в какую! А сам я маялся, выклянчивая копейки у солдат.

Вот и в этот раз, вычел из счета каждого старшина какую-то сумму и накрыл сладкий стол. Стол, надо заметить, был отменным — свежайшие и разнообразные тортики и пирожные. Все на удивление очень вкусные. Признался наш старшина, что познакомился с чудесной кондитерской под названием «Черноморочка», что на Чумке. Там ему для нас и изготовили этот спецзаказ. Вкусно отпраздновали, нечего сказать.

А через несколько дней я оказался впервые у Корнюша дома. Жил он в частном доме в поселке Дофиновка. Водил меня старшина по комнатам, хвастался библиотекой. Когда он открыл дверь в детскую, я понял, куда пропадали наши новые одеяла.

— А это, Геша, моё личное изобретение. Видишь, я застелил всю детскую матрасами и одеялами поверх, — нимало не смущаясь, объяснял мне Корнюш. — Теперь дети могут хоть на голове стоять, мы с женой спокойны — травм не будет.

Мы вышли во двор. Участок был на склоне и дом стоял намного ниже дороги. От дома к воротам вели два рельса, такая себе узкоколейка имени памяти Павки Корчагина.

— А это мне, представляешь, Михалыч, наш с Балухтой, сварганили. Помнишь таких?

Как же мне не помнить? Теперь понятно, почему эти двое, вечно находящиеся под кайфом, зека были в таком почёте у старшины нашей роты.

— Здесь всё просто. Смотри. Я нажимаю вот эту кнопку и мотор тянет за трос контейнер с мусором. Ты бы знал, как я запарился таскать от дома наверх, на дорогу мусор к приезду мусоровозки, пока ребята мне не сделали это чудо техники.

Мы снова зашли в дом. Корнюш заварил чай. Сели.

— Ну как, понравился стол на 23 февраля? — неожиданный вопросец.

— Конечно, товарищ прапорщик, очень вкусно было.

— А коллективчик-то там женский… — многозначительно так смотрит на меня старшина.

— Ну и что? — я усмехнулся, — у меня жена есть, вы же знаете, товарищ прапорщик.

— Как, кстати, там Лариса?

— Спасибо, хорошо.

— А дочурка?

— Спасибо.

— Да, наши женщины — это святое.

Я молчу, выжидаю, куда клонит старшина.

— Геша, скоро же 8 Марта.

— Ну и… — насторожился я.

— Поздравить надо «Черноморочку». Отблагодарить.

— Чего же не поздравить? Поздравим.

— Вот ты и предложи это нашим ребятам.

— Что предложить?

— Не с пустыми руками же поздравлять. Цветы надо, шампанское, там, купить. Деньги надо собрать. А то мне неловко, опять, скажут, прапорщик Гена бабки у солдат отбирает. Пусть это будет инициатива самих ребят.

— Нет проблем, скажу.

С подачи Корнюша, рота решила послать поздравлять женский коллектив «Черноморочки» меня и Седого. Боже, как оборачивались девчонки на нас на Дерибасовской, когда мы с Седым шли с огромными охапками цветов в руках 8 Марта! Солдаты и столько цветов! Цены-то в этот день всегда запредельные.

«Черноморочка» нас встретила уже накрытыми столами. Коллектив собрался в выходной день, чтобы отметить свой праздник. Действительно, на человек двадцать женского пола было только две мужские особи. Да и то, какие они были мужчины — два спившихся грузчика, одетых по случаю праздника в свои лучшие парадно-венчальные спортивные костюмы, оба красивые, как свиньи в дождь.

И тут мы с Седым! Цветы, шампанское… Гусары! Конечно, нам были несказанно и откровенно рады. Усадили между самыми молодыми девчонками и пошла гульба. Пили женщины крепко. Вскорости начались танцы, перекуры, разговоры. Седой, конечно, привлекал к себе внимание в первую очередь — необычная внешность, бывалость в глазах. Куда мне до него? Он чутко чувствовал, куда ветер дует, и заливал рассказ за рассказом, и всё про наши героические стройбатовские будни. Как здесь не вспомнить опять товарища Бендера — «Остапа несло!» Но дальше всё больше Седой скатывался с армии в уголовное прошлое, всё чаще в речь вкрапливались острые осколочки мата. Я отвлекся, ворковал со своими соседками за столом, как вдруг услышал со стороны Седого:

— Ну, мы с Генычем заводим эту плечевую в сауну. Распрягаем её, как полагается, а она… ну то, что называется «ни сиськи, ни письки и жопа с кулачок»…

Слушательницы Седого прыснули в свои кулачки, а я решил нетрезво тормознуть своего товарища:

— Заносит, братан?

— А что тут такого?

— Привяжи своё ботало. Нашёл, что, где и как рассказывать.

— Ген, — он выдержал паузу и выдал прямо в середину женского коллектива, — а не хуй на хуй нитки мотать!

— Седой!!!..

 

Лето 1983 года

Киев. Соцгород

Прогуливались Игорь Фельдман, Миша Ляховецкий, Саня Крассовский и я по нашему двору. Вели мы великосветскую беседу о киноискусстве — уж больно всем нам понравилась Орнела Мути в последнем фильме. При этом Крассовский страдал особенно — имел он с ней в разные способы близость каждую ночь, но по утрам горько осознавал, что был это только сон. Идём мы, значит, мечтаем о несбывшемся. Вдруг навстречу нам три девицы с фигурами не хуже, чем у кинодивы — бывшая жена Фельдмана с подругами.

Надо сказать, что брак Игоря был скоротечным со всех точек зрения. В конце семидесятых его семья окончательно решила покинуть Советскую Родину, решили предатели обосноваться в США. Всё бы ничего, успели бы до заморозков, которые организовал Советский Союз несколько позже, если бы Игорю не приспичело скоропостижно жениться. Таньку он любил давно, но о свадьбе разговоров ещё не было. А здесь его семья получает разрешение на выезд. Отца, мать выгоняют с работы, Игоря из комсомола и института. Пора паковать ковры и хрусталь.

— Таня, выходи за меня замуж.

— Игорь, это очень неожиданно.

— Да, но обстоятельства таковы, что или мы сейчас женимся и уезжаем вместе или…

— Хорошо. Я согласна. Надо только поговорить с родителями.

Нельзя сказать, что родители сильно обрадовались перспективе никогда больше не увидеть свою дочь, но делать нечего — стоять на пути счастья детей они тоже не собирались. Быстро сыграли свадьбу. Теперь надо было подавать документы Татьяны на выезд. А её отец вдруг в непонятное! То больным скажется — к нотариусу не пойдет, разрешение подписывать, то в командировку неясную в нужный момент умотает. Саботаж в чистом виде.

Молодые начинают потихоньку ссориться. А что делать? Семья Фельдмана без работы. Слава Богу, квартиру не успели ЖЭКу сдать. Надо срочно уезжать. Кто только не разговаривал с отцом Татьяны, а он и «нет» не говорит и любые действия саботирует. И через отца не перепрыгнешь. Игорь рассказывал нам, как проходило собеседование их семьи в ОВИРе:

«Выстояли мы пятинедельную очередь. Заходим все вместе. В комнате сидит сука в ярко накрашенных губах с погонами капитана милиции, наши документы листает.

— У вас здесь четыре заявления, а пришли трое. Как это объяснить?

— Так четвертый дедушка, ему 84 года.

— Явиться в ОВИР обязаны все.

— Но он больной старый человек.

— А в Израиль уезжать он не старый? Всё. Следующие!

Выстояли мы ещё раз очередь, в нужный день заносим дедушку в комнату к капитану. Сидит она листает наши документы.

— А где разрешение родителей дедушки на выезд?

— …?!! Каких родителей?! Дедушке 84 года!

— Вы меня не поняли. Вот я читаю список необходимых документов, утвержденный Верховным Советом Союза Советских Социалистических Республик: «…нотариально заверенное разрешение родителей на выезд, в случае отсутствия одного из них или обоих — справку о смерти или документ подтверждающий сиротство».

— Но ему 84 года!

— Вам ещё раз зачитать постановление?

— Нет, не надо. Но вы посчитайте, неужели не понятно, что его родителей уже нет в живых.

— Принесите справку о смерти.

— Его родители были расстреляны в Бабьем Яру, слыхали о таком!

— Вы на меня не кричите. Вы мне документ принесите.

— У кого прикажете взять такую справку? В гестапо?

Молчит, сука, на нас смотрит. Камень! Принесли мы ей в следующий раз справку, что списков расстрелянных в Киевском архиве не сохранилось. Прошла наша справка, повезло. Но я тогда понял, почему уезжающие евреи, покидая, уже сданную ЖЭКу, квартиру, даже унитаз со злости разбивают».

Не получили Фельдманы разрешения отца Татьяны. Дождались они таки заморозков — остановился поток эмиграции. Ни денег, ни работы, ни каких бы то ни было жизненных перспектив. Не выпускают их теперь уже и самих. Так называемые «отказники». На этом невесёлом фоне поссорились молодые сильно и разошлись. Так Игорь и проработал, кстати, грузчиком в овощном магазине до самого отъезда уже в конце восьмидесятых. А у Татьяны самый красивый памятник на Лесном кладбище в Киеве. Она вышла замуж второй раз лет через пять после развода с Игорем. Забеременела, беременность протекала тяжело, её положили на сохранение. Сохраняли её, сохраняли, пока она не умерла, оказалось, что ребёнок был уже мёртв до того. Сидит она розово-мраморная на скамейке с младенцем в руках. Недалеко от её могилы могила моего отца, так что я часто бываю там. Сколько я видел следы вандализма на кладбище за эти годы, но никогда ни у кого не поднялась рука на этот святой памятник — памятник матери с ребёнком.

Но это было позже. А сейчас идем мы молодые по нашему соцгородскому двору и встречаем Татьяну с подругами. Мы все друг друга знаем, пройти молча мимо не можем, так как имели претензию, я бы сказал — наглость, называть себя людьми интеллигентными. Останавливаемся, неловкая пауза, выдавливаем какие-то слова приветствия, радушия. Но искренности мало, ведь развелись наши друзья плохо и совсем недавно, в нашем поведении больше воспитанности, джентльментства, чем искренности. Как вдруг из крайнего, мы его называли офицерским, дома выскакивает наш приятель Фама с мусорным ведром и в шлёпанцах. Не так, чтобы приятель, просто жили в одном дворе, возраст был у нас почти одинаковый. В детстве играли вместе, но дальше Фама пошел по стопам отца — поступил в военное училище и пути наши разошлись. Вот выскакивает этот недоделанный офицер и сразу к нам, обрадовавшись свободным ушам:

— О! Привет! Хотите анекдот новый расскажу.

— Ну, раскажи.

Мы все с облегчением вздохнули. Фама спасал нашу неловкую ситуацию своей непосредственностью и анекдотом. И вот он выдаёт совершенно невозможный по своей тупости и пошлости казарменный анекдот. Все мы и девушки в том числе, опомнившись:

— Фу, Серёжа! Как ты можешь.

Фама округлил глаза и искренне удивился:

— А хули тут сраку морщить?

Эта самая уникальная по пошлости фраза, какую только мне приходилось слышать в жизни, была сказана с таким невинным и обиженным видом, что мы всё-таки рассмеялись. Ну, что взять с недополуофицера?

 

Зима 1986 года

Чабанка

— …Седой!!!

— Всё, всё, лады.

Но девушкам было уже всё равно. Выпили они очень и очень немало. Пора было сваливать. Трезвые собрали нам в дорогу харчей, все недоеденные тортики и сладкую воду, отдельно завернули пакунок старшине. В роту мы приехали не поздно, к поверке, но пьяными в усмерть. Я думал, что старшина нас убьет, а он наоборот нашему состоянию очень даже обрадовался — значит всё прошло хорошо и принимали нас радушно. Мы завалились спать, а салабоны побежали свежий чай заваривать, казарма гуляла международный женкский день.

Странно, но в «Черноморочке» я после этого не бывал. Неужели за Седого было стыдно?

Жену с дочкой поздравить было сложнее, чем незнакомых девиц. Мои были далеко. Я нашел в Одессе красивую серию импортных супермодернистких открыток и, подписав многословно и проникновенно целых восемь, загодя поочередно, с дискретностью в один день, отправил их домой. Получилось неожиданно и оригинально.

Но армия от нормальной жизни периодически таки отвлекала.

Из нашей роты сбежал салабон, чухонец по кличке Узкий. Я его хорошо помню, неразговорчивый блондин с вечно грустными серыми глазами и длинными вялыми руками. Примерно чуть выше среднего роста, он не выглядел сильно худым, но он был очень узким. Узким в нём было всё, начиная с похожей на огурец головы. Сбежал он крепко. Неделю искали собственными силами, как обычно, а потом командование было вынужденно объявиться — скрывать побег стало опасным, мало ли где он мог проявиться и чего натворить. И вовремя, потому что день на десятый получили мы сигнал с Унген, что, дескать, при попытке пересечь государственную границу СССР был задержан военнослужащий нашей части. Меня сразу вызвал к себе Корнюш, глаза его восторженно слезились:

— Геша, ты представляешь, что это значит?!

— Не представляю, товарищ прапорщик.

— Унгены! Это же закрытый пограничный город!

— Ну и что?

— Ха! Не понимаешь?

— Нет.

— Где издаются лучшие в Союзе книги?

— В Молдавии, конечно.

— Правильно, поэтому книголюбы с кишиневских полок сметают всё подчистую. А в закрытый город им-то не проехать.

— Ну, и…?

— Я устрою, тебя пошлют привезти беглеца. Тебе только останется найти книжный магазин. Деньги я дам, бери и на меня и на себя. Потом рассчитаемся. Я твоему вкусу доверяю.

Идея мне понравилась, я уже видел себя роющимся в книжном клондайке на самом краю страны.

— Вот только, стрёмно его везти, товарищ прапорщик. Как-бы не сбежал.

— Это ты прав, парень серьёзно лыжи навострил. Дал бы я тебе свои наручники, но их у меня одолжил старшина первой роты, а он, распиздяй, потерял их или говорит только, что потерял, когда за своим бегунком ездил в Казахстан, — Корнюш задумался, — слушай, есть у меня идея. Зови сюда Дубового.

Дубовой был приблатненный парень из Молдавии. Погонялом ему служила фамилия, только если фамилия имела ударение на последнее «о», то в кличке ударение получалось на первое «о» и слегка менялось окончание — Дубовый.

— Сколько тебе надо времени наручники забацать? — спрашивает Корнюш Дубового.

— Неделя.

— Не выеживайся.

— Ну, дня три, если от работы освободите.

— А если надо на завтра, на утро? И отпуск на трое суток.

— Тогда будет завтра, — Дубовый криво усмехается.

— Иди, делай.

Надо сказать, что уже вечерело. Как можно было изготовить наручники за одну ночь? Невероятно, но утром Дубовый пришел в каптерку старшины ещё до завтрака и положил на стол наручники.

— Товарищ прапорщик, если ещё часа три дадите, то успею их почернить.

Мы со старшиной стали рассматривать работу. Грубо обработанная напильником сталь, но самодельный замок работает, ключик хитрый, а на наибольшей поверхности номер, стервец, выбил, типа, наручники номерные, заводские. Позже Дубовый научил меня секрету, как открывать наручники без ключа, не только наручники его изготовления, но и любые. Что и говорить — мастер.

Мне выправили все необходимые документы в штабе и я рванул на вокзал. На прощание, выдавая мне деньги на покупку книг, старшина дал мне черные кожаные перчатки.

— А это зачем, товарищ прапорщик?

— Ты, когда этого мудака к себе будешь пристёгивать, наручник на себе поверх перчатки надень. А то, если он будет дергаться, наручник и на твоей руке будет затягиваться, будет больно. А так перчатка тебе поможет руку не ободрать. Ну, давай.

— Спасибо.

И я рванул на вокзал. Билет удалось взять только в общий вагон пассажирского поезда. В вагоне был просто «табор уходит в небо» — цыганское шатро. Но было весело, жаль только, что я пить с ними ну никак не мог. На последних остановках перед Унгенами все пассажиры из вагона повыходили. Я остался один. Уже вечерело, когда поезд подошёл к железнодорожной станции Унгены. Было сразу видно, что рядом граница. На перроне пограничники проверяют документы у редких пассажиров, сошедших с поезда. Другие пограничники шмонают вагоны с овчарками — не остался ли кто. Там и сям высокие заборы с колючей проволокой поверх. Необычно холодный яркий свет заливает перроны.

У меня тоже проверили документы и подсказали, где найти комендатуру. Комендатура располагалась прямо в здании вокзала. Всей комендатуры было — пара комнат, в одной из них я нашел пожилого капитана, доложился.

— Ждем тебя, старшой. Забирай нахуй своего беглеца. У меня личного состава не хватает сторожить его.

— А где он?

— Мы его в «собачнике» милицейском закрыли пока. Здесь, при вокзале.

— А как вы его поймали?

— Он, козёл, на электричке приехал. С вагона не вышел, под полку залез, спрятался, значит. Под полкой его собака и нашла. На допросе говорил «через границу хотел перейти». Вот придурок, как же ты на электричке границу переедешь? Это ж только международный вагон через границу пропускается, а для электричек и прочих пассажирских Унгены — станция конечная. У вас, что там все такие дебилы в стройбате, сержант?

— Среди рядового состава — не очень, а так хватает.

— Ну, тогда вот тебе на него документы, протокол задержания, как говорится, распишись и уёбывай, — не обратил внимания на мою наглость капитан.

— А как же я сейчас уеду? Мне бы переночевать здесь в городе, а завтра назад.

— Какой завтра?! Тем же поездом, что приехал, через час и уедешь назад. Сейчас состав приберут и податут к первой платформе. Тебя в вагон посадит мой заместитель.

— Я бы лучше переночевал, товарищ капитан, — стал канючить я, — завтра назад поеду.

— И в город тебя никто не выпустит и зачем ждать? Все равно до Одессы только этот поезд прямой, все остальные с пересадкой. Ты что по Кишиневу с бегунком погулять хочешь? Чтобы дернул он от тебя при первой же возможности? Тогда и тебе трибунал.

— Но…

— Никаких «но». Отставить разговоры, товарищ старший сержант! Кру-гом! Шагом марш!

Вот те раз! А как же клондайк? Прошвырнулся я по маленькому вокзалу, нашёл один книжный киоск, но он был уже закрыт, даже книжки за стеклом рассмотреть не смог, они были прикрыты старой нестираной простынью — чтобы обложки не выгорали.

Делать нечего, забрал я Узкого из собачника и поплелись мы обратно в комендатуру. Когда у лейтенанта, помощника коменданта нашлось время для нас, поезд уже давно стоял на перроне.

— Подвези этих двух военных до Одессы, — обратился он к пожилому небритому мужику в грязном кителе проводника, стоящему около своего вагона.

— Ни одного места свободного.

— Ладно не бреши, найдёшь — вагон то общий. Ну, бывайте служивые, привет Одессе-маме!

Мы полезли в вагон, в нос сразу ударила страшная вонь — смесь запахов сотни немытых тел, грязных носков, смрада неубранных туалетов, сероводорода варёных яиц, лука и плотного перегара. Мы прошли по вагону, вагончик был похуже чем тот, в котором я ехал сюда. Света не было, но и того света, что бил в окна, было достаточно, чтобы убедиться — ни одного свободного места нет. Я уже целый день провёл в общем вагоне, если теперь предстоит ещё и бессонная ночь в тамбуре… Решил идти к проводнику. Мы начали пробираться назад сквозь баулы и тела с прикованным ко мне Узким в начало вагона.

— Уважаемый, нам места нужны.

— Я же сказал, мест свободных нет, — проводник дыхнул на меня всем букетом вагона, разве что запах перегара был замещён ароматом свежепринятой буряковки.

— Нам положено.

— Ух ты, наглец какой! Постыдись. Здесь люди пожилые без мест, а ты молодой. Постоишь.

— Мы не можем стоять.

В доказательство своих слов я поднял руку, желая продемонстрировать браслеты. Это произвело впечатление. Проводник забегал, причитая:

— Ох, ты, Боже мой! Как же это так? Такой молодой. Эй, товарищи, а ну подвигайтесь, место ещё одно надо.

Люди недовольно ворчали, но двигались, видно проводнику ведомы были секреты, как управлять трехмерным пространством. Вскоре он позвал нас:

— Э, солдатики, идите сюда. Инвалид пусть здесь сядет, а второй — вон на боковом.

— Какой инвалид, батя? — до меня дошло, что это он в темноте только перчатку черную на руке моей разглядел, а браслет то и не увидел, — Нам два места рядом надо, преступника я везу.

Я потряс поднятой рукой, за моей рукой тянулась и рука Узкого. Наконец все увидели, что мы в наручниках. Люди запричитали, забеспокоились и места нашлись сразу, мы сели рядом. Удивительно, но за всё это время, прошедшее с нашей встречи в «собачнике», Узкий не сказал и пяти слов.

Поехали. Спать ещё не хотелось, но хотелось курить. Когда ситуация в вагоне с местами полностью устаканилась, я дёрнул чухонца на перекур. За нами в тамбур пошёл парень, едущий в нашем же купе. Я насторожился, ведь доброхотов в мире навалом, решит сейчас освободить узника совести, что я буду делать? Но оказалось все с точностью до наоборот — в тамбуре, закурив, парень сразу предложил мне:

— Старшой, а давай отмудохаем эту суку.

— Чего это? — поперхнулся я дымом от неожиданного предложения.

— Ненавижу я их всех!

— Кого это — всех?

— Да, гадов этих. Что он натворил, что ты его конвоируешь, земеля?

— В бегах боец. Служба задолбала, вот и сорвался.

— А-а, служба не нравится! А по ебальничку нравится?

Он встал напротив Узкого, готовый в любой момент того ударить. Мой бегунок распластался по холодному пластику стены.

Я понял, что надо менять тон общения, иначе случится беда.

— А ты с каких будешь? Обзовись.

— А? — он с недоумением повернулся ко мне.

— Говорю, чего быкуешь? Ты кто по жизни?

— Я в конвойных войсках служил. Знаю этих пидоров. Ненавижу!

— За базаром следи. А понты свои гнилые для дома побереги, друзей в пивнухе напрягать будешь.

— Так ты тоже из этих?! Слышал я, что там у вас в стройбате зек на зеке.

Он смачно сплюнул на окурок и ушёл в вагон. Когда вернулись мы с Узким, парня в нашем купе уже не было. Мне даже удалось вздремнуть под утро. Хорошие наручники Дубовый смастерил.

Так как, в связи с побегом, роту уже две недели не выпускали в увольнение, ребята встретили утром наш приезд довольно радостно. «Обрадованный», что моя поездка прошла «удачно» и книг по объективным причинам я не купил, Корнюш приказал Васькину и Ибрагимову отвести Узкого в умывальник, типа, умыться. Умыли его там, конечно по полной программе.

Когда удалось остановить кровь, Узкого отправили на гарнизонную губу, откуда он через два дня слинял из под конвоя с автоматами. На этот раз батальон виноватым уже не был, виноватым был конвой, губари, с них и спрос. Следы бегунка нашлись уже через два дня. Следы, но не он сам.

В одном селе под Одессой подломили магазин, взяли радиоприёмник, кое-что из одежды и самую малость пожрать. Кто это сделал, долго думать сыскным не пришлось — прямо под входом в магазин, в урне нашли сапоги, аккуратно подписанные хлоркой фамилией Узкого. Когда его поймали где-то в России и вернули, то посадили его уже на окружную губу в Одессе. Не помню каким образом, но Балакалов оказался в понятых во время следственного эксперимента по делу Узкого. Он то и рассказал нам позже, что там происходило:

— Вначале прикол был, когда продавщицы рассказывали, как они обнаружили кражу. Две продавщицы открыли утром магазин. Одна говорит, типа, удивилась, что под ногами стекло хрустнуло. Но дверь закрыта была на замок, всё чин чинарём, сигнализация включена. Окна целы. Они уже хотели открывать магазин, когда одна из них увидела пятно свободное от пыли на полке. «Здесь же приемник вчера стоял», «может передвинул кто?», «да, нет, я хорошо помню, мы уходили, всё на месте было». Кинулись проверять внимательней — спортивного костюма нет и там разного по мелочи. Осмотрелись и тут увидели, что над дверью под самым потолком малюсенькое окно разбито. Круглое такое. Вызвали милицию, та приехала и говорит: «вы, бабоньки, не заливайте, в такое окно и ребенок не пролезет. Если чего не хватает, пусть ОБХСС с этим разбирается». Дело в том, что окно такое маленькое, что на него даже сигнализацию не ставили. Если бы не найденные сапоги, менты бы ни за что дела бы не возбудили. Так вот, парни, я лично с линейкой лазил во время эксперимента мерять диаметр окошечка. Как по вашему, сколько?

— Так Узкий через него пролез?

— Ага.

— Ну тогда сантиметров сорок.

— Чё ты гонишь, ты пролезешь в сорок сантиметров?

— Я нет, а может Узкий — да.

— Не спорьте, — перебил наш спор Балакалов, — двадцать два сантиметра!

— Не может быть!

— Может.

— Что и во время эксперимента Узкий пролез в окно с таким диаметром?

— Нет.

— То-то же. Гонит, бес.

— Он попробовал — не получилось. Заулыбался, придурок, и говорит, что, мол, он сейчас на губе уже неделю — поправился, не пролазит.

— От поц на льдине, урод! Он же мог слинять из под статьи при таком раскладе.

— Да ему похуй, он же не вальтует, он даун по жизни.

Даун, не даун, но с таким привеском, как кража, он избежал дисбата и полетел на свои три года белым лебедем в солнечную Вологду, поближе к родному дому.

Вообще начало весны было очень урожайным по части преступлений в четвертой роте. Вначале на свинарнике пропал один дед. Дедушки бегают редко, поэтому и говорю, что пропал. Свинари своего братана искали дня два втихую, а потом забили тревогу — знали, что дело тут не чисто. Когда его нашли, я был дежурным по роте, поэтому меня прихватили с собой в машину комбат с Балакаловым.

Со свинарника, за спиной Красного дома, спускалась канава в пересохший лиман — такая себе, практически, экологически чистая система канализации имени двадцатого века. По этой канаве спускали воду с нечистотами, когда мыли свинарники. Канава была не широкая и не глубокая, настолько, что с одной стороны канавы торчали сапоги, а с другой кисти рук нашего свинаря, а само тело было покрыто жижей.

Нас ждали, чтобы вынуть тело. Мне чернильно-фиолетовых кистей рук было достаточно, как будут вынимать тело, я смотреть не стал. Одно скажу, что Балакалов, который прошёл Афган, в машину садился цвета свежевыпавшего снега и комбат не шутил по своему обыкновению. Молча мы вернулись в часть.

Вообще наши командиры перетрухали изрядно — они то отмечали в журнале присутствие убиенного. Свинарник только числился за нашей ротой, но находился вдали от части. Конечно, дежурный по части должен был проверять наличие личного состава, но на свинарник офицеры ездили редко — воняет.

А через некоторое время суть случившегося стала достоянием общественности. Убитый со своими дружками насиловали сторожа-общевойсковика, пост которого располагался неподалеку свинарника. И делали это довольно регулярно. Как это началось, осталось для нас неизвестным, но только происходило уже не раз. А в тот вечер этот общевойсковик убежал от своих мучителей, ему вдогонку бросилась жертва, настигла того между свинарников, они оба упали в грязь, сторож случайно, как он утверждал, нащупал в месиве гаечный ключ. Удар, висок, труп. Испугавшись, он труп оттянул и сбросил в канаву. Земели, конечно, догадывались, что с исчезновением дело не чистое, но молчали, так как сами были соучастниками, очень мягко говоря, неуставных взаимоотношений.

Этого парня-убийцу мы видели. Его привозили на следственный эксперимент на свинарник, а потом под конвоем привели в нашу часть пообедать. Большой такой увалень с очень отсталым лицом. Дали ему, кстати, меньше чем насильникам, на которых он показал. Я потом спрашивал у полковника Зелёного, почему?

— Вы бы видели фотогхафии в деле! Они использовали его задницу, как пепельницу — вся в ожогах от сигагет. Изуиты, нелюди.

Всё, всё. Больше не буду. Больше никакой чернухи. Самому противно, …но, простите, это же было. Каким ластиком подтереть мне мою память?

А вскорости вляпался Юрка Карев. Хотя я так думаю, что сделал он это специально. С его-то опытом и так глупо влететь! Не знаю точно, я ему таких вопросов не задавал, хотя я же его и судил, но очень уж по-лоховски он попал. Дело в том, что после небольшого перерыва он опять оказался на командировке в третьей роте. Вот, должно быть, и не выдержал тамошнего беспредела. Юрка по пьянке украл у гражданских из прорабского вагончика маленький копеечный кассетный магнитофон. Пока вор отсыпался, магнитофон в его машине и нашли. Мелочь по масштабам нашей части, но делу, суки, дали ход. Судили Карева в нашей части. Я вновь был кивалой и на этот раз по собственной воле — хотелось мне хоть чем-то помочь. Председателем был хорошо мне известный скот капитан Зверинцев. Я уже знал, что он пытается понять, чего хочет подсудимый, чтобы сделать всё наоборот, ударить побольней.

Дело было ясным, пустяковым, конвой не лютовал — причин для этого не было. В перерыве Юрка сидел в курилке, а пара конвоиров стояли недалеко, на крыльце первой роты, где в ленкомнате и проходило, собственно, заседание трибунала. Я нагло, не спрашиваясь, подошёл к подсудимому и сел рядом. Конвой на меня не среагировал — я же был участником процесса, народным заседателем.

— Покурим?

— Покурим, если угостишь. Я, Геныч, пустой.

— Юрчик, как это ты в такой блуд попал? Дембель в маю — всё по хую? Не понимаю, ведь всего несколько месяцев до дембеля!

— Да заебало меня всё!

— А что, теперь легче будет?

— Пойду на тюрьму, домой как-бы. Не впервой. Судьба моя такая, — сам себя уговаривает, а в глазах серое небо.

— Зона? А вдруг дэбэ?

— Да ты чё?! Это же у меня будет третья ходка, мне рецидив маячит. Какой дизель?

— Я эту суку знаю, председателя нашего. Если почувствует, что ты не хочешь в дисбат, он всё сделает, закон по своему прочтёт, но тебе впаяет дэбэ.

— Э, Геныч, выручай. Мне дисбат совсем не в цвет! Что ж я — из огня да в жопу?

— Я постараюсь.

Юра Карев всегда мне нравился. Как и ожидалось, капитан начал на формальном совещании трибунала давить на то, что преступление, мол, совсем мелкое и судимости не стоит и поэтому «трибунал считает возможным ограничиться… двумя годами дисциплинарного батальона». Я был категорически против:

— Карев, товарищ капитан, законченный уголовник.

— Это ваше личное мнение, товарищ сержант. А материалами дела установлено, что, встав на путь исправления …

— А я вот открываю УПК УССР и читаю, что ранее судимые…

— Не забывайтесь, старший сержант. Я знаком с уголовно-процессуальным кодексом. А вы вот знаете, что трибунал должен выполнять не только карающую функцию, но и воспитательную.

— И какую же воспитательную функцию мы выполняем, направляя Карева в дисбат?

— А вы не боитесь, что ваши сослуживцы узнают, как вы добивались более строгого наказания вашему товарищу?

— А кто им расскажет? Вы? Угрожаете, товарищ капитан? Не боюсь. Книжку писателя Кашина читали, «Справедливость — моё ремесло» называется? Я за справедливость.

— А вам знакомо слово «гуманизм», сержант?

— Мне знакомо слово «демагог…», — я осёкся.

— Что?!! Я вынужден доложить о вашем возмутительном поведении командованию!

— А я полковнику Зелёному!

Капитан с ненавистью смотрел на меня, челюсти его шевелились, на губах оседала пыль эмали с зубов. Но по закону я был прав и спорить со мной было в этом случае ой как не просто. Он сдался. Потом, уже поменявшись доводами, мы спорили о сроке. В результате Юрчик получил вместо двух лет дисбата всего год, правда, строгого режима. Конечно, он был рад.

Наша рота шалила и это тормозило мои позорные планы. Сегодня стыдно, но я должен признаться — да, я хотел вступить в коммунистическую партию. Чего уж греха таить? Играл я по правилам того времени. Я бы быстрей поверил в пришествие инопланетян, чем в возможность того, что произошло в стране впоследствии. А тогда только членство в коммунистической партии давало виды на жизненные перспективы такому простому парню из Соцгорода, как я. В университете поступить было абсолютно нереально, спускаемые лимиты на интеллигенцию были ничтожны. Не зря же добрый дедушка Ленин предупреждал, что «интеллигенция не мозг, а говно нации». Весной 1986 года я предпринял такую попытку в армии, командование батальона меня поддержало, но я был с негодованием отвергнут старыми пердунами, членами парткомиссии политотдела стройуправления. Когда я увидел этот гербарий, засушенные лица, пожухлые глаза, то сразу понял, каким будет мой приговор.

— Вы что сержант, белены объелись?! У вас в роте преступление за преступлением. Думаете, только офицеры в ответе за это? А вы, как секретарь комсомольской организации, какую роль отводите себе в деле укрепления воинской дисциплины? Искорените преступность в роте — станете кандидатом. А пока — недостоин!

Ну и ладно. Спасли от позора. Слава ветеранам!

А преступлений и точно было хоть отбавляй. Хулиганствующая была наша рота. Редкие кадры её населяли. Решил недальновидно как-то патруль проверить документы у слегка подвыпившего стройбатовца в центре Одессы. К несчастью всех участников инцидента этим стройбатовцем оказался наш Паша Шеремет — пацан правильный и гордый. Заспорили они с командиром патруля — имеет ли право стройбатовец гулять по Одессе в хэбэ и под шофэ? Мнения сложились совершенно противоположные. Используя последний довод, Паша в два удара уронил командира патруля, сбацал на нём пару па ногами и пошёл себе мирно своей дорогой. Солдатики, кстати, патрульные в дело благоразумно не вмешивались. Офицер не поверил в доказательную базу Шеремета и после предупредительного выстрела, метко, по-ворошиловски прострелил Паше ногу.

Огнестрельное оружие опасный, но убедительный довод. Хотя в жизни по-всякому бывает.

 

Лето 1992 года

Поезд Одесса-Киев

Вёз я свои сапфиры из Одессы, огранённые на тамошнем ювелирном заводе. Как всегда, когда я был с продукцией нашего МП — малого предприятия, ехал я в вагоне СВ. Сев в вагон, убедился в первую очередь, что ночник исправен, а значить смогу почитать на ночь, стал я ждать попутчика. Кто он на этот раз? А вдруг повезёт…?

Зашёл парень примерно моего возраста с «дипломатом» в руке — не повезло! Состоялось быстрое поездное знакомство. Парень оказался одесситом, юристом. Ехал он в Киев на суд, отстаивать права какого-то Одесского предприятия. После первой бутылки под кусок копченой колбасы, наткнулись мы с ним на армейскую тему. Я сказал, что в Одессе у меня друзья-сослуживцы, а он, оказывается, в Киеве останавливается у своих друзей-сослуживцев. И пошло и поехало. Тема армии бездонна, лишь бы выпивки хватало. Среди ночи, чтобы не будить других пассажиров своими шумными выходами в тамбур на перекуры, мы получили разрешение курить прямо в купе. Была и вторая бутылка, и, кажется, третья. Пили и с проводницей, и без, и много…

Просыпаюсь, смотрю в окно — проплывает медленно здание Киевского вокзала. О, чёрт! Прощай мечта — побыстрее почистить зубы.

— Э, юрист, вставай давай. Приехали.

— Что, где?!

— Вот зараза, проводница не разбудила! Не умоемся теперь, туалеты поди уже давно закрыты.

— Ох и дали!

Юрист сел на полке. Я отдернул занавеску. Странно, скорость проплывания вокзала заметно увеличивалась.

— Ё-моё! Мы же уже отходим.

— Как отходим? Куда?!!

Я оттянул дверь и мы выглянули в коридор. В конце вагона, глядя в окно, стояла и пила чай наша проводница. Повернувшись на шум и увидев наши лица, она зашлась в хохоте.

— И чего бы я ржал, как та кобыла?! — резонно заметил юридически образованный человек.

— Да я же вас будила. Вы мне крикнули из-за двери, что уже встаёте.

— Проверять надо! У меня суд через час. Куда едем?

— Ой, не могу! В отстойник мы едем. Это в часе езды отсюда.

— Что теперь делать?

— Одевайтесь бегом. Вещи в зубы. Перед Киев-Московским мы всегда притормаживаем, я вас выпущу.

Мы, как на службе, за сорок пять секунд оделись и взмыленные выскочили в тамбур. Продница открыла нам дверь наружу.

— Прыгать умеете? Не убьетесь?

— Не боись, красавица, я два года на ж\д станции отслужил. Давай артиллерия — делай как я. По ходу поезда…

Выпрыгнули мы в районе конца Байкового кладбища. Быстро поймали тачку.

— Давай сначала ко мне на работу, в Красный корпус университета.

— Зачем?

— Там у меня в лаборатории умывальник есть. Умоешься. Как ты на суд в таком виде поедешь?

— Не. Выпусти меня поближе к вокзалу. Меня же там мой друг сослуживец, я тебе о нём ночью рассказывал, на своём «Жигуле» встречает.

— Какое там «встречает»? Поезд то ушел, ты не вышел, а следовательно твой друг уже уехал.

— Нет. Должен ждать. Дай мне свой адрес, я может заскочу позже.

Не успел я умыться и привести себя в порядок, как в нашу подземную лабораторию, служившую нелегальной базой малого предприятия, постучали. На пороге стояли юрист со своим приятелем — парнем огромного роста и богатырской комплекции.

— Гена, познакомься, мой армейский друг Виталий.

— Ты как здесь? А суд?

— Перенесли. Повезло. А мы не пустые. Давай опохмелимся.

Опохмелившись, я понял, что работать сегодня не в состоянии. Ребята ехали на Троещину. Мне было по дороге, они вызвались подвезти меня домой. Едем по мосту Патона, я с юристом на заднем сидении, обсуждаем уровень преступности в Одессе, который в начале девяностых просто зашкаливал. В наш разговор встрял немногословный Виталик:

— Не только в Одессе хулиганьё расходилось. Мне жинка в квартире курить не даёт, на улицу выгоняет. Вот вчера днём сижу значит после ночной на лавочке под подъездом своим, курю. Подходят трое ребят. Говорят «дай закурить», а я: «ребята я с этажа спустился, пачку не брал, одну сигарету взял. Так что, извините, нету», а они «так сгоняй по-быстрому и деньжат прихвати» и, представляете, один из них наган вытаскивает и на меня наставляет. Ничего не боятся. Прямо днём. Так что и в Киеве, под своим домом нарваться можно на неприятности.

Он замолчал, рулит. Мы, в нетерпении поддавшись вперед и практически соприкасаясь головами, ждали продолжения, прошла минута. Пауза явно затянулась. Стало очевидным, Виталик свой рассказ посчитал законченным. Юрист не выдержал:

— А дальше что?

— Что дальше? — очнулся наш водитель и посмотрел на нас в зеркальце.

— Ну, дальше что было?

— А-а, ты об этом. Хочешь, я тебе этот наган подарю?