Весна 1986 года
Чабанка
Лично свидетельствую — на кулаке дисциплина крепче. Противно, но это так. Знаю, что обычно самая страшная дедовщина в образцово-показательных частях, чем строже устав днем, тем крепче кулак ночами. В начале моей службы, когда казахи держали роту в кулаке, стольких и таких происшествий не было. В первой роте такого не было и сейчас. Там чеченцы держали порядок под своим контролем. У нас же собрались все похуисты части: или студенты, все как один на придурочных местах — солдат спит, служба идёт, или прожженные зеки, которым «ссучить и мельтешить масть не позволяет». Об офицерах и говорить не приходится. Корнюш — не в счёт. Он, как и прежде, пытался навести порядок. И надо отдать ему должное, он был единственным человеком в части, с авторитетом которого все считались. К нему по разному можно было относиться, но не признавать, что власть, и власть реальную, он таки имеет, было невозможным.
Часть третьей роты на какое-то время оказалась в части. Уж и не знаю, что там у них произошло, но поссорились крепко они с нашей крымской босотой. Столкнулись по серьёзному. Крымчане, в проблемы свои никого не впрягая, пошли ночью на абордаж казармы третьей роты. Оружием были выбраны черенки от лопат. Только Кириченко не стал разбирать лопату на составные части, использовал её, как есть. Потерпевших оказалось немало. Факт массовой драки, как явление никоим образом не свойственное многонациональной семье Советской Армии, из официальной памяти был стёрт. Виноватым сделали одного Кирю. Единичный, так сказать, случай использования неуставного оружия.
Я не участвовал в трибунале над Кириченко. Его не арестовывали до самого трибунала, так как инкриминировали ему всего лишь телесные повреждения средней тяжести. Киря имел, таким образом, возможность консультироваться.
— Руденко, слышь, что мне светит?
Грубый он был пацан, острый и неприветливый.
— По 102 УК УССР до четырёх лет, Ки-ри-чен-ко!
— Ладно, Геныч, не заводись. Скажи лучше, как мне с зоны спрыгнуть?
— Ну, подкоп ты вряд ли будешь рыть…
— Не гони, я серьёзно. Не хочу на зону. У меня сын, не хочу, чтобы у моего сына отец был судимым.
— Стоп! Ты что ранее несудимый?
— Нет.
— А я думал, что весь призыв с Крыма был черным.
— Да приводов у меня, как клопов в нашей роте, но я несудимый. Слушай, я слышал, что дисбат судимостью не считается. Правда?
— Да. Постой-ка, …ты хочешь в дисбат?!!
— Да.
— Ты себе представляешь, что тебя ждёт?
— Да. Я никого не боюсь. Никто меня не нагнёт.
— … а потом ещё дослуживать.
— Похуй.
Кириченко получил свой год дисциплинарного батальона. Впервые в нашей истории отвозил к новому месту службы осужденного человек из нашей части — прапорщик Байков. Вернулся он бледненький. Окружили мы его в курилке:
— Ну, как там товарищ прапорщик?
— Что вам сказать, парни? Одно слово — дикость, ебать Катьку в сраку!
— А что было? Что вы видели?
— Да вроде ни хуя я не видел. Я ж только там на КПП был, сдал из рук в руки, так сказать. Но и этого хватило. Вроде и часть, как часть, только колючка поверху и вертухаи на вышках. Зашли мы, блядь, с Кириченко на КПП. Он до этого хорохорился, но видно было, что волнуется слегка…
— Ещё бы. Я бы в натуре, ещё по дороге обосрался.
— Ну, от тебя и здесь говном всё время несет, — под смех остальных незамысловато шутит Байков.
— Дальше что?
— Дежурный по КПП вызвал дежурного по батальону. Я ждал офицера, но зашёл старший сержант. Румяный такой, упитанный и улыбчивый. Думаю «вот те, сука, и дисбат, ебать-копать-козу-на-выгоне». Идёт этот сержант ко мне и тут вдруг, проходя мимо Кириченко, не меняя смысла своего радостного ебальника, как упиздит того с кулака в грызло. Какой ни есть Кириченко крепкий, а в стенку влетел на полной. А сержант только походя, даже не оглянувшись: «воротничок застегните, товарищ солдат» и ко мне: «Здравия желаю, товарищ прапорщик, новенького привезли? Откуда?». Я вам скажу, именно вот это — то, с каким выражением лица было всё проделано, как даже не оглянулся на звук удара дежурный по КПП… в общем я и смекнул — пиздец, котёнку.
— А Киря?
— Дурака не включайте, на. Команда «Строиться», рота!
Заскочили мы в казарму по-быстрому только руки помыть. А на выходе из роты в дверном проёме пробка. Я подхожу ближе и глазам своим не верю, ссорятся лучшие друзья — Алик Григорян и Витя-волейболист из Молдавии. Они оба служили при складах, много времени проводили вместе, поэтому и корешились. Глаза Алика горели яростью.
— Ну чё ты ноздри раздуваешь? Что горячий кавказский норов показать хочешь? — Витя.
Из-за моей спины возникла фигура и въехала кулаком в лицо высокого Вити. Это был Султан Тимирханов, у которого, надо сказать, как у водителя хозвзвода, были наилучшие отношения с обоими спорщиками.
— Ты чего хавальник свой открыл? Ты на кого тянешь, шакал? Что ты про Кавказ сказал?
— Султан, ты куда? — я потянул того назад.
— Вы, что совсем оборзели свиноеды? — взвизгнул он, — С Асланом хотите поговорить?
— Эй, чуваки, остыньте, — Алику Григоряну было уже неловко за создание взрывоопасной ситуации между друзьями.
Прошло несколько дней и Аслан с чеченцами таки наведались в нашу роту, но, слава Богу, не по нашу с Витьком душу. Кто-то из крымчан кого-то ни того на этот раз зацепил из первой роты. Обознался, одним словом. Вот Аслан и приходил найти обидчика. Было это в ночь с субботы на воскресенье и я эту ночь в части не ночевал — был у себя на Кулиндорово. А вернувшись, застал роту, как развороченный улей. Мне рассказали, что Аслан ночью поднял всех крымчан, построил (это нашу босоту!) на взлётке и убедительно уговаривал выдать виновного. Убеждал он в основном кулаками, но на лбах у Гнома и Зини были страшные ожоги от сигарет — Аслан гасил бычки об их головы. Кипишевал прапорщик Гена:
— Я этого так не оставлю! Наглость какая. А где остальные были? Вы, что не могли за своих товарищей постоять?
Но, как обычно, никто, ничего не сделал и не собирался делать. И крымская босота съела и даже не гоношилась, что, мол, отомстим. Они, как никто другой, знали об особых правах сильнейшего в этом паскудном мире.
Но были и приятные моменты. Той весной мы много играли в волейбол. Даже в будни старались приехать с работы пораньше, чтобы поиграть. Принимал я участие и в первенстве Одесского военного округа по настольному теннису. Правда, меня там быстро вышиб из турнирной таблицы один курсант, мастер спорта, как потом оказалось, наглая подстава. А в волейболе мы отрывались по полной, забывая, где мы и кто мы. Классно было играть в одной команде с Витей. Он был самым настоящим профессионалом — и пас даст, и сам «гвоздя» заколотит. Единственный со всего молдавского призыва Витя разговаривал без акцента, глаза его светились умом и сообразительностью. Высокий, сильный, симпатичный, его, наверняка, ждало большое и светлое будущее.
Весна 2002 года
Бельц, республика Молдова
По делам своей фирмы я часто бывал в Молдавии в конце прошлого и в начале этого века. Прогуливаясь улицами Кишинева, внимательно вглядывался в лица — все ждал, что встречу Витю-волейболиста. Я был уверен, что, если он остался в стране, а не уехал куда-нибудь, то живет и работает, конечно, в самом центре. Хотя встретить такого человека, как Витя, просто на улице представлялось мне маловероятным — скорее всего он должен был перемещаться в авто с личным водителем. Поэтому особенно внимательным я был, проходя мимо правительственных зданий, я искал знакомое лицо среди людей, выходящих из дорогих иномарок.
Как-то однажды был я с визитом вдалеке от Кишинева, в Бельцах на местном масложировом комбинате. После переговоров был приглашен командованием завода отобедать вместе. Сели мы в заводской микроавтобус и поехали в центр города в единственный в то время приличный в Бельцах ресторан. Проезжая самым центром города, я вдруг увидел знакомую фигуру, бредущую по улице. Я немедленно заорал так, что перепугал своих бизнес-партнеров:
— Стоять! — и быстро опомнившись, — Остановите, пожалуйста.
— Гена, что случилось?
— Знакомого, сослуживца своего армейского увидел. Вон он по улице идёт.
Я вылетел из притормозившего автобуса и бросился вдогонку. Знакомая фигура входила в гастроном, настиг её уже внутри магазина.
— Витя! Витя, дружище, ты меня узнаешь?
Я развернул фигуру к себе лицом и оторопел. Да, я не ошибся, это был наш Витя-волейболист, но то, во что он превратился, должно было быть уже другим человеком. Испитое, сильно постаревшее лицо, бельмо на глазу и седина в волосах резали мне глаза, а перегар и авоська с тремя пустыми бутылками дополняли картину.
— Геныч, привет! Ты откуда, в натуре, здесь? А я шоферил, машины через Киев гонял, все тебя, блядь, мечтал встретить. А ты сам как здесь, тоже водилой пашешь? Давай банку по случаю встречи раздавим, — затараторил мой бывший друг.
— Нет, Витя, меня ждут. А ты местный, ты из Бельц?
— Ага, давай тогда…
— Нет, Витя, я спешу, я теперь найду тебя, — перебил я его и выскочил из магазина.
Около микроавтобуса меня ждали.
— Ген, что обознался?
— Нет.
— Так зови своего сослуживца, вместе и пообедаем.
— Нет, господа, он не может, он спешит. Спасибо.
Проклятое время!
Весна 1986 года
Чабанка
К концу службы время начало замедлять свой бег и потянулись дни, как и первые дни в роте. Тоскливых дней стало даже больше, только тоска эта была другой. Если поначалу, в основном, тосковалось от неустроенности с небольшой примесью страха, то в конце тоска была уже уютней — в армии мне комфортно, тепло и сухо, но надоело и хочется домой. То, что мы видим, вещь субъективная и зависит от того, с какого положения мы смотрим. Вроде ничего не изменилось — те же люди и те же обстоятельства. Но к концу службы я стал видеть иное, разное, подчас неожиданное.
У нас в роте периодически квартировали разные специальные бригады, которые обслуживали все стройки стройуправления округа. Действительно, зачем в каждом стройбате иметь, например, свою бригаду сантехников, если их работа начинается только перед сдачей дома. Имеются в виду те сантехники, которые умывальники, смесители да унитазы устанавливают. Мы на таких квартирантов и внимания особого не обращали — у них своё кино, у нас своё. Однажды вечером остановил меня Юрка Тё и говорит:
— Гена, меня земляки, что у нас квартируют, на день рождения пригласили. Пойдём вместе.
— Юрчик, а я что за еврейский подарок канаю?
— Меня на хе пригласили. Я сказал пацанам, что у меня друг есть, хохол, нашу еду, корейскую любит. Так что ты приглашён. Хе настоящего попробуешь.
Был поздний вечер, час прошёл после «отбоя». Мы с Тё зашли в угол, где располагались гости. В казарменном сумраке я разглядел две, составленные вместе, тумбочки, которые располагались в проходе между двухъярусными койками. Нас встретили трое корейцев. Сели за «стол». Перед нами стояла большая кастрюля, накрытая крышкой, три трёхлитровые банки с водой, две буханки солдатского хлеба кирпичиком, кружки и ложки. Все расселись, каждый кореец на колени положил себе полотенце. Я этому слегка удивился, так как о такой степени чистоплотности, речь в нашем стройбате до этого не шла.
— А это зачем?
— Увидишь, — корейцы заулыбались, — На, держи.
Мне тоже дали чистое полотенце, которое я постелил себе на колени, на хэбэ. Из тумбочки появилась бутылка самогонки, разлили сразу в пять кружек, подняли тост за новорожденного. Выпили, открыли кастрюлю. Там я с трудом разглядел невзрачные белые кусочки чего-то в специях и кольцах фиолетового лука. Закусили. Самогонка была крепкой и вкуса закуски я не ощутил. Вкинул я в себя ещё одну полную ложку закуски и задохнулся. Рот, казалось, сначала свело судорогой, потом он онемел и, наконец, запылал огнём. Пить!!! Мне в руки сунули банку, я припал к ней, как к пожарному гидранту. Глаза наполнились предательской влагой.
— Юра, а ты говорил, что твой приятель любит корейскую кухню.
Пацаны смеялись. Я же начал приходить в себя и мне стало обидно, обидно за державу, за нацию, да, что там говорить — за расу, и я потянулся за следующей порцией. Эффект был уже слабее, но вода всё равно понадобилась. Между глотками я шумно вдыхал ртом в себя воздух. Нёбо во рту одеревенело. Лоб и запястья рук покрылись крупными каплями пота. Ага, пришла очередь и полотенца. Успокаивало то, что и корейцы усиленно подтирали лбы, пот просто заливал глаза.
Ничего более острого в своей жизни я не ел. Это была даже не просто острота, это было что-то другое. Постепенно начал проявляться и вкус, но потом. Вначале от каждой порции шок, но шок всё короче и короче, а послевкусие всё длиннее и длиннее. Мне это блюдо начинало откровенно нравиться, но я бы всё равно не рискнул сказать, из чего и как оно приготовлено. Первым откинулся Юрка Тё, за ним ещё два корейца. Доедали только именинник и я. Теперь парни смотрели на меня с уважением.
— Ну, ты молодец.
— Да, я такого ещё не видел, — другой.
— Я же вам говорил, — Юрка с гордостью за меня.
— Хорошо, парни, спасибо за угощение. А теперь колитесь, что мы ели?
— Хе.
— Я это уже слышал. А что такое хе?
— Тебе повезло, братан, ты ел самое традиционное хе, — за объяснения взялся именинник, — мне родители ко дню рождения прислали посылку всех необходимых продуктов, лук там, все специи. Такого здесь не купить.
— Признайтесь, Шарика завалили?
— Ха-ха. Многие считают, что настоящее корейское хе должно быть из собаки. Но это не так. Только рыба, рыба пресноводная.
— А как же она была приготовлена, что я бы её ни от мяса ни от картошки не отличил. Продай рецепт.
— Всё просто — берёшь сырую рыбу, чистишь, отделяешь от косточек и варишь в уксусной кислоте.
— Как это в уксусной кислоте? Сколько времени варишь? На каком огне?
— Ни на огне. Я же говорю — варишь в кислоте.
— Я понял, что в уксусе. Сколько уксуса надо? — до меня не доходило.
— Кислоты надо столько, чтобы покрыть всю рыбу, — парень удивлялся моей тупости.
— Ладно, а сколько времени надо варить?
— Часов десять, двенадцать.
— ?!!!
— Гена, кусочки рыбы укладываешь в кастрюлю и заливаешь концентрированной кислотой, уксусной эссенцией, она в каждом гастрономе продаётся, — в разъяснительную работу вступил Тёха.
— Как эссенцией?
— Вот так. Никакого огня не надо. Рано утром залил, а к вечеру мясо будет как варёное. Белку всё равно от чего сворачиваться — от огня или от кислоты…
— …Потом добавляешь наш лук и специи, много специй.
— Убили! Знал бы, что вы мне скармливаете концентрированную кислоту… Б-р-р. А были уже случаи, чтобы люди выживали?
— Были. А тебе что не понравилось? — обиделся хозяин застолья.
— Понравилось, но думаю, что правое лёгкое надо будет удалять.
— Зачем? — их черёд был удивиться.
— Место печени освободить.
С чувством выполненного долга я лёг спать — расу не посрамил. Спал как убитый. А утром меня ждала совершенно неожиданная неприятность. Самотуга ночью настучал Седому по голове. Седой из моей бригады, а бригады у нас, как семьи в зонах.
— Седой, что случилось?
— Самотуга бухой ночью припёрся и меня поднял. Я пытался тебя и Войновского дёрнуть, но вы дрыхли без задних ног, сука. Зашли мы с Самотугой в сушилку, там он мне пизды и дал, — нехотя, кратко поведал Седой, — здоровый он бычара.
Делать нечего, пошёл я искать Самотугу.
Валерку я нашел в умывальнике.
— Валера, пойдём побазарим в курилку.
— Сейчас. Домоюсь и сигареты возьму.
— Не бери, у меня есть.
Дождался я Самотугу и мы вместе вышли на улицу. Прошли и сели в курилке.
— Валер, объяснись.
— Ты о чём?
— Седой мой бригадник. Что случилось? Какие у тебя к нему претензии?
— Гена, у нас к тебе претензий нет, — скривившись, нехотя процедил Самотуга — И за Седого я бы на твоём месте не впрягался.
— У кого это «у нас»? И в каком я теперь положении?
— «У нас» — это у «угловых».
— А это, типа, блаткомитет?
— Не шуткуй. Если хочешь, пусть будет блаткомитет. Мы тебя давно пасли. Если бы не твой трибунал, был бы ты у нас в авторитете. А так, ты меченный, но по жизни — правильный пацан. Ты на стрёмных позициях, почти на сучьих, а людей не сдавал, горя никому не сделал. Даже наоборот. Ты что, думаешь мы не знаем, как ты пацанов на трибуналах отмазываешь? Юрка Карев тебе, кстати, поклон с малявой передавал.
— Спасибо, — не нашёлся я, что ещё сказать. Что и говорить, мне было приятно — признание заслуг тешило моё самолюбие. — А как это Юрка к вам-то дотянулся?
— Люди кругом есть.
— Куда его упрятали?
— Не знаем, он отписался, когда ещё в Одессе на пересылке был.
— Э, парни, покурим? — к нам подошёл молодой.
— Ещё не жжёт. Погуляй пока, — Валерка только стрельнул глазом, — А Седой твой — сука.
— Не гони.
— Отвечаю.
— Точняк?
— Мы за ним секли последнее время. Много блуда и всякого, часто он в непонятном. По-нашему — он стучит.
— Валерка, скажи мне, как на духу, вы уверены или вам прапорщик Байков напел этот мотивчик?
— Уверены, — прищурился на меня подозрительно Самотуга, сплюнул на бычок и поднялся. — Извини, что я тебя вначале не предупредил. Ты прав, по понятиям, так мы должны были поступить. Под кайфом я был. Задвинулся. Лады, поздно уже. Идём хавать.
К чему относилось его «поздно»? Что мне делать с Седым? Да и не верил я в ссученность Седого. Мог, мог Байков свой расклад сдавать, у каждого «куска» колода краплёная. И Валерку видно мой вопрос цепанул — похоже, очень похоже, что именно Байков им подсказал к Седому присмотреться. Может он использует Седого как дымовую завесу, а своего стукача таким макаром кроет?
Суки. Кому верить?
Конец весны 1986 года
Чабанка-Одесса
Приятный мягкий апрель, апрель 1986 года. Приближался дембель. В УПТК начались изменения с самого верха. Была у нас начальником участка в УНР приятная женщина Тамара Гавриловна, приболела и на её место поставили мужика — Сергея Павловича. Он был приблудным, то есть ни к стройке, ни к армии до этого отношения не имел, а руководил автобазой где-то в районе Пересыпи. У Палыча возникли там серьезные проблемы криминального порядка и его чья-то мускулистая волосатая рука выдернула с опасного места и забросила к нам — отсидеться или лучше сказать отлежаться. Хороший был мужик. Уже через неделю после его прихода к нам, мы сидели у него дома пили настоящую водку под яичницу с килькой. Что не знаете такого блюда? Знаменитое одесское блюдо — «отбивные из килечки» называется. Хорошо было с Сергей Палычем. Если наши женщины всегда были больше на стороне командования, то Палычу часть и вся служба были побоку, ему главное план, а это мы делали, а он нас прикрывал, где только мы просили.
Было понятно, что вот-вот и начнут разводить саму бригаду УПТК по углам, чтобы новых бойцов набрать и успеть обучить их до нашего ухода. Первыми, неожиданно для нас, убрали Тёху и еще более неожиданно для Гажийского — его самого, пока только с места сторожа, в бригаде оставили. Тёха пошел в хлеборезы. Как попал он на эту крутую придурочную работу, я не знаю, но в хлеборезке бывал у него часто. Особенно запомнился мне пятак.
Работа хлебореза была простой, но достаточно трудоёмкой. Первое — нарезать хлеб. Напилите на кусочки тридцать-пятьдесят буханок три раза в день! Второе — наделить масло. Масло приходило в часть большим куском. У хлебореза была специальная мерка — полый цилиндрик с острой кромкой и подвижным дном на штоке, как у шприца. Мерка вдавливалась в масло, полость заполнялась, затем аккуратный цилиндр масла, диаметром с пятикопеечную монету выдавливался наружу. На любых позициях в армии есть свои хитрости, которые помогали выжить и с модной позиции не слететь. У хлебореза был пятак. Пятикопеечная монета просверливалась в центре и нанизывалась на шток под подвижным дном. Таким образом объем набираемого, а следовательно и выдавливаемого масла уменьшался на объем пятака. С этого хлеборез и жил.
С Гажийским всё было сложнее. В УПТК его удалось оставить, но в части то он был впервые. Представляете? Дембель на носу, а он роту, казарму родную только повстречал, как, впрочем, и она его. Думал, пронесет, так и отсидится на Кулиндорово или вообще дома до самого дембеля. Ан нет! Как его шугали! Даже молодые пытались его причморить. Ведь срок службы любым служивым человеком по глазам вмиг просчитывается. А Вовка смотрел на мир в части глазами затравленными, испуганными, глазами даже не салабона, а духа бестелесного. Мы-то его защищали, … когда успевали.
Опять незаметно для нас исчез комбат. Вот был у нас командир и вот его не стало. Говорили, что с понижением в должности убыл он в другие подразделения Армии Советской «фанеру» проверять. Несчастливой наша часть была для офицеров.
К концу апреля я взялся за финальный аккорд — полный ремонт Ленкомнаты с обновлением всех стендов, так как за время моей службы даже Политбюро, практически, полностью обновилось. План был согласован, я перестал спать по ночам. Но теперь больших проблем по этому поводу у меня уже не было. Я спокойно себе отсыпался на Кулиндорово. Даже если в вагончике оставаться было стрёмно по той или иной причине, я шёл в поле, в полынь, стелил рабочий бушлат и кемарил там в пряной горечи травы.
Приближались майские праздники, моя жена пообещала приехать ко мне в гости. Дочке было уже почти полтора года, мои родители могли отпустить Ларису в Одессу на пару дней. Помятуя её первый приезд, хотелось поселить её на этот раз по-царски. В последнее воскресенье перед Первомаем поехали мы в Одессу с Лёнькой Райновым, гостиницу подыскать.
Шли по центру, погода была на удивление летней, тёплой и безветренной. Ленька первым обратил внимание на обилие поливальных машин на улицах города.
— Видишь, как за Одессу взялись, — с гордостью.
— Леня, я уже два года по Одессе брожу и, если мне память не изменяет, ни разу поливальную машину не видел. Я до сих пор не понимаю, как можно мусор по звонку выносить. Запустили город.
— Чего ты пристал к этим мусоркам? Дворики у нас маленькие, нормальную чистую мусорку не построить, а ставить просто баки на улице в южном городе — глупо, ведь завоняется же вся Одесса.
— Не говори, можно было что-то придумать, а не звенеть колокольчиками по утрам, как прокажённые.
— Всё у нас будет. Видишь, как моют. Машина, прямо, за машиной!
— Так к празднику, наверное, только и моют. Здесь демонстрация пройдёт.
— Нет. Демонстрация у нас на Куликовом поле. А здесь моют, потому что хотят город сделать чистым. Это постановление такое новое.
Гнал, гнал Лёнька, пуржил по своему обыкновению. В тот день мы ещё не знали, что причина такой заботы о чистоте совершенно иная — страшная и на самом деле мытьём непобедимая.
Сняли мы для Лорки двухкомнатный люкс в гостинице Пассаж. Королевский, как мне тогда казалось, номер: буфет с посудой, мягкий уголок и цветной телевизор в одной комнате, двуспальная кровать в другой, три ступеньки вели в ванную комнату. Это было дьявольски хитрое изобретение против тараканов — созидатель, наверное, посчитал, что этим насекомым не преодолеть три крутые ступени, но тараканы были кругом, если в комнате они гостевали, то в ванной они просто жили.
Корнюш отпустил меня на двое суток. Днём мы с Ларисой немного гуляли, а к вечеру шли в номер, встречать гостей. Вино, сигареты и разговоры, разговоры. Тогда-то Лариса и произнесла это слово — Чернобыль.
— Вы знаете, у нас под Киевом, что-то случилось на атомной станции?
— Что там могло случиться?
— Вроде взрыв какой-то страшный.
— Ну, рвануть любой завод может.
— Не думаю, что это может быть опасно, ведь активная зона под землей. Она надёжно защищена толщей бетона. Конечно, и во втором контуре вода загрязнена и может фонить, но тепловой взрыв второго контура не представляется мне катастрофичным, — говорила моя непреклонная вера незаконченного физика-ядерщика в могущество советской науки.
За эти дни у нас перебывали все мои друзья, только к поздней ночи мы оставались одни, не в силах, в отличие от тараканов, преодолеть три ступени в ванную комнату.
Лариса уехала и связь оборвалась. То есть мы созванивались, вернее я звонил регулярно с почты с посёлка Котовского, но телефонный разговор каждый раз обрывался на слове Чернобыль — КГБ не дремал. А о чём тогда ещё можно было говорить? Паника в Киеве после первомайских праздников росла по экспоненте. Ко дню Победы не выдержал и мой отец — увёз внучку с бабушкой к родственникам в Харьковскую область там и оставил. Лариса уехать не могла, у неё была ускоренная сессия в университете.
В части начался мой звёздный час. Когда вечером приезжал с работы, меня с нетерпением ждали в роте с подборкой прессы офицеры и рядовые бойцы нашего героического батальона. Я имел полчаса, чтобы прочитать подчеркнутые для меня статьи, затем я должен был пояснить, что там между строчек имеется в виду и что же на самом деле происходит. Прямому смыслу партия и правительство научили не верить давно, правда могла быть только в иносказаниях, для их дешифровки требовался специалист, переводчик. В нашей части им был я. РБМК, радионуклиды, стронций, период полураспада, микрокюри, «фон в Киеве меньше, чем до аварии», уран, плутоний, частичное разрушение реактора, альфа-бета-гамма-активность — это всё нуждалось в расшифровке, а йод из аптек всё равно исчезал повсеместно.
В Киеве обстановка была очень напряженная. Я заспешил домой, работал в ленкомнате по восемь-десять часов в сутки. Ходили слухи, что наш стройбат пошлют на место аварии, говорили, что ядерщиков всех срочно должны демобилизовать, так как не хватает профессиональных дозиметристов. В слухи я не верил, полагался только на свои силы. Ближе к окончанию аккорда вплотную занялся переговорами с теми, кто подписывает «бегунки», мотался для этого по всей Одессе.
Попал я как-то на командировку к нашей крымской босоте. Строили они очередную баню где-то в районе Слободки. Приехал я туда днём. С трудом нашёл небольшую халабуду, где квартировали наши бойцы: предбанник и две маленькие смежные комнаты с койками в один ярус. В сумраке предбанника кто-то копошился, я открыл дверь в комнату, за маленьким столиком на табурете сидел Гном.
— О, сержант! Какими судьбами нарисовался в наших забытых всеми местах?
— Здорово, Гном. Мне Монгол нужен. Говорят, он здесь.
— Ага. Будет тебе здесь этот мудак сидеть. Он дома. Бывает здесь по утрам, да и то через день. Чифирнем?
— Давай, только я купеческого.
— Дело твое. У нас конфетки правильные есть. Сейчас организуем, — он повернулся в сторону предбанника, — э, Зосим, сучье племя!
В дверном проёме показалась круглая башка сержанта Зосимова. Оказывается, это он копошился в предбаннике. Глаза Зосима вопросительно блеснули.
— Чаво?
— Хули ты чавокаешь, обдолбышь? Не видишь гость у нас. На стол накрывай, чай заваривай, ты хозяйка или что?
Зосим засуетился. Я старался удивления своего не показать, а удивляться было чему, ведь Зосимов был не только сержантом, но и дембелем, в отличие от рядового Фабриканта.
— А где наши?
— На боевом посту, баньку строят.
— А ты почему здесь?
— Дневалю, типа.
— А Зосим?
— А что я пиздячить буду? Он у нас каждый день дневалит.
Между тем сержант стал накрывать нам на стол. Гном, молча, наблюдал за ним. Зосим закончил и пошёл к двери, его остановил голос:
— А руки ты мыл, ублюдок, перед тем как к людской посуде дотрагиваться?
— Мыл, — угрюмо.
— Стирку закончил?
— Нет.
— Почему так медленно, военный?
— …
— Ты чё вааще на службу забил, чухан?
— …
Молчит Зосим, неловко ему, что я этому свидетель, а Гном продолжает:
— Я тебя предупредил, если мои носки не высохнут к вечеру, заставлю портянки Ибрагима во рту стирать, как ты Зине носки уже стирал, чмо. Засунешь себе в рот портянки?
— Нет.
— А что ты хочешь себе в рот засунуть, а?
— …
— Иди сюда. Ударься.
Гном выставил руку со сжатым кулаком, Сержант Зосимов подошел, слегка наклонился и боднул кулак Гнома собственной челюстью.
— Пшёл! Паши давай, арбайтен.
— Гном, я помню, как Зосим гонял ваш карантин и, конечно, никакого уважения он у меня не вызывает, но чтобы так опускать сержанта…
— А мы тоже только пизды ему хотели дать поначалу, а потом поняли, что он чмо поганое по жизни, гандон он, понимаешь. Век бы его не видеть! Веришь — говорить о нём не могу спокойно.
— Да в чем дело-то?
— Хочешь увидеть? Ты же женатый, кажется?
— Да. А это здесь при чем?
— Сейчас увидишь. Если женат, пробьет лучше. Зосим, ко мне!
В комнату снова вошел сержант Зосимов.
— Товарищ рядовой, сержант Зосимов по вашему приказанию прибыл.
— Молодец, — и после паузы. — Не понял?
— Служу Советскому Союзу!
— О, это правильно — служи, это для тебя главное, служить и прислуживать. Я вот здесь старшему сержанту рассказываю о нашем с тобой уговоре.
— О каком?
— Не выёбывайся. Покажи лучше фотку своей жены сержанту.
Зосим вытянул фотографию из внутреннего кармана и протянул мне. На фото была простоватая, но довольно симпатичная девчонка. Я спросил:
— Это что твоя?
— Ага. Жена.
— Зосим говорит, что она подмахивает классно и за щеку берёт. Правда, Зосим? Рассказывал? — Гном презрительно смотрит на сержанта, тот опустил голову, — мы договорились, чтобы мы его больше не прессовали, он жену вызывает сюда в Одессу. И она будет всех нас обслуживать, аж до счастливого дембеля мужа. Правда, Зосим?
— …
— Это он сам нам предложил, правда, Зосим?
— …
— Не слышу?!
— Правда.
— Так когда она приезжает?
— Она не может.
— Ты чё совсем охуел? Смотри, если она не приедет, ты нас всех здесь будешь обслуживать, пнял, отсосиновик ебучий?
— Гном, пожалуйста, я же объяснял. Сейчас мамаша у меня больная, сердце у неё, если я телеграмму дам, чтобы жена, мол, быстро ко мне ехала, боюсь не сдюжит мамаша-то. Помрёт. Не могу. Извини. Я бы с радостью…
— Пшёл нахуй, козёл! — крик.
Лицо Гнома скукожила брезгливая гримаса. Чай в горло мне бы уже не полез. Мы с Гномом в глаза друг другу не смотрели. Нам было стыдно, он тоже был женат, кстати. Беседы у нас не получилось. Я не стал задерживаться и быстро попрощался. Предбанник я проскочил, стараясь не видеть этот кусок дерьма.
Как? Как можно после этого, после такого, вернувшись домой, смотреть в глаза своей жене, продолжать жить с ней, делить постель, есть с её рук, а то ещё, наверное, и покрикивать? Б-р-р!
Одновременно со мной озаботился подписанием бегунка и Коля Могилин, бригадир кровельщиков. По причине болезни его демобилизовывали первым в части, сбоку пристроился и я. На работу мы уже не ходили, мой аккорд подходил к концу, ленкомната, как комната, была готова, оставалось сделать её ленинской, то есть доделать пару стендов. Время для нас остановилось. В ожидании очередного бугра, который должен подписать бегунок, мы слонялись по части. В соответствии с законами гармонии — конец моей службы очень напоминал начало, прежде всего скукой.
Очередная подпись могла у нас появиться на бегунках в результате посещения второй роты. Поехали мы вместе с Могилой на Школьный. Подпись нужную мы получили вмиг и решили зайти к сослуживцам, которых в жизни в Чабанке и не видели. В спальном помещении казармы блатовало несколько человек, увидев нас, они оживились.
— О, чуваки, вы из Чабанки? Как там родная часть?
— Помаленьку. А вы чем здесь занимаетесь?
— Строим, мля. Чифирнем, командиры?
— А почему нет, раз угощаете?
Парни вмиг заварили две кружки чая, до чифиря он не дотягивал, а как купеческий, был хорош. Конфет не было, но мы намазали хлеб маслом и притрусили сахарком.
— Нищак, хороший чай у вас.
— Для гостей ничего не жалко. В рамках гостеприимства можем и отсосать на шару.
— А?!!
— Не, ну не мы же лично, — засмеялись парни, — человек у нас есть специально обученный.
— Как это? — озадаченно мы с Могилой.
— А вы что там в части не слышали, что у нас во второй Защекан живёт?
— Не-а.
— Он из пассивных. Его никто не опускал. Почти. Ха-ха. Он сам это дело любит. Его на работы не посылают, от греха подальше, он здесь всё время при казарме, вечный уборщик. Э! Дневальный, где Защекан?
— Как всегда. Дальняк чистит, — доложил салабон-дневальный.
— Давай его сюда, не видишь у нас гости уважаемые, угостить надо.
Мы с Могилой переглянулись.
— Не надо. Спасибо за угощение. Мы поехали.
— Чего так?
— Спешим.
— Ну, дело ваше, не хо не на.
Перед выходом из казармы Могила по-быстрому заскочил в туалет.
— Пацан, как пацан. Никогда бы не подумал, что пидор, — откомментировал он увиденное.
За последние дни я увидел грязи в части и около больше, чем за предыдущие два года. Что этому было причиной? То, что я раньше этого не замечал в вечной борьбе за выживание или то, что этого попросту поначалу не было, а часть только недавно покатилась под откос? Не знаю.
Аккорд закончен, бегунок подписан, но в часть приехал новый комбат и ему боялись пока подать наши документы на подпись — мы-то с Колей изрядно не дослуживали по сроку. Я теребил замполитов, Могила ротного и УНР. Пока это не действовало. Мы продолжали слоняться по части. У меня, слава Богу, был маршрутный лист, то есть, я, когда хотел, часть покидал. Однажды, заехав на Кулиндорово, на обратном пути, уже понимая, что это один из моих последних, если не последний, визитов сюда, заскочил в любимую пельменную на Котовского, рядом с кинотеатром «Звездный». За столиком сидел и уплетал двойную порцию с пивом наш Васькин.
— Наглеем?
— Ладно тебе, командир. Садись давай, вместе похаваем. Сметанки там побольше и на меня набери, чтобы не вставать.
Я взял свои стандартные полторы порции пельменей и сел напротив Васькина.
— Я, знаешь, чё тебе, типа, сказать хотел?
— Ну?
— Я в общем, ну, рад, что с тобой познакомился, — неожиданно смущенно сказал мне тяжеловес с перебитыми носом и ушами.
— Влюбился? Извини, земеля, я женат, — попробовал я шуткой сбить обоюдную неловкость.
— Да, не, я не то. Ты понимаешь, я всю свою жизнь думал, что выжить можно только, благодаря кулаку, в натуре. Думал, всё на силе в мире держится. А ты первый человек, которого я встретил, который козырное место под солнцем держит только благодаря голове.
— Не льсти, противный, — он вогнал меня в краску, я не знал, что и говорить, отделывался фальшивыми идиотскими шуточками.
— Я ж тебе шмась сотворю одной левой, а мне не в падлу тебе подчиняться. Это круто! — не замечал Васькин моего замешательства, — Знаешь, я так себе прикидываю, мне было это очень важно узнать по жизни.
Никогда мне не приходилось выслушивать более занимательного комплимента, ни до ни после этого.
Действительно, если повнимательней присмотреться к нашему батальону, то видно, что на всех хороших местах разместились студенты, люди, которые надеялись не столько на свои кулаки, как на головы. Тем более мне было смешно участвовать в одном из самых последних для меня диалогов в части. Дело было так. Вышел я из буфета, попив там сочку с рассыпчатой «звёздочкой», самым вкусным местом которой было пятно яблочного повидла по центру, а на крыльце сидят дембеля из разных рот, в основном из нашей, человек так восемь. И застаю я там концовку разговора с таким лейтмотивом типа, кто главный в части.
— Не пацаны, в натуре, кто часть поведет после нас? — говорит один казах, кровельщик.
— Точняк, не на кого и оставить. Порядка нет. Салабоны борзеют, молодняк и в хуй не дует, — важно прикуривает следующую папироску узбек, работающий на РБУ у Вовки.
— Да, мы уйдем и пиздец части, — с тяжким вздохом бросает третий — казах монтажник из первой роты.
— Кто же часть в кулаке удержит? Кто командовать будет, крутить здесь всё?
— А сейчас, кто командует и крутит? — вмешался я, прикуривая.
— Ты чё, Руденка? Мы, конечно, казахи, туркмены и узбеки, — сцеживает слова сквозь зубы, — Мы живем здесь круто, по понятиям, вопросы решаем.
— Кто? Вы?!!
— А ты чё не согласный?
— Я промолчу за чеченцев в первой роте и за корейцев в третьей, но вас хочу спросить за четвертую роту: за кем штаб, клуб, продсклад, УНР, свободный по жизни УПТК, медпункт, кто в бригадирах?
— Суки.
— Это я сука? За метлой следишь?
— Не ну не ты, так другие. Только суки на придурочные места попадают.
— А кто сука? Вайс? Войновский? Баранов? Берёза? Кто? Кого они вложили, что ты их сучишь? Чем готов за предъяву ответить? Жопой ответишь? По понятиям ты …
— Э, ты чего?! Не наезжай! Чё ты гонишь?
— Я гоню?! Вы здесь базары свои голимые привязывайте. Власть у того, кто свободен, а ты сцышь по команде.
Я смачно сплюнул и пошел, за моей спиной осталась удивленная тишина. Впервые я высказался вот так конкретно. Если бы, наверное, не признание Васькина, я бы об этом и не думал, прошел бы мимо столь интересной беседы моих сослуживцев-однополчан. Промолчал бы как обычно.
А вечером Кривченко вызвал нас к штабу. Замаячила финишная ленточка.
Май 1986
Чабанка
И вот стоим мы с Могилой перед штабом батальона. Жара страшная, но мы не потеем, мы свое уже давно отпотели. Я говорю:
— Пацаны на Кулиндорово уже заждались, боюсь, сейчас в часть рванут — разминемся. Слышь Могила, а может ну его на хуй, поехали по плану, берем водку и к нам. Отмечаем, гуляем, а эти сами нас искать будут, чтобы документы отдать. Поехали, а то, если с Палычем за водкой не успеем, придется бромбус в Красном доме покупать.
— Геныч, не кипишуй. Куда гулять? Что отмечать будем? Я с сеструхой в Кишиневе договорился, завтра мы у нее. Конфет заебательских домашним накупим и по домам. А без документов, какой нах Кишинев? Подождем, не должен замполит нас кинуть. О, а вот и он…
— Ага, а мы скучамвши!..
Замполит появился из штаба, неся какие-то бумаги в руке. Это обнадеживало, появился шанс, что всё произойдет именно сейчас. Кривченко подошел и изобразил стойку «смирно»:
— Сержанты, командование батальона благодарит вас за службу!
— Служим Советскому Союзу! — одновременно гаркнули мы с Могилой, а в груди у меня образовался вакуум — это всё!!!
Майор Кривченко протянул наши документы, мы их, не мешкая, выхватили у него из рук.
— Вы ведите себя там прилично, не напивайтесь, в комендатуру не попадите.
— Мы постараемся, товарищ майор, — совершенно серьезно постарался я заверить замполита.
— Разрешите идти?
— Свободны, — замполит протянул нам свою руку.
Я выскочил за КПП, там стоял и ждал нас Палыч.
— Сергей Павлович, шесть секунд, сейчас я с сержантом некоторые вещи заберу из роты и на Кулиндорово.
— Гена, давай бегом, сейчас же всё закроется на Котовского.
— Знаю. Мы мигом.
Мы бегом в роту. По дороге встретили Юрку Тё.
— Юрчик, давай с нами на Кулиндорово.
— А что, неужели документы получили?
— Ага!
— Дембель, ебать-копать?
— Ага.
— Не, не могу. А кто вместо меня в хлеборезке попашет?
— Салабона поставь.
— Не-а. Стрёмно.
— Ну смотри, я завтра вечером с бухлом приеду…
— Чё это ты один? — поддержал меня Могила, — я тоже приеду.
— … мы вместе, короче, приедем отходную ставить. Ждите. Со всеми попрощаться хочу.
— Ну, давайте, ждём, типа.
В роте был Корнюш. Я заскочил к нему:
— Всё, товарищ прапорщик, документы на руках.
— Геш, ты, что и не появишься больше?
— Да нет, завтра буду. Мы с Колей Могильным в Кишинев к его сестре заскочим и завтра приедем.
— А чего ты в Кишиневе забыл?
— Там же конфеты заеб… виноват, классные. Разные там «Вишня в шоколаде», урюк. Може книг каких куплю.
— О, слушай, будешь себе что покупать, возьми и мне. Деньги у тебя есть?
— Есть. Отходные!
— Хватит?
— Хватит, товарищ прапорщик.
— Слушай, а помнишь ты хотел себе такой сборник Богомира Райнова, как у меня?
— Помню.
— Я тебе свой подарю. Завтра в роту захвачу, если не забуду.
— Спасибо, товарищ прапорщик.
— А что ты так спешишь?
— Да… понимаете… мы… там…
— Понятно, гастроном закрывается?
— Ага. Вы ребят не ругайте, если УПТК сегодня немного на Кулиндорово задержится.
— Ладно. Но вы осторожно там.
На Котовского в то время работало только два ликеро-водочных отдела. Один внутри гастронома, а второй — выносной, отдельный. Мы помчались туда. Приехали.
— Блядь, ни шанса. Вы посмотрите, какая толпа.
— Да, здесь наверное человек двести, а то и триста, — загрустил Могила.
Мы вышли из машины и с тоской уставились на огромную, угрюмую очередь.
— Идите и скажите, что вы дембеля, может расступятся, — предложил Палыч.
— Да какое там! Хрен, они расступятся.
Но мы всё же подошли и я негромко так, для начала, спросил крайних в очереди мужиков:
— Э, ребята, а без очереди можно?
— А ты, что за член с бугра? — повернулась ко мне сизая рожа.
— Дембель. Документы полчаса назад с корешем на руки получили.
— А не пиздишь?
— Показать?
— Мужики, — неожиданно заорала сизая рожа, — здесь дембеля Советской, блядь, армии. Пропустим без очереди?
— А чего это без очереди? — заголосила одна женщина, — права у них такого нет.
— Не инвалиды, чай, — присоединился второй фальцет.
— Глохни бабье отродье! Не служили, не хер и хавальники раззевать!
Грубые нравы бытовали в этой очереди, но мужская солидарность сработала. Люди загомонили и начали расступаться, а мы с Могилой продвигались к вожделенной двери. Нас хлопали по плечам, информацию о нас передавали дальше, мы пробрались к цели, но чтобы попасть внутрь и речи не могло быть. В дверях была могучая плотностью своей пробка, под верхним откосом торчала рука так, что было понятно, владелец этой руки пробирался по головам. Что самое забавное, что всё это происходило почти в тишине, на этой глубине толпа молчала, пробка старалась одновременно выдохнуть. Один мужик из пробки, увидев наши отчаянные лица, спросил:
— Вам чего? Сколько?
— Водки на все.
— Сколько там.
— На три пляшки, без сдачи.
— Сам не возьму, ограничения, ебать их в сраку, может кто поможет. Давайте бабки.
Мы протянули ему мятые купюры. Со словами «Горбачева бы сюда» мужик вкрутился в дверь. Через десять минут у нас были три бутылки водки. Купить закуску было намного проще.
В вагончике нас ждало разочарование — кроме нового сторожа чухонца, никого уже не было. Все уехали в часть. Я был злой, как собака. Как же так? Так хотелось со всей бригадой посидеть. А теперь такой облом. Из средств связи доступна была только телепатия. Делать нечего, начали накрывать на стол: колбаса вареная толстыми ломтями, соленые зеленые помидоры, несколько банок сайры в масле и свежий белый батон, вот и вся еда, не считая водки. Только успели налить по первой, в дверь влетели Седой с Васькиным.
— Опаньки, а остальные где? — обрадовался я.
— В части. Мы вас здесь ждали, ждали, а потом смотрим, время уходит, ну решили, что и сегодня у вас с документами Облом Петрович, — Седой.
— А как в роту приехали, там и узнали, что вы сюда рванули, — Васькин радостно оглядывал стол.
— А чего ж всех не забрали?
— Кого всех? Войновский не смог, ему белье выдавать, Гажийский засцал, Баранова и Райнова не было, а салобонам ещё рано. Ген, да мы и так на частнике сюда рвали, думали, не успеем, куда там роту ещё тащить.
— Ну, лады, присаживайтесь. Палыч, давай первый тост.
Трёх бутылок оказалось мало. Очень мало. Сцепщики помогли взять бромбус. Много бромбуса. Потом приехал нетрезвый Балакалов и привез самогонку. Потом… Потом помню всё хуже и хуже. Было что-то ещё. Помню, как мы с Балакаловым стояли на улице под вагончиком, курили и признавались друг-другу в вечной любви, ну если не в любви, то в вечном уважении. Потом он поймал котенка, который у нас жил в последнее время. Котенок появился со стороны остановки и попытался прошмыгнуть в вагончик между нами. Он был совсем не ручной. Со смехом я рассказал Балакалову, что этот стервец меня сильно поцарапал.
— Моего друга?!! Да я за него…
С этими словами Балакалов молниеносным движением схватил котенка за загривок и шмякнул об бетонную перегородку трамвайной остановки.
— Идиот, что ты делаешь?!!
— Мщу за своего брата.
— Дурак, ты Балакалов.
Я решил обидеться и я обиделся. Мне стало тошно от таких друзей, от вечного уважения не осталось и следа, я решил выпить ещё…
Проснулся утром, долго не мог понять, где я и в какой позе нахожусь. Звуки с моих каракумных губ не слетали. Рядом храпели. Поднять голову я не смог, но смог слегка повернуться, с первым движением пришла чувствительность. Я лежал в нашем вагончике на койке, а в руках у меня было ружьё. Этого ещё не хватало, подумалось вяло. В этот момент в вагончик шумно ввалился знакомый сцепщик.
— Ну ты, служба, даешь!
— Сам ты сюсьжба, — просипел я, — со нада?
— Так, понял. Что, ничего не помнишь, да? — с этими словами он радостно налил мне в кружку воды из чайника.
Я попытался сесть. Голова раздулась изнутри, взорвалась, глаза закрылись ярко-красной взрывной волной. Медленно отпускает. Я протянул дрожащую руку к кружке.
— Я ненароком никого не завалил? Откуда у меня волына? — речь с каждым глотком возвращалась ко мне.
— Ты проходил по путям, никакой. А я с ружьишком.
— На кой ляд тебе ружье в деревне, баклан?
— Шамис приказал собак диких, что здесь бегают пострелять.
— Сука.
— А ты сказал, что человека и сам завалишь, а собак стрелять не дашь и ружье мое у меня отобрал.
— Ты чё пиздоватый, оружие отдавать, да ещё бухому?
— А зачем с пьяным спорить? Да и заряды у меня к тому времени закончились. Бухнуть чего у вас осталось?
— Сам посмотри. А который час, а?
— Восемь скоро.
На соседней койке храпел Могила, карела видно не было. Сцепщик, порывшись на неприбранном столе и не найдя ничего живительного, отчалил со своим ружьем. Не успели мои мозги с шумом и грохотом сделать в голове следующий оборот, как под вагончиком раздались знакомые голоса и в дверь ввалились свеженькие Седой с Васькиным. Радостные и в гражданке.
— О, он ещё дрыхнет!
— Вы откуда такие нарисовались, красивые?
— Из части. Давай бегом.
— Куда?
— Куда? На Киев.
— Какой, нах, Киев?
— Домой.
— Куда, домой?
— Ты чё в натуре не помнишь ничего?
— Вы о чем?
В этот момент в вагончик вошёл Палыч.
— Гена, ну давай быстрей. Я ж тебе говорил, не хочу по жаре ехать.
— Куда? Куда ехать, Палыч?
— Вот те раз. В Киев, домой. Договорились же, что я тебя отвезу.
— Какой Киев? У меня дел здесь невпроворот.
— Так, даю десять минут на умывание и сборы.
— Э, Могила, ты слышишь?
Могила не слышал, он даже не пошевелился от всех наших криков. Я поднялся, один глаз старался держать закрытым, так казалось было легче — сфокусировать два глаза не получалось, а потому мир плыл, раздваивался и меня тошнило. Умылся, почистил пальцем зубы над сухим умывальником, стало немного легче. Зашел в комнату, там Седой уже ставил чайник.
— Чуваки, какой Киев? Я же из части ничего не забирал ещё. У меня парадка в каптерке.
— На хуй тебе она теперь нужна?
— А на учет стать, в военкомат сходить? Да и вообще, на память.
— В гражданке пойдешь.
— Мы с Могилой в Кишинев намылились.
— Ты посмотри, где Могила, а где Кишинев!
— Я с ребятами не попрощался, отходную не поставил.
— Мы за тебя попрощаемся.
— Корнюш мне книжку обещал классную подарить.
— Купишь. Ну чё ты менжуеся? Хочешь в железнодорожных кассах неделю провести? Сезон же.
— У меня на этот раз воинское предписание есть. Мне обязаны дать билет.
— А ты что в общем поедешь? Ненормальный! Тебя же к самому дому на шарка предлагают подвезти.
Пока шел весь этот диалог, я выпил чай, попробовал закурить, меня чуть не вывернуло, бросил.
— Всё, давай бегом. Где твои документы?
Безвольный и вялый, с трудом соображая, на ватных ногах я вышел из вагончика. Как был с пустыми руками так в машину и сел. Со мной уселись и Седой с Васькиным.
— Не понял, а вы куда?
— В Киев.
— Куда в Киев?
— Мы прошвернёмся, туда и назад. Вечерок по городу погуляем и назад с Палычем.
— А как же в части?
— Мы отпросились?
— Что значит отпросились? У кого вы ночью могли отпроситься? А где сторож?
Ни один из моих вопросов не нашел ответа, а мне, что теперь больше всех надо? Сев в мягкое, я немедленно уснул.
Следующий раз проснулся от жары. Я открыл глаза. Вокруг мелькали деревья. Нехорошо. Мутит. Мое состояние не прошло без внимания. Палыч начал искать, где бы срочно остановиться. Остановились у мелкого придорожного кафе. Мы были где-то уже близко к Жашкову. Две бутылки холодного Жигулевского необычайно оживили мое состояние, я даже пересел на переднее сидение после этого.
Придя в себя, с ужасом начал осознавать положение, в которое попал. А главное, что было страшно неловко перед ребятами в части, я ведь со многими хлеб ломал все эти два года, с одной миски кушал. А в каком я виде: в стоптанных кроссовках, в штанах ВСО и в своей милой самопальной маечке, практически, защитного цвета! Дембель, мля, одним словом. Ещё до того, как мы подъехали к моему дому, я утвердился в идее вернуться в часть вместе с ребятами и доделать все свои дела. Хорошая идея! Разом решались все проблемы моего полного безумия дембеля. Я повеселел.
В подъезд своего дома я вошел первым, за мной шагали Седой, Васькин и Палыч. Подошли к лифту, кнопка горела — лифт был занят. Ждём. По звукам понятно, что лифт едет вниз. И вот дверь открывается и из лифта выходит мой отец. Как в кино. Не сразу он сообразил, что опудало стоящее перед ним есть его сын, а когда сообразил, то первым делом быстренько побледнел:
— Ген, Гена, ты что дезертировал?
— Нет, папа, нет. Могу документы показать. Так получилось. Ты куда? Пойдем домой, я все расскажу. Знакомься, это мои друзья…
Мы вошли в лифт и через минуту меня уже обнимала рыдающая жена. Дождалась. Быстро накрыли на стол. Мы наперебой рассказывали, какой получился у меня дембель. Отец благодарил за помощь в доставке сына Сергея Павловича. Все расслабились.
— Только, Лариса, папа, мне надо вернуться назад, — бухнул я неожиданое.
— Что?!!
— Я в этой суматохе много чего не сделал, я не забрал свои вещи, книги, парадку.
— Ты, что с ума сошел?!! — всполошилась моя жена, — А Чернобыль? Мама в Балаклее с внучкой. Думаешь, ей там легко одной с её сердцем и с полуторагодовалым ребенком? А мне? Нет, и не думай. Мы только тебя ждали. Я сама не своя — как там Женька? Нет. Машина готова, завтра, послезавтра выезжаем в Балаклею.
Все мои надежды, остаться человеком своего слова, растаяли. Утром я проснулся в своей кровати ровно в шесть часов утра. Осмотрелся, сообразил, где я, попытался в душе нащупать какие-то особые ощущения — не нащупал. В голове всё было просто и ясно — вчера я перешел границу и теперь у меня старая жизнь, а этих двух лет… как будто и было это не со мной.
Из кухни уютно пахло растворимым индийским кофе из коричневой баночки.