Легко, беззаботно начиналась жизнь Ивана Загребы. Революция отшумела, отгрохотала, напугав отца своим грозным, пламенным дыханием. Когда пришел НЭП, старый Саливон сообразил, что жить пока можно.

Утром отец шел в магазин, открывал кованые двери, открывал железные ставни, важно и торжественно входил за прилавок. Жизнь текла в привычном русле, не заметно было, чтобы кто-то хотел повернуть по-другому. Каждый делал свое дело — крестьяне пахали, сеяли, молотили увесистыми цепями на глиняных токах. Одни выводили на свои поля по несколько пар волов, другие скребли землю сохой, запрягая в нее тощую клячу. Вдовы не пахали и не сеяли — ходили на поля собирать колоски или шли к кулакам внаймы. Разве не всегда так было?

Саливон Загреба тоже не пахал и не сеял. Была у него собственная лавка и собственная молотилка. Сам он в той молотилке ничего не понимал и даже не подходил к ней — он нанял в городе мастера на все руки Антона Швыденко.

Парень лет двадцати, Антон действительно все умел — и свое дело знал, и за словом в карман не лез, и лучшим гармонистом стал в деревне. Водил Антон молотилку по состоятельным дворам, а зерно рекой текло в кладовые Загребы.

Любил Иван стоять за прилавком, помогать отцу. Приятно было — все на него с уважением смотрят, все завидуют. А какими завистливыми глазами смотрели на него ровесники!.. Вот они, полные ящики круглых, полосатых, как арбузики, вкусных конфет и розовых полтавских пряников. Захочет Иван — протянет руку, возьмет из ящика медовый конек и станет грызть за прилавком. Пусть эти голодранцы ему в рот смотрят!.. И нет из них никого, кто бы отказался дружить с Иваном. Еще бы!.. Родители их не очень щедры на пятаки, а поесть сладкого каждому хочется. Правда, есть такие, что пряник выманят, а потом дразнят его: «Иван Загреба высокий до неба, а глупый, как треба!..» Пусть. Больше он не попадет к ним на удочку.

Иван с детства понял власть пятака. С годами он научился презрительно смотреть на всех, у кого «ни гроша за душой», как говорил отец. Ну разве это люди? Они зеленое мыло от повидла отличить не могут.

Однажды случилось такое. Пришел в магазин один из Ивановых недругов — Никита Горобец. Где-то он помогал у молотилки Антону, и тот из своего заработка что-то ему выделил. Заходит гордо, смотрит победителем — сам черт ему не брат. Надвинул кепку на лоб и важно, будто что он всю жизнь только то и делал, что покупал лакомство, обращается к отцу:

— Хунт повидла. Лучшего.

— А деньги есть? — Спрашивает отец.

— Знаю, что даром не даешь.

Никита небрежно бросил медяки на прилавок, отец посчитал.

— Здесь даже на полтора фунта хватит.

Затем незаметно подмигнул Ивану и спрашивает у Горобца:

— Так какого же вам повидла, уважаемый товарищ?

— Я же сказал — лучшего! — Гордо отвечает Горобец.

— А вы сами посмотрите, из какой бочки взвесить.

Подошел Горобец к прилавку, заглядывает в бочки, нюхает. В одной бочке — рыжеватое, а во второй — зеленоватое. Это рыжеватое он как-то уже пробовал, а зеленого — еще ни разу...

— Зеленого мне. На все деньги.

Саливон Загреба отвешивает ему полтора фунта зеленого мыла, а сам еле сдерживается, чтобы не расхохотаться. Иван не выдержал — выбежал из-за прилавка, так смех душил. Взял Горобец свое «повидло», вышел из магазина и сразу же запустил руку в него. Полгорсти зачерпнул — и в рот... Сколько он проглотил — неизвестно, только сразу его стошнило. Склонился у стенки, натужно выбрасывает из себя все, что ел, а старый и молодой Загребы хохочут, так что лавочные полки трясутся.

— Полакомился то-ва-рищ, — пискляво восклицает Саливон, упав огромным животом на прилавок.

Но вот в магазин вбежал красный от гнева Антон. Как ударит своим черным кулачищем по прилавку:

— Слушай, хозяин!.. Не позволю тебе над сельским пролетариатом издеваться!

— Да ты в своем уме, Антон?.. Опомнись. За что человек деньги платит, то я и продаю. А съест она его или голову помоет — это не мое дело.

— Кончилось ваше царство. Теперь мы хозяева, а не вы. Расчет!

Старший Загреба даже побледнел.

— Да бог с тобой. Молотьба в разгаре...

— Расчет! — Не унимал ярости Антон. — Тот сам свинья, кто другого человека свиньей считает.

Иван не выдержал — выскочил из-за прилавка, бросился с кулаками на Антона. Но отец успел перехватить его руку.

— Успокойся, сынок. — А потом обратился к Антону: — Нельзя же так, Антон. Хоть о себе подумай. Зимой на молотилке ничего не заработаешь.

— На завод пойду, — ответил Антон.

— Что ты придумал?.. Чтобы я перед этим сопляком извинялся?

— Не хотите — расчет.

Долго мялся и переминался с ноги на ногу Саливон. Но ничего не поделаешь — пришлось просить прощения у Никиты. Народу собралось — игле упасть негде. А Саливон, красный, как рак, умоляет Горобца:

— Прости. Я не хотел... Это я по невнимательности. Задумался о своем.

— А хохотали чего? — Послышалось в толпе.

— Но потом уже смешно стало.

— Плохие смешки! Мужик, конечно, дурак. Где ему знать барскую еду? Когда хлеб с мякиной — и то хорошо...

— Прости, Никита. Честное слово, я не хотел...

Сошлись на том, что Саливон раздаст ящик полтавских пряников всем друзьям Никиты.

А Иван стоял бледный, весь напряженный, готовый броситься и на отца за его уступчивость, и на Антона, и на Никиту, и на всех тех оборванцев, что его окружали. Как он сейчас ненавидел их!

Дома он спросил у отца:

— Папа, разве Антон — один? Ну, нанял бы ты другого.

— В том-то и беда, сынок, что он не один. И главное — он правду говорит, их власть.

Но лучше отца объяснил ему все, что происходило в селе, младший брат отца, дядя Никифор. Ему пришлось долгое время скрываться у Саливона, потому что в том селе, где он жил, все его знали как лютого петлюровца. Никифор воспитывал в племяннике ненависть ко всему советскому, большевистскому. Слова дяди глубоко запали в душу молодого Загребы. Почва для посева был подходящей, всходы не заставили себя ждать.

Вскоре Ивану пришлось быть свидетелем еще большего унижения отца.

В селе открылся клуб. Появились свои комсомольцы. Верховодил ими Антон. Решили поставить «Наталку Полтавку». Услышал об этом Саливон. Как-то пришел домой, говорит жене:

— Ну, жена, надо нам с ними дружно жить. В актив записываюсь. Уже говорил с Антоном. У них как раз нет никого на роль Возного. А я в молодости играл в благотворительных спектаклях. Ничего не поделаешь. Попал между волков — учись выть по-волчьи. Как-никак, а на мою сторону хоть маленькая гирька упадет... Антон говорит, что в их спектаклях никому играть не возбраняется.

А через месяц ходило по сцене бочкообразное чучело и горланило:

Иван сидел на задней скамейке и горел от стыда. И вдруг произошло нечто невероятное — с Возного свалились штаны...

Пытаясь убежать за кулисы, он так запутался в них, что грохнулся на пол сцены, так что стены ходуном заходили. Если бы у Ивана сейчас был обрез, он стрелял бы в каждого, кто смеялся с его отца. А хохотали все.

Иван вышел из клуба, побежал домой. Зашел в дом, в темноте на полке нащупал бутыль с водкой, наполнил до половины тяжелую медную кружку.

К нему прижалось что-то крошечное, теплое.

— Ваня, а я скажу отцу. А-а! Вот и скажу.

Выпил водку, положил руку на головку сестры. Что оно понимает? Малое, глупое.

— Говори... И прощай.

Он поднял ее, поцеловал в нежную детскую щеку.

Спустя полчаса, задыхаясь от ярости, неуверенной, пьяной походкой шагал по улице, прислушиваясь к ночным голосам.

Когда драмкружковцы возвращались домой, Антон отчитывал Никиту Горобца:

— Что ты ему отплатил за повидло — это хорошо. Но ты спектакль сорвал! Ты подумал об этом?

— Как раз хороший спектакль получился, — огрызнулся Никита. — Было за что пятьдесят копеек платить. Похоронный номер.

— Коронный, — поправил его Антон.

— Похоронный лучше, — стоял на своем Горобец.

— Когда же ты успел ему пуговицы подрезать? — Спросили ребята, заливаясь новым приступом хохота.

— Я ему одеваться помогал. Все было раньше рассчитано. Раз пять на себе пробовал.

— Вот как! А мы и не знали. Пришли бы посмотреть на твои репетиции.

— Я окна в доме ряднами завешивал...

Что-то метнулось в сумерках просто к группе. Ребята от неожиданности расступились. Пахнуло водочным перегаром. Блеснул нож — и Антон упал на прибитый пылью придорожный спорыш. Пока ребята поняли, что произошло, Иван Загреба уже был далеко. Переночевал в стоге соломы, а утром пошел степями, обходя деревни. Долго он бродил голодный, усталый, злой. Как-то наклонился к степному роднику и заметил, что у него пробиваются усы и борода. Правда, Иван уже пробовал бритву, но это было только забавой. Сейчас же она ему действительно необходима. Да, он уже не мальчик — ему пошел двадцатый.

Закончилась юность Ивана Загребы. Взглянула на него из родникового озерка волчьим взглядом и сказала: «Прощай. Я остаюсь в этих степях вместе с твоей юношеской фамилией. Ивана Загребы больше не существует».

С грехом пополам ему удалось наладить связь с отцом. Саливон не жалел денег для сына. Деньги помогли. У Ивана появились безупречные документы на имя Ивана Николаевича Солода. А через несколько месяцев он узнал, что его отца раскулачили и выслали куда-то на север. Раскулачивал новый председатель сельсовета — Антон Швыденко. Если бы мог Иван достать зубами до локтей, он бы грыз их от тупой, дикой ярости.

В это время со всех концов страны отправлялась молодежь на строительство Харьковского тракторного. Поехал на Тракторострой и Солод-Загреба, пытаясь какой угодно ценой замести следы своего преступления. Работал изо всех сил. За ударную работу его не раз премировали. Здесь он поступил в комсомол. Отсюда был призван в армию.

Началось солдатская жизнь — дни были похожи между собой, как близнецы, и именно это сходство порождало ощущение их бесконечности. Полгода, которые он провел в пехотном взводе, казались ему одним днем, но с той существенной разницей, что день этот был длиннее всей предыдущей жизни. Солод был физически крепким и, если бы захотел, мог бы стать отличником боевой подготовки. Но у него не было желания прилагать к этому какие-либо усилия. Он не был во взводе первым, не был и последним.

В те времена в армию приходило не много грамотных бойцов, большинство — с начальным образованием, а то и с теми элементарными знаниями, которые мог дать молодежи ликбез. Солод окончил семилетку, и это его заметно отличало от других. Как только демобилизовался старший писарь отдела снабжения полка, Иван был назначен на его место. Внешне он отнесся к этому равнодушно, но в душе был глубоко обрадован — наконец он освободился от необходимости быть незаметным колесиком в ротном механизме.

Ему теперь не надо вскакивать утром по команде «подъем», и те несколько дней, в которые он пока что пользовался кроватью в ротной казарме, принесли огромное удовольствие его самолюбию. Солоду было приятно валяться в постели, когда другие, на ходу застегивая металлические пуговицы, бежали в строй, завистливо поглядывая на его кровать. Видимо, им тоже хотелось хоть немного понежиться, насладиться рассветом, но нельзя — была команда... А ему можно!

В отделе снабжения Солод проявил незаурядные способности. Еще дома, под присмотром отца, он научился вести учет, и старый Саливон, просматривая учетные книги, хлопал толстой ладонью с короткими пальцами по плечу сына.

— Молодец! Не растранжиришь родительское добро. Котелок у тебя варит...

Неплохо «варил котелок» Солода и в интендантской службе полка. Начальник отдела вещевого снабжения Колобродов не замедлил оценить способности старшего писаря, а через некоторое время поручал ему выполнять не совсем писарские дела.

Колобродов был человеком немолодым, завершал четвертый десяток. В отличие от других командиров он вырастил себе аккуратную клинообразном бородку, под широким поясом у него заметно выступал округлый животик. Говорил Колобродов правильной речью, во всем его облике и в манерах чувствовалось неплохое воспитание, полученное, видимо, в интеллигентной семье.

Однажды начальник вернулся с командирского совещания мрачный, неразговорчивый, красный от молчаливой ярости. Солод догадался — видимо, командиры не слишком вежливо выразили свои претензии к отделу снабжения. Колобродов тяжело опустился в кресло, посидел несколько минут, пытаясь овладеть собой. Затем резко встал, злобно положил растопыренную пятерню на стол. Брови его сдвинулись, глаза налились кровью, губы сжались, стали тонкими, едва заметными между маленькими усиками и русой козлиной бородкой. Упершись взглядом в стену перед собой, он презрительно процедил сквозь зубы:

— Мужичье!.. Мало их тесали...

Все это происходило в течение какой-то минуты, но Солод успел заметить, что есть другой Колобродов, не тот, каким его знали в полку, — сильный, волевой, лютый, полный глубокой ненависти к людям, которые его окружали.

После этого случая между Солодом и Колобродовым установились почти дружеские отношения. А через полгода Колобродов уговорил командование полка аттестовать Солода и назначить ему в заместители. Заполняя документы на аттестацию, он, прищурившись, спросил Ивана:

— Социальное происхождение? Родители до революции?..

Не в первый раз Солоду приходилось врать, но на этот раз он задумался, задержался с ответом. Произошло это, наверное, потому, что Иван несколько секунд раздумывал — кто же он сам, Колобродов? Какого он происхождения?

А начальник спросил:

— Ну, как вы писали раньше?.. Из рабочих, из крестьян?

Именно вопросы и тон, каким они были поставлены, заставили Солода покраснеть. Неуверенным голосом он ответил:

— Из бедняков.

Прошло два года. На петлицах Солода появилось по третьему кубику, на петлицах Колобродов — по второй «шпале». Немало было выпито хорошего вина с начальником, которого Иван, когда не было посторонних, называл теперь просто — Прокоп Кондратьевич.

Как-то Прокоп Кондратьевич, после третьей рюмки коньяку, оскалив в улыбке белые зубы, спросил Солода:

— Вам не надоело заниматься учетом красноармейских подштанников? Мне кажется, вы родились не для этого. У вас есть размах, есть хозяйственный ум.

— А чем же заниматься армейскому интенданту? Горизонты нашей деятельности не очень широкие, — удивленно ответил Солод.

— Да, это правда, — покачал головой Колобродов и надолго замолчал, механически прихлебывая коньяк. Пил он медленно, смакуя, и никогда не пьянел. Допив рюмку, с прищуром посмотрел на Ивана. — Между прочим, вы не очень удачно замаскировали свое социальное происхождение. Вам надо было писать «из служащих». Потому что сразу видно, что ваше детство прошло не в крестьянской семье...

Рюмка вздрогнула в руках Солода. Он поставил ее на круглый столик, встал. Иван не знал, как ему вести себя, что и как говорить. А Прокоп Кондратьевич, кажется, и не ждал ответа, — спокойно пил коньяк, тщательно высасывал сок из тоненьких ломтиков лимона. Солод подумал о том, что так легко угадывать ложь других может только человек, который сам немало лгала, заметая свое прошлое. Иван осмотрел просторную комнату Прокопа Кондратьевича. В ней не было ничего такого, что бы говорило о прошлом его начальника. Колобродов жил холостяком, но в комнате всегда было чисто, уютно. Над широкой тахтой, на ковре, висела кривая сабля с серебряной инкрустацией на ножнах, кавказский кинжал, охотничье ружье. Белый пушистый щенок без устали грыз мягкую розовую кость, искусно сделанную из резины.

— Вас заинтересовала эта собачья игрушка? — Весело спросил Прокоп Кондратьевич. — Это мне один приятель подарил. Из Америки привез. — Потом, после паузы, задумчиво заговорил: — Законы конкуренции имеют свои серьезные преимущества перед плановостью. Разве может, например, государство запланировать вот такие собачьи жвачки? А спрос на них, как видите, есть. Конкуренция заставляет предпринимателя мозговать, ночами не спать, думать, в какую щель пролезть, чтобы заработать лишний доллар. Отсюда — разнообразие товаров... Э-э, да что там! Это понятно ребенку. — Он вяло махнул рукой, отхлебнул коньяк. — Я не верю, что можно переделать человеческую природу. Каждый человек, как и собака, хочет иметь свою кость. — Прищурился, посмотрел на Солода: — Так кто были ваши родители? Вы можете мне говорить смело. Не для того я вас сделал своим заместителем, чтобы выдавать...

И Солод после некоторых колебаний рассказал ему об отце, о своем детстве, о схватке с сельскими комсомольцами, о бегстве из деревни.

— Ну, что же, — улыбнулся Колобродов. — Биография ничем не знаменита. Таких немало...

После этого разговора Колобродов почти целую неделю держался с Иваном суховато, настороженно. Солод даже испугался, — не сглупил ли он, открывшись Прокопию Кондратьевичу?.. Однажды Колобродов подсунул ему несколько накладных. Иван сразу же заметил, что они фальшивые, вопросительно посмотрел на Колобродов, но начал оформлять.

— Что вы делаете? — Прикрикнул на него начальник. Вид у него был строгий, неприступный. — Давайте сюда! — Он свернул накладные, положил в карман. Удовлетворенно улыбнулся. — Имейте в виду, эти документы я на всякий случай сохраню... На всякий случай. Ясно?..

Это было новым этапом в развитии их отношений. Ивану теперь многое открылось в деятельности Колобродова. Ему приходилось оформлять накладные на фураж, на сухие пайки, на масло, консервы, сахар. Солод замечал, что среди накладных, которые он получал от Прокопа Кондратьевича, немало фиктивных. Но Иван умел оформить их таким образом, что никакая комиссия не заметила бы фальши. Он не решался говорить с Колобродовым на эту тему. Да о чем тут говорить?.. Страна переживала продовольственные трудности. Каждый пуд сахара, проданный при помощи верных людей по спекулятивным ценам, давал сотни рублей прибыли. Колобродов не был причастен к оформлению документов. Все делал Солод. Он теперь полностью оказался в руках Прокопа Кондратьевича. Но Иван интуитивно чувствовал, что у него нет причины бояться своего начальника.

По совету Колобродов Солод поступил в партию.

— Это вам пригодится, — хитро улыбаясь, уверял его Прокоп Кондратьевич.

Но если Солод попал в лапы Колобродов, то Колобродов со временем оказался в когтях Солода. Иван слишком много знал о комбинациях Прокопа Кондратьевича. Играть в прятки не было необходимости.

Прошло какое-то время, и для Солода перестало быть тайной прошлое Прокопа Кондратьевича. Иван знал, что Колобродов окончил юнкерское училище, был поручиком царской армии, участвовал в корниловском походе на Петербург, носился с белогвардейцами по придонских степях... Вовремя сообразив, что война с большевиками проиграна, отстал от части, сорвал погоны и присоединился к красным.

Солода раздражала пассивность Колобродова.. «Он заботится только о наживе», гневно думал Иван.

Однажды перед выходом на маневры Солод отравил четырех обозных лошадей. Иван понимал, что ничего этим достичь невозможно, что моря ложкой не вычерпать, но им руководила слепая ненависть, ему хотелось на чем-то отвести душу.

— Это ваша работа? — Яростно спросил его Прокоп Кондратьевич, заведя в дальний угол конюшни.

Солод молчал.

— Вы — дурак! — Прошипел начальник почти в лицо Солоду. — Индивидуальный террор против людей — бессмыслица, а против лошадей — идиотизм. Немедленно поезжайте в интендантское управления, получите наряд, чтобы к выходу на маневры были в полку с лошадьми.

Опять — накладные, наряды, аттестаты и похожие друг на друга, как полки в интендантском складе, армейские будни, заканчивающиеся потягиванием коньяка на квартире Колобродова.

— Неужели вы считаете, что так и надо жить? – спросил как-то Солод у Прокопа Кондратьевича, не поднимая головы от тарелки с квашеной капустой. По деревенскому обычаю он не признавал другой закуски. Лимон — не для него...

— Я знаю одно, — мрачно улыбнулся Колобродов. — Знаю, что скалы не шилом ломают. В конце концов, мне надоело бесполезно рисковать. Если идти на риск, то только за себя. Ясно?.. Даже кожух трудно вывернуть, забравшись внутрь. Надо извне... А Россия — не кожух. Пусть выворачивают другие. А мы потом его примеряем на себя.

— Его наденет тот, кто сумеет вывернуть, — отметил Солод.

— Это мы еще увидим. Для того чтобы не надели другие, надо не быть дураком. Надо готовиться. И я советую вам сделать то же самое... Я вам в этом попробую помочь. Мы одной веревкой связаны. Дернут за один узелок — второй тоже потянется...

Солод понял, что значит «готовиться», потому что он замечал, как «готовится» Колобродов. Он долго раздумывал над словами Прокопа Кондратьевича, и в конце концов согласился, что он прав. Действительно, есть ли смысл в борьбе, которая не может привести к победе?.. А если уж на Советы навалится внешняя сила, то при этом для тебя лично не будет иметь значения, сколько ты отравил лошадей — пять или пятьсот. Зато, когда придет новая — вернее, старая — власть, будет много значить, сколько у тебя золота и бриллиантов.

— Нам пока что не перед кем выслуживаться, — убеждал его Колобродов. — Реальная сила — Гитлер. Перед ним — успеем... Пока рано. Да и не очень он по душе. Пруссак. Но, конечно, не в этом дело. За ним придут англичане и янки. Откроется простор для частной инициативы. А там... А там наши запасы сыграют решающую роль. Ясно? У кого есть золото, тот имеет уважение и власть. Итак, поддержим лозунг — обогащаться!.. Не глупая голова его придумала.

Так Солод стал компаньоном Колобродова в обворовывании армии. В его квартире появилось подполье, где прятались закупленные ценности — золотые статуэтки, жемчуг, бриллиантовые серьги, кольца, браслеты. Ночью он закрывал квартиру на все замки, занавешивал окна, поднимал искусно прилегающую половицу, доставал оттуда медный ящик и часами рассматривал свои сокровища. Он сам удивлялся тому, как быстро у него выработался вкус к этим дорогим вещам. Вскоре он накопил большой опыт в распознавании ценностей. Его теперь не могли бы обдурить на фальшивых бриллиантах даже самые отъявленные, самые талантливые мошенники. Бессонными ночами он видел в своих мечтах то табачную фабрику, то огромные мельницы, то длинные прилавки, заваленные товаром. И он — хозяин, на него работают десятки покорных, заискивающих приказчиков и сотни чернорабочих. То, чего старый Саливон не удосужился добиться в жизни, он достигал в мечтах... Теперь у него появилась цель. Пусть ненадежная, но цель!..

Началась война.

— Ну, Иван Николаевич, наше время пришло! — Радостно воскликнул Прокоп Кондратьевич, обнимая Солода. — Большевики не выдержат напора. Надо только уметь воспользоваться ситуацией.

Вскоре Солод был назначен начальником вещевого довольствия в другую пехотную часть. Связь с Прокопием Кондратьевичем он потерял и никак не мог понять, каким образом можно «воспользоваться ситуацией». Пойти служить к немцам?.. Но как это сделать? Разве они поверят ему? Видимо, прежде чем поверить, не раз пошлют его к черту в зубы. А собственную голову на плечах Солод не считал чем-то второстепенным, от чего не жалко избавиться.

Однако через некоторое время события сами пришли ему на помощь. Воинская часть, в которой он служил, попала в окружение. В бою погибли командир и комиссар полка. Солдаты сражались до последнего патрона, но силы были неравны. Через несколько дней в плену оказались и раненые, и здоровые. Солод закопал свой партбилет, сорвал петлицы. Иван Николаевич боялся, что, пока он попадет на допрос и успеет договориться с эсэсовцами, его может пристрелить какой-нибудь полоумный ефрейтор.

На воротах, ведущих в лагерь, стоял высокий жилистый офицер с коротким проволочным хлыстом в руках. Он отсчитывал пленных. Пронзительно свистел железный хлыст над головами тех, кто не мог вытянуться, проходя мимо офицера. Солдаты с рассеченной кожей на черепах падали на руки задних товарищей. «Чего доброго, еще и мне достанется», подумал Солод. Но офицерский хлыст его обошел.

На следующий день в лагерь приехал представитель власовской армии. На лагерном плацу для него было сделанный что-то вроде трибуны.

Голодных, больных, раненых, истощенных трудной дорогой и безжалостным издевательством пленных бойцов выстроили в колонну по четыре. Власовец поднялся на трибуну. Снял фуражку, поклонился.

— Кланяюсь вам, мужественные сыновья великой России!..

У Солода дух захватило. Но это же он, Прокоп Кондратьевич!.. Вот где теперь его бывший начальник и друг!.. Хоть бы скорее кончался этот идиотский митинг. Теперь Солод не пропадет...

А Прокоп Кондратьевич, погладив свою клинообразную бородку, продолжал:

— Сыновья России!.. Вам выпало большое счастье вырваться из большевистского плена. Вы находитесь под опекой самой могущественной державы в мире. Вас больше никто не погонит в бой против своих освободителей. По ту сторону фронта остались ваши братья и сестры. Их согнали с собственной земли. У них забрали самое дорогое, чем всегда жил и гордился русский крестьянин, последнего коня, последний плуг...

— Ишь, как распинается, продажная шкура, — услышал за своей спиной Солод. Он повернулся, чтобы запомнить лицо того, кто это говорил. Это был Козлов, командир взвода третьей роты. Глаза воспаленные, через все лицо — синяя полоса от проволочного хлыста.

— Ваша задача — освободить их от большевистской неволи...

— И подставить шею под твой зад, — снова послышался за спиной Солода хриплый голос Козлова.

— Выдавайте политруков и коммунистов! Это они вас обманывают, заставляют воевать против своих освободителей. Записывайтесь в освободительную русскую армию, которой командует генерал Власов!

В рядах пленных кто-то крикнул:

— Передай ему этот подарок!..

Наполненный жидкой грязью, большой солдатский ботинок полетел на власовского офицера, попал прямо в грудь, заляпал грязью бороду, новый мундир, лицо. Офицера как ветром сдуло с трибуны. И вот в ряды пленных застрочили немецкие автоматы. Один за другим падали передние. Солод тоже упал.

Когда пленных разогнали по вонючим баракам, Солод выполз из-под трупов и, набравшись смелости, пошел к машине Колобродова, что стояла у ворот.

— Цурюк! — Загородил ему дорогу солдат.

— Хайль Гитлер! — Протянул руку Солод.

В это время в сопровождении коменданта подошел Прокоп Кондратьевич.

— Прокоп Кондратьевич! — Бросился к нему Солод.

— Загреба!..

Они обнялись, поцеловались, как подобает старым друзьям.

— Прошу передать в мое распоряжение, — обратился Прокоп Кондратьевич к коменданту. — Мой давний друг. Я его знаю так, как себя. Будьте уверены, он самоотверженно послужит великой Германии.

Солод составил для коменданта список коммунистов, командиров, политработников. Отдельно доложил о Козлове.

Иван ненавидел Козлова лютой ненавистью. Козлов не был кадровым офицером, пришел в полк из добровольцев. Он еще мальчишкой участвовал в гражданской войне. С первых дней службы в полку завоевал себе непререкаемый авторитет. Коммунист с двадцатилетним стажем, он стал совестью полка. И если бы он успел обнаружить военные способности — носить бы ему полковничьи или и генеральские погоны. «Сорвалось!.. Не получится...» Иван этому очень радовался.

Через час в машине бывшего начальника Солод ехал в штаб власовской армии. Собственно, в штабе ему побывать не пришлось. Прокоп Кондратьевич остановил машину у небольшого леска.

— Выйдем, надо поговорить.

Отведя Солода на некоторое расстояние, чтобы водитель ничего не мог услышать, сказал:

— Вот что, Иван... В штаб я тебя не повезу. Там тебе делать нечего. Все наши расчеты полетели к чертовой матери. Гитлер может проливать кровь своих солдат еще два или даже три года. Но победят большевики. Это уже видно сейчас. Я не думаю, чтобы Англия и Америка активно выступили против Гитлера. Но они не выступят за него... Гитлер уже в могиле. Жаль, что он сам этого не понимает...

Солод, истощенный всем пережитым, стоял бледный, мрачный, облепленный с ног до головы сухой грязью. Его гимнастерка и шаровары казались сделанными из коры старого дуба. Глядя на Прокопа Кондратовича бессмысленным взглядом, он механически обходил грязь, потом бил себя по животу, по бедрам, по коленям.

— Я вижу, ты удивлен, Иван... Не удивляйся, — говорил полковник, отходя от Солода, выбивающего из себя целые тучи пыли. — Ничего странного нет. Я думал, что Англия и Америка выступят на стороне Гитлера. Тогда бы мы с тобой смогли размахнуться в полную силу.

— Что же делать? — Нерешительно, уставшим голосом спросил Солод.

— Что делать?.. Германия сейчас напоминает корабль, с которого перед выходом в море сбежали крысы. Крысы обладают инстинктом заранее чувствовать катастрофу. Не будем же глупее их... Реабилитируй себя в армии. Партийный билет при тебе?..

— Нет, закопал...

— Отыскать сможешь?..

— Вряд ли...

— Не скажу, что это разумно... Ну, что же? Ищи сам выход. Надо сохранить хоть воинское звание. Я тоже скоро буду там. Надоела игра в солдатики у многоуважаемого генерала Власова... А теперь прощай. Стрелять буду — не бойся... Ну, ни пуха, ни пера... Как разыскать меня — ты знаешь...

Солод неохотно вошел в молодой березняк, а Прокоп Кондратьевич трижды выстрелил вверх. Сев в машину, он недовольно пробормотал:

— Большевистский выскребок... Еще другом притворяется. В штаб, шофер.

Долго бродил Солод глухими лесными просеками. Березки уже пожелтели, хотя листья, казалось, еще не собиралось опадать на землю. Предосенний дождь окончательно смыл с одежды шершавую грязь, зато и Солода промочил до костей. Иван думал сейчас только об одном — о куске черствого хлеба и о теплом костерке... Перед вечером он вышел на окраину села, находящегося в глубокой лесной балке. Деревянные избы, покрытые замшелой дранкой, стояли в окружении пожелтевших березок, разлогих елей и дубов. Иван залег во влажной траве, осматривал дворы... Немцев, кажется, здесь не было. Поднялся, пошел смелее.

Вот небольшой деревянный сарайчик. Нет, это домашняя баня. Она стояла далеко от избы, в конце огорода. В бане что-то зашелестело. Неужели кто-то моется?.. Зашел в тесные сени, постучал во влажные от пара, тепловатые двери. Из-за двери послышался девичий голос:

— Кто там?..

Отвечать не хотелось. И что скажешь?.. Постучал еще раз. Дверь отклонилась, высунулась девичья голова с мокрыми волосами. Левая рука девушки стыдливо прижимала к груди влажное полотенце. В больших глазах светилось удивление.

— Простите, — сказал Солод. — Голод загнал.

— Откуда вы? — Робко спросила девушка.

— Из лагеря... Сбежал.

Девушка посмотрела на него взглядом, полным грусти и сострадания. Видимо, он действительно сейчас не мог не вызывать к себе жалости. Иван, покорный этому взгляду, тоже оглянул себя. Старые солдатские ботинки, снятые перед сдачей в плен с убитого бойца, расползлись, и тоже, как и их новый хозяин, «просили есть». Вечера и ночи были холодные, а на нем только мокрая гимнастерка, — шинель осталась в лагере. Но Иван не мог увидеть своего лица, а именно оно, изможденное, костлявое, бородатое, и вызвало наибольшее сочувствие.

— Чего же вы пришли в село? — Спросила девушка. — У нас немцы.

— Где же они? — С тревогой спросил Иван, готовый уже выйти из тесных сеней.

— Вот их подводы под нашей избою. Стойте здесь, пока стемнеет. И не бойтесь... У меня тоже отец в армии.

Девушка закрыла дверь, а Солод прислонился плечом к деревянной стенке сеней и так стоял, закрыв глаза. Нервное напряжение последних дней и невероятная усталость взяли свое — он и не заметил, как задремал... Но вот Иван услышал тихий женский голос:

— Бедный... Он спит. Пойдемте тихонько...

Девушка взяла его за руку и, осторожно ступая в темноте, повела за собой. Солод не понимал, куда она его ведет, но у него не было сил даже волноваться за свою судьбу.

Они остановились у сарая. Девушка осторожно отбросила железную ручку, завела его в сарай. Приятно запахло лесным сеном. Не отпуская руки, сказала:

— Лезьте за мной.

Долго она тянула его узкой норой, сделанной в сеновале. Наконец они оказались в теплом, ароматном гнездышке, где можно было даже сесть.

— Тут и заночуете, — сказала девушка. — Если не можете отправиться завтра утром, пойдете послезавтра. Еду я вам буду носить. Сейчас не спите. Все равно разбужу через полчаса...

И она ловко, как мышка, шмыгнула в душистую, шелестящую нору, ведущую к выходу. Солод подчинялся каждому ее слову, как тяжелобольной требованиям медсестры. Наверное, он не первый и не последний ночует в этом гнездышке...

Вскоре он услышал шорох сена. Теплая, ласковая рука девушки коснулась его колючей бороды, скользнула по лицу, по клочковатым волосам. Ему стало уютно и тепло от этой непреднамеренной девичьей ласки.

— Ешьте... А я пока подремлю. Прошлой ночью тоже... не спала.

Она поставила ему на колени кувшин с кислым молоком, положила в руки полбуханки, а сама, по-детски доверчиво согнувшись в тесном гнездышке, сразу же уснула. Ласково щекотало спину ее теплое дыхание. Солод уже давно опустошил кувшин, съел хлеб, но не решался ее будить. Что-то нежное, хорошее затеплилось в груди. Видно, девичья забота тронула его холодное сердце. Он даже рассердился на себя — откуда эта сентиментальность?.. Нет, на том дорожке, которуй он выбрал для себя, — она ​​лишняя. Ее надо каленым железом выпекать. И вдруг мелькнула другая мысль — а почему бы не воспользоваться этой безрассудной доверчивостью?..

И вдруг ему стало стыдно. Вспомнилось другое девичье лицо — нежное, наполненное сочной вишневой красотой.

Сестра... Где она сейчас?

После того как отца выслали, мать переехала с нею в другое село и вскоре умерла. Девочка вырастала у дальних родственников, а Иван посылал деньги на содержание и время от времени ее навещал.

Как она прижималась к нему, как щебетала, эта озорная, беззаботная девочка!

Может, и она так, как эта доверчивая русская девушка, прячет у себя какого-нибудь раненого солдата или партизана? Сестра еще до войны поступила в комсомол, с увлечением читала «Как закалялась сталь» и очень ругала Тоню... Иван с нею не спорил — пусть растет такой, как все. Может, легче ей будет в жизни...

И всегда, когда он вспоминал сестру, что-то теплое и светлое наплывало на душу, словно утренняя зоря тихонько закрадывалась в грудь, прогоняя оттуда мрак.

Девушка шевельнулась, подняла голову.

— Вы уже поели?.. Чего же не разбудили?

Солод ответил как можно спокойнее:

— Жалко было. Вы крепко заснули...

— Вот как!.. — Она тихонько засмеялась. — Чего нас жалеть?.. Мы живем в тепле. А немцы у нас — обозники... Старые, даже песок сыплется. Я их не боюсь. Только кур жалко. Всех поели... Но я вам на дорогу десяток яиц сварю. Вы же хотите перейти туда, к нашим?..

— Да, — подтвердил Солод.

— Ну, давайте кувшин... Вы очень храпите во сне?

Солод растерялся. Он об этом никогда не думал, и ему никто об этом не говорил.

— Не знаю.

— Ну, тогда вот что... Возьмите в зубы стебелек. Так с ним и засыпайте. Тогда не захрапите... Спокойной ночи!

Солод прожил на сеновале двое суток. Почувствовал, что вернулись силы. Можно было трогаться в путь. Анка — так звали его спасительницу — испекла ему свежего хлеба, сварила полтора десятка яиц, напекла в золе картофеля. Все это она принесла в полотняной сумке и, сидя возле него, весело щебетала:

— Иван!.. Пятый Иван тут ночует. А что, если все Иваны после войны сватов пришлют?.. Что я тогда буду делать?

— А разве своего Ивана нет? — Улыбнулся Солод.

Девушка ответила тихо, грустно:

— Есть, да не знаю, мой ли он... или с землей повенчан... Ну, вот что, Иван. Дойдешь до Болотной, постучишь во вторую избу от края. Там живет мой дедушка. Скажешь, что от Анки. Этого достаточно. Он знает, что ему делать... Болото обходи осторожно. Прощай... Скоро рассвет.

Анка поцеловала его по-сестрински в лоб и полезла из теплого гнездышка. Ему так и не удалось рассмотреть ее лицо. Там, в сенях бани, оно показалось миловидным. Но это было в сумерках...

Два дня он шел по просекам и дорогам, не встречая ни одного села. Видимо, Анка сама выводила этими дорогами пленных, потому что все приметы, о которых она говорила, точно сходились. А вот и болото. Анка предупреждала, что его следует обходить осторожно. Но только Солод прошел несколько десятков шагов, как почувствовал, что земля под ним проваливается. Холодная, густая болотная жидкость схватила его крепко, будто кто-то на пояс накинул аркан и постепенно затягивал вниз. Безумный страх овладел Солодом. Он пытался вырваться, но только зря тратил силы. Опереться было не на что. Руки погружались в липкую грязь. Чем больше он двигался, тем глубже его затягивало болото. Тогда Солод раскинул руки и застыл в неподвижности. Сколько он таким образом сможет держаться?..

Уже вечерело. Шорохи леса вызывали непреодолимое желание жить. Что угодно — жить!.. Если даже жизнь заставит отказаться от всего на свете — от его честолюбивых мечтаний, которые заходили слишком далеко, от его привычек, от маленьких и больших радостей, которые она дарит каждому человеку. Все равно. Только бы жить... Хорошо бы вернуться к той девушке, в то теплое гнездышко на сеновале, уговорить ее стать его женой, делать маленькие дела, которые бы ее вполне удовлетворяли. Возможно, вместе с нею немного помогать людям, чтобы не оттолкнуть ее от себя, и жить, жить... Чего он хочет? Что его радует и что огорчает?.. Ведь ясно — немецкие солдаты для него такие же ненавистные, как и русские. Воспоминание об отце давно умерло в его душе. Нет, ему ничто не дорого так, как сама жизнь, его собственная жизнь. Только бы слышать шорох берез, видеть восход и закат солнца, улыбку женских уст. И может, он имел бы наивысшую радость, какую жизнь дает людям, — может, он тоже, как другие, брал бы на колени своего сына, мастерил для него игрушки, с нежностью глядел бы, как он бегает утром по зеленой лужайке... Он согласен жить без ног, без рук, быть навеки прикованным к постели. Он готов превратиться в зайца, волка, собаку — но жить, дышать этим воздухом, ходить по этой земле.

— Спа-си-те-е-е!

Солоду казалось, что его голос тонул в собственной груди. Уже и раскинутые крестом руки проваливаются. Болото подходит к подбородку.

— Спа-си-те-е-е!..

Что-то отозвалось в лесу: «Аго-о-ов!» Может, это эхо его собственного голоса?.. Нет, это кто-то отзывается далеким протяжным свистом. Он хотел снова крикнуть, но не смог. Из горла вырывался только приглушенный стон.

Но вот Солод заметил фигуру человека, спешащего к нему в вечерних сумерках.

— Держись, мужик!.. Держись.

Солдат сел под березой и начал разматывать обмотки. Для чего это? И как он это долго делает! Почему не спешит помочь?.. А солдат снял обмотку с одной ноги, занялся второй. Затем связал их, привязал к тонкому длинному шесту и, подойдя к болоту, начал размахивать этим огромным кнутом над головой Солода.

— Хватайся, мужик...

Через полчаса Солод обмывал свое тело в неглубоком лесном озерце, а солдат, спасший его, развешивал над очагом свое только что выстиранное белье.

— Да возьми же мыло... Без мыла разве вымоешься? Оно хоть и прохладная вода, да уж прости. Сам о бане мечтаю...

Когда Солод обмылся, солдат положил на его плечи шинель.

— Садись к огню... Давай, я тебе ноги обмотками замотаю. Вместо чулок. Так... У меня немного самогона есть. Выпей. Помогает.

Долго они сидели у костра. Солдат назвал себя Бескобылиным. Родом из-под Вязьмы.

— Вот отвоюемся, — говорил Бескобылин с той блаженной улыбкой, на какую способны только заядлые мечтатели, — приду домой, нарублю дров, натоплю баньку и неделю из нее не вылезу... Нет, неделю не выдержу. С ребятами захочется поиграть. Хорошие они у меня. Одному седьмой пошел, а второму — девятый... О школе надо думать, а где та школа теперь?..

Он, как и Солод, зарос бородой, только борода Солода была русой, а у Бескобылина — рыжая, огненная. Глаза маленькие, прищуренные, по-детски добрые. В отсвете лесного очага сверкали чем-то неземным, как сияют глаза ребенка, когда ему рассказывают сказку. Левая половина лица Бескобылина, покрытая рыжей щетиной, густо искрилась, как перезрелые колосья ржи в вечерней заре.

— А это хорошо, товарищ Солод, что я тебя встретил. Вдвоем веселее выходить...

Солод вздрогнул.

— Откуда вы меня знаете?

Солдат улыбнулся, сказал неторопливо, с лукавинкой:

— Ну, как же?.. Вы же один, а нас много. Я с третьей роты... Вам не холодно? Ложитесь ближе к очагу и поспите. А я подневалю... Белье ваше подсохнет.

Бескобылин поправил шинель на плечах Солода. Иван затих... Ему действительно хотелось заснуть.

Тем временем Бескобылин снял гимнастерку, принялся копаться пальцами в складках воротничка и рукавов. Схватил горячую головешку, провел ею по рубцам гимнастерки, погасил пальцами ткань, начавшую тлеть. «Нужда заела», подумал Солод.

Покончив с гимнастеркой, Бескобылин снял нижнюю рубашку. Солод осторожно откинул с глаз воротник шинели. Он никак не мог понять, чем это обмотано тело Безкобилина... Какая-то нежная шелковая ткань непонятного цвета. Эти мужики даже перед смертью не забывают кого-то обокрасть.

Но вот Бескобылин наклонился над очагом, и шелковая ткань сверкнула красными отсветами, словно грудь солдата была охвачена пламенем. Внезапная догадка молнией пронзила Солода. Это же полковое знамя!..

Солод полежал еще несколько минут, о чем-то раздумывая. О чем он думал? О своем предсмертном раскаянии в болоте?.. Нет, он о нем забыл сразу же после того, как отогрелся в солдатской шинели Бескобылина. Его сейчас волновали и возбуждали совсем другие мысли. Резким рывком сбросил шинель и голый, как дикарь-людоед, набросился на Бескобылина, впился холодными пальцами в его горло. Солдат хрипел, пытался достать зубами до рук Солода, ударил Солода головой в подбородок с такой силой, что у того треснула челюсть. Но Солод был значительно сильнее его. Борьба продолжалась недолго.

Через несколько минут Иван снимал с его груди полковое знамя. Обмотавшись нежным шелковым полотном, он расшнуровал на мертвом надежные ботинки, положил их у костра, а тело бросил в лесное озеро... Потом достал из противогазовой сумки Бескобылина кусок черного хлеба, допил самогон из его фляги. Когда вымытое Бескобылиным белье немного подсохло, Солод оделся, накинул на плечи солдатскую шинель, надел ботинки и пошел искать Аниного дедушку.

На другой день приваленный большой копной сена, он ехал к линии фронта. Его безжалостно трясло, но настроение у Солода было великолепное. Только бы перейти фронт, а там ему теперь поверят...

— Нн-но! Нн-но! — Хрипловато покрикивал дедушка, погоняя свою тощую клячу.

Да, Солоду поверили. Но за потерю партийного билета он был наказан. Нового партбилета ему не выдали. Однако военное звание сохранилось. Через несколько месяцев его назначили заместителем командира части по материальному обеспечению.

Как-то, поехав на станцию ​​за боеприпасами, Солод был ранен осколком бомбы, сброшенной на эшелон. После шестимесячного пребывания в госпитале его демобилизовали...

Где-то в 1950 году произошло такое событие. В его кабинет зашел невысокий человек в офицерском кителе без погон, с толстой кленовой палкой в ​​руке. Человек тяжело припадал на левую ногу, — видимо, левая была короче правой на несколько сантиметров и почти не сгибалась в колене. Незнакомец подошел к письменному столу, опустился в кресло, снял фуражку. Волосы у него были каштановые, густые, закрученные в мелкие кольца, как шерсть каракуля. Попросил разрешения закурить. Но не донеся до рта еще не зажженную сигарету, он резко поднял голову, внимательно посмотрел на Солода, подался туловищем вперед, и на несколько секунд застыл в такой позе, ощупывая его глазами. Солод вздрогнул от этого взгляда. Иван Николаевич пытался вспомнить, где он видел эти подвижные глаза, этот широкий нос, эти каштановые волосы... И вдруг как вспышкой озарило память — Козлов. Солод сразу же сообразил, — что может знать о нем этот человек? Немного. То, что он исчез из лагеря. Больше ничего. Он не мог видеть, как Солод подходил к машине Колобродова, — пленные были в бараке, под надежной охраной... Признаваться, что узнал его, или подождать, как он себя поведет? Лучше подождать. Если Козлов не назовет его по имени, значит, он думает о нем что-то плохое. Не узнать он не мог... Но как ему удалось избежать расстрела? Ведь Солод о нем докладывал отдельно...

Козлов тем временем закурил, достал из бокового кармана бумажку, протянул Солоду. Это было заявление на имя директора завода с просьбой принять его на работу в отдел снабжения. В уголке резолюция Горового красным карандашом — «т. Солоду»... Нет, он только делает вид, что не узнал. Но узнал, это ясно... Надо принимать. К сожалению, надо.

А на следующий день в областное управление КГБ было послано несколько анонимных писем, в которых говорилось о том, что на заводе появился человек, который в немецких лагерях для военнопленных выдавал командиров, политруков, коммунистов. Фамилия этого человека — Козлов... Солод рассчитывал на то, что при допросе совпадут сведения о местонахождении лагеря, которые даст сам Козлов, и те, что указаны в анонимных письмах; что Козлов, видимо, только один бежал из-под расстрела и опровергнуть обвинения некому.

Расчеты Солода не были пустыми. Не успел Козлов оформиться на работу, как был арестован. Солод неделю ходил с довольной улыбкой, а потом, просидев в библиотеке, подготовил беседу о бдительности. Проводя беседы в цехах, он рассказывал, как к ним на завод хотел устроиться закоренелый шпион, но был своевременно разоблачен органами.

Во время последней поездки в Москву Ивану Николаевичу также пришлось пережить несколько довольно неприятных минут. По службе надо было обязательно побывать у министра, но он боялся встречи со Швыденко. Солод сидел в приемной и никак не решался зайти в кабинет. Несколько раз пропускал свою очередь и занимал новую. Прошло почти четверть века, как он вонзил нож Антону в самое сердце. Неужели Швыденко сможет его опознать?.. И все же лучше с ним не встречаться.

Но вот из кабинета вышел высокий мужчина средних лет. В нем не было ничего такого, что бы выделяло его среди других людей его возраста. Открытый взгляд, большой лоб, волосы... Такой тип деятеля встречается и в министерстве, и в промышленной артели. Подошел к группе посетителей, заговорил с ними. Держится просто, непринужденно. В голосе не чувствуется ни самоуверенного превосходства, ни унизительной предупредительности. Видимо, это кто-то из посетителей такого же ранга, как и все здесь присутствующие.

— Кто это? — Спросил Солод у низенького старичка, что заинтересованно прислушивался к разговору.

— Как кто?.. Это Швыденко.

А Швыденко уже подходил к Солоду.

— А вы, товарищ, по какому делу?.. Скоро должно начаться заседание коллегии. Я сегодня, извините, не смогу принять. Возможно, ваше дело можно разрешить быстро? Или подождете до завтра? — Потом неловко улыбнулся. — Откровенно говоря, надоело заседать.

«Не узнал!» — радостно забилось сердце Солода.

— Я с металлургического. От товарища Голубенко. Относительно лома, — ответил Солод, сдерживая волнение.

— О, это так просто не решается, — улыбнулся Швыденко. — Дело сложное. Передайте Голубенко, что мы ищем возможности и, конечно, найдем. О зиме уже думаете?.. Пусть не переживает. Без лома не останетесь. Пусть подумает об использовании шлаковых отвалов. В них содержится большое количество железа... Всего хорошего. Заходите завтра. Поговорим подробнее.

Швыденко пожал руку Солоду, подошел к другому посетителю. А Солод вышел из министерства довольным, с чувством полной безопасности. Да, ему надо думать о поступлении в партию. Самое главное — получить рекомендацию от парторга. Иван знает, что для этого нужно сделать. А когда рекомендует сам парторг — другие тоже не откажут. Правда, того, что он исключался из партии, скрывать нельзя. Но Солод вынес из вражеского тыла полковое знамя. Благодаря ему военная часть начала новую жизнь. Это что-то да значит!