Со стороны казалось, что Валентина вполне спокойная. С Федором она была мягче и приветливее, чем обычно. У нее вдруг появилась неожиданная любовь к домашней работе. Она никогда не отличалась особым умением готовить, печь печенье и пирожные. Но теперь часами простаивала у печки и у духовки. У Валентины в этой области опыт был ограниченный, и теперь к ней чаще заходили Лида и Прасковья Марковна. Теперь ее интересовали различные сорта и цвета мулине, и Лида, неизвестно где, раздобывала его для Валентины. Началось это с тех пор, как увидела фото Виктора в журнале.

В доме Голубенко всегда было чисто, уютно, светло. Валентина любила книги и выписывала их в таком количестве, в каком позволяла зарплата. Стены в кабинете Федора были заставлены полками с книгами. Но они там в последнее время не помещались, поэтому два шкафа с лучшими изданиями стояли в гостиной. Здесь были издания русских и украинских классиков, энциклопедия, техническая литература.

Не только книги стали украшением и душой этого дома. На стене в гостиной появился большой портрет Горького, вышитый руками Валентины. В ящике на туалетном столике лежала неоконченная работа — весенний пейзаж Днепра.

Откуда у Валентины появился вкус к этой кропотливой работе? Не искала ли она в ней успокоение для своих нервов, утешение для души?..

Вот и сегодня Валентина проснулась очень рано. Федор еще спал. Вышла в летнюю кухню, затопила печь с духовкой и принялась лепить из теста, заквашенного вечером, какие-то сдобные выкрутасы. Вскоре прибежала Лида. Глаза у нее были еще заспанные, но весело улыбались.

— Доброе утро, Валя! — Защебетала она, — Я так и знала, что ты не спишь. И мне не спится. Думаю, пойду, пройдусь... Вижу — ты...

Затем Лида посмотрела на маленькие золотые часы, украшенные тонкими узорами — подарок Ивана Николаевича.

— Четверть шестого! Рано мы сегодня проснулись. Давай, я тебе помогу. Валя, не так!..

И, став к столику, покрытому зеленой клеенкой, она начала показывать Валентине, как лепятся сдобные петушки и зайчики. Тесто под ее руками сразу оживало, как глина под руками скульптора.

Солнце уже взошло. Сад был наполнен тихим шелестом и птичьим свистом. Легкая, тепловатая роса затуманила листья и своим беловатым цветом напоминала первую изморозь.

Когда сдоба уже стояла в духовке, подруги, помыв руки под краном, вырастающем из земли, как железный росток, сели на деревянной скамейке под яблоней.

— Что тебе сегодня снилось?.. Ты сияешь, как невеста, — с теплой улыбкой обратилась к Лиде Валентина.

— Угадала! — Удовлетворенно воскликнула Лида. — Так и есть.

— Давно пора.

— Знаешь, Иван сегодня не пришел. Наверное, зачитался и заснул. С ним это иногда случается. Я однажды так ждала, не выдержала и пошла к его дому. Было уже три часа ночи. Это только я на такое могу решиться... Смотрю — свет в его комнате горит. Ну, думаю, читал, заснул и даже настольной лампы не погасил. А на второй день спросила, — так и есть. «Войну и мир» перечитывал. Сегодня тоже его не было. Долго не могла уснуть. Думала. Наконец решила...

Лида рассказала о своих недавних сомнениях. Возможно, с точки зрения других женщин она заслуживает осуждения. Ведь они с Иваном до сих пор не были в загсе только потому, что тянула Лида. Иван давно согласен. Он несколько раз напоминал ей об этом. Лида не сомневалась, что его слова были вполне искренними. Она верила, — это сделать никогда не поздно. Для нее главное — не загс... Главное — убедиться в надежности своих чувств. В Иване она уверена. А в себе...

— Мне казалось иногда, что я люблю его как-то не так... Ну, понимаешь, Валя... Не так, чтобы сделать его счастливым. Я же помню, как любила своего Павла. Полчаса не могла прожить без него... А когда узнала, что погиб... Да что там! Об этом не расскажешь.

Лида напоминала сейчас не тридцатипятилетнюю женщину, а цветущую от любви девушку. Волосы были покрыты легкой косынкой из ярко-зеленого шелка. Платье на ней — такого же весеннего цвета с мелкими незабудками, собранными в небольшие букеты на зеленом фоне, как на молодой луговой траве. Небольшие серьги поблескивали темно-красными рубинами в золотой оправе.

Валентина часто любовалась Лидой, а сейчас смотрела на нее с нескрываемым восторгом. Она понимала подругу — пережив в юности любовь, зная, какой она бывает, она и для Солода искала в себе такое же юное, а не омраченное пережитым, девичье чувство. Она прислушивалась к своему сердцу, взвешивала. Ей казалось, что любовь к Ивану — не такая яркая, не такая горячая. Появилось больше благоразумия, уравновешенности. Лида не хотела согласиться, что после тридцати лет все бывает не так, как в юности. Сама она готова на какие угодно жертвы ради Ивана. Но от него не хотела жертв.

— Понимаешь?.. Он — человек не первой молодости. И вдруг окажется, что я люблю меньше, чем надо для его счастья. Что тогда? Для него это будет страшным ударом... Он же такой хороший! Поэтому и не спешила в загс.

Как только с лица Валентины исчезла грусть и появилась ее хорошая, искренняя улыбка, она стала привлекательной, даже красивой.

— Эх, Лидка!.. Ищешь ты в себе чего-то такого... То, что было в девичьи лета — не вернется, как и юность. В нашем возрасте все другими мерками меряется... Но я же знаю, что ты любишь Ивана! Хватит примеряться. Решай. Пусть тогда читает Толстого под боком у тебя.

Лида, улыбаясь, спросила:

— Значит, благословляешь?..

— Благословляю. От души благословляю.

Лида задумалась.

— Чего оно так бывает?.. Когда приходил каждый день и я к этому привыкла, — были колебания, размышления. А как только не пришел несколько ночей, — появилась тревога, все сомнения как рукой сняло. Как будто он лучше для меня стал, милее. Вроде и полюбила горячее. Он, может, и не замечает этого. А это так.

Валентина, взяв подругу за руки, тихо продекламировала:

— Это правда, Валя, — сузив глаза, сказала Лида. — Ну, как ты решила? Покажешь Сотнику свою работу? Может, он посоветует что-то умное.

— Нет, — Решительно сказала Валентина, и ее глаза снова заволокло грустью. – Да и вряд ли он сможет посоветовать что-то ценное. Не хочу его видеть... Не хочу...

Долго подруги сидели под яблоней. А когда бросились к духовке и открыли ее, оттуда, как из трубы, повалил густой сизоватый дым.

— Вот так заговорились! — Всплеснула руками Лида.

Они вынули широкий железный лист с загнутыми вверх краями, на котором лежали черные, словно выструганные из угля, их сдобные петушки и зайчики.

— Что же делать? Давай теперь выбросим их на помойку, чтобы Федор нас не засмеял, — с лукавинкой в ​​глазах предложила Валентина. — Хорошо мы его угостили! Он так любит то, что я приготовлю. Бывает, сама вижу, что не вкусно, а ему нравится.

— А может, и на этот раз понравится? — Послышался голос Федора с веранды... Седые волосы Федора было еще не расчесаны и на первый взгляд казались волнистыми. Высокий, стройный, в синей полосатой пижаме, он выглядел еще выше.

— Ты уже проснулся?.. Но как же некстати. Кто тебя просил? Ну, поспал бы еще хоть пять минут! — Жаловалась Валентина.

— Мне приснилось, что жареным пахнет.

— И запахнет же тебе, когда не надо, — смущенно улыбнулась Валентина.

Лида поздоровалась с Федором и сразу же попрощалась с ним, а Валентине помахала рукой — еще, мол, увидимся. Оставив хозяев у обугленных петушков и зайчиков, она веселой походкой пошла по поселку в дом, где жил Солод.

Когда Лида постучала к Ивану Николаевичу, он как раз раздевался, зайдя в комнату за несколько минут до ее прихода.

Солод не любил внезапных посещений, просил Лиду стучать три раза, чтобы знать наверняка, — это она, никто другой. Знакомых он к себе никогда не приглашал, — когда была необходимость, встречался с ними в ресторане. Замок на двери был предметом его особых забот. Он несколько раз менял замки, пока подобрал такой, который его вполне удовлетворил. Но сейчас Иван Николаевич знал, что за дверью была Лида.

Быстрым движением разбросал постель, снял пиджак и рубашку, перекинул через шею полотенце и пошел открывать. Он был несколько встревожен — не заметила ли Лида, как он шел домой садами и огородами? Ведь он видел ее, когда она переходила улицу...

Но открыв дверь и взглянув на ее лицо, он сразу же успокоился, — глаза Лиды улыбались счастливой улыбкой.

— Лидок! Как хорошо, что ты пришла. Заходи, заходи.

Лида вошла в комнату, оглянулась, втянула в себя воздух.

— Вот молодец! У тебя сегодня вовсе не накурено.

— Решил не курить натощак. Заметил, что это очень вредит.

— А я разве тебе не говорила?.. Ну, умойся, а я посижу.

Комната Солода была не похожа на обычные комнаты холостых мужчин. Она была с хорошим вкусом убрана драгоценными коврами, на стенах висели дорогие картины. (Иван Николаевич любил пейзажи, особенно гибких, розовых нимф у небольшого озерца, окруженного деревьями. Он часто садился перед этой картиной и долго размышлял. О чем он думал в такие минуты? Что ему напоминали эти нимфы?..) У окна стоял массивный, покрытый зеленым сукном, письменный стол, рядом с ним — два мягких кресла. Широкая деревянная кровать с зеркальными спинками из полированного ореха была придвинута почти к самому окну. Ночью, лежа в постели, можно было читать при свете настольной лампы, поставленной на край письменного стола. Комната напоминала своей строгостью и изысканной простотой дорогой номер в хорошем отеле. Но это было по-своему красиво и уютно. Лиде нравилась исключительная аккуратность Ивана Николаевича и его хороший вкус к вещам.

Пока Солод умывался, Лида просматривала «Войну и мир». Книгу взяла под настольной лампой. Она лежала на столе развернутой, обложкой вверх.

— Опять читал, пока книга из рук не выпала? — Спросила Лида Ивана Николаевича, когда он вернулся в комнату и начал надевать рубашку. — Хоть свет на этот раз не забыл погасить?

— Погасил, — не моргнув глазом, ответил Солод.

А когда он завязал галстук, связанный из цветных шерстяных нитей, и надел пиджак, длиной почти до колен, Лида подошла к нему, положила руки ему на плечи и тихо, с волнением в голосе сказала:

— Ваня, я согласна... — Потом почти шепотом добавила то, о чем не решалась пока говорить даже Валентине: — Я, кажется, беременна.

Солод посмотрел на нее удивленным взглядом. Обнял, крепко поцеловал, обернул вокруг себя:

— Лидок! Какое это счастье!.. Когда же мы пойдем в загс?

Лида, а не вырываясь из его рук, радостно шепнула:

— В воскресенье.

Солод сел в кресло.

— И ты перейдешь ко мне жить?

— Перейду.

— Наконец!.. А то действительно у нас какие-то непонятные отношения.

В сердце Солода откликнулось что-то теплое, необычное. Это чувство чем-то напоминало то давнее, полузабытое, неожиданно возникшее в его душе к незнакомой русской девушке Анке... Он не мог понять, как и почему оно постучало в его сердце. Давно он привык к мысли, что ни одна женщина не способна его тронуть, не говоря уж о Лиде. И вдруг...

Неужели он действительно в нее влюблен? Не может быть... Это снова всплыло на поверхность то, что он старался в себе утопить, — желание зажить спокойной жизнью, играть с ребенком, следить за его ростом... Ведь и он был человеком!

Иван Николаевич посмотрел на Лиду, — и вроде впервые заметил ее красоту. Словно где-то глубоко внутри выпрямились какие-то неизвестные пружины.

Он до боли сжал ее пальцы и почти кричал:

— Ласточка!.. Какое это счастье!.. Мы покинем это гадкий город. Мы забудем обо всем на свете. Мы купим дом у моря. Нас будет только трое — я, ты и он. Ведь это будет сын! Правда?.. И никто не будет иметь власти надо мной. Никто, кроме солнца и твоих глаз.

В глазах его вспыхивало что-то сумасшедшее, как у голодного волка.

Лида заметила этот нечеловеческий, почти животный восторг, и он ее очень напугал.

— Опомнись!.. — Воскликнула она.

Солод замолчал, расслабил пальцы, отпустил ее руки.

Она заметила, как он резко повернул к ней голову, как яростно блеснули зрачки и неприятно заскрипели зубы. Почувствовала, — в груди что-то оборвалось, застыло, будто туда упала льдина. Она прижалась спиной к стене, что тоже показалась ей ледяной.

Но вот острый излом на бровях постепенно выровнялся, а глаза едва заметно улыбнулись. Лицо его приняло привычное выражение.

— Вижу, ты испугалась, ласточка... Прости. Мне, видимо, следует лечить нервы. Не думал, чтобы радость так повлияла. Ведь мне за сорок, а я еще не был отцом.

Он успокаивающе гладил ладонью ее волосы.

— Но откуда это в тебе?.. — Озабоченно спросила Лида.

— Из детской сказки, — улыбнулся Иван. — Из грез. Значит, в загс в воскресенье?..

— В воскресенье лучше, — неуверенным голосом сказала она.

А Солод корил себя за то, что так неожиданно подвергся гипнозу давно умерших желаний. Нет, нет!.. Надо как-то выпутаться из этого дурацкого положения.

Он посадил ее, а сам, не выпуская Лидин рук, сел во второе кресло, стоящее напротив. Не глядя Лиде в карие глаза, напряженно о чем-то размышлял. Его лицо приняло унылый вид. Гладя широкой ладонью ее руку, он с печальными нотками в голосе произнес:

— А знаешь, Лида, сейчас это получится бестактно по отношению к Федору и Валентине. Пусть уедет Сотник, тогда. У них настроение не из веселых. А у нас вдруг свадьба. Как-то это не совсем хорошо. Правда?

Лида посмотрела на него пристальным взглядом. Глаза у него были спокойные, серьезные. В них не было и намека на какую-то затаенную, невысказанную мысль. Лида подумала о том, что в его словах есть много правды. Ведь они с Иваном ближайшие друзья семьи Голубенко. И какая, собственно, для Лиды разница, когда состоится свадьба? Разве это что-нибудь изменит в их отношениях?.. Только и того, что перейдут на одну квартиру.

— Правда, Иван. Я это даже не приняла во внимание.

Иван Николаевич подумал: «А почему бы не покончить с этим?.. Повезти ее к сестре, познакомить их. Сестра, пожалуй, обрадуется. Сколько раз она упрекала меня за то, что до сих пор живу не женатым... А Лида умеет нравиться».

Но как только он вспомнил о сестре, мысли о Лиде отодвинулись на задний план. Для него сестра была чем-то большим, более святым, чем мать, о которой он вспоминал редко.

Эту милую, несчастную девушку он разыскал после войны с большим трудом. Но как же печальна была встреча!.. И если уж показывать ей свою жену, то только настоящую, — раз и навсегда.

Когда шли на работу, Солод был с Лидой более нежный и внимательный, чем обычно. Проводив ее до проходной, он пошел в заводоуправление, находящееся за пределами завода в большом двухэтажном здании из розового туфа. Минуту постояв в нерешительности, Солод открыл дверь с табличкой «Партийный комитет».

— А-а, поздравляю вас, поздравляю, Иван Николаевич, — поднялся ему навстречу Доронин. — Давненько вас видел. Что нового? Вот недавно был в общежитии. Жалоб особых нет, но просили установить им приемник в Ленинском уголке. И обязательно с радиолой. И пластинок с новыми песнями приобрести. У нас, кажется, есть деньги на это?..

— Еще не все потрачены, — сказал Солод.

— А на пианино хватит? — Лукаво подмигнув, спросил Макар Сидорович.

— Не слишком ли щедро?.. Практика показывает, что в общежитиях такие вещи не долго служат.

— Ой, скупой же вы народ — армейские интенданты! — Удовлетворенно рассмеялся Доронин. — У вас под ложечкой сосет, когда нужно раскошелиться какой-то тысячей.

— А знаете, зачем я зашел к вам, Макар Сидорович?.. Я был недавно на строительных площадках. Там, где строятся новые жилые дома для рабочих. Строит их трест, который, конечно, нам не подчинен. Но он строит для наших работников, в пределах нашего поселка, и мы не можем проходить мимо тех безобразий, которые там творятся.

— Что именно? — Беспокойно спросил Доронин. — Опять халтура?

— Я сейчас не об этом, — глядя прямо в глаза Доронину, продолжал Солод. — Это уже не халтура. Это граничит с вредительством. Они завербовали много людей из западных областей. Все это бывшие крестьяне. И понятно, что они не такие смелые, как наши люди. Жаловаться не умеют. Молчат. А там издеваются над ними...

— Что вы говорите... Как это может быть? — Бросил на него недоверчивый взгляд Доронин. — Я недавно читал очерк нашего Сумного. Так там прямо рай земной...

— Я отвечаю за свои слова, Макар Сидорович. Квалификации они не имеют. Почти весь труд механизирован. Их бы надо учить, но об этом никто не заботится. Все они работают чернорабочими. Работы для них мало. По несколько раз переносят те же камни с места на место. Чтобы не сидели сложа руки. Ну, а учитывается им, конечно, только одна операция. И зарплата из-за этого мизерная. Они пошли к управляющему...

— К Криничному?..

— Да, к Криничному. Просят, чтобы их отпустили домой...

Доронин поднялся из-за стола бледный, мрачный.

— Это правда? Как же он мог?.. Ранен, награжден. Майор запаса.

— Перерождаются люди. Забывают, что именно за них они кровь проливали. За них, а не за то, чтобы их обворовывать. Получается, такие, как Криничный, — собственную кровь в грязь затаптывают. Я к вам как к члену горкома.

Доронин позвонил в гараж.

— Пожалуйста, машину. И немедленно.

Затем обратился к Солоду:

— Поедете со мной.

Когда они сели в машину, Доронин повернулся к Солоду, сидевшему на заднем сиденье.

— Заедем сначала к нему домой. Посмотрим, как он сам живет.

Минут через пятнадцать машина остановилась у дома Криничного. Это был большой особняк, выстроенный из белого силикатного кирпича почти на самом берегу Днепра. Дом с трех сторон окружала надежная кирпичная ограда, двумя концами подходящая к днепровскому берегу. Вокруг дома покачивались на тоненьких ножках зеленолистые саженцы вишен, слив, яблок. Видно, особняк строился не несколько лет, как это обычно бывает, а возведен в течение нескольких месяцев. Ведь сад насаживается сразу, как только получена усадьба, и пока поставят дом, он успевает вырасти и угостить хозяев своими первыми плодами.

Посреди двора красовался широкий бетонированный бассейн для купания, с фонтанами по краям и небольшим помостом для прыжков.

Когда Солод и Доронин зашли во двор, на открытую веранду вышла роскошная белолицая женщина с черными, как смоль, волосами. Дорогой халат на ней переливался всеми цветами радуги.

— А-а, Макар Сидорович! — Приветливо воскликнула она, глухо картавя. — Что это вы нас забыли? Как вам не стыдно?.. Мы с мужем так часто о вас вспоминали. Вы же с ним, кажется, однополчане. Он любит вспоминать фронтовую жизнь. Заходите. Вы же еще не видели наш дом?..

Утопая по щиколотку в дорогих коврах, она повела их по просторным, светлым комнатам, заставленным самой дорогой мебелью без определенного вкуса, без всякой симметрии. Стеклянная горка ломилась от большого количества серебряной посуды, фарфоровых статуэток, хрустальных ваз, украшенных золотом. Но на стенах не было ни одной картины. Нигде не видно было и шкафа или хотя бы этажерки с книгами. Наверное, ни книг, ни картин в этом доме не жаловали. В комнату с мокрой головой вбежал десятилетний мальчишка.

— Пуся, — недовольно обратилась к нему мать. — Ты снова купался в Днепре?.. Сколько тебе говорили, чтобы ты плавал в бассейне? Для чего же отец бассейн построил?..

— Я в конце нашей усадьбы купался. Там совсем мелко, — ответил Пуся, настоящее имя которого было Петрусь.

— А бассейн для чего, я тебя спрашиваю?..

— Не знаю, для чего, — не сдавался парень.

— Вот я скажу отцу! — Пригрозила мать, потом обратилась к гостям: — Как вам у нас нравится?

— Очень, — не совсем приветливо буркнул Доронин. — Очень нравится.

— Почему вы так бледны? — Спросила хозяйка, заметив мрачный вид Макара Сидоровича. — У Вас, наверное, голова болит?.. Я могу дать пирамидон.

— Нет, не стоит. Муж на работе?..

— Конечно, конечно. Он никогда не опаздывает. Приезжайте вечером. Мы будем очень рады.

Слово «рады» у нее получалось «гады».

Попрощавшись с хозяйкой, Солод и Доронин поехали в общежитие завербованных рабочих. Фасад этого дома был приветливый, светлый. Коридоры тоже произвели на Доронина хорошее впечатление своей чистотой. Пол, правда, была не окрашен, но так выскоблен, что влажная сосновая доска нежно белела под ногами.

— Помещение хорошее, — вопросительно посмотрел Доронин на Солода. — Не верится, чтобы в таком помещении людям жилось плохо. Но заглянем в комнаты, — добавил Доронин, стуча в одну из многих дверей.

— Пожалуйста, — послышался женский голос.

Когда Доронин и Солод переступили порог, они увидели молодую красивую женщину, почти девушку, что склонилась над самодельной деревянной кроватью-колыбелью, в которой лежал младенец. Вид у женщины был бледный, подавленный. Ребенок сосал молоко из небольшой бутылочки. Под стенами стояли четыре узких железных кровати с голыми матрасами на грубых сетках. Больше в комнате ничего не было. Не было даже стола. Его заменял опрокинутый вверх дном деревянный ящик из-под какого-то товара.

— Здравствуйте, — приветливо произнес Доронин. — Ну, как живете?..

— Ничего, — сказала женщина, вставая с единственного в комнате табурета грубой, несуразной работы. — Присаживайтесь пожалуйста.

— Сидите, сидите... Мы постоим, — сказал Доронин. — Почему в вашей комнате так много кроватей?

— А как же! — Удивилась женщина. — У нас для каждого рабочего есть своя постель. Только у меня с мужем одна на двоих.

И она слабо улыбнулась.

— Разве это не ваша комната? — Удивленно спросил Доронин.

— Как не наша!.. Наша. Только, кроме нас, здесь еще живут.

Солод бросил взгляд на Доронина.

— Да, да, — осматривая углы и стены, украшенные венками из лиловых бессмертников, мрачно повторял Доронин. — Да, да...

«Видно, волнуется, если начал повторять одно слово», подумал Солод, внутренне улыбаясь.

— Сколько ваш муж получил в прошлом месяце? — Спросил Доронин, наблюдая из-под нахмуренных бровей за движениями женщины.

— Мог бы заработать больше. Он старается.

— Д-да... Т-та-а-к, — протяжно повторял Доронин. — А где его расчетная книжка?

Женщина отодвинула от стены ящик, который был вместо стола. Оказалось, он ей служил и сундуком. Она достала безрукавку, украшенную великолепными узорами из цветной кожи и блестящих бронзовых пистонов. Из безрукавки выпал белый узелок. Достав с узелка небольшую синюю книжечку, женщина подала ее Доронину. Он нервными движениями пальцев перевернул страницу.

— Вы в марте приехали?

— В марте, — ответила женщина, оглядывая Доронина недоверчивым взглядом.

— Да, да, — снова процедил Доронин и потом еще раз повторил: — Да... Берите ребенка и пойдемте с нами. Да, с нами. Эту книгу захватите. Захватите. Обязательно.

— Куда это? — Испуганно подняла глаза на Доронина женщина.

— К вашему начальнику. К начальнику.

— А вы кто будете? — Беспокойно спросила она.

— Представитель горкома партии. Как вас зовут?

— Олеся...

Посадив женщину с ребенком в машину, Доронин и Солод поехали в управление треста. Женщину оставили в коридоре на широкой деревянной скамье, а сами зашли в приемную.

— Товарищ Криничный не принимают, — неприветливо встретила их секретарша.

— Скажите — Доронин.

Секретарша исчезла за дверью кабинета, а через минуту, оттолкнув ее в дверях, перед ней появился сам Криничный с протянутыми руками.

— Сколько лет, сколько зим! Макар! Забываешь ты меня, забываешь. Ну, пойдемте, пойдемте. Здравствуйте, Иван Николаевич. Заходите. — Потом он повернулся к секретарше. — Не пускайте никого. Меня нет.

Когда зашли в кабинет, Криничный сел в кресло перед столом напротив Солода и Доронина, подчеркивая этим, что разговор должен быть дружественный, неофициальный. Тесный ряд орденских планок пестрел на его груди красными, желтыми, голубыми и белыми полосками. Все пять пальцев левой руки, которую он положил себе на колено, были растопырены. Они не двигались. Доронин знал, что это результат тяжелого ранения с повреждением нервов. Криничный был уже немолодым человеком. Волосы он зачесывал с затылка на лоб, чтобы как-то замаскировать лысину. Глаза у него были хорошие, приветливые. Не верилось, чтобы такие глаза не увидели человеческих потребностей, остались к ним равнодушными. Он был толстый, но не в такой степени, как Доронин.

— Ну, как живешь, Макар?.. Скоро, пожалуй, еще один орден тебе привинтят. Уже за труд. О твоем заводе много пишут. И Москва, и Киев. Далеко тебя видно. А я что?.. Так, мелочь. Никакого наслаждения от работы нет. Когда-то на фронте смеялся над интендантами. А теперь сам в обозе... Тылы обеспечиваю. Жилье строю. Это не то, что заводы и электростанции.

— Слушай, Криничный, — перебил его бездумную болтовню Доронин. — Я пришел не в гости. — Макар Сидорович встал и нервно заходил по кабинету. — Кто тебе дал право издеваться над людьми? Где ты живешь? В каком веке, в какой стране?..

— О чем ты, Макар? — Опираясь здоровой рукой на боковину кресла, потянулся вперед, навстречу гневным словам Доронина, Криничный.

— Ты знаешь, о чем я говорю. О завербованных. Ты оторвал людей от дома, от их родных. Ты наобещал им золотые горы. А что ты им дал?.. Да еще какие люди! Они ждали Советской власти, как своего спасения от гибели.

— В чем дело?.. Мы построили для них замечательный дом, — нервно закусил губу Криничный. — Посмотри, что пишет областная газета. Статья товарища Сумного... И в городской статья...

— Фасад неплохой. А что скрывается за тем фасадом?.. Ты, видимо, и рассчитываешь, что никто к ним не зайдет, никто не поговорит. Ты водишь журналистов возле фасада, заговариваешь им зубы, а они тебе верят и после этого едут к тебе обедать?.. Да?.. Я спрашиваю — да? — Почти выкрикнул Макар Сидорович. — По сколько у тебя зарабатывают люди?

— Но какое ты имеешь право со мной так разговаривать? — Покраснев, будто от непосильной натуги, крикнул Криничный.

— Я права не собираюсь спрашивать ни у кого. Я говорю с тобой по праву гражданина и хозяина государства. Плевать мне на чины!.. Для меня это — самый высокий чин. Слышишь?..

— Макар, опомнись. Чего ты разошелся?.. — Пытаясь успокоить Доронина, льстиво заговорил Криничный. — По сколько зарабатывают?.. Меньше пятисот никто не зарабатывает.

— Нет, зарабатывают меньше... И это отцы семейств. А поселил ты их как? А где твои ясли для детей?.. Возможно, женщина бы тоже пошла работать. Для этого она сюда и приехала. Отвечай!.. Чего молчишь?

— Я на подобные наветы не привык отвечать. Кое-что здесь правда, но это скоро исправится. Ясли мы уже начали строить. Одеялами, бельем и мебелью тоже скоро обеспечим. А относительно заработка — это клевета. Кто тебе такое сказал?

— Я! — Резко ответил Солод. — Я рассказал Макару Сидоровичу.

— Ты?.. Как ты мог? Ты же сам поставщик и знаешь, как все трудно добывается. Кроме того, это же ложь.

— Ложь? — Воскликнул Солод. — Сейчас я вам докажу.

Выйдя быстрыми шагами из кабинета, Иван Николаевич вернулся с синенькой книжечкой в ​​руках и протянул ее Криничному.

— Смотрите, пожалуйста, товарищ Криничный.

Криничный перевернул книжечку растопыренными пальцами левой руки и протянул ее Солоду.

— А что же я могу сделать?.. Это не от меня зависит. Завербованных приехало гораздо больше, чем мы рассчитывали. Работы на всех не хватает. А государство не может платить, если не произведены определенные работы.

— Молчи о государстве! — Крикнул Доронин. — Почему не передали людей заводу?..

— Вот что! — Иронически улыбнулся Криничный. — Ты бы с этого и начинал... Нет, нет дураков. Мы людей вербовали, а он хочет теперь, чтобы ему передали. У нас месяца через три будет большая потребность в людях. Всем работы хватит. А тебе людей не дам. Не дам!..

— Ты говоришь, нет дураков? — Вскипел Доронин. — Есть они!..

— Вот как!.. Ну, знаешь что?.. Мы об этом еще поговорим, где следует, — угрожающе воскликнул управляющий трестом.

— Ты собираешься на меня жаловаться? — Стиснув зубы, протянул Доронин сильную жилистую руку к его груди. И тут между ним и Криничным встал Солод, загородив своей широкой спиной бледного, растерянного Криничного.

— Макар Сидорович!.. Успокойтесь.

Когда они вышли из кабинета Криничного, к ним робко подошла Олеся с ребенком на руках. На ее бледном лице выступили едва заметные розовые пятна.

— Ну что?.. Поговорили с ним?.. Попросили его за нас?

— Попросили, — ласково улыбнулся ей Доронин, овладев собой. — Соберите, пожалуйста, расчетные книжки и принесите мне в горком партии. Я завтра в десять утра вас там буду ждать.

— Вот большое вам спасибо!.. Может, и ребенка поможете устроить в ясли?

— Устроим. И очень быстро.

— Вот спасибо...

И она, взяв расчетную книжку из рук Солода, почти выбежала из коридора под утреннее солнце, видимо, впервые за последние два месяца заметив, как весело оно отражается в глазах ее ребенка.

Доронин пожал руку Солоду.

— Спасибо, что вы заступили этого негодяя. Могла бы быть большая неприятность. У меня потемнело в глазах. Забыл, кто я и что со мной. Я считал себя сравнительно спокойным человеком. Спасибо, Иван Николаевич.

А Солод подумал: «Пусть! Криничному — конец... Не жалко! Это тот туз, который решает игру. А завербованным... им просто повезло».

Вернувшись домой, Доронин долго не мог успокоиться. Позвонил секретарю горкома, но его в кабинете не застал...

Солод — работник надежный. Когда-то Доронину казалось, что в поведении Солода есть что-то неискреннее, неестественное. Даже тогда, когда Иван Николаевич спас Круглова, парторг подумал: «Поступок благородный. Но зачем почти час толкаться в цехе, выставляя напоказ изодранный костюм? Чтобы больше его видели... Самопожертвование... Это уже неприятно».

Сейчас же Макар Сидорович корил себя за такие подозрения. Видно, к Солоду надо просто привыкнуть. Есть люди, которые в самых искренних своих поступках могут показаться неискренними. Например, тот же Солод у Криничного... Этот жест, когда он подавал расчетную книжку... Это «я», когда он вышел вперед с видом человека, совершившего подвиг. Но здесь уже в неискренности никак нельзя заподозрить... Видимо, это от волнения...