По поручению райкома комсомола Лиза Миронова и Владимир Сокол должны были обследовать бытовые условия молодых рабочих строительного треста. Лиза и Владимир встретились возле общежития сталеваров около десяти утра. Владимир сразу же обратил внимание, что лицо Лизы побледнело, осунулось. У переносицы под глазами появились едва заметные морщины. Нет, это даже не морщины, — так собирается под глазами молодая, нежная кожа, когда человек похудеет. Как бы на розовощекое, налитое соками яблоко повеяло горячим, засушливым ветром, и его тонкая прозрачная кожица слегка увяла.

Владимир находился с Лизой не в таких отношениях, чтобы свободно расспрашивать про ее личные дела. Однако он не удержался, спросил, что с ней.

Лиза сдержанно улыбнулась.

— Эх, Володя... Вороне бог послал кусочек сыра...

— А дальше?

— А дальше ты сам знаешь.

Непокрытые Лизины волосы золотилось на солнце, будто кто-то в них вплел лучи и они просвечивали его изнутри. Ее всегда улыбающиеся васильковые глаза были грустные, и это не соответствовало тому настроению, что создавалось от веселого, игривого блеска пышных волос, свободно падающих ей на плечи, на белую шелковую блузку. Конечно, нормальные люди не могут всегда смеяться — бывают минуты грусти, печали. Но Лизу Владимир не мог представить расстроенной. И теперь смотрел на нее с некоторым удивлением и сожалением.

— О вороне я знаю... Но ворона — птица несознательная и вообще с пережитками. Больная клептоманией... Ворует все, что блестит, — шутил Владимир, чтобы как-то развеселить Лизу. Но, видно, ее нелегко было развлечь, потому что она даже эти слова истолковала по-своему.

— Это правда. Вороны бывают разные... Одна проворонит, а другая украдет.

— Конечно, здесь тоже без индивидуального подхода не обойтись, — продолжал тем же тоном Владимир.

Лиза посмотрела на Владимира такими печальными глазами, что у того сразу пропало желание шутить. Некоторое время шли молча.

Сокол перестал быть застенчивым парнем, каким его знали раньше. Он научился бойко и непринужденно поддерживать беседу, мог без лишних колебаний взять девушку под руку, пригласить в кино или даже в ресторан. Ему и Лизу хотелось взять под руку, но он передумал. Однако надо же как-то вывести ее из состояния душевного оцепенения.

Поселок тянулся вдоль Днепра на несколько километров. Они прошли разрушенную больницу, старую школу, дом Голубенко. Спустились до самой воды, пошли по влажному, хорошо укатанному волнами песку. Острые каблуки Лизы оставляли глубокий след. Округлые ямки сразу же заполнялись водой, просачивающейся сквозь песок.

На противоположном берегу Днепра покачивались склонившиеся к воде ивы. Бородатый рыбак, закатив до колен штанины, оседлал наклоненный ствол сухой вербы и напряженно следил за поплавком. Отсюда он казался маленьким добрым стариком-гномиком, какие почти во всех сказках выручают из беды великанов.

— Полюбился мне этот край, — заговорил Владимир. — Куда ни взглянешь — такая красота, что глаз не оторвать. И все же скучаю по Винничине. У нас там равнина, видно вокруг на десятки километров... И поля, поля. И знаешь, Лиза... По аисту соскучился. Эта птица, говорят, приносит счастье. Все лето стоит у дымаря, как часовой. Часами стоит, не шелохнется. Село наше недалеко от бугской поймы. Почти на каждом доме — аист... К нему привыкают, как к члену семьи. А как ждут его весной! Особенно, мы, дети... — закончил он, вспомнив детство.

— Ничего себе — детки! — потрепала его черные волосы Лиза и впервые засмеялась. Владимир, обрадованный тем, что Лиза немного развеселилась, готов был признать себя хотя бы двухмесячным младенцем. Но вскоре Лиза снова нахмурилась и неохотно поддерживала разговор.

В общежитие как раз привезли столы, стулья, шкафы. Несколько свободных от работы ребят снимали мебель с машины, разносили по комнатам. Настроение у них, видно, было праздничное, приподнятое. Они оживленно перебрасывались шутками.

— А ты, гляди, все стулья готов к себе потянуть? — смеясь, упрекал товарища белоголовый широкогрудый парень в синей майке. Его бугристым мышцам мог бы позавидовать не один спортсмен. — Бери вот этот, вот этот. Только осторожно.

— Конечно! — с притворным недовольством процедил сквозь зубы высокий парень с лицом, изрытым оспой. — Чего человеку не захочется! Если мед, так и ложкой. Стульев тебе мало? Сего добра теперь хватит.

Лиза и Владимир стояли у каменного крыльца, не решаясь отрывать ребят от работы.

— Рано мы пришли, — сказал Владимир.

— Не рано, а поздно, — сказала Лиза. — А еще комсомольцы. Краснеть нам надо. Беспартийный Солод проявил больше заботы о молодежи, чем райком комсомола. Отстаем...

— Но сейчас рано. Пусть бы уже устроились. Да и некогда им с нами разговаривать. Не до нас... Рады, что можно по-человечески комнаты свои обставить. Давай, Лиза, в понедельник зайдем. А они за выходной управятся.

— Привет, привет! — послышалось за их спинами. — Комсомольский контроль?.. Ну, ну. Правильно делаете, друзья. Здесь недавно такое творилось...

Это был Ваня Сумной. Лиза и Владимир сначала не узнали — свою шевелюру он постриг, решив, наверное, что она не является главным признаком таланта. Одет он был в обычный серый костюм, в верхнем кармане которого гордо поблескивала новая авторучка.

— Вот и молодец, что постригся, — улыбнулась Лиза, пожимая его руку.

— Ну, о чем вспомнила!.. Жизнь идет вперед. Внешняя бутафория только начинающих привлекает. Ну, как тут? Устраиваются?.. Хорошо, хорошо. Бывают же на свете такие вот подлецы, как Криничный.

— А я, кажется, о нем другое читала, — язвительно заметила Лиза.

— Не путай, Лиза, праведное с грешным. Я совсем не о нем, а об этих домах писал. Помнишь, на первой странице фото сего общежитии... Фасад. А что, разве плохой дом?

— Дом замечательный, — согласилась Лиза. — А тем, как в нем люди жили, ты не поинтересовался.

Ваня ударил себя обеими руками по карманам, нащупал платок, вытер потное лицо, на котором облазила загоревшая на солнце кожа, — видно, недавно ездил в командировку в степные районы области.

— Ну, знаешь, кто не ошибается? Зато сейчас... О, я сейчас хожу окрыленный. У меня такой замысел! Ты себе не представляешь.

— Интересно. Роман? — улыбнулась Лиза.

— Не знаю... Первая книга... Получит признание — будет вторая. Собираю материал. Сверяю замысел с жизнью. Теперь можно обострять, сгущать краски.

— А я и не знала, что «обострять» начали только сейчас, — затаив насмешливую улыбку, сказала Лиза. — Я думала, что настоящие писатели всегда так делают.

— Нет, Лиза. Раньше мы искали ростки нового. Людей будущего... О них писали. Только это нас и интересовало. Мы ездили и не замечали плохого. Все казалось хорошим. Зато сейчас!..

— Значит, теперь хорошего стало меньше? Куда же оно подевалось?

Сумной заметил, что Лиза над ним посмеивается. Он недовольно отвернулся, бросил в рот сигарету, поймал ее зубами и начал нервно жевать.

— Простите, я спешу.

И, круто повернувшись, пошел по улице.

Когда Владимир и Лиза снова подошли к общежитию, на них налетела молодая красивая женщина в коротеньком белом переднике. Она была подвижная, веселая, разговорчивая, как утренний степной ветерок.

— Вы не к нам ли?.. Теперь к нам отовсюду гости. Если остановился кто-нибудь у крыльца, так и знай, — к нам идет. А я вот на минутку домой забежала. Сестренка ко мне приехала. Заходите, пожалуйста...

Женщина завела их в просторную, светлую комнату. Под стенами стояли две кровати, застеленные розовыми пикейные одеялами. Подушки были покрыты белыми тюлевыми накидками. На окнах висели легкие узорчатые гардины. Посреди комнаты стоял круглый стол под белой скатертью, в углу — диван, обтянутый черным дерматином. В комнате было уютно, чисто. На стенах красовались венки из бессмертников. А на диване сидела девушка в широкой юбке из яркого ситца, в маленьких хромовых сапожках, в живописном кептарике. Девушка встала, топталась возле дивана, стыдливо опустив глаза. Она перекладывала из руки в руку вышивку, которой, наверное, занималась до прихода гостей.

— Садитесь, пожалуйста, — пригласила хозяйка, придвигая к столу стулья. — Давайте познакомимся. Я — Олеся Ковтун. А это моя сестра — Густя. Густонька, принимай гостей. Может, чаю хотите?..

— Спасибо, — сказала Лиза. — Мы ненадолго. Нас райком комсомола к вам прислал. Может, вы чем-то недовольны.

— Что вы такое говорите?.. Как же нам быть недовольными? Товарищ Доронин нам помог. Ой, как помог!.. Даже секретарь горкома к нам приезжал. И я уже работаю. Вместе с Богданчиком на работу ходим. Вот недавно ясли открылись. Там, где наш начальник жил... Я там и работаю. Кабы не товарищ Доронин... Густонька, сестричка, поставь чай. А мне надо бежать. Я только на минутку заглянула. Посоветовать ребятам, куда что ставить...

Олеся подбежала к кровати, любовно разгладила руками одеяло, хоть оно и так лежала ровно и гладко, потом снова защебетала.

— А Густонька давно собиралась навестить меня, но я все отказывала. Стыдно было признаваться, как мы живем... А теперь и самым место есть, и гостей можем принимать. Ну, извините. Я побегу...

— А может, и мы с вами в ясли? — спросил Владимир.

— А чего же? — согласилась Олеся. — В том дело не станет. Может, и ты пойдешь с нами, Густонька?.. Пойдем, посмотришь, в каком дворце мой Богданчик живет.

Ни Владимир, ни Лиза не могли сравнивать Олесю с той женщиной, какой ее видел Доронин, — раньше они ее не знали. Им казалось, что иной она быть не может, — только вот такой веселой щебетухой.

Лиза с Олесей пошли впереди. Олеся о чем-то ей рассказывала не только словами, но и руками: то они мелькали в воздухе, будто Олеся перекидывала с руки в руку невидимые шарики, то Олеся останавливалась, бралась за бока и весело хохотала. «Ну, эта, кажется, каменную бабу развеселит, не только Лизу», улыбаясь, подумал Владимир.

Стройный, черноволосый, с правильными чертами лица, одетый в серый коверкотовый костюм, он казался Густоньке человеком из другого мира. Странно, что этот «барин» зарабатывает себе на жизнь собственными руками у тех печей, где варят сталь. А как это они ее варят? Какие это печи? И каких размеров должны быть те казаны, чтобы на всех стали хватило?

Она украдкой поглядывала на Владимира, а тот шел и, видимо, думал о своем. Почему-то Густоньке стало неловко и за свою слишком яркую юбочку, и даже за любимую безрукавку, которой она всегда гордилась... Гордилась, но не здесь, а там, где в октябре загораются тысячи красных огней на полонинах. Нет, это не костры. Это буки одеваются осенью в багровые одежды и горят на солнце, светятся так, что золотые березки от этого света краснеют, будто стесняются перед буками, как Густонька перед этим стройным, красивым молодцом, который не хочет даже взглянуть на нее.

Но Густонька ошибалась. Он не мог не заметить юную, полнокровную красоту Густоньки, напоенную соками незнакомой горной земли, обветренную пахучими карпатским ветрами. Эта красота возбудила любопытство художника, тайно живущего в душе Владимира. Особенно ему понравилась одежда Густоньки.

— Скажите, пожалуйста, у вас всегда в таком ходят?.. Кажется, безрукавка? Я слышал о ней, но думал, что гуцулы так одевались в старину. Во времена Довбуша... А теперь только в ансамблях и в опере.

Густонька покраснела. Она посмотрела на Владимира быстрыми карими глазами, ее черные тоненькие бровки вздрогнули. Она опустила глаза и ответила:

— Нет, не всегда. В воскресенье и в праздники.

Ее безрукавка в самом деле была великолепна. На ней красовались сложные узоры не только из цветной кожи и медных пистонов — между красной и ярко-зеленой вышивкой переливались всем богатством красок маленькие круглые блестки, искрящиеся слюдяные квадратики, дополняющие собой вышивку. Будто чьи-то волшебные руки бросили девушке на грудь, на яркую вышивку по хорошо выделанной овечьей шкуре сотни мелких жемчужин и бриллиантов.

— Значит, это все-таки постоянная одежда, — задумчиво сказал Владимир, с уважением посмотрев на девушку. Сокол подумал о том, что этот кедтарик вынесен из веков неволи как символ чистой и неподкупной души русского, гордого своей национальной самобытностью, своей любовью ко всему украинскому и русскому. Русины!.. То, как они себя называли веками, говорит само за себя.

— А вы знаете, я никогда не видел такой красивой одежды. Красивее, чем наши корсетки. И до сих пор есть такие мастера?

Густонька посмотрела на Владимира с некоторой недоверчивостью.

— Это моя мама делала. Мастера есть, но... Теперь трудно сделать.

— Почему? — удивился Владимир.

— А потому, — заговорила Густонька с неожиданно резкими нотками в голосе, — что вот эти пистончики теперь нигде не производят...

— Так это же такая простая вещь, — удивился Владимир.

— Пусть так. Проще электрической пилы. А мы сего у себя делать не можем.

Владимиру стало стыдно за тех неуклюжих торговцев и поставщиков, которые по своему бюрократическому правилу всех людей готовы постричь под одну гребенку.

— Густонька! В «Правду» надо написать, — запальчиво сказал он, беря ее за руку. Девушка вздрогнула, покраснела, снова опустила глаза.

Но вот огонек молодого, смелого рвения блеснул в зрачках Густоньки. Ее уже перестало беспокоить то, что этот чернявый парень с острым, умным взглядом держит ее за руку. Она воскликнула:

— И напишу! Обязательно напишу.

Олеся с горделивой улыбкой показывала гостям свои владения и своих «подчиненных». Некоторые из них лежали в никелированных кроватях, завернутые в белые пеленки. Они сосредоточенно выполняли свой долг — сосали оставленное в небольших бутылочках материнское молоко. Другие спали или ловили маленькими пухлыми ручонками солнечные зайчики, которые падали из открытых окон. А розовые ручки словно ниткой перевязанные... Олесины «подчиненные», что были побольше, бегали во дворе с синими тележками, груженными песком. Несколько трехлетних мальчиков под присмотром няни плескались в бассейне.

Вот в постели послышался тоненький, недоволен плач. Густонька бросилась на этот голосок. Но ее крепко схватила за безрукавку, покрытую белым халатом, разгневанная Олеся.

— Стой! А руки помыла?..

— Они чистые...

— Это для елок чистые. А для детей — грязные... Ты бы посмотрела в микроскоп, сколько у нас под ногтями различных микробов. Страшно делается. Вообще, товарищи, — обратилась она к гостям, — к младенцам посторонним подходить нельзя.

Олеся показала гостям комнату, где было много детских игрушек. Здесь паслись целые стада маленьких коровок, которые нисколько не боялись ни медведей, окружавших их со всех сторон, ни даже сердитых львов с оскаленными пастями. Румяные куклы, кубики, заводные автомашины и паровозы — все это было в полном распоряжении маленьких хозяев бывшего дома Криничного.

То тут, то там стояли пышные дорогие кресла. Большинство комнат было украшено коврами. Ореховая мебель также остались на своем прежнем месте, но имела теперь другое назначение. Стеклянная горка, что раньше ломилась от серебра и хрусталя, была заполнена детскими игрушками, которые разместились в ней в самых удивительных позах. Плюшевый медведь обнимался с большой куклой, а Дед Мороз держал на своих плечах двух слонов.

— Даже самой хочется поиграть, — улыбнулась Лиза.

Владимир пристально посмотрел на нее — действительно ее настроение изменилось к лучшему, а может, она хорошо умеет владеть собой?

— Все-таки не пропало народное добро, — сказала Олеся. — Жене Криничного с сыном выделили комнату недалеко от нас. Хорошая комната. Такая, как у меня с мужем. А она недовольна. Ходит кому-то жаловаться, что очень маленькая.

— Пусть жалуется, — сказал Владимир. — Никого не разжалобит.

Когда Владимир и Лиза вышли из детских яслей, Густонька долго стояла у ворот, провожая их глазами. И как только Владимир оглянулся и заметил ее, она сразу же скрылась за забором.

Они пошли берегом в общежитие сталеваров. Солнце уже стояло высоко. На Днепре легко покачивались белые спортивные лодки, загорелые юноши и девушки неторопливо налегали на весла.

Лиза, стараясь говорить как можно спокойнее, спросила у Владимира:

— Ну, как поживает твой друг?..

«Вот оно что! — подумал Сокол. — Наверное, поссорились. Ничего мне не сказала».

— Какой друг?.. Коля? — переспросил он, будто не понимая, о ком идет речь. — А что? Жив, здоров... Поссорились?

— Надолго, — грустно ответила Лиза. — Хотя мы, правда, и не ссорились. Он тебя еще не познакомил с женой?

Владимир остановился, как вкопанный.

— С какой женой?

Лиза ответила не сразу. В ее глазах боролись между собой слезы, искали выхода, и улыбка, для которой она собирала все свои силы.

— Ну, как же... Мы же теперь с ним родственники. Он позавчера женился на моей сестре... На Вере.

Владимир заметил, как трудно было ей произносить эти слова.

А Лиза резко повернулась и, не глядя на Владимира, сказала:

— До свидания, Володя...

Затем метнулась за прибрежные дубы и скрылась за ними. Видимо, у нее не было больше сил сдерживать слезы.

Но вскоре Владимир увидел ее голову над сизыми днепровскими волнами. Лиза отталкивалась от воды сильными ударами и плыла все дальше, дальше. Когда высокая встречная волна ударяла ей в лицо, Лиза наваливалась на нее всем своим телом, подминала под себя и снова била по воде загорелыми руками. Здесь, на широком днепровском просторе, она могла дать волю чувствам. Здесь никто не увидит слез. Разве только белогрудая чайка, что проплыла над ее головой?.. Да нет, у чайки свои заботы. Вот она нырнула в волну и взлетела в воздух с серебристой, трепещущей добычей в остром клювике.

«От такой девушки отказался! От такой девушки!» — с горечью подумал о своем друге Владимир Сокол.