Ночью прошел дождь. Только Валентина шагнула с крыльца, ветер качнул яблоню. За ворот блузки упало несколько холодных капель. Валентина съежилась, втянула голову в плечи, а округлое лицо расплылось в улыбке. От неожиданности она так и застыла под яблоней, словно боясь выпрямиться, поднять голову.

— Чего ты там дрожишь, как казанская сирота? — послышался от калитки голос Георгия Кузьмича.

Валентина передернула плечами, вышла из-под яблони.

— Это меня яблоня поздравила с добрым утром. Просто за шею холодной водицей...

— Правильно делает, — улыбнулся Кузьмич, подходя к Валентине. — Еще не так надо. Ну, и я ей помогу...

— Это за какие грехи?

— Там видно будет. Федор дома?

— Нет, уже на работе.

— Ну и нам пора. Я тоже заступаю утром.

Кузьмич редко заходил за дочерью, идя на работу.

И вообще он был достаточно сдержан в проявлении своих чувств к ней. Люди его характера не умеют говорить нежные слова. А если прорывается иногда нежность, то и она бывает несколько грубоватой. Они как бы боятся, что их могут обвинить в неискренности, и поэтому сдерживают себя. Кроме того, Кузьмич, видимо, считал, что он для дочери недостаточно подходящая компания — ей значительно веселее пройтись до завода со своей ровесницей и подругой Лидой. У них свои интересы, свои секреты. Что же это сегодня с ним случилось?

Знакомая тропинка через луга была почти сухая — черная супесь забрала воду в глубину. Зато кусты краснотала, ивовые ветки и высокая темно-зеленых трава, на деревянистом стебле держащая целую крону из тоненьких веточек и микроскопического волокнистого листья, щедро одарили Гордого и Валентину прохладными дождевыми каплями. Валентина очень любила эту траву. Она не знала, как ее называют ботаники, а сама с детства привыкла называть «заячьим холодком». Точнее назвать ее нельзя — в мелкой, густой листве зайцу легко найти укрытие, приют и пищу.

Солнце скрывалось в низких облаках. Там, где оно стояло, в небе слегка светилась лучистая беловатая туманность.

Валентина и Гордый шли молча. Но вот Кузьмич наклонился, поднял какую-то палку и пошел дальше, опираясь на нее. Что это? Неужели у него появилась потребность в дополнительной точке опоры?.. Резким, сильным движением откинул палку. Она повисла на осокоре, сбив с его листья целый рой летучих капель. Затем повернулся к дочери, сказал:

— Знаешь, о чем я думаю? Молодость помню. Давно это было... Будто в глубокий колодец смотришь. А там, в глубине, в узком просвете, чья-то фигура. Пошевелишься ты — и она шевелится. А крикнешь — она ​​тебе ответит эхом. Вроде ты, но и не ты... Далекий, маленький.

Валентина с некоторым удивлением посмотрела на отца. Откуда это у него сегодня такая щедрость на чувства?..

А Гордый продолжал:

— Так и детство. Все это с тобой было. А иногда кажется, что приснилось.

То, о чем начал рассказывать Кузьмич, было для Валентины давно известно, но все это возникало в случайных разговорах отдельными мазками в разное время. Сейчас же перед ней возникла целая картина, и ее можно было рассмотреть во всех подробностях.

Вот тринадцатилетний курносый деревенский парень подходит к заводским воротам. Подходит нерешительно, робко. За спиной висит сумка с луковицей и куском черствого хлеба. Ноги черные, потрескавшиеся, пальцы сбиты. На левую пятку не ступает — нарыв. Полотняные штаны, латанные и перелатанные, а неизвестно какой масти рубашка подпоясана веревкой.

— Чего тебе? — глянуло на него из окошка проходной бородатое заспанное лицо.

— На завод хочу, — нерешительно отвечает мальчик. — Мать старые, болеют, а отец умерли...

— А ноги чего такие?

— Не отмываются. Мыл с мылом... воробьиным. Трава такая. Не отмываются.

— Когда отмоешь, тогда придешь, — отвечает заспанное лицо, закрывая окошко проходной.

Целый день у лужи натирает парень «воробьиным мылом» свои потрескавшиеся ноги. Немного отмыл. «Цыпки», конечно, не отмоешь. Но теперь ноги хоть не черные, а серые. Вот только кровь выступала. Надо унять, затем сполоснуть...

На другой день опять приходит к проходной.

— Дяденька, я уже отмыл.

— Что отмыл? — удивленно спрашивает бородатая голова.

— Ноги.

— Какие ноги?

— Да свои. Вы же говорили...

Бородатое лицо широко зевает и, не открывая глаз, говорит:

— Да вон отсюда ко всем чертям. Бродит здесь всякая босячня.

И все же парень попадает на завод. Сначала в прокатный цех, к нагревательным печам. Пол у печей вымощен железными плитами. И такие они горячие, проклятые! Стоять босыми ногами нельзя — все время танцевать приходилось.

— Это что за кордебалет? — кричал старший сварщик такого огромного роста и такой силы, что переворачивал ломиком двадцатипудовые слитки, что мячики. — Присматривайся и учись. Может, люди будут.

Но не вышли из Кузьмича «люди» у нагревательных печей. Не по его силе была эта работа. Приходилось вдвоем с другим парнем, который был постарше, перевозить тачками и перебрасывать в печь за смену целый вагон угля. Тогда нагревательные печи не на газе, как сейчас, а на угле работали. А стальные слитки, перед тем, как они должны идти на прокат, надо нагреть до тысячи градусов. Это тебе не фунт изюма... Слитки подавались в печь не сталкивателем с рольганга, как сейчас, — тачками подвозились, ломиками сваливались. А в печи их тоже надо было ломиками переворачивать, чтобы равномерно нагревались. Ну, попробуй двадцать два пуда перевернуть ломом через топку! Какую это силу нужно иметь?..

— Кантуй, кантуй, парень, — кричит старший сварщик-нагревальщик.

Но где уж его кантовать тринадцатилетнему мальчишке? Сует ломиком, а слиток и не шевелится. Тогда подходит сам сварщик, берет ломик, начинает кантовать.

А однажды парень так угорел у печи, что его отливали водой.

— Знаешь, парень, что я тебе скажу... Пока ты станешь сварщиком, я сам ноги вытяну. Помощи от тебя — ноль градусов... Здесь сила нужна. А у тебя ее, как у воробья. Поищи себе другую работу.

Нет, парень не обиделся на сварщика. Это же благодаря его помощи он остался на заводе. Сварщик сам пошел в мартеновский, попросил, чтобы Гордого приняли подручным. С тех пор Георгий Кузьмич не отходил от мартена.

Что за печь была, когда он впервые подошел к ней! Руду и известняк лопатами забрасывали. Пятьдесят тонн надо было лопатами перебросать. Бросаешь, бросаешь, пока печень не оборвешь. А сталевар, чернобородый черт, кричит:

— Охота!.. Шевелись.

Это он Гордого так называл, потому что тот ко всему приглядывался ко всему охочий был. Парень спины не разгибает, а чернобородый сидит, самогон цедит и луком заедает...

А то еще мастера вспоминает. О, этого пузатого Кузьмич никогда не забудет! Ходил в жилетке, серебряная цепочка от часов на живот свисала. Даже фамилию его Кузьмич помнит — Дятлов.

Пробу стали расковывали в плюшку, подносили ему. А он ее ломает и рассматривает что-то на изломе.

— Что вы там видите, господин мастер? — спросил у него парень.

— На, Охота, понюхай, чем пахнет!..

И ткнул острым стальным куском в лицо. Так парень и залился кровью...

— Много будешь знать — рано состаришься.

С тех пор немало воды утекло. Но до сих пор у Кузьмича видно кривой рубец над правой бровью...

— Так на наших головах науку записывали, — закончил свой рассказ Кузьмич, из-под густо бровей поглядывая на Валентину.

Валентина шла рядом, слушала отца и даже не задумывалась над тем, что рассказ Кузьмича имеет какую-то цель. И вот Кузьмич кашлянул и, сделав большую паузу, между прочим добавил:

— А тебе министерство аж с Урала человека на помощь прислало... И ты отказываешься. Мол, мое личное дело... Не по службе. Хочу — показываю людям, хочу — нет... хочу — принимаю их помощь, хочу — не принимаю. Нам, дочка, так никто не помогал. Боялись, чтобы мы хлеб у них не отбили...

Только теперь Валентина поняла, для чего Кузьмич рассказывал ей о своей тяжелой молодость.

— Папа, не могу я. Вы же знаете...

Она подумала — Виктор сейчас на других заводах. Уже недели три. Может, решил не беспокоить ее?.. И вдруг почувствовала, что это принесло бы ей еще больше боли.

— Не горячись... Я, может, сам такой, что в затылок бы его вытолкал. И все же министерство прислало. Значит, он что-то понимает. Тебя никто не может принуждать... А ты все-таки подумай.

Валентина довольно хорошо знала Кузьмича, чтобы не понять, что этот совет никак не соответствует его резкому, прямолинейному характеру. Видимо, на этот разговор его надоумил Федор и, видимо, не желая сам об этом говорить с ней, приложил немало усилий, чтобы уговорить старика выполнить его просьбу.

Валентина не ошибалась. Действительно, Федор недавно не на шутку удивил Гордого своей необычной просьбой.

— Вам удобнее поговорить об этом. Она вас послушает, — уговаривал он Георгия Кузьмича, зайдя к нему вечером. — Работа над изобретением зашла в тупик. Возможно, Сотник сможет посоветовать что-то полезное.

— Разве на Сотнике свет клином сошелся? — удивлялся и возмущался Кузьмич. — Подумаешь, какой ученый! Знаем таких. Присвоит и за свое выдаст. Такое тоже бывает.

— А мы где будем?.. Да и не способен Виктор на это. Я читал его статью о магнитогорцах. Она меня убедила, что Сотник именно тот человек, который сможет серьезно помочь.

Гордый сначала не соглашался, ворчал, даже обругал Федора.

— Не понимаю я тебя. Когда считал, что он на фронте погиб, — требовал, чтобы Олега на твою фамилию записали. Теперь ясно, что Сотник — хлыщ... А у тебя где и самолюбие делось.

Но под влиянием Федора старик поверил, что Сотник сможет помочь Валентине в ее работе над интенсификатором. И если Кузьмич согласился выполнить просьбу Федора, то только в интересах дела, в интересах Валентины. Здоровье у нее не очень крепкое, а работает много, по ночам сидит. Хотя бы уж скорее кончала и поехала на курорт. Ишь, как похудела за последние недели!..

Валентина, скрывая улыбку, невольно просившуюся на ее губы, глянула на Кузьмича, сказала:

— Хорошо, папа. Я подумаю.

В кабинете директора завода происходил разговор между Федором Голубенко и Виктором Сотником.

Все оказалось значительно проще, чем они ожидали. В объятия, конечно, не бросились. Но и острой неприязни друг к другу не почувствовали. Перед Виктором сидел совсем не тот Федор, которым он знал его в юности, и даже не тот, каким встретил его когда-то на вокзале. И дело не только в преждевременной старости, — седина Федора могла бы даже украсить его лицо, если бы на всем его облике не лежала тень удручающей скрытой грусти. Впалые щеки, мешочки под глазами, глубокие морщины на лбу, — все это делало его значительно старше, чем он на самом деле был. «Вот как идут годы! А мы и не замечаем... Ждем нового года, радуемся ему. Но только после долгой разлуки видишь, как постарели бывшие друзья. Это же, видимо, и он сейчас заметил, как я изменился за эти годы», думал Виктор Сотник, сидя напротив Федора в глубоком кресле.

Но он ошибался. Несчастье значительно меньше подтачивало его молодость, чем ворованное счастье — молодость Федора.

А Голубенко думал о странных противоречиях в собственных чувствах. Он виноват перед Виктором. Это так. Когда не смотрел в его лицо, — мучительно чувствовал свою вину. Сейчас же увидел его, молодого, сильного, волевого, — и чувство вины исчезло...

— Спасибо, что выручил меня из той передряги. Какая-то дикая история, — сказал Виктор.

— Не стоит об этом и говорить.

Гнетущее молчание. Первым его нарушил опять-таки Виктор. Ему сейчас трудно сосредоточиться на производственных вопросах, но другой темы для разговора он не находил.

— Когда должны новую домну на фундамент ставить?..

— Все работы закончены. Сегодня. Мне обязательно надо быть там.

Федор хотел спросить, почему Сотник не заходил на завод несколько недель, но вспомнил разговор в обкоме о его работе на других заводах... Да и бестактным был бы этот вопрос. Не сидеть же ему в приемной в течение месяца, ожидая, пока Голубенко решится принять! А Виктор хромает... Ранение не прошло бесследно.

Сотник поднял голову.

— Если ты не возражаешь, я бы тоже хотел посмотреть. Чья идея?..

— Можно сказать, коллективная. Жаль было разрушать старую, пока новая не выстроена. Как-никак, а она нам верой и правдой служила. Старушка, конечно...

Виктор нетерпеливо поднялся. И для него, и для Федора было понятно, что разговора у них не получится.

— Очень интересно. Как говорят, век живи — век учись... Ну, что же, Федор... Может, пойдем?

Федор крутил в пальцах карандаш, что-то сосредоточенно думая. Затем тоже поднялся, прошелся по кабинету.

— Хорошо... Пойдем.

Они зашли в лабораторию, когда Валентина и Лида их меньше всего ждали. Не только Валентина — даже Лида покраснела и растерянно встала из-за стилоскопа.

— Валентина, проведи, пожалуйста, в твою лабораторию, — спокойным голосом сказал Федор.

Валентина инстинктивными движениями поправила волосы, одернула халат. Белый фарфоровый челнок, куда насыпается металлическая стружка для анализа, задрожал в ее руке. Она не знала, зачем его взяла и куда его теперь поставить.

— Пожалуйста, — превозмогая волнение, ответила она.

Вышли из экспресс-лаборатории. Валентина долго тыкала ключом, не попадая в щель замка. Наконец открыла дверь, впустила Федора и Виктора в комнату, где они с Лидой уже много месяцев проводили опыты.

Комната была небольшая. Стена, примыкавшая к цеху, сделана из листов толстого железа и окрашена свинцовыми белилами. Остальные стены были каменные. Потолок наклонный, окно закрывалось железными ставнями. В углу стоял массивный сейф. А рядом на столе — большая, значительно больше, чем в экспресс-лаборатории, муфельная печь. Виктор заметил, что конструкция этой печи отличается от обычной.

— Я должен знать, что именно вас интересует, — не глядя на Виктора, сказала Валентина.

Ей трудно было говорить. Чувство боли и обиды в эти минуты отступили. Перед ней стоял тот самый Виктор, которого она ждала и не дождалась. Вот он, рядом. И в то же время значительно дальше, чем тогда, в дни войны, когда он присылал ей на Урал солдатские письма-треугольники с номером полевой почты. Нет, Кузьмич зря назвал ее сердце умным... Вот они, те руки, большие, сильные, с золотистыми ворсинками на пальцах, что подняли ее легко, зажигательно и понесли над ночными просторами. А где-то в недалеком селе колхозный сторож отбивал железной колотушкой удар за ударом... И долго не исчезало ощущение, что ее несут по миру эти руки. Не исчезло даже тогда, когда она считала его мертвым. А когда увидела фото в журнале, ей показалось, что эти руки раскачали ее и бросили в пропасть. Зачем он приехал? Неужели он хочет снова протянуть ей эти руки?.. Нет, он этого не сделает. А сделай он это — она ​​бы решительно оттолкнула их. И у нее вдруг появилось желание поговорить с ним, расспросить о том, как он прожил эти десять лет. Но как это сделать?.. Пригласить его домой? Что скажет на это Федор?.. А назначать тайные свидания не в ее характере. Да еще с ним, теперь...

— Что интересует? — сдержанно спросил Виктор. — Меня лично интересует ваша работа в области интенсификации мартеновских процессов. Да и не только меня. Это сейчас всех интересует. Если вам удалось сделать хоть один шаг, то и это имеет огромное значение.

Валентина открыла сейф, достала большой альбом с чертежами, развернула его и положила на стол.

— Прошу вас.

Она поставила стулья для Виктора и для Федора, а сама стояла у окна, чтобы быть дальше... Виктор посмотрел на нее быстрым взглядом, но тут же повернул голову, начал рассматривать альбом. Федор тревожно поглядывал то на Валентину, то на Виктора, будто боялся, что между ними может установиться молчаливый, понятный только для них разговор.

Сотник долго листал большой, занимавший полстола, альбом с чертежами. Особенно его заинтересовал метод введения интенсификатора в мартеновскую печь.

Валентина следила за каждым его движением. А Виктор листал и листал чертежи. Делал он это молча, сосредоточенно, напряженно следя за тем, чтобы вдруг не вздрогнула рука, и не выдала его. Он впервые увидел их вместе. И если у него не возникло чего-то тяжелого, гнетущего там, в кабинете Федора, то здесь он чувствовал себя человеком, который после утомительной дороги по безводной пустыне подошел к чистому, прозрачному источнику, но не имеет права над ним наклониться, потому что он отравлен..

Все же ему удалось взять себя в руки, сосредоточиться на чертежах. Сказал тихо, с едва заметным дрожанием в голосе:

— Не понимаю. Вы сделали большое дело. Это ясно. А почему не получается на практике... этого не понимаю.

Валентина поправила рукой волосы, и он снова подумал о том, что она зря обрезала косы. Ему стало неловко от этой мысли — ведь он должен думать не о ее волосах, а об ее изобретении, должен помочь...

Валентину волновала и само присутствие Виктора, волновало и то, что он сказал о ее работе. Она пыталась понять, действительно ли он считает ее изобретение чем-то значительным или сказал это механически, думая о другом.

А руки с золотистыми волосинками на пальцах лежали на столе, возле чертежей. Нельзя было не смотреть на них, нельзя было о них не думать. Она отошла от окна, прижалась спиной к железному сейфу. В голубых глазах было столько тревоги, грусти, что Федор невольно подумал: «Хоть бы скорее кончался этот разговор...»

И вот Валентина собралась с силами, спросила:

— Что же вы посоветуете?..

Виктор не вернул к ней головы. Неизвестно зачем снова начал перелистывать альбом. Смотрел он в стену перед собой, как будто именно там и был написан ответ на все вопросы.

— Не знаю, что и посоветовать. Прошу сделать копию чертежей... Заеду к академику Доброхотову. Он — человек большого опыта. Доложу в министерстве. Нужны опыты с участием ученых...

Поднялся, встал у стола, все еще не отрывая взгляда от стены.

— Без участия ученых опыты проводить нет смысла.

Наконец повернулся к Валентине, заметил, что она побледнела. Чтобы успокоить ее, добавил:

— Я верю в успех. Вы можете сделать копии? Для министерства, для института...

Валентина снова покраснела и, видимо, сама заметив это, растерялась. Федор завозился на стуле.

— Могу...

Посидели, помолчали. Было ясно, что разговор надо кончать, но никто из них не решался выйти первым. Наконец Федор поднялся, посмотрел на Валентину и на Виктора.

Виктор подал руку для прощания. Валентина коснулась ее — и оторвала руку, будто ужаленная...

Виктор стоял ошеломленный: что это значило?.. Значит, она к нему не равнодушна? Радостное щемление в его душе смешивалось с тревогой и неловкостью перед Федором, что он причинил ему непоправимое зло.

Он прошел под миксером — огромным резервуаром для хранения и выравнивания химического состава жидкого чугуна, заливаемого в мартены. Не оглядываясь, пошел туда, где должны были ставить на фундамент готовую доменную печь, построенную на железных рельсовых санках.

Оборудованная по последнему слову техники, тысячетонная доменная печь стояла на десятке рельсов, ведущих к фундаменту, построенному для нее в нескольких десятках метров. Рельсы примыкали к самому фундаменту и соединялись с таким же количеством коротких рельсовых отрезков, вмонтированных в основание. Именно на них должна была стать новая домна.

А старая умрет с гордостью, без криков и жалоб — так, как умирают тысячи простых тружеников, дожив свой век. И не пожалуется, и не попросит, чтобы ее поставили на площади перед заводом, как памятник первой пятилетки. А она имеет на это полное право. Она имеет право видеть, как перед ней с уважением снимают шапки старые и молодые рабочие, как несут к ней цветы юные пионеры, как пенсионер-металлург садится около нее на скамейке, чтобы с наслаждением вспомнить дни своей молодости. Она имеет на это право, потому что справедливо считается матерью этих сильных тысячетонных красавиц — новых доменных печей, матерью мартенов, прокатных станов, десятков тысяч разумных машин, несущих почетную службу в разных концах нашей Родины.

Толстые стальные тросы вибрировали над головами рабочих. У электрических лебедок застыли лебедчики в ожидании команды.

С противоположной стороны домну поддерживали несколько тросов, чтобы она не пошатнулась, не упала. Там тоже лебедчики ждали команды... И все должно было работать в едином ритме, в четком взаимодействии, как точный часовой механизм. Стоит только лебедчикам, передвигающим домну, натянуть свои тросы больше положенного, а лебедчикам, ее поддерживающим, отпустить свои в такой же степени, — и домна упадет, развалится на их глазах.

Горечь встречи с Валентиной еще волновала Виктора, но он, как и все, не мог не поддаться гипнозу всеобщего восхищения.

Виктор видел высокую фигуру Федора то среди одной, то среди другой группы рабочих. В нем светилось сейчас столько волевой энергии, трудно было узнать того Федора, который сидел недавно напротив Виктора в кабинете директора.

— Хорошо придумал Голубенко, — сказал кто-то из рабочих за спиной Виктора. — Завод на этом выиграл тысячи тонн чугуна... Как говорится — голова варит...

Виктор оглянулся, но так и не узнал, кто это говорил. Значит, Федор сейчас осуществлял свою собственную идею?.. А ему сказал — общая.

Вот Федор подошел к домне, поднял руку. Виктор хорошо понимал, почему Федор встал именно у домны. Я, мол, настолько уверен в своем замысле и в точности вашей работы, товарищи лебедчики, что буду стоять здесь, нисколько не боясь катастрофы. К нему подошел Доронин. Он его в чем-то тихо убеждал, но Федор, видно, не соглашался. Тогда Доронин встал рядом, как комиссар рядом с командиром корабля на боевой рубке во время самой ответственной операции.

Жест Федора означал: «Внимание, приготовиться!..» Напряжение достигло высшей точки. Мышцы лебедчиков, сжимающих рычаги, вибрировали не меньше, чем натянутые стальные тросы.

Кто-то крикнул:

— Дальше от тросов!..

Рабочие отбежали от рельсового полотна. Внимание всех было приковано к Федоровой руке. За головами рабочих Виктор увидел лицо Валентины и Лиды. Они, как и все, не сводя глаз, смотрели на Федора и Доронина. «Валентина сейчас восхищается им, — подумал Виктор. — А разве можно им не восхищаться в эти минуты? Стоит, высокий, стройный, как олимпийский бог. И все ему подвластно — люди, машины, время...»

Вот Федор посмотрел на секундомер и резко опустил руку. Лебедчики нажали на рычаги. В напряженной тишине домна тихо, ровно поплыла по направлению к фундаменту.

И вот она остановилась. Перед ней лежал большой путь — несколько десятков метров. Преодолеть его не так просто. Она должна была его преодолевать медленными «короткими перебежками».

Долго «шла» молодая домна на свой почетный пост, чтобы заменить горячим трудом свою мать. Долго бегала тоненькая стрелка секундомера на циферблате Федоровых часов. А когда доменная печь наконец встала на заготовленное для нее место, сначала люди облегченно вздохнули, будто не только лебедчики, а все, кто здесь находился, помогали тысячетонной громадине в ее необычном переходе... Потом бросились к печи, ощупывали ее, радостно смеялись.

— Как будто здесь и была!

— Ни трещинки нигде нет!

— Молодцы лебедчики! Блоху подкуют.

Сталевар Никита Торгаш, который утром передал смену Коле Круглову, как и десятки других рабочих, специально не пошел домой, чтобы присутствовать при этом необычном событии. Теперь он, энергично жестикулируя, рассказывал:

— Я знал одного мужчину. Вот был спец!.. На паровом молоте работал. Я еще тогда под стол пешком ходил. Как-то великая княгиня через наш город проезжала. Хозяин пригласил ее завод осмотреть. Подводит к паровому молоту, говорит ей: «Ваше Высочество, пожалуйста, дайте мне часы». Великая княгиня удивленно посмотрела на него, но сняла часы, отдала. А часы какие! Золотые, усыпанные бриллиантами. Хозяин положил их под паровой молот. Ну, говорит, Трошкин, бей. У всех аж в глазах потемнело... А Трошкин и глазом не моргнул. Как даст пару, как разгонит молот...

— И что же, разбил? — взволнованно спросил быстроглазый парень в спецовке.

— А тебе жалко?.. Думаешь, у нее они одни были? — презрительно покосился на него Василий Великанов.

— Не в этом дело. Трошкин потом не только царские часы не пожалел, но и головы царской... — продолжал Торгаш. — Но здесь речь шла о его рабочей гордости.

— Значит, не разбил? — не унимался парень.

— Не разбил. Так на полном ходу осадил молот, что часы вынуть нельзя было. А когда вынули — они оказался целым-целехоньки.

— А то можно подумать, что это легче, — показал на домну Великанов.

— Да нет. Я же и говорю о том, — сказал Никита Торгаш.

Лебедчиков поздравляли, жали им руки, дружески хлопали ладонями по спине.

Виктор сегодня утром чувствовал боль, тупое нытье в тазобедренном суставе. Тогда же мелькнула мысль, что это, пожалуй, снова наступает обострение остеомиелита, возникшего после ранения. Но нервное напряжение отвлекло его внимание от боли. Он забыл рекомендации врачей в каждом таком случае ложиться в постель. И сейчас, когда Виктор сделал несколько шагов навстречу Федору, желая искренне, от души, пожать ему руку, он вдруг почувствовал, что нога отказывается служить. Сотник зашатался, схватился обеими руками за канат лебедки... К нему бросились рабочие. Подошел обеспокоенный Федор.

— Что с тобой? — озабоченно спросил он.

Сотник вынужденно, с мучительным усилием улыбнулся:

— Ничего особенного... Старая история. Время от времени это со мной случается...

Лицо его покрылось капельками пота. Федор взял Сотника под руку, осторожно посадил на обрезок толстой железной трубы.

— Зачем же ты ходил?.. Надо же было переждать. Да ты горишь весь!..

Валентина не подходила к Виктору. Но ее лицо побледнело, как будто ей было больно не меньше чем ему.

Через несколько минут Сотник лежал в санитарной машине, что везла его в больницу. Федор сидел рядом и монотонно бурчал на шофера:

— Ну и шофер... Ему бы только дрова возить. Ишь, как трясет... Нельзя обойти выбоины...

А Валентина стояла у проходной завода, смотрела вслед машине и никак не могла разобраться в том, что происходит в ее душе.

Она поняла, что не Федор мешал ей поговорить с Виктором, как это еще недавно казалось. Мешало нечто большее, чем ее уважение к Федору и нежелание доставить ему неприятность. Она сегодня увидела Федора таким, каким ей не приходилось видеть его раньше. Но разве Валентина виновата в том, что когда все поздравляли его с победой, она думала: это хорошо, что он сильный, — значит, ему можно все сказать откровенно... Валентина гнала от себя эти мысли, ненавидела себя за них, но они приходили снова...

Федор вернулся домой уставший, угрюмый. Надо было радоваться — его расчеты подтвердились, завод вскоре получит чугун с новой домны. Но его угнетало воспоминание о встрече Валентины и Виктора.

Валентина, расспросив о Викторе, закрылась в Федоровом кабинете. Работает?.. Да, пожалуй, нет. Где уж ей сегодня работать?

Долго сидел Федор перед открытым окном. Олег уже спал. С днепровского берега доносились звуки аккордеона, веселые молодые голоса. Тяжелые, сладковатые ароматы ночных фиалок, насаженных под окнами Валентиной, заполняли весь двор, комнату, щекотали ноздри, но не успокаивали. Шелест тополиной листвы возбуждал в его душе необъяснимую тревогу. Чем все это кончится?.. Он уже устал. Неужели Виктор, с которым она прожила девять дней, дороже для нее, чем он?.. Острая, резкая боль пронзила его сердце. Нет, он не отдаст ее Виктору! Ни за что!.. Он оторвал руки от подоконника, яростно встряхнул головой, быстрыми шагами пошел в кабинет.

Валентина тоже сидела перед открытым окном, не зажигая свет. Она даже не оглянулась. Подошел, взял ее за плечи. Вздрогнула, будто он прикоснулся к ее телу холодным железом. Да, думает о нем... Как она может, как она смеет о нем думать, когда рядом стоит тот, кто любит ее больше собственной жизни?.. Яростная и болезненная ревность завладела Федором. Пальцы судорожно сжали плечи Валентины. Она вскочила, резким движением повернула к нему голову. Федор в вечерних сумерках не видел ее глаз, но заметил, что из-под бровей сверкнул гневный огонек. Или это ему только показалось?

— Что это? — отрывисто спросила Валентина.

Федор молчал.

— Иди спать, — недовольно сказала она.

Его мышцы напряглись до такой степени, что, кажется, готовы были лопнуть. Но он не мог их расслабить. Зубы сжались до боли в челюстях. Взял ее за руку. Сам почувствовал, что сделал ей больно. Но не отпускал руки.

— Что ты делаешь?

А у него смешалось все — гнев, обида, страсть... Чего он стоит и думает?.. Ей нужна сила, мужская сила. Может, именно эта сила и гипнотизирует ее, когда она смотрит на Виктора?..

— Валя, — хрипло сказал он. — Хватит здесь сидеть.

— Пусти меня!

Голос ее звучал нервно, раздраженно.

Да, он понимает ее. Ей сейчас не хочется быть с ним рядом. И именно это разожгло и его обиду, и его ревность. Он шагнул к ней, подхватил на руки, понес. Зацепился за ножку дивана, споткнулся. Руки его еще сильнее сжали Валентину. Кровь стучала в висках, сердце билось так, что, казалось, это оно его шатало...

У дверей спальни она вырвалась из его рук, одернула халат. Она ничего не сказала. Осторожно прошла к дивану, на котором спал Олег. Болели руки, — видимо, завтра выступят синяки. Но еще больше болело где-то глубоко внутри, будто Федор несколько минут назад с разъяренной силой сдавливал ей не пальцы, не плечи — сердце... Если бы он не подходил к ней сегодня — ей бы легче было. Она сама боролась с собой и, возможно, превозмогла бы себя, приглушила в себе то, что не давало ей покоя. Но сейчас Валентина его почти ненавидела. И если бы не Олег, которого ей не хотелось будить, она бы, наверное, не осталась ночевать под одной крышей, — пошла бы к отцу. Валентина подняла край одеяла легла рядом сына. Парень проснулся.

— Мама, это ты?

— Я. Спи, сынок...

Прильнула к нему. Ей стало теплее, спокойнее. Детское тельце будто излучало тепло, которое ей сейчас было необходимо. Оно согревало и успокаивало.