То, чего не прощают одному человеку, легко сходит с рук другому. Лишь бы это было в его характере, чтобы без этого его нельзя было представить, как нельзя представить акацию без колючек, а сиреневые кусты — с колючками.

Ну, скажем, кто обратит внимание на жалобы Никиты Торгаша насчет того, что его печь всегда обходят, что начальство, мол, не удовлетворяет элементарных потребностей его смены, что где-то, кто-то и почему-то всегда его обсчитывает?.. Люди ради вежливости выслушают такую ​​жалобу, а когда он отойдет, — махнут рукой. Пусть поговорит!.. Слышали уже не раз.

А заговори об этом Игнат Сахно, сразу были бы созданы комиссии и подкомиссии для расследования. И если бы эта жалоба не подтвердилась — на голову Сахно посыпались бы десятки обвинений и обид...

Зато и у Игната Петровича была одна черта, которую не простили бы другому, а ему сходило с рук, речь идет о давней, молчаливой, без надежды на взаимность, любви к Лиде. Лида об этом начала догадываться лишь несколько месяцев назад и была этим очень удивлена. А товарищи Игната, — да и не только товарищи, — знали об этом давно. Сначала шутили, заметив, какими глазами он провожает Лиду:

— Ой, нагорит тебе, Игнат, от Солода!..

Но увидев, что упоминание о Солоде заставляет Сахно болезненно морщиться, прекратили шутки и только сочувственно качали головами.

Не раз, выходя утром на работу, Лида замечала его ссутулившуюся фигуру за деревьями, между кустами сирени. Он часами смотрел на ее окна, выжидая, пока появится за стеклом Лидино лицо.

Лида глубоко жалела пожилого вдовца. Тем более что он ей чем-то нравился. Жена Игната умерла три года назад от ран, полученных во время бомбардировки их города. Она пролежала почти десять лет, не вставая с постели. Лида знала, с каким вниманием и сердечностью относился Сахно к своей безнадежно больной жене.

Однажды, выйдя из дому, она заметила на противоположной стороне улицы Сахно, который стоял за тополем, между сиреневыми кустами. Лида позвала.

— Игнат Петрович!..

Сахно вышел из-за своего укрытия. Они пошли рядом. Квадратное лицо Игната нервно передергивалось, рыжие брови опустились на глаза. Завязался какой-то незначительный разговор. Лиде его поддерживать было трудно, потому что Сахно был слишком неразговорчивым.

— Хотите, я познакомлю вас со своей приятельницей?.. Очень хорошая женщина, — хитро улыбаясь, сказала Лида.

Сахно остановился, повернулся и, не попрощавшись, ушел. Лида несколько раз позвала его, но он даже не оглянулся...

Только на следующий день Лида поняла, как она оскорбила Игната Петровича своей неуместной, бестактной жалостью. Ей стало стыдно за свой поступок. Но в таких случаях просить прощения — еще более нелепая бестактность. Она молча переживала эту неприятность и только сегодня, уходя с работы, рассказала о ней Лизе Мироновой.

— Он очень хороший человек, — грустно покачала головой Лиза. — Его действительно жалко...

Они так увлеклись разговором, что не заметили, как повернули в Лизины ворота, зашли во двор.

— Сядем здесь, — показала Лиза на лавочку. — Груш хотите?..

Ловко взобралась на дерево, потрясла. На землю посыпались красные бергамоты. Положила их на скамейку между собой и Лидой. Но подругам было не до груш.

— Я понимаю, Лиза, твое горе. Я ничего подобного не испытывала. У меня все было не так. Полюбила, поженились... Война разлучила. Затем получила сообщение. Вдова...

Она улыбнулась той улыбкой, с которой рассказывают о давно пережитом горе, не желая показать, что это горе до сих пор бередит наболевшее сердце.

— Это давнее... Ведь сейчас вы счастливы, — сказала Лиза.

— Да вроде все в порядке.

Белая прядь на Лидиных волосах лежала крутой волной. Синяя блузка была не совсем ей к лицу, но это мог бы заметить только тот, кто видел ее в белом или светло-зеленом.

— У вас другое, — грустно сказала Лиза. — Я и опомниться не успела, как потеряла. Только поняла, как хорошо, когда любишь... И уже нет.

— Это несправедливо... Ты меня тоже называй на «ты».

— Вы же старше.

— Но все равно... Ну, как же она тебе в глаза смотрит?.. Сестра. Я бы такую ​​сестру на порог не пустила.

— А почему?.. Если полюбила... Разве она виновата? И он не виноват. Я думаю, что это от людей не зависит.

Лиза вопросительно посмотрела на Лиду, словно ожидая подтверждения своим словам. Лида повернула к ней карие с темными крапинками глаза.

— Это не совсем так. Зависит, Лиза. Если бы не зависело, то большинство людей было бы несчастным.

— Это почему же? — удивленно спросила Лиза.

— А потому... Женился, прожил пять-шесть лет, детей нажил. А потом, глядишь, приворожила другая. Все бросил — и к ней...

Лиза улыбнулась глазами и уголками губ.

— А разве так не бывает?

— Бывает, но не с большинством. Только с людьми неустойчивыми, слабовольными, которые не умеют владеть своими чувствами. У такого человека быстро наступает разочарование. Нового увлечения ему тоже ненадолго хватает... — Лида тяжело вздохнула. — Эх, Лиза. В твои годы это горе не надолго.

— Надолго.

— Все равно пройдет... Бывает горе тяжелее, чем твое.

Лида замолчала, о чем-то раздумывая. Зеленая веточка в ее руках то поднималась, то опускалась, слегка похлестывая по загорелым икрам. А Лиза, выжидая, смотрела на нее.

— В вашем поколении — все нормально. И ребята, и девушки растут вместе, вместе работают. Все живы, здоровы... А у нас иначе получилось. Война...

Веточка в Лидиной руке описала круг и успокоилась, упав ей на колени.

— Без детей, Лиза, не жизнь, — сказала Лида после паузы и пристально посмотрела на свою младшую подругу, как бы оценивая, способна ли она понять ее исповедь. Она, наверное, пока что и любовь понимает только как поцелуи под вязами. — Вот представь мою жизнь. Правда, сейчас легче. А раньше, до знакомства с Иваном Николаевичем... Человек должен жить на людях. Идешь в клуб. Стоит группа девушек. Говорят о своем, девичьем. Подойдешь, — сразу переведут разговор на другое. Будто стесняются самих себя. Любви своей стесняются. Ты им чужая. И не девушка и не женщина — вдова. Пойдешь к сверстницам — те с мужьями, с детьми... Может, и рады тебе, но ты настороженная — не мешаешь ли их семейным радостям?.. Как я завидовала Валентине, что у нее есть Олег...

Лиза смотрела на Лиду с тревогой и сочувствием. Она не ожидала от нее такой исповеди и раньше никогда не задумывалась над судьбой женщин Лидиного поколения. Может, Лида немного и преувеличивает, потому что не все из них остались без мужей. Вот, например, сама Лида... Какая бы женщина не позавидовала ее счастью? Иван Николаевич — сильный, красивый, умный. Все в их отношениях понятно. Только странно как-то они живут — на разных квартирах. Но не в этом дело — все уже знают их как мужа и жену. А у многих жизнь сложилась именно так, как говорит Лида. И на заводе много таких. Да, им трудно... И видимо, не будет лучше. Это уже навсегда.

В глазах Лиды заискрилось какое-то теплое воспоминание. Она с доверием посмотрела на Лизу и сказала тихо, взволнованно:

— А у меня, Лиза, будет ребенок... Мир для меня изменился. Все вроде так, как было, но лучше, светлее.

Лиза пыталась понять ее радость, но это пока было менее понятным, чем ее неожиданная исповедь о женском одиночестве. Что бывает с женским сердцем, когда вдруг оно понимает, что приковано невидимыми цепями к человеку, который выпал из твоей жизни, Лиза уже знала. Может, и ей суждено остаться так навсегда? Ведь полюбить не просто. Особенно теперь, после Коли...

За воротами на улице послышались близкие шаги. Кто-то раскатисто засмеялся. Но это же Вера!..

— Пойдем, Коля. Ну, какой же ты чудак!.. Ко мне.

— Нет. Я подожду здесь.

— Поглядите! — смеялась Вера. – Хороший муж. Жену хочет навьючить... Я сама не донесу.

Калитка открылась, и в ней появились Вера и Коля. Коля, заметив Лизу, остановился в нерешительности.

— Ну, чего ты? Идем, идем, — весело щебетала Вера. — Здравствуйте, — обратилась она к Лизе и Лиде. — Заходи, Коля.

Она вела себя так, будто не случилось ничего необычного. Или за своей радостью Вера не замечала, что происходит вокруг нее, что о ней думают и говорят?.. А Коля не мог относиться к этому равнодушно. Это была первая встреча с Лизой после женитьбы на ее сестре — они с Верой жили в Колиной комнате. Коле стыдно было смотреть в глаза Лизе. Он тоже сказал свое «здравствуйте», но оно прозвучало для него, как укор себе. Быстро прошли на Верину половину.

— Как думаешь, получится у них? — спросила Лида.

— Я бы не хотела, чтобы не получилось... Все равно мы с ним теперь чужие навсегда. Это ясно...

И хотя Лиза говорила эти слова, в ее душе трепетали, просились на волю другие мысли, другие чувства. Она не может видеть их рядом. Что угодно, только не видеть Вериной самоуверенной улыбки.

Уже вечерело. Верхушки тополей за забором покачивались тихо, размеренно, словно там, наверху, у листьев и веток была своя жизнь, свой ветер, а здесь, внизу, воздух тише, горячее... Погода стояла тяжелая, душная.

Лида встала со скамейки.

— До свидания, Лиза. Не горюй... Пройдет. Ты еще молода. Я пойду. Наверное, Иван Николаевич тоже вернулся с работы.

Счастливая, подумала Лиза, провожая ее к калитке.

Вера тем временем в сенях ставила чайник на примус. Лиза быстро прошмыгнула мимо, закрыла за собой дверь.

А на Вериной половине было и радостно, и грустно. Коля сидел на кончике стула, теребя в руках фуражку.

— Ты как будто в гостях, — игриво посмотрела на него Вера, внося чайник, из рожка которого била струя сизоватого пара. Настольная лампа освещала ее до половины, бросая тень на грудь, на лицо. А на глаза будто падали отдельные тонкие лучи света — они отсвечивали искристо, счастливо.

— Тоже придумала, — недовольно сказал Коля. — Такая духотища, а тебе чаю захотелось. Пошли отсюда...

— Как раз и хорошо выпить стакан чая в духоту. Думаешь, туркмены зря чай любят?

Она поставила чайник на алюминиевую подставку, подошла к Коле, обняла, поцеловала.

— И ты выпьешь со мной, милый мой... Сними пиджак. Даже рубашку сними. Жарко...

Развязала галстук, стянула с Коли пиджак, начала снимать сорочку.

— Вот так, вот так! Какой же ты беспомощный мальчик, — смеялась она. — Вот я с тебя распашоночку сниму. Ну, и хорошо. Оставайся в майке.

Колино лицо расплылось в блаженной улыбке. Какие у нее нежные, ласковые руки! Они, видимо, в холод бывают теплыми, а в жару прохладными. Вот она прижалась к нему — и будто повеяло на грудь днепровским ветерком.

И хотя его часто преследовали укоры совести за то, что он так неожиданно для самого себя женился не на той, которую любил, но Вера своими горячими, безумными ласками отвлекала его от размышлений. А сходство ее с Лизой не разрушало внешнего облика, физического типа женщины, пришедшегося ему по душе.

— А майка какая!.. Эх ты!.. Я тебе завтра шелковую куплю. Нежную, как... как мой поцелуй.

Вера целовала его в глаза. У Коли выступили слезы. Такое иногда случалось с ним. И не тогда, когда было больно, ему не раз приходилось обжигаться горячей сталью. Тот не сталевар, кто раскаленной сталью не меченый, как тот не казак, у кого на теле нет следов от сабли. Говорят, что раньше с этой метки начиналась жизнь на заводе. Пришел новичок, и его обязательно обманут. Прикажут принести болванку, которая успела только потемнеть, но еще оставляет на себе человеческую кожу. Теперь этого нет, но неосмотрительность с каждым случается. Коля такие боли переживает легко. Если бы ему даже раскаленные иглы под ногти загоняли, слез бы никто не увидел. А вот радость почему-то вызвала слезы.

— Я и не подозревала, что ты такой нежный! — смеялась Вера, выпивая солоноватую влагу с глаз. — Я тебя за это еще больше люблю. А ты знаешь, я уже много напечатала... Если бы ты знал, как приятно печатать!.. И все так интересно! Как роман. Раньше я думала, что никогда книг о сталеварении не пойму. Все поняла... Только почему ты о себе мало говоришь?.. Все о Гордом и о Гордом.

— Рано еще о себе, Вера. Я — его ученик.

— Какой ты ученик?.. Ты же сам по себе. Разве он тебя учил?

— Я сам у него учился. И вообще, о себе как-то неудобно...

Вера налила в стакан чая, тонко порезала лимон.

— Вот какой ты у меня!.. Только тот тебя не полюбит, кто не знает. — И залилась беззаботным смехом. — Ну, как тебе «Флейта-позвоночник»?.. Дошло?.. «Себя вывернуть можете, чтобы были сплошные губы?»... Ну, давай попробуем!

А Коля млел от поцелуев, размякал, как воск на солнце, чувствовал себя разнеженным, безвольным, был весь во власти этих шелковистых, прохладных рук, этих налитых искрящимся счастьем глаз.

— И характер же у тебя, — шептал он. — Словно язычок пламени на ветру...

— Тебе жарко от этого пламени?

Она посмотрела на него такими глазами, что ему действительно стало жарко, как будто по всему телу разлилось крепкое, настоянное вино.

— Мы не пойдем сегодня к тебе. Там такая духота... Вынесем постель под грушу. Кто теперь спит в помещении?.. Будем втроем...

— Как это втроем? — удивленно посмотрел на нее Коля.

— Луна в небе и нас двое!..

Коля вдруг нахмурился. Он подумал о третьей, жившей через сени.

— Ну, чего ты, Коля?..

— Пойдем домой.

— Разве я не дома?.. Это же мой дом,

— Но не мой.

— Ой, смешной ты... Разве у нас может быть что-то отдельное?.. Я понимаю. Ты о Лизе подумал. Ей, конечно, больно. Но она переболеет. И почему мы должны тесниться в твоей комнате, когда у нас есть свой дом?.. Да и нечестно занимать заводскую комнату, когда есть своя. Не хмурься...

Вера разобрала постель, бросила на Колю широкий полосатый матрас.

— Неси и не выдумывай глупостей, рыцарь мой курносый!.. А если я на матрас лягу — донесешь?..

Коля подхватил ее на руки, обвил матрасом и понес...

Лизе в своей комнате не спалось. Погасила свет, разделась, а в постель не легла. Душно. Хотелось пить, но вода тепловатая и пахнет карболкой. Лучше потерпеть. Может, перехочется. Села в старое кресло, поджала под себя голые ноги... Луна упала ей на открытую грудь. Волосы рассыпались по бронзовым плечам. Все в ней говорило, звучало молчаливой мелодией об одном — о большой печали невосполнимой утраты... Сердце сжалось и казалось маленьким, но горячим, колючим. Это оно обжигало ей грудь, хоть само, кажется, не болело, а только невыносимо колотилось и пекло...

«Да что это я действительно раскисла?» Она пыталась думать о другом. Чем занять свой мозг? Шептать таблицу умножения? Но эта работа только для губ, не для мозга. Переписывать протоколы комсомольских собраний? Но они давно переписаны. Читать тоже не могла. Чудесно было бы сейчас выехать на машине в степь, дать газу и мчаться, мчаться туда, куда ведет дорога...

Что-то прыгнуло на пол. Лиза вздрогнула. Затем зашевелилось, большое, лохматое. Почти вскрикнула. Когда рассмотрела — грустно улыбнулась. Это — Верин кот.

Как ей хотелось упасть на грудь матери, рассказать обо всем! Пусть она рассудит, пусть скажет свое слово. Чем способно помочь ей материнское слово — Лиза не знала. Ведь они с Верой не из-за ситцевой куклы поссорились, как бывало в детстве. Тогда голос матери их мирил, утешал ту, которая осталась обиженной. А сейчас?.. Нет, здесь бы мать ничего не сделали и ничего не посоветовала. Да Лизе и не надо советов. Все без советов ясно. Ей хотелось только, чтобы упала сострадательная материнская слеза на ее горячий лоб...

Утром Лиза заглянула в зеркало и ужаснулась.

Лицо вытянулось, под глазами еще глубже прорезались морщины, щеки запали.

Подождала в комнате, пока выйдут из дома Коля и Вера. Вот они, веселые, счастливые, выбежали во двор и начали догонять друг друга между сливами. Лиза тяжело опустилась в кресло, терпеливо ждала. Они вышли со двора. Лиза умылась под умывальником, который был прикреплен к столбику у груши, оделась, осмотрела себя в зеркале, припудрила лицо. Никто не должен видеть того, что происходило с ней.

Вчера Макар Сидорович просил зайти к нему домой. По дороге на завод хотел поговорить с ней об участии молодежи в комплексном соревновании. Лизе не очень хотелось заходить к Доронину. Она сейчас не способна разговаривать о заводских делах. Надо побыть наедине со своими мыслями, со своим сердцем. Но не зайти нельзя. Макар Сидорович обидится.

Белобородый старик, отец Доронина, сидел на лавочке посреди сада. Старший Макарович черпал лопаткой мокрую землю, старательно натаптывал ею маленькое ведерко. Два младших, осыпав себя по пояс песком, сидели в большой песчаной куче под яблоней. Дедушка дал им полную свободу, и они, видимо, были вполне довольны этим.

Тихо журчала вода из крана. Обильно краснели помидоры. Шелестели пространными ветвями отяжелевшие от плодов, подпертые столбцами яблони.

Лиза взошла на веранду. Под дощатым потолком висели незаконченные сапоги. Посмотрела на них и невольно улыбнулась.

— Вижу, вижу, что тут над мастером смеются, — послышался голос Доронина за ее спиной. — Эх, Лиза. Боюсь я их кончать. Какое-то нехорошее предчувствие у меня... Ну, пойдемте в дом. Вы завтракали?

— Конечно, — покраснела Лиза, сказав неправду.

— Того мы не видели. Садитесь со мной. Все уже позавтракали. Только я проспал.

Доронин пригласил Лизу в столовую. На столе дымилась картошка, краснели нарезанные ломтиками помидоры, сверкала политая маслом сельдь.

— Может, вы и не едите такого?.. Катя, угости Лизу чем-то другим.

— Конечно, — сказала Катя, входя в столовую. — Ты же у нас истребитель картофеля.

— А я тоже картошку люблю, — улыбнулась Лиза.

— Прекрасно. Позвольте, я вам положу... Катя, садись и ты к столу. Хм... А как относительно...

Доронин весело подмигнул жене.

— А ты не привыкнешь? — спросила она, хмурясь. Белый фартук на ней заканчивался внизу двумя большими ромашками, вышитыми тонко, с хорошим вкусом. Вся она была собрана, подвижная, легкая, тонкая в талии, как пчела-труженица.

— Ничего не поделаешь, жена. Уже привык... Перед завтраком по рюмочке. А вы себе вишневой налейте.

После завтрака Макар Сидорович сказал:

— Вот что, Лиза. Дней на пять забудь о машине.

Лиза уже собиралась возразить — ей очень хотелось сесть за руль.

— Нет-нет... Не пущу. По цехам пойдешь. Пошевелить надо. Если молодежь нашей идеи не подхватит, пиши пропало...

Когда Лиза вышла на веранду, Катя набросилась на мужа.

— Есть ли у тебя сердце, Макар?.. Разве девушке сейчас до этого?

— Ну, будь здорова, жена, — поцеловал ее в лоб Макар Сидорович.

— Нет, поцелуем не отделаешься. Дай ей опомниться.

— Сердится, сердится Катюша, — улыбнулся Доронин. — И зря. Боюсь, что сама она не очухается, а замкнется. Слишком много думает о своем горе. И таким оно покажется ей страшным, что и жить на свете не стоит... В одиночестве ей с этим горем не справиться. Пусть к людям идет. Коллектив от всех болячек излечивает.

Когда Лиза и Доронин пришли на завод, Макар Сидорович сочувственно посмотрел на девушку.

— Не только света, что в окне...

— О чем вы, Макар Сидорович? — встрепенулась Лиза.

— Это я о своем... Не очень утомляйся. Вид у тебя нездоровый. Заходи потом ко мне.

Доронин ушел в партком, а Лиза остановилась у проходной, собираясь с мыслями. С чего ей начать?..

Расстроенная и не уверенная в себе, пошла к разливщикам. Крановщик, подмигнув ребятам, погнал свой вертлявый консольный кран прямо на Миронову. «Разбойник, — подумала Лиза, улыбаясь. — Все равно не сойду с мостика». Кран бежал на нее, быстрый, размашистый, будто собирался схватить ее вместо чугунной крышки, которыми накрывают изложницы.

«Не отступлю», твердо решила Лиза.

Кран на большой скорости остановился в полуметре от нее.

— Эй, Желудь, — крикнула она крановщику. — Вот я подстерегу тебя где-нибудь на дороге и разгоню машину. Посмотрим, хватит ли у тебя духу не сойти с колеи.

— Ого! — откликнулись разливщики. — Как ветром сдует.

— Да не сдует, — огрызнулся Желудь. — Все равно остановит. Здесь главное — выдержка.

— Сгорел Желудь, — смеялись разливщики. — Такую не испугаешь. И глазом не моргнула.

Из глубины литейного пролета, где стояли платформы с изложницами, на Лизу смотрел Василий Великанов. Лицо его расплылось в довольной улыбке.

— Молодец, Лиза!.. Так им и надо. Хвастун.

Лиза по узкой железной лестнице спустилась к Великанову.

— Ну, что делать, товарищ комсорг? — показал он на ковш, который двое рабочих, стоя на мостике, тщательно обдували сжатым воздухом. — Не успеваю ремонтировать... Не дают.

— Кто не дает? — спросила Лиза.

— Теперь уже сталевары. Скорее сталь варят, чем мы ковши ремонтируем. А он, собака, не хочет остывать... Что ты ему сделаешь?..

Василий обошел вокруг ковша, подумал. Ведро с огнеупорной глиной стояло наготове у лестницы, прислоненное к ковшу.

— Сорок минут надо выиграть — и тогда наша взяла, — говорил Великанов. — А не подам ковша на сорок минут раньше — и второй опоздает... Да сильнее дуйте вы на него! — крикнул он рабочим, остужающим ковш.

— Иди сам подуй, — огрызнулся рабочий с мостика.

— А что же делать? — грустно спросила Лиза.

— Надо что-то делать, — ответил Великанов. — Если бы вот выровнять температуру.

— Какую температуру?

— Ту, что в ковше, и ту, что во мне...

— Не понимаю.

— Где тебе понять?.. Ну, какая у меня температура, как ты думаешь?

Василий снял фуражку, подставил ей белокурую голову, доставая Лизе только до подбородка. Лиза положила ладонь ему на лоб, улыбнулась.

— Нормальная.

— Эх, ты... Нормальная. Матери младенцам губами измеряют.

— Я тебе в матери не гожусь.

Капельки ртути под бровями Василия быстро забегали. Тряхнул белокурой шевелюрой, надел фуражку.

— Ну, пусть нормальная. Значит, тридцать шесть градусов. Если к этому еще приплюсовать градусов шестьдесят, то это как раз будет та температура, которая там, в ковше.

Лиза посмотрела на него с лукавой искоркой в ​​глазах.

— А как же ты можешь приплюсовать?

— Приплюсовал бы. Знаю такую ​​жидкость. Ее в аптеке не продают. Дома из свеклы делают. Коньяк три ботвы. Но вот слово Макару Сидоровичу дал.

— Вот ты о чем! — погрозила пальцем Лиза.

— Ну, что ж... Попробуем без того, где три ботвы.

И Великанов, схватив в руки ведро с глиной, полез по лестнице на ковш.

— Василий! — вырвалось у Лизы.

— Ты что, сдурел? — крикнул на него один из рабочих, направлявших в ковш струи сжатого воздуха.

— А ты знай одно — дуй. Не жалей. Лиза, принеси к ковшу еще ведро глины на всякий случай. Не буду я ждать, пока они охладят.

— Василий!..

Но Великанов поправил брезентовые рукавицы и исчез в ковше.

— Ненормальный, — ругались рабочие.

Прошло несколько минут. Лиза, принеся к ковшу ведро с глиной, стояла бледная, взволнованная. Она не знала, что ей делать. Может, пойти за врачом? Да вот он бежит трусцой с кислородной подушкой в ​​руках.

— Это безобразие! Разве может человек выдержать такую ​​температуру? — восклицал худощавый старичок в белом халате. — Подавайте воздух прямо на него! На него!..

Вот из ковша послышался голос Великанова:

— Глины! Спустите на веревке.

Лиза посмотрела вокруг. Ни веревки, ни каната не было и в помине. Напарник Василия готовил к ремонту второй ковш. Пока она будет искать какую-то проволоку, Василий не выдержит... Схватила тяжелое ведро с глиной и быстро, сколько было сил, полезла по лестнице...

— Куда вы? — испуганно крикнул врач. — Остановитесь!

Но Лиза уже занесла ногу над стенкой ковша, и через мгновение ее золотистая головка исчезла...

— Кого это несет? — крикнул Великанов. — Лиза! Назад!..

А она спускалась все ниже, ниже, пока не подала ему ведро с глиной. У ковша собрались рабочие. Бледный, мрачный, стоял начальник цеха Приходько.

— Как вы могли позволить? — отчитывал он врача.

— Разве они спрашивают разрешения?..

Над стенкой ковша появилась головка Лизы. Но что это?.. Глаза у нее закрыты, рука безвольно свисает... Вот поднимается голова Великанова. Лиза лежит у него на плечах. Василий осторожно ступает по лестнице, одной рукой поддерживая Лизу, а во второй сжимая дужки двух ведер. Видно, что это стоит ему немалых усилий. Но откуда взялось столько силы у этого приземистого парня? Шатаясь, становится на землю, роняет ведра, прижимается спиной к ковшу. Лицо мокрое от пота.

— Дайте ей кислород, — обращается он к врачу.

Какой-то высокий рабочий подходит к нему:

— Вам трудно. Я ее подержу...

— Отойди! — скрипит зубами Великанов.

Врач подносит кислородную подушку к Лизиному лицу, из черной роговой трубки дает ей кислород. Покрытое густыми каплями пота лицо девушки дрогнуло, глаза открылись. Посмотрела сначала на Великанова, тихо спросила:

— Хватило глины?

— Хватило, Лиза.

Василию не хотелось признаваться, что глины ему нужно было не ведро, а совсем немного и что он уже справился до того, как увидел Лизу в ковше... Сказать об этом — значит оскорбить ее, лишить смысла ее самоотверженный поступок.

— Пусти!

Соскочила на землю, качнулась, склонилась на плечо.

— Товарищ начальник! — обратился Великанов к Приходько. — Ковш готов. Можно подавать.

— Спасибо, товарищ Великанов, — пожал ему руку взволнованный Приходько. — Спасибо, Лиза... Но так не годится.

— Думаю, что больше не придется, — ответил Василий, глядя не на Приходько, а на Лизу.