Комплексное соревнование увлекло людей потому, что было предметным. Если раньше некоторые сталевары пытались переложить свою вину на шихтовиков, шихтовки — на железнодорожников, железнодорожники на копровиков, то сейчас ничего подобного случиться не могло. Каждая заминка в подаче шихты была чрезвычайным происшествием, мартеновцы придирчиво докапывались до причин и тотчас же находили виновных. Сталевары были довольны новой формой соревнования. Они получали возможность контролировать свои службы обеспечения. Теперь не надо было идти в заводоуправление, чтобы пожаловаться на кого-то, — только появлялся на шихтовом дворе Гришка Одинец или Владимир Сокол, как к ним навстречу выходил сам начальник, объяснял причины заминки, как будто они были не подручными, а уполномоченными министерства.

— Товарищ начальник, — говорил Владимир. — Из объяснений стали не выплавишь. Шихта нужна.

Шихтовки в свою очередь ревностно контролировали работу железнодорожников и копровиков.

На доске, где вывешивались показатели работы каждой печи, рядом с именами Гордого и Круглова появилось имя сталевара Сахно. Он твердо занимал третье место и только однажды был вытеснен сменой Торгаша на четвертое. Сахно заметил, что Торгаш пытался передать ему смену с такими «хвостами», которые потом мешали выдавать скоростную плавку. Между ними сложились довольно напряженные отношения. Сахно пожаловался Доронину.

Долго Макару Сидоровичу пришлось заниматься этим делом. На совещании агитаторов он говорил о людях, которые не понимают разницы между социалистическим соревнованием и конкуренцией. И хотя он ни разу не назвал имени Торгаша, все осуждающе смотрели на Никиту. А тот бросал умоляющие взгляды на Доронина — мол, хоть я и хороший пример для твоей беседы, но учти, что я человек, не иллюстрация и не наглядное пособие. Откажись на этот раз от примера, который ты подготовил. Думай о человеке, не о беседе. Я все понял. Пусть меня лучше товарищи в цехе донимают. А от тебя мне горько слышать упреки.

Владимир и Лиза, возвращаясь домой, обсуждали это совещание агитаторов.

— Как ты думаешь, Лиза, почему он ничего не сказал о Торгаше? — Спросил Сокол.

— Наверное, просто времени не хватило. Спешил куда-то, — ответила Лиза.

— Нет. Пожалел его. Решил, что для него достаточно намека. Когда человеку все время говорить, что он плохой, он к этому привыкнет. Сам в это поверит...

Лиза посмотрела на Владимира. Как он изменился за короткое время! Даже внешне. В нем появились черты зрелости. Правда, он и раньше не был мальчиком, но сейчас стал еще взрослее, мужественнее, увереннее в себе. Хорошо тогда сделал Коля, взяв его подручным.

Упоминание о Коле больно кольнула ее сердце. Лиза пыталась отогнать от себя эти мысли. Но они наплывали, как горячие волны. Вот и Владимир поссорился с Колей. А почему? Она несколько раз спрашивала об этом, но Владимир уходил от ответа.

Лиза оглянулась. За ними на некотором расстоянии шел Великанов. Почему это Василий в последнее время так присматривается к ней? Он хороший, симпатичный парень. Возможно, несколько грубоват. Но его грубоватость чисто внешняя, напускная. Недавно секретарь горкома комсомола вручил Лизе и Василию грамоты ЦК ВЛКСМ за героический поступок во время ремонта ковша. Это было большим событием в их жизни. Безмерно взволнованные, они пошли с Василием по городу, бродили чуть ли не до утра. Василий оказался не очень разговорчивым. А она считала его острым на язык... Только смотрел на нее, смотрел. Под руку с ним идти неудобно — надо наклоняться в его сторону. Или он вынужден поднимать руку. Не дай бог иметь такого низенького мужа!.. Коля — это другое дело. Но он уже никогда не станет ее мужем. Никогда. Лиза остановила Владимира. Подождав Василия, пошли втроем.

Доронин, проезжая мимо, улыбнулся, потом приказал шоферу остановиться.

— Садитесь, подвезу.

— Не надо, Макар Сидорович. Мы прогуляемся, — ответил за всех Владимир.

— Ну, в добрый час. Неволить не буду, — сказал Доронин, радуясь за Лизу. «Не замкнулась. Значит, вылечится», подумал он.

Новый шофер, которого Доронин взял вместо Саши, уже работающего трактористом на Полтавщине, был застенчивым парнем и осмеливался заговорить с Дорониным только тогда, когда этого требовал его шоферский долг. Макар Сидорович пытался приучить его держаться свободнее, но это пока не удавалось. Однако сейчас Доронин был доволен, что может сосредоточиться на своих мыслях. Дома сосредоточиться трудно — отец, дети, Катя. На заводе он всегда среди людей. А подумать, посмотреть на себя в зеркало собственной души надо. Посмотреть так, будто ты смотришь на кого-то другого. Проанализировать сделанное, учесть, что о тебе могут думать люди, подумать о них.

Комплексное соревнование пришлось по душе людям. Но это еще не все. Люди хотят работать, но не всегда умеют. Надо проследить за работой курсов. Надо наведаться в больницу к Горовому и к Сотнику, чтобы вместе с ними подумать об опытах в мартене. Подготовка одной из печей уже началась. Работники Института черной металлургии вместе с Валентиной целыми днями не отходили от печи. Задача у них не из легких. Еще много неясного, нерешенного. Валентина Георгиевна даже похудела за последние дни. Глаза красные, будто она по ночам плакала. Причин для слез у нее, конечно, нет. Просто волнуется, не может заснуть. Федор тоже озабочен. Видно, принимает близко к сердцу ее работу. А как же может быть иначе? Разве Доронин не волновался бы, не забывал о сне и о еде, если бы это была не Валентина, а его Катя?..

Доронин был теперь о Сотнике значительно лучшего мнения, чем в начале знакомства. И хотя он не мог простить ему нечестного поведения в отношении Валентины, но неравнодушие Виктора в работе над интенсификатором пришлась парторгу по душе.

Горовой рассказал Макару Сидоровичу, как ночью его растолкал Сотник и начал излагать мысли по поводу изобретения. Он забыл про раненую ногу, сел на кровати, горячо жестикулировал.

— В ванну надо вводить, а не в огонь. Слышите, Гордей Карпович? Непосредственно в ванну печи, в расплавленный металл! Тогда интенсификатор будет значительно меньше влиять на своды, а эффект будет больше. Это же так ясно... Не знаю, почему нам сразу не пришло в голову?

— Кому?.. Мы давно это знаем. И опыты проводились, — скептически усмехнулся Горовой. — Но как быть с трубами для вдувания? Ведь температура вокруг них значительно выше, чем у остального металла. Если автоматизировать подачу труб вместо расплавленных, это не решит проблемы. Восемьдесят метров, на одну плавку — не какая-то мелочь... В копейку влетит. Пользы получим столько, как с черта смальца.

Но замечания Гордея Карповича не озадачили Сотника.

— Харьковский институт изобрел такие огнеупоры, что в солнечные недра можно кислород вдувать, и не расплавятся. К сожалению, они почему-то засекречены.

— Я слышал об этом. Какое безумие! — Возмущенно воскликнул Горовой. — Эта детская игра в тайны нам стоит миллионы.

Не успел Макар Сидорович допить стакана чая, как в дверь постучали. Катя вышла на веранду и вернулась с Солодом.

— Дома, дома... Заходите, Иван Николаевич, — приветливо улыбалась Катя, пропуская в дверь гостя. — Только что приехал.

Солод от чая отказался. Когда зашли с Дорониным в его домашний кабинет, Иван Николаевич сел напротив хозяина, завел разговор об общежитии, о рабочей столовой, о своем последнем выезде на рыбалку. Но Макар Сидорович чувствовал, что у Солода есть какой-то более важный разговор, только он не знает, с какого конца его начать. Наконец Иван Николаевич достал бумажник, вынул свернутый вчетверо пожелтевший листок, протянул Доронину.

— Характеристика. Военная... В ней, между прочим, сказано, что я спас знамя части. Я вам об этом рассказывал.

— Да-а, — протяжно сказал Макар Сидорович, рассматривая бумажку. — Дорогой документ. И видно, что побывал в переделках.

— Конечно. Под Могилевом Днепр форсировали. Затем над костром высушил. Всякое случалось...

Солод пристально следил за каждым движением Доронина. Держался Иван Николаевич скромно, но с достоинством.

— Я все эти годы думал только об одном — чтобы снова стать коммунистом. Не мыслю себя без партии. Но все как-то не решался... Казалось, еще мало сделал, чтобы искупить вину.

Макар Сидорович смотрел на Солода задумчивым взглядом, будто хотел прочитать в его словах то, чего он не договаривал. Вернул ему характеристику, положил руки на колени.

— Да, вы допустили серьезную ошибку, — сказал Доронин.

— Конечно... Но я не от страха закопал билет. Не потому, что дрожал за свою шкуру. Боялся, что меня могут схватить и партийный билет попадет в руки врага.

— Сколько же это прошло, как вас исключили?

— Десять. Хороший кусок жизни.

Доронин сидел и думал. Десять лет — это немало. За это время человек мог не только глубоко осознать ошибку, но и честной работой доказать свою преданность партии. Почти восемь лет Солод работает на заводе. Зарекомендовал себя неплохо. Проявляет политическую активность. Доронин однажды слушал его доклад на первомайском собрании рабочих прокатного цеха. Доклад был грамотным, умным и, можно сказать, талантливым. Не похожим на те писаные доклады, что читаются вяло, без энтузиазма, чтобы очередь отбыть. Ему нравилось в Солоде также то, что Иван Николаевич подходил к вопросу о своей партийности серьезно, без излишней поспешности.

И хотя ему показалось на мгновение, что в тоне Солода и сейчас было что-то неестественное, но он сразу же отогнал эту мысль. Нет, парторг не имеет права подвергать сомнению честность человека, исходя из какой-то подсознательной, неосмысленной антипатии.

— Ну, что ж, — сказал наконец Доронин. — Я дам рекомендацию. К кому вы еще обращались?

— Хочу обратиться к Валентине Георгиевне. И к Сахно.

Доронин сел за стол, достал из ящика лист бумаги, заломил край, который должен остаться чистым, и, аккуратно разгладив его широкой ладонью, начал писать.