Они летят в полумраке над промерзшей планетой. Карманные климатизаторы — их предусмотрительно захватил Чамино — создают вокруг атмосферу, в которую не проникает холод. Без этих приборов нельзя вылетать за пределы города. Летят они молча. Разговор, для которого Чамино пригласил Колю, не может состояться ни дома, ни на улице, ни даже здесь — под тучами.

Ближайшие к Фаэтону планеты — Марс и Юпитер. Орбита Фаэтона лежит между их орбитами. Марс очень маленькая планета, и ее нельзя разглядеть невооруженным глазом. Зато Юпитер… О, это настоящий великан! Во время противостояний он висит над фаэтонским небом суровый и холодный, и от его слабого поблескивания редеет ночной мрак.

Чамино включил шахо и сразу же пропал из виду. Вероятно, он сделал это умышленно, чтобы оставить Лочу и Колю наедине.

И тогда Лоча спросила:

— Почему ты нас избегаешь, Акачи? Я не раз просила Чамино, чтобы он пригласил тебя, но ты всегда отказывался.

— Разве это ты говорила ему? — вырвалось у Коли. — Я не знал этого. Думал, что он сам…

Спутники Юпитера с необычайной быстротой передвигаются по небу. Где-то далеко, очень далеко сверкает горячая планета Земля.

А собственно говоря, почему Коля вдруг подумал о Земле? Рядом с ним — Лоча. И они впервые могут, наконец, свободно поговорить…

Но он вспомнил разговор с отцом и появление на стене горизонтов Единого. Встреча с Лочей на какое-то время отодвинула на задний план это страшное событие. Чем же оно завершится, какая судьба ждет его и отца? По-видимому, отцу тоже угрожает каторга. Но почему только отцу?

— Акачи! — сказала Лоча. — Там, в Храме Бессмертного, я смотрела только на тебя… И думала только о тебе…

Коля поймал ее руку и молча сжал в запястье. Лоча поняла: есть мысли, которые нельзя высказывать вслух. Единый всегда слышит. Слышит даже тогда, когда мозг его спит, — у сотен шахо контроля сидят его слуги.

— Лоча! Я тоже думаю о тебе, всегда думаю. Я хотел это сказать давно. Но мне казалось, что это тебе безразлично. У тебя так много друзей!

— С тех пор как умер наш отец, друзей стало меньше… Почти нет… Нас словно бы боятся. Когда я здороваюсь с кем-нибудь, я замечаю, что люди сторонятся меня. А отец… Он умер так неожиданно.

Коля снова молча сжал ее руку. И подумал: «Какой же я болван, что не приходил к ним». Только теперь он понял, почему Чамино перестал приглашать его к себе. Он, видно, решил, что Коля так же, как и другие, боятся впасть в немилость. Говорили, что отец Чамино умер не собственной смертью, а по воле Единого. Он был самым популярным советником среди скотоводов и механиков. Умер он во Дворце Единого, похоронили его с огромными почестями. Но слухи ползли…

— Лоча! Как сказать, чтобы ты поверила? — Он поднес ее руку к своей щеке. Рука была теплая и чуть заметно вздрагивала.

— Лоча, я люблю тебя!..

Почему он, наконец, решился на эти слова?

И память его ответила: «Ты не ошибся. Ты и в самом деле ее любишь. Давно. Еще с детства».

Необычайная тишина воцарилась вокруг. Тяжелый фаэтонский воздух казался сегодня неподвижным. Летели они медленно, не торопясь. Ни свиста ветра, ни шелеста плащей. Только Юпитер холодным лучом ощупывал их лица.

Наконец Лоча печально спросила:

— Ты это сказал лишь для того, чтобы я не имела права обвинить тебя в непорядочности?… Нет, Акачи! Зря ты волнуешься. Я не думаю, что ты трус. Но твои слова… Лучше бы ты сказал их в других обстоятельствах.

— Я люблю тебя, Лоча!..

Рука Лочи не дрогнула в его пальцах — она не поверила.

— Нужно догнать Чамино. Он, наверное, уже далеко.

Лоча высвободила руку и включила шахо. Коля сделал то же самое.

И все же она не могла не продолжить этот разговор:

— Ты говоришь неправду, Акачи. Ты не можешь меня любить. И никто не может. Из-за того, что говорят обо мне во Дворце…

Коля пытается вспомнить: что же говорят во Дворце?… Друзья Чамино считают ее очень хорошенькой. Он это слышал не раз. И это ему даже обидно. Лоча вовсе не хорошенькая, она прекрасна…

— Неправда! — как-то обреченно, с ощущением тяжкой вины повторяет Лоча. — Неправда, Акачи. Это знают все. Но разве я виновата? Он начал меня вызывать еще тогда, когда был жив наш отец. И мама. А когда их не стало…

К сердцу Коли подкатилось что-то тяжелое. Он молчит. Теперь он знает, о чем говорит Лоча.

Люди по-разному относились к Лоче. Те, кто домогался благосклонности Единого — а таких было большинство, — открыто завидовали ей. Многие матери мечтали о том, чтобы Единый, наконец, лишил Лочу ее высокого титула. И в самом деле, что он нашел такого необычного в этой Лоче? Разве их дочери хуже?…

Всех удивляла неожиданная привязанность Единого к Лоче. Казалось, что его старый, как кора планеты, мозг не мог знать никаких иных чувств, кроме жажды безграничной власти. Так было на протяжении тысячи оборотов. Единый пренебрегал смертными людьми — и мужчинами и особенно женщинами.

И вот фаэтонские историки должны были отметить в поведении Единого что-то необычное. Его взор привлекла к себе дочь советника Шако, еще почти ребенок. И Лочу с матерью стали приглашать во Дворец. Мать оставалась за дверьми, никто из советников не смел беспокоить Единого, когда он брал к себе Лочу…

Как только девочка подросла, во Дворце появилась новая должность, которой не было на протяжении нескольких тысяч оборотов.

Госпожа бороды Единого Бессмертного…

Это был очень высокий титул. Более высокий, чем титул советника. И титул этот принадлежал Лоче. Когда Лоча появлялась во Дворце, советники склоняли перед ней колени. Историки вписывали в скрижали каждое ее слово… И только за пределами Дворца Лоча оставалась сама собой. И дружила с теми, кто дружил с Чамино. Но почему-то у Чамино теперь стало меньше друзей…

— Вот видишь, — печально прошептала девушка. — Я так и знала. Ты молчишь. Теперь ты не скажешь: «Я люблю тебя, Лоча!». И не нужно говорить. Ведь ты очень хороший…

Она оторвалась от Коли и исчезла. Помчалась вдогонку брату. Вот они летят рядом — две темные точки в сумерках безоблачного неба.

Коля летит поодаль, лишь бы не потерять их из виду.

Сердце придавила какая-то тяжесть… Надо поговорить с ней обо всем откровенно, иначе нельзя…

… Они опустились на ледяную равнину. Начиналось скупое фаэтонское утро.

— Здесь уже недалеко, — сказал Чамино. — Пойдем пешком.

Лед под ногами словно зеркало — ветер смел с него снег. Собственно, лед здесь никогда не таял — он простирался вглубь на сотни шу . Это был залив промерзшего до дна океана.

Чамино остановился и постучал ногой об лед.

Вскоре поднялась ледяная крышка, блеснул свет, и из глубины донесся приглушенный мужской голос:

— Это ты, Чамино?

— Да, Лашуре. Со мной сестра и мой друг Акачи. Когда они спустились внутрь, тяжелая ледяная крышка захлопнулась. Лестница была вымощена каменными плитами, а к ледяным стенам прилажены пластмассовые перила. Они-то и освещали дорогу.

— Как ты думаешь, вас не заметили? — спросил коренастый Лашуре, одетый в грубый костюм скотовода.

— Думаю, что нет, — осторожно ответил Чамино. Лестница кончилась, и они зашагали по ровному скользкому ледяному коридору, все еще не отваживаясь заговорить о главном. Лоча взяла Колю за руку, и ему хотелось, чтобы этому коридору не было конца. Но он вскоре кончился. И тогда они вошли в теплое, хорошо освещенное, обжитое помещение. Стены и потолок ровные, гладко обтесанные. Широко разветвленная система вентиляции подает в помещение воздух.

Лашуре позвал хозяйку, немолодую беловолосую женщину. И она принесла еду из искусственного белка. Мясо животных, которых здесь выращивали, употреблять скотоводам запрещалось. Оно предназначалось многочисленным слугам Бессмертного и их семьям, живущим наверху в больших городах. Иногда кое-что перепадало механикам и инженерам, но это случалось редко, и такой день считался праздником.

Белковина была очень питательна, и, если бы пищу, изготовленную из нее, приходилось есть не постоянно, она могла бы показаться даже вкусной. По существу, питание, которое получали животные, ничем не отличалось от питания скотоводов. Только изобретательность хозяек позволяла разнообразить меню. Но чаще всего сухой порошок растворялся в кипятке, эту густую тягучую массу немного солили — и пища была готова к употреблению.

Но на сей раз хозяйка и в самом деле постаралась. Она подала на стол не только тягучую, словно густой кисель, массу, но и коржики и даже небольшую, мастерски приготовленную пирамидку, похожую на торг. Вершина пирамидки была украшена листьями и цветами, напоминавшими те, что некогда существовали на планете. Они были тоже созданы руками хозяйки.

— Теперь можно разговаривать совершенно свободно, — сказал Чамино. — Тут нас Бессмертный не услышит. — И, обращаясь к Николаю, добавил: — Если ты думаешь, что все беловолосые живут так, как Лашуре, ты ошибаешься. Он здесь на особом положении. Лашуре — настоящий ученый. Его последняя работа… Но об этом потом. Скажу только: если она будет завершена, шахо Бессмертного утратят власть над людьми. Ты, наверное, не представляешь себе, как это важно!..

— Не люблю, когда мне приписывают то, что принадлежит другим, — недовольно буркнул Лашуре.

Чамино засмеялся.

— А мы тоже, оказывается, не избавлены от самолюбия… Гляди-ка, и ты начинаешь делить, что кому принадлежит… Ладно, лучше рассказывай, что у вас здесь нового.

Лашуре подозрительно покосился на Колю, но, сообразив, что его друг Чамино не станет доверять кому попало, начал:

— Вчера каратели уничтожили полтораста скотоводов за то, что они тайком убили одного молодого дагу и разделили меж собой мясо. Каждой семье досталось по маленькому кусочку размером не более ладони. Разве можно в день рождения Бога-Сына не дать детям хоть по кусочку мяса?… И вот теперь дети остались без отцов.

Чамино сжал кулаки. Он посмотрел на Лочу, потом на Колю.

— Вы слышали?!

— Это ужасно! — воскликнула девушка, и Коля увидел, что ее глаза умеют излучать не только тепло. — Как они жестоки! За одного дагу — полтораста людей.

— Бессмертный считает, что в лабиринтах Фаэтона расплодилось слишком много беловолосых, — спокойно заметил Лашуре. Он привык уже к самым страшным жестокостям карателей. Единый утверждает, что через двести оборотов в коре планеты не хватит минералов, чтобы изготовлять белок. Вся кора будет переработана и переварена.

— Он ненавидит каждый живой организм, — сказал Чамино. — Нам надо работать, Лашуре!.. Пока не научимся обезоруживать их шахо, мы не сплотим народ.

— Прибор, который стоит у меня, действует безупречно.

— Но мощность его пока что слишком мизерна! — ответил Чамино, рассекая воздух стиснутым кулаком. — Он способен предохранить от подслушивания всего лишь одну комнату. А нам нужно разговаривать с тысячами, с миллионами…

Наверное оттого, что Чамино слишком долго молчал, сейчас, попав в комнату, где можно было высказывать свои мысли, он заговорил слишком горячо, как на митинге. А может быть, и в самом деле в его воображении возникла тысячеголовая толпа, к которой он обращался?

Чамино напомнил, что на протяжении десятков тысяч оборотов люди заливали планету кровью, чтобы добиться свободы. И когда гнет пал, власть перешла к прислужникам Бессмертного…

О нет, сам Единый не страшен! Если бы речь шла только о нем, все было бы значительно проще. Бессмертный опасен не сам по себе — опасна многочисленная каста его верных слуг, опутавшая общество скользкими щупальцами, вросшая в общественный организм, словно гибельная опухоль.

И надо начинать с уничтожения системы контроля над человеческими помыслами и поступками. Люди должны достичь единства и сплотиться для борьбы. А для этого необходимо свободно обмениваться мыслями. Там, где нет обмена мыслями, там нет и не может быть народного единства, там только тупой фанатизм и полуживотная дремотность мысли…

Стремление властвовать над другими особенно ярко проявляется в период формирования и созревания разумных существ. И какое-то время это качество имеет прогрессивное значение — оно словно бы выполняет роль своеобразного катализатора развития. Но впоследствии оно перерастает в свою противоположность, и общество, которое своевременно не заметило этого или же не нашло в себе силы преодолеть эту особенность своего развития, неминуемо идет к гибели. Норма жизни для разумных существ во вселенной — полнейшее равенство, свобода и независимость каждого индивидуума, свободный обмен сокровищами разума.

Трагедия Фаэтона заключается в том, что слишком продолжительным был этот первый период умственного развития, связанный с обожествлением талантливых натур. Обессмертив Ташуку, фаэтонцы сделали огромную, почти непоправимую, ошибку.

И теперь Фаэтон может спасти себя от вырождения и гибели только в том случае, если человечество пойдет по пути Материка Свободы. Нужно готовиться к великой борьбе, к народной войне против касты Бессмертного. Речь идет о смерти или жизни целой планеты…

Коля смотрел на Чамино с изумлением, словно видел его впервые. А может, и правда, впервые? Раньше он знал того Чамино, который вместе с другими юношами его круга предавался беззаботным развлечениям. И казалось, что эти развлечения были основным смыслом их существования. Но теперь он увидел такого Чамино, какого пока еще не знал никто, кроме Лашуре да еще, возможно, нескольких десятков их единомышленников среди беловолосых. Такого Чамино не знала даже Лоча! Она тоже смотрела на брата с откровенным восторгом, и ее лицо украсила добрая и гордая улыбка.

— Извините, — виновато сказал Чамино. — Я слишком увлекся.

— Ты очень интересно говорил, — отозвался Лашуре. — Жаль, что так мало слушателей…

Лашуре пригласил их познакомиться с лабиринтами, в которых жили беловолосые. Освещая дорогу фонариком, он давал пояснения.

Недра Фаэтона давно уже были изрыты, словно почва земных лугов, источенная дождевыми червями. По существу, большинство жителей государства Бессмертного размещалось не на поверхности планеты, а в ее недрах.

По каменным лабиринтам можно было обойти почти все государство. Тут были и узенькие переходы и широкие площади, способные вместить десятки тысяч людей. Были здесь и вырубленные в скалах пещеры, служившие людям жилищем, и мощные заводы с разумными автоматами. И фермы, где выращивались дагу.

По всем закоулкам этих безграничных лабиринтов, в которых жили десятки, а возможно, и сотни миллионов людей (о фактическом количестве населения никто не знал), были разбросаны контрольные пункты храмов Бессмертного.

Здесь был первый этаж государства. И те, кто управлял жизнью этого этажа, передвигались по широким улицам при помощи плащей и шахо, так же как и на поверхности планеты. Им редко приходилось заглядывать в тесные пещеры и узенькие переходы, куда трудно было протиснуться. Эти места хорошо знали только каратели. Карателей набирали из самих же беловолосых, поэтому спрятаться от них было трудно.

Лашуре объявил, что скоро они увидят фермы. До сих пор они шли в темноте и почти никого не встречали, теперь же в глаза им ударил свет. Коридор начал расширяться, и вскоре перед ними открылась площадь. Над нею висело каменное небо, а стены этой гигантской пещеры складывались из нескольких этажей — небольших пещер, похожих на соты. Соты были облеплены фаэтонцами, словно пчелами. Люди с обезьяньей скоростью поднимались и сбегали вниз по лестницам, а кое-где в гранитной стене были вырублены ступеньки. Людей было так много — детворы, подростков и стариков, — что трудно было даже понять, как они размещаются в этих каменных конурах.

Наверное, их спасало то, что здесь не было ни дня, ни ночи. Если один из них уже выспался, другой ложился спать. Кое-кто спал прямо на площади — на голых, влажных камнях.

— Какой ужас! — не выдержала Лоча. — Я никогда не видела, чтобы люди жили в такой тесноте.

На ее белом лице появился румянец — видимо, от волнения.

Коля посмотрел на нее — и ему стало страшно. Нет, это был страх не за Лочу, а за человека вообще, за его природу, за красоту гордого духа и сильного тела. Ведь человек прекрасен и его красотой можно гордиться перед другими мирами и галактиками. Такой и была его любимая Лоча — чудесный цветок промерзшего насквозь Фаэтона.

Но вот Коля увидел в нескольких шагах от себя сравнительно молодую беловолосую женщину, одетую во что-то грубое. Склонившись над канавой, по которой текли вонючие нечистоты, она сосредоточенно болтала в них руками. Рядом с нею что-то вылавливал в канаве оголенный до пояса, худой — кожа да кости — беловолосый парнишка.

— Что они делают? — с горечью спросила Лоча.

— По этой канаве стекают нечистоты из наших ферм, — ответил Лашуре. — Иногда туда попадает белок. Он сбивается в комочки и плывет по канавам. Вот эти комочки они и вылавливают.

Чамино молчал. Он, наверное, не впервые видел эту охоту. Щеки его нервно подергивались, зубы были сжаты. И Коля, видя, как молча страдает его друг, подумал о том, хватит ли у него сил довести до конца то великое дело, которое он начал? У Коли не осталось никаких сомнений — он пойдет рядом с Чамино! И для него настало время прозрения — он благодарен за это отцу, рассказавшему правду. Теперь же он увидел все собственными глазами…

— Животных кормят лучше, чем людей! — ужаснулась Лоча.

Лашуре оглянулся. Собственно, он мог бы и не оглядываться — слушали их не здесь, а в другом месте — далеко отсюда. И Лашуре хорошо знал, что их слышат. Именно от этого и зависел его ответ.

— Дагу — это животные Единого. Их нужно очень хорошо кормить, иначе мясо будет грубым и невкусным. А беловолосые… Зачем их кормить? Пользы от них никакой. Расплодилось их больше, чем нужно.

Лоча метнула на Лашуре гневный взгляд, но потом сообразила, в чем дело. И на глазах ее выступили слезы…

Тем временем беловолосые, увидев на площади людей со «второго этажа», пустились наутек.

— Им здесь неплохо, — сказал Лашуре. — Тут по крайней мере много света и можно вылавливать добычу. Есть углы, где такая жизнь считается большим счастьем.

Лашуре повел их на ферму. В щедро освещенном, продолговатом помещении выкармливались дату. Эти животные были чуть выше человеческого роста, на их куцых ногах не было суставов — наверное, они срослись, ведь животные вовсе не двигались уже тысячи оборотов. Оплодотворение давным-давно проводится искусственно. Дагу прижаты так тесно друг к другу, что между ними едва можно протиснуться. Сотни людей, придавленных массивными тушами животных, делают какие-то странные движения: натягивают кожу, потом отпускают и месят кулаками похожее на тесто туловище, затем разглаживают ладонями выхоленную кожу. Работа эта, видимо, очень тяжела, так как лица людей лоснятся от пота.

— Это и есть основная работа скотоводов, — объяснил Лашуре. — От постоянной неподвижности у дагу атрофировались мышцы. Они им так же не нужны, как и суставы на ногах. Но нарушается кровообращение… Если не делать массажей, животное будет давать много жира и мало мяса… Массажи проводятся почти непрерывно. Один скотовод кончает — другой начинает… Те люди, которых вы видели в пещерах, — тоже массажисты. Вскоре заступит новая смена…

— Значит, их мышцы поддерживаются за счет человеческих? — спросил потрясенный Коля.

— Да. Отсутствие движения компенсируется массажем. Это дает хорошие результаты, — сказал Ла-шуре.

— Неужели нельзя изобрести какие-нибудь приборы для массажа? — все с той же наивностью допытывалась Лоча.

— Зачем же? Что будут тогда делать беловолосые? — ответил Лашуре. — Ведь они должны хоть как-то оправдать свое существование… И ту пищу, которую выдает им Бессмертный.

К Лашуре подошел худой, изможденный человек и незаметно для других скотоводов быстро зашевелил пальцами. Ему в ответ так же быстро задвигал пальцами Лашуре. Коля понял, что это язык жестов, к которому прибегают тогда, когда нужно сообщить что-то тайное. И Лашуре тотчас же, взяв за локти Чамино и Лочу, кивнув головой Коле, повел их к выходу.

Коле запомнилось лицо скотовода. Оно показалось ему чем-то неуловимо похожим на лицо Ечуки-отца.

К жилью Лашуре они возвратились без особых приключений. Закрыв двери, Лашуре сказал:

— Наблюдатели передали, что нами заинтересовались на контрольном пункте. Мне, правда, верят, но я не имею права злоупотреблять этим доверием.

— А они не придут сюда с обыском? — спросил Чамино, испугавшись за судьбу изобретения, ведь на него возлагались такие огромные надежды.

— Карателей я не боюсь. Это тупые, необразованные люди. Они не способны отличить обычный фонарик от шахо. А служители храмов далеко не ходят…

Коля спросил у Лашуре:

— Разве шахо контроля не улавливают смысла переданного на пальцах?… Ведь люди все равно мыслят словами…

— Да, — согласился Лашуре. — Но групповой контроль по большей части осуществляется при помощи улавливателей звука. И только время от времени луч шахо направляется на мозг какого-либо отдельного человека. В таком случае язык жестов скрыть невозможно. Но это случается только тогда, когда человек вызывает подозрение.

Лоча молчала. Она была угнетена всем увиденным и теперь до конца поняла брата. А Коля смотрел на нее и думал о том, что у его любимой благородное сердце и она страдает за людей.

Когда все немного отдохнули, Чамино обратился к Коле:

— Теперь мы можем поговорить о том, ради чего мы сюда прибыли.

Взгляд его был суровым, а в голосе слышалась твердость.

— Разве мы не говорили? — удивился Коля. — Все, что ты мне показал, Чамино… Поверь мне: я готов…

Чамино положил руку ему на плечо.

— Знаю, Акачи. Если бы я не знал этого, я бы не привел тебя сюда. Но есть вещи, о которых ты еще не знаешь. Тебе нельзя больше выходить отсюда… Лашуре устроит тебя в безопасном месте… Мы будем часто встречаться, — и добавил, обращаясь к Лоче: — Акачи не будет чувствовать себя одиноким, ведь правда?

Для Лочи это тоже было неожиданностью. На ее лице снова появился румянец.

— Зачем ему здесь оставаться? — дрогнувшим голосом спросила девушка.

— Так нужно. Мы должны уберечь Акачи. Уберечь для борьбы. А еще потому, что он наш друг…

И Чамино рассказал то, чего не знал Коля, потому что Ечука-отец не захотел, чтобы он стал свидетелем его разговора с Единым и отослал сына на Зеркало Быстрых Ног.

Когда Коля вышел на улицу, Единый сказал:

— Раб божий Ечука! Я назначил тебя своим советником, ибо в тебе лучше всего проросло зерно разума, которое я, твой Всевышний, бросаю в череп каждого человека. Но не в каждом черепе это зерно находит плодоносный грунт… Кем был твой отец? Он жил так же, как и твой дед и прадед, среди бессловесных тварей. Ты, Ечука, жил бы точно так же, если б я не заметил, что в тебе зреет мое зерно. Как же ты отблагодарил за это Единого Бессмертного? Ты вкладываешь в череп своей младшей плоти еретические мысли. Опомнись, Ечука! Вернись в лоно божье и верни сына своего.

— Я всегда служил истине, Отче. Она для меня более священна, чем моя жизнь. Сегодня истина живет не под твоей десницей, Всевышний. Она сегодня там, на Материке Свободы! Я знал, что ты меня покараешь. И готов принять смерть за истину. Но прошу тебя: отпусти моего сына на Материк Свободы!..

— Нет, еретик! — прогремел металлический голос Единого. — Я не дам тебе легкой смерти. И не отпущу твоего сына на Материк черных пороков, который побуждает меня совершить страшный суд над греховным человечеством. Ты вместе со своим сыном полетишь туда, где господствуют адская жара и духота, и ты будешь вымаливать у меня глоток родного воздуха! А я буду посылать тебе его один раз в оборот. Буду посылать ровно столько, чтобы ты не мог жить и не мог умереть. И тогда я, наконец, услышу твою молитву, богоотступник!.. — Изображение Бессмертного на стене внезапно исчезло. Только мерцающим голубым светом горел экран. Потом и он исчез. Несколько минут в центре стены горело яркое пятно, но вскоре и его не стало.

И тогда в ту же минуту в кабинете Ечуки появились служители Единого, одетые в черные плащи. На груди у старшего служителя сияла большая шестиугольная звезда.

Он сказал:

— Богоотступник Ечука! Отдай нам свой плащ и шахо. Отныне ты утрачиваешь на них право…

Выслушав рассказ Чамино, Коля долго молчал, потом с невольным недоверием обратился к товарищу:

— Но ведь мы вместе были на Зеркале Быстрых Ног. Потом сразу полетели сюда… Откуда же тебе известно об этом разговоре?

Чамино сдержанно улыбнулся.

— Разве ты забыл, что я заходил домой за карманными климатизаторами?

— Ну и что?

— Этого было достаточно, чтобы узнать обо всем. — Улыбка на смуглом лице Чамино угасла, глаза с большими белками стали серьезными. — Моя стена горизонтов постоянно настроена на Дворец Бессмертного. Мне известно каждое его слово. Я расшифровал тайные волны, которыми он пользуется для разговоров с советниками и жрецами. Моя стена горизонтов сама фиксирует каждый его разговор, и я могу воспроизвести его когда угодно. — Чамино внимательно посмотрел на Колю. — Это, конечно, тайна… Но я доверил тебе еще большую тайну. Потому что верю: ты будешь с нами. Думаю, я не ошибся, Акачи?… Почему ты молчишь?

В душе Коли шла сложная борьба. Он понимал, что протест отца — это отчаянный поступок одиночки, чья совесть не может больше мириться с происходящим. Лучше смерть, чем такая жизнь. И он сам отдал себя в руки палачам, сам обрек на тяжелую каторгу. Такой протест не вызовет никаких изменений в обществе. И сколько бы ни было таких протестов, все они закончатся победой Бессмертного. Может быть, и отец Чамино погиб, протестуя таким же образом?

У Чамино куда больше твердости: если уж умирать, то только в борьбе, рядом со своими единомышленниками и сторонниками. Тогда даже поражение может превратиться в победу — подавленная революция не умирает, она со временем воскресает снова, призывая к оружию новых бойцов…

Коле ясно: он должен быть вместе с Чамино и его другом Лашуре. Вместе с Лочей, сегодня впервые увидевшей человеческие страдания. Ее вопросы и возгласы были по-детски наивными, но Коля понимает, что сегодня в Лоче созрело решение принять путь, избранный Чамино.

И хотя Коля понимал, что Ечука-отец слишком поторопился и поэтому оказался в кровавых когтях прислужников Бессмертного, хотя он и не сожалел о том, что отец не нашел тот путь, по которому с мудрой предусмотрительностью шел Чамино, но этого уже теперь не исправишь. Оставался выбор: лететь с отцом на раскаленную Землю, страдать от жары и духоты, умереть там, где умрет он, или спрятаться в неприступных лабиринтах и потом отомстить за муки отца. Видимо, второе решение не было бы нарушением сыновнего долга, но для Коли оно было немыслимым. Немыслимым было согласиться с тем, что его отец останется одиноким среди стихий чужой планеты…

— Что же ты молчишь, Акачи? — встревожено спросил Чамино.

Лашуре и Лоча тоже с волнением смотрели на него.

Наконец Коля сказал:

— Я благодарен тебе, Чамино… И всем сердцем желаю успеха вашему делу. Но я не могу оставить отца.

Чамино сначала нахмурился, но потом его большие глаза смягчились.

— Понимаю, Акачи… Наверное, я поступил бы так же.

И вот теперь выдалась минута, когда Коля смог поговорить с Лочей с глазу на глаз. Видимо, Чамино понял, что им это необходимо, и комната опустела. Коля спросил:

— Лоча! Почему тебя так тяготят твои дворцовые обязанности?

Лоча отвернулась. Ей тяжело было выдержать взгляд Коли. А это еще больше встревожило его. Опустив глаза, она ответила:

— Я терплю это только ради Чамино. Я боюсь, чтобы с ним не случилось того, что с отцом.

— Тебе неприятно приводить в порядок бороду Единого?

— Борода? О-о, нет. Но я не могу тебе этого сказать… Это скверно. Верь мне, Акачи. Я всегда думаю о тебе. И если бы ты в самом деле смог полюбить меня…

— Я люблю тебя, Лоча! Мне все равно, что ты делаешь у Единого. Я люблю тебя, и этого мне достаточно.

— Это правда? Ты не думаешь обо мне плохо?… — Лоча прижала голову к его груди. Она плакала. — Ты не думай… То, что говорят во Дворце, — неправда. Это выдумки. Но есть еще более тяжкие муки. Может быть, я когда-нибудь расскажу тебе…

Но Коля не хотел знать ничего ни о Едином, ни о его Дворце. Голова Лочи у его груди, и теперь ему больше ничего не нужно…