Мертвых и раненых стаскивали на нижнюю палубу. Жуч взвалил спящего Клепилу, как мешок с мукой, на плечо и унес досыпать в каморку, куда их поселили. После чего занял свое место подле принцессы, ожидая, когда княжна Генида Ло вновь покажется на палубе и можно будет продолжить игру в гляделки. Надо признаться, хурренитская княжна несколько потеснила образ прекрасной жены Начальника Южных ворот, впрочем Жуч надеялся, что в его большом сердце места хватит на всех. В тесноте, как говорится, да не в обиде.

Русло Мсты сузилось, по правую сторону, на высокой горе, по грязно-белому склону которой вился серпантин, выдолбленный в известняке дороги, показались дымящиеся развалины какого-то укрепления. Опоясывающая его стена зияла проломами.

— Замок Ржури, — сказал Летимак, вновь погружаясь в свое кресло, и принимая из рук матроса, заменившего убитого Гроуди, кубок. — Тут страна Хал кончается.

— Летимак, нельзя ли подойти поближе? — спросила принцесса.

— Право руля, — скомандовал капитан.

Самоха был сыт по горло страной Хал и ее жителями. Дело близилось к вечеру, на нижней палубе в шеренге мертвецов лежал Нитим Железяка, с лицом прикрытым войлочным колпаком, и душа Железяки летела за «Орлом», ожидая, когда, наконец, охваченная огнем плоть отпустит ее на волю.

«Орел» подошел к берегу настолько близко, что стал виден лежащий на отмели возле пристани обгорелый остов небольшого судна, другое, полузатонувшее, лежало чуть поодаль, накренясь на правый бок, так что мачты, с клочьями парусов на них, почти касались воды.

Груда черных от копоти бревен на берегу, очевидно, была остатками сторожевой башни, вокруг, на прибрежном песке лежало несколько тел, в которых уже рылись жуки-падальщики.

— Похоже, — сказал Хат, — славный Ташмануман перевернул всю страну вверх дном. Если, конечно, это не работа Асталоха.

— Нет, — ответил Летимак. — Асталох, отильский архонт, осаждает крепость Джет, это далеко на западе. А здесь граница с Луковичной пустошью, Мста поворачивает на север и описывает почти полную петлю, полтора дня мы будем плыть на север, а потом полтора дня на юг. У этих земель нет хозяина.

Самоха спустился на нижнюю палубу. Прошел мимо накрытых рядном трупов, количество которых после боя увеличилось вдвое.

— Самоха, где Клепила? — спросил Пайда Белый. — Лисенок ранен.

— Отсыпается Клепила, — ответил Самоха. — А что с Лисенком?

Лисенок сидел у борта, схватившись за грудь руками, стрела вошла на два пальца ниже правого плеча и вышла между лопаток.

— Панта, живой?

— Кажется, — Лисенок был совсем плох, в уголках рта пузырилась розовая пена, похоже, было пробито легкое.

Пайда Белый сумрачно посмотрел на Самоху.

— За Клепилой уже пошли, — сказал, подходя ближе Чойба; из-за его спины высовывался человек, которого Самоха вроде еще не видел. — Вот, Хат прислал, Лодоэль, маркиз Тифтонский, лейб-медик принцессы.

— Расступитесь, храбрые ребята! — маркиз Тефтонский говорил быстро и напористо, резким, писклявым голосом, казалось делая в каждом слове на пару ударений больше, чем следует. Сам же он был мужчина видный, рослый, с заметным брюшком, по которому вилась золотая цепь. Помощник его, лысый худощавый хурренит, в белоснежной рубахе и зеленых штанах, сняв с плеча, поставил на палубу сундук, в одном отделении которого оказались снадобья в разнокалиберных бутыльках, а в другом, сверкал надраенной сталью набор хирургических инструментов, при виде которого храбрые ребята поежились.

— Больше света, храбрые ребята! — распоряжался маркиз. — Факелы, свечи, сгодится все. Я должен видеть, если кто не понимает.

Мика Коротышка вытащил из держателей два абордажных факела, сделанных из пакли, вымоченной в жире земляного червя. Ровное сильное пламя осветило отсек, так что стали видны мельчайшие трещины на подволоке, а молоденькая упитанная крыса, грызшая в темном углу сухарь, оказавшись на свету, застыла, вплеснув от неожиданности передними лапами.

— Отлично, храбрецы! — маркиз снял фиолетовый камзол и присел рядом с Лисенком на корточки. — Мейль, приступай.

Помощник маркиза отстегнул от пояса железные ножницы с кривым острием и в полминуты искромсал куртку и рубаху Лисенка, обнажив его до пояса.

— Достаточно, — маркиз приступил к осмотру раны, почти касаясь ее хрящеватым длинным носом, словно обнюхивая. Лисенок тяжело вздохнул и уронил голову на грудь.

— Ну, нет. Мейль, придержи его, — маркиз приподнял веко на левом глазу граничара, блеснула полоска белка.

— Отходит, — сказал Мика Коротышка, держа факел так низко, что на голове лекаря стали потрескивать волосы, стянутые в жидкую косицу.

Растолкав сгрудившихся граничар в круг вошел насквозь мокрый Клепила, очевидно, посланным за ним пришлось потрудиться, чтоб привести ведуна в сознание.

Взоры граничар с надеждой обратились на него.

Но Клепила молча наблюдал за действиями лейб-медика.

— О, коллега? — взгляд маркиза Тифтонского упал на кожаную сумку Клепилы, с которой тот не расставался, даже в бане и которую Клепила в задумчивости открыл, извлекая оттуда глиняный плоский флакон.

— Клепила Хлатский, — представился ведун, выдергивая зубами пробку, и, отхлебнув большой глоток из флакона, протянул его маркизу.

Маркиз без церемоний принял сосуд и поднес его к носу.

— Пустышник на утренней росе и чуть-чуть маечного семени. Недурственно, — он в свою очередь приложился к флакону и одобрительно кивнул. — Вельми лепо.

Лицо Клепилы потеплело.

— Лодоэль, маркиз Тифтонский, лейб-медик принцессы хурренитской Ольвии!

— Резать будешь? — кивнул Клепила на Лисенка.

— Обязательно! — маркиз достал из сундука кусачки, почти в локоть длиной и пощелкал ими в воздухе. Помощник его тем временем прихватил древко стрелы. Еще раз щелкнули кусачки и наконечник стрелы стукнулся о доски настила.

— Клади.

Лисенка положили на спину.

— Тело человеческое есть сосуд запечатанный… — начал было Клепила, воздев очи.

— И всякое проникновение в него, суть искажение натуры… — подхватил маркиз. — Учение Бобера из Клептацукля. А ты, стало быть, его последователь, Клепила Хлатский? Корешки, отвары, толченные долгоносики? Средство для увеличения мужского уда?

Ведун покраснел, словно его поймали на чем-то предосудительном. Но тут взгляд его упал на медную пластину, прикрепленную на крышке сундука.

— Паскуаль Кожеретский, — прочел он по слогам. — Знаменосец гильдии костоправов герцогства Шитруа. — и губы его растянулись в сладкую улыбку. — Уж не тот ли это знаменитый Паскуаль, хирург из стольного Кожерета, который так опрометчиво забыл в прооперированном и зашитом им чреве могучего Бальфура Тыквоголового герцога Шитруа фолиант Деяний Великих герцогов Шитруа от сотворения мира до наших дней?

На лице лейб-медика появилось мечтательное выражение.

— А именно, четырнадцатый том, где повествовалось о подвигах Готфрида Внезапного, наиславнейшего из династии, при коем, кроме всего прочего, честь замужних дам почиталась как святыня. В переплете из шкуры дикого шмигуна-трехлетки, с бронзовыми застежками.

— Ага, — сказал Клепила.

— Впрочем, ее подбросили недоброжелатели, имен которых мы уже никогда не узнаем, так как на следующее, после этого парадоксального происшествия, утро на каждом зубце стены герцогского замка висело по одному члену гильдии костоправов, которая с той поры уж не возобновлялась. Что до несчастного Паскуаля, который был тогда молод и горяч, то его так и не нашли. Сгинул, сгинул.

— Понятно, — с мрачным пафосом сказал Клепила, которого, несмотря на то, что его ушибленная голова уже почти не болела, все же иногда еще слегка клинило. — Он любил и был отвергнут!

— Вроде того, — печально ответил лейб-медик.

— Здорово, что вы друг друга знаете, — восхитился Пайда Белый. — А как насчет Лисенка?

— Ах, юноша, не лезь куда не просят! — маркиз со вздохом достал из сундука скальпель и, поводив его лезвием над огнем факела, сделал первый надрез.

Тут некоторым стало дурно, а Мика Коротышка, передав факел, Самохе просто убежал на верхнюю палубу. Но маркиз свое дело знал, какое-то время он ковырялся в ране, вставляя тампоны из сушенного болотного мха и кривой иголкой с протянутой в нее прозрачной жилкой что-то сшивая внутри Лисенка. Затем плавным движением извлек древко стрелы и отбросил его в сторону.

Кровь фонтаном ударила из освободившегося отверстия. Вот ее-то остановить никак не удавалось, несмотря на лихорадочные усилия лекаря и его помощника. Клепила снова расстегнул свою сумку и достал из нее свернутый лист лопуха, внутри которого оказалась горсть серого порошка.

Отстранив маркиза, он развел этот порошок в обильно текущей крови и вдул смесь через соломинку в рану. Через полминуты кровотечение прекратилось. Посеревшее лицо Лисенка порозовело, дыхание стало глубже.

— Отлично! — маркиз поднялся и пока помощник бинтовал рану, отошел с Клепилой в сторону. Флакон с пустышником на утренней росе переходил из рук в руки и с каждым глотком беседа двух знахарей становилась все дружелюбней.

Между тем, видя, что с Лисенком обошлось, граничары принялись жарко обсуждать хурренитскую мельницу.

— Я за свою жизнь насмотрелся и катапульт всяких и баллист, и прочей метательной снасти, — говорил Чойба Рыжий, — но ее ведь заряжать полдня надо, потому толк от них бывает только при осаде крепостей, когда можно под стенами хоть месяц стоять. А эта, черт ее, мельница подсыпает без перерыва. Мне, правду сказать, халашей жалко стало. А окажись мы на их месте?

— Чего думать? — сказал Самоха, поднимаясь по трапу, — разнесли бы точно так же, ну, может на десяток-другой людей больше бы потеряли. Вот и вся разница. Одна радость, по земле корабли не ездят.

Солнце уже клонилось к закату, когда корабли встали на якорь возле каменистых берегов острова, названия которого не знал даже капитан Летимак. Но берега острова были высоки, и росли на нем многолетние березы, что говорило о том, что паводки его не топят и, значит, вода не размоет могил.

Лодки засновали между кораблями и островом, перевозя тела мертвецов и живых, желающих сойти на твердую землю.

Тут граничары с «Орла» и «Беркута» наконец очутились вместе. У Обуха потерь не было. Пока хуррениты копали могилу для своих товарищей, граничары завернули тело Нитима Железяки в плащ и отнесли вглубь острова к подножью древнего кургана, на вершине которого, поверх восьми слоев свежесрубленных деревьев, положили труп Железяки, завернутый в плащ. Саблю положили рядом с ним. Это был старый обычай, который не всегда соблюдался, оружие было дорого и переходило по наследству. Но в присутствии полупьяного, контуженного Клепилы, никто не рискнул заикнуться о том, что отцовская сабля могла пригодиться сыну Железяки.

Обух, сгорбившись, чиркнул кресалом и запалив факел, прихваченный с «Орла», обошел вершину кургана, со всех сторон поджигая погребальный костер. Скоро вверх взметнулись языки пламени и душа Нитима Железяки взлетела, кувыркаясь в струях черного дыма. Теперь у нее была одна дорога, в небесные сады.

Граничары спустились с кургана и застыли, обнажив головы. Долга Трубач прижал к губам мундштук трубы и заиграл Отходную. Подошел Хат, на руку которого опиралась принцесса Ольвия и снял свою круглую меховую шапку с гусиным пером.

— Пора, — сказал Обух, граничары пошли к лодкам. По дороге они миновали погребение хурренитов, могила была отмечена высокой, в человеческий рост грудой камней. Гвардейцы уже садились в лодки, здесь же оставалась только заплаканная золотоволосая женщина.

До Самохи не сразу дошло, что это та самая графиня Эльжгета, чей плач над убитым Димори Цейенским он слышал днем.

Граничары минуту постояли возле могилы, прощаясь с товарищами по оружию, с которыми свела их на короткое время изменчивая судьба.

Принцесса взяла графиню за руку, та вся подалась навстречу, и теперь ни одно слово не пролетело мимо цели.

— Я не буду утешать тебя, Эльжгета, — сказала принцесса, — но у меня есть для тебя радостная новость, которая несомненно утолит свою скорбь и заставит забыть наконец мертвого Димори, точно так же, как ты забыла его живого. Коннетабль Замыка попросил моего соизволения проделать оставшийся путь до Отиля на борту «Орла». Позволение ему дадено. Итак, дорогая графиня, утри эти никому не нужные слезы. Я не сомневаюсь что этой ночью ласки, подаренные тобой коннетаблю, будут по-особенному жгучи. Смерть — отличный афродизиак.

Женщина вздрогнула, словно от удара кнутом. Лицо Замыки, стоящего, очевидно, ожидая графиню, в нескольких шагах, осталось совершенно спокойным.

Коннетабль не нравился Самохе, и ничего с этим нельзя было поделать. Не потому, что он, по словам Хата, не торопился в устье Хемуля на помощь «Орлу», севшему на мель и атакованному менкитами. Это пусть хуррениты сами разбираются между собой. Хотя обязанность охранять принцессу, конечно, не могла не сказаться на образе мыслей граничара. Или день, вместивший в себя слишком много, отбрасывал тень на Замыку? Самоха постарался выкинуть все это из головы и пошел за товарищами, не забывая поглядывать по сторонам.

Днища лодок проскрежетали по камням галечного пляжа и скоро остров, где нашел свое последние пристанище Нитим Железяка, растаял за кормой «Орла» в вечерних сумерках.

Ночь выдалась такая, что воздух казался темней речной воды и плоды диких яблонь, растущих на прибрежных утесах, светились во мгле.

Уставшие после тяжелого дня люди спали. Жара улеглась, но не настолько, чтоб в прокаленных помещениях корабля стало прохладно, поэтому многие устроились прямо на палубе.

Самоха и Жуч долго ломали голову, где им надлежит находиться, когда принцесса пребывает в своих покоях. Потом с помощью Литиция выход был на найден. И теперь вид граничара, дремавшего на лавке в коридоре, перед дверью принцессы, свидетельствовал, что принцесса у себя. Нельзя сказать, что такое времяпровождение нравилось побратимам, но делать было нечего. Единственным развлечением было беседовать с придворными, то и дело норовящими проскользнуть мимо бдительных стражей. Дело кончилось тем, что Жуч ухватил самого пронырливого хурренита за кружевное жабо и, приложив его лбом об косяк, на пинках вынес из коридора. Пострадавший носил громкое имя баронета Женуа, о чем Жучу сообщила ватага вооруженных до зубов придворных, вломившихся после этого события в коридор и жаждавшая смыть нанесенное баронету бесчестье кровью.

— Надо же, — сказал Жуч, со скрежетом вытаскивая саблю из ножен, — такой прыщавенький и уже баронет.

Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не появление Хата, который всецело встал на сторону Жуча.

— Граничар выполняет мой приказ, — сказал он. — Вы все об этом приказе знаете. Знаете так же, почему такой приказ отдан. Караульный мог зарубить баронета и ничего бы ему за это не было…

— Означает ли это, что я могу вызвать негодяя на дуэль? — сверкая подбитым глазом, спросил баронет.

— Нет, — ответил Хат.

— А чего так? — удивился вышедший на шум из каморки Самоха. — Баронетом больше, баронетом меньше.

— А вот его?! — закричал баронет. — Вот этого я могу вызвать на дуэль?

— Этого можно, — сказал Хат. Спотыкаясь о спящих вышли на палубу. Появился заспанный Летимак и приказал зажечь факелы.

Следом за ним пришла княжна Генида Ло, свежая, несмотря на поздний час, как порыв майского ветра, и обеспокоилась, не привлечет ли свет речных хищников или разбойников. С берега, конечно, до «Орла» ни одна стрела бы не долетела, но ведь на лодке к нему в такой тьме можно подплыть незамеченным.

— Местные по ночам не плавают, — ответил Летимак. — Слишком опасно. А кроме того, палуба с воды не просматривается, мешают борта.

Снизу поднялся Пайда Белый. Долго не мог понять, что тут затевается, когда наконец дошло, зевнул и сказал.

— Братишка, как зарежешь баронета, спускайтесь с Жучем к нам, помянем Железяку, — и обратился к Хату: — Как баронета-то величать?

— Эймо Женуа.

— Вот, и Эймо Женуа заодно помянем.

— Понял, — ответил Самоха. — Приду. Баронет оказался не так уж беспомощен, но его яростные атаки Самоха парировал особо не напрягаясь, он раз десять мог отправить баронета на тот свет, но не видел в этом необходимости. Когда же решил, что достаточно, нанес ему длинную, но неглубокую, царапину на предплечье и выбил оружие из рук. Впрочем со стороны это выглядело так, словно клинок выпал из ладони раненого баронета, который с мучительным стоном рухнул на палубу. Хат подмигнул Самохе и сказал, что это был смертельный поединок двух сорвиголов.

Мимо Самохи фурией промчалась графиня Эльжгета и, упав возле раненого на колени, взяла его голову в руки.

— Убит? — голос ее звучал глухо.

— Ранен, — ответили ей, — но без чувств.

— Так пошлите за доктором! — закричала графиня и оторвав широкую полосу от подола ночной сорочки принялась неумело, но пылко бинтовать рану.

Жуч, с тупым видом наблюдавший эту сцену, шепнул Самохе, что надо было нанести баронету еще десять-двенадцать ран, чтоб, значит, оголить графиню как следует. Самоха же сказал, что оголением графини занимается коннетабль, который присутствовал тут же, судя по растрепанной бороде и блуждающему взгляду, оторванный от занятий куда более интересных чем поединок двух болванов.

Тут раздалось пронзительное «Вызывали?» — и на поле брани, как два облака, исполненных благодушия и любви к ближнему, всплыли откуда-то из таинственных корабельных глубин Лодоэль, маркиз Тифтонский, лейб-медик принцессы хурренитской Ольвии и Клепила Лихотский, ведун из Поймы.

— Это что же у нас такое? — склонился над бледным баронетом Клепила. — И кто ж это тебя? Самоха? Не верю!

Лодоэль, лучше разбирающийся в тонкостях этикета, незаметно пихнул конфидента локтем в бок.

— Страшный удар! Чертовски опасный. Пройди клинок на ладонь левее, и баронету запросто могло снести голову! Ты родился в рубашке, мой мальчик! О, эта перевязка, сделанная неумелыми, но заботливыми руками, несомненно спасла жизнь храброму юноше! — с этими словами Лодоэль ловко поменял повязку на раненом, пока Жуч и Самоха оттаскивали Клепилу, который все тянулся загребущими руками к подолу графини, на предмет перевязочного материала.

Графиня между тем, польщенная словами лекаря, распрямилась и не таясь подошла к приосанившемуся коннетаблю.

Появления принцессы Ольвии никто даже не заметил.

— Итак, господа дуэлянты, остались ли у вас какие-нибудь претензии друг к другу и намерены ли вы продолжать кровопролитие?

— Претензий не имею, — сказал Самоха. — Кровопролитие продолжать не намерен.

За ним эту фразу повторил баронет, который все порывался подняться, но все никак не мог вырваться из рук Лодоэля.

— Отлично. Тогда прошу пожать друг другу руки в знак примирения.

После того как дуэлянты пожали друг другу руки, принцесса Ольвия сказала:

— Сегодня днем мы счастливо избегнули величайших опасностей. Хотя это и стоило жизни моим верным слугам. По старинному обычаю наших дедов мы должны постараться, чтоб дорога на небеса не была скучной для душ умерших, и чтобы удача оставалась благосклонной к живым.

— Огня! — крикнул Хат. И «Орел» засиял огнями многочисленных факелов. Такая же иллюминация зажглась и на других кораблях. Ударил барабан, с тем, чтобы не замолкать до утра, и ярко освещенная палуба заполнилась пляшущими хурренитами, многих из которых музыка подняла с постели. Засновали лакеи с подносами.

— Самоха, — сказал Жуч — смотри в оба.

Наверно с берега караван представлял фантасмагорическое зрелище, словно объятые пламенем, корабли неслись по черной воде на всех парусах, рассыпая снопы искр, под уханье барабанов и рев труб.

Вино лилось рекой. На верхней палубе все перемешалось, гвардейцы братались с граничарами, а знатные дамы отплясывали, как крестьянки на деревенском празднике.

Принцесса веселилась и пила наравне со всеми, но танцевала только с Хатом, который не отходил от нее ни на секунду. И за ними тенью следовал Самоха, единственный трезвый на корабле.

Жуч вился вокруг княжны Гениды Ло, как шмель, с ровным гудением, не обращая внимания на косые взгляды, которыми его награждали придворные. А Клепила, потеряв всякий стыд, увивался за служанками, которые то и дело мелькали среди танцующих, но тщетно.

Странное чувство овладело Самохой, среди людей он был как среди деревьев, и их голоса сливались в шум, подобный шуму листьев, единственным человеком, кроме него, был здесь незримый враг, чье присутствие Самоха ощущал все время, то сильнее, то слабее, и поэтому старался держаться как можно ближе к принцессе, не обращая внимания на то, что его то и дело толкали, да и Хат уже несколько раз бросал недовольные взгляды на слишком назойливого телохранителя.

К счастью, ждать долго не пришлось, человек, вывернулся откуда-то из-за спин танцующих и скользнул к принцессе, Самоха, уловив это движение, хлестнул его по виску свинцовым шаром кистеня, спрятанного в рукаве, с обмотанной вокруг запястья цепочкой.

Человек упал ничком, звякнул выпавший из руки крестообразный кинжал с тонким длинным лезвием.

Спустя мгновение Хат стоял, заслоняя принцессу с обнаженным мечом, на который, в прыжке, и напоролся второй нападающий, в форме гвардейца, не успев нанести удар. Завизжала какая-то женщина, музыка смолкла. Хат носком сапога перевернул первого убийцу на спину, тот был жив, но без сознания.

— Замыку сюда! — крикнула принцесса, но Замыка уже сам спешил к месту происшествия.

— Узнаешь? — спросил его Хат.

Замыка посерел, но голос его оставался тверд.

— Да, это мой человек, Земун Крейц, писец.

— Ты знал о его замысле?

— Ну, нет, — нашел в себе силы усмехнуться Замыка. — Если бы я задумал недоброе, то постарался бы убить тебя, Хат, но на дочь хурренитского короля моя бы рука никогда не поднялась.

— Я ему верю, — сказала принцесса.

— Я тоже, — нехотя признался Хат, — вопрос в том, сколько еще убийц может таиться среди людей коннетабля.

— За остальных я ручаюсь, — все так же твердо сказал Замыка.

— Ладно, — разрешила принцесса, — ступай. Но мы еще вернемся к этому разговору.

Земун Крейц, писец коннетабля, пошевелился и открыл глаза.

— Ку-ку, — сказал Самоха.

Хат дотронулся кончиком меча до кадыка незадачливого убийцы.

— Сообщники?

Тот криво улыбнулся и, с трудом запустив руку в карман, вытащил ее оттуда, по палубе раскатились золотые монеты.

Хат подозвал гвардейцев и указал на лежащих:

— Обоих за борт.

Два раза плеснула вода.

— Музыку! — крикнула принцесса. Хат протянул Самохе кубок.

— Пей. Думаю, это все.

— Значит ли это, — спросил Самоха, — что принцесса больше не нуждается в охране?

— Нет, не значит, — ответил, чокаясь с ним, Хат. — Твое здоровье.

— Твое здоровье, — повторил Самоха.

Ночь шла своим чередом. Все так же бил барабан и трубили трубы. На палубу вынесли жаровни с пылающими углями. Корабли летели во мгле, под беззвездным небом, мимо невидимых берегов.

Но у Самохи не было настроения веселиться. Он сидел на корточках рядом с Пантой Лисенком, который, выпив чашку подогретого вина, лежал, подперев рукой голову, и смотрел жадными глазами, как гвардейцы то и дело исчезают в темноте с раскрасневшимися служанками и как неутомимо отплясывает Жуч с княжной Генидой Ло.

Наконец Хат повел принцессу с палубы, его рука лежала на ее талии, но, похоже, никому кроме Самохи, не было до этого никакого дела.

Самоха встал и поплелся следом.

Стряхнув с лавки какого-то мертвецки пьяного матроса и вытащив его наружу, Самоха сел на свое место перед дверью принцессы, ожидая, когда оттуда выйдет Хат. Но Хат оттуда не вышел. Тогда Самоха решил, что в таком случае имеет право ослабить бдительность, и задремал. Но скоро его разбудили.

Лодоэль, маркиз Тифтонский, лейб-медик принцессы хурренитской Ольвии и Клепила Лихотский, ведун из Поймы были теперь не одни. Между ними стояла, приятно улыбаясь, крутобедрая служанка в кружевном переднике, обладательница белокурой косы до пояса и массы других достоинств.

— Я — Марита, — сообщила она Самохе.

— Самоха, — сказал Клепила, — мне нужен ключ от каморки.

— Держи, — Самоха протянул ему ключ. — Прелюбодей.

Клепила посмотрел с укором.

— Не для плотской утехи, а ради торжества истинного Учения Бобера из Клептацукля о корнях земных и питающих их соках.

— Сей ученый муж, — сказал лекарь Лодоэль, — утверждает, что изготовленная им, по методе знаменитого Бобера, настойка из кореньев птичника и кумысной травы способна вернуть мне мужскую силу, утраченную много лет назад.

Марита залилась смехом.

— Быть того не может. Уж что только наши девушки с господином лекарем не делали, все понапрасну.

— Самоха, будь свидетелем! — ведун достал из сумки бутылку зеленого стекла и протянул Лодоэлю. — До дна.

Троица исчезла за дверями каморки, откуда через минуту вылез голый по пояс Жуч, ведя за собой хихикающую княжну, чей наряд состоял из покрывала неизвестного происхождения.

— Дорого бы я дал, — сказал, усаживаясь рядом с Самохой, Жуч, — чтобы узнать, каким образом старый дуралей раздобыл ключ.

— Это не я, — сказал Самоха.

— Этот ваш старичок, — сказала княжна, устраиваясь на коленях Жуча, — довольно такой бравый на вид. Но что там понадобилось медику принцессы?

Самоха вкратце пересказал суть происходящего.

— Интересно, — сказала княжна.

Тут до их слуха донеслись женские стоны.

— Уже? — удивился Жуч.

— Нет, — сказала княжна, — это оттуда, — и показала на дверь, ведущую в покои принцессы. — Это Хат и принцесса Ольвия.

— А что это они там делают? — простодушно спросил Жуч.

— Наследного принца Отиля, — усмехнулась княжна.

— Ого. И давно это у них?

— Давно. Но прежде они таились ото всех тщательнейшим образом, однако неминуемая разлука, очевидно, заставила их забыть об осторожности.

Самоха закрыл глаза. И, видимо, положившись на Жуча, которому было не до сна, уснул крепко, потому что когда над его ухом грянуло:

— Зри, Самоха! — вскочил и винтом пошел по коридору, ударяясь об стенки, одновременно вытаскивая саблю из ножен и пытаясь сообразить, куда делся левый сапог. Было чудом, что все остались целы.

Оказалось, кричал Клепила, для того чтобы Самоха мог засвидетельствовать торжество учения о корешках.

Пришлось окончательно проснуться. Рядом с Клепилой стоял, самодовольно улыбаясь, Лодоэль, маркиз Тефтонский, на груди которого, поросшей седым волосом, сверкал жемчугами и сапфирами неведомый орден на муаровой ленте. Остальную одежду он держал в руках, прикрывая ею то, ради чего, собственно, все и затевалось.

За его спиной виднелась сбитая с толку и несколько более румяная, чем обычно, Марита, которая, похоже, еще не могла освоиться с чудесной метаморфозой, произошедшей с Лодоэлем.

— Да, друзья, — воскликнул тот, — мое неверие посрамлено. Да здравствует Бобер из Клептацукля!

— Виват! — сказал Самоха. — Так что же у нас получилось?

— Три с половиной раза, юноша! — с величественной простотой ответил маркиз.

— Сколько? Сколько? — переспросила княжна, но врачеватели уже умчались в ночь, вместе со служанкой, навстречу новым приключениям.

Жуч с княжной проследовали в каморку, Самоха еще успел услышать, как княжна уточняла у Жуча, как зовут ведуна и дорого ли он ценит свое искусство, и снова остался один на свой лавке, тупо таращясь в противоположную стенку. Тут дверь покоев отворилась, на пороге стояла совершенно нагая принцесса.

— Не устал тут сидеть? — спросила она.

— Да нет, — ответил Самоха.

Гордость, смешанная с нежностью, придававшие чуть скуластому лицу принцессы неотразимое очарование, были, в понимании Самохи, неопровержимыми доказательствами того, что принцесса влюблена. Так что Хату можно было только позавидовать.

Самоха встал и прошел в покои.

— Ты можешь спать тут, — указала принцесса на кушетку с высокой спинкой, а сама скрылась за ширмой откуда слышался голос Хата.

В углу кушетки сидела, сжавшись в комок молоденькая хурренитка, вероятно, дежурная фрейлина. Похоже ей было не по себе. Она со страхом смотрела на Самоху, который, между тем, прикинул, что бедная барышня вряд ли уснет, тем более, что звуки несущиеся из-за ширмы меньше всего к этому располагали.

— Ляжешь? — спросил коварный Самоха.

Хурренитка замотала головой, и Самоха, растянувшись на кушетке, уснул с чистой совестью.

На следующий день праздник продолжался, хуррениты словно обезумели. Слуги не успевали выкатывать из трюма все новые бочки с вином.

Музыка прерывалась только затем, чтобы дать музыкантам время подкрепиться. Вереницы танцующих проносились по кораблю в разных направлениях, только на капитанский мостик вход им был запрещен. Туда и перенесли граничары Панту Лисенка, чтоб не затоптали его ненароком в пылу веселья.

Принцесса появлялась перед свитой с тем же выражением лица, которое так тронуло Самоху, но придворные видели только глубокие тени, легшие у нее под глазами, и, подражая своей повелительнице, веселились еще отчаянней. Самоха участия в разгуле не принимал, считая себя обязанным продолжать выполнять данное ему поручение и мотался за принцессой всюду.

Впрочем, некоторое облегчение в этом нелегком деле приносило то, что за принцессой приходилось неотступно следовать и ее ближайшей наперснице княжне Гениде Ло, а стало быть и Жучу, но эти двое умудрялись исчезать в самый неподходящий момент. К тому же Самоха подозревал, что, в случае чего, надеяться на Жуча не стоит. Побратим был явно не в себе.

Что до Клепилы, то чудо с лейб-медиком принесло ему среди хурренитов громкую славу. Его буквально рвали на куски. Он споил страждущим все свои снадобья, до последней капли, и Самоха застукал его когда ведун, вечерком, закидывал в Мсту ведро на веревке, а потом разливал речную воду по бутылькам и флаконам. Но и такое лекарство оказывало целительное действие, и мешок в каморке, куда Клепила складывал свой заработок, все тяжелел. Все свое время Клепила проводил в обществе лейб-медика. По кораблю поползли слухи о грандиозных оргиях, которые ученые мужи устраивали на нижней палубе, вовлекая в них женскую часть прислуги.

Третий день ничем не отличался от второго. Ближе к полудню Хат куда-то ушел, на мостике осталась принцесса, неизменный капитан Летимак и Самоха, да Панта Лисенок, спящий на своем тюфяке, набитом соломой.

Снизу поднялся коннетабль Замыка. Острый слух лесного жителя позволил Самохе слышать весь разговор коннетабля с принцессой. Впрочем значения он ему тогда не придал.

— Летимак говорит, что завтра к полудню мы прибудем в Отиль. Границу же государства пересечем нынче ночью.

— Я знаю, — ответила принцесса. Коннетабль оглянулся на Самоху, но, очевидно, сочтя, что говорит достаточно тихо, продолжил:

— Вряд ли твоему жениху понравится присутствие Хата.

— Какое дело жениху до моего прошлого? — спросила принцесса.

Коннетабль усмехнулся.

— Дело есть всем до всего, но согласен, в Отили могли бы прикрыть глаза на твое прошлое, ради добрых отношений с Хурренитским королевством.

— Так и будет.

— Но Хат…

— Это не твоя печаль, — сказала принцесса. — Ступай.

Коннетабль поклонился и сошел с мостика, кивнув Хату, который поднимался ему навстречу.

— Что хотела старая лиса? — спросил Хат.

— Надуть лису молодую, — засмеялась принцесса. — Выпьем, Хат!

Звон кубков стоял до самого обеда, но возлияния не прекратились и во время трапезы. Принцесса то и дело угощала Хата и сама, казалось, сильно захмелела, не забывая о том, чтоб кубки не пустовали ни у кого за столом.

Караван шел не сбавляя скорости, Самоха на миг подумал о тех, кто сидел внизу, на веслах. Как часто они сменяются, два раза в сутки? Раз?

По левому берегу стеной стояли гигантские тополя, такие же, как в Заречье, в которых, наверно, так же как в Заречье, обитали дикие пчелы.

И действительно, гигантская пчела подлетела к «Орлу» и какое-то время висела в воздухе рядом с ним. Кто-то пустил стрелу, но не попал. Пчела взмыла вверх и исчезла. Разговор за столом перекинулся на тополиный мед. Оказалось, что никто из хурренитов, кроме, разумеется, вездесущего Летимака, его не пробовал.

Тогда Жуч сходил в каморку и принес глиняный горшок, высотой в пол локтя, отбил ножом запечатанное горлышко и наполнил медом хрустальную чашу. А чтобы показать чудодейственные свойства меда, тем же ножом глубоко порезал руку и капнул на ранку последние капли, остававшиеся на дне кувшина. Мед, смешавшись с кровью, зашипел и порез затянулся бесследно. Жуч передал чашу принцессе. Та отпила глоток.

— Божественно! — и пустила чашу по кругу, чтоб каждый мог насладиться невиданным напитком.

— Как жаль, что в нашем королевстве нет этого чуда, — сказала княжна Генида Ло.

— Не печалься, прекрасная, — поспешил утешить ее Жуч. — Зато оно есть в Отиле. Я вижу тополиные леса, а пчела, которая пролетела мимо нас, ничем не отличается от пчел, которые обитают в Пойме. И более того, я вижу как кружится над одним из деревьев пчелиный рой.

— Я хочу этого меда, — сказала принцесса.

— Он у тебя будет, — заверил Хат и приказал поворачивать корабль к берегу.

Напрасно Самоха, а вслед за ним и опомнившийся Жуч, пытались отговорить его от этой безрассудной затеи. И хотя принцесса уже тоже пыталась остановить Хата, но все было бесполезно. Словно демон вселился в него.

«Орел» стал в нескольких десятках шагах от берега. На воду спустили две лодки, в одну сели Хат с принцессой и десятком придворных, среди которых затесались и Жуч с Самохой, в другую набились гвардейцы, которые первые высадились на берег и рассыпались цепью.

Пчелиное гнездо искать не пришлось, его местоположение выдавал кружащийся над деревьями рой, тот самый, который углядел с корабля Жуч. От берега его отделяла только узкая полоса кустарника.

Самоха подошел к Хату.

— Это верная смерть.

Хат досадливо поморщился.

— Оставь. Я ведь тебя не зову.

— А я и не пойду, — сказал Самоха. — Прикажи хотя бы поджечь лес.

— У меня мало времени, — сказал Хат и пошел сквозь кустарник, запретив сопровождать себя.

— Хат, не надо! — крикнула принцесса, но Хат обернулся только затем, чтобы прогнать нескольких гвардейцев увязавшихся следом, однако они не послушались и пошли с ним.

— Это его земляки, — сказал кто-то из придворных за спиной Самохи.

Драма не заняла много времени.

Как только Хат и его люди преодолели полосу кустарника и вышли на открытое место, пчелы заметили их и закружились над ними с угрожающим жужжанием, но хуррениты продолжали свой путь.

Тогда одна из пчел отвесно спикировала на людей, но Хат оказался проворней, и его меч снес пчеле голову. И тогда пчелы бросились со всех сторон. Хуррениты заслонились щитами и приняли бой. Ни один из них не побежал, один за другим, пронзенные жалами, полегли они вокруг Хата, окружив себя пчелиными трупами.

Хат, оставшись один, продолжал рубить пчел с нечеловеческой яростью, но не прошло и минуты, как пчелиное жало вонзилось ему в горло, последним, конвульсивным, движением Хат воткнул меч в брюхо, убившей его пчеле, и вместе с ней рухнул на землю.

— Как мы можем вынести его тело? — спросила принцесса.

— Никак, — ответил Самоха. — К гнезду невозможно подобраться даже ночью. Тем более пчелы теперь будут настороже. Можно поджечь лес, но для этого надо дождаться благоприятного ветра, от тел же мало что останется. Принцесса, оставь его там, где он погиб. Даже жуки-падальщики боятся диких пчел.

— Я еще вернусь сюда, — сказала принцесса и приказала садиться в лодки.

Остаток пути до Отиля караван следовал без музыки. Ночью Самоха опять спал на кушетке, а девушка-хурренитка, сидя рядом, рассказывала ему о своих братьях, оставшихся на родине, добрых, не таких, как у принцессы Ольвии.

К утру, когда и Самоха, и фрейлина уснули, и даже плач принцессы умолк за ширмой, дверь бесшумно приоткрылась, и в образовавшуюся щель проскользнул Литиций. Самоха тут же проснулся, но не успел ничего сообразить, как за спиной Литиция столь же бесшумно возник Жуч и, оглушив его ударом кулака по голове, вытащил в коридор. Самоха выскочил за ними.

Допрос учинили в своей каморке.

— Принцессу хотел убить? — спросил Жуч.

— Да, убить суку, — ответил Литиций.

— Жуч, у него нож в рукаве, — предупредил Самоха.

— Вам-то бояться нечего! — усмехнулся Литиций.

— Он думает, что принцесса нарочно послала Хата на смерть, — сказал Самоха.

— Похоже на то, — двусмысленно ответил Жуч и отпустил Литиция. — Второй раз попадешься, убьем.

Литиций ушел.

В Отили, белом городе, уступами лежащем на склонах огромной горы, принцессу ждал пышный прием. За шеренгами войск, рядами стоявшими на беломраморной набережной Отиля, виднелись толпы горожан.

Корабли каравана медленно двигались между многочисленными судами заполнявшими гавань, приближаясь туда, где на ступенях причала, устланных коврами, стояли правитель Отиля Бартоломей Длинный и его сын Варфоломеус Синеглазый, в нестерпимо сияющих на солнце доспехах, в окружении знамен и штандартов.

К сожалению Самоха проспал все это и до самого вечера провалялся в своей каморке. Вернувшиеся с берега граничары рассказали, что из них во дворец были допущены только Обух и Чойба, а так же о том, что жених и невеста очень понравились друг другу, свадьба же состоится только через месяц. Поэтому дожидаться ее не стоит, и назавтра назначено отплытие «Ласточки», которую правитель Отиля, в награду за услуги оказанные принцессе, выкупил у Ако, ее капитана, и подарил граничарам Лихоты. Так что обратно граничары поплывут на собственном корабле, а Ако любезно согласился погостить в Лихоте, с тем, чтобы обучить, набранную из местных, команду для «Ласточки».

Так бы Самоха и не увидел знаменитого города, если бы не Жуч с Клепилой. Они явились за ним, во всем великолепии, в парадных куртках, украшенных витыми шнурами и галунами, грозно бряцая саблями.

— Так ли красивы женщины Отиля, как о них говорят? — спросил Самоха.

— Даже лучше, — ответил Клепила, — у них голубые глаза, черные волосы, большие груди и милые улыбки.

— Так не бывает, — сказал Самоха и пошел как был, в мятой, залитой вином рубашке и прожженных искрами факелов штанах.

На город уже спустилась ночь, но на главной, поднимающейся в гору, улице кипела жизнь. По обе ее стороны стояли дворцы и особняки отильской знати, окруженные кружевом узорчатых оград и зеленью садов. Каждый из них был высотой в три-четыре этажа, облицованных мрамором и базальтом, у освещенных дверей толпились вооруженные слуги.

Густой поток гуляющих тек по гранитным плитам, которыми была вымощена улица. Пестрота их одежд граничила с безумием. Шелковые хламиды, подпоясанные кожаными кушаками, были непременно трехцветными, сапоги и ноговицы, красными, желтыми, зелеными. Остроконечные шапки из войлока и меха, венчались султанами перьев невиданных птиц…

Женщины Отиля были прекрасны, в точности такие, как их описывал Клепила, однако он же и объяснил Самохе, что им под страхом смерти запрещено общаться с чужеземцами. Начиналась большая война с халашами и в городе опасались шпионов.

— Впрочем, — заметил Клепила, — как мне кажется запрет не распространяется на простолюдинок. Хотя по правда сказать, после тех излишеств, которыми было заполнено наше путешествие, даже и на простолюдинок меня как-то не тянет.

— И меня, — признался Жуч. Они свернули с главной улицы в торговые ряды, побродили по лавкам, покупая подарки для родных. Мелите Самоха купил полупрозрачную накидку с вытканными заморскими драконами, а отцу удивительное кресало, которое, стоило нажать еле заметный выступ на медном боку, выбрасывало язык пламени. Клепила же долго копался в старинных манускриптах, перекидываясь с хозяином лавки малопонятными словами, и набрал их целый мешок. Жуч купил для Фирна ошейник со стальными шипами…

Потом их нашел посланец от принцессы, длинноволосый юноша, сопровождаемый двумя хурренитскими гвардейцами и сказал, что Клепилу хочет видеть некая знатная отильская дама, страдающая изжогой и коликами в левом боку.

Договорившись встретиться на борту «Ласточки», Клепила ушел с посланцем, а Жуч с Самохой продолжали плутать по узким кривым улочкам, покупая всякую всячину и время от времени освежаясь здешним зеленоватым вином в кабачках, которые в Отиле были расположены под полотняными навесами.

Скоро они заблудились и не мудрствуя лукаво решили, что главное выйти к Мсте, а там уж они не потеряются. Стало быть следовало все время идти вниз, что они и сделали.

— Самоха, — сказал Жуч, — мне кажется, что за нами все время кто-то ходит.

Самохе и самому это казалось.

— Слушай, а ты когда видел Литиция? — неожиданно сам для себя спросил он. Оказалось, что с Жуч Литиция больше не видел.

— Если фрейлина тогда не спала. — размышлял вслух Жуч, — то принцесса знает, что Литиций хотел ее убить, и тогда, конечно, она постаралась опередить его. Да нам-то какое дело?

— А такое, — сказал Самоха, — что многие подозревают, что с гибелью Хата что-то нечисто, но только мы двое, не считая Замыки, слышали, как принцесса посылала его за тем чертовым медом.

— И кто меня за язык тянул, — сокрушенно сказал Жуч.

— Не имеет значения, Хат был обречен, не это так другое. Он был нужен принцессе только чтоб добраться до Отиля, а здесь он бы ей только мешал.

— Самоха, знаешь, — сказал Жуч, приостанавливаясь и ослабляя саблю в ножнах, — что-то мне не по себе. Пойдем-ка скорей отсюда.

Они пошли быстрей, но как назло река все не появлялась, а спросить было не у кого, редкие здесь прохожие, завидев граничар, исчезали в темноте. Наконец они увидели тусклый фонарь над дверью какой-то таверны и решительно повернули туда, рассчитывая узнать дорогу к реке. Жуч уже взялся за отполированное прикосновением множества рук дверное кольцо, когда их внимание привлекла какая-то возня в соседней подворотне, сразу сменившаяся звоном оружия. Затем раздался крик смертельно раненого человека.

Побратимы посмотрели друг на друга.

— Да плевать, — сказал Жуч и вытащил саблю. С визгом и улюлюканьем граничары влетели под закопченные своды. Свет валявшегося, рядом с распростертым телом, факела позволял рассмотреть прижавшегося спиной к стене человека, ожесточенно отбивающегося тесаком от наседающих оборванцев, вооруженных, впрочем, вполне добротными саблями.

В Пойме с разбойниками не церемонились. Не тратя время на раздумье, граничары обрушились на опешивших от неожиданности оборванцев, через секунду двое из них валялось в грязи с раскроенными черепами, остальные убежали.

— Зря вы влезли, — сказал человек у стены.

— Литиций? — удивился Жуч. — Тесен мир.

— Слушай, хурренит, — быстро проговорил Самоха, — нам до тебя дела нет, покажи как выйти к реке, и попрощаемся.

Литиций покачал головой.

— Поздно, архонец. Говорят, ты услышал то, чего никто не должен был слышать, теперь вы оба умрете.

— А ты? — спросил Жуч.

— И я, — не стал спорить Литиций.

— Ладно, — сказал Самоха. — Пошли отсюда. Все втроем они вышли из подворотни и увидели, что улица перекрыта. С обеих сторон стояли солдаты с факелами.

— Это что, — недоверчиво спросил Жуч, — по нашу душу?

— Ну, и по мою тоже, — усмехнулся Литиций. — Принцесса Ольвия прощается с прошлым.

— Весело тебе? Самоха, я этому хуррениту не верю! — сказал Жуч и решительно направился к солдатам, но когда ему оставалось до них несколько шагов, навстречу выступил офицер в белоснежном бурнусе, небрежно накинутом на медный панцырь.

— Стоять, чужеземец.

— Дорогой друг, — сказал Жуч, — если ты думаешь, что мы халаши, то ошибаешься. Мы, извини, не знаю твоего звания, добрые граничары, из Архонской земли и состоим при конвое ее высочества, а может быть даже и величества, хурренитской принцессы Ольвии, которая в скором времени выйдет замуж за сына вашего правителя, имени, которого, извини еще раз, я не помню, очень оно длинное и красивое. А теперь, когда это маленькое недоразумение столь счастливо разрешилось, укажи нам дорогу в порт и обещаю тебе, я ничего не скажу нашей милой, но вспыльчивой принцессе, о том какие ослы числятся у нее в подданных.

Офицер невозмутимо выслушал эту речь, затем неторопливо поднес листок пергамента ближе к свету и заглянул в него.

— Тебя зовут Жуч? — полуутвердительно спросил он — А это, наверно, Самоха? Третий же — Литиций?

— Ну, да, да, — сказал Жуч. — Все правильно. Так куда нам? Направо? Налево? Вперед? Назад? Порт, река?

— Вам следовать за мной, сдав оружие, — сказал отилец. — Вы украли серебряную посуду, принадлежащую принцессе, на сумму триста двойных флоринов.

— Ясно, — сказал Жуч. — Тарелки, ложки, все серебряное, ну как тут устоять. С таким обвинением до суда не дожить. Очевидно предстоит попытка к бегству. Извини, что побеспокоил. — Жуч повернулся и пошел обратно, ожидая, что его окликнут, но его не окликнули.

— Хурренит прав. Это по нашу душу. Говорят, мы украли серебро у принцессы и просят сдать оружие.

— Лихо. Однако почему они медлят?

— Не знаю, — развел Жуч руками. — Но нам торопиться тоже некуда. Зайдем, перекусим. А там видно будет, — и он открыл дверь таверны.

В большой зале с низкими потолками, освещенном чадными горелками, стояли деревянные столы, многие из которых пустовали. За другими по трое-четверо сидели горожане, женщин среди них не было. В углу расположилась компания каких-то вояк, судя по нашивкам на рукавах заплатанных курток, шпорам и кривым саблям, младших кавалерийских командиров.

Выбрав стоящий у стены стол, Самоха мигнул Жучу на дверь, ведущую на кухню, откуда то и дело выбегали слуги с подносами. Литиций щелкнул пальцами, подзывая хозяина, и заказал ему кувшин белого и жаренных куропаток.

Разлив вино по стаканам, Самоха рассказал о беседе между Замыкой и принцессой, подслушанной им на капитанском мостике.

— Вот, значит, как, — сказал Литиций. — Я примерно такое и думал. Ну, теперь ясно, живыми нас отсюда не выпустят.

И словно в подтверждение его слов в таверну зашло человек десять солдат во главе с уже знакомым Жучу офицером. Но они опять не торопились начинать боевые действия, заняв столы прямо у входа, заказали вина и начали о чем-то беседовать, не забывая, впрочем, поглядывать в сторону граничар. Вооружены они были алебардами и короткими мечами, у каждого за спиной висел небольшой трехугольный щит. Доспехов, если не считать колетов из толстой бычьей шкуры и круглых медных касок, на них не было.

— Доедим птичку, и уходим через заднюю дверь, — сказал Жуч.

Но тут мужчина за соседним столиком, сидевший до этого, уронив лицо в ладони, поднял голову и сказал:

— Я слышал ваш разговор, чужеземцы. Об этой истории говорят в городе, но правда о ней должна умереть вместе с вами.

— Тебе-то что за печаль? — спросил Самоха.

— Это красивая история, — задумчиво сказал человек, и зевнул, открыв беззубый рот. Вообще вид его говорил о крайней бедности, в которой он пребывал, достаточно было взглянуть на лохмотья, заменяющие ему рубаху, сквозь которые просвечивало тощее тело. А взглянув на его лицо, можно было безошибочно определить причину этой нищеты. Да и сейчас человек был изрядно пьян, но речь его лилась гладко.

— Ну, не очень-то она красивая, эта история, — возразил Жуч.

— Да тебе-то откуда знать? — искренне удивился незнакомец.

— А тебе?

— Я, чужеземец, сказитель, если тебе знакомо такое слово. Спроси любого в этом городе, кто такой Захариус Ботало, и тебе ответят, что мои песни поют от Мсты до самого моря.

— В первый раз слышу, — сказал Жуч. — Но, ладно, чего ты хочешь?

— Во-первых, вина.

— Это не трудно. Что еще?

— Когда слышишь красивую историю, то песня рождается сама собой, как дите зачатое в любви…

— Допустим, — осторожно сказал Жуч, протягивая сказителю полную чашу.

Захариус принял чашу и сделал большой глоток.

— Я слушал ваш разговор и сочинял песню. Но у меня есть несколько вопросов, не хочется обманывать людей.

Жуч недоуменно посмотрел на Самоху. Самоха пожал плечами. Литиций тихонько, чтоб не обидеть несчастного, смеялся, прикрыв лицо ладонями.

— Спрашивай.

— Сколько дней вы были в пути?

— Пять. Или четыре.

— Хорошо. Капитан корабля, на котором вы плыли. Он пил вино?

— Пил.

— Кто был рядом с Хатом Хурренитом, когда он погиб?

— Гвардейцы хурренитского короля, его земляки. Они тоже погибли.

— Благодарю. Это все, что я хотел знать, — Захариус допил чашу и перевернув ее, принялся пощелкивать по донышку ногтями двух пальцев.

Звук получился на удивление звонкий. Посетителям таверны, похоже, были хорошо знакомы чудачества нищего сказителя, потому что разговоры за столами смолкли.

Голос у Захариуса оказался, хоть и сипловатый, но сильный, и мелодию он выводил чисто.

— Хат Хурренит заблудился в пути, — пел Захариус. — Потерял дорогу, солнце ему заменяло лицо прекрасной принцессы. Потерял дорогу Хат Хурренит… Даже дверь в таверну свою он не сможет теперь найти. Нет могилы у Хата Хурренита.

Песня получилась довольно длинная, но запоминалась легко. Вероломство прекрасной принцессы, отважный, ослепленный любовью рыцарь, река, ни начала ни конца которой никто не знает, всего было в меру.

Под конец многие стали подпевать Захариусу, а иные притоптывали в такт. Закончив петь, Захариус поднялся.

— Хорошая песня, — сказал Самоха.

— Все ли в ней правда? — спросил Захариус.

— Не знаю, — ответил Самоха, — но лжи в ней точно нет.

— Спасибо, чужеземец, — поблагодарил сказитель. — Легкой тебе смерти.

— Ну, тебе за твою песню тоже не поздоровится, — сказал Жуч.

— Лучше уж так. Прощайте.

Офицер, сидевший у двери и только что отбивавший ритм кулаком по столу, указал на сказителя:

— Взять его!

Солдаты повскакивали, опрокидывая лавки. Литиций схватил Захариуса за ветхий рукав и толкнул в сторону кухни:

— Туда!

— Что тебе сделал этот человек? — крикнул офицеру Самоха.

— Этих взять тоже.

Через минуту половина солдат лежала на полу, а офицер растерянно утирал кровь с разбитого эфесом лица. Однако новые солдаты ручьем вливались в дверь таверны.

— Уходим, — сказал Самоха.

Жуч опрокинул на нападавших стол и граничары вместе с Литицием бросились прочь, распугав на кухне поварят, они пробежали коротким коридором и открыли заднюю дверь. В лицо им ударил свет факелов, тут их уже ждали.

Бежавший первым Литиций споткнулся о труп Захариуса Ботало, лежащий у порога, шутки кончились. Количество врагов из-за бьющего в глаза света было определить трудно, но в этом не было нужды.

Граничары врубились в их строй, отбивая удары алебард. Рубка длилась минуту, и солдаты побежали. Несколько раз офицер, бывший у них за старшего, останавливал их, пытаясь бросить в атаку. Но солдаты вновь обращались в бегство, а офицера Литиций проткнул в конце концов своим тесаком. Граничары гнали солдат перед собой между домами, факелы погасли, но впереди забрезжил свет, и все вдруг оказались на главной ярко освещенной улице Отиля. Солдаты прыснули в разные стороны, а их место заняли стоящие плечом к плечу, закрывшись большими прямоугольными щитами, воины, закованные в сталь. Они прижали граничар к стене, увитой плющом.

Первым погиб Литиций, его тесак не годился против длинных клинков меченосцев. Но и стальные воины оказались уязвимы, несколько их, пораженных в лицо и подмышку, уже лежало на земле.

Самоха и Жуч подняли их щиты и бросились вперед, им даже удалось потеснить нападавших. Но тут Жуча достали секирой по плечу, он выронил щит и попятился, второй удар, копьем в грудь, поверг его на землю.

Самоха понял, что приходит его минута, теперь речь шла не о спасении, а о том чтобы подороже продать свою жизнь. Щит был больше не нужен, и Самоха отбросил его, поднял с земли меч убитого отильца и врезался во вражеский строй, рубя с двух рук. Скоро его окружили, но, залитый с головы до ног своей и чужой кровью, он продолжал рубиться как бешеный, удивляясь тому, что все еще жив.

Но вдруг круг врагов вокруг него распался, и когда красная пелена сошла с глаз, Самоха увидел, как мимо, в окружении блестящей свиты едет хурренитская принцесса, меченосцы же уходят вверх по улице.

От свиты отделился всадник. Самоха настороженно ждал. Всадником оказался баронет Эймо Женуа, неудачливый дуэлянт.

— Я твой должник, — сказал баронет. — Возьми мою лошадь. — Он помог взвалить бездыханное тело Жуча поперек седла.

— Кому я обязан спасением? — спросил Самоха, взбираясь на лошадь.

— Надо полагать, принцессе.

— Прощай, — Самоха толкнул лошадь каблуком в бок и шагом поехал вниз по улице, туда, где, покачиваясь на невысокой волне, ждала «Ласточка».

* * *

Так кончается первая песнь о граничарах, живших некогда на берегах полноводной Мсты, о начале тех событий, которые вскоре окрасили ее воды в алый цвет.