Давно уже отзвучал прилетевший сюда, за тридевять земель, непривычно чужой голос Эдгара. В комнате стало темно. А оцепеневшая от горя Лиля все сидела рядом с телефоном, судорожно сцепив тонкие пальцы.
Впрочем, Артур, вернувшийся из больницы, увидел ее уже совсем другой — деловитой, энергичной, как всегда элегантной.
— Ну вот! — возбужденно сообщил он. — Кажется, уговорил медицину, и завтра нам, может быть, отдадут нашу хозяйку. Так что, если вы, Лилия, не возражаете, то завтра с утра…
Он замолчал, только сейчас заметив, что девушка уже собрала чемодан и взяла в руки плащ.
— Я очень рада за вас, Артур Янович. И за Марту Екабовну тоже. Но, к сожалению, я должна срочно уехать.
— Уехать? Как же это? — огорчился он. — Вы же собирались еще побыть у нас…
— Так получилось — изменились обстоятельства.
— Жаль, Марта будет очень расстроена.
— Мне тоже жаль, — Лиля с трудом сдерживала вновь навернувшиеся на глаза слезы. — Я очень полюбила ее… А теперь — прощайте!
— Куда же вы одна? Я провожу вас.
— Нет-нет. Очень прошу — не нужно. Я прекрасно доберусь сама.
Смущенный ее отказом Артур в нерешительности топтался у двери. У порога Лиля вдруг обернулась.
— Чуть не забыла — звонил ваш сын.
— Эдгар?! Откуда?
— Прямо из Парижа. Он здоров. У него все в порядке. Просил поцеловать вас обоих.
И, чмокнув Артура в щеку, Лиля подхватила свой чемодан и быстро вышла из дома.
Квартира Андриса Калныня в шикарном «цековском» доме была, пожалуй, слишком просторна для старого бобыля. Главной комнатой хозяин считал библиотеку с множеством книг, а вообще поддерживал в доме щепетильную корабельную чистоту.
Вот и сейчас смахивавший в просторном «адидасе» на отставного борца, он бродил с пылесосной трубой наперевес вдоль книжных шкафов и стеллажей, придирчиво выискивая пылинки.
Раздался мелодичный звонок, и Андрис неторопливо пошел к двери. Он чуть опешил, увидев на пороге своих старых, основательно подзабытых знакомцев, Марциса и Хеньку.
— Здорово, здорово, землячок! — Марцис без приглашения ввалился в прихожую, довольно нахально тесня от дверей Калныня. — Вот, принимай, так сказать, представителей народа.
Он был в легком, в самый раз для разговора подпитии. Хенька — тоже, но его жанром была угрюмая молчаливость.
Спасибо тебе, отец наш родной и благодетель! — Марцис еще немного отодвинул пузом хозяина и, обеспечив себе необходимое сценическое пространство, отвесил глубокий земной поклон. — Избранник ты наш народный! Заступник неподкупный! За все спасибо! Перво-наперво за председателя нашего, товарища Артура Бангу. За то, что из председателей вышибли, перед всем народом опозорили, жену его чуть в гроб не вогнали, да и самого тоже, — великая благодарность! За то, что шпионом не объявили, в тюрьме насмерть не сгноили, — земной поклон!
Калнынь, не выпустивший пылесосной кишки из рук, с мрачным интересом наблюдал, как старый рыбак все бил и бил посреди прихожей свои шутовские поклоны.
— За него вон спасибо, — Марцис ткнул пальцем в сторону Хеньки. — Вчера из редакторов поперли, выдали такой волчий билет, что теперь не то что в газету, в кочегары не устроится. За меня, грешного, особая благодарность тебе лично и партии нашей родной! Из бригадиров вылетел, с судна списали, завтра на общем собрании из колхоза попрут — специально из района Первый прибудет. Во какая честь!
Отвесив очередной поклон, Марцис вдруг деловито огляделся.
— Квартирка у тебя ничего, не тесная. В общем, не побрезгуй безработными рыбачками, старыми землячками. Кинь нам тут половичок у дверей, дозволь приютиться. На тебя вся надежда, заступник ты наш!
— Ты, друг, хоть закусывал? Или чистую принимал? — так и не улыбнувшись, поинтересовался Калнынь.
— Закусывал, закусывал! — зло огрызнулся Марцис. — И тебе еще поднесем закусить.
— Мы пришли тебе морду бить, — не поднимая головы, безрадостно объявил Хенька.
Тщедушный и тонкошеий, он выглядел жалко рядом с похожим на экс-чемпиона по борьбе или боксу Калнынем. Но Андрису было не до смеха.
— Вот оно что! Ну так валяйте, милости прошу! — Он вытянул шею и подставил свою медвежью физиономию. Видя, что рыбаки замешкались, смущенные его готовностью, грустно добавил: — Только незадача вышла — опоздали вы чуток. Мне уже накостыляли. На всю, так сказать, партийную катушку.
— Что-что? — подозрительно прищурился Марцис. — Это за какие же грехи?
— Слетел я, братцы, с должности, — вздохнул Калнынь. — Хорошо, если в партии оставят. Комиссия уже работает.
Друзья озадаченно переглянулись.
— За что же такая немилость? — удивленно спросил Хенька. — За Артура?
— За все сразу, по совокупности.
— Интересно девки пляшут, по четыре сразу в ряд, — прищурившись, Марцис разглядывал Калныня. — Значит, ты за них из кожи лез, а они тебя под зад?
— Из квартиры-то не попрут? — уже другим тоном спросил Хенька.
— Хрен их знает, — разозлился Калнынь. — Разве в этом дело? Ну ладно, если морду бить раздумали, пошли, хоть посидим. Не частые вы гости.
Со сладким бульканьем наполнились водкой три больших хрустальных стакана на кухонном столе, и были они немедленно опрокинуты в три луженые глотки.
— А вообще, — Марцис смачно хрустел огурцом, — так тебе и надо. Сам в собственный капкан угодил. Неужто не снятся тебе земляки, которых ты эшелонами в Сибирь отправлял? Ну хорошо, в сороковом ты только что из тюрьмы выскочил, злым был, по дури кинулся одних раскулачивать, других в колхозы тащить, третьих в агенты империализма записывать. Дров, конечно, наломал изрядно, однако власть имел небольшую. На подхвате был. Но потом-то, потом?! Когда немцев прогнали и ты уже при чинах, в органах состоял. Неужто не жалел всех этих баб, ребятишек? Да и мужиков тоже, самых что ни на есть работящих латышей с родной земли сживал. Неужто вправду верил, что они пособники Гитлера? Злостные враги трудового народа? А если не верил, как же мог позволить этим, из Москвы, разорять твою землю, издеваться над народом? Сволочь ты!
Марцис так крепко саданул кулачищем по столу, что расплескалась водка из наполненных по второму кругу стаканов.
Калнынь долил их до верха, аккуратно вытер стол.
— Ты давай закусывай, — посоветовал он, — чтобы память лучше работала. А то уж, наверное, забыл, как рыдал, когда Отец народов помер? Как на демонстрациях с портретом вышагивал? Как, выбившись в бригадиры, на собраниях пламенно агитировал? Про единую семью народов на вечные времена. А теперь, когда вышибли, диссидента из себя корчишь?
— Прав он, Марцис, — угрюмо подтвердил Хенька. — Все мы сволочи. А я в газете, думаешь, не кривил душой. Кривил — из номера в номер, изо дня в день. Какой только чуши не писал — про трудовые подвиги, почины, соревнования. Про счастливую, процветающую Латвию! Нет давным-давно никакой Латвии. Есть кусок загаженной земли. Переименуй его завтра по просьбе трудящихся в какой-нибудь Краснобалт или Брежневск, через пяток лет никто и не вспомнит, что здесь Латвия когда-то была. Нету Латвии — есть один буржуазный национализм.
— Когда мы в это дерьмо влезли? — Марциса потянуло в философию. — Ведь поначалу верили в эти сладкие слова — всеобщее благосостояние, светлое будущее… Знаешь, Андрис, я думаю, какая-то большая сволочь придумала этот опиум для народа. Думаю, что твои коммунисты для того и дают этот опиум народу в лошадиных дозах, чтобы ловчее на его горбу кататься.
— Если бы я поверил, что это так… что во всем виновата партия, — угрюмо проговорил Калнынь, — то пустил бы себе пулю в лоб.
— И опять был бы сволочь! — Марцис снова трахнул по столу кулаком. — Нет уж, товарищ идейный руководитель, затащил всех нас в дерьмо — теперь думай, как из него вылезать…
В просторных апартаментах фешенебельного парижского отеля, снятого Лосбергом на время приезда Минка и других видных представителей советской стороны, был устроен прием. Он проходил, как говорится, в оживленной, дружественной обстановке и имел целью установление деловых контактов.
Здесь были русский посол, сановитые члены приехавшей комиссии, генералы различных ведомств, ученые. Не обошлось, разумеется, без Марлена Викторовича. Лосберг и Главный конструктор устроились в уютном уголке гостиной. Сидя на низком диванчике, потягивали коктейль, перебрасывались время от времени репликами и обменивались улыбками с подходившими к ним гостями, что ничуть не мешало их весьма дружественной, почти задушевной беседе.
— Мне искренне жаль, что погибла ваша машина, — говорил Лосберг. — Это был вертолет высочайшего класса. Я восхищен его летными качествами.
— Благодарю, — Минк говорил по-немецки. — К сожалению, предстоит довольно неприятная процедура расследования причин катастрофы…
К ним подошел посол с бокалом в руке.
— Прошу прощения. Господин Лосберг, Игорь Евгеньевич, как идет процесс сближения двух разных политических систем? Не требуется ли переводчик?
— Ни в коем случае, решительно запротестовал Минк. — Две системы прекрасно понимают одна другую.
— Господин Минк говорит по-немецки, как истый берлинец, — польстил Лосберг.
Посол тактично удалился, не желая мешать беседе.
— Но мне кажется, расследование не может таить для вас неприятных сюрпризов, — Лосберг пожал плечами. — Машина действовала безупречно. Ни один другой вертолет авиасалона не выдержал бы и половины того, что досталось ему.
Этот до мозга костей интеллигентный, аскетического склада аристократ чем-то был симпатичен Минку. Да и вообще два пожилых джентльмена неуловимо походили друг на друга — гордым духом древней породы, утонченностью восприятия. Они представляли собой гармоничную пару. Ведь для высокоразвитого интеллекта не существует границ и условностей — он истинно свободен.
— Нет-нет, вашу машину не в чем упрекнуть, — убежденно тряхнул головой Лосберг.
— Этого я как раз боюсь, — вздохнул Минк. — Если дело не в машине, все шишки полетят на пилота.
— Ну, знаете, тут, по-моему, и дураку ясно — в такой ситуации сам господь бог не сумел бы спасти вертолет.
Главный с некоторой завистью взглянул на этого вольнодумца, признающего лишь доводы здравого смысла и объективные обстоятельства. Он было собрался возразить в том смысле, что, кроме этих простых и непреложных истин, существует еще множество нюансов, с которыми он, Минк, вынужден, к сожалению, считаться. Он даже открыл уже рот, но тут мимо них со сладкой улыбочкой продефилировал Марлен Викторович. И Минк промямлил невразумительно:
— Видите ли, господин Лосберг, пока еще не найден «черный ящик». Комиссия только начинает работу, трудно что-либо сказать заранее.
Лосберг внимательно посмотрел на собеседника и понял все, что было заключено «между строк». Он вдруг заговорщицки прищурился.
— Господин Минк, а что если я найду вам «черный ящик»? Вернее, кое-что получше этого неодушевленного предмета. Пару роликов кинопленки.
Игорь Евгеньевич снял очки — это означало, что он крайне взволнован, растерян. Близорукие глаза с недоумением и даже с испугом изучали странного, ни на что не похожего, чересчур открытого «фирмача».
— Видите ли, — понизив голос, объяснил ему Лосберг, — у меня есть дочь, журналистка. По уникальному стечению обстоятельств она оказалась на берегу того самого озера с группой телевизионщиков, причем как раз незадолго до гибели вертолета. Она наблюдала эпопею спасения монахинь, видела маневры пилота, пытавшегося сбить пламя. И самый момент падения тоже видела… Вы знаете журналистов — естественно, они все запечатлели на пленку. Смею вас заверить, качество съемки отменное.
— Старый кретин! — не выдержав, крикнул Зингрубер, как будто Лосберг мог его услышать.
Блейфил встал, убавил звук, чтобы не раздражать Зингрубера, и вернулся в свое белое кресло. Очередной телеспектакль демонстрировался все в той же белой комнате с серебристым ковром, но теперь уже для двух зрителей.
— Ну, коллега, — Блейфил с удовольствием затянулся крепкой сигарой, — надеюсь, это зрелище развеяло последние ваши иллюзии?
— Н-да, еще немного — и этот выживший из ума маразматик, — буркнул Зингрубер, — загонит им по дешевке наши перспективные разработки и новейшую технологию.
Лысому магнату эта мрачная перспектива совсем не понравилась. Он взял со столика легкий белый телефон и молча подал его Зингруберу. Тот искоса взглянул на шефа.
— Честное слово, мне очень неприятно, дружище Фреди, — натужно откашливаясь, Блейфил внимательно изучал кончик своей сигары. — Разумеется, это не приказ. Никогда я не позволил бы приказать тебе это… Даже навязывать свое мнение…
Зингрубер молчал, тупо разглядывая беззвучное телевизионное изображение. На экране продолжался деловой раут. Лосберг оживленно беседовал с русским послом.
— Считай это просьбой или, пожалуй, дружеским советом, — вкрадчиво продолжал Блейфил. — Ты сам видишь, как далеко все зашло.
Неожиданно Зингрубер шарахнул кулаком по телефону, чуть не сбив его со стола.
— Да иди ты со своими советами! Мы с ним всю войну, всю жизнь вместе прошли, со студенческих лет, с юности. Ты хоть понимаешь, что это такое? Тогда мы были еще не прожженными старыми сволочами, а веселыми буршами. Таскались с девчонками по славным баварским пивнушкам и горланили песни ночь напролет… И теперь ты хочешь, чтобы я…
— Хватит, господин Зингрубер, — Блейфил перешел на свой обычный официальный тон, — сантименты вам совсем не к лицу. Да и опасно, знаете, ворошить прошлое. Не забывайте, что в нашем Центре хранится подробное досье с описанием всех ваших подвигов на оккупированных территориях. Это вам не пивнушки-девчушки! Не дай бог, что-нибудь просочится в прессу или, того хуже, попадет в поле зрения антифашистских организаций…
Зингрубер молчал. Телефон стоял у него под рукой. Блейфил смотрел зверем. Прошло несколько секунд, и Зингрубер непослушной рукой снял трубку.
Эдгара было не узнать. Он пребывал все в той же больничной палате, но теперь вполне уверенно стоял на ногах перед зеркалом. А Марта вертела его и так, и этак, поправляя на нем великолепный темно-синий костюм.
— Кажется, пиджак великоват, — озабоченно нахмурилась она.
— Конечно, ты воображала меня могучим атлетом, а я оказался дохлой килькой, — Эдгар с улыбкой поглядывал на Марту. Ему до одури нравилось, как она хлопочет вокруг него, как порхают ее руки, нежно касаясь то воротничка, то жестких манжет новой бледно-сиреневой рубашки. И сам он себе в облике щеголеватого парижанина тоже нравился.
— Ничего, у папы на вилле отличный повар, он в две недели сделает из тебя рождественского гуся.
Марта поправила узел его галстука. Эдгар задержал ее руки в своих.
— Знаешь, до меня вдруг дошло. Визит на виллу может быть только началом! Если пойдет совместный проект, начнутся испытательные полеты и… возможно, пригласят меня.
— Способность логически мыслить — явный признак выздоровления, — одобрительно отозвалась Марта. — Но ты упустил из виду, что отцу частенько придется бывать в Москве. Без меня, уж конечно, не обойдется. Тебе этого мало?
— Мало.
— Чего же ты еще хочешь?
— Хочу, чтобы ты завязывала мне галстук каждое утро, — торжественно заявил он. — И делала это всю жизнь.
— Недурно, — Марта отвела глаза, — это смахивает па официальное предложение.
— Ты тоже довольно догадлива, — попытался иронизировать Эдгар.
Они взглянули в глаза друг другу. Но Париж есть Париж, и когда их губы уже готовы были слиться в поцелуе, дверь распахнулась. В палату чинно вошли посол и Минк с огромным букетом цветов.
Они явно помешали какому-то интимному объяснению молодых людей и потому оба смутились.
— Мы, кажется, несколько… — начал было пятиться к двери посол.
Однако Марта ничуть не растерялась. Она так деловито и решительно затянула галстук на шее Эдгара, что тот едва не задохнулся.
— Ну что вы, господа! — непринужденно прощебетала она по-французски. — Под облаками мужчины могут вытворять любые фокусы, но завязать галстук… — она красноречиво подняла глаза к потолку, — непостижимая для них наука.
Все четверо вышли из палаты. Игорь Евгеньевич ободряюще положил руку на плечо Эдгара.
— Ну, здравствуй, сынок! Не скоро же нам довелось свидеться.
— Наверное, проклинаете тот день, — улыбнулся Эдгар, — когда отыскали меня в рыбацком поселке?
— Что есть, то есть — допек ты наших «искусствоведов». Не подвернись тебе эта стихия, гореть бы тебе синим пламенем… в своем поселке.
— Победителей не судят, — примирительно сказал посол. — Новость по секрету: французское правительство и католическая церковь решили представить нашего героя к награде. Церемония через неделю.
В вестибюле их мгновенно окружила веселая стайка молодых медсестер. Они что-то восторженно лопотали, норовили дотронуться до рукава Эдгара, наперебой совали ему блокноты и открытки, прося автограф. Эдгар смущенно оглянулся на Марту. Но она как ни в чем ни бывало протянула авторучку.
— Ничего-ничего, привыкай к славе.
Отделавшись от любителей автографов, Эдгар и Марта вышли на солнечную лужайку перед госпиталем. Марта нетерпеливо взглянула на часы, потом — на Эдгара.
— Господи, где же папа?! Он всегда такой пунктуальный. И так хотел повидаться с тобой.
Эдгар молча любовался Мартой. Смотрел, как волшебно сияют на солнце ее золотистые волосы. Слова ему были не нужны — он чувствовал себя счастливым.
— Похоже, у молодых людей свой собственный проект, — сказал Минк и поправил очки.
Сквозь огромное окно вестибюля, как на ладони, он видел солнечную лужайку и такую же солнечную беззаботную пару на берегу пруда.
— Боюсь, что и с этим проектом возникнут определенные сложности, со знанием дела заметил посол.
И тут к нему подбежала старшая медсестра. Она быстро говорила что-то по-французски, часто повторяя слово «телефон». Посол торопливо извинился и скрылся в здании вместе с медсестрой.
Когда Юрий Иванович вернулся, на нем не было лица.
— Неприятности? — Минк озабоченно нахмурился.
— Мало сказать, — он долго смотрел на Эдгара и Марту, весело болтавших и смеявшихся неподалеку. — У этого парня страшное несчастье… Мать…
Лосберга с утра снедала неясная тревога. Он никак не мог собраться с мыслями, чего с ним никогда не бывало. Закрыл и запер кейс, вспомнил, что не положил в него важные бумаги. Нетерпеливо и долго искал их в ящиках стола. Потом нервно перебирал на вешалке галстуки. Повязав один, тут же раздраженно его сдернул. Галстук показался ему крикливым. В конце концов остановил свой выбор на черном с серым. Лосберг тщательно поправил узел и взглянул напоследок в зеркало… И увидел в его таинственных глубинах — старика. Густые коротко остриженные волосы были сплошь седыми, глубокие морщины избороздили бледные желтоватые щеки. Неумолимое время поспешало вперед, не замедляя бега…
Вдруг знакомый родной голос тихо позвал его: «Рихард!»
Лосберг медленно выпрямился, брови его напряженно сдвинулись. Он знал, что один в номере. Откуда же этот знакомый голос? Рихард осторожно повернул голову… В уголке дивана сидела Марта. Льняные локоны мягкими волнами струились по плечам. Широко раскрытые глаза сияли призывно и задорно. Она была юной и прекрасной, какой навсегда запечатлелась в его памяти.
На секунду Лосберг закрыл глаза, глубоко вздохнул, словно ему не хватало воздуха. А когда поднял веки, на диване никого не было. Он стоял как потерянный. Сделал глубокий вдох, взглянул на часы. Довольно! Пора идти, не то можно до «глюков» доиграться со своим воображением. Черт его знает что…
Он взял кейс, запер номер и деловым шагом прошел через просторный холл к лифту. Звякнул мелодичный сигнал, с мягким шелестом раздвинулись двери и… из глубины кабины своей завораживающей улыбкой ему улыбнулась Марта. Лосберг шагнул в лифт — и наваждение исчезло.
Дверцу своего «мерседеса» он открывал уже с опаской. Но в машине сидел… Зингрубер. Это наваждение исчезать не думало.
— Садись, садись, дружище, — радушно пригласил он Лосберга за руль его собственной машины. — Прокатимся, если ты не прочь.
Его неожиданное появление, развязный тон были неприятны Лосбергу. Размышляя о причинах странного визита, он молча вывел машину со стоянки.
— Что-то ты сегодня неважно выглядишь, — заметил Зингрубер. — Бледный, и глаза красноватые.
Лосберг хмуро покосился на него.
— Ты знаешь, куда я еду, Фреди?
— Догадываюсь, в русское посольство.
— Какого же черта ты залез в машину? Может, передумал и решил присоединиться к проекту?
— Слава богу, я еще не спятил.
«Мерседес» медленно катил в толчее парижских улиц. Лосберг нервно поглядывал на часы.
— Неужели ты не отдаешь себе отчета в том, каких врагов наживаешь себе в Вашингтоне? — раздраженно заговорил Зингрубер. — Блейфил уже отрастил на тебя здоровенный зуб.
— Плевал я на Блейфила и его зуб. У меня свой бизнес и своя голова на плечах.
— Не худо бы их поберечь. Слушай, Рихард, я тебя прошу, умоляю в конце концов — оставь ты эту идиотскую затею. Мне же придется порвать с тобой отношения, выйти из дела. Я не готов к такому противоестественному альянсу с большевиками!
— А я не готов жить под диктовку мистера Блейфила, — отрезал Лосберг. — С какой стати болваны в погонах будут указывать мне, как зарабатывать деньги. Каждый должен делать свое дело.
Зингрубер посмотрел на бывшего партнера долгим взглядом, в котором смешались воедино жалость, ненависть, недоумение.
— Останови машину, — бросил он, — я исчерпал все свои доводы и умываю руки. Прощай!
Машина притормозила у тротуара. Не поднимая глаз, Зингрубер вышел и хлопнул дверцей. «Мерседес» снова влился в поток машин, но за ним теперь пристроился белый «бьюик».
Водитель огромного трейлера то нервно поглядывал на часы, то напряженно смотрел перед собой, в просвет переулка, выходившего на оживленную городскую магистраль. Вот мелькнул и на мгновение притормозил белый «бьюик», который должен был ехать перед «мерседесом». Тут же на табло в кабине трейлера вспыхнула желтая лампочка и запищал крохотный радиомаяк. Шофер включил зажигание и пустил секундомер. Когда стрелка дошла до установленной цифры, он нажал на газ — и трейлер с ревом рванулся с места.
Удар был рассчитан точно, массивный бампер смял «мерседес», тот отлетел, как детская игрушка, несколько раз перевернулся и остался лежать кверху колесами. Асфальт усеяло битое стекло.
А водитель трейлера, проехав еще несколько кварталов, выскользнул из кабины, вскочил в поджидавший его серый «ситроен» и спокойно уехал.
Все было кончено. В открытые остановившиеся глаза Лосберга через выбитое окно заглянул луч осеннего солнца и погас в них…
Эдгар находился в странном беззвучном мире. В салоне авиалайнера сновали предупредительные стюардессы, оживленно беседовали друг с другом пассажиры, на экране телевизора мельтешило эстрадное шоу. Миловидная девушка нашла повод обратиться с вопросом к молодому человеку в щегольской летной форме. Но оглушенный горем Эдгар не слышал ничего. От жизни его словно бы отделило толстое звуконепроницаемое стекло. Он видел и воспринимал только безмолвные неподвижные облака, на которых лежали багровые отсветы заката. Над ними, слегка покачиваясь, плыл лайнер…
Такой же безмолвный, беззвучный мир окружал Марту. Она не слышала величественных скорбных аккордов органа, не слышала вздохов и тихих разговоров в респектабельной толпе, заполнившей большой католический собор. Словно во сне, мимо нее проплывали знакомые и незнакомые лица. Она увидела, как мать, высокая изящная дама в элегантном траурном наряде, не проронив ни слезинки, склонилась к гробу, усыпанному белыми розами. В соответствии с ритуалом ее поддерживал Тони, брат Марты. Он был в мать — крупный блондин с жестким выражением на правильном лице. Возле величавой вдовы толпились аристократические родственники. Похороны собрали под своды собора всю семью — чужую, несостоявшуюся семью Рихарда Лосберга.
А Марта была одна, немыслимо одинокая, осиротевшая, покинутая своим отцом в чопорной, лицемерной толпе.
Замызганный грязью грузовик надсадно ревел и прыгал по ухабам проселочной дороги. На бешеной скорости обгонял испуганно шарахавшиеся от него нечастые легковушки. Но Эдгару казалось, что машина еле ползет. Время неумолимо утекает, а он, как в кошмарном сне, топчется на месте.
Над воротами сельского кладбища раскачивался колокол. Печальный звон далеко разносился над безмолвными дюнами, притихшим морем. В этот ненастный осенний день еще более скорбными, чем обычно, были скромные кресты и простые гранитные надгробья.
Артур, Бирута, Илга с дочерью, Марцис, Хенька, Калнынь, все старые рыбаки поселка молча стояли вокруг гроба Марты, который вот-вот должен был опуститься вниз, в ту же землю, куда ушли ее мать и отец Озолсы, куда ушла мать Артура Зента и его отец Янис Банга, погибший во время шторма рыбак. Куда уйдут все они, кому посчастливится обрести покой в родной земле Латвии.
Жизнь совершила еще один круг. Но Артур все не мог, не желал поверить в жестокую утрату. Он жадно всматривался в лицо Марты, и ему казалось, что она просто глубоко уснула, устав от тяжких волнений последних дней. Страшно и горько было видеть, как слезы текли и текли по лицу этого человека, преодолевшего столько бед, пережившего столько потерь.
Задыхаясь, Эдгар вбежал на пустынное серое кладбище, как когда-то, в молодые годы, — Артур, едва не опоздавший на похороны отца.
Гроб уже начали опускать в сырую холодную землю. Все молча расступились, давая дорогу парню в синей летной форме. Невидящими глазами Эдгар скользнул по знакомым застывшим от горя лицам.
— Мама! — тихо прошептал он ей вслед. Туда, где навеки скрылось от него родное лицо. Он наклонился, взял горсть влажного песка, исполняя древний, исполненный глубокого смысла ритуал, когда человек роднится, запоминает на ощупь, как материнскую ладонь, землю, в которой ему суждено соединиться с родными, ушедшими до него.
Только когда люди стали медленно расходиться, оставляя на свежем холмике последние свои дары Марте — неброские цветы осени, Эдгар увидел отца. Они оказались совсем рядом, в немом безутешном горе не увидев друг друга.
Сын подошел и обнял отца за поникшие плечи. И так они долго стояли вместе, почти касаясь головами, снова соединившись, став одним целым, — олицетворение судеб всех латышей: и тех, кого судьба забросила на чужбину, и тех, кто врос корнями в эту землю и навсегда остался ей верен.
1989 г.