Манфред Зингрубер с осунувшимся от усталости лицом, но все такой же вылощенный и внешне невозмутимый, беседовал со следователем Спруджем.

— Как вы на него вышли? — спросил майор.

— Интуиция. И немного везения, — скромно произнес новоиспеченный сотрудник гестапо. Вообще-то я его и раньше знал. Мы вместе трудились в Рижской центральной тюрьме.

— Лоре? Не сын ли он этого… Ну, такой рыжий детина? Судовладелец, кажется?

— Он самый.

— И что, папаша не мог обеспечить наследнику более приличного занятия?

— Черт их знает. Это шокировало всех.

— Может, он красный?

— Кто, сын? — Спрудж презрительно усмехнулся. — Типичный интеллигентский слизняк. Сам хирург, но писал диссертацию по психологии заключенных. Позер, болтун, амеба. Ненавидел нас, боялся красных — они с папашей все из себя что-то корчили. Гляжу, а этот ученый уже здесь околачивается. В Риге, значит, нашкодил и давай сюда — с глаз подальше. Думаю: черт с тобой, в случае чего, все равно не уйдешь.

— И что же?

— Я же говорю, интуиция. Как только началась облава, я к нему на квартиру и… точно. Он даже халата снять не успел.

— Как же вы их упустили? При вашей хваленой интуиции и хватке? — насмешливо спросил Зингрубер.

Спрудж искоса взглянул на майора, промолчал.

— Когда это случилось?

— В час ночи.

— То есть, совсем недавно. Далеко, да еще с раненым, они уйти не могли.

— Конечно, они где-то здесь, на побережье. Думаю, было бы целесообразно… — Он не договорил, потому что в комнату вошел высокий обер-лейтенант и, щелкнув каблуками, обратился к Зингруберу:

— Господин майор, срочное сообщение. — Немец недоверчиво покосился в сторону Спруджа.

— Докладывайте! — разрешил Зингрубер.

— Господин майор, несколько минут назад в районе рыбачьего поселка машина с неизвестными, переодетыми в форму наших солдат, на полном ходу проскочила контрольный пункт. Организовано преследование.

Зингрубер и Спрудж многозначительно переглянулись.

— Вызовите коменданта. Гарнизон в ружье! Поднимите все наличные силы. Поселок оцепить. Чтобы мышь не прошмыгнула. Выполняйте! — у майора лихорадочно заблестели глаза.

Когда обер-лейтенант вышел, Зингрубер снял телефонную трубку, попросил соединить его с Лосбергом. Чем дольше разговаривал он с другом, тем заметнее мрачнел. Наконец, положив трубку, искоса взглянул на Спруджа — тот старательно изображал, что всецело занят своими мыслями.

— Старший Лоре находится сейчас у господина Лосберга. Приехал ходатайствовать за сына, незаслуженно нами арестованного.

Спрудж удивленно вскинул брови.

— Да, да. Лоре осведомлен, что сын арестован. Он даже знает, что его отпрыск оперировал немецкого офицера и что офицер вовсе не офицер. — От прежней невозмутимости Зингрубера не осталось и следа, майор говорил зло и отрывисто.

— Странно, — нисколько не тушуясь под тяжелым взглядом немца, проговорил Спрудж.

— Действительно, странно, — угрожающе согласился майор.

Но Спрудж не дрогнул, не смутился, невозмутимо сказал:

— Вы что же полагаете: я сначала выследил и арестовал сына, а затем предупредил папашу?

Логика была не на его стороне, и Манфред досадливо отвернулся.

— Осведомителя найти немедленно, — глухо сказал он. Не мне вас предупреждать, чем это может закончиться. — И, как бы отрезая неприятную для него тему, проговорил совсем другим тоном: — Я попросил господина Лоре срочно приехать сюда. Займитесь им как следует, а я пока разберусь с наследником. Кстати, вы убеждены, что он ничего не знает?

— Абсолютно. Поверьте, я умею разговаривать с подобными типами. А потом, знаете, красные не такие дураки, чтобы довериться этому…

— Может быть. Хотя… посмотрим. Разыщите господина Крейзиса. Обещал вернуться через двадцать минут, а прошло уже больше получаса.

Этот разговор нельзя было назвать допросом — так, что-то вроде мирной, приятельской беседы. Манфред — в сдвинутой на затылок фуражке — расхаживал по камере и стряхивал пепел прямо на пол. Вид у него был совсем мирный, даже, можно сказать, доброжелательный. Полной противоположностью ему был Лоре: разорванную рубаху щедро украсили свежие красные пятна, под правым глазом расплылся синяк, из разбитой губы сочилась кровь. Он сидел на кровати, затравленно вглядываясь в немца.

— А что, при большевиках вы так и служили в тюремном бараке? — спросил Зингрубер. — Вас не смущал этот парадокс — сначала лечить противников прежнего режима, а потом их заклятых врагов?

— Нет, не смущал. — Лоре вытер кровь на губе, посмотрел, куда бы сбросить пепел и решил последовать примеру немца — стряхнул на пол. — Долг врача — облегчать страдания, а не вникать в оттенки политических убеждений.

— Понимаю, — кивнул Зингрубер. — Заповеди милосердия, клятва Гиппократа и тому подобное. — Он с любопытством присмотрелся к Лоре, неожиданно сказал: — Если бы я владел кистью, непременно написал бы вот такого Христа. — Нордический вариант, рыжеволосый. Очень интересно. Вы гораздо больше похожи на него, чем на собственного папашу.

— Вы знаете моего отца? — удивленно и вместе с тем с надеждой вскинулся Лоре.

— Разумеется. Мы даже с ним приятели.

Лоре прикрыл на секунду глаза, облегченно вздохнул. Заговорил повеселевшим тоном:

— Когда-то отец шутил, что только цвет волос избавляет его от подозрения в непорочном зачатии. Мы с ним довольно разные люди, — неожиданно заключил он.

— Разве? — задумчиво переспросил майор. — Вот уж не сказал бы. Он так печется о вас, так беспокоится. Поднял на ноги все гестапо.

Глаза Лоре предательски повлажнели, он сглотнул комок и отвернулся.

— Понимаете, я не намерен вас допрашивать — картина и без того ясна. Просто хочется уточнить некоторые детали.

— Да, пожалуйста.

— Вам не показалось странным, что этого раненого офицера к вам доставили на квартиру?

— По правде говоря, у меня не было времени раздумывать. Исход дела решали минуты.

— Ну, хорошо. А когда операция была закончена?

— Они тут же унесли его в автомобиль и заверили, что доставят в госпиталь.

— Чуть живого?

Лоре неопределенно качнул головой.

— И опять-таки, вам это не показалось странным? Не удивило, что ваши клиенты даже не сочли нужным представиться?

— Они были в немецкой форме и… простите за откровенность, не очень деликатничали.

— Вы хотите сказать, вам пригрозили?

Лоре на секунду замялся.

— Да, — нехотя признался он.

— Но хотя бы поточнее описать их вы могли бы? Сколько их было, во что одеты, как выглядели?

— Сколько? Трое… Пожалуй, четверо. Кажется, кто-то оставался на улице. Одеты, я уже сказал — в немецкую форму. Выглядели? — Он смутился, покраснел. — Знаете, я немного растерялся… Впрочем, офицера могу описать точно.

— Не надо. Имена? Может вы запомнили хоть одно имя?

— Нет, они не называли друг друга по имени.

— То есть, практически вы не знаете ничего?

Лоре виновато опустил голову.

— Жаль, очень жаль. Ну ладно, бог с ними, с именами. — Зингрубер остановился, пронзил врача тяжелым взглядом. — Как же вы забыли уведомить об операции представителя власти? Согласно приказу, получение которого вы засвидетельствовали своей подписью. Уведомить еще до того, как взялись за скальпель. Да и позже забыли. Это что, оплошность, господин Лоре?

Врач растерянно посмотрел на офицера:

— Просто не успел.

Манфред прошелся по камере, сел рядом с Лоре, предложил сигарету.

— Знаете, я подметил одну из главных черт вашего национального характера. Латыши упрямы. Понимаю, немцы могут не вызывать у вас особых симпатий. Но много ли вы получили от русских? И главное — нельзя не считаться с объективным ходом событий. Не сегодня-завтра мы будем в Москве, падут Советы. Это вопрос уже не дней, а часов. За каким же чертом вас дернуло помогать русским?

У Лоре перехватило дыхание, он едва слышно оказал:

— Я помогал раненому немецкому офицеру.

— Бросьте, дорогой доктор, вы не настолько наивны. Я не сторонник бессмысленной жестокости, вам не будут загонять иголки под ногти, выпытывать адреса, явки. Для меня абсолютно ясно: с подпольем вы не связаны. Но, согласившись на эту операцию, вы прекрасно понимали, на что идете. — Манфред помолчал, покачал воском сапога. — Могу поздравить, — хмуро продолжил он, — вы оказали им серьезную услугу. Спасли жизнь и помогли скрыться русскому разведчику. Он работал в нашем аппарате, имел доступ к секретным документам.

Лоре испуганно отшатнулся.

— И вы считаете возможным посвящать меня в эти подробности?

— Почему бы нет? — Манфред поднялся, положил на кровать пачку с оставшимися сигаретами. — Раз уж мы тут с вами нарушили порядок, позвольте оставить это. Надеюсь, вам их хватит.

Лоре вздрогнул — в пачке оставалось три штуки.

— Думаю, вы не в претензии на нас, господин Лоре. Ведь каждый сам определяет свою судьбу. Этот случаи послужит хорошим примером для ваших соотечественников.

Он сидел один за щедро накрытым столом, уставленным бутылками. Среди них розовели в свежей зелени блюда с аппетитными ломтями лососины, лоснились копченые угри. Но все это не радовало: одиночество Рихарда было горьким. В мрачном раздумье Лосберг пил коньяк из большого бокала, прислушался к голосам, раздавшимся в прихожей.

— Кажется, здесь, — громко сказал Бруно, пропуская мимо себя Манфреда и Крейзиса. — Проходите пожалуйста.

— О-о! Вот это сюрприз, — потирая ладони, воскликнул Освальд. — Так встречают настоящих друзей. — Он по-свойски схватил с блюда ломоть лососины и, жуя, забубнил с набитым ртом: — Мы по дороге все прикинули. Главное, нагнать побольше страха, и обязательно кто-нибудь проболтается. Я убежден, что они где-то здесь.

Крейзис мимоходом наполнил было бокал, но Манфред недовольно бросил:

— Потом. Не люблю эти пьяные оргии… когда в темноте стреляют друг в друга. Пойдем, Рихард, пора. Ты лучше знаешь поселок и окрестности.

Рихард опустил голову, дрожащими пальцами стал расправлять на скатерти складку.

— Извини, Манфред, но я, кажется, нездоров. — Лосберг едва ворочал языком.

Только теперь Зингрубер обратил внимание, что хозяин дома неестественно бледен.

— Что с тобой? — удивленно спросил он.

— Не знаю. Но я…

— Да он же пьян, — догадался, наконец, Крейзис. — Вдребезги.

— Когда ты успел? — Манфред озадаченно смотрел на друга. — Совсем недавно мы с тобой разговаривали и ты был совершенно трезв.

— Он же специально… — начал было Крейзис, но Зингрубер предупреждающе поднял руку и обернулся к Бруно — тот с интересом наблюдал за происходящим.

— Скажите, любезнейший, обер-лейтенанту, пусть начинают. Мы сейчас придем. — И когда за полицаем захлопнулась дверь, обернулся к Лосбергу. — Что все это значит, Рихард?

— Слушай, — подскочил к нему Крейзис, — ты брось свои сентименты и запоздалые раскаяния… На сцене родного поселка. Лебедь нашелся! — Освальд для убедительности помахал воображаемыми крыльями.

— Пошел ты, знаешь куда? — ощерился Рихард.

Крейзис помрачнел, в его маленьких глазках промелькнула угроза.

— Э-э, не годится так, приятель. Напился, как свинья, да еще…

— Сам ты свинья, — загремел Рихард. — Сам весь по уши в дерьме, и мне жизнь изгадил.

— Любопытно. Чем же я ее изгадил?

— Своими идиотскими авантюрами… «Гром и Крест»… Да если бы не ты…

— Довольно! — с металлом в голосе приказал Манфред. — Это уже не смешно. Даже для пьяного.

— А я не пьяный, — язвительно прищурился на него Рихард. — Я символ. Не понимаешь? Ты же сам окрестил меня символом, — Он вынул из кармана фотографию, подаренную ему на вокзале белобрысым парнем. — Я символ. Светлый образ родины. Для таких вот. — Он ткнул фотографию прямо в лицо Манфреду. — Вы довольны мной, господин майор? Или еще чего изволите?

И вдруг захлебнулся — Зингрубер с силой выплеснул на него воду из вазы вместе с цветами. Ошеломленный, мокрый, облепленный ошметками листьев, Рихард беспомощно топтался на месте, удивленно разглядывая приятелей.

— Значит, так, — спокойно сказал Манфред, ставя вазу на место и вытирая руки. — Ты нам ничего не говорил, мы ничего не слышали. Так, Освальд?

— Не знаю, не знаю, — уклончиво отрезал тот. Наступила неприятная пауза. Рихард, словно просыпаясь, медленно провел рукой по лицу, проговорил хрипло и униженно:

— Друзья, кажется, я действительно здорово напился. Простите меня. — Он стряхнул с пиджака листья и неуверенно двинулся к выходу.

— Лучше приведи себя в порядок, — остановил его Манфред. — Сегодня ты нас можешь только скомпрометировать. Надеюсь, твой тесть трезвый? — Он с силой распахнул дверь, обернулся. — Да не пей больше, оставь нам.

Рихард постоял посреди комнаты, заметил в руке фотографию, разорвал ее в клочья, шагнул к дивану и, как был, так и рухнул во весь рост — его колотила истерика.

Незадолго до рассвета Зента проснулась от негромкого стука в окно. Подняла голову, тревожно оглянулась на постель сына. Тот не спал — тоже прислушивался. Стук повторился, Артур откинул одеяло, спустил ноги на пол.

— Не ходи, сынок, — умоляюще прошептала Зента. — На чердак беги, спрячься.

Он знаком велел молчать, крадучись подошел к окну, замер. Ни звука. Только подвывание ветра, да сердитый рокот моря.

— Кто там? — отодвигая занавеску, спросил Банга.

— Свои, — донесся сдавленный шепот.

— Кто, свои?

За окном помолчали, затем тот же мужской голос спросил:

— Свежей рыбы не продадите?

Сердце Артура заколотилось от волнения.

— Свежая рыба в море плавает, — торопливо ответил он, распахивая окно. И отшатнулся: перед ним стоял немецкий солдат с автоматом в руках. Солдат приложил палец к губам, шепотом спросил:

— В доме есть кто чужой?

— Нет. — Артур лихорадочно пытался вспомнить, где он слышал этот голос.

— Света не зажигай. — Солдат оглянулся и, не заметив ничего подозрительного, полез на подоконник. Зента приглушенно вскрикнула. — Спокойно, мамаша, без паники. — И обернулся к Артуру: — Не узнаешь, что ли? — снял пилотку, повернул лицо к свету.

— Грикис! — ахнул Артур. — Откуда?

Банга схватил друга за плечи, хотел обнять, но тот предупредительно выставил вперед руки:

— Погоди, не замарайся.

Только теперь Артур разглядел, что лицо ночного гостя залито кровью, глаза лихорадочно блестят, мундир в нескольких местах разорван.

— Ты ранен?

— Да. Если нет бинта, дай какую-нибудь тряпку.

— Мама… — обернулся Артур к Зенте.

— Сейчас, сейчас, — женщина бросилась к своей шкатулке, вынула оттуда йод, несколько матерчатых полосок самодельных бинтов — она когда-то готовила их для Артура. — Давайте!

Грикис расстегнул мундир и женщине чуть не сделалось дурно — вся нижняя рубаха была мокрой и липкой от крови.

— Так не получится. Надо раздеться. — Помогла снять китель, разрезала ножницами рубаху.

— Быстрее, быстрее! — повторял он одно и то же. Повторял и скрипел от боли зубами, — Нам надо уходить. Пока не поздно.

— Ты знаешь, что за моим домом следят? — спросил Артур.

— Знаю, следили. Собирайся.

Зента, наконец, затянула узел, помогла ему одеться. Грикис неуверенно поднялся. Артур с сомнением покачал головой.

— Ты не сможешь идти.

— Собирайся! — упрямо повторил Грикис. — Не понимаешь, что ли? Мамаша, помогите ему.

Зента испуганно бросилась собирать сына. Через несколько минут все было готово. Артур шагнул было к матери, хотел попрощаться, но в это время в дверь громко постучали. На какую-то долю секунды все оцепенели, затем Грикис, увлекая за собой Артура, бросился в соседнюю комнату и уже оттуда шепнул Зенте:

— Откройте! — В его руках холодно блеснула сталь автомата.

Зента постояла, собралась с силами, неуверенно двинулась к двери.

— Кто там? — изменившимся от волнения голосом спросила она.

— Откройте. Это я, Марта.

— Кто? — Зента до того была удивлена, что даже забыла об опасности. — Что вам угодно? — слегка приотворяя дверь, строго спросила она.

— Артур дома? — Марта не вошла, а ворвалась в комнату.

— Что такое? — шагнула за ней обескураженная хозяйка.

— Артур!..

— Что случилось? — выходя из укрытия, спросил он.

— Артур, беги! Поселок оцеплен. Облава. Они кого-то ищут. Тебя тоже хотят арестовать.

— Откуда ты знаешь?

— Отец сказал.

Парень неуверенно оглянулся.

— Вас кто-нибудь видел? — спросил, появляясь следом за Артуром, Грикис.

Она отшатнулась от немецкого солдата, но тут же успокоилась, с удивлением признав в нем недавнего знакомого приемщика из салона «Элегант».

— Думаю, нет.

— Значит, говорите, облава?

— Да. — Марта в отчаянии смотрела на мужчин. — Я не понимаю, чего вы ждете?

— Может успеем? — спросил Артур. — Я здесь каждый кустик знаю.

— Понимаешь, — неожиданно замялся Грикис, — Я не один.

— То есть?..

— Со мной раненый. Его ищут немцы. Э-э, черт!.. — он закряхтел от боли. — Я потому к тебе и приплелся — думал, поможешь… — Посмотрел на помертвевшие лица женщин, сказал иным тоном. — Ладно, где наша не пропадала, все равно уходить надо.

Шагнул было к окну, но Марта — она все время о чем-то сосредоточенно думала — преградила ему дорогу.

— Погодите. В таком состоянии вам не уйти. Да еще с раненым.

Болезненная гримаса исказила лицо Грикиса, он нетерпеливо отодвинул женщину в сторону.

Голос Марты задрожал от волнения и обиды:

— Да погодите вы!.. Единственный дом, который, возможно, не будут обыскивать, это наш дом.

— Ты с ума сошла! — воскликнул Артур.

— Другого выхода нет.

Банге стало не по себе.

— Но ты понимаешь, что будет с тобой, если они?..

— Она права, — неожиданно согласился Грикис. — Вы можете нас спрятать?

— Наверное. В подвале. Там у нас тайник.

— Прекрасно. В доме есть кто-нибудь посторонний?

— Сейчас нет.

— Хорошо. Возвращайтесь к себе и без паники. Постарайтесь, чтобы вас не заметили. Откройте окно.

Он так деловито расставлял эти «возвращайтесь, спокойно, откройте», что Артур невольно стал поддаваться его воле. Он хотел было что-то возразить, но Юрис не дал и рта раскрыть:

— Потом, Банга. За мной! — лег животом на подоконник и змеей сполз на землю.

Артур последовал за ним. Они миновали двор, выбрались за ограду. Здесь Грикис огляделся, прислушался — из поселка все явственней доносились звуки моторов, отрывистые слова команд, заливистый лай всполошенных собак, — двинулся вправо, к молодому ельнику, который маячил неподалеку в тумане. Грикису явно становилось хуже — он то и дело припадал к земле, впивался в нее ногтями, чтобы не закричать от боли. И тем не менее, Артур едва поспевал за товарищем. Его до того потрясли события этой ночи, что сейчас он был сосредоточен лишь на одном: не упустить бы ползущего впереди человека. Банга уже почти догнал Грикиса и вдруг в ужасе отпрянул в сторону — слева от него лежал Бруно. Лежал и смотрел в небо широко раскрытыми глазами. Только теперь до Артура дошел смысл выражения Грикиса: «Знаю, следили». Вот, значит, что имел в виду Юрис. Банга провел ладонью по взмокшему лбу и заспешил догонять товарища. Уже светало. Но на их счастье над землей белым покрывалом завис густой туман.

— Черт! — выругался Грикис. — Этого еще не хватало. — Он растерянно озирался по сторонам, пытаясь сообразить, куда подевался раненый. Мокрое от пота и крови лицо Юриса в предутренней серой мгле казалось страшной маской — целая гамма чувств отразилась на нем: злость, боль и отчаяние. — Я же его здесь оставил. Вот и сломанная ветка.

Им пришлось основательно пошарить вокруг, прежде чем Артур заметил лежащего в зарослях папоротника человека в немецкой офицерской форме. Увидев направленный на него ствол парабеллума, он замер, но, затем, услышав рядом с собой облегченный вздох Грикиса, успокоился. Офицер — он лежал животом вниз — словно только и ждал их появления: тяжело вздохнул, посмотрел на Юриса мутным, угасающим взглядом, хотел было что-то сказать, но голова бессильно упала на землю. Побелевшие в суставах пальцы офицера намертво вцепились в рукоятку пистолета.

— Давай. — Грикис перевернул его на спину — Артуру бросился в глаза железный крест на груди немца — помог Банге взвалить раненого на плечи, прохрипел: — Пошел!

Артур полз и ему казалось, что человек, которого он тащит на своей спине, мертв. Никаких признаков жизни — руки ледяные, дыхания не слышно. Он все чаще останавливался, жадно ловил ртом влажный воздух, но безжалостный голос Грикиса тут же подхлестывал сзади:

— Давай, давай!

К дому Озолса они добрались относительно спокойно. Уже рассвело и приходилось быть очень осторожными — таиться, пережидать. К тому же они не уходили от облавы, а возвращались в самую ее середину. Марта помогла Артуру втащить раненого в комнату, подала руку Грикису. Затравленно дыша и спотыкаясь, они пробежали в кабинет Озолса. Здесь Марта отодвинула массивное кожаное кресло, откинула край ковра — на полу едва заметно обозначился квадрат люка. Поискала глазами — чем бы подцепить? Заметила на столе ножницы. Грикис отвел ее руку, вынул нож. Р-раз! Из подполья на них пахнуло спертым воздухом склепа.

В это время под окном раздался топот кованых сапог, высокий, вибрирующий голос что-то прокричал по-немецки.

— Это мой дом, господин обер-лейтенант.

Банга узнал голос Озолса.

— Обыскать! — последовал короткий приказ.

Артур почувствовал, что его пальцы начали леденеть, как у человека, которого он притащил на своей спине.

— Быстрей! — Марта нырнула в подпол. За ней — остальные.

На первый взгляд, это был обычный погреб размером два на два, не больше. Стоял тут какой-то ящик, еще что-то — разглядывать было некогда. Марта потянула за ржавый крюк в стене — заскрипел, поддался камень, и в открывшееся отверстие стал виден еще один погреб, не больше первого.

— Давайте. — Марта помогла уложить раненого, обеими руками надавила на камень, поставила его на место.

Наверху бесцеремонно стучали прикладом в дверь. Поднявшись в кабинет, она наспех навела порядок, несколько раз глубоко вздохнула, шагнула в коридор, отодвинула засов. Грубо оттолкнув ее в сторону, в комнату ворвались солдаты.

— Почему не открываете? — в проеме двери вырос долговязый обер-лейтенант, из-за его спины выглядывало беспомощное и виноватое лицо отца.

— А в чем дело? — неожиданно для себя с вызовом спросила Марта. — С кем имею честь?

Ее тон, безукоризненная немецкая речь произвели впечатление — офицер стушевался.

— Простите, мадам, но я выполняю приказ. Каждый дом в этом поселке должен быть осмотрен.

— В том числе и дом старосты?

— Простите, мадам… — нетерпеливо повторил немец.

— Что ж, — у женщины на лице появилось брезгливое выражение, — если господин Зингрубер считает необходимым обыскивать своих друзей…

— Как вы сказали, мадам? Господин Зингрубер?

— Я сказала, что вам следовало быть осмотрительней. Не думаю, чтобы господин Зингрубер благословил ваш визит. — Она холодно взглянула на непрошеного гостя, гордо вскинула голову, круто повернулась и захлопнула за собой дверь.

Озолс со страхом и восхищением наблюдал за дочерью.

— Почему вы не сказали, что знакомы с господином Зингрубером? — недовольно засопел немец.

— Что я? — стушевался старик. — Они дружны с моим зятем, господином Лосбергом.

— Господин Лосберг ваш зять?

— Да. А это его жена.

— Ну, знаете… Вы странный человек, господин староста. Фельдфебель! — нетерпеливо крикнул офицер и, когда на пороге вырос такой же долговязый, как он сам, солдат, коротко приказал: — Осмотрите двор.

— Но мы еще не были в подвале и на чердаке, господин обер-лейтенант.

— Выполняйте!..

Фельдфебель щелкнул каблуками.

— Слушаюсь, господин обер-лейтенант.

— Извинитесь за меня перед вашей дочерью и догоняйте, — бросил офицер Озолсу, направляясь к выходу.

Она вздрогнула, когда отец на цыпочках зашел в детскую. Поспешно нагнулась над кроваткой сына, сделала вид, что поправляет одеяльце, но тут заметила, что ладони испачканы ржавчиной — инстинктивно сжала пальцы.

— Все в порядке, — тихо сказал Озолс. — Запрись и спи…

Дочь не ответила. Отец потоптался у порога, виновато посопел, хотел что-то сказать, но, вспомнив наказ офицера, безнадежно махнул рукой и заковылял к выходу. Едва за ним захлопнулась наружная дверь, Марта вышла на крыльцо, огляделась, вернулась в дом, тщательно заперлась, спустилась в погреб.

— Ну, как вы здесь? — спросила она шепотом.

— Ушли? — Прямо ей в лицо смотрел ствол автомата.

— Да.

Грикис облегченно вздохнул, опустил оружие. Они с Артуром сидели друг против друга, как бы загородив собой раненого, который лежал у стены.

— Хорошо бы водички, умираю от жажды, — умоляюще сказал Юрис.

— Сейчас принесу.

Марта провозилась с ними все утро: сделала перевязку, дала лекарство, принесла еду, воду, свечу. Артур, как мог, помогал ей. Их руки то и дело соприкасались в темноте, и он чувствовал, как дрожат ее пальцы; порой их лица оказывались в такой близости, что у него начинала кружиться голова. В эти мгновенья ему казалось, что и их ссора, и эта война, и этот подвал — всего лишь дурной сон. Вот сейчас он откроет глаза и проснется на старой мельнице. Но из этого состояния его вывел хриплый голос Грикиса:

— Вам пора уходить, — сказал он Марте.

— Да. — Она неохотно поднялась. — Не беспокойтесь, этим погребом у нас не пользуются. Отец категорически запрещает.

— А сам?

— Очень редко. Знаете, с протезом…

— На всякий случай присмотрите за ним. Чтобы не сунулся сегодня. — Юрис хотел сказать поделикатнее, а получилось грубо — отчаянно болело раненое плечо, кружилась голова, во рту отдавало горечью.

Но Марта не обиделась.

— Я понимаю, — тихо сказала она. Не волнуйтесь.

— И сами будьте осторожны.

— Хорошо.

Хозяйка ушла. Они долго сидели молча, каждый по-своему осмысливая создавшееся положение. Наконец, Артур укоризненно заметил:

— Мог бы с нею и повежливее. Как-никак она нам жизнь спасла.

Грикис неуклюже повернулся, заскрипел от боли зубами.

— Плохо? — наклонился к нему Банга.

— Боюсь, как бы тебе не пришлось нас обоих отсюда вытаскивать.

— Он немец? — не удержался Артур.

— Наш человек… Отто Грюнберг.

— Как все это случилось?

Юрис молчал — то ли ему было плохо, то ли не хотелось вспоминать — и когда Артур решил, что так и не дождется ответа, тот неторопливо заговорил:

— Он выполнял задание, мы прикрывали. Что-то у него там сорвалось. Завязалась перестрелка, его ранили, притом серьезно. Что делать? Того и гляди, помрет. А ему нельзя помирать, понимаешь? И вспомнил я, что есть здесь врач, в тюрьме у нас работал, все демократа из себя корчил. Мы к нему. Он было ни в какую. Пришлось припугнуть, естественно. Ну, сделал, что полагается, мы в машину…

— Вы были с машиной?

— Да. — Грикис сокрушенно вздохнул. — Глупость, конечно, дикая. Никогда себе не прощу. Нам бы затаиться или ползком, а мы на рожон, как бараны. Только высунулись из города — за нами погоня. Мы сюда, а здесь пост. Решили проскочить сходу — двух парней наповал, меня в плечо и в голову — хорошо хоть мозги не вышибло. Едва добрался до леса… Раненого на закорки… Как ушел, сам не понимаю.

— И ко мне? — Артур слушал друга, затаив дыхание.

— А куда было деваться? Я здесь, кроме тебя, никого не знаю.

— Я не в том смысле. Как нашел меня? Ты же не знал, где я живу.

Юрис устроился поудобнее, нехотя ответил:

— Знал.

— Откуда?

— Бывал уже здесь как-то.

Неприятная догадка промелькнула в голове у Артура.

— Проверяли меня, что ли? — с обидой спросил он.

— Ну, проверяли, не проверяли, а так, на всякий случай… Сейчас, брат, за доверчивость дорого платят. А потом, знаешь… Ты не обижайся — они и не таких обламывали.

— Но ты же не мог допустить, что я?..

— Не хотелось, конечно.

и считали его предателем, поэтому так долго не выходили на связь. Он вдруг потерял власть над собой и крикнул:

— А ты знаешь, что они со мной сделали?

Грикис резко толкнул его ногой.

— Ты что, спятил? Орешь, как сумасшедший. Знаю.

— Откуда?

— Какая тебе разница? Есть у нас в полиции свой человек, он и предупредил. Этот прием Спруджа знаю — психологическая обработка: мол, жизнь каждого из вас зависит только друг от друга.

— Да, он мне так и сказал: «В случае чего, заживо закопаешь и Лаймона, и мать».

— Этот гад умеет держать слово.

Артура словно окунули в холодную воду — он невольно вспомнил о матери. Что же с нею будет, если Спрудж выполнит свое обещание? Что предпринять и как выбраться из этой затхлой могилы, как увести мать от беды?

Юрис почувствовал его состояние, участливо похлопал по колену:

— Будем надеяться на лучшее. В нашем положении отчаяние страшнее пули. Думаю, Спрудж просто припугнул, я даже уверен в этом.

От его слов Артуру стало немного легче: не то, чтобы он поверил и успокоился, просто появилась хоть какая-то надежда.

— Как же ты решился сюда? Если знал, что за мной следят.

— Выхода другого не было — я бы и сам загнулся, и его погубил. На мое счастье сторож спал.

— Бруно, — невольно вырвалось у Банги.

— Что?

— Да так… Знакомый, говорю. Все меня стерег. Ты его чем, ножом?

— Ножом.

Артур молчал, потом смущенно спросил:

— Страшно убивать человека?

Грикис ответил не сразу.

— Как тебе сказать… Понимаешь, бывает так, что думать не приходится. А в общем, конечно, страшно. Слушай, ты не мог бы отодвинуться чуточку в сторону — что-то я неважно себя чувствую.

Банга нащупал в темноте руку товарища.

— Ты горишь…

— Есть маленько.

— Давай я вылезу туда, в «предбанник», а ты ложись.

— А если?..

— Не волнуйся. — Он надавил на камень — тот легко подался. — Видишь, даже не скрипит. Успею…

— На кой черт ему этот погреб, если он им не пользуется? — раздраженно сказал Грикис.

— Кажется, я догадываюсь, — рассмеялся Артур. — Это Озолс после пожара придумал. На всякий случай. Перегородил погреб пополам — и вся недолга: один для отвода глаз, другой тайник. И сундучок тут же. Я на нем сидел. В прошлый раз он чуть не сгорел.

— А-а… Крестьянский банк. Не пришло бы ему в голову пересчитать свои капиталы. Кстати, все забываю спросить: как зовут хозяйку?

— Марта.

Банга так произнес это имя, что Грикис тут же догадался:

— Это она?

— Да.

Юрис хотел еще что-то уточнить, но в это время наверху раздались грузные шаги. Половицы над головой заскрипели, сердитый громкий, мужской голос — Артур сразу узнал Озолса — кого-то отчитывал:

— У тебя на все отговорки. Тебе дай волю, и сам в водке утонешь, и скотину уморишь.

Другой, неуверенный голос — Артур мог только догадываться, что это Петерис — едва слышно что-то бубнил в оправдание, но хозяин резко оборвал:

—Ладно, хватит языком молоть, слышали эту песню. И жену предупреди: не хотите работать — скатертью дорога.

Озолс был явно несправедлив — он знал, что Петерис добросовестный и исполнительный работник, а если когда и позволяет себе лишнюю рюмку, это никак не вредит хозяйству. Что же касается Эрны, тут ему, Озолсу, вообще было грешно раскрывать рот — этой женщине он был обязан не только своим материальным благополучием и уютом. Но сдержаться сейчас не мог: ему надо было на ком-то выместить свое раздражение. Всю ночь, как послушная собака, выполнял он команды новых хозяев, всю ночь его заставляли показывать дорогу, докапываться, доискиваться, вынюхивать, высматривать. При этом в каждом доме его встречали не просто, как собаку, а собаку порченую, от которой лучше держаться подальше. Всю ночь он копался в дерьме, заглушая голос разума и совести, убеждая себя в том, что другого выхода у него нет и иначе поступить он не может. И что же в итоге? Его, действительно как собаку, чуть не пнули под зад за то, что он не нашел и не выследил. Даже уважаемый зятек, и тот смотрел на него с какой-то барской брезгливостью. Будьте вы все прокляты, сволочи!

За окном разгорался ясный солнечный день. Бледно-голубое, без единого облачка небо сливалось на горизонте с синей гладью необычайно спокойного моря, в открытое окно врывались резкие, гортанные крики чаек, а на душе у Озолса было муторно и мерзко. Как в непогожий, слякотный февраль. Он несколько раз взволнованно проковылял из угла в угол, сердито захлопнул окно, как бы отделяя себя этим от неуместной праздности безумного мира. Начал снимать куртку. Расстегнул одну пуговицу, другую — пальцы не слушались, дрожали, — яростно рванул и пуговица отлетела, покатилась по ковру к креслу у письменного стола. Озолс невольно проводил ее взглядом и поморщился: кресло стояло не на месте, угол ковра был скомкан и испачкан. Старик стащил с себя куртку, швырнул на диван, медленно опустился на колени, отогнул край ковра: да, кто-то недавно поднимал крышку люка, на ней виднелись свежие царапины. Раздражение нахлынуло с новой силой. Тут же к нему добавился испуг — Озолс заметил распахнутое окно.

— Эрна! — грозно позвал он, — поднимаясь с пола.

Женщина вошла в кабинет и, вытирая руки о передник, угрюмо уставилась на хозяина.

— Кто сюда входил? — свистящим шепотом спросил Озолс.

Эрна перевела взгляд на крышку погреба, не понимая, о чем ее спрашивают.

— Кто открывал окно? — Озолс сверлил работницу взглядом.

— Не знаю.

— Не знаешь? А это что? — он показал пальцем на испачканный ковер.

Женщина смутилась.

— Да ты что, Якоб?

Марта — она все это время стояла под дверью и все слышала — поняла, что медлить больше нельзя ни секунды, и решительно вошла в комнату.

— Эрна, будьте добры, оставьте нас вдвоем.

Само появление дочери, тон, которым она заговорила, озадачили Озолса. Эрна воспользовалась его замешательством, попятилась за дверь.

— Чего тебе? — хмуро спросил отец.

Марта заставила себя улыбнуться, спокойно ответила:

— Ничего особенного. Просто я не хочу, чтобы ты незаслуженно обижал человека. Это я открывала окно и испачкала ковер.

— Зачем?

— Было душно.

— Кому?

Марта смутилась, и это усилило подозрения отца. Он нахмурился.

— Кто лазил в погреб?

— Никто.

— А это? — он показал на поцарапанную крышку люка.

Марта не ответила.

— Та-ак, — хрипло протянул старик и вынул из кармана перочинный нож. — Поглядим.

Артур поспешно скользнул на место, задвинул за собой камень. Грикис протянул ему пистолет, шепотом предупредил:

— Тихо.

Теперь, когда они замуровались в своем склепе, голоса сверху были едва слышны. Между тем Озолс раскрыл нож и уже намеревался поднять крышку, когда Марта неожиданно резко сказала:

— Не надо, отец.

Тот посмотрел на дочь снизу вверх, удивленно спросил:

— Что?

— Я говорю, туда нельзя.

И тон, которым она это произнесла — холодный, повелительный, и сам вид — отчужденный, непримиримый — глубоко поразили Озолса: он никогда не видел Марту такой. Старик не представлял, что она может быть чужой и властной. И вдруг уже не робкая догадка, а страшное подозрение заползло ему в душу: Озолс разогнулся, машинально сложил нож, глянул на дочь, втайне надеясь прочесть в ее глазах хоть что-то утешительное. Но чем пристальней всматривался в ее лицо, тем явственней убеждался: свершилось самое худшее. У него подкосились ноги.

— Ты соображаешь, что это значит? — едва слышно спросил он.

Марта не смутилась, не испугалась, не опустила головы — смотрела открыто, с вызовом.

— Не беспокойся, отец. Все будет в порядке.

Озолсу показалось, что он теряет рассудок. Если до этого хоть какая-то надежда, пусть самая эфемерная, но все же теплилась в его душе, то теперь сомнений не оставалось: в дом пришла беда — гибельная, неумолимая. Уже не владея собой, он крикнул:

— Ненормальная!

Если бы Марта хоть что-то ответила, пусть даже надерзила, и то он среагировал бы по-иному. Но она не шелохнулась, не захотела объясниться, не попыталась успокоить старого человека — стояла с закаменевшим лицом посреди комнаты и смотрела на отца пустым, отсутствующим взглядом. Озолс вдруг с особой остротой понял главное: надо спасать и себя и эту дурочку с ребенком, пока не поздно. Бросился к дивану, рывком натянул куртку, лихорадочно забубнил:

— Ну, нет, извините. Я не хочу совать голову в петлю. — Он шагнул было к выходу, но Марта решительно преградила ему дорогу.

— Погоди, отец. Не делай глупостей. Здесь не только твоя голова.

— Что?..

— Успокойся. Ты прекрасно знаешь, что другого выхода у меня не было.

— Какого выхода? О чем ты говоришь? — Озолс затравленно оглянулся, слегка приоткрыл дверь — не подслушивает ли кто, понизил голос до шепота: — Они повесят всех, без разбора.

Сказал, и сам ужаснулся своему предположению: конечно, повесят, на кой черт им сдался такой староста? Он грубо оттолкнул Марту, намереваясь пройти мимо, но она успела схватить его за рукав куртки.

— Погоди. Ты что, не понимаешь, как он попал в погреб? Это я его спрятала.

Озолс попятился, обессиленно опустился на диван — его лицо из бледного стало землисто-серым, мешки под глазами обвисли, зрачки заледенели.

— Что ты со мной делаешь, Марта? — губы старика нервно подрагивали.

— Ничего страшного, отец, обойдется. Ночью они… он уйдет. — Она испуганно посмотрела на родителя, но Озолс, раздавленный свалившимся на него несчастьем, не заметил ее оговорки. Марта облегченно вздохнула: — Потерпи до ночи.

— Как до ночи? Пусть убирается сейчас же, немедленно. Слышишь?

— Куда?

— А уж это не мое дело. И чтобы я его больше не видел и не слышал.

— Хорошо, отец, — неожиданно спокойно согласилась она. — Я сейчас выведу его на крыльцо. Что нам, действительно, скрывать?

Он опустил голову, обхватил ее руками и обреченно сказал:

— Делай, как знаешь.

Этот день для всех — и для сидящих в погребе, и для Марты с ее отцом — оказался непомерно долгим и тягостным. Озолс — он так и не прилег после бессонной ночи — слонялся как неприкаянный по двору, то и дело вынимал карманные часы, затем переводил взгляд на солнце, сердито морщился и покрикивал на всех, кто попадался под руку. Наконец, не выдержал и приказал Петерису запрягать.

— Ты надолго, отец? — как ни в чем не бывало спросила Марта.

Он зло взглянул на нее из-под полуопущенных век, многозначительно буркнул:

— До ночи. Надеюсь, управишься.

Однако уехать Озолсу не удалось. Он уже взгромоздился на повозку, уже приказал Петерису трогать, как вдруг прибежал Аболтиньш и, поблескивая своими недобрыми, рыженькими глазками, не без злорадства сообщил, что господина старосту вызывают в комендатуру. С некоторых пор бывший трактирщик называл Озолса не иначе, как господином старостой. И делал это с такой тонкой издевочкой, что тому стоило немалых усилий сдержаться и не наброситься на обидчика с кулаками.

— Что им там понадобилось? — скрывая за раздражением тревогу, спросил он.

Аболтиньш снисходительно усмехнулся, смерил старого чудака презрительным взглядом, нехотя ответил:

— Соседку вашу допрашивать будут. Сынок-то ночью тю-тю… Испарился.

Озолс побледнел, медленно слез с повозки — колени дрожали. Вот оно, начинается. Сегодня взяли Зенту, завтра могут взять и его. Ниточка тоненькая — того и гляди оборвется. Понимая бессмысленность в данной ситуации каких-либо слов, он тем не менее спросил:

— А я здесь при чем?

Аболтиньш ощерился, заговорщицки подмигнул:

— Ну, как же? Кому, как не вам лучше знать своих соседей? Можно сказать, всю жизнь в друзьях ходили.

Озолс растерялся, беспомощно обернулся к дочери — Марта стояла неподалеку и все слышала. На мгновение их взгляды встретились.

— Переоденься, отец, — спокойно сказала она. — В этой куртке неудобно.

Озолс обреченно вздохнул, покорно поплелся за ней к дому, но, как только вошел в коридор, обессиленно привалился к стене.

— Что я тебе говорил? — горячечным шепотом спросил он. — Дождались?

— Ничего страшного. — Дочь нежно погладила его по руке. — Только держись.

— А если она не выдержит?

— Выдержит, отец, она выдержит. Так же, как и ты.

— Нет, это конец. — Крупная слеза поползла по щеке старика.

— Отец! — Марта повысила голос. — Возьми себя в руки. Не забывай, у тебя есть внук.

Он смахнул слезу, несколько секунд разглядывал дочь, словно впервые видел, оттолкнулся от стены, устало сказал:

— Давай пиджак.