— В тот год осень в тайгу не спешила. Давно уж пора было зарядить ненастью, а дед Митяй с бабкой Анисьей все грелись да грелись на солнышке, благословляя позднюю теплынь. К ним подошла почтальонша:

— Здравствуйте, граждане. Отдыхаем?

— Садись, Нюра, — подвинулся дед. — Роздых-то ногам дай.

— Некогда, деда, сумка вон еще полная. Постоялица дома?

— Ай письмо принесла? — встрепенулась бабка.

— Принесла. — Нюра достала запечатанный сургучом пакет.

— Откуда? — заволновался дед. — Часом не из Москвы? Давай передам.

— Казенное, — покачала головой почтальонша. — Расписаться надо.

— Ах ты, господи… Да стирает она. Дед вон распишется, какая тебе разница? — захлопотала бабка.

— Нельзя… Лично должна.

— Вредная ты, — укорила Анисья и пошла в дом. — Марта! Марточка!

Дождавшись, когда за бабкой закроется дверь, Нюра достала из сумки еще один конверт, поменьше, украдкой сунула его деду.

Марта держала в руке пакет, не решаясь вскрыть. Надломила одну сургучную нашлепку, другую, оглянулась на Эдгара — мальчик тихонько копошился в углу возле клетки с белкой. Он был так увлечен, что не слышал, как вошла с письмом мать. А когда оглянулся, увидел, что она сидит на кровати и плачет. А на коленях у нее лежит какая-то бумага.

— Мамочка, ты что? — испуганно спросил он.

— Марта не смогла ответить — слова комом застряли в горле.

Бабка маялась нетерпением, шастала туда-сюда по горнице, хваталась то за одно, то за другое и все прислушивалась к происходящему за дверью. Наконец, не выдержала, заглянула:

— Ну, че притихла? Можа, чего…

И оторопела. Марта плакала, тихо и горестно. Слезы капали прямо на листок письма.

— Неужто отказали? — испугалась старуха. — Ах ты, горе…

Марта подняла голову и, растягивая губы в жалкой, вымученной улыбке, сказала:

— Не отказали, бабушка. Поверили.

— Ах ты, господи… — всплеснула руками старуха. — Чего же ты ревешь? Ревушка ты коровушка. — Старуха не замечала, как слезы катятся и у нее по щекам. Надо же, радость какая. Это ж… Спасибо ему, родному, — она повернулась, отвесила поясной поклон, истово перекрестилась на портрет Сталина. И тут же с неожиданной для нее прытью выскочила из избы. — Де-д! Митяю-у-шка! Иди сюды, скорей. Как сквозь землю… — с досадой сказала она, возвращаясь в горницу. — Куды его, старого, черти уволокли? Все они, мужики, такие — только отвернись, как ветром сдует. Сей же секунд был на крыльце. Поди, Марточка, покличь его. — Бабка заговорщицки подмигнула. — Да не сразу сказывай про радость-то. Мол, бабка чай пить кличет — и все. А я тут — вмиг. — Она кинулась к буфету, загремела посудой. — Мы сейчас такой пир… И пакет этот посеред стола положим. Эдик! А кто за грибками слазит?

Марта вышла во двор, огляделась — деда нигде не было видно.

— Дмитрий Акимыч! — позвала она. — Где вы?

Вокруг было тихо, только где-то в поднебесье заливисто звенел жаворонок, да через несколько дворов повизгивала пила. Марта спустилась с крыльца, заглянула в курятник, потом в сараюшку.

— Вы что, Дмитрий Акимыч? — удивленно спросила она, увидев старика в полумраке сарая — он сидел неподвижно, как-то неестественно согнувшись, спиной к ней. — Что с вами?

— Че толчетесь… Че носитесь, как ироды? — с неожиданной злостью обернулся он к ней. — Че разорались-то? Дед-дед!.. Спокою от вас, иродов, нету.

Марта растерялась, отступила:

— Простите, я хотела…

И вдруг увидела — старик плачет. Кусает губы, скрипит зубами, пытаясь сдержаться, а слезы сами текут и текут. В его кулаке был зажат надорванный пакет. Страшная догадка промелькнула в ее сознании. Она бросилась к старику, схватила за плечи, прижала к себе.

— Федюшка наш… Младшенький… — застонал дед. — На Украине его, бандеровцы. Бабке-то не сказывай пока. Слышь?

Осень и в самом деле не спешила в тот год в тайгу. Лес стоял просвеченный широкими лучами, падавшими на увядшие травы. Поваленный бурей старый кедр торчком высился над обломком пня. Эдгар, задрав голову, смотрел, как Федька, балансируя, медленно шел по стволу упавшего дерева. Эдгару казалось, что приятель двигался под самыми облаками, бесстрашно преодолевая высоту. Дойдя до излома ствола, Федька на секунду остановился, напружинился.

— Ну что, струсил? — нетерпеливо крикнул ему снизу Эдгар. — Прыгай.

— Почему струсил? — неуверенно возразил парнишка, посмотрел вниз и сел. — Уже и отдохнуть нельзя?

— Ладно, отдохни, — снисходительно согласился Эдгар.

— А сам чего ждешь? — прищурился Федька.

Эдгар быстро и легко взобрался на поваленный ствол, пробежал по нему и сел рядом с другом.

— Ну, чего? — спросил Федька.

— Ничего, — угрюмо отозвался приятель. — Вообще-то неохота уезжать.

— Ты же сам говорил, — подбодрил Федька, раскидывая руки. — У вас там море во-от такое…

— А ты помнишь, как мы с тобой дрались?

— Помню. Ну и что?

— Я сейчас сильнее стал?

— Факт.

— Когда приеду в Латвию… Если кто фашистом обзовет, всем морду побью.

Марта вошла в избу Катерины. Та мыла полы.

— Вот, пришла попрощаться, — улыбнулась гостья.

— С кем? — угрюмо отозвалась хозяйка, распрямляясь с тряпкой в руке.

— С тобой, с Майгой.

Катерина оттолкнула ногой ведро, с маху бросила в него тряпку, пристально посмотрела на гостью:

— Никак не возьму в толк — блажная ты или придуриваешься?

Марта удивленно вскинула брови, обежала взглядом комнату. Только теперь она заметила, что занавески, отделявшей закуток в углу, не было. И топчан стоял голый, непокрытый.

— Она что, переехала? — осторожно спросила Марта, подозревая ссору между Катериной и Майгой. — К кому?

Катерина молчала, не сводя с Марты тяжелого недоверчивого взгляда.

— А ты ничего не знаешь? И не знала?

— Чего именно?

— Ну, что за птица — подружка твоя? И за что ее сюда приперли?

— Почему не знала? Знала. Она в офицерском казино при немцах работала.

— Ха-ха… — Едко засмеялась Катерина. — Этой басней она и меня дурачила. Сегодня утром, когда за ней пришли, то же самое твердила. Пока уполномоченный ей в нос фото не сунул. Надзирательница в лагере фашистском — вот кто она.

Марта, потрясенная, молчала. Невольно припомнились все предыдущие разговоры с Майгой и та последняя стычка, когда она фактически выгнала землячку из дому. Чувствовала ведь: Майга что-то скрывает, неискренняя она и злобная, но чтобы так…

— Но я действительно ничего не знала. Хочешь верь, хочешь нет, — сгорая от стыда, сказала Марта.

— Сука фашистская… Уж как она тебя поливала грязью. И такая, и сякая…

— Ну что ж, — тяжело вздохнула Марта. — Я со своей правдой ни к кому не лезу. Спасибо тебе за Эдгара, за добро… А если что и не так… Извини — какая есть. — Она повернулась и шагнула к выходу.

— Погоди, коли не врешь, — остановила ее Катерина. Вытерла о передник руки, подошла к Марте, повернула к себе лицом. — Обиделась? На меня зла не держи — много я за эту войну хлебнула. И еще, видно, хлебать-не расхлебаться. Самой от себя иногда тошно. А ты баба ничего. Хоть и блажная, но ничего. Пусть тебе будет удача. — Она притянула Марту к себе и троекратно, по-русски, расцеловала. — Иди.

И так же растерянно, будто еще не очнувшись от прощания с Катериной, она стояла в пустой комнате, где прожила с Эдгаром эту нелегкую зиму. Голые, без постелей кровати, пустые, выдвинутые ящики шкафа, уложенный чемодан, увязанные ремнями и веревками узлы. Эдгар деловито суетился, собирая свои вещи. Его взгляд упал на раскрытую шкатулку, где среди писем и фотографий золотился кусочек янтаря — тот самый, который Марте когда-то подарил Артур.

— Мама, что это? — с любопытством спросил мальчик, разглядывая на свет диковинный желтый камень.

— Это? — задумчиво откликнулась мать. — Это слезинка сосны, сыночек.

— Разве сосны плачут?

— Плачут, сынок, плачут.

— А когда они плачут, мама?

— Когда им больно, сынок.

Мальчик задумчиво вглядывался в сверкающий кусок янтаря.

— Марточка, слышь, — в комнату вошла бабка, тебя там человек какой-то спрашивает.

— Меня? — удивилась Марта. — Какой человек?

Бабка пожала плечами:

— Дед его из конторы привел. Вроде издалече приехал.

Марта вышла в другую комнату и чуть не натолкнулась на незнакомого человека с небольшим чемоданчиком в руке. Он пристально взглянул на нее, потом медленно поклонился:

— Здравствуйте. Приехал вот к вам в гости… А вы, оказывается, уже в дорогу собрались.

Марта удивленно смотрела на пришельца, который в своем старомодном плаще, с саквояжем в одной руке и шляпой в другой, в больших роговых очках, выглядел типичным старым интеллигентом.

— Здравствуйте, — растерянно пробормотала она. — Только простите, кто вы?

Приезжий не спешил с ответом, и дед тут же сообразил, подтолкнул страдающую от любопытства бабку к дверям:

— Поставь-ка, мать, самоварчик, человек с дороги. А я дровишек наколю. Вы уж извиняйте.

Когда старики вышли, приезжий несколько церемонно сказал:

— Разрешите представиться, Ефимов Петр Никодимович. Я отец Саши.

— Какого Саши? — еще больше удивилась Марта.

— Сейчас вам станет ясно, какого… — человек улыбнулся, поставил саквояж, вынул из кармана пиджака бумажник. Достав оттуда фотокарточку, он положил ее на стол перед Мартой: — Вы не припоминаете этого человека?

Марта нагнулась над фотокарточкой. В первый момент она не узнала красивого офицера со звездой Героя на груди, потом вгляделась внимательней, и сердце учащенно заколотилось: на нее смотрел тот самый человек, которого Артур на себе принес к ней в подвал. Она не могла ошибиться. Правда, теперь он был не в фашистском мундире, а в советской военной форме.

— Позвольте, но это Отто… Отто Грюнберг.

— Узнали, — обрадовался старик. — Он сказал, что вы его так и назовете, если узнаете. А на самом деле он Саша, мой сын… Александр Петрович Ефимов.

— Вот как…

— Да, вот так. Тесен мир. — Старик взял у нее фотографию, бережно спрятал в бумажник. — Примите отцовский поклон. За все, что вы сделали для нас. — Он склонился низко-низко, как кланялись только в старину.

Из соседней комнаты вышел Эдгар, с удивлением посмотрел на склонившегося перед матерью старика. Марта поправила воротник рубашки сына и, смущенная трогательной благодарностью гостя, поспешила представить.

— Это мой сын, Эдгар.

— Эдик, — норовисто поправил ее мальчик.

— Будем знакомы, — как взрослому подал руку гость. — Петр Никодимович. А можно и проще — дедушка Петя. Знаешь, Эдик, зачем я приехал сюда? — Он привлек к себе мальчика.

— Не знаю, — исподлобья глянул на него Эдгар.

— Хочу тебя с мамой к нам в гости забрать. В Иркутск, рядом с Байкалом. Слыхал про такое море?

— Не-а…

Ефимов обернулся к Марте:

— Вы даже не представляете, как Саша всполошился, когда узнал о вас. Звонил в Москву, сам собирался лететь. Врачи еле удержали.

— Он болен?

Старик помрачнел:

— Очень. Что-то с головой. Поэтому я и приехал за вами.

— Что же делать? — Марта растерянно посмотрела на вещи. — Мы вот… собрались домой возвращаться.

— И прекрасно, я вам не помешаю. Заглянете, повидаетесь. По нашим сибирским масштабам это же рядом. А там, как сами захотите. Очень уж он просил. Без нее, говорит, не возвращайся. Я, говорит, обещал ей добром отплатить, другой возможности у меня не будет.

На последних словах голос Ефимова дрогнул, и Марта неуверенно сказала:

— Ну, разве что по пути. На денек-другой.

— Разумеется, — обрадовался старик. — Неволить не станем. Только вот что, Марточка… Вы позволите вас так называть? Хозяевам о поездке в Иркутск не говорите: Саша, понимаете, у нас конспиратор — служба у него такая. Вы возвращаетесь домой — я прибыл вас сопровождать. Кстати, это полностью соответствует истине. Если вы хотите вернуться на родину, мы доставим вас туда в целости и сохранности.

— Спасибо. Но с нами столько хлопот…

Старик встал, укоризненно посмотрел ей в глаза:

— Дочка, это же мой сын. И он у меня единственный.

Над голыми, по-осеннему сиротливыми березками, над вечнозелеными кедрами медленно плыли тяжелые, низкие облака. У калитки стояла подвода, нагруженная нехитрым скарбом отъезжающих. Эдгар уже взобрался на передок рядом с дедом и возбужденно размахивал кнутом:

— Нно! Нно! Деда, а почему она не слушается?

Митяй с грустной улыбкой поглядывал на мальчишку и неловко гладил его по голове. Петр Никодимович стоял в стороне, покуривал. А женщины все прощались и прощались.

— Что ты все — «спасибо да спасибо»… — прикрывая волнение воркотней, бубнила бабка Анисья. — Что мы тебя, озолотили, что ли? Привыкли вот к вам, а теперь одни куковать будем.

— Не будем, — отозвался с телеги старик. — К Ванюшке на Украину уедем. Женился там, кличет.

Старуха вдруг всхлипнула, прижалась к Марте:

— А Федюшка-то наш, младшенький…

Не в силах удержаться, она затряслась в рыданиях, Марта тоже плакала. Подошел однорукий Тимофей, степенно поздоровался с Петром Никодимовичем, пожал руку деду Митяю, прицыкнул на женщин:

— Ну ладно, будя. Вот порода… Встречаются — ревут, прощаются — голосят. — И, как бы извиняясь за неразумных женщин, деловито осведомился у Петра Никодимовича. — Значит, доставите до самого дома?

— Доставлю.

— Что ж, — вздохнул председатель, — это хорошо. Она баба того заслуживает. — Приветливо улыбнулся Марте. — Отбываешь, значит? Жалко. Я уж тебя учителкой хотел наладить в школу. Да, видно, ничего не поделаешь. Верно оно говорится — в гостях хорошо, а дома лучше. Бывай, Марточка, не поминай лихом.

Дед беспокойно заерзал на передке:

— Давай, девка, садись. Пароход… он ждать не будет.

— Счастья тебе, Марточка, — перекрестила ее старуха. — Эдика береги… Храни господь. — И вдруг, вспомнив что-то важное, заволновалась: — Куды писать-то? Ежели там бумага какая, али известие?

Марта многозначительно переглянулась с Петром Никодимовичем, уклончиво ответила:

— Я сама напишу, когда доберусь до места.

Наконец подвода тронулась, натужно заскрипев колесами. Откуда-то вынырнул Федька с корзиной кедровых шишек, сунул другу:

— Держи, пощелкаешь дорогой.

С волнением смотрела Марта на удалявшийся дом, на махавших ей вслед руками людей, на весь этот уголок в далеком таежном краю, где она оставляла частицу своей души, капельку своего горького счастья. А Эдгар, радостный и возбужденный, широкими глазенками смотрел на расстилавшийся перед ним простор и все покрикивал на лошадь:

— Нно! Шевелись живей! Но!..

Его птичий голосок звонким ручейком растекался по зеленой дубраве, как бы напоминая всему вокруг, что жизнь никогда не кончается.