Как можно себе представить психологию новой модели реальности? Я думаю, что основным понятием здесь будет диссоциация. Если в традиционной онтологии на сколько бы личностей не был расщеплен субъект, у него все равно одно тело. В новой модели реальности имеет смысл говорить о диссоциативной онтологизации. Это положение вещей складывается потому, что в рамках новой модели реальности бесполезным оказывается понятие личности. Психология новой модели реальности – это психология диссоциированных смыслов. Как могут диссоциироваться смыслы? Когда рыцарь, стоявший на перепутье, пошел одновременно по трем направлениям, он диссоциировался. При этом диссоциировались его смыслы – на рыцаря, нашедшего полцарства; рыцаря, женившегося на царевне; и рыцаря, нашедшего свою смерть. Но есть еще рыцарь, оставшийся на месте. Потом они могут все вернуться разными путями назад, на время воссоединившись с оставшимся на месте рыцарем в одного супер-Рыцаря, сочетающего в себе рыцаря, нашедшего полцарства; рыцаря, женившегося на царевне; и мертвого рыцаря. Потом они вновь диссоциируются и пойдут по разным направлениям. При этом царевна может уйти к мертвому рыцарю, а оставленный ею рыцарь поедет в гости к рыцарю, который стал хозяином полцарства. Этот калейдоскоп можно встряхивать без конца. Что здесь важно? Каковая психология у этих существ, населяющих нарративную реальность? В чем особенность их психики? Как можно жить в диссоциированном царстве теней? «Человек» в новой модели реальности – это множество людей, вещей, слов, предложений, фактов и событий. Может ли быть психология у слова? Когда-то мы в группе профессора М. Е. Бурно провели такой эксперимент. Нужно было определить характеры следующих слов – «ушлый», «дошлый» и «пришлый». Слово «ушлый» явно было синтонным сангвиником, слово «дошлый» навороченным шизоидом, относительно третьего слова мнения разделились: кто-то посчитал «пришлого» ананкастом, кто-то – эпилептоидом. Теперь я понимаю, что это было упражнение в духе изучения психологии новой модели реальности. Ушлый, пришлый и дошлый – это диссоциированные онтологизированные сущности. Ушлый – это рыцарь, нашедший полцарства, дошлый – это рыцарь, женившийся на принцессе, а пришлый – это мертвый рыцарь. Можно было бы сказать, что существа-сущности в новой модели реальности крутятся, как белка в колесе, только вместо колеса – лента Мёбиуса. Как строить психологию сущности, которая одновременно и человек, и неодушевленная вещь, и слово, и факт, и событие? Может ли быть психология у компьютера, мобильного телефона, молотка, раскладного дивана? Компьютер приобретает психологию своего постоянного пользователя. То же касается мобильного телефона, особенно если это смартфон, ведь это целый мир, своеобразная модель новой модели реальности. А может ли быть психология у молотка? Можно ли сказать, что у молотка мягкий, уступчивый, деликатный характер? Нет. У него жесткий характер, молоток – эпилептоид. Есть ли психология у события? Предположим, жена уличила мужа в измене и дала ему пощечину. Какая психология у этого события. Такая же, как у молотка? Нет, гораздо более сложная. Существует понятие диссоциативного континуума. Оно как будто специально создано для новой модели реальности, которая и есть диссоциативный континуум. Нам только кажется, что у нас есть целостное Я (от этого мнения предостерегал еще Гурджиев). Я играю на рояле, сплю, читаю книгу, катаюсь на коньках, беру уроки танцев, спускаюсь по эскалатору в метро, читаю лекцию аспирантам. В новой модели реальности со мной все это происходит одновременно. Заложенные в человеке нарративные возможности онтологизируются. Это как если бы все гроссмейстеры мира давали друг другу сеанс одновременной игры на бесконечном количестве шахматных досок. Между прочим, еще Ганнушкин в статье «К вопросу о шизофренической конституции» 1914 года писал, что в каждом человеке есть осколки самых различных характеров. То есть каждый человек существует в диссоциативном континууме. М. М. Бахтин показал, что у героев Достоевского есть двойники. Двойники Раскольникова – это Лужин, Свидригайлов, Порфирий Петрович, маляр Николка. Если бы нужно было снять фильм «Преступление и наказание» в духе психологии новой модели реальности, то всех этих двойников играл бы один актер. И каждый из них убивал бы свою старуху по-своему.

Может ли вещь быть глупой, циничной, тревожной, уступчивой, неумолимой, прекраснодушной, коленопреклоненной и т. д.? Это напоминает «китайскую энциклопедию» Борхеса. В новой модели реальности вещь может быть какой угодно, так же как и события, в которые эта вещь вовлечена, и люди, участвующие в этих событиях. В чем психологическое зерно новой модели реальности? Мы говорили уже: в диссоциативной онтологизации. Но как вещь может диссоциироваться? Мобильный телефон можно разбить, фрагментировать. Но фрагментация и диссоциация – разные вещи. Диссоциировать мобильник можно по его адресной книге, как будто все люди, вещи, слова и события звонят друг другу.

Звонит машинка, именуемая телефон.

А. Введенский . Кругом возможно Бог

Да, кто говорит.

Голос.

Метеорит.

Стиркобреев.

Небесное тело?

Голос.

Да, у меня к вам дело.

Я, как известно, среди планет игрушка.

Но я слыхал, что у вас будет сегодня пирушка.

Можно прийти?

Стиркобреев.

Прилетайте (вешает трубку).

Горжусь, горжусь, кусок небесный находит это интересным,

собранье пламенных гостей,

их столкновение костей.

Не то сломался позвонок,

Не то ещё один звонок.

Кто это? Пётр Ильич?

Голос.

Нет, Стиркобреев, это я. Паралич.

С формалистско-структуралистских времен известно, что все сказки представляют собой одну сказку, все романы Достоевского – один роман, все стихотворения Пушкина – одно стихотворение. А можно ли всех персонажей сказок, героев Достоевского и Пушкина представить как одного персонажа? Можно ли сказать, что «Я вас любил. Любовь еще быть может…» и «Краса красот сломала член» это в определенном смысле одно стихотворение? Каждый элемент в новой модели реальности обладает нарративным потенциалом, то есть возможностью построить на нем какую-нибудь историю. Обладает ли нарративным потенциалом союз «и»? Да, Галич построил на нем стихотворение «Чехарда с буквами»:

Вот, понимаете, какая у этих букв вышла в жизни ерунда!

Но это, скажут, литература, там все можно! Но что такое литература, обычная литература? «Я вас любил. Любовь еще быть может…» – это обычная литература? Р. О. Якобсон показал, что вовсе необычная. Если бы Якобсон был знаком с психиатрической проблематикой, он бы наверняка заметил, что повторение три раза словосочетания «Я вас любил» напоминает персеверацию, когда шизофреник повторяет много раз одно и то же. «Я вас любил. Я вас любил. Я вас любил». В этом плане даже можно сказать, что это сочетание слов делексикализируется и превращается в инкорпорирующее слово-предложение. Но это, конечно, не совсем персеверация. Это, скорее, магическое заклинание, но тоже очень странное, потому что оно направлено не в будущее, а в прошлое, вернее, в прошлое из будущего, из смерти лирического Я, которое заклинает героиню, чтобы никто ее больше так не любил. Последняя строка читается невольно, как «Не дай вам Бог любимым быть другим». Но возможна и другая интерпретация, в соответствии с которой этот «другой» и есть то самое лирическое Я, которое утрачивается в психической смерти героя. Здесь происходит диссоциация. В своем квазиотречении герой из глубины своей будущей смерти умоляет героиню остаться преданной его неразделенной любви и тем самым оберегает ее от того, чтобы она не погрузилась в шизореальность, как сделала Татьяна Ларина, разочаровавшись в Онегине. Это было своеобразное «бегство в здоровье», как говорят психоаналитики. Таким образом, это шизофреническое стихотворение, именно потому оно такое необычное. Известно, что навязчивое повторение одной и той же словесной формулы часто перерастает в сверхценное, то есть из обсессии переходит в паранойю. Так ведь и происходит в данном случае. Поэт повторяет одно и то же, причем непонятно, кому он это говорит и зачем. Ведь поздно уже объясняться в любви, когда он сам говорит, что любил безмолвно, то есть без слов, нешизотически.

Зачем же под конец все портить? Его любовь была чистым интенциальным состоянием. Но Она, как видно, была равнодушна или почти равнодушна к этой любви, то есть почти не прошита подлинной реальностью этого самого высокого интенционального состояния. Почему «почти»? Он говорит: «Но пусть она вас больше не тревожит», значит, раньше все-таки тревожила. Значит, полностью не оставляла равнодушной, значит, было и в Нее инвестировано нечто подлинное, что-то тревожно-безмолвное; Она понимала, что ее любят и по-своему ценила это, то есть лучи подлинной реальности все-таки проникали в Нее. Поэтому-то герой и заклинает Ее не быть любимым другим. Чтобы Она не шизотизировалась полностью. И все же почему мы называем этот текст шизофреническим. Здесь нет ни бреда, ни неологизмов, ни разорванности ассоциаций, ни страха, ни даже опустошенности. Но мы уже говорили, что навязчивое повторение «Я вас любил» переходит в сверхценное и потом все-таки персеверируется, то есть обессмысливается в обыденном смысле, а на глубинном уровне приобретает, соответственно, потаенный смысл. В этом плане «угасла не совсем» читается как «совсем не угасла». Шизофреники очень честны и одновременно очень хитры (во всяком случае, так считал Лэйнг). И это чистое, искреннее и безобидное, на первый взгляд, стихотворение оборачивается коварным шизофреническим супериллокутивным актом заковывания героини в своеобразный пояс верности. Можно было бы сказать, что герой из-за своей несчастной любви регрессировал в нарциссизм, недаром он все время повторяет «Я… Я… Я…». Но это не традиционное нарциссическое грандиозное Я. Как можно предположить, героиня, в которую был влюблен лирический герой, захватила его полностью, то есть она была его единственной реальностью. Отрекаясь от своей любви как невыносимой, ведь не только робостью, но и ревностью он был томим, он тем самым отрекается от всей реальности, психически умирает, иными словами переходит в психоз. Его Я, с одной стороны, диссоциируется, слипается с «вас-любил». С другой стороны, оно расщепляется на Я и Другого. Характерно, что в этом стихотворении нет никакой телесности и никакого намека на секс. Если вспомнить пушкинскую сексуальную распущенность, то оно становится еще более странным. Вообще шизофреники не чужды секса, но здесь не будет никаких шизотических «Давайте поужинаем вместе». «Вы мне нравитесь, я хочу с Вами спать» – говорил шизофреник, герой фильма «Игры разума» каждой девушке – последняя вышла за него замуж. Но чаще всего шизофреники полностью диссоциированы от своей телесности и их либидо носит глубоко затаенный и редуцированный характер, хотя, как уже говорилось, герой здесь своим сообщением на самом деле коварно требует от героини верности ему после смерти. «Не надо быть любимой другим. Оставайся преданной моей памяти, потому что я буду любить тебя и после смерти. Пусть память обо мне оставит тебя в подлинной реальности моей любви». Много лет назад в книге «Прочь от реальности» [Руднев, 2000] я подверг деконструкции рассказ Льва Толстого «Косточка» позволю привести несколько фрагментов из этого анализа.

«Косточка-1» (Л. Н. Толстой – М. Пруст)

Когда я вспоминаю запах тех слив, которые купила тогда мать и хотела их дать детям после обеда и которые лежали на тарелке, а я никогда не ел слив и поэтому все нюхал их, и их запах до того мне нравился, что хотелось немедленно съесть одну сливу, вкусить хотя бы одну частичку матери, и я все ходил и ходил мимо слив, и наконец, когда никого не было в горнице, я не выдержал, схватил одну сливу и впился в нее…

Но мать, как она обычно поступала в подобных случаях, перед обедом сочла сливы и увидала, что одной не хватает, и, конечно, сказала отцу об этом, и отец, несмотря на всю свою мягкость, уступая ей, за обедом стал выяснять, не съел ли кто-нибудь из нас одну сливу, и все, разумеется, сказали, что нет, и я тоже сказал, что я не ел, хотя краска стыда залила меня с ног до головы. И тогда отец сказал, что если съел кто-то из нас, съел эту поистине несчастную сливу, то это, разумеется, нехорошо, но беда вовсе не в этом, беда в том, что в сливах есть косточки, и кто не умеет их есть и проглотит косточку, тот через день умрет, и что он очень этого боится. Ужас от этого невинного обмана отца (после этого, не раз желая умереть, сколько сливовых косточек я проглотил!) настолько парализовал мое сознание, что я побледнел и как бы помимо своей воли выговорил роковые слова о том, что я не проглатывал косточки, а выбросил ее за окошко (в тот – первый! – раз это было правдой).

Смех матери, отца и братьев оглушил меня. Я горько зарыдал и выбежал вон из горницы.

Да сливы причудливые оливкового цвета купленные матерью когда Стивен был еще совсем хотела их дать детям после обеда лежали переливаясь на тарелке Стивен никогда не ел слив никогда не ел и все нюхал их очень нравились ему все ходил и нюхал копрофагия очень хотелось съесть все ходил мимо слив и нюхал и когда никого не было в горнице не удержался схватил одну и съел перед обедом мать сочла сливы милая навязчивая привычка все пересчитывать Стивен их все нюхал и нюхал сказала отцу за обедом отец А что дети не съел ли кто-нибудь из вас все сказали Нет а Стивен все нюхал и нюхал и покраснел как рак и тоже сказал нет я не ел тогда отец Что съел кто-нибудь из вас это нехорошо но не в том а что в сливах есть косточки и кто не умеет их есть и проглотит то через день умрет бесповоротно И Стивен побледнел как свежее ирландское полотенце и давясь и отплевываясь и вновь вдыхая аромат материнской груди и смех всеобщий вокруг и собственное рыдание предчувствуя неумолимо Да он сказал Да за окошко ее выплюнул безвозвратно

«Косточка-7» (шизофренический дискурс)

Мать купила слив, слив для бачка, сливокупание, отец, я слышал много раз, что если не умрет, то останется одно, Ваня никогда сливопусканья этого, они хотели Васю опустить, им смертию кость угрожала, я слышу слив прибоя заунывный, очень хотелось съесть, съесть, очень хотелось, съесть, съесть, лежали на тарелке, съесть, тех слив, мамулечка, не перечтешь тайком, деткам, мама, дай деткам, да святится Имя Отца, он много раз, много раз хотел, съесть, съесть, хотел съесть, мать купила слив для бачка, а он хотел съесть, съесть, сожрать, растерзать, перемолола ему косточки, а тело выбросили за окошко, разумеется, на десерт, после обеда, сливокопание, мальчик съел сливу, слива съедена мальчиком, сливой съело мальчика, слива разъела внутренности мальчика, кишки мальчика раздуло от запаха сливы, он нюхал их, а они нюхали его, надобно вам сказать, что в сливе заложено все мироздание, и потому, если ее слить тайком, перед обедом, когда в горнице никого, а косточку выбросить за окошко ретроактивно, это тело матери, и все нюхал-нюхал, но не удержался, и все сказали, нет, сказали, нет, слив больше нет, отец заботливо, что если ненароком, но все сказали, что слив больше нет, как рак за обедом, мать продала отцу несколько слив, перед обедом сочла детей, видит, одного нет, она сказала отцу, отец покраснел, как рак, я косточки выбросил в отхожее место, в конце концов, одним больше, одним меньше, все засмеялись, засмеялись, засмеялись, тут все, доктор, засмеялись, просто все обсмеялись, чуть с кровати не упали, а Ваня заплакал.

Хорошо, возразят мне, литература, музыка, вообще искусство – они в принципе, так сказать, причастны новой модели реальности. А как же обыденная реальность? Вот сидит дядя Вася в кресле, пьет пиво и смотрит по телевизору сериал. Какое же это имеет отношение к новой модели реальности? Дядя Вася – дурак и алкоголик, он за всю жизнь не прочитал двух книг, он матерится и бьет жену. Но при определенном ракурсе (вертексе) дядя Вася – элемент новой модели реальности. Это очень хорошо показано в стихотворении Заболоцкого «Ивановы»:

Кстати, Заболоцкий очень хорошо понимал диссоциированность реальности:

Нужно ли дать понять дяде Васе, что он потенциальный представитель новой модели реальности? Нужно! Но как это сделать? Заставить его читать «Пиковую даму» или слушать Третью симфонию Бетховена? Нет, из этого ничего не получится. А как? Надо вычленить из него «пихотическую часть», которая, по Биону, есть у каждого человека. Для этого у дяди Васи по жизни должен случиться какой-то шок. Например, у него неожиданно умирает жена от инфаркта – некого бить, не у кого пропивать зарплату. У дяди Васи наступает депрессия. Он уже не смотрит телевизор. Он в глубоком запое. Но у него есть друг дядя Коля, который решает спасти дядю Васю и отводит его к психотерапевту. Психотерапевт – не психиатр, он не будет задавливать дядю Васю лекарствами. Он посоветует поехать в деревню к матери и поудить рыбку в пруду. Но причем здесь новая модель реальности? Но напрасно думать, что новая модель реальности это только «Война и мир» и «Черный квадрат». Дядя Вася сидит на берегу пруда и вспоминает детство, как он первый раз поцеловал Маньку. И что-то в душе у него сдвигается. Мы – новая модель реальности – в ответе за дядю Васю. Весь мир на 90 процентов состоит из дядей Васей. И их надо постоянно тормошить. Ведь они не обезьяны, у каждого из них есть свое маленькое шизо-. В него и надо метить. Какую роль играет шизо– в новой модели реальности? Что такое шизо-? Это то, что отличает человека от всех других видов животных. Это не значит, что все люди шизофреники, это значит, что другие животные не могут быть шизофрениками. Но это так лишь в традиционной онтологии. В новой модели реальности, в мире всеобщего превращения и оборотничества, где все, что угодно, может быть всем, чем угодно, шизо– играет определяющую роль. Что же это за роль? Это роль творческая, креативная. Это та роль, которую играет в традиционной онтологии человеческий язык, где слова не похожи на вещи (об этом подробно см. в книге «Введение в шизореальность») [Руднев, 2011]. Но в новой модели реальности, в сущности, нет языка. В ней язык неотделим от предметно-событийного мира. В этом плане, как мы, вероятно, отмечали выше, новая модель реальности это своего рода мифологическая реальность. Но есть важное отличие. Оно состоит в структуре времени. Как известно, мифологическое время циклично. Время в новой модели реальности парадоксально. Оно одновременно энтропийно-информативное, поскольку лента Мёбиуса крутится в противоположные стороны. Но она также обращается вокруг своей оси, образуя еще одно временнóе измерение. Этого-то измерения нет в мифе. Что же это за время? Можно сказать, что это шизовремя, специфичное для новой модели реальности. Каковы его характеристики? Для того чтобы представить это, нужно привести конкретный пример. Если элемент в новой модели реальности это одновременно слово, вещь, предложение и событие, то оно является, так сказать, сразу в четырех ликах, как в примере со словом «Витгенштейн», который мы разбирали выше, где Витгенштейн – это и слово, и лицо (вещь), и предложение, и событие. Время в новой модели реальности – это дизъюнктивный синтез мифологического, информативного, циклического, энтропийного и многомерного времени Джона Уильяма Данна (подробно см. первую главу книги «Прочь от реальности») [Руднев, 2000]). Именно благодаря этому элементы новой модели реальности соотносятся особым образом, они «упорствуют и парят», как бы выразился Жиль Делёз. Но что это конкретно значит? Представим себе, что Мандельштам и Витгенштейн это каким-то образом одно лицо, слово, предложение и событие. (На самом деле в новой модели реальности все лица (вещи), слова, предложения и события это все другие вещи, слова, предложения и события, хотя это и трудно себе представить.) Каждое стихотворение Мандельштама есть часть (равная целому) диссоциированного Мандельштама, и каждая максима «Логико-философского трактата» есть часть диссоциированного Витгенштейна. Представим, что «Трактат» написан стихами Мандельштама, а каждое стихотворение Мандельштама есть максима «Трактата». Таким образом, в новой модели реальности Мандельштам обучает философии Витгенштейна, а Витгенштейн обучает стихосложению Мандельштама. Представим себе, что первая максима «Трактата» Die Welt ist alles, was der Fall ist (Мир есть то, чему случается быть) это то же самое, что строка Мандельштама «Сестры тяжесть и нежность – одинаковы ваши приметы». Какой-нибудь Шенберг или Шостакович сочинили на весь этот бриколлаж ораторию, и эта оратория есть весь мир на какое-то мгновенье – как бы моментальный снимок фрагмента новой модели реальности. Кажется, что такое невозможно, но это невозможно лишь с точки зрения традиционной онтологии. Новая модель реальности предполагает мир с совершенно иной онтологической оптикой. Это нечто вроде финала Девятой симфонии Бетховена, где оратория переходит в оперный квартет, тот – в фугу, фуга – в глумливый марш, а марш сменяется хоралом. Если представить себе огромное нарративное произведение, состоящее из всех произведений, когда-либо написанных и еще ненаписанных, это и будет фрагмент новой модели реальности. Но самое удивительное, что мы именно в такой реальности живем, не замечая и не понимая этого. Что нужно, чтобы человеку открылась новая модель реальности? Это все равно, что спросить, какая польза от всех симфоний Бетховена и Малера, картин Ван Гога и Пикассо и романов Томаса Манна и Фолкнера. Никакой пользы от них нет, и не может быть. Но без них жизнь человека ничем не отличалась бы от жизни животного.

Но наша задача заключается в том, чтобы обрисовать контуры психологии новой модели реальности. Что помимо диссоциации является ее характеристиками? Континуальность. Что значит континуальность с психологической точки зрения? Все плавно переходит одно в другое. Нельзя сказать, что вот это – тревога, это – приподнятость, это – тоска, это – счастье, это – горе. Что же тогда есть? Поскольку в новой модели реальности нет личности, то, стало быть, в ней нет и характера. Что такое характер? Это сумма психических реакций человека на реальность. Предполагается, что нечто внутреннее каким-то образом реагирует на нечто внешнее. Но в новой модели реальности внутреннее и внешнее постоянно меняются местами. Это как взаимное отражение диссоциированных зеркал. Поэтому о характере не может идти речи. О чем же может идти речь? О смыслах, бесконечно сменяющих друг друга. Но чистые смыслы с точки зрения традиционной онтологии могут существовать только в галлюцинации или в сновидении. Мы же, как будто, говорим о реальности. Однако в новой модели реальности смысл и денотат, интенсионал и экстенсионал растворяются друг в друге. Как это можно себе представить на примере? Допустим, имеются два слова – «конь» и «огонь», – рифмующиеся друг с другом. В новой модели реальности конь и огонь это две разновидности одного смысла, и тот факт, что они рифмуются друг с другом, не имеет никакого значения. Конь переходит в огонь, огонь переходит в день, день – в ночь и т. д. Этот бесконечный серпантин движется и движется и никогда не остановится. В чем же все-таки зерно психологии новой модели реальности? Диссоциативная онтологизация всего плюс континуальность, что можно выразить словосочетанием диссоциативный континуум. Если кто-то видел движения древней китайской гимнастики тайцзицюань, это может помочь выразить то, что мы имеем в виду.

Там движения плавно переходят одно в другое. Какие же психические реакции могут быть в новой модели реальности, если она представляет своего рода единый организм? На кого ей реагировать, как только не на самое себя? Как любят в новой модели реальности, как нервничают, как теряют сознание? Вспомним основные, базовые архетипы Юнга – Анима, Анимус, Персона, Тень, Самость. Предполагается, что они в личности то появляются, то исчезают. В новой модели реальности все архетипы упорствуют в бесконечном взаимном превращении, в тотальной проективной идентификации. Как, например, на языке новой модели реальности можно выразить желание, которое на обыденном языке выражается словами «Я хочу есть»? Кто хочет есть? Что он хочет есть? Так в рамках новой модели реальности сказать нельзя. Там питаются не хлебом единым, а смыслами. Как можно питаться смыслами? Стоит представить хлеб, как уже есть хлеб, стоит представить пирог, как он уже есть пирог. Это звучит наивно, но других способов аналогии нет. Когда мы говорим о проективной идентификации, то представляем себе минимум двух участников – мать и ребенка, учителя и ученика, психоаналитика и пациента. В новой модели реальности мать переходит в ребенка, учитель – в ученика, психоаналитик – в пациента. В сущности, здесь нет ничего нового. В традиционной реальности так и бывает: мать передает свои качества ребенку, психоаналитик – пациенту, а учитель учится у ученика. В чем же тогда специфичность психологии новой модели реальности? Рассмотрим такое явление, как деперсонализация, когда человеку кажется, что он это не он, а кто-то другой. Из этого можно было бы сделать вывод, что в новой модели реальности постоянно действует механизм деперсонализации, что и заводит механизм диссоциативного континуума. Но мы говорили, что понятия личности и характера не применимы к психологии новой модели реальности. Поэтому о деперсонализации здесь можно говорить только в широком смысле слова, вероятно, в том, в каком в притче о бабочке Чжуан-цзы говорится, что неизвестно, кто кому снится, бабочка Чжуан-цзы или Чжуан-цзы бабочке. Как вообще можно говорить о психологии, когда нет объекта психологии? Возможно, здесь будет уместен термин проникновение. Одно не просто превращается в другое, но и проникает в другое. Это взаимное проникновение можно представить себе следующим образом. Некий элемент новой модели реальности, движущийся в одну сторону по ленте Мёбиуса, встречает движущийся ему навстречу другой элемент. Они проникают друг в друга, и посредством этого проникновения создается новый элемент, новый смысл. Какой же это смысл? Это зашифрованный смысл Х, которого этот новый элемент становится носителем. А первые два элемента разъезжаются в разные стороны, как бы зараженные этим новым смыслом. Представим себе, как в простой обыденной реальности два человека встречаются друг с другом, вступают в любовные отношения, и у них рождается ребенок. Но то, что в обыденной реальности занимает определенное время, в новой модели реальности происходит мгновенно. Не забудем к тому же о том измерении времени, которое образуется за счет вращения ленты Мёбиуса вокруг своей оси. Туда-то и устремляются новые смыслы, они оплотняются и упорствуют там. Эти новые смыслы сами себя дешифруют. Но как можно дешифровать самого себя? В обычной традиционной психотерапии человека побуждают задавать себе вопросы: «Кто я? Откуда пришел? Куда иду? Зачем?» Человек должен попытаться понять свое предназначение в жизни, свою цель. Это и есть расшифровка его смысла. В новой модели реальности нет людей. Там есть сущности, которые мы условно называем элементами новой модели реальности, взаимно проникающими друг в друга. В то же время новая модель реальности – это одна бесконечная сущность, равная всем другим сущностям, или элементам.

С понятием проникновения тесно связана специфика понимания категории бессознательного в новой модели реальности. Есть индивидуальное бессознательное Фрейда, есть коллективное бессознательное Юнга, есть «новая модель бессознательного» (одноименная книга [Руднев, 2011]), синтезирующая первые две. Какова же специфика бессознательного в новой модели реальности, где нет ни личности, ни коллектива, а есть лишь диссоциативный континуум? Подобно тому, как там все проникает во все, все вытесняется всем. Вытеснение – основная категория бессознательного у Фрейда, стало быть, оно присутствует в бессознательном новой модели реальности. Но с одним существенным отличием. Если в модели Фрейда вытесняется нечто неприятное, а потом выходит наружу в виде симптома, то такого не может быть в новой модели реальности, потому что там нет приятного и неприятного. Вытеснение здесь синоним превращения и проникновения смыслов друг в друга. Для чего проникают друг в друга смыслы? Для образования новых зашифрованных смыслов. Если в традиционной онтологии коллективное бессознательное образуют архетипы, то в новой модели реальности архетипы проникают друг в друга и устремляются в новое временнóе измерение. Каждый элемент новой модели реальности есть архетип по отношению к каждому другому элементу. Здесь уже, в сущности, нет архетипов, это бессознательное векторов, вертексов, вращений и превращений смыслов, обладающих бесконечным количеством измерений. Именно благодаря бессознательному в новой модели реальности происходит бесконечное превращение смыслов. Вспомним эпизод из фильма «Зеркало» А. Тарковского, в котором неизвестно откуда взявшаяся пожилая дама заставляет мальчика Игната читать письмо Пушкина Чаадаеву, приобщая мальчика к коллективному бессознательному России. Если бы эта сцена происходила в вертексе новой модели реальности, то там бесконечное число писем Пушкина читалось бы бесконечному числу Чаадаевых под аккомпанемент бесконечного числа мальчиков и пожилых дам. Происходило бы взаимное заражение историей. В свете этого закономерен вопрос о том, что такое история в вертексе новой модели реальности. В сущности, там нет никакой истории в смысле традиционной онтологии. Это история смыслов, которая пишет сама себя. Подобно тому, как в новой модели бессознательного господствует гипервремя, точно так же там господствует гипербессознательное – система, в которой происходит бесконечное проникновение смыслов друг в друга, рождение новых смыслов и нарраций. Здесь уместно задать вопрос, что такое в свете всего сказанного наррация в новой модели реальности и как она соотносится с идеей гипербессознательного. Это бесконечное повествование новой модели реальности о самой себе. Кому нужна такая наррация? А для чего нужны наррации в нашей обыденной жизни? Зачем детям рассказывают сказки, зачем люди делятся историями, рассказывают анекдоты, читают вслух стихотворения и т. д.? Можно сказать, что этим поддерживается культура как ненаследственная память человечества. В новой модели реальности слово «культура» имеет другой смысл. Это континуальная диссоциативная онтологизация чистых смыслов, управляемая гипербессознательным. Ее можно назвать гиперкультурой, она обращена на самое себя и ни перед кем не знает отчета. Слово, вещь, высказывание о событии и само событие здесь взаимно перетекают друг в друга. Это своеобразная гипермифология, которая отличается от обычной мифологии тем, что если миф, по выражению К. Леви-Строса, является инструментом для уничтожения времени, то гипермиф является инструментом для созидания гипервремени. Не следует думать, однако, что новая модель реальности это какая-то каша или шизофреническая словесная окрошка. Представьте себе, что вы смотрите одновременно бесконечное количество фильмов на всех языках мира, и все эти фильмы рассказывают вам о вас самих, и вы сами – и герои, и авторы, и зрители этих фильмов. Примерно так выглядит новая модель реальности. В свете всего сказанного интересно проследить судьбу категории модальности в новой модели реальности, поскольку модальности играют фундаментальную сюжетообразующую роль в наррации. Чешский семиотик Л. Долежел выделил четыре нарративных модальности – аксиологическую, деонтическую, эпистемическую и алетическую. Сюжет образуется путем смены модальных операторов: плохое становится хорошим (любовный сюжет), запрет нарушается (выход детей из дома в волшебной сказке), неизвестное становится известным и vice versa (наиболее фундаментальный эпистемический сюжет ошибки, qui pro quo, подробно проанализирован в книге [Руднев, 2000]), невозможное становится возможным (сюжет, связанный с чудом). В мифологическом нарративном мышлении господствует модальный синкретизм. Как же система нарративных модальностей реализуется в новой модели реальности? Поскольку там господствует превращение и проникновение всего во все, то и модальности превращаются и проникают друг в друга. При этом они диссоциируются, так как в нарративной онтологии новой модели реальности нет плохого и хорошего, запрещенного и разрешенного, известного и неизвестного, невозможного и необходимого. Вспомним наш пример «За окном больно». В традиционной онтологии это было бы превращение возможного в невозможное. В новой модели реальности – это просто факт. Такой же, как «Дверь входит в меня». То же самое происходит со всеми остальными нарративными модальностями. Как, например, ведет себя аксиологическая модальность? Возьмем позитивно аксиологически окрашенное модальное высказывание «Я тебя люблю». Что с ним происходит в новой модели реальности? Там не только мужчина может любить женщину, отец сына и т. д. Там щетка может любить чайник, кресло любить социализм, Гитлер – Сталина. Напомню, что это гипермифологический мир, каждый элемент которого является диссоциативным архетипом. Что такое, например, любить в новой модели реальности? Это все, что угодно. Не только дарить цветы, говорить ласковые слова и т. д. Любовь может быть выражена в любом слове-вещи-высказывании-событии. Например. Любить может быть то же самое, что мыть, собирать, гладить, пастеризовать, иллюстрировать, маневрировать. В сущности, любой глагол может означать «любить». «Я маневрирую тебя», «Я иллюстрирую тебя», «Я мою тебя». Все это может означать проявления любви так же, как и «Я ненавижу тебя». Ср. Катуллов дистих:

Odi et amo. Quare id faciam, fortasse requiris.

Nescio, sed feri sentio et excrucior.

Новая модель реальности ничего не придумывает, она просто расширяет до предела возможности, заложенные в так называемой традиционной онтологии симулякров. Любовь – настолько универсальная категория, что она может быть выражена в любом слове, даже в слове «смерть» – ср. любовь между Орфеем и Смертью в фильме Жана Кокто «Орфей». Можно любить фрак, утюг, испражнения, виселицу, Достоевского. Это совершенно все равно. Важно помнить, что в новой модели реальности все превращается в постоянном диссоциативном континууме. Но тогда может возникнуть на первый взгляд справедливое подозрение, что новая модель реальности – это просто апология шизофрении. Это шизофреник может любить свои испражнения, виселицу, утюг. Это для шизофрении, где господствует амбивалентность, любовь и ненависть, разрешенное и запрещенное, известное и неизвестное, невозможное и необходимое представляют собой варианты одного и того же. Но то, что шизофреническое сознание представляет собой регресс к мифологическому мышлению, давно известно. В новой модели реальности шизофрения – это такое же слово, как и любое другое. Там шизофреником может быть утюг, Александр Дюма, жимолость, шампанское – все, что угодно. Важнейшее отличие новой модели реальности от шизофрении заключается в том, что нет болезни и здоровья, как нет внутреннего и внешнего. Новая модель реальности – это мир без бинарных оппозиций. Проанализируем это на примере деонтической модальности: должно – разрешено – запрещено. Так отец может говорить сыну: «Ты должен хорошо учиться», «Я запрещаю тебе курить», «Я разрешаю тебе пойти погулять». В новой модели реальности эти высказывания не имеют смысла. Если отец и сын это одно и то же лицо, то как он может что-то разрешать или запрещать самому себе? Разрешение в новой модели реальности – это запрет, а запрет – это разрешение. Но тогда получается, что там вообще нет модальностей. Нет, они есть, но они диссоциированы, как и все остальное. Если в архаическом мифологическом сознании господствует модальный синкретизм: что необходимо, то и должно, и хорошо, и известно, а то, что невозможно, то тем самым запрещено, плохо и неизвестно; то в гипермифологическом сознании это бесконечные превращения необходимого в запрещенное, хорошего – в неведомое, должного – в невозможное. Напомню приведенное уже выше высказывание Гурджиева о том, что такое сознательность (или совесть):

Если бы человек, чей внутренний мир состоит из противоречий, вдруг ощутил бы все эти противоречия одновременно внутри себя, если бы он вдруг почувствовал, что он любит все, что ненавидит, и ненавидит все, что любит; обманывает, когда говорит правду, и говорит правду, когда обманывает; и если бы он мог почувствовать позор и ужас всего этого, то такое состояние можно было бы назвать «совестью».

Рассмотрим конкретный пример. «Я вижу дом» (это предложение как будто модально никак не окрашено). В новой модели реальности это будет то же самое, что «Дом видит меня». В традиционной онтологии этому может соответствовать тот факт, что из окна дома кто-то действительно меня видит. Но в новой модели реальности это не так. Дом такое же живое существо, как и я, а я такой же неодушевленный предмет, как и дом. Я вижу дом, и дом видит меня – это один и тот же факт. При этом не обязательно я могу находиться вне дома, но и внутри него. И дом тоже может находиться внутри меня. Если эту ситуацию перевести на язык традиционной онтологии, то этот внутренний дом может означать сверхценную идею человека, у которого никогда не было своего дома, иметь свой дом. Но в новой модели реальности это не так. Там нет людей и домов. Там может быть смысл «Новый дом покупает меня». Так можно сказать в традиционной онтологии метафорически. Но в новой модели реальности все метафоры онтологизированы. «Новый дом покупает меня» не является метафорой покупки мной нового дома. Если угодно, сама новая модель реальности представляет собой огромный дом и не менее огромную, бесконечную бездомность. Это совершенно все равно. Что не все равно, так это то, как слово-предложение-событие-факт приобретают смысл в новой модели реальности. Какие здесь возможны варианты? Покупка нового может означать стремление вновь войти в материнскую утробу в соответствии с теорией травмы рождения О. Ранка (см. об этом подробно в книге: Руднев В., Чистяков А. Территория ДОК: философия загородного домостроения. 2013). Это может означать идею «мой дом – моя крепость», дом для друзей, дом-коммуну, дом-тюрьму, дом-музей, который хранит информацию (вернее квазиинформацию, симулятивную информацию) о хозяине этого дома, как в стихотворении Д. Самойлова «Дом-музей»:

Дом на самом деле является сильно модально окрашенным объектом. Если вам «отказали от дома», то это сочетание минус-аксиологии и минус-деонтики. Дом может существовать только в воображении, как в фильме Куросавы «Под стук трамвайных колес», где безумный архитектор строит воображаемый дом для своего сына, в то время как они с сыном оба бездомные и живут в заброшенном автомобиле – это алетически окрашенный, виртуальный дом.

Вспомним также дом в сказке о трех поросятах, «Кошкин дом», желтый дом, «Пустой дом», «Мертвый дом». Вспомним также стихотворение «Дом, который построил Джек» С. Маршака, где в духе новой модели реальности одно цепляется за другое:

Ср. также обыгрывание прагматически ложного высказывания «Меня нет дома» во второй главе «Винни Пуха» А. Милна:

Тогда он просунул голову в дыру и заорал: «Дома есть кто?»

В. Руднев. Винни Пух и философия обыденного языка

Из дыры раздался сдавленный шум, кто-то беспокойно завозился, и затем все стихло.

«Я говорю “Дома есть кто?”», очень громко завопил Винни Пух.

«Нет!», говорит голос и после этого добавляет: «Совершенно необязательно было так вопить. Я и в первый раз прекрасно тебя слышал». «Черт возьми!», говорит Пух. «Неужели там вообще никого нет?»

«Никого».

Винни Пух вытащил голову из дыры и слегка поразмыслил. И ход его мыслей был примерно таков: «Там должен кто-то быть, потому что кто-то должен был сказать “Никого”».

Он сунул голову обратно в дыру и говорит:

«Хэлло, это ты, что ли, Кролик?»

«Нет», говорит Кролик чужим голосом.

«Но это же Кролика голос?»

«Мне так не кажется», говорит Кролик.

Возьмем другой пример, кажущийся более простым. «Я вижу тебя». – «Ты видишь меня». Такое обращение субъекта и объекта возможно и в традиционной онтологии. Но в новой модели реальности возможно такое положение вещей, при котором «Ты видишь меня», хотя «на самом деле» «Ты не видишь меня». Ты можешь смотреть в другую сторону или вообще закрыть глаза. Когда мы говорим «Ты видишь меня» в духе новой модели реальности, подразумевается, что ты видишь меня, куда бы ты ни смотрел. Потому что «ты», «я» и «видеть» – это в определенном смысле одно и то же. Точно так же «Я думаю о тебе» – «Ты думаешь обо мне». Напомним, что если в новой модели реальности и есть какой-то язык, то это язык глубинных, а не поверхностных структур: «Я – ты – думать». Если я думаю о тебе, то ты думаешь обо мне, потому что я и ты – это одно и то же. Крис Кларк в статье «О природе билогики: Творчество Матте Бланко» пишет:

Предположим, что я видел сон, в котором мой приятель (назовем его Питер) превратился в дракона. Conventionnaly также, что наш анализ proceeded ‹…› ассоциацией : я, или психотерапевт, would elicit ассоциации с элементами этого сна, которые включали бы в себя идею, в соответствии с которой «драконы опасны». Утверждение Матте Бланко заключается в том, что ‹…› мы понимаем процесс обобщения сна, как если бы там имела место квазилогическая последовательность такого рода:

1. Питер опасен.

2. Драконы являются опасными существами.

3. Опасные существа являются драконами.

4. (Из 1 и 3 следует) Питер является драконом.

Переход от 2 к 3 является conventionaly non sequitur , поэтому «являются» означает отношение субкласса и не является симметричным отношением: утверждение «Все А суть В» не подразумевает с необходимостью того, что «Все а суть B». Центральный постулат Матте Бланко заключается в том, что Бессознательное рассматривает все отношения как симметричные.

Далее, Крис Кларк, суммируя воззрения Матте Бланко, пишет:

1. Логика является контекстно зависимой (2.2.1).

2. Она состоит из двух различных частей, симметричной и несимметричной (3).

3. Симметричная часть:

a. требует уровня описния, не делающего различий между членами и субклассами (2.2.1, 2.2.2.);

b. не допускает операцию отрицания (2.2.3);

c. не имеет принципа противоречия (2.2.3);

d. базируется на формальном языке, тоторый обеспечивает то, что отношения являются автоматически симметричными (2.2.4);

e. использует одновалентные связи, разрешающие бивалентную роль по отношнию к элементу «me» (2.2.5).

4. Упорядоченные множества, когда они рассматриваются с точки зрения перспективы симметричной части, имеют бесконечный максимум элементов (4.2.1), совпадающий с бесконечным минимумом элементов (4.2.2).

Архитектор Адольф Лоос как-то сказал Витгенштейну: «Вы – это я!» При помощи идей Матте Бланко можно, например, объяснить, что такое рифма. Просто берутся из бессознательного любые два слова, ведь в симметричной логике все слова значат одно и то же, и раз они похожи друг на друга по звучанию, то, значит, они похожи (а на бессознательном уровне – тождественны) и по значению (Мандельштам и Витгенштейн). Из построений Матте Бланко следует, в частности, что Бог и дьявол это одно то же, впрочем, это почти то же самое, что писали гностики. И наконец, самый сложный пример, кажущийся самым простым. «Я смотрю в зеркало». – «Зеркало смотрит в меня». Казалось бы, все просто. Зеркало смотрит в меня своим отражением. Мои глаза смотрят в мои глаза, отраженные в зеркале. В чем сложность этого примера, если его рассматривать в духе новой модели реальности? Я смотрю в зеркало и вижу самого себя и всех остальных, потому что все диссоциированно: все зеркальные отражения смотрят во все зеркальные отражения, которые лишь кажутся целостными, в то время как они тотально раздроблены. Об этом проницательно писал Лакан в статье «Стадия зеркала»:

Ликующее приятие своего зеркального образа существом, еще погруженным в моторное бессилие и зависимость от питания, каковым на этой стадии инфанс является младенец, отныне в образцовой ситуации проявит, на наш взгляд, ту символическую матрицу, в которой я оседает в первоначальной форме, прежде чем объективизироваться в диалектике идентификации с другим и прежде чем язык всесторонне не воссоздаст ему функцию субъекта.

‹…›

Дело в том, что целокупная форма тела, посредством которой субъект опережает в мираже созревание своих возможностей, дана ему лишь как гештальт, то есть во внешности, где, без сомнения, форма эта более устанавливающая, нежели установленная, но где, помимо того, она ему является со статуарной рельефностью, которая ее выкристаллизовывает, и в симметрии, которая ее инвертирует, в противовес к завихрению движений, его, как он ощущает, оживляющих. Таким образом, этот гештальт, содержательность которого должна рассматриваться как связанная с родом и видом, хотя движущий ее стиль еще и не признан, двумя этими аспектами своего проявления символизирует ментальное постоянство я и, в то же время, предвосхищает свое назначение: он еще чреват соответствиями, которые соединяют я со статуей, на которую человек проецирует себя, как и с призраками, его подавляющими, с автоматом, наконец, в котором в двойственном отношении стремится завершиться мир его изготовления.

‹…›

…Стадия зеркала есть драма, внутренний посыл которой стремительно развивается от недостаточности к опережению – и которая для субъекта, пойманного на наживку пространственной идентификации, измышляет фантазмы, постепенно переходящие от раздробленного образа тела к форме, каковую мы назовем ортопедической для его целостности, – и, наконец, к водруженным на себя доспехам некой отчуждающей идентичности, которая отметит своей жесткой структурой все его умственное развитие. Так разрыв круга от Inneiwelt’a к Umwell’y порождает неразрешимую квадратуру инвентаризации эго.

Это раздробленное тело, которое я в качестве термина допускаю таким образом в нашу систему теоретических отсылок, регулярно является в снах, когда аналитический импульс соприкасается с некоторым уровнем агрессивной дезинтеграции индивидуума. Оно появляется тогда в форме разъятых членов и экзоскопически представленных органов, которые окрыляются и вооружаются для внутренних преследований, навсегда запечатленных в живописи визионером Иеронимом Босхом на их подъеме в пятнадцатом веке в воображаемый зенит современного человека современного. Но эта форма осязаемо проявляет себя с органической точки зрения в направлении охрупчивания, определяющем фантазматическую анатомию, явную в шизоидных или спазмодических симптомах истерии [Лакан, 1997, с. 67–71].

Поэтому когда невидимый герой «Зеркала» А. Тарковского смотрит на себя в зеркало, он видит себя маленьким, а когда в него смотрит его молодая мать, она видит себя старой. Увидеть свое отражение в зеркале новой модели реальности невозможно, потому что ты и зеркало – это одно и то же.

Возникает вопрос: если в новой модели реальности все равно всему, все проникает во все, все превращается во все, и все шифрует все, то о чем тогда вообще можно говорить? Как вообще можно в чем-то разобраться, если а = b = c = d … = бесконечность? Все было бы безнадежно, если бы мы исходили из неверной посылки, что новая модель реальности пребывает в обычном пространстве и времени. Но в ней пространство внутренне-внешнее, а время информативно-энтропийное, плюс еще одно временнóе измерение, образующееся за счет вращения ленты Мёбиуса вокруг своей оси. В определенном смысле, так же как в мире элементарных частиц, у элементов новой модели реальности нет массы покоя. Мы не можем сказать: вот электрон, возьмем его, положим рядом с ним позитрон, прибавим к нему пару нейтронов и посмотрим, что из этого получится. Это рассуждение в духе обыденного мира: возьмем две табуретки, подвинем их к столу и положим на них доску, чтобы за столом поместилось больше человек в ситуации, когда у нас не хватает табуреток. Применительно к новой модели реальности так рассуждать нельзя. Вообще, когда мы говорим: «Этот элемент новой модели реальности», – мы уже разговариваем на языке традиционной онтологии. В новой модели реальности нет «этого элемента» и «того элемента», потому что там (и это очень важно!) нет такого момента времени, который мы называем настоящим и в котором может быть зафиксировано какое-то положение вещей. Новая модель реальности – это мир без настоящего, прошлого и будущего. Это мир переходов, превращений, проникновений и взаимных отождествлений. Нечто переходит в нечто другое, превращается в нечто другое, проникает в нечто другое и отождествляется с чем-то другим, и это другое сразу начинает переходить, превращаться, проникать в нечто еще другое и отождествляться с чем-то еще другим. И этот процесс бесконечен. Конечно, постичь такой мир при помощи нашего обычного мышления и языка невозможно. Тем не менее, если мы хотим понять хоть на одну сотую процента, что такое новая модель реальности, не остается другого выхода, как прибегать к метафорам, примерам и намекам. Следует подчеркнуть, что с психологической точки зрения в рамках новой модели реальности может пребывать только человек, обладающий высшим уровнем сознательности (в гурджиевском смысле), таким, на котором находился Иисус Христос. Как он мог объяснить свой уровень простым людям, рыбакам, которые вряд ли даже умели читать и писать? Он для этого прибегал к притчам, то есть развернутым нарративизированным метафорам, которые можно толковать бесконечным образом. С точки зрения традиционной онтологии такой проект был неосуществим и действительно оказался неосуществим. Гурджиев и его ученики, представители эзотерического христианства, дали следующее объяснение проекту Христа: он был предназначен для избранных людей, способных при помощи метанойи приблизиться к Царствию Небесному, то есть к такому уровня сознательности, которым обладал Он. Возможно, что такие люди, как Гурджиев, Успенский и Николл и некоторые другие, которых мы меньше или вообще не знаем, отчасти достигли этого уровня или, во всяком случае, значительно приблизились к нему. Каковы же смысл и цель учения Христа, если его рассматривать как путь при помощи метанойи достижения Царствия Небесного высшей сознательности, которая, в сущности, и есть не что иное, как новая модель реальности? Его смысл и цель заключались в том, чтобы спасти хотя бы одну миллионную часть человечества. Возможно, что остальное человечество вместе со своей историей и своей культурой и существует только благодаря этой крошечной кучке избранных. Но почему новая модель реальности носит такой причудливый характер, «косит», так сказать, под шизофрению, то есть устроена так, что понять ее решительно невозможно? Почему бы не преподавать в школе предмет «новая модель реальности» и не ввести факультеты новой модели реальности во всех университетах мира? Нет, новую модель реальности нельзя преподать, ее можно только пережить при добровольном стремлении человека изменить свой разум (что и называется метанойя). В процессе обучения тому, что есть новая модель реальности, могут участвовать только по два человека – учитель и ученик. При этом учитель будет переходить, превращаться, проникать в ученика и отождествляться с учеником, а ученик – переходить, превращаться, проникать в учителя и отождествляться с учителем.

Из всего сказанного выше может создаться неправильное впечатление, что новая модель реальности – это нечто в принципе эзотерическое и непостижимое для простых смертных. Но мы не раз подчеркивали, что новая модель реальности – это просто определенный вертекс нашей обыденной реальности. Новой моделью реальности проникнута вся наша повседневная жизнь. Но ведь в повседневной жизни мы не движемся в противоположные стороны по энтропийно-информативному времени, и всё не превращается во всё. Что касается первого, то человек и в обычной жизни движется в противоположных направлениях времени: как объект реальности он стареет и умирает, превращается в равновероятную смесь со средой в соответствии со вторым началом термодинамики, но как объект семиотики (текст), он совершенствуется, обрастает знаниями, и его физическая смерть является началом его ахронной жизни в культуре (в той мере, что он сделал для культуры). Что касается второго, то, да – на уровне макромира все более или менее стабильно. Но если копнуть чуть глубже, мы вспомним о кругообороте воды в природе, о проникновении кислорода в кровь, о превращении пищи в отходы, словом, о тех вещах, которые мы знаем со школы. Что касается бесконечных превращений, проникновений и отождествлений, о которых мы так много говорим применительно к новой модели реальности, то все эти процессы происходят в квантовом мире, о чем мы не будем говорить, так как не компетентны в этом. Но можем сказать несколько слов о музыке, которая вся состоит из превращений и отождествлений. Особенно это ясно видно на примере додекафонии, метода музыкальной композиции, разработанный представителями так называемой нововенской школы (Арнольдом Шенбергом, Антоном Веберном, Альбаном Бергом) в начале 1920-х годов. Отказавшись от гармонии как от принципа, они легче смогли организовать музыку по-новому. Не отказываясь от равенства 12 тонов (атональности), Шенберг ввел правило, в соответствии с которым при сочинении композиции в данном и любом опусе должна пройти последовательность из всех неповторяющихся 12 тонов (эту последовательность стали называть серией, после чего она могла повторяться и варьировать по законам контрапункта, то есть быть 1) прямой; 2) ракоходной (идущей от конца к началу); 3) инверсированной (как бы перевернутой относительно горизонтали), и 4) ракоходно-инверсированной. В арсенале у композитора появлялось четыре серии. Этого было, конечно, очень мало. Тогда ввели правило, согласно которому серии можно было начинать от любой ступени, сохраняя лишь исходную последовательность тонов и полутонов. Тогда четыре серии, умножившись на 12 тонов темперированного строя, дали 48 возможностей. В этом и состоит существо 12-тоновой музыки. Революционная по своей сути, она была во многом возвратом к принципам музыки добарочной. Ее основа, во-первых, равенство всех звуков (в венской классической диатонической гармонии, мажорно/минорной системе, звуки не равны между собой, но строго иерархичны, недаром гармоническая диатоника – дитя классицизма, где господствовал строгий порядок во всем). Во-вторых, уравнивание звуков в правах позволило ввести еще одну особенность, также характерную для строгого контрапункта, – это пронизывающие музыкальный опус связи по горизонтали и вертикали. Символом такой композиции для нововенцев стал магический квадрат, который может быть прочитан с равным результатом слева направо, справа налево, сверху вниз и снизу вверх. Известный латинский вербальный вариант магического квадрата приводит Веберн в своей книге «Путь к новой музыке»:

S A T O R

А R E P O

T E N E T

O P E R A

R O T A S

(«Сеятель Арепо трудится не покладая рук».) И все же в обычной жизни мы не видим, что коромысло превращается в гекзаметр, а подсолнечное масло становится Бетховеном. Да, мы этого не видим, потому что большинство людей не умеет видеть «пегого жеребца в гнедой кобыле», потому что

В поэзии, особенно авангардной, подсолнечное масло вполне может превратиться в Бетховена.

Поэт, если это настоящий поэт, живет против жизни. Одновременно сжигая себя в энтропийном времени, он создает огромное количество конденсированной информации. Если Платон изгнал поэтов из идеального государства, то в определенном смысле новая модель реальности сотворена поэтами, людьми искусства и науки. «Так-так, – скажет проницательный читатель, – значит, есть люди искусства, избранники, метанойя, высшая сознательность, а есть мы, дяди Васи, которым бы только потянуть пивка и подремать у телевизора». В определенном смысле так оно и есть. Но только отчасти. Выше я писал, что новая модель реальности в ответе перед дядей Васей, а совсем недавно подчеркнул, что возможность для дяди Васи пить свое пиво дарована ему новой моделью реальности. Но как это может быть? Очень просто. Если бы мир состоял только из слесарей, дворников, бухгалтеров и кагэбэшников, то есть если бы человечество жило только по жизни, то его существование не имело бы никакого смысла, оно служило бы только, по выражению Гурджиева, «пищей для Луны». Подлинное человеческое дает человечеству новая модель реальности. Но, в свою очередь, новая модель реальности зависит от дяди Васи. Чтобы «письмо дошло до своего адресата» (Лакан), нужны бумага, ручка и работники почты. Дядя Вася обеспечивает, так сказать, материально-техническую базу новой модели реальности. Но все же, возвращаясь к началу этого фрагмента, дело обстоит не так, что в обычной жизни мы не можем видеть взаимного проникновения и превращения смыслов. Конечно, для того чтобы подсолнечное масло превратилось в Бетховена, человек должен стать если не поэтом, то ребенком. Но Ребенок (по Э. Берну) есть в каждом человеке. Потому в нашей жизни так распространен дискурс о чуде, потому люди так любят поговорить о конце света и летающих тарелках. Люди хотят, чтобы смыслы были зашифрованы, они жаждут их дешифровать, но по-своему, по-житейски. Чем была бы жизнь современного дяди Васи без телевизора, а ведь телевизор это тоже своего рода чудо, то есть в каком-то смысле часть новой модели реальности. Так что не будем обижаться на телевизор, на пиво, на хамство, тупость и невежество дяди Васи. Возьмем у дяди Васи его детей, расскажем им о новой модели реальности, и тогда, возможно, начнутся подлинные чудеса. Но все же реальные научные знания черпаются из обыкновенной жизни, и искусство, каким бы оно ни было искусством для искусства, тем не менее так или иначе отражает обыденную жизнь. Какова же во всем этом роль новой модели реальности? Не кажется ли она неким выхолощенным вариантом игры в бисер? Важное отличие состоит в том, что игра в бисер жестко отграничила себя от обыденной жизни, в то время как новая модель реальности это и есть обыденная жизнь, взятая под определенным психологическим вертексом, который включает в себя универсальность проективной идентификации и диссоциативный континуум. Что касается первой, то людям кажется, что, разговаривая друг с другом, они обмениваются информацией. На самом деле, любой разговор это – проективная идентификация. И любая языковая игра – шахматы, чтение лекций, половой акт, смотрение футбола по телевизору, чаепитие в Мытищах и т. д. В каждой из этих языковых игр имеет место диалектика контейнера и контейнируемого, что и составляет суть проективной идентификации по Биону. Если мы согласимся с этим тезисом, то можно считать, что мы усвоили один из важнейших аспектов новой модели реальности. Отличие ее вертекса от вертекса обыденной жизни состоит в том, что в новой модели реальности проективная идентификация понимается предельно широко. Например, превращение подсолнечного масла в Бетховена – это проективная идентификация. Как же такое может быть в обыденной жизни? Ну, если исторический Бетховен употреблял подсолнечное масло, то все очень просто – они взаимодействовали друг с другом. Но где же здесь проективная идентификация? Подсолнечное масло – контейнируемое, Бетховен – контейнер. Но это слишком просто. Может ли Бетховен превратиться в подсолнечное масло? Если организм Бетховена не примет подсолнечного масла, то его им вырвет. Но это не значит, что сам Бетховен превратится в подсолнечное масло. Бетховен останется Бетховеном. Но не надо понимать все так буквально. Когда мать при неудачной проективной идентификации посылает ребенку назад бумерангом его психологический запрос, она остается матерью, но что-то она при этом теряет. Но причем здесь Бетховен, которого вырвало подсолнечным маслом? Допустим, под словом «Бетховен» мы подразумеваем не самого композитора, а его произведения. Под подсолнечным маслом мы будем понимать пианиста, исполняющего сонату Бетховена. Между пианистом и Бетховеном в этом случае будет иметь место проективная идентификация. Так же как и между пианистом, сонатой и зрительным залом. Но что нам дает такое тотально понимание мира как бесконечных проективных идентификаций, переходящих и превращающихся друг в друга? Оно нам дает совершенно особенную модель мира, именно новую модель реальности. Каким же образом? Ведь проективная идентификация – это сугубо клинический термин психоанализа. Приведем такой пример. Режиссер снял удачный фильм. Взволновал критику и зрителей. Это бесспорно проективная идентификация. Дядя Вася смотрел по телевизору сериал и заснул. Это не проективная идентификация. Но на самом деле мы не знаем этого. Может быть, без этого сериала он не заснул бы – значит, все-таки проективная идентификация. С дерева упал желтый лист, и кто-то, проходя мимо, равнодушно наступил на него ногой. Поразмыслим, что это значит. Вот если бы он поднял лист, вздохнул и подумал, что началась осень, тогда да, в очень широком смысле можно было бы сказать, что имела место проективная идентификация. Но он просто наступил на лист ногой и пошел дальше. В новой модели реальности так не бывает. Этот упавший с дерева желтый лист стал жертвой-контейнером безучастности прохожего, то есть это имела место негативная проективная идентификация. Если к этому добавить, что все это происходит в диссоциативном континууме, то получим довольно полное представление о том, что такое новая модель реальности. Как же связаны проективная идентификация и диссоциативный континуум? Представим себе, что доктор Джекил разговаривает с мистером Хайдом, или наша психотическая часть – с нашей непсихотической частью, или ваша нога – с моим ухом. Это и есть проявление проективной идентификации в диссоциативном континууме. Но все-таки примеры у нас какие-то фантастические – нога беседует с ухом. Такого не может быть! Но если бы 200 лет назад человеку стали бы объяснять, как общаются при помощи мобильного телефона, он тоже бы сказал: «Не может быть!» Новая модель реальности – это философия будущего сегодняшней обыденной реальности. И что же. В будущем уши будут разговаривать с ногами? Не знаю, почему и нет, по-моему, теория суперструн тоже кажется невероятной.

Теперь рассмотрим подробнее категорию пространства применительно к новой модели реальности, опираясь на идею универсальности проективной идентификации и диссоциативного континуума. Необходимо ли некое особое пространство для осуществления проективной идентификации в обыденной жизни? Пожалуй, что нет. Вот ребенок, он кричит. Вот мать, она его слышит. Они находятся в одном актуальном пространстве. Но элементы новой модели реальности диссоциированы. Ребенок может быть одновременно гороховым стручком, веткой акации и самой матерью. Пространство новой модели реальности – это пространство онтологизированных метафор. Допустим, что я в обычной жизни могу представить себе, что нахожусь сейчас в Париже, хотя на самом деле нахожусь в Москве. В рамках новой модели реальности, только представив, что я в Париже, тотчас же оказываюсь в Париже. Как это может быть? Моя мысль, мое желание быть в Париже мгновенно онтологизируется. Это нечто вроде того, как в «Мастере и Маргарите» под гипнозом Воланда Степа Лиходеев оказался в Ялте. Все, что мы называем географическим пространством, есть лишь видимость, appearance. В главе «Логика пространства» книги «Морфология реальности» (Руднев, 1996) применительно к обыденной реальности доказан следующий парадокс: если а находится здесь, то возможно, что а находится не здесь. Этот парадокс показывает, что обыденное пространство достаточно сложно устроено. Применительно к новой модели реальности можно обосновать гораздо более сильное утверждение: если а находится здесь, то а находится везде. Вспомним нашу модель ленты Мёбиуса, где а находится одновременно снаружи и внутри и при этом движется как вещь в направлении накопления энтропии, а как текст – в направлении накопления информации, то есть в противоположном направлении. Именно поэтому в рамках новой модели реальности а может находиться одновременно в любой точке пространства, то есть везде. Ср. у Пригова:

И Жизнь, и Смерть, и Хельсинки, и Сантьяго, и удивительно. И Жизнь, и Ташкент и Смерть, и Нью-Хейвен, и Брайтон, и Парадоксы, Парадоксы, и Непонятное, и Вера, Вера, и Самарканд, и Смерть, и Бухара, и Тюмень, и Челябинск, и Сочи, и Жизнь и Смерть, и Распорядок, и Дикое, и Сумасшедшее, и Строгость, и Незабываемое, и Москва, и Москва, и Севастополь. И Москва, и Жизнь, и Москва, и Таллин и Тбилиси, и Незабываемое, и Москва, и Жизнь, и Смерть.

Здесь надо учесть важность идеи диссоциативного континуума. В сущности, элементом новой модели реальности является не объект, как в традиционной онтологии, а самый процесс перехода, превращения, проникновения одного элемента в любой другой и его отождествление с любым другим. В этом смысле пространство новой модели реальности – это пространство бесконечных переходов, проникновений, превращений и отождествлений. В каком-то смысле эту идею можно проиллюстрировать следующим стихотворением Д. Самойлова:

Самойлов по своим поэтическим установкам вообще очень близок новой модели реальности. В его поэзии время-пространство также основано на взаимных переходах и превращениях:

Не будем забывать при этом, что фундаментальным свойством новой модели реальности является ее нарративность. В свете сказанного о пространстве, что можно добавить об особенностях наррации в новой модели реальности? Это, во-первых, наррация всего обо всем, и во-вторых, наррация одновременно является теми событиями, о которых она повествует. Обобщая сказанное о пространстве в новой модели реальности, можно заметить, что новая модель реальности напоминает, прежде всего, квантовый мир. Когда философы-физики научатся объяснять обыденный мир улиц, столов, концертных залов, любовных актов, книг, жареной картошки, «Логико-философского трактата» и т. п. на языке новейших достижений квантовой механики, то это и будет новая модель реальности.

Как же все-таки выглядит реальность в рамках ее новой модели? Есть ли там улицы, города, стулья, книги, великие писатели, мобильные телефоны и т. д.? Все это там есть, и ничего этого там нет. Повторюсь: элементами новой модели реальности являются не объекты, а процессы перехода, превращения, проникновения и отождествления. Например, элементом новой модели реальности является процесс превращения великого писателя в стул, на котором он сидел. Что это значит? На языке обыденной онтологии это не просто абсурд, а какая-то чушь собачья: писатель превратился в стул! А что если это стул, на котором сидел и писал свои романы Достоевский? Тогда можно сказать, что процессом превращения поэта в диван, на котором он лежал и писал свои стихи, будут стихи, написанные им, лежащим на этом диване. Вовсе нет. В новой модели реальности нет места таким аналогиям. Может быть, вмятина на подушке, на которой лежал поэт, когда писал свои стихи, расскажет больше, чем его стихи. Вздор! Как может рассказать что-то вмятина на подушке? В романе Ю. Тынянова «Смерть вазирмухтара» есть место, когда Чаадаев показывает Грибоедову место на стене, где сидел Пушкин и прикасался к нему головой. Напомним также финал следующего стихотворения Н. Матвеевой:

Как мы все-таки привыкли к материальному миру! Нам надо все обязательно увидеть услышать и пощупать. А что если в рамках новой модели реальности актуализируются какие-то совершенно другие рецепторы и другие чувства. Как можно увидеть, услышать или пощупать процесс превращения? Новая модель реальности аккумулирует невидимый, неслышимый, неощутимый мир. Рука в новой модели реальности не для ощупывания – она парит в воздухе. Нога нужна не для ходьбы – она болтается в воздухе. Ухо нужно не для того, чтобы слышать. Вы думаете, что когда Христос говорил: «Имеющий уши да слышит», он говорил о слухе? Нет, он говорил о расшифровке смыслов. В новой модели реальности есть только смыслы. Ср. следующий фрагмент поэмы Д. Самойлова «Последние каникулы»:

Каким образом можно ощутить превращение? Такого органа нет в обыденной реальности. Это чисто смысловой орган. Бессмысленно задавать вопрос, как он выглядит. Но иногда мы пользуемся им. Каким органом, например, можно ощутить отождествление: Я – писатель. Что это за тире, которое приравнивает меня к писателю? Я хорошо запомнил на всю жизнь тот миг, когда почувствовал себя писателем. Мне было лет десять. Я гулял в заброшенном саду, который примыкал к домику, где жил тогда мой отец со своей второй женой. Я не услышал никакого зова, я не увидел никакого знамения. Я просто почувствовал, что со мной что-то произошло важное и необратимое. И только потом, спустя годы, я понял, что это было мистическое посвящение в писатели. Это был момент, который мой друг, петербургский философ Б. Шифрин, называет расширительной интимизацией. Примерно то же самое должен был почувствовать в фильме «Зеркало» мальчик Игнат, когда по просьбе незнакомой дамы он вслух запинающимся детским голосом читал фрагмент письма Пушкина Чаадаеву. В это момент и произошло расширение – он почувствовал, что кроме него и его близких существует Россия со своей судьбой и что он – часть этой судьбы. Термин «расширительная интимизация», безусловно, применим к тому, что мы называем новой моделью реальности. Человек идет по улице и вдруг ни с того ни с сего чувствует, что «да ведь это жизнь, это моя жизни и все люди братья». Расширительной интимизизацией может быть также назван тот момент, когда Тедди из рассказа Сэлинджера, понял, что все кругом – Бог. Почувствовать, что все кругом Бог – один из способов приобщения к новой модели реальности. Есть ли другие способы? Я думаю, их множество. Когда я вспоминаю миг своего посвящения в писатели, я понимаю, что это было первое приобщение к новой модели реальности. Когда человек чувствует, что все люди братья, это тоже приобщение к новой модели реальности. Может быть, в этом состоянии Бетховен писал финал Девятой симфонии: