Так прошел мой первый удар. За первым последовал второй, третий, десятый. Я окунулся в торговлю, расцвел, переживал волнующие минуты, о которых до сих пор не имел понятия. Из деревни мне прислали чемодан с переводом «Herr: es ist Zeit», но я утратил всякий интерес к Райнеру Марии. Несколько месяцев спустя я уже был одним из тузов подпольной торговли, одним из некоронованных королей Z. Бледный, анемичный переводчик метафизической поэзии превратился в полнокровного бальзаковского героя. Сын батрака из-под Сандомира овладел секретами народа более древнего, чем Порта Романа. Молодой крестьянский дубок заменил старую иудейскую липу. Лопек не мог вдоволь надивиться моим талантам и, частенько искоса на меня поглядывая, приговаривал: «Ну-ну, кто бы ожидал… Хотя нет, твоя рука словно создана для того, чтобы перебирать драгоценности!»
Город остался без купцов, без товаров, без магазинов; а то, что еще уцелело, разграбили немцы. Тем, кто хотел жить, пришлось вернуться к древнейшей философии человечества, выраженной в формуле «покупаю-продаю». Источник, собственно говоря, помещался в каждом доме. Прежде всего нужно было есть; нищета большого города никогда так ярко не выступает, как во время войны. В первый период я поставлял городу перловую крупу, сало, сечку, а иногда и живого поросенка или петуха, которых получал у Солярчиковой и «распределял» по знакомым Лопека. Вскоре Солярчикова воспылала ко мне таким чувством, что произвела в свои компаньоны и брала с собой в деревню, откуда мы возвращались навьюченные, как волы. Однако я быстро пришел к выводу, что иду не по тому пути, который одобрил бы Бальзак. Прежде всего к такому выводу пришло мое сердце: хотя Солярчикова взваливала на плечи в два раза более тяжелый мешок, она шла вдвое быстрее, в то время как я, с гораздо меньшим грузом, часто останавливался; струйки пота заливали мне глаза.
«Вот до чего довели человека», деликатно говорила Солярчикова. Краски вечерного или утреннего неба, запах земли, страх перед полицией доставили бы мне незабываемые волнения, если бы не мешок, тяжелый, как могила. Солярчикова быстро убедилась, что я для нее неподходящий компаньон, и бросила меня, но я не свернул с праведного пути торговли. Под руководством Лопека, запертого вместе с курами, я продолжал расширять круг ударов. Я не стал специализироваться в одной отрасли торговли, как поступали другие, напротив, я представлял собой разновидность мелкого универмага. Через мои руки проходили доллары и золото, мыло и кожа, старое серебро и шоколад, меха и ковры, всё, разумеется, в ничтожных количествах. Лопек по-прежнему указывал мне источники, хотя я не мог понять, откуда он их берет, поскольку безвыходно сидит в прачечной. По его указаниям я забирал мыло, шоколад или ковер из одного места, относил в другое и выколачивал комиссионные для нас обоих.
В течение нескольких месяцев мои удары были именно такого рода — мелкие.
Однажды, когда я спустился в прачечную, Лопек, дрожавший от холода — дело было в октябре, — нацепивший на себя несколько свитеров и пальто, с подушкой под ногами, посиневший и давно небритый, истинный образ семи несчастий, сказал мне:
— Тебя просил зайти Брах. Кажется, он хочет, чтобы твоя знакомая отвезла кого-то в Варшаву. Сходи к нему, постарайся ему понравиться. У него грудь, как у царицы Савской. Тебе будет что сосать.
Фамилия Браха для всякой мелкоты в торговле неизменно связывалась с массивными ударами. До войны он владел одним из крупнейших кожевенных заводов в Польше, который обувал армию. Несмотря на колоссальные заработки, Брах не был патриотом; офицеры из интендантства, приезжавшие на завод, не скрывали своего антисемитизма, а этого евреи никогда не прощают. Война загнала Браха в Z. Все, кто понаехал в Z. вслед за гитлеровской армией, занимались главным образом торговлей. Кинооператоры, журналисты из грязных газетенок, специалисты в разного рода областях основные свои занятия считали побочными; на территории Z. их главным делом была торговля. Все они привозили чемоданы шайнов — новой валюты, введенной оккупантами; одна марка приравнивалась к десяти рублям, хотя вскоре обнаружилось, что за десять марок получаешь столько же, сколько раньше за рубль. Для того чтобы облегчить задачу своим торговцам, гитлеровцы запугали население публичными массовыми казнями, после чего наложили контрибуцию, сумма которой превышала сумму рублей, находившихся в обращении. Сразу, в первые же дни, к Браху приехали какие-то старые его знакомые с двумя чемоданами шайнов.
Дело, о котором поведал мне Лопек, ничего мне не сулило, даже не касалось меня непосредственно. Хотя я больше не участвовал в экспедициях, предпринимаемых Солярчиковой, я часто заходил к ней на тарелку ароматной похлебки. У Солярчиковой я познакомился с Мацёнговой, бабой, мало похожей на Солярчикову. Солярчикова одевалась без претензий, ни за что, к примеру, не надела бы шляпу, зато Мацёнгова никогда бы не показалась на улице без шляпы; ее наряд содержал в себе все элементы городской элегантности, за исключением вкуса. Карикатурный городской наряд придавал еще больше суровости этой женщине, и без того напоминающей мегеру, худой, бледной, угловатой. Она редко улыбалась и чрезвычайно высоко ценила каждое свое слово. Ей не везло в торговле, и она перекинулась на занятие, не требовавшее уж никакой деловой смекалки, — перевозила евреев в Варшаву; обучала их катехизису, чтобы они смогли ответить на коварные вопросы попутчиков. Вообще же Мацёнгова в поездках со своими леваками старалась избегать лишних разговоров, детей сажала на колени, приказывая им спать, старикам обвязывала щеки, приказывая жаловаться на зубную боль, а на заданные вопросы отвечала сама. Если другие меры подводили, дело спасал ее внешний вид и острый язык. Я понял, что Браха интересует Мацёнгова, а не я. Конечно, странно было то, что Брах должен прибегать к моей помощи в таком деле, как перевозка его близких, но, приглядываясь к жизни, я давно уже перестал чему бы то ни было удивляться; я убедился, что всегда и везде находятся какие-нибудь дырки, которые нельзя заткнуть простейшим способом.
В холодный октябрьский день, когда порывистый ветер буквально сшибал людей с ног, я отправился к Браху. В обшарпанном, невзрачном двухэтажном доме были двойные двери; я уткнулся в первую запертую дверь с надписью «Beschlagamt» *. Звонка не было. Я дернул ручку, никто не отозвался, я уже собрался уходить, но тут в дверях появилась молодая брюнетка. Черты ее лица показались мне такими четкими, словно я смотрел на нее сквозь увеличительное стекло. Это было красивое, горячее лицо, быть может несколько удлиненное, с огромными черными глазами, выразительным чувственным ртом и чуть коротким носиком, обрамленное смоляными локонами. Силу этого лица смягчала сладостная томность взгляда и очень тонкий рисунок губ. Услышав, кто меня прислал, она на мгновение задумалась, после чего решилась меня впустить. Пройдя кухню, мы очутились в просторной, бедно обставленной комнате. К таким комнатам в богатых квартирах я уже привык; даже если в них было много мебели, они казались пустыми. Молодая женщина бросила на стол свитер, который до этого держала в руке, и скрылась за следующей дверью. Я остался вдвоем с маленьким пятилетним мальчиком, таким же красивым, как мать; ресницы неправдоподобной длины отбрасывали тень на его глаза; таких красивых детей гитлеровцы убивали с особенным удовольствием. Мальчик сидел на ночном горшке и от смущения избегал моего взгляда. Вдруг он закричал:
— Мама, мама!
— Отец сейчас придет, — сказала молодая женщина, вернувшись; глазами она как бы просила извинения за сына, который после возвращения матери совершенно успокоился. Не похоже было, чтобы ему хотелось поскорее встать, он даже задумался.
— Мама, что такое мумия? — вдруг заинтересовалось дитя.
— Оставь меня в покое. — Мать ласково улыбнулась мне.
— Мама!
— Мумия — это копченое мясо.
— Копченое мясо? — повторил мальчик. Ответ явно его не удовлетворил.
— Да, — мать снова улыбнулась.
Наконец явился сам Брах. Сняв талес и положив его на стол, он поздоровался со мной, пристально ко мне приглядываясь; не сводила с меня внимательных глаз и дочка. Браху было лет пятьдесят пять, волосы седые, коротко остриженные, бородка клинышком, тоже седая, глаза голубые, взгляд твердый. В его лице не было ни одной черты, хоть отдаленно напоминавшей красоту дочери. Брах был в темном костюме, под пиджаком он носил шерстяную жилетку с большими пуговицами, обшитыми шерстью, по всей вероятности скрывавшими «свинки». Он невнятно пробормотал что-то, приглашая меня сесть, и сам тоже сел на краешек стула. Потом довольно долго наблюдал за мной, сконфуженно улыбаясь, но ни слова не говорил. Дочка, возившаяся с мальчиком, время от времени произносила какую-нибудь фразу, но ее случайные фразы бесследно растворялись в атмосфере гнетущего молчания. В конце концов я первый заговорил: спросил у Браха, надо ли кого-то перевезти в генерал-губернаторство.
— Кто вам сказал? Вовсе нет! — возразил он.
Вскоре выяснилось, что Браху попросту нужна для его коммерции пара здоровых ног. Оба они, отец и дочь, знали меня по рассказам Лопека и черной Люси; больше всего их привлекало то, что я поэт, это им внушало доверие. Несколько дней назад один из доверенных Браха, его «пара ног», погиб при невыясненных обстоятельствах — в два часа ночи на улице. После такой утраты Брах вспомнил обо мне, и именно по этому делу дочка зашла к Лопеку в прачечную; на всякий случай она сказала, что речь идет о «транспорте».
Под крылышком Браха мне уже не грозила голодная смерть; через его руки проходило золото из многих каналов, а моя роль заключалась в том, чтобы переносить «товар», устанавливать связи и т. п. Брах не возражал против того, чтобы я попутно обделывал собственные дела. Люди погибали по-разному — в состоянии полной апатии, в гневе, в ожесточении. Брах, которого смерть подстерегала на каждом шагу, так же как и других, шел навстречу гибели, воодушевленный страстью торговли. Он не ставил мне в вину побочные заработки, о которых узнавал без труда, потому что я болтун, а он человек неразговорчивый. Когда мы садились друг против друга, он изматывал меня молчанием до такой степени, что я, не вытерпев, выкладывал все мои секреты: у молчаливого человека просто поразительные преимущества перед болтуном! Брах, однако, не завидовал моим заработкам, не в пример отвратительным скрягам — компаньонам моих знакомых, которые, как и я, связались с такими людьми.
Итак, я носил драгоценные камни и золото Браху, причем мое собственное достояньице, моя собственная маленькая сокровищница стала разбухать, расти и множиться, как говорит Священное писание. Вскоре я познакомился и с другим королем торговли, Гевирцем, специалистом по тканям, персидским коврам и картинам. Это был относительно молодой человек, сын антиквара из Кракова. От золота люди избавлялись неохотно, припрятывали его на последний час, но ковры сбывали с легкостью, и ковры из многих сотен квартир шли к Гевирцу, который внешностью и характером был похож на ученого. В его квартире — он жил в красивейшем районе города, кто-то его там прятал — было тихо, и сам Гевирц двигался бесшумно, как китаец. Он тихо исследовал вязь ковров, тихо рассматривал через лупу картины, тихо называл цену, которую можно заплатить. Тихо поверял мне тайны персидских ковров, турецких шалей, тканей, а также различных школ живописи. Кое-какие ценные предметы я прятал у себя. Со временем бывшая квартира Лопека превратилась в своего рода филиал Гевирца.
Не прошло и полугода после первого удара, а у переводчика «Herr: es ist Zeit» было больше денег, чем у любого писателя, известного в истории польской литературы. У меня было больше денег, даже чем у Сенкевича, которому благодарный народ в свое время подарил дом в Обленгорке, до такой степени обремененный долгами, что писателю в течение многих лет пришлось их выплачивать.
Польскую жизнь до войны характеризовала нужда и нищета, и было бы несправедливо, если бы писатель не испытывал их. У меня было больше денег, чем когда-либо у кого-либо из членов моей семьи, не так давно сбросившей ярмо крепостничества. Мою бабку графский управляющий бил арапником по обнаженной груди. Собственно, я мог бы уже купить всю родимую деревеньку с двумя сотнями хат, где протекло мое детство. Но, скажу правду, я о ней не думал. Ежедневно я давал себе обещание, что напишу домой, но не писал. Мне было некогда, мои дела не оставляли ни одной свободной минуты.