На подъемнике
Будь проклят тот, кто выдумал однокресельные подъемники.
Сажусь в кресло, опускаю поручень, подъемник тянет меня вверх и останавливается. Не там, где положено, а раньше. Там, где я вижу у себя под ногами собственную тень. Достаточно маленькую, из чего следует, что вишу я в этом кресле довольно высоко. Передо мной никого, оборачиваюсь, и за мной никого. Какой нормальный человек сядет на подъемник в День поминовения усопших? Я хочу наверх, поставить свечку усопшим. Я взял с собой громницу с моего первого причастия, большую, полуметровую, чтобы с вершины издалека видать было, даже с чешской стороны, пускай видят, что поляк с усопшими запанибрата, надо будет — в разведку с ними пойдет.
Ну и пес с ним, с подъемником. Постоит немного, а потом раз — и тронется, сломалось что-то, всяко бывает. Холодно, кручусь, верчусь — ничего. Сижу. Метрах в пятнадцати над землей. Вися. И сидя. Сижу, вися, или вишу, сидя? Событие-то одно, и проблема, стало быть, не в одновременности событий, а в одновременности проблем. Да и не в том суть, суть в подъемнике, они что, обо мне забыли?
Ничего особенного не происходит. Моя тень: тихонечко движется. Ветер: тихонечко шумит. Деревья: тоже тихонечко шумят. Воздух: морозный.
А это что такое поскрипывает? Трос надо мной. Подул ветер. Ну хоть что-то новое. Снова поскрипывает, снова ветер. Крепчает, и тень подо мной колеблется все сильнее. А сейчас меня так раскачивает, что я вцепился в эту трубу, как человек в человечество. Не отпущу ее — все руки себе отморожу, а отпущу — упаду и переломаю все кости.
Нет, ну меня ж правда полощет, будто тряпку! Как так можно? С человеком?! Поступать?! Забыть и оставить полоскаться на ветру! Бог — если б Он был и меня узрел — сказал бы: «А это что за горе горькое висит там, вцепившись в трубу?» И вдохнул бы в канатку ток, ибо Он есть ток мира, и поехал бы я наверх, счастливый и вольный, как муха, под которой вдруг липучка высохла.
Но Бога нет, и я всё сижу тут, как муха на липучке времен ПНР, купленной из-под прилавка (ведь в те времена липучку с клеем только из-под прилавка и продавали, а так — пожалуйста, сухую, без клея). Темнеет, тень моя расстается со мной.
От сидения разболелись все кости. А если встать? Встаю — медленно, с трудом, ноги от страха трясутся, — но встаю. Вижу внизу, в долине, зарево, бьющее от свечек на кладбище, вижу далекие огоньки домов, словно звезды попадали. Но меня снизу не видит никто. Меня вообще никто не видит, разве что я сам.
В голову внезапно прокрадывается спасительная мысль о громнице в рюкзачке, что у меня за плечами, зажгу ее, может, тогда кто и увидит? А не увидит, так хотя бы руки себе согрею.
А и правда теплее. Сижу и свечу, чтоб хоть кто-то меня увидел, так нет, никто. Может, я слишком низко громницу держу? И заслоняю ее собой, потому что сижу книзу задом, а передом кверху. Сверху меня видно, но там ведь давно уже никого нет, главное — чтобы снизу. Следующая спасительная мысль: поставлю-ка я громницу на голову. То есть не вверх ногами, а себе на голову. Поставил, сижу. Вися. И горя. Все одновременно. Паршиво, что шевельнуться не могу, не то погасну, но вообще — вполне, вполне. Даже чуточку светло, ну и теплее.
Что-то подо мной похрюкивает, движется, кабаны? Или волки, толком не разглядишь, а может, и кабаны, и волки. Человечинку учуяли. Ждут, пока упаду. Не дождетесь!
Тепло, всё теплее и теплее, на лицо падают капли воска. Большие, теплые, с ними можно свыкнуться… Засыпаю…
Просыпаюсь, не могу открыть глаза. Воск, повсюду воск. На глазах, в ушах, на лице, на голове, на шее — и ниже, на груди, на плечах, на руках. Шевельнуться не могу. Весь как в гипсе, только напротив губ маленькая дырочка. Не вижу, не слышу. Я — безвыходная ситуация. Которая громко сопит. Я достиг статуса абсолютного субъекта, моя экзистенция единственна, братья мои в отчаянии.
И тут вдруг эта ситуация дергается, вперед, назад, и едет. Подъемник тронулся, я скольжу вверх, еду наконец-то! Наверху слышу грохот падающего тела — это при виде меня хлопнулся в обморок Обслуживающий Верх, который должен был приостановить кресло, сам-то ведь я не спрыгну вслепую да еще и закоченевший, пригвожденный к креслу, словно Христос к кресту.
Описываю полукруг и съезжаю, еду вниз, на каждом пролете приплясывая туда-сюда, беспомощный, словно банка, привязанная к лимузину новобрачных, ну что за судьба такая? А судьба чуть ли не плачет, чтобы я взял ее в собственные руки, которые сперва бы еще неплохо высвободить. Начинаю ими шевелить, онемели, больно, но все же высвобождаюсь потихоньку из белой смирительной рубашки, из моей второй кожи, затвердевшей, жирной и скользкой. Руки ожили, блуждают в районе глаз, пытаются их протереть — что-то я ведь должен видеть — и там, в районе глаз, натыкаются на очки. Воск протек под стекла, прямо на глаза, и очки сидят на мне прочно, зацепившись за уши, спрессовавшись с ними. Я, наверное, выгляжу сейчас, как мумия, на которую сорванец из школьной экскурсии очки нацепил. И таким я должен предстать людям внизу?! Подергал очки вверх-вниз, получилось, сдвигаю их куда-то на уровень бровей и пальцами проделываю себе две дырки напротив глаз.
Я начинаю видеть — мир, рассвет.
Стягиваю пласты воска с плеч и с живота, кое-как получается, выше хуже, ну и ладно, вот вам одна из тех масок, что прирастают к лицу. Придется с ней смириться, хотя вид у меня, наверное, как у замглавы ку-клукс-клана на больничном. Съезжаю, спускаюсь, и вот я внизу и падаю в объятия Обслуживающего Низ. Он собой владеет — не иначе, уже позвонил Обслуживающий Верх. После целой ночи в сидячем положении выпрямиться трудно, и какое-то мгновение я вишу над Обслуживающим, а потом он подхватывает меня и сажает на лавку. Сижу, разгибаю ноги, ноги приходят в чувство, поднимаюсь и иду к вокзалу, успеть домой, пока совсем не выгорел — я ведь вижу в витринах, что еще горю, люди на меня оглядываются, детишкам показывают: вот, мол, живая свечка, дети за мной идут, подпрыгивают, задуть меня хотят, но не могут: я со времени первого причастия изрядно вытянулся.
Все думают, что я с кладбища возвращаюсь после Дня поминовения, откуда им знать, что я с подъемника, что я прямо с Голгофы, что я — Сизиф из воска, а воск наконец сходит, отваливается с шеи, с ушей, с лица, и остается только череп, так, словно я восстал из мертвых и пошел со свечой, зажженной в мою честь. Или словно на голове у меня берет с маленькой антенной, которая всё еще пылает, когда поезд въезжает в горный тоннель.
Сам себя зажег — сам себя погаси. Я слюнявлю пальцы, поднимаю руку, хватаю фитиль, короткое шипение — и темнота. Опять. И опять меня не видно, но ведь это же я.