Говорят, будто в октябре шестьдесят седьмого года в тяжкую минуту Иван Степанович Исаков внезапно воскликнул: «А ведь моряком я стал!..» Да еще каким моряком! — вправе добавить каждый из его современников. «Моряк до последней капельки», — сказал однажды его близкий друг, Герой Советского Союза Владимир Константинович Коккинаки. «Я — капитан, Олька!» — ликуя, повторял в письмах жене с Черного моря командир эсминца Исаков каждый раз, когда поднимался на мостик.

Флотскую форму он надел в двадцать лет — возраст, когда в матросы уходит почти все мужское население всякого приморья.

Но Исаков — уроженец гор. Он сам однажды пошутил, что ему на роду было написано стать если не пастухом, то бродягой или странником. С детства он запомнил рисунок французского художника в журнале «Иллюстрасьон», эффектно, хотя и с искажением перспективы, изобразивший подрыв на японских минах в Желтом море весной 1904 года броненосца «Петропавловск»: вздернутая дыбом корма корабля и русские матросы на его обнаженных гребных винтах, как на лопастях работающей мясорубки, — это зрелище врезалось в душу мальчика навсегда, но не отвратило его от моря и флота.

Среди личных фотографий многих мужчин найдется пожелтевшая карточка мальчишки в матроске и бескозырке с лихой надписью на черной ленточке — что-нибудь вроде «Альбатрос» или «Гром». Такая карточка есть и в архиве Исакова. К сожалению, расплывчатая — несовершенное творение фотографа начала века. На крылечке террасы южного домика у решетчатой балюстрады стоит улыбающийся длиннорукий мальчик лет семи в черных суконных брючках, в белой с напуском форменке и в белой — прямо-таки по форме «раз» — бескозырке над оттопыренными ушами. Надпись на муаровой ленточке не разобрать, но на ее концах, закинутых вперед, на синий полосатый воротник, угадываешь золоченые накладные якорьки. Черты лица, конечно, смыты. Достоверны только глаза — пристальные и с лукавинкой, исаковские. Это осталось на всю жизнь — юмора ему не занимать.

Не будем, конечно, придавать мистического значения матросскому костюмчику будущего адмирала — фотографирование в начале века было событием праздничным и даже волшебным. Но кому из нас доступны тайны впечатлений, оседающих в детской душе? Во всяком случае, карточка эта оказалась не случайной в жизни Ивана Исакова, крещенного в августе 1894 года в селе Хаджикент Ованесом, сыном Степана Егорова Исаакяна — отсюда и фамилия, русифицированная еще отцом и твердо произносимая с ударением на последнем слоге: Исако́в.

Вспоминая как-то своих предков и детство, Исаков рассказывал, что его прадед был иеромонах в Восточной Армении, а дед — мельник в одном из сел под Гянджой. «Но ради бога не пишите, что дед был мельником, хоть и сто лет тому назад, — с лукавым испугом предупредил рассказчик. — Дед-мельник, даже бедный мельник, — кадровики этого не вынесут…» Шутка — в манере Ивана Степановича, всегда склонного к самоиронии.

Но шутки шутками, только от предков своих — и по отцу, и по матери — Исаков не унаследовал ни титулов, ни мельниц. Его родичи были бедны и невезучи, как и весь истощаемый большими и малыми войнами, вспышками религиозных распрей и межнациональной розни народ, зажатый между Османской Турцией, подбританской Персией и империей Романовых. Зато он унаследовал от родичей исключительное трудолюбие, упорство и острый, восприимчивый к наблюдениям и знаниям ум.

Дед сумел определить отца Ивана Степановича в тифлисскую гимназию, но средств для ее окончания не было, и отец стал дорожным техником — добротная профессия для Кавказа, где строили немало дорог. Когда началась русско-турецкая война, он пошел охотником в русскую армию, служил, зная турецкий, переводчиком в штабе, потом строил дороги в горах, важные для вывоза раненых. Воинский начальник в Карсе вручил ему гражданский орден — Станислава 4-й степени. От отца впервые услышал Иван Степанович про невероятные морские предприятия капитан-лейтенанта Макарова в русско-турецкую кампанию на знаменитом катероносце-пароходе «Великий князь Константин»; поднятые на палубу этого парохода четыре маленьких беспалубных катера были вооружены минами — на шестах и на буксирных тросах, а потом и самодвижущимися минами-торпедами Уайтхеда; «Константин» появлялся то у Батума, то возле Сухума или на Гагринском рейде, то даже на другой стороне Черного моря, в устье Дуная, тихо спускал на воду четыре минных катера в дерзкую атаку на сосредоточенные в гавани броненосцы турецкого флота. Для XIX века это было новостью и повергало неприятеля в панику.

Степан Исаков гордился тем, что знаменитый Макаров — его тезка и оба они — одного ордена кавалеры, — правда, у Степана Макарова Станислав на две степени выше, чем у него… Очевидно, нежданный орден вскружил голову бедному технику; человек увлекающийся и незаурядных способностей, он рассчитывал теперь вырваться из нищеты. В Карсе он встретил северянку Иду Антоновну Лауэр, красивую и образованную женщину из знаменитого своим университетом города Эстляндской губернии Дерпта. Ида Лауэр выросла на хуторе, арендуемом ее многодетным отцом у богатого барона. После окончания гимназии она пошла гувернанткой в военно-чиновничью семью. С этой семьей Ида Антоновна и приехала из Петербурга на Кавказ, где вышла замуж за остроумца и веселого человека, мало приспособленного и к военной службе, и к предпринимательству. А ему, когда жена народила троих детей, не терпелось по-новому построить свою жизнь и разбогатеть. В поисках удачи он скитался из города в город, устроил жену и детей в Тифлисе на попечение ее брата-холостяка, а сам осел в развивающейся нефтяной столице Баку техником на строительстве осушительного канала на нефтеносных землях Апшеронского полуострова.

Охотников за счастьем там собралось вдоволь, хищников — крупных и мелких, иноземных и домашних — хоть отбавляй. Колониальные нравы — жестокие и беспощадные. Охранка чуяла накипающее озлобление рабочих на промыслах, близость грозы девятьсот пятого года и в канун революционных выступлений спровоцировала очередное кровопускание — армяно-татарскую резню. Степан Егорович Исаков попал в гущу трагических событий, чудом их пережил, но ненадолго: тяжко заболев, он год спустя умер от разрыва сердца, оставив семье одни долги.

Петр Антонович Лауэр, брат вдовы, давно стал покровителем семьи и воспитателем детей. Он потому, возможно, и остался холостяком, что посвятил себя целиком сестре и ее детям. В Тифлисе Иван Исаков жил и учился с семи лет. Дядя был для него в ту пору и духовным отцом, и наставником.

Инженер-технолог Лауэр вырос на берегу Балтийского моря и, как многие уроженцы Эстонии, стремился во флот. Может быть, поэтому он всю свою жизнь собирал книги о море, журналы о море, рисунки с морскими сюжетами. Всевозможные справочники, записки знаменитых мореплавателей, географов, биографии прославленных адмиралов, описания кругосветных походов русского парусного флота, сражений Ушакова, Нельсона, Нахимова стали спутниками юности реалиста Исакова.

Дядя получал для своей библиотеки не только журнал «Иллюстрасьон», где десятилетний Ваня обнаружил картину гибели «Петропавловска» на минной банке, а позднее — иллюстрированные отчеты о трагедии эскадры Рожественского у Цусимы. Дядя собирал и «Морской сборник», он накопил фолианты этого журнала почти за шестьдесят лет.

На первых же книжках журнала значилось имя Федора Петровича Литке, исследователя загадочной Арктики, Новой Земли, Чукотки, Камчатки, Каролинских островов. Этот адмирал, капитан в двух кругосветных плаваниях, географ, президент Российской Академии наук, был среди главных учредителей «Морского сборника»; детское воображение невольно связало с тех пор морское дело с наукой и открытиями. «Фрегат «Паллада»» Гончарова пришел к Исакову со страниц «Морского сборника». В «Морском сборнике» он находил документальные дополнения к «Севастопольским рассказам» Толстого. Здесь писали и о подвигах матроса Кошки, и о мужестве Нахимова, и о гибели Корнилова на Малаховом кургане, и о бесстрашии хирурга Пирогова — Пирогов сам стал потом автором журнала, к его заметкам о воспитании юношества, для детского ума еще непонятным, Исаков вернется в зрелом возрасте. Ему не был доступен смысл многого; он тогда не знал, что и драматург Островский, и Писемский, и Ушинский, и Даль, и Станюкович, многие писатели, ученые, просвещенные люди века сотрудничали в морском журнале не случайно; дух близкого к «Современнику» издания вызвал гнев жандармов, гнев царского двора, но одобрение революционных демократов. О статьях Чернышевского и Добролюбова в защиту «Морского сборника», о протесте Герцена в «Колоколе» против доноса охранки на «Морской сборник» Исаков услышит потом — надо еще пройти огонь Октября и гражданской войны, чтобы по-новому воспринимать отечественную историю. В детские же годы ищешь сведений, сюжетов, романтических историй.

Но и поверхностные впечатления детства, если их источник чист, оставляют благой след. Все, что позже легло в фундамент его глубоких исторических познаний, все начиналось отсюда, из этой библиотеки Петра Антоновича Лауэра, так и не ставшего моряком, но сумевшего пробудить не праздный, добрый интерес к флоту у своего воспитанника.

А остальное формировала среда — разнородная, но демократическая по своим устремлениям.

Иван Степанович в заметках к автобиографии не раз подчеркивал демократичность жизни в Тифлисе. Были рядом и эдакие наследные принцы — будущие прожигатели родительского состояния. Были и друзья по проказам детства, по скитаниям на горных дорогах и тропах, на бурных реках Кавказа, по любви к театру, к книгам, к примитивной, но глубоко народной, грустной и чистой живописи тифлисских духанов. С одними жизнь развела, с другими дружба продолжалась до глубокой старости.

Однажды, уже после смерти Ивана Степановича, я разговаривал в Ленинграде с подругой его детства Еленой Эн, в прошлом княжной.

— Вспоминаю Вано тех дней и вижу перед собой худенькую фигурку шустрого мальчика, — рассказывала мне Елена Эн. — Он вытянулся потом. На вьющихся, коротко стриженных черных волосах фуражка реалиста надета а ля Нахимов. Весь устремлен, всегда спешит. «Вано, куда?» — «Эличка! — так он меня звал. — Бегу бить Коваленского!» — и быстро скатывается по нашей лестнице…

Писатель Хаджи-Мурат Мугуев, его товарищ по реальному училищу, рассказал мне однажды, что Исаков увлекся рисованием — он посещал уроки рисования в Художественной школе, продолжая учиться в реальном. Никто его к этому не понуждал. Возможно, это совпало с открытием для себя живописи Пиросмани; быть может, имя художника Верещагина, погибшего вместе с Макаровым, сыграло свою роль — тут можно только гадать; но скорее всего, напечатанные военным журналом заметки о зарисовках русских штурманов в дальнем плавании вдоль Кореи и стран Тихого океана подсказали ему, что моряк должен свободно и легко рисовать: в странствиях по морям и океанам нужны не только иностранные языки, но и острый карандаш к острому глазу… И конечно — знание техники века.

Век только начинался. Молодые люди чувствовали, что это век переворота в науках и в технике. Исакову едва исполнилось пятнадцать, когда он, брат и их ближайший друг затеяли выпуск двухнедельного машинописного журнала. Название ему придумали многозначительное: «Заря».

В кратеньком вступлении к первому номеру трое издателей, братья И. С. и П. С. Исаковы и Н. Н. Джунковский — кстати, будущий специалист по гидросооружениям, — заявляли:

«Прежде чем приступить к изданию нашего журнала, мы считаем долгом посвятить наших читателей в наши планы и стремления, которые мы будем стараться выполнить. Мы, юноши, интересуемся всем, что ново для нашего времени, — как литературой (хотя не новейшей), так и искусством, и техникой со своими аэростатами и дирижаблями (которые с каждым днем усовершенствуются), — и что увлекает нас. Тем более, что нам предстоит пережить начало той эпохи в развитии человечества, на ЗАРЕ которой мы проводим лучшие годы нашей жизни».

Не знаю, как дальше развивалась эта затея и сколько номеров «Зари» выпустили пятнадцатилетние издатели, но и по первому номеру, помеченному 15 ноября 1909 года, можно судить о характере их общественных интересов. В этом номере помимо путевых впечатлений о поездке тифлисских учащихся в Кутаис, статьи на острую тему «Армяне в России», юмора, хроники под заглавием «Смесь» помещены материалы о полетах Блерио, о развитии авиации и летательных аппаратов, словом, издатели, они же и авторы, старались идти в ногу с веком.

Елена Эн, рассказав про манеру Вано Исакова носить фуражку а ля Нахимов, вспомнила и шуточное прозвище, приставшее к нему в ее доме: «швейцарский адмирал». Мальчик так мило и увлекательно рассказывал о морских сражениях, что это прозвище родилось само собой. Почему «швейцарский адмирал»? Ну, это же понятно: в Швейцарии, хотя там и есть сказочное Женевское озеро, флота никогда не было и нет. В Армении Севан тоже прекрасен. Но где там быть флоту и адмиралам?..

Прозвище звучало как безобидная шутка сверстников. Но и безобидная насмешка все же насмешка.

В тридцать девятом году в письмах из США к жене Иван Степанович саркастически назвал себя мулатом. По ассоциации с «белыми», «черными» и «полубелыми» за океаном. Казалось, он вернулся в стародавний мир. Расовое неравенство — что может быть гаже.

Но в подобном стародавнем мире прошла вся его юность. Его окружали милые товарищи. Его не гнали из-за стола. С ним дружили, принимали его ухаживания. Но то, о чем мог, без боязни показаться смешным, рассуждать иной чистопородный барчук, не смел высказывать безродный сын дорожного техника. Впрочем, говорить смел. Никто из окружавших не осуждал его фантазий. Но ясно же, его мечты о военном флоте беспочвенны, так почему не посмеяться над тем, что смешно…

Те же друзья юности охотно помогли ему выправить необходимые для воинского начальника документы о дате и месте рождения, о вероисповедании и происхождении, утраченные его отцом в дни страшной резни в Баку, — без этих документов нельзя было стать на учет, когда пришел срок воинской приписки; влиятельные люди сумели выхлопотать в канцелярии полицмейстера метрику на Ивана Исакова как на уроженца Тифлиса, а не горного села, и позже Ивану Степановичу не раз и не два приходилось в служебных автобиографиях объяснять причину такой путаницы. Помогая Ване, его сверстники искренне считали, что оказывают ему двойную услугу. И верно же: в дореволюционной России юноше, желающему беспрепятственно получить высшее образование, да еще в Петербурге, было выгоднее подать начальству документы уроженца Тифлиса, нежели бумаги из армянского захолустья.

А Исаков твердо решил после окончания училища ехать в Петербург. Мать настаивала, чтобы ее младший сын избрал занятие более надежное, чем заманчивая, но недоступная ему карьера морского офицера. Склонность к технике, к точным наукам надо использовать. Сам же рассуждал про зарю новой эры — надо быть последовательным. Того, чего отцу не удалось добиться, сын при его способностях несомненно достигнет. Семье живется трудно. Павла взяли в армию. Дядя Петр выбивается из сил, чтобы всех обуть, одеть прилично, помочь чем возможно. Хорошо, что старшая — Мария — пошла служить, нашли ей место счетовода на железной дороге, жалованье небольшое, но себя прокормит. Пора и младшему не фантазировать, а позаботиться о куске хлеба. Не обязательно ехать в Петербург. Можно учиться в Баку, в Ростове-на-Дону, в Дерпте наконец, на родине матери, — там прекрасный университет и жизнь дешева… Но Исаков упорствовал — только в Петербург. Туда, где стали мичманами Ушаков, Нахимов, Истомин, Бутаков.

«Швейцарский адмирал»? Ну что ж из того, что он уроженец гор. Историей доказано, что лучшие адмиралы России родились и росли далеко от моря. Ушаков из-под Ярославля, Нахимов родился в Смоленской губернии, рос под Харьковом, а море впервые в жизни увидел только тогда, когда его привезли в Петербург и определили в кадеты Морского корпуса. И не море увидел — устье Невы в версте от корпуса. Но сумел же Нахимов прославить Россию и ее флот на века!..

Взвесив все возможности, Исаков решил во что бы то ни стало пробиться в Морской корпус, сдать туда экзамены лучше всех поступающих. Несколько лет учения, морской практики в дальних плаваниях и, если он преуспеет в труде и науках, на белые с золотой окантовкой и накладными якорями погоны гардемарина он заслужит лычки флотского унтер-офицера да еще дудку на витой цепи на грудь. А там и мичманский кортик не за горами. С мичманов начинали долгое плавание все адмиралы парусного и парового флота, мичман — первый офицерский чин на флоте, первая ступень. К ней стремился девятнадцатилетний Исаков, приехав летом тринадцатого года в Петербург.