Она началась для него 4 октября 1942 года и продолжалась ровно четверть века. Часы, дни, месяцы, годы и десятилетия невыносимых страданий, преодоления мук и героического труда.

В «Хронике Великой Отечественной войны» Черноморского флота от 16 октября 1942 года записано: «В 0 ч. 35 м. базовый тральщик БТЩ-412 с тяжело раненным заместителем народного комиссара ВМФ адмиралом Исаковым на борту в охранении двух катеров вышел из Сочи и в 6.00 прибыл в Сухуми. Оттуда адмирал Исаков на специальном поезде выбыл в Тбилиси».

Его еще нельзя было перевозить — шли девятые сутки после ампутации. Но противник, очевидно, узнал, что в Сочи, в санатории Наркомзема, лежит раненый военачальник, — участились полеты разведчиков именно над этим районом. Следовало ожидать налета. Пришел приказ эвакуировать.

От причала в Сухумском порту до специального вагона раненого несли осторожно и за ним следовала пешая процессия — член Военного Совета и командиры. Впереди и позади вагона прицепили платформы с зенитками, поезд тронулся. «Остановите, остановите», — вскоре потребовал Исаков — так ему стало больно. Поезд остановили, дали передышку и снова поехали — так медленно, как позволял график военного времени, когда еще в разгаре была битва за Кавказ и за Сталинград. Но ему стало хуже. Тогда профессор Джанелидзе, бог флотской хирургии, приказал налить Исакову стакан коньяка. Он выпил, боли утихли. Поезд помчался в Тбилиси.

Три месяца продолжался сильнейший сепсис. Вечером температура подскакивала за сорок, утром падала ниже тридцати шести, изнурял проливной пот. Профессор Петров понимал: от этого человека не надо ничего скрывать, надо подготовить его к горькой правде. Иван Степанович сам читал приговор себе в глазах врачей. Они хотят, но не могут ему помочь. Но он должен жить, война еще только на переломе. Он знал все, что происходит на фронтах и флотах — Черноморском и Каспийском, за них считал себя в ответе. Ольга Васильевна с трудом сдерживала посетителей, умоляя не оставаться у него больше пяти минут — «тигра лютая» называл ее Коккинаки, получивший разрешение Ставки прилететь в Тбилиси и навестить дорогого человека. Они успели переговорить коротко, как на перекрестке фронтовых дорог: «Что у тебя?» — «Ой трудно… Но моряк не должен показывать»… И опять он собрал все силы и стал выздоравливать. «Ок» была рядом неотлучно, как и все четверть века последующей борьбы за жизнь…

Зимой Исаков, не покидая палаты, начал работать, и может быть, в этом было его спасение. А в мае сорок третьего года, отбросив изготовленный для него, но неудобный при такой ампутации протез, он вернулся на костылях в Москву. Он писал генералу Тюленеву осенью: «Сегодня исполнился год со дня моего ранения, когда я выпал из тележки. Конечно, я предпочел бы быть на двух ногах и работать с тобой или на другом фронте, но даже то, что я сейчас могу работать в Москве и как-то приносить пользу общему делу разгрома врага, — и то хорошо. Могло бы это кончиться небольшим памятником в Сочи или в Тбилиси. Поэтому я доволен и признателен тем, кто отодвинул немного устройство памятника, и хорошо понимаю, что кроме Петрова или Джанелидзе много обязан тебе… Первое время я очень тосковал без ответственной работы. Быть на положении почетного зама тяжело, а в военное время особенно. Но к моему удовлетворению, неожиданно получил назначение в правительственную комиссию (по совместительству), работа исключительно интересная и ответственная… Сейчас под моим водительством печатают (впервые) и будут выходить сборники по опыту войны (морские). Зная твой интерес к флоту, буду посылать тебе».

Снова один за другим в морских журналах и отдельными изданиями появляются его труды-исследования опыта второй мировой войны — «Авантюризм германской морской стратегии», «Рейд на Дьеп», а потом и «Военно-морской флот в Отечественной войне», выпущенный большими тиражами в Госполитиздате и в Военно-морском издательстве в 1944 и 1945 годах. Одновременно он поглощен капитальным трудом о «Приморских крепостях» — старая его тема подкреплена свежим опытом второй мировой войны.

Объем сделанного им в последние годы войны огромен. Научные труды по-прежнему сочетаются с разносторонней военной и государственной деятельностью. В сорок четвертом году ему присваивается высшее воинское звание — адмирал флота. Правительство вводит его в комиссию, готовящую условия капитуляции Германии, — победа близка.

Легенда сопутствовала ему на каждом шагу. Я еще служил во флоте, когда услышал трогательную историю про черноморского матроса, будто явившегося на роликовой тележке к адмиралу флота в Главный штаб. Там, под Туапсе, он был ранен в обе ноги, оперирован в том же госпитале, что и адмирал, за ними ухаживала одна и та же красавица сестра, грузинка, ставшая женой матроса; конечно же его пропустили в штаб без пропуска, и адмирал принял его, как друга. А когда вышел проводить, то все офицеры застывали «смирно» на широкой лестнице Главного штаба и отдавали честь двум ветеранам войны — адмиралу на костылях и матросу на роликовой тележке…

В этой легенде истиной было то, что к Исакову обращались многие инвалиды войны и соратники со времен революции, и никому не было отказа, особенно если человек в беде. Истина еще в том, что, помогая, он деликатно щадил самолюбие просителя. Я прочел немало писем, где, посылая деньги, он объяснял, что детей у него нет, думали усыновить ребенка, да беда не позволила, вот он и делится излишками с теми, кто ему необыкновенно дорог.

Ходила легенда, связанная с его отказом вторично занять пост начальника Главного морского штаба, — надо ездить на флоты, а у него только одна нога. Будто ему было сказано, что лучше с одной ногой и светлой головой, чем с двумя ногами, но без головы. Он действительно был на этой должности десять месяцев, работал по восемнадцать часов в сутки, пока в 1946 году его не свалила мучительная боль. Работать в кабинете и не бывать в море он не мог, он знал, чего требует жизнь от высшего штабиста, и не желал скидок. Еще до войны он щепетильно относился к совмещению должностей в Москве, в наркомате, с должностью начальника академии в Ленинграде. Фиктивности он не терпел. А после ранения и возвращения в строй он отказывался от таких льгот, которые, по его убеждению, противоречили интересам дела. В одном из рапортов он просил освободить его от большой должности, потому что право работать дома часть недели сковывает оперативную деятельность министерства и несовместимо с государственными задачами — не каждый, к сожалению, способен на открытое признание своей физической непригодности для иного поста.

Четверть века его второй жизни удивительно выявили его многосторонний дар. Но главное — в полную меру открылся талант его характера. Да, талант характера, вобравшего огромный запас жизненной энергии и ясных воззрений на мир и обязанности человека перед обществом за годы двух революций, четырех войн и последней, самой мучительной и долгой, но и самой радостной войны с самим собой, с недугами, с природой, кажется, не уступающей ему ни пяди пораженного организма. Воли, одной воли человеку мало в этой войне, если нет внутренней насыщенности убеждениями, знаниями, культурой и потенциальных способностей ума. Необходимость выбора стояла перед ним не раз, совесть, опыт, интуиция не раз подсказывали ему верный курс. Теперь, в зрелом возрасте и на взлете фортуны, решала выбор возможность самоотдачи.

Как честно и с максимальной самоотдачей использовать остаток жизни? Ради чего существовать? Что он, вопреки недугам, способен сделать в полную силу? Он член-корреспондент Академии наук СССР, увенчан лаврами, орденами, Золотой Звездой Героя, маршальской звездой, но не в его правилах занимать место, где другой, более сильный и свежий талант может дать больше. Он щедро советовал, отдавал накопленный опыт другим, не терпя скопидомства и собирательства, щедро одаривал редкими находками каждого, кто не праздно, но глубоко вникал в историю или подхватывал идею, им выношенную, но теперь для него непосильную.

Так он написал в соавторстве с офицером Леонидом Еремеевым книгу «Транспортная деятельность подводных лодок», задуманную, вопреки господствовавшим взглядам, еще до войны и, по его убеждению, остро необходимую в наше время. Так он передал другим завершение всемирно признанного «Морского атласа» — им задуманный, им организованный труд — и сильный коллектив, пущенный в славное плавание — до последнего тома. Так он заметил и поддержал таллинского инженера Корсунского, любителя истории кораблей, не только открывшего ему судьбу «Изяслава», погибшего в Локсе в сорок первом под именем «Карл Маркс», но и вовлекшего всех выживших изяславцев в благородную борьбу за очищение от наветов доброго имени приморских жителей Локсы, спасших из огня последний экипаж эсминца.

Так он раздавал людям — по выбору! — книги, реликвии, сюжеты, свои замыслы, ничуть не заботясь об авторстве и приоритете, больше озабоченный продолжением начатого или найденного, — он понимал ограниченность срока жизни.

К нему пришел однажды Михаил Ромм, человек темпераментного ума и честной души, для разговора о будущем фильме «Адмирал Ушаков». Иван Степанович был в штатском, на костылях. Постепенно, слушая Исакова, режиссер обо всем прочем забыл. Он видел ироничные и очень умные глаза, чуть-чуть грустные; если собеседник, рассказывая, становился серьезным, «то только для того, чтобы стать серьезным». Ирония, улыбка были в каждом его рассказе непременно. Об Ушакове, о Нельсоне, о короле Фердинанде, Вильяме Питте или о Гамильтоне Исаков рассказывал, как о личных знакомых. Он настолько все это знал, что у слушателя не возникало даже мысли, откуда он это знает.

Став консультантом картины, он написал для съемочной группы уникальное сочинение — «Морская служба XVIII века», описав все, что надо знать актерам и постановщикам: обязанности матроса на корабле того времени, обязанности командира, все, вплоть до походки, заряжения оружия. По его чертежам построили макет корабля XVIII века, верх водрузили на стальную баржу. Она болталась с высокими деревянными надстройками в одесском порту. Люди с волнением следили, как по крутому неудобному трапу поднимается на нее адмирал флота — на костылях. Режиссер позабыл, что у этого человека нет ноги, что ему ежедневно делают какие-то инъекции, что он мучительно болен и его жена временами спит около его кровати на полу, чтобы не оставлять его ни на секунду. И вот однажды в съемочной группе просматривали материал. В темноте зала Ромм не видел Исакова. Но когда внезапно зажегся свет, он увидел, что Исаков сидит пепельно-серый, с бесцветными губами и пот течет с его лба. Но едва тот почувствовал, что режиссер на него смотрит, он спросил: «Больше материала нет? Кажется, мы еще должны зайти к директору студии? Пойдемте».

В госпиталях — а Иван Степанович часто попадал в госпитали на повторные, но бесплодные операции — он не расставался с карандашом и бумагой. Утром ли, ночью ли, — а ночи были бессонные, хотя часто он притворялся спящим, чтобы избавиться от уколов или чтобы угодить экспериментаторам лечения электросном, — он записывал беспокоящие его мысли, адресуя их Ольге Васильевне, полвека он так ее любил, что никому не простил бы малейшей обиды, нанесенной ей.

23 мая 1954 года он записал: «Воскресенье, утро. Все-таки неисправим. Размечтался — сколько сделано во время отпуска, а сколько после. И это не патологическое. Потребность: без осуществления замыслов — неоправданно, ради чего все переносил? ради чего остался живой?.. Надо обязательно успеть сделать много полезного для народа, для государства… и тем самым для себя и тебя. Только надо вытравлять остатки тщеславия от своей полезности. Надо успеть помочь другим».

И вот он пришел к решению — писать рассказы. Чтобы принести наибольшую пользу молодым и флоту. Так он и объяснял в письмах, отвечая на вопросы друзей: почему он, человек такой большой и сложной биографии, к тому же искусно владеющий пером, не пишет мемуаров? Доктор технических наук, профессор И. Г. Ханович, известный специалист по кораблестроению, в воспоминаниях, опубликованных в «Вестнике архивов Армении», привел такие слова Исакова: «О мемуарах. Вы правы. Но у меня есть такие нарушения из-за культи и невромы, что рискую не получить причитающегося мне гонорара от издательства… В этих условиях браться за 2–3-летнюю работу — нецелесообразно. Заведомо идти на неоконченную повесть. Остаюсь при убеждении, что надо писать от частного. По кирпичику. А крупноблочное и секционное по возможности. И учтите — этих возможностей почти нет, так как в строю и в Академии наук».

Его литературные дебюты горячо поддержали Александр Твардовский и Константин Симонов. «Новый мир» ввел его в литературу, рассказы печатали все ежемесячники. Он писал мне однажды: «Научные начал писать в 1924 г. Новелетто и фацеции только с 1959 г… Рассказы читают, знаю по получаемым письмам (даже от отставного майора из Бугуруслана — «только теперь понял, что делал флот в В. О. войну»). Это — высшая награда».

Избранный им жанр писательского труда требовал частого обращения к архивам, в библиотеки, на это не было ни времени, ни сил. Его выручали Ольга Васильевна — она работала в Академии наук — и ее заместительница, большой друг их дома, Анна Павловна Епифанова, обе библиографы. Иван Степанович называл их «мои библио-графини».

В шестьдесят третьем году Иван Степанович был принят в Союз писателей. Выходили сборники его рассказов, его блестящие эссе о Евгении Петрове, литературные портреты заслуженных моряков, имена которых он считал своим долгом вернуть поколению. О «крупноблочном» он не забывал. В его черновых записях есть и планы автобиографии и даже предполагаемое заглавие: «Записки мичмана Исакова, скорректированные адмиралом флота Советского Союза Исаковым». В одном из писем, за два месяца до кончины, летом 1967 года, Иван Степанович перечислял рассказы, «брызги», «досуги старого адмирала» и биографические работы, готовые на восемьдесят, девяносто и девяносто пять процентов, и спрашивал совета у друзей, на чем сосредоточить сейчас внимание. Некоторые рукописи удалось найти и опубликовать, но многое еще надо найти.

Ну а как же с обещанием назвать его именем эсминец?

Иван Степанович не зря написал саркастический рассказ «Крестины кораблей». Он пришел к убеждению, что давать кораблю имя здравствующего человека недопустимо. Незадолго до смерти Исаков встретился с Николаем Герасимовичем Кузнецовым «как пенсионер с пенсионером». Поехали на Ленинские горы, у парапета смотровой площадки он заговорил, что детей у него нет, никого не останется, так будет ли назван его именем корабль?..

Человек есть человек. От собеседника это не зависело, но Исакову хотелось, чтобы его имя сохранил флот.

Флот, у колыбели которого он провел молодость, сохранил его имя. Недавно в хронике мелькнуло: к берегам Кубы прибыл корабль «Адмирал Исаков».

Доброго и долгого ему плавания.