1

Белые облака мчались на запад. Я судорожно цеплялся за гриву жеребенка, и мои ладони ощущали ее грубоватую, подобную конопляной веревке, шероховатость. Я пристально глядел поверх его головы, но мне так и не удалось разобрать, по какой дороге мы мчимся. Быть может, это лишь межа среди полей или копытца жеребенка взрывают благоухающий цветами луг? Я захлебывался летящим навстречу ветром, голова кружилась, не знаю почему, но все это казалось необыкновенно прекрасным!

Мы остановились на косогоре, где корчились обглоданные деревца. Я сполз со спины жеребенка в высокую траву. Животное обратило ко мне большие глаза, вдруг схватив трепещущими губами мою руку. Я отмахнулся. Нет, не из боязни, а скорее от той удивительной радости, которую невозможно выразить словами. И тут, где-то наверху, над лесными вершинами, я увидал очи. Синие, зовущие, заплаканные. Мне захотелось крикнуть: «Остановись, подожди, я тебя знаю!..»

Я мчался к ним. Но очи исчезали в лесных поворотах, прятались в колючем терновнике… Меня влекло вслед за ними. Я бежал, задыхался, ноги мои наливались свинцом, коченели, вмерзали в ледяную гладь озера. А я все видел эти очи в бескрайней дали…

Какой странный сон!

 

2

Милан тащил в руке здоровенную, перевязанную бечевкой коробку. Сначала он собирался привязать ее к багажнику велосипеда — можно бы одолжить у кого-нибудь из соседей, — но кролики, которых он туда посадил, были настолько перепуганы, что не так-то просто было унести их из школы. И Милан отправился пешком. Он плелся по улицам, иногда перекладывая беспокойный груз из одной руки в другую.

Милан остановился на площади перед домом, над воротами которого улыбалась разбитая мордашка толстого мраморного ангелочка, и засвистел.

На первом этаже распахнулось окно.

— Тебе что, Милан? — высунулась из окна женщина в цветастом платье.

— Здравствуйте! — крикнул он. — Славечек дома?

— Нету.

— А вы не знаете, куда он пошел?

— Нет, не знаю!

— Гм…

Окно захлопнулось. Милан с досадой подхватил свою коробку и поплелся дальше. Носком ботинка он то и дело поддавал грязные льдинки, которые солнце еще не смогло растопить.

На углу его едва не сшиб с ног верзила в кожаной куртке, Милан ухмыльнулся:

— Эй, Рорейс, ты что здесь околачиваешься?

Верзила остановился, перевалил языком из стороны в сторону жевательную резинку, которую обрабатывал здоровенными челюстями, и угрожающе загудел:

— Но, но, поаккуратней, не то схлопочешь по шее!

Милан скривился, будто внезапно узнал, что сейчас, просто так, шутки ради, ему вольют в вену змеиный яд.

— Ой, как ты меня напугал, Рорейс! — Милан явно издевался над верзилой.

Тот побагровел и кинулся на Милана. Но Милан, не выпуская тяжелой коробки из рук, отскочил от долговязого и, уклоняясь от опасности, все время выкрикивал в его адрес что-нибудь обидное. Но вскоре эта игра Милану надоела, и он спокойно продолжил свой путь.

«Хорошо Рорейсу, — думал он про себя, — такой никчемушный типчик, а у него есть мотороллер. Три года назад, еще в девятом, математик посылал его к второклашкам, чтоб те объяснили, зачем на часах стрелки. Потом Рорейс бросил школу, и папаша купил ему мотоцикл, и теперь этот верзила пытается удивить весь мир! А у самого вместо мозгов опилки. И это называется справедливостью?»

Но тут мальчишка с коробкой в руках вдруг исчез в подъезде старого дома. Он с трудом поднялся на второй этаж и, остановившись у обшарпанных дверей с табличкой «Ножичка Алеш», позвонил. Один длинный, три коротких. После неимоверно долгого ожидания двери растворил мальчишка и сказал:

— Никого нету дома.

— А куда делся Вашек, не знаешь?

Мальчик заправил рубашку в штаны и тоном доверенного человека заявил, что старший брат после обеда с кем-то ушел. Вроде бы к ратуше.

— Ну, тогда приветик… — разочарованно вздохнул Милан.

— Что у тебя в коробке? — поинтересовался мальчик.

— Кролики. Хочешь взглянуть?

Они склонились над ящиком, Милан развязал толстый шпагат и вместе с парнишкой стал любоваться четырьмя насмерть запуганными зверьками.

— А этот рыжий вовсе и не кролик!

— Факт! Это же морская свинка!

— Я таких еще никогда не видал! Дай я ее подержу! — Мальчик взял свинку в руки и уткнулся носом в ее шкурку.

— Как ее зовут?

— Пузырек.

— Пузырек? Разве такое имя бывает?

— Мне нравится.

Мальчишка притиснул к себе зверька и заныл:

— Милан, дай ее мне!

Владелец морской свинки, ревниво и бережно взяв зверька обратно, сказал:

— Нет, свинку не дам. Вот кролика, если хочешь… могу хоть всех отдать. Возьмешь, а?

— Д-а-а! А если я хочу свинку… Мне кроликов девать некуда!

— А свинку куда?

Мальчишка был явно удивлен вопросом.

— Не знаю… Она может спать со мной в кровати!

Милан захлопнул крышку коробки, кое-как замотал шпагатом и затопал вниз по лестнице.

— Не дашь Пузырька? — закричал ему вслед с угрозой мальчишка.

— Не могу… — ответил Милан уже где-то в воротах.

Мальчишка лег на перила и высунул язык вслед жадному владельцу. Это, видимо, его утешило, потому что, запирая двери, он уже что-то фальшиво, но весело насвистывал.

 

3

В конце концов Милан обнаружил ребят перед ратушей. Еще издали он увидал, что, кроме Славечка и Вашека, там стоят этот воображала Петер, Мадла Странская и Вендула. Все они над чем-то склонились. Наверное, листают книгу, которую Петер держит в руке. Ребята и не заметили, как к ним подошел Милан. Только сейчас он понял, что они смотрят фотографии.

— Покажите, — протянул он руку.

Мадла подала ему два снимка.

— Привет, — сказала она удивленно. — Ты здесь?

— Нет… — трагически произнес Милан. — Я — за углом.

Все засмеялись, но тут же снова стали сосредоточенно разглядывать фотографии. Вид у них был, как у детективов, изучающих оттиски пальцев преступника.

— Кто делал? — спросил Милан.

— Я, — откликнулся Петер. В его голосе звучало самодовольство.

— Ты? — протянул Милан недоверчиво. — Брось врать!

— Гляди, вот мы с Мадлой, а ребята нас водой обливают! — с восторгом воскликнула Вендула.

— Покажи…

— А чего мне врать? — нудно завел Петер.

Милан молча пожал плечами.

— Ничего трудного, — продолжал Петер. — Бросишь в проявитель, потом в закрепитель…

— …а потом выкинешь в помойку, — добавил Славечек.

— Да нет… Факт, ребята, здорово просто… — Петер был готов спорить, убеждать всех в своем искусстве фотографа, но его не больно-то слушали. Ребята смотрели на снимки и вспоминали прогулки во время каникул. Это было последнее августовское воскресенье. Ребята решили отправиться вместе куда-нибудь за город, прежде чем их снова поглотит томительная регулярность ежедневных занятий. Без определенной цели, просто шагать часа три по берегу реки против течения. А потом варить в котелке обед. И в последний раз искупаться. И еще позагорать… Почти все получилось именно так, но на обратном пути Вендула вывихнула ногу. Она прыгала через большие валуны. Один раз — удачно, два раза — удачно, и вдруг, споткнувшись, грохнулась на землю. Ребята дотащили ее до ближайшей остановки, страшно долго ждали автобуса, но никому и в голову не пришло вызвать «неотложку». Все злились, что прогулка, не удалась. В конце концов все равно пришлось везти Вендулу в больницу. Какое-то время потом она ковыляла в школу в гипсе.

Милану показалось, что все это было давным-давно. Но даже само воспоминание несло с собой запах раскаленной гальки, покрывающей берег реки, где можно отыскать перламутровую ракушку, искривленный корень ольхи и…

— …Еще много зависит от бумаги. Если хотите, чтоб получился хороший глянец, то наводить его надо очень аккуратно. У моего папы есть специальная машинка, — продолжал свою лекцию Петер. Никто его не слушал, но для него это не имело значения.

— Подумаешь! Твой папа! — осадил его Милан. И поправил шарф. Тут он заметил, что в волосах у Вендулы запутались снежинки. Может быть, это ветер принес их с чьего-нибудь подоконника?

— Ну-ка, Вендула… — Он коснулся ее волос и осторожно сбросил снег на землю. Кончиками пальцев Милан ощутил их удивительную шелковистость.

Милан смутился и, чтоб никто не увидел его лица, нагнулся к своей коробке. Тут все заметили грязный ящик и заинтересовались его содержимым.

— Что это ты тащишь? — спросил Славечек.

— Бронтозавра! — огрызнулся Милан. — Я два часа, высунув язык, гоняюсь за тобой по городу, а ты тут чирикаешь с дамами!

— Зачем?

— Чтоб отдать кроликов!

— Мне?..

— А кому же? Тебе или Вашеку. Только тебе, наверное, дома не разрешат, а ты как, Вашек?

Вашек неуверенно переступил с ноги на ногу, потом, надвинув шапку на лоб, сказал:

— Да что ты! Если я притащу их домой, у нас начнется такое родео… нет, наши насчет животных…

— Славечек… — заныл Милан, — значит, бери ты. Я с твоим братишкой уже говорил, он — «за».

— А почему у себя не оставляешь?

Милан в бессилии развел руками.

— Не могу. Это просто невозможно. Отец их выкинет. У меня жила галка Андула. Красивая такая. Один раз он обозлился, будто она стащила его запонки, и ее пришлось отдать.

— Ты ведь держал кроликов у школьного сторожа. Почему же забрал? — удивилась Мадла. — Он добряк, мог бы немного подождать…

— Он-то добряк… — вздохнул Милан, — только сторожиха вчера взбесилась: причитает, кричит, что он только и знает — нянчится со своими ангорскими! Заявила, что возьмет и заведет себе наседку с цыплятами. Вот и пришлось моим ушастеньким убираться оттуда. И морской свинке тоже.

— И она тоже здесь? — с любопытством спросила Вендула.

— Конечно.

— Покажи… — попросила она.

— Нет настроения.

— Милан, покажи… — присоединилась к Вендуле Мадла.

— Как маленькие… — фыркнул Милан, но коробку все-таки развязал.

Все помогали доставать свинку.

— Какая хорошенькая!.. — ахнула Вендула.

— Да? — Милану хотелось услышать это еще раз, словно она сказала ему что-то очень приятное, хотя эти слова относились всего-навсего к рыженькой зверушке.

— Ну-ка, Пузырек, покажи, какой ты красавец?

— Это «он»? — хихикнула Мадла.

— Конечно. Это пан Пузырек!

Все рассмеялись.

— Послушай, Милан, — повернулся к нему Славечек, — а на ужин он нам не подойдет?

Милан погладил свинку по нежной шерстке и сказал с явной гордостью:

— Еще чего! На ужин! Морские свинки несъедобны.

— А зачем они вообще? — с недоумением спросил Вашек.

— Так просто, ни за чем, — попытался объяснить Милан. — Красивые, и все тут.

— Гм… — сказал кто-то недоверчиво.

— А свинку ты тоже отдаешь? — вдруг спросила Вендула.

Милан неуклюже затоптался на месте, мельком поглядел на девочку и, опустив глаза, стал разглядывать носки своих ботинок.

— Свинку пока нет… Попробую, может, дома… С нашими трудно. Если бы Лилина не была такой чокнутой…

— Ваша Лилина собирается поступать в театральный? Да? — спросила Мадла.

— Не знаю. Мне-то что!.. Наверное!

— А еще брат…

— У меня свои заботы. Ну, Вашек, ты как?

— Нет, не могу. Я сказал. Отец меня на куски разорвет! Вот Славечек — тот может.

— Итак, дамы и господа, я беру их, — провозгласил Славечек. — Правда, дома будет легкий скандальчик, факт. Вместо того чтоб зубрить формулы, я являюсь с кроликами!

Милан улыбнулся. Завязал коробку и, сказав Вендуле: «Отдай!» — засунул морскую свинку себе за пазуху, а коробку протянул Славечку.

— Сыпь поскорей домой, не то мне их заморозишь!

— Тебе? А я-то думал, что уже «мне»!

— Тебе, тебе! Можешь их насовсем оставить. Только давай не задерживайся…

— Что ты меня гонишь, чего я там не видал!

Милан безнадежно махнул рукой:

— Делай как хочешь!

— Ну, Милан, если ты в конце концов из-за этих косматых образин не спятишь, я буду не я! — ужасалась Мадла.

— Знаешь, Мадлинка, каждый из нас чокнутый по-своему. Некоторые, например, еще в девятом в куклы играют…

Мадла обиделась. Подняла воротник и обиженно протянула:

— Ну и ладно, ничего в этом плохого нет!

— Конечно… — успокоил ее Славечек. — Мы даем грудным деткам куклу, чтоб не кричали «уа-уа-уа!».

— Погодите, погодите, мальчики, скоро вам будет не до шуточек. Еще несколько месяцев, и начнете вкалывать до одурения.

— Вам директор уже раздавал анкеты? — спросила Мадла.

— Ага… вчера! Ох, у меня ноги зябнут! — затопал ногами Славечек.

— Беги домой! — посоветовал Милан. — Согреешься. Ну и что же ты, Вендула, написала?

— Или в экономическую или в двенадцатилетку.

— Молодчина, все по-умному! — закивал головой Петер.

— Это почему?

Петер самоуверенно тряхнул длинными патлами.

— Да потому! Неужели не ясно? Если в экономическую сыпанешься, то зашагаешь в школу, если, конечно, возьмут…

Славечек понял, что должен вмешаться:

— Главное, дорогуша Петер, что у тебя все пройдет как по маслу!

— Ага! Что касается Петера, его не иначе приведут на вступительные под звон литавр!..

— А ты, Вашек?

Вашек развел руками, пожал широкими плечами и наконец провозгласил, что будет каменщиком, как отец и дед.

Славечек с умным видом погладил подбородок.

— Ну да, это вполне естественно, — сказал он серьезно. — Я где-то недавно прочел, что в связи с твоим решением вокруг домов начнут возводить более прочные леса. Чтобы могли тебя выдержать!

Вашек не реагировал. Вашек был спокойный парень.

— А ты, Милан?

Милан молчал. Вендула его толкнула:

— Ты что написал?

— Я… ничего.

— То есть как?

— Обыкновенно. Я не буду отдавать директору анкету.

— Не дури. Ведь куда-то идти надо…

Вместо нудных длинных пояснений он опять пожал плечами.

— Мне пора. Приветик. Вечером дай им поесть! — сказал он Славечку. — Хотя бы корку хлеба.

Милан повернулся и пошел. Ребята с удивлением смотрели ему вслед.

— Что это с ним? — тихо спросила Вендула.

— Не знаю.

Славечек не мог объяснить этой странной перемены в товарище.

— Выпендривается, известное дело! — оценил поведение Милана Петер.

— А может, у него неприятности…

Все молча смотрели вслед удаляющемуся Милану, пока он не исчез за углом обшарпанного дома.

Беседа стала напоминать порванные рыболовные сети, в ячейках которых то тут, то там блеснет уклейка. Надежда на веселый обмен мнениями лопнула, словно воздушный шарик. Ребята расстались.

 

4

«За последние несколько месяцев у нас дома все изменилось. Лилина валяется на диване и читает свои дурацкие книжонки, мама ходит на цыпочках, чтоб, не дай бог, Лилинку не побеспокоить, а папа ворчит, потому что не может прочесть газету, полежать на диване, включить телевизор, не смеет курить и разговаривать во время еды, не смеет ни то, ни это, ни пятое, ни десятое потому, что это может помешать Лилинке. Лилинка Мразкова зубрит театральные роли!

А потом являюсь домой я. Я стал вдруг казаться всем страшно противным, невыносимым, ужасающе невоспитанным: «О, господи, что только из этого мальчишки будет?!»

Никогда еще я с такой неохотой не возвращался домой. Каждый раз, когда я берусь за ручку двери, у меня такое чувство, что я задохнусь.

Я задыхаюсь на нашей кухне, даже если там иногда открывают окно, задыхаюсь везде, куда ни приду, мне больно от того, что близкие не понимают меня…»

 

5

— Какое у тебя настроение, папа? — спросил Милан, выслушав пятнадцатиминутную лекцию о том, что из школы надо приходить вовремя. Он и не пытался особенно возражать. — Я был у Божьей коровки в кабинете. Помогал ей.

— У Божьей коровки? — ужаснулась мать.

— У нашей классной руководительницы Броучковой. Мы ее так прозвали.

Мама укоризненно покачала головой.

— Кроме того, отметки могли бы быть поприличней. В голове одно озорство. А потом удивляешься…

— Мама…

Плотина маминых советов и указаний была, видимо, сильно подгнившей. Поток ее слов хлынул неудержимо. Хорошо еще, что характер у Милана незлобивый. Отряхнется, как щенок, и в памяти не останется даже воспоминания о нудных нотациях.

Он повернулся к отцу.

— Выкладывай, что произошло! — бросил отец коротко.

— Ну вот, опять я горю синим пламенем! — разочарованно заметил сын.

Отец отложил газету и с подозрением спросил:

— Что-нибудь в школе случилось?

— Да нет…

— Тогда в чем дело?

Милан медленно, не спеша полез к себе за пазуху, вытащил перепуганную свинку и сказал:

— Вот в чем.

Лилина на диване испуганно завизжала:

— Крыса!

Милан сочувственно поглядел на нее:

— Как обычно, пальцем в небо!

Отец с матерью не понимая глядели на зверька. Потом оба начали выспрашивать, где он его взял.

— Выменял за тех двух ангорских кроликов… Можно мне его у себя оставить? Мама… скажи!

— Меня от него тошнит! Какой противный! — кричала Лилина. — Пускай он этого урода немедленно выкинет! Мама, вели ему!

Милан счел себя кровно оскорбленным.

— Послушай-ка, дорогая сестрица, — произнес он медленно, не переставая гладить свинку, — если бы ты была такой красавицей, как Пузырек, тебя избрали бы «Мисс 2000 года». Только тебе повременить придется!

— Папа, он грубит!

Мать поставила на стол тарелки с ужином.

— Не ссорьтесь, дети, идите ужинать! — Она, как обычно, избрала мудрую тактику.

— Ну, папа, — не отставал Милан, — ну скажи, можно мне его оставить? Он будет жить в коробке под диваном. Пузырек мировой парень! Ну, папа, скажи, можно?

Отец придвинул стул поближе к столу и наклонился над тарелкой.

Старый испытанный мамин трюк. Сначала она ставила тарелки с пюре и лишь потом предлагала отбивные. Милан любил отбивные, но сейчас они его не занимали. Он чувствовал себя несчастным из-за равнодушия отца. Слово «увидим», которое отец обронил, склонившись над тарелкой, давало слишком маленькую надежду.

— Лилина? — спросила мама и насадила на вилку отбивную.

— Половинку маленькой, — пропищала та.

— Отец?

— Целую. И поменьше жира!

— Ну, а ты?

Милан молчком поднял вверх два пальца.

 

6

«Все ребята и девчонки из нашего класса давно спят, им не с чего ворочаться с боку на бок, они не лежат, уставившись в потолок, на котором время от времени мелькает отблеск фар проезжающих под окнами автомобилей. Они спят себе спокойненько. Они заполнили анкеты, дали их на подпись родителям и завтра вернут Божьей коровке…

Только один я не верну!»

 

7

Утром, не успев захлопнуть за собой дверь, Милан наткнулся на Лупоглазого. Зовут его, правда, Ярослав Кадержабек, но даже он, наверное, об этом давно забыл. Теперь уже трудно выяснить, кто придумал это прозвище. Но оно ему здорово подходит!

— А что у меня есть! — похвалился Лупоглазый.

— Не интересуюсь!

Лупоглазый что-то старательно мусолил в кармане своего пальто и был не в силах больше скрывать от Милана этот загадочный предмет.

— Гляди! — он разжал ладонь. — Зажигалка!

— Где ты ее взял?

Лупоглазый таинственно улыбнулся.

— Подарили!

— Небось стащил?

— Вот еще… — защищался Лупоглазый.

Милан поглядел на него испытующе. Лупоглазый был воришкой. Чужие вещи словно магнит притягивали его к себе. Лупоглазый не мог противиться. Он проводил в учительской больше времени, чем в классе.

— Говорят, у тебя морская свинка есть? Бери зажигалку за свинку!

Милан ухмыльнулся:

— Держи карман шире! — И, положив Лупоглазому руку на макушку, посоветовал: — Забирай свою зажигалку и катись, пока я добрый!

Лупоглазый скривился и с трудом выдавил:

— Шутки шутишь…

Но принял угрозу к сведению и перебежал на другую сторону улицы. Там, на тротуаре, он еще некоторое время любовался зажигалкой, а потом вдруг спрятал ее и принялся грызть ногти.

На площади Милана дожидались Славечек и Петер.

Они поздоровались, и все вместе зашагали в школу. Дождались, пока сторож отпер двери, и, работая локтями, первыми ворвались в раздевалку.

 

8

Физика. К Милану на парту упал сложенный листок бумаги. Записка. Он огляделся, украдкой бросил взгляд на Божью коровку, которая у доски пыталась привести в действие какой-то загадочный прибор для выпрямления переменного тока, и, спрятав записку под парту, нетерпеливо развернул ее. Почерк Вендулы он узнал сразу. Никто в классе не умел выводить такие длинные, тощие буквы. Только она! На этот раз в записке стояло одно единственное слово: «Принес?» — и ничего больше.

Он знал, о чем Вендула спрашивает, и, скомкав бумажку в крохотный шарик, повернулся к окошку, где за третьей партой сидела Вендула. Милан медленно покачал головой. На лице девочки отразилось удивление. Милан прочел в ее взгляде целую фразу: «Ты что, рехнулся?»

Он попытался улыбнуться, стараясь изобразить, будто ему вовсе не важно, что произойдет потом. Но улыбка выдала его мысли, и Вендула это наверняка поняла.

Раздался звонок.

Божья коровка закончила опыт, выключила ток, записала что-то в классном журнале и собралась было уйти в учительскую, но чья-то усердная рука замахала перед ее носом листком бумаги.

— Ах да, сегодня вы должны отдать анкеты. Сейчас я их соберу, — сказала учительница.

Ребята кинулись к ней, торопливо, через головы друг друга передавая подписанные анкеты. Списка у Божьей коровки не было. Она пересчитала анкеты и обнаружила, что двух не хватает.

— Кто еще не сдал?

— Прхалова, — отметила Мадла. — Она больна.

— Кто еще? — нетерпеливо допытывалась Божья коровка.

Ребята переглянулись.

Божья коровка вернулась к своему столу. Всем пришлось снова усесться за парты. Божья коровка читала фамилии и складывала анкеты в стопку перед собой.

— Кого я не назвала? — спросила она.

Милан встал.

— Меня.

Класс зашумел.

— Почему ты не сдал анкету, Милан?

Он молчал.

— Ты ее забыл?

Милан отрицательно качал головой, уставившись на крышку парты, на которой его предшественник вырезал ножом какой-то загадочный рисунок. Может быть, это была подводная лодка, а может, и космический корабль. Этого Милану еще не удалось разгадать.

— Ты ее неправильно заполнил? Или потерял? — настаивала классная руководительница.

Милан упрямо молчал.

— Я не могу из-за тебя задерживаться! На большой перемене зайди ко мне в учительскую! — Она взяла стопку анкет и вышла из класса.

Ребята толпились вокруг его парты; они приставали, выпытывали, выспрашивали. Их вопросы были нескончаемы. Ему вдруг все опротивели. Наверное, думал он, во всем классе лишь одна Вендула может понять его. Видимо, потому-то она сейчас не обращает на него никакого внимания и следит за мухой на оконном стекле. А та — вот смешная! — пытается отыскать лазейку, чтоб выбраться из теплого класса на морозную улицу.

И еще Славечек понимает его. Потому-то он и предлагает всем ребятам катиться подальше от Милана.

Но умнее всех поступил звонок: он разогнал всех по своим местам.

Милан облегченно вздохнул.

А сонной мухе так и не удалось найти дорогу на свободу.

 

9

— Ну, так как, Милан, что все это значит? — спросила Божья коровка в учительской.

Он разглядывал чучела ястребов, ворон и сусликов, пробегал взглядом по ряду банок с выцветшими телами змей и ужей и молчал.

— Может быть, ты мне все-таки ответишь?

Милан нерешительно развел руками. Учительница поняла, что его можно убедить, и, взяв за руку, притянула поближе к себе.

— Послушай!

Он отвел глаза от ее сосредоточенного взгляда и уставился на чучело старого барсука, из которого торчали сено и опилки.

— Я не могу дать анкету родителям… — пробормотал он.

— Это еще почему, скажи на милость?

Наступило молчание.

— Они хотят, чтоб я шел в химический техникум…

— А ты?

Он тяжело вздохнул.

— Ну, а ты… чего хочешь ты?

— Я люблю животных, я хочу… заниматься ими.

Божья коровка уселась к столу, уставленному коробочками, пузырьками, сосновыми шишками, — здесь не было ни кусочка свободного места.

— Мама?..

— Нет, отец.

— Анкету и заявление отдать необходимо. Иначе вообще никуда не попадешь.

— Мне все равно!

— Что ты говоришь, Милан!

Он молчал. Учительница взяла в руки цветной карандаш и стала, словно первоклашка, беспомощно грызть его. Видимо, размышляла о Милане. Наконец она решилась:

— Скажи, чтоб родители пришли в школу, ладно?

Милан кивнул.

— Только непременно. Завтра я их жду. Обещаешь, Милан?

— Обещаю…

— А теперь беги в класс! — Она открыла дверь учительской.

— До свиданья!

Он покинул этот ни с чем не сравнимый уголок с его ароматом сухих растений, чучелами животных и старыми книгами и вышел в коридор. Малыши на бегу натыкались на него, он их не замечал и шел дальше, словно у него не хватало сил избежать столкновения. В классе Милан обессиленно, как мокрая курица, опустился на парту.

— Что было? — толкнул его Славечек.

— Да ничего… велела позвать отца.

— Привет! Вот радости-то, а?

— Через край…

— Чего это Божья коровка к тебе вдруг прицепилась?

— Ты не поймешь…

— Где нам…

 

10

В половине пятого мама послала его за покупками. На листке бумаги растянулся длинный список. В магазине самообслуживания он столкнулся с Вендулой. Увидал светлые волосы, нависшие над пирамидой баночек томата-пасты. Вендула Милана не заметила. Он прижал пустую бутылку к ее спине, как раз между лопаток, и произнес:

— Лапки вверх, барышня!

Вендула быстро повернулась и, улыбаясь, спросила:

— Привет… ты что здесь делаешь?

«Какие у нее замечательные зубы», — неожиданно для себя самого заметил Милан, и это настолько на него подействовало, что он, заикаясь, выдавил:

— Мама просила купить маргарин!

Вендула помогла ему выбрать лучший сорт. Он заплатил, и они вместе вышли на улицу. Смеркалось; на уличных углах на мостовую отбрасывали свет уродливые фонари. Говорят, летом во всем городе установят лампы дневного света.

— Ты спешишь? — спросила Вендула.

— Нет… совсем не спешу, — ответил он.

Они шли рядом и молчали, словно все сказали друг другу давным-давно, и лишь иногда останавливались перед витринами.

«Я, наверное, должен ей что-нибудь говорить», — мелькнула у Милана мысль, но в голову ничего не приходило — ни умное, ни смешное. Он ненавидел себя. Вечно его осеняет, да только не тогда, когда надо. Вендула сама пришла ему на помощь.

— Ты своим сегодня скажешь? — спросила она.

Милан вздохнул.

— А что мне остается?

И вдруг он подумал, что может помочь Вендуле нести сумки с покупками.

— Дай-ка, — сказал он и взял у нее из рук одну сумку. — Какая тяжелая, а я, осел, и не заметил.

— Не страшно. А как ты думаешь, они что?..

— Не знаю. Их не переубедишь.

— Химия, да?

— Ага…

Они перешли на другую сторону площади.

— Погляди, какие очки! — ткнул Милан пальцем в витрину.

Какое-то время они, стоя рядышком, разглядывали фотоаппараты, флакончики с одеколоном, кисти и колбы с яркой краской.

— Ты пойдешь в экономическую?

— Если примут.

— Там четыре года?

— Ага, целых четыре! А потом буду сама зарабатывать. Ты понимаешь — сама! У меня будут свои собственные деньги. И я куплю себе… куплю мороженое со сбитыми сливками! Большую порцию…

— А жить будешь в интернате?

— Наверное. Ведь ездить нельзя… Почему ты спрашиваешь?

Милан ничего не ответил. И только когда они остановились у красного домика, где жила Вендула, заметил:

— Будем редко видеться…

Она посмотрела на него удивленно и, взяв из его рук сумку, принялась ритмично раскачивать ее. Потом подняла голову и заявила, что мама уже дома. Окно второго этажа отбрасывало в темноту свет.

— Что будешь делать? — спросил он.

— Не знаю. Наверное, спать лягу!

Милан махнул рукой, словно хотел отогнать назойливую муху.

— Так рано? — изумился он.

В ее глазах вспыхнула искорка.

— Ну и что же? Знаешь, Милан, я ужасно хочу спать. Наверное, у меня начинается зимняя спячка… Добрый вечер!.. — крикнула она вдруг.

Милан обернулся и, заметив за собой знакомую фигуру пожилого человека, тоже поздоровался. Мужчина ответил. Когда он исчез в темнеющей улочке, Вендула скроила гримасу и вздохнула:

— Шикола… Вот налетели! Он нас видел…

Милан вскинул голову.

— Чего бояться! Не умирать же теперь. Мы не первоклашки.

Вендула опять вздохнула и сказала, что теперь Шикола засыплет ее по математике. Вот ведь мучение…

Встреча с математиком отбила у нее всякое желание продолжать беседу.

— Мне пора. Мама ждет…

— Ну, пока! — крикнул Милан, когда она дошла до калитки.

Вендула помахала рукой и улыбнулась.

А он не спеша зашагал к дому по пустынной улице.

 

11

Лилина, подняв правую руку, стояла посреди кухни и декламировала какой-то монолог. Мама сидела за столом и восхищенно слушала.

Милан вошел, поставил на стол хозяйственную сумку с покупками и включил радио.

— Где папа? — спросил он.

Лилина не прекращала своего выступления.

— Тшшш… — зашипела на него мама и многозначительно кивнула головой по направлению к Лилине.

Он недовольно махнул рукой. Радио разразилось энергичным маршем. Лилина скисла.

— Ах… — причитала она, — разве я могу репетировать в такой обстановке? Дождешься от вас сочувствия! Через несколько дней ехать, а еще столько учить!

— Шла бы ты, сестричка, в комнату! — посоветовал ей Милан.

Он снял куртку и свитер, положил аккуратно в шкафчик, потому что знал — сегодня маму сердить нельзя. Тем временем вернулся отец. Было слышно, как он топает ногами в передней. Милан выскочил ему навстречу.

— Привет, папа… — сказал Милан, вглядываясь в лицо отца. Он, как обычно, пытался по его лицу определить настроение.

— Я голоден как волк! — провозгласил отец вместо приветствия и стал греть над плитой озябшие руки, заявив, что на дворе чертовский холод и пускай мать поторопится с ужином.

— Лилина, ты могла бы поставить тарелки! — обратился он к дочери.

— Мне некогда… мне надо заниматься!

Мать за нее вступилась:

— Прошу тебя, оставь ее. Ты же знаешь, что у нее экзамены. Я решила ехать с ней вместе в Прагу. Я уже и на работе отпросилась. Что ты на это скажешь?

— Как хочешь. Ты что, полагаешь, что в Праге она непременно попадет под машину?..

Милан захохотал.

— Ты глуп как пробка! — оценила его поведение сестра.

— Где мне до тебя, Лилина! Наверное, когда распределяли ум, тебе перепала двойная порция…

Сегодня у матери не было никакого желания слушать их нескончаемые препирания. Она заявила, что и ей хотелось бы иметь немножко покоя, что она измучилась на работе, а тут еще надо возиться с ужином. А это не пустяк.

— Молчи, мать, молчи, — успокаивал ее отец, — через несколько лет все будет по-другому. Милан станет инженером, изобретет какие-нибудь таблетки. Проглотишь — и не надо никакой пищи. Нет тебе ни варки, ни жарки. Печей в доме не станет. К чему? Ведь химия творит чудеса. Съешь таблетку — и весь обед.

— Скорей бы… — вздохнула мама и налила в тарелки суп.

— Молчи, мать, молчи, дождемся! Возьмем хотя бы нашего Милана! Вдруг эти таблетки изобретет именно он! — Отец похлопал Милана по плечу. Инженер-химик Милан Мразек, лауреат Государственной премии!

Милан вздрогнул, словно его ужалила змея, покраснел и свистящим шепотом произнес:

— Я в химический не пойду!

Отец положил ложку на стол и сказал:

— Я считаю, что тебе пора кое-что соображать. Я в твои годы уже твердо стоял на собственных ногах. Когда мне было четырнадцать лет, я пошел на фабрику. Работал до седьмого пота. Я все бы отдал, чтоб иметь возможность учиться… Мы хотим, чтобы тебе жилось легче, чтоб тебе не пришлось надрываться. Но ты не умеешь этого ценить!

Мама стала всхлипывать и искать носовой платок.

— Ты что? — повернулся к ней отец.

— С ним одно мученье! С детства. Еще с пеленок одни неприятности. Лилина — золото… Боже, что из него будет?..

— Слишком балуем — вот что! — повысил голос отец. — С меня хватит!

— Я в химический все равно не пойду. Меня химия не интересует…

— Послушай, мой мальчик! (Милан ненавидел, когда отец говорил «мой мальчик», и тот наверняка это знал.) Ты думаешь, что мне всегда нравилась моя работа? Глубоко ошибаешься! Но только знай: человеку приходится иногда делать и то, что ему вовсе не по вкусу. Ты еще этого не понимаешь… («Как же!» — подумал Милан.) Но привыкнешь. И химия тебе понравится, вот увидишь…

Отец говорил еще не менее получаса. Милан не осмеливался возражать. Но когда понял, что отец готов закончить проповедь, объявил родителям, что их вызывают в школу.

— Зачем?

— Наверное, из-за анкеты, а может, еще что…

— Но я занят, — сказал отец. — Завтра у нас ревизия. Придется, мать, тебе…

Мать привычно закивала головой:

— Как всегда. Все на мне! Ты совсем не занимаешься детьми. У меня и работа, и готовка, и уборка, и дети…

— Перестань, пожалуйста, — стал успокаивать ее отец, а потом прогнал Лилину с дивана, закурил и улегся читать газету.

В семь часов он включил телевизор. Милан вытер посуду и стал стелить постель.

— Ты что, не будешь смотреть передачу? — спросила мама удивленно.

— Не буду, нет настроения.

Милан разделся и стал читать, но, честно переводя взгляд со строчки на строчку, совсем не вникал в содержание. «Что-то будет завтра?» — думал он. Вскоре Милан погасил свет и попытался уснуть. Из комнаты доносился монотонный рокот телевизора. Милан подумал, что так, вероятно, кричал мамонт. Мамонт в их комнате!.. Забравшись под одеяло, он рассмеялся.

 

12

«В витрине книжного магазина я видел большой атлас животных, цена восемьдесят крон. Целая куча денег. Но в атласе, наверное, собраны все животные, какие только существуют на свете. И африканские. А также змеи.

Змей я не боюсь. Ужа преспокойненько беру в руки. Змею… змею я в руки не брал. Вот если б у нас водились анаконды! Длина — двенадцать метров! И такие толщенные, руками не обхватишь. Я бы и анаконду не побоялся.

Да, но только атлас стоит восемьдесят крон! Приличная сумма!»

 

13

На переменке Петер развлекался тем, что поджигал у девчонок промокашки. Он прогуливался между партами и, если на парте лежала тетрадка, отыскивал в ней промокашку, щелкал зажигалкой и неудержимо радовался пламени, которое бедная девчонка спешила погасить.

Милану зажигалка показалась знакомой.

Он окликнул Петера и, когда тот подошел к его парте, спросил:

— Где взял зажигалку?

— Купил…

Милан усмехнулся:

— Я знаю — у Лупоглазого…

— Как ты догадался? — изумился Петер.

— Мне он ее тоже подсовывал. Сколько ты ему дал?

Петер щелкнул зажигалкой.

— Десять. Дороговато, а? Но она того стоит.

— А что, если Лупоглазый ее стащил? — недоверчиво сказал Милан.

— Я ее купил! — возразил Петер, но поспешил засунуть зажигалку в карман.

Милан ухмыльнулся:

— Почему же тогда прячешь? Мы же не отнимаем.

— Теперь купи сигареты и будешь совсем взрослым мужиком! — посоветовал ему Славечек.

Петер надулся и уселся за свою парту.

— А зажигалка и вправду хороша! — признал Славечек и достал из портфеля учебник истории. — Как ты думаешь, наша Бабуля меня сегодня засыплет?

— Я не пророк Магомет! — огрызнулся Милан.

Славечек поднял взгляд к потолку:

— Да будет на то воля аллаха!

А Бабуля уже, словно яхта в гавань, вплывала в девятый «Б».

 

14

«Какие горести могут быть у морской свинки? За ней захлопнулись двери школы, и ей ни до чего дела нет. Лежит себе в коробке и ждет, пока я ее приласкаю, или, когда никого дома нету, вылезает и прогуливается по кухне. У морской свинки, наверное, вообще нет никаких забот. Ей куда лучше, чем мне. Но свинка не может нарисовать картину и не умеет говорить, хотя говорить, может быть, и умеет, только я не понимаю ее языка.

Мой Пузырек наверняка знает, что есть на свете кто-то, кто его любит. Хоть один-единственный человек…

Иногда мне кажется, что вокруг меня жуткая пустота, море непонимания. Но где-то вдали, я чувствую, есть и мой островок…

Я хотел бы найти в себе достаточно смелости и назвать его вслух: Вендула».

 

15

В полдень захрипело школьное радио и среди прочих сообщений назвало фамилию Милана. Его вызывал к себе директор.

— Что стряслось? — спрашивали ребята.

— Ничего, — успокаивал он их.

У дверей директорского кабинета Милан нагнулся и попытался через замочную скважину определить, что его ждет. Это ему не удалось. Тогда, набрав в легкие побольше воздуха, Милан нажал на ручку.

— Здравствуйте, — сказал Милан и одним взглядом сразу оценил обстановку: мама, Божья коровка, директор.

— Садись, Мразек! — предложил директор, хлопая ладонью по столу в поисках очков.

Милан опустился на свободный стул и принялся разглядывать стены кабинета. Над рабочим столом директора висела большая картина: «Подсолнечники».

Каждый раз, как Милан приходил сюда, взгляд его останавливался на этих подсолнечниках. Он не смог бы объяснить, чем они так его привлекали. Может быть, тусклым оранжевым цветом?

Директор начал говорить о том, что Мразек учится уже в девятом классе и ему, должно быть, известно, что он должен сейчас решить, куда пойти учиться после окончания девятилетки.

— Я же вам говорю, товарищ директор, — ответила вместо Милана мама, — мы хотим, чтобы сын поступил в химический техникум. Учится он хорошо, голова на месте, было бы жалко, если б…

— Но я не хочу… — перебил ее Милан.

Какая невоспитанность!

Тогда в разговор вмешалась Божья коровка:

— Но, пани Мразкова, у Милана по химии тройка, вы не можете этого не знать!

Мама улыбнулась и заявила, что знает, и очень даже хорошо знает.

— Если он может получать пятерки по математике, а по другим предметам только пятерки и четверки, почему же ему не дается химия? — добавила она. — Чтоб вам было ясно, да потому, что он просто не хочет. Он упрям, не так ли? — Мама наклонилась к Милану и легонько стукнула его по голове.

— Вы уверены, пани Мразкова, что поступаете правильно?

— Что вы хотите этим сказать?

— У Милана душа лежит к иному. Он любит животных, понимает их, ему с ними хорошо…

— Мальчик в пятнадцать лет еще не может сам решать свою судьбу.

— В химический техникум могут пойти другие ребята, но не ваш Милан. Поймите это! — Учительница нервно терла лоб.

Милан заметил, что разговор ее утомляет. Но мать не уступала:

— У меня двое детей…

Тут Милан многозначительно вздохнул, ибо знал, что последует за этим словами. Все посмотрели на него, но мать это не смутило.

— …двое детей, — повторила она. — И я хочу, чтоб они твердо стояли на ногах. Лилина подает в театральное. Сами понимаете, сколько хлопот. Если бы не знакомства… как говорится… А сын чтоб всю жизнь маялся где-то в захолустье только потому, что в пятнадцать лет забил себе голову ерундой? Я не хочу дожить до этого. Когда-нибудь он сам попрекнет нас, что мы не настояли на своем.

— На экзаменах в техникум будет большой конкурс, — предостерегал ее директор. — Что вы будете делать, если Милан провалится?

Мать, видимо, все обдумала заранее и спокойно ответила:

— Год отработает на химическом заводе учеником, а потом будет снова сдавать.

— Вы погубите Милана, пани Мразкова! — резко ответила ей Божья коровка.

Мать заерзала на своем стуле.

— Послушайте, что я вам скажу! Когда у вас будут свои дети, вы станете по-другому смотреть на вещи. Милан наш сын, и решать за него будем мы!

— В таком случае не рассчитывайте, что школа даст ему рекомендацию… Что вы скажете, товарищ директор?

Директор поигрывал очками. Он начал издалека, стал говорить о проблемах молодежи вообще и так далее, и Милан понял, что директор не хочет поддерживать Божью коровку.

Мать победоносно взглянула на учительницу.

— Мне можно идти? — спросил Милан; он чувствовал несправедливость, жалел Божью коровку, как жалел бы жертву кораблекрушения на одиноком плоту, которой никто не может помочь.

— Ступай, Мразек! — закартавил директор.

Мать, прежде чем Милан успел подняться, стала поправлять ему воротник рубашки.

— Не срами нас, — заметила она многозначительно.

— Мама, оставь меня, пожалуйста. — Милан сопротивлялся и отталкивал ее руку. — До свиданья! — крикнул он и так хлопнул дверьми, что по коридору пошел гул, словно выстрелила пушка. — Ой, извините, я случайно, — сказал он извиняющимся тоном, сунув нос обратно в кабинет.

И его злость сразу пошла на убыль. Словно, хлопнув дверью, он разрядился. Он успокоился. Он больше не злился ни на мать, ни на директора. Ему было все безразлично. Только в душе остался странный, щемящий осадок: жалость к себе. Милан плелся по пустому коридору и чертил пальцем на стене ломаную линию.

 

16

После уроков в зале состоялся турнир по настольному теннису. Собралось много ребят. Милан тоже записался, но вылетел уже в третьем круге. Более того, его, Милана, победил семиклашка, потому что сегодня Милан никак не мог сосредоточиться. А может быть, потому, что тот мальчишка из седьмого на самом деле был классным игроком.

Милан злился на себя. Он вполне мог выиграть. Но все болели за того, из седьмого. Даже Вендула. Наверное, потому, что он младше. Ну и пусть!

Милан сел на стул у стенки, недалеко от дверей. Потом пошел играть Славечек и освободил место рядом с Вендулой. Милан тут же перебрался туда.

Явился Петер с транзистором. Все стали слушать танцевальную музыку. Петер был счастлив: наконец-то он был в центре внимания; собственно, не он, а его транзистор, но ему, видимо, и этого достаточно. Он начал заливать, будто приемник ему привез дядюшка из Японии.

Никто ему не поверил.

Петер клялся самыми страшными клятвами, утверждая, что готов провалиться на этом самом месте.

Потом к Петеру подошла какая-то девчонка из шестого. Милан не знал, как ее зовут, только видел иногда среди малышей возле школы. Наверное, она жила на другом конце Стршибровиц. Девочка протянула Петеру какой-то сверток в черной бумаге.

— Папа послал тебе все фотографии, которые остались, — сказала она и побежала к своим ребятам.

Мадла испытующе поглядела на Петера:

— Что за фотки?

— Да так, ничего… — стал отнекиваться Петер, пытаясь поскорее спрятать сверток в карман куртки.

— Показывай, — приказал Милан и схватил таинственный сверток.

В нем оказались те самые фотографии, которые сделал Петер во время каникул. Милан показал их всем ребятам.

— Значит, ты их вовсе не сам проявляешь! — воскликнула Вендула.

— Ясненько! Таскает пленку к Водеру, а нам внушает, будто он мастер фотодела! — хихикала Мадла. — Ну и гусь…

— И не совестно тебе, Петер? — упрекала его Вендула.

— Подумаешь, делов! Что тут такого? — оскорбленно оборонялся Петер, тряся кудрявой головой.

Потом отобрал фотографии, спрятал их и тут же принялся ругать Славечка за то, что тот безобразно держит ракетку. Милан сидел и удивлялся, как это Петер может так унижаться перед ребятами, лишь бы хоть чем-то выделиться!

В зале наконец наступила тишина. Стали называть победителей. Выиграл мальчишка из седьмого. Он стоял весь красный на ящике из-под сахара, улыбался и принимал поздравления.

— Я бы обязательно… — Милан хотел кое-что сказать Вендуле, но она его перебила:

— Погоди, я тоже пойду его поздравлю. Он так здорово играл! Правда?

И побежала к победителю. Милан пытался делать вид, будто он этого вовсе не замечает, а сам тайком поглядывал за улыбающейся девочкой, которая гладила мальчишку по голове и шептала ему что-то очень смешное.

— Подумаешь, — хмыкнул Милан. — Просто повезло. Потому что все за него болели… И Вендула тоже! Странно, ей-то что до него?

Он почему-то страшно злился на Вендулу.

 

17

Отец сам заполнил анкету для поступления в химический техникум, вложил ее в конверт и велел Милану отдать учительнице.

По дороге в школу Милан изорвал конверт на мелкие клочки и разбросал вокруг себя, словно снежные хлопья. Что будет потом, его совсем не занимало.

Из школы он возвращался со Славечком и Вашеком. Они договорились пойти играть в хоккей. Наверное, лед на пруду еще крепкий и их выдержит. Ночью была оттепель. Последняя возможность побегать, прежде чем коньки будут закинуты на чердак. Но возле костела они заметили старого Ганжлика. Он развозил уголь на маленькой тележке, запряженной парой пони.

— Ребята, наверное, не соберутся! — крикнул Милан и кинулся вслед за повозкой, которая на улице, среди автомобилей, мотоциклов и автобусов, выглядела достаточно странно. — Дядя!.. — кричал он Ганжлику. — Подождите меня, дядюшка!

Старик в мохнатой шубе обернулся, натянул поводья, и лошадки остановились. Милан подбежал к тележке.

— Можно мне с вами? — спросил он, запыхавшись. С его губ срывались клубочки белого пара.

Ганжлик кивнул и подвинулся на козлах, освободив Милану место. Когда Милан уселся, он передал ему вожжи и прикрыл колени клетчатым пледом.

— Нет, дядя, мне не холодно… — счастливо хохотнул Милан. Он чмокнул губами и слегка дернул вожжи. Пони подались вперед, скользя копытцами по обледеневшей мостовой. — Куда едете, дядюшка?

— Везу уголь Стрнадам…

— Это там внизу, в Египте, да?

«Египтом» называли отдаленную улочку рядом с вокзалом. Милан обрадовался, что ехать далеко.

— Ангорские еще у тебя? — спросил Милана Ганжлик, доставая из кармана коробку сигарет и зажигалку.

— Уже нет. Отец сердился. Пришлось раздать. Осталась только морская свинка.

— Сигарету хочешь? — с серьезным видом поинтересовался старик.

Милан засмеялся.

— Ну вот еще…

— Боишься?

— Чего?

Старику удалось наконец закурить. Он с наслаждением выпустил синее облачко дыма.

— А что ваши увидят тебя со мной, — объяснил он Милану.

— Пускай… — упрямо заявил Милан.

Он вспомнил мамину проповедь о том, что не годится сыну директора разъезжать на пони по городу. Что скажут люди? Мама однажды дождалась старого Ганжлика и сделала ему выговор. Но старик в тот момент словно оглох на оба уха, и мама потом не слишком лестно отзывалась о нем.

— Что случилось с Фердой? — Милан показал на ногу коренника.

Ганжлик махнул рукой, похожей на суковатую палку.

— Да так, пустяки. Зашиб.

— Почему же вы не смазали? А если будет заражение?

— Мне бы твои заботы…

— Ну да! Вы, дядюшка, больше любите Маржену. Вот если б она поранила ногу, вы бы по-другому говорили! Бедняжка Ферда…

— Ферда — злюка… А ну-ка поворачивай!

Повозка завернула в боковую улочку.

«Все равно нужно посмотреть, что там у Ферды, — решил Милан. — Вдруг в рану попадет грязь… Тогда придется резать. Мне Ферду жалко. Хоть он и злой, но работает за двоих».

— Мила-а-ан!.. — послышалось вдруг.

Возле трактира он увидал братишку Вашека. Тот тащил полную сумку продуктов. Милан взмахнул над его головой кнутом.

— Покатай меня! — попросил мальчонка.

Милан вопросительно посмотрел на Ганжлика.

— Что ж, можно…

— Садись, да побыстрее!..

У мальчика засверкали глаза. Он подал старику сумку и полез на козлы.

— Аккуратней, как бы тебя Ферда не лягнул! — с важностью предупредил его Милан. «Что бы я стал делать, если бы вдруг появилась Вендула? — пришло ему вдруг в голову. — Я бы ее окликнул? Или постеснялся?.. Нет, наверняка нет! Ведь управлять парой пони вовсе не просто, особенно когда гололедица».

До самого вечера Милан развозил с Ганжликом уголь. В половине шестого старик погнал его домой.

— А Ферде копыто все-таки смажьте, дядюшка! — крикнул напоследок мальчик.

— Есть у меня на него время! Как же! — пробормотал себе под нос Ганжлик и, взмахнув над головами пони кнутом, поспешно покатил на пустой тележке прочь.

«И почему я не пошел на пруд? Хоккей — ведь это здорово! — размышлял Милан по дороге к дому. — Ну ладно. Тогда бы мне не удалось покататься на пони».

Его так радовала мысль, что старый Ганжлик доверяет Ферду с Марженкой только ему!

 

18

Дома все подозрительно помалкивали относительно анкеты. Наверное, потому, что Лилина готовилась к поездке в Прагу, на экзамены в театральный.

За несколько дней до отъезда мать провела подготовку, очень напоминающую передислокацию войск. Прежде всего она перевернула вверх дном все шкафы и ящики с единственной целью убедиться в том, что Лилине буквально нечего надеть.

Поэтому они обе пустились по магазинам выбирать Лилине платье. Выбрали, но дома обнаружилось, что платье необходимо укоротить. Два дня в кухне тарахтела швейная машинка. Милан с Пузырьком, а потом и отец перепрыгивали через коробки с нитками, ужинали бутербродами или разогревали вчерашние шпекачики.

Лилина готовится в театральное! Сумасшедший дом!

Милан эти семейные неурядицы воспринимал спокойно, отлично понимая, что именно поэтому внимание родителей сосредоточено сейчас не на нем.

Он старательно избегал подковырок в адрес Лилины. Более того, в тайниках своей души Милан обнаружил дальний уголок и время от времени вытаскивал оттуда добрые советы, как, например: «Лилина, смотри не дрейфь!», «Лилина, не мямли!», «Лилина, не пей холодную воду!» — и прочие ценные и полезные указания, что надо делать и чего избегать. При всем при том он потешался (конечно, про себя) над суматохой, царящей в доме.

Малодушней всех оказался отец.

После двухчасового «циркового аттракциона» он заявил, что нервы у него не купленные, схватил пальто и шапку и выскочил из дому. Суматоха усиливалась прямо пропорционально приближающимся экзаменам.

 

19

Петер явился в класс со страшным синяком под левым глазом. Синяк загадочным образом изменял свой цвет. Поначалу он казался совершенно синим, но вскоре его края пожелтели, а середина окрасилась в черное. Любопытная игра природы!

— Кто его тебе посадил? — выпытывали ребята.

— А вам-то что? — огрызался потерпевший.

Он почему-то все время куда-то спешил: то отточить карандаш, то разлиновать бумагу — или садился зубрить математические формулы.

— Ну, Петер, не выкручивайся и выкладывай! — сказал ему Вашек. — Не станешь же ты рассказывать нам бабушкины сказки о том, как стукнулся о канделябр.

— Мне вчера шайбой влепили, если уж вам так необходимо знать!

— На пруду тебя не было, — заметил Славечек.

Петер вяло пожал плечами.

Больше он ничего не сказал.

 

20

Милан остался дома совсем один. Мама с Лилиной уехали в Прагу, отец утром сообщил, что у него собрание и он вернется поздно.

На улице шел дождь, и Милану вовсе не хотелось выходить из дому. В холодильнике он обнаружил остатки колбасы, намазал хлеб маслом, нашел в чулане бутылку минеральной воды и решил, что это здорово — так вот кормиться самому.

Милан включил радио, полагая, что будут передавать легкую музыку, но лекция о средневековой церковной музыке его не привлекала. Повернув рычажок, он выключил радио. Потом он вытащил из коробки Пузырька, улегся на диван и стал возиться с ним. Пузырек карабкался к нему на грудь, водил мордочкой по складкам его свитера, а он хохотал, понимая, что любопытство свинки вызвано тем, что она учуяла колбасный дух. Милан отломил кусочек хлеба и дал Пузырьку. Зверек жадно разинул рот.

Наступило кормление «хищного зверя». Вдруг тишину кухни нарушил звонок.

Милан посадил свинку на плечо, подошел к дверям и отворил их.

Вендула!

Перед дверями их квартиры стояла самая настоящая, живая, невыдуманная Вендула.

— Привет! — сказала она тихо, с явным смущением.

Милан заметил, что в руках она держит тетрадь.

— Тебе чего? — не слишком вежливо спросил Милан и шагнул из передней на лестницу.

Вендула улыбнулась, словно желая извиниться за неожиданное вторжение.

— Я хотела… Ты уже сделал математику?

Милана, видимо, испугала ее улыбка.

— Нет… Хотя да, да, сделал… — Он заикался на каждом слове.

— Никак не могу решить. А завтра математика первая. Если Шикола станет проверять примеры — я пропала.

— Не дрейфь… — выдавил Милан. — Я тебе дам свою тетрадку…

Он неловко повернулся, исчез в передней и через секунду возвратился с тетрадью.

— Ты хороший… — сказал Вендула благодарно.

— Вот еще…

С минуту они молчали.

На лестнице хлопнули двери, и появилась пани Кулганкова, их соседка.

— Здрасте… — поздоровался Милан.

— Здравствуй… — ответила она и, неимоверно медленно запирая двери, принялась разглядывать Вендулу.

Милан понимал, что она это делает нарочно. Потом соседка смерила их уничтожающим, полным презрения взглядом, и лестница загудела от стука ее каблуков.

Они смотрели ей вслед, пока Кулганкова не исчезла в прямоугольнике ворот.

— Противная баба… — облегчил душу Милан.

— Почему?

— До всего ей дело…

— Ну, я пошла, — сказала Вендула.

— Ладно… привет! — Милан прикрыл дверь, успев заметить, что через щель к нему обращен ее взгляд. Удивленный, смущенный…

Милан колебался: может, ему следовало попросить Вендулу зайти?.. Нет, они и так очень долго были одни. Он захлопнул двери и, приложив ухо, слушал, как Вендула уходит.

 

21

«Когда Ферда устанет, Ганжлик запросто может вместо него запрячь меня. Я глупее самой тупой лошади. О господи… Вендула пришла ко мне, хотела поговорить, наверное, о чем-то страшно важном, а я ее выставил за дверь! Я готов сам себя отхлестать по физиономии!!! Как это я не понял, что задачки пустяковые и решить их она могла без меня!..

Если будет созван Всемирный конгресс дураков, я там буду председателем. Факт».

 

22

Лилина с мамой возвратились с приемных экзаменов. Наверное, все прошло успешно, потому что Лилина молчала и держалась таинственно, предоставляя обо всем рассказывать маме. У Лилины был бешеный аппетит — так по крайней мере она утверждала, — и потому она съела полкусочка хлеба и два ломтика ветчины.

Мама взяла слово. Она весь вечер говорила не переставая; до мельчайших подробностей рассказывала о каждом, с кем они встречались, и беспрестанно поворачивалась к дочери, чтобы та подтвердила ее слова хотя бы кивком головы.

— Значит, тебя приняли? — спросил Милан.

Мать возмутилась.

— Что за глупый вопрос?! — перебила она его.

— Так все-таки — приняли или нет? — присоединился отец, который тщетно искал свою пижаму.

— Ответ пришлют по почте, так ведь, Лилиночка?

— Значит, еще не приняли? — добивался истины Милан.

— Конечно, нет. Никому ничего не сказали. Но наша Лилина!.. Вы бы ее видели и слышали! Ну, отец, я и не знала, что она такая смелая. Ты понимаешь, наша девочка совсем не волновалась…

— Мама, ну, пожалуйста… — вмешалась дочь.

— Оставь ее, — потихоньку уговаривал сестру Милан, — ты же знаешь, что для нашей мамы просто наслаждение, когда мы сдаем экзамены.

Он улегся рядом с сестрой на диван.

— Сколько схватила? — спросил он фамильярно.

Сестра усмехнулась:

— Трудно угадать…

— Думаешь, тебя примут?

Лилина пожала плечами и перевернулась на спину.

— Там были и лучше тебя?

Она ответила не сразу. Но после паузы все-таки сказала:

— Конечно!

— Но мама считает, что ты… — попытался он возразить.

— Ты же ее знаешь!

— Пора спать! — нарушила их доверительную беседу мать. Она уже была в ночной рубашке и взволнованно металась по кухне.

«Опять ее будет мучить бессонница», — подумал Милан.

— Ты дашь мне наконец пижаму? — недовольно ворчал отец.

Мать хлопнула себя по лбу:

— У меня после этой Праги совсем память отшибло. Что тебе дать? Ага, пижаму…

Лилина поднялась с дивана и удалилась в спальню. Через минуту она вернулась с отцовской пижамой.

— Где она была? — спросил отец таким тоном, будто обнаружил исчезнувший клад.

— В постели, как обычно, — многозначительно заметила Лилина.

Мать вздохнула: «Ты — есть ты!»

Отец что-то пробормотал и исчез в спальне.

Милан погасил в кухне свет.

 

23

Перед математикой Вендула вернула ему тетрадку.

— Ты на меня злишься, да? — спросил Милан.

Она, не понимая, взглянула на него:

— За что?..

— Я думал, ты…

Он не договорил: Славечек вернулся к парте и стал искать задачник. Видно, и у него совесть была нечиста. Он открыл Миланову тетрадку и, увидав три длинных примера, скроил кислую гримасу.

— Ого!.. Уже не успею списать…

— Что же ты будешь делать? — спросила Вендула.

— Рискну! Может, пронесет…

— Смотри…

Звенел звонок. Класс понемногу утихал. В дверях появилась тощая физиономия математика Шиколы.

— Привет… — прошептала Вендула и незаметно проскользнула к своей парте.

«Если Шикола ее заметил, то обязательно вызовет, — подумал Милан. — Тогда она пропала. Придется мне что-нибудь придумать. Например, упасть в обморок… или нет — порезать палец, тогда Шикола кинется перевязывать…»

Но урок математики прошел, по обыкновению, тихо и нудно.

Милана это огорчило, даже самому себе он не смог доказать, что ради Вендулы готов… готов — ну, скажем, порезать палец!

После математики — история. Учитель Фиширек уже переходил от прихода Кирилла и Мефодия к правлению князя Вацлава, как в класс вдруг явился директор.

— Извините, пожалуйста… — сказал он без долгих объяснений историку.

Фиширек отложил в сторону указку, при помощи которой он уже довольно долго пытался показать девятому «Б» на карте приблизительное расселение чехов в девятом веке.

— Мне срочно необходимы Голуб и Мразек!

Фиширек вежливо поклонился:

— Пожалуйста… — и ткнул ореховой указкой в Петера и Милана.

— Идите, идите, — подбодрял их директор, улыбаясь историку.

Ребята вышли в коридор. Директор подал знак следовать за ним и направился к своему кабинету. Они без энтузиазма плелись следом.

— Что стряслось? Не знаешь? — спросил Милан товарища, синяк под глазом которого сегодня отливал золотисто-синим цветом.

— Вроде бы знаю… — ответил тот загадочно.

Милан ткнул его локтем:

— Давай выкладывай, в чем дело?

— Отцепись! — отрезал Петер и прибавил шагу, стараясь очутиться у дверей директорской первым.

Милан оттопырил нижнюю губу. Он размышлял. На ум пришло одно-единственное слово: «Анкета».

Он не отдал анкету! Что говорить? Надо поскорее придумать причину. Чтоб была убедительна и точна, как удар кузнечного молота. Ну, хотя бы… что потерял, или…

И вдруг — стоп! А при чем тогда Петер? Ведь он уже свою анкету отдал!

Петер постучался.

Они услыхали: «Войдите».

И тут Милан увидал, что их в кабинете пятеро: директор, Петер, Лупоглазый, он и… милиционер!

А этот что тут делает? Неужели Лупоглазый опять?..

— Садитесь, товарищи ученики! — предложил директор.

Ну и ну! Если директор вместо ребята говорит ученики — значит, дело совсем плохо!

Ученики сели. Милан погрузился в глубокое кресло. Оно подозрительно застонало. Милан метнул извиняющийся взгляд на директора. Но лицо у того оставалось непроницаемым.

Милан увидал, что Лупоглазый сидит на стуле красный как рак и грызет ногти, беспокойно обводя глазами комнату.

— Значит, так, ребята, послушайте! — произнес седовласый милиционер и, нацепив очки, стал читать бумагу, которую вытащил из пишущей машинки: — «Показания Ярослава Кадержабека…» Ага, вот отсюда!.. «Дней десять назад я находился на станции неподалеку от угольного склада. В это время два человека разгружали вагон. Я заметил, что один из них, гражданин Франтишек Длоугий, положил на перила свое пальто. Я проходил мимо и увидал в его кармане зажигалку…» — Седовласый многозначительно посмотрел сквозь очки на Лупоглазого и продолжал: — «…Я влез в его карман и присвоил зажигалку».

Милану слово «присвоил» казалось колючим. А Лупоглазый эту зажигалку просто украл!

— «Вместе с зажигалкой я взял бумажник, в котором было 120 крон. С присвоенными вещами я ушел домой. Я хотел выменять зажигалку на открытки с ковбоями или продать. На вопрос, кто про зажигалку знал, отвечаю: Милан Мразек из девятого «Б» класса и Петер Голуб из того же класса, которому я продал эту зажигалку за 10 крон».

Милиционер умолк, снял очки и положил их на стол перед собой:

— Кто из вас Мразек, ребята?

— Я… — ответил Милан и попытался встать, но под ним снова заскрипели пружины, и он отказался от своего намерения.

— Ты знал, что Кадержабек украл зажигалку и деньги?

Милан отрицательно покачал головой.

— Но зажигалку ты у него видел!

— Да…

— А деньги?

— Денег не видел…

— Он говорил тебе, где взял зажигалку?

— Нет, не говорил… — послушно отвечал Милан.

Милиционер пригладил рукой свои редкие волосы.

— Значит, ты не знал, что зажигалка краденая?

— Нет, но… — Милан запнулся.

— Что «но»? — вмешался директор. — Договаривай, Мразек, что ты хотел сказать!

Милан уставился на «Подсолнечники». Точно так же он сидел перед этой картиной несколько дней назад. Ему показалось, что подсолнечники вдруг стали другого цвета. Или на улице посветлело?

— Просто я так подумал…

— Подумал?

— Да.

— Почему?

— Этот Лупоглазый… то есть Кадержабек, иногда что-нибудь… крадет!

— Гм… — хмыкнул милиционер.

— А тебе не пришло в голову, что ты должен об этом заявить?

— Нет… — ответил Милан.

Директор несколько минут убеждал Милана в том, что такой способный и думающий ученик, как он, должен был прийти и заявить, что подозревает Лупоглазого в воровстве.

— Ты должен был так поступить, Мразек, правда? — спросил он наконец.

Милана передернуло.

— Не знаю…

Голос директора становился от волнения все выше и даже слегка задрожал. Может быть, сама фамилия «Мразек» раздражала его, ведь директор не выговаривал букву «р».

— Как это так не знаешь?

Милан молчал. Но про себя думал: «Мне-то что за дело! У меня свои заботы!»

— Ты поступил несерьезно, — продолжал директор, картавя. — Я вынужден сообщить об этом твоим родителям. Тот, кто покрывает преступника, становится соучастником преступления. Ты должен это понять.

Милан оторвал наконец взгляд от зеленого линолеума, покрывающего пол, взглянул на рассерженное лицо директора и набрал в легкие воздуха, чтобы объяснить, что он не знал, стащил Лупоглазый зажигалку или нет, но тут же отказался от своего намерения. Милан молчал. Тишину нарушил милиционер:

— М-да, уж вы, товарищ директор, разберитесь с этим пареньком сами… — И, обратившись к Петеру, сказал: — Ну, а ты?

— Мне Лупоглазый продал…

— Кто? — переспросил милиционер.

— Да этот, Кадержабек… — пояснил Петер. — Мы его так прозвали. Я купил у него зажигалку за десять крон. Я ее просто купил!

После минутной паузы он продолжал:

— А потом пан Длоугий меня поймал, сказал, что я — вор, и отвесил мне такую оплеуху, что… — Петер потрогал синяк под глазом.

Милан насторожился. Так вот откуда у Петера «монокль»!

— Как пан Длоугий узнал, что зажигалка у тебя? — продолжал свой допрос седовласый милиционер. — Откуда ему это стало известно?

— Не знаю…

Милиционер усмехнулся и сказал директору:

— Ему нажаловался этот… — Он ткнул пожелтевшим от курения пальцем в Лупоглазого. — Сказал, что зажигалку у него стащил Голуб.

Лупоглазый, глупо улыбаясь, опустил голову.

— Сам украл зажигалку и пошел выдавать товарища — это просто неслыханно! — ужаснулся директор.

— Ну и ну… — не удержался Милан.

— Ты, Мразек, молчи: ты о воровстве знал и мог события предупредить, если б вел себя как порядочный человек! — перебил его директор.

— Я порядочный человек!

— Не груби!

Милан опустил глаза. Он чувствовал, что в горле у него пересохло. Ему было мучительно стыдно. Директор не прав. Он не мог ябедничать на Лупоглазого, ведь… Но если теперь директор вызовет в школу мать или отца… Он и не пытался представить себе, что ждет его в результате этой встречи. Сначала анкета, а теперь еще и эта история!..

— Я поставлю родителей в известность о твоем поведении. Пошлю письмо. Ты мог предотвратить как избиение Голуба, так и другие вещи.

Неприятнее всего для директора было присутствие в школе милиционера. Он то и дело обращался к нему.

Подсолнечники светились в лучах солнца и привлекали внимание Милана. Вероятно, поэтому он не следил за словами директора. Мимо него мчался бурный поток, половодье грохочущих звуков, смысл которых до него не доходил.

Наконец директор умолк, и Милан понял, что может вернуться в класс.

 

24

На большой перемене, во время обеда, он рассказал Вендуле обо всем, что происходило у директора, и увидал, что Вендула проявляет искренний интерес.

— Боишься? — спросила она заботливо.

— Из-за письма? Что ты… — Милан попытался выдавить самоуверенную улыбку. Он живо представил себе минуту, когда мать получит заказное письмо со штампом школы. Сколько ненужных слов выльется на его голову! Потом с работы вернется отец, и сцена повторится, произойдут лишь небольшие изменения в «действующих лицах и исполнителях».

— Одна беда за другой! — добавила Вендула.

— Еще несколько месяцев, и тогда…

— Что «тогда»? — спросила она, не понимая.

Договорить он не успел, потому что к их столу подошли Вомачка и еще двое мальчишек.

— Ну, как дела у супругов? Что слышно? — съязвил Вомачка и уселся за стол с тарелкой кнедликов.

— Ты, случайно, не того… А? — вспыхнул Милан. — Сходил бы, проверился.

— Пойдем отсюда… — сказала Вендула.

Они вернулись в свой класс. Славечек разглядывал какой-то заграничный журнал. «Попрошу, чтоб дал мне домой, — решил Милан. — Если английский, Лилина переведет. Английский она знает прилично…»

Но прежде чем Милан успел заговорить про журнал, в класс вернулся Петер.

Только сейчас! Петеру понадобилось всего несколько минут, чтобы выложить ребятам все, что произошло у директора.

История с Лупоглазым была словно крючок с наживкой, на который попался весь класс. Были высказаны первые суждения. Детективы-любители состязались со знатоками криминалистики.

Но в большинстве своем ребята сделали два вывода: 1) что Лупоглазый продолжает свои кражи; 2) что Милану попало ни за что ни про что.

Но на все советы и указания, что ему делать, — ибо многие специалисты предсказывали самое меньшее четверку по поведению и плохую характеристику, — Милан отвечал два слова: «Еще чего!»

«В субботу после обеда надо сходить с Вендулой на реку», — решил он. Его самого удивило, что именно сейчас ему лезут в голову мысли, ничего общего с грозным письмом не имеющие.

Только бы хватило смелости сказать Вендуле. Ведь это… ведь это же самое настоящее свидание! Факт.

 

25

«Ничего плохого я не сделал. Зажигалку стащил не я, а что Петеру подбили глаз, так это же не по моей вине! Почему директор не хочет этого понять? Письмо он обязательно пошлет. Если б я бегал к нему каждый раз, когда кого-нибудь в чем-нибудь заподозрю, что бы обо мне думали ребята? Лупоглазый и раньше подворовывал, это известно всем. И директору тоже. Говорят, что Лупоглазого отправят в исправительную колонию. Но за что же попало мне? Это жестоко. И несправедливо».

 

26

Прошли два долгих дня. Письмо не приходило. Милан с большой неохотой являлся домой и вопросительно поглядывал на мать. Но та была слишком занята мыслями о Лилининых экзаменах. Она нервничала, ни на чем не могла сосредоточиться и, раскопав старый свитер, вдруг принялась распускать его, решив безотлагательно связать из него новый, для Милана. Модный. Связав с десяток рядов, она звала сына и заставляла поворачиваться спиной; прикладывала спицы, беспрестанно делая замечания и упрекая, что он не может и минутки постоять спокойно, и что рубаха у него не заправлена, и вообще ему следует немедленно отправляться мыть уши…

Но Милан честно признавался себе, что беготня к ее стулу — хоть она и не вызывала у него восторга — намного приятнее, чем тягостные мысли об анкете или письме, которое непременно придет.

Отец стоял нагнувшись над разобранным пылесосом, пытаясь его исправить. И хотя все его ремонтные работы мать обычно сопровождала язвительными замечаниями, Милан считал, что папа — мастер на все руки.

— Как ты думаешь, мы можем в субботу съездить к Кларе?

Милан даже застонал. Это ужасно! Тетя Клара — мамина сестра. Когда бы она ни приехала, всегда ухитрится всех замучить насмерть. Она, видимо, полагает, что Милан пятилетнее дитя, которое только и ждет, чтоб его погладили по головке да поцеловали… В ее присутствии Милан становился страшно дерзким. Мама говорит — «грубым». Но он ничего не может поделать с собой. Он не может выносить тетиных разговоров, этого Ниагарского водопада сладких слов.

— К тете? О господи!.. — воскликнул он с ужасом.

— Ну-ну!.. — прикрикнула мать.

Отец поднял голову от пылесоса:

— В субботу я не могу. Встреча по баскетболу. Первенство района. Я должен пойти…

— «Должен»… — перебила его мать. — Ты всегда что-нибудь должен, когда я куда-то собираюсь! Ты ведь знаешь, что для нас Клара сделала!

— Знаю, знаю. К чему эти вечные разговоры? А может, в другой раз? А?

— Еще бы! Твой баскетбол для тебя важнее. Разве можно хоть раз сделать по-моему!

Последнее слово всегда за мамой. Милан это знает. Мама никогда не ссорится, не пытается воздействовать на отца угрозами, но так долго и нудно уговаривает и доказывает, что отец в конце концов соглашается.

А в тех случаях, когда решение отца бывает тверже каменной скалы, мать прибегает к самому действенному методу — сердечному приступу. Она хватается за сердце, валится на стул и стонет: «Ты своего добился…» Эти слова относятся к отцу, и тому приходится уступать. А что ему еще остается?

Милан злится, что отец не может настоять на своем.

Вот почему все субботние планы предстали перед ним в черном свете. Не было ни малейшего сомнения, что семейство отправится в Фидликов к тете Кларе. Но Милан хочет пойти с Вендулой на реку!

Он должен пойти. Должен!

Опять придется врать. Отцу и маме. А врать нехорошо. Он и сам не выносит вранья. Взять бы да удрать, тогда и врать не придется…

Чепуха! Он отверг такое решение. Не имеет смысла. Все равно ему не удрать. Смелости не хватит. Он весь в отца — тряпка! Милан поглядел на отцовские руки. Пальцы точно и ловко вводили шурупы в узкие отверстия. Отец умеет всё. И вовсе он не тряпка! Просто хочет, чтоб в доме было тихо. У него и на работе забот хватает.

— Ты у нас молодец, папа! — сказал Милан одобрительно, когда отец включил пылесос. В шуме мотора тот не разобрал его слов.

— Что ты сказал?

— Да так, ничего… — Милан ни за что не смог бы повторить эти слова.

 

27

«Надо найти для Пузырька новое место. В кухне уже начало попахивать. Так сказала Лилина. Пока что я вынес коробку в коридор. Пузырек иногда высовывает из нее мордочку, озирается, а потом снова испуганно прячется. Иногда мне кажется, что у нас похожая судьба. Может быть, и меня вот так же выставят куда-нибудь… Почему наши меня не понимают? Никогда еще дома не было столько пустых споров из-за меня, как сейчас. Не пойму, почему они совсем позабыли про анкету. Я всегда злился на Лилину, а теперь вдруг ее заботы мне на руку.

Интересно, зажило копыто у Ферды?»

 

28

Милан помогал Божьей коровке. Он нес в кабинет муляжи — органы пищеварения — и мечтал, как здорово было бы увидеть когда-нибудь операцию желудка. Или слепой кишки. Он смотрел бы спокойно.

Милан осторожно положил тяжелую модель на стол.

— Как дела с анкетой, Милан? — спросила Божья коровка.

Милан покраснел.

— Я… я… — он запнулся, — наши, кажется, отдали директору.

— Значит, все в порядке?

— Да… Мне пора идти. У нас сейчас география.

Он выскочил из кабинета, торопясь спастись бегством от неприятных вопросов классного руководителя.

Милан лгал. Он обманул Божью коровку, а она этого не заслуживала.

Он возненавидел себя.

Он просто трус. Он — боится…

И Вендуле про субботу ничего не скажет. Постесняется. Побоится… Тряпка!..

 

29

Мама послала его на почту с письмом к тете Кларе. Итак, решение принято: в субботу после обеда вся семья отправится с визитом в Фидликов. Предчувствие Милана сбылось.

«Если я не опущу письма, — размышлял по дороге Милан, — тетя его не получит, а может, ее вообще дома не будет. На воскресенье она обычно уезжает в Градец или Весели. Тогда мы вернемся обратно…»

Под аркой дома, где находится почта, он чуть не налетел на девчонку в красном свитере.

Это была Вендула.

— Привет… — сказал он удивленно. — Вот так встреча!

— Угу… — буркнула она, продолжая свой путь.

— Что с тобой, Вендула? — спросил Милан. Он заметил, что глаза у нее красные; плакала она, что ли?

— Ничего. А что?

— Ревела, да?

Она поправила волосы.

— Ну говори — ревела? — настаивал Милан.

— А если и так? Тебе-то что?

Вендула не должна с ним так разговаривать. Наверное, просто сердится. А впрочем, не наверное, а наверняка.

— Я тебя обидел?

— Да отстань ты, чего пристал?

«Это он-то пристал! Очень надо. Станет он набиваться!»

Милан сделал несколько шагов и опустил письмо в ящик. Он тоже поедет в субботу к тете Кларе!

Милан стоял не оборачиваясь. Он решил: Вендула, конечно, ушла. Но девочка стояла на тротуаре.

— Шикола говорил с мамой! — вырвалось у нее.

— Почему? Ведь у тебя сейчас с математикой порядок. — Он хотел перейти улицу, но Вендула удержала его:

— Погоди… мне нельзя с тобой.

Они вернулись под арку.

— А что он ей сказал?

— Что видел меня с тобой. Тогда вечером, помнишь?

— Ну и что тут такого?

— Он сказал, что надо мне думать о математике, а не о мальчишках. Иначе мне с уравнениями не справиться. — Вендула процарапала ногтем на заиндевевших воротах какой-то странный орнамент. — Мама меня ругала. Ей это неприятно… Ты…

Милан не дал ей договорить:

— Я знаю…

— Мама боится, чтоб люди нас не осудили. А Шикола ей сказал, чтоб она побольше думала о моем воспитании.

— …рак! — выскочило у Милана не слишком вежливо. Он спросил: — Почему же ты не рассказала маме, как было дело? Ведь мы же просто стояли на тротуаре. Что в этом такого?

— Мне теперь нельзя ни с кем гулять, только с девчонками.

— И со мной тоже?

Она покачала головой:

— Мама будет очень огорчена, если узнает об этом.

— Не обязательно обо всем ей докладывать.

— Я никогда не врала…

Милан нашел в своем кармане жевательную резинку. Разломил пополам и большую часть протянул девочке.

— Возьми…

— Спасибо… Мне пора, Милан, мама…

Милан взял Вендулу за руку, сказал «подожди», но тут же отпустил. Ему казалось, что он сделал что-то ужасающе глупое. В лицо бросилась кровь. «Тряпка!» — мелькнуло у него в голове. Он судорожно сглотнул слюну.

— Вендула, что ты будешь делать завтра днем?

Она уставилась на него своими темными глазами.

— Заниматься, а что?

Он смущенно потоптался на месте. Потом, набравшись духу, выпалил:

— Ты не хочешь пойти… я бы пошел на реку. Может, и ты со мной… я думал. В два часа… я бы за тобой зашел. Маме не обязательно знать.

Никогда в жизни он не одолевал такой высоты. Но сейчас ему это удалось. Слово «тряпка» теперь к нему не пристанет, он может теперь написать его только с маленькой буквы.

Вендула улыбнулась.

— Не знаю. Если мама…

— Зависит от тебя.

— Я попробую. Во сколько?

— В два. Значит, договорились?

— Мне пора, — сказала она и, попрощавшись, побежала по тротуару к дому.

Милан смотрел ей вслед и чувствовал, что у него дрожат кончики пальцев. А потом кинулся домой, будто кто-то преследовал его по пятам.

— Не обязательно так носиться! — недовольно заметила мама.

Конечно, не обязательно. Просто он не мог выразить свою радость иначе.

А ведь завтра суббота!

 

30

Утром отец объявил, что должен наконец взяться за мопед. Через несколько дней шоссе подсохнет и он сможет добираться на работу на колесах.

Милан предложил свою помощь. Целое утро они провозились с мопедом.

В половине одиннадцатого отец сказал:

— Поднажмем. Иначе не поспеем к поезду.

— Папа… — заныл Милан. — Я хочу остаться дома.

Отец оторвал взгляд от машины.

— Что? — протянул он, не понимая.

— Мне неохота ехать. Она такая нудная…

— Кто? Тетя?

— Ага…

В сарае появилась Лилина. На ней были фиолетовые брючки и зеленый свитер. Милан про себя отметил, что этот наряд ей очень идет.

— Мама велит сейчас же идти домой! Только быстро! — закричала она.

— Уже идем, — ответил отец. — А что, пожар?

Отец вытер старой тряпкой замасленные руки, поставил мопед к стене и сказал Милану:

— Ну, пошли!

Такая экстренность показалась Милану подозрительной.

Он подтолкнул сестру:

— Что случилось?

Она держалась таинственно.

— Увидишь… Можешь радоваться!

«Письмо!» — мелькнуло у Милана в голове.

В коридоре они сняли ботинки и в одних носках вошли в переднюю. То, что они увидели, было не очень привлекательным. Посреди кухни стояла мама с листом исписанной бумаги в руке. Конверт и зеленоватая бумага лежали на столе.

— Что-нибудь принесли? — спросил отец.

— Да! — коротко бросила мама.

Отец не мог взять письмо в руки — боялся испачкать. Он показал кивком головы, чтобы мать положила его на стол, и принялся читать. На его лице Милан заметил жадный интерес. Глаза торопливо бегали по строкам.

Отец дочитал все до конца и выдавил из себя одно-единственное слово:

— Шалопай!

Мама, облокотись на стол, без устали повторяла:

— Ну, ты видишь, ты видишь!..

Отец крикнул Лилине, чтоб налила в таз горячей воды. Он мыл грязные руки, и вода стекала с покрытой маслом кожи мелкими капельками, струйки грязи сбегали по стенке таза. Милан почему-то страшно внимательно следил за этим. Наверное, намного внимательнее и сосредоточеннее, чем за угрозами, уговорами, бранью, которые сыпались на его голову.

В довершение всего отец наконец понял, что директор приложил к письму новую анкету.

— Что ты сделал со старой?

Был ли смысл отпираться?

— Разорвал! — признался Милан.

Шлеп. Отцовская рука припечатала к его лицу пощечину. Такого не случалось очень давно.

Милан схватился за щеку. Он не ощущал боли — лишь стыд и беспомощность.

На него смотрели мама и Лилина.

— Выкладывай все, как было! — кричал, окончательно выйдя из себя, отец.

Милан рассказал про Лупоглазого.

Отец мерил кухню шагами. Взад-вперед, взад-вперед.

— Ты должен был вовремя сказать об этом директору!

Милан молчал. Потом сказал:

— Это было бы непорядочно, нехорошо.

Мать засмеялась:

— Сынок будет нас учить, что хорошо и что плохо!

— Погоди… — оборвал ее отец. — Я сам с ним разберусь!

Он снова нервно зашагал по кухне, настойчиво задавая Милану вопросы и припоминая, сколько раз в жизни ему приходилось поступаться своими убеждениями и принципами. И всегда оказывалось, что это было мудро и прозорливо.

— Но я не хочу ничем поступаться! — крикнул Милан. — Директор не прав. Я не сделал ничего бесчестного! Я это знаю. И все ребята тоже так считают.

— Конечно… все ребята. Еще бы! Мы для тебя ничего не значим. До всего доходишь своим умишком! И чего же ты добился? Ты это понимаешь? Кто будет писать тебе характеристику, а? Директор?.. И что он там напишет? Ну? Что?

— Не знаю.

Отец снова вернулся к разорванной анкете.

— Ты знаешь, чего ты заслужил?

— Знаю. Только я все равно в химический не пойду.

— Ради бога, скажи, — взволнованно вмешалась мама, — а чем же ты хочешь заниматься, мальчик?

— Вы же знаете… — ответил он тихо.

— Лошадьми, скотом, коровами! Он хочет копаться в навозе! — Мама захлебнулась в приступе гнева. Представление о профессии, которую сын хочет избрать, ужасало ее. — Кем ты будешь, скажи на милость?

— Не знаю… — упорствовал Милан.

— Это все потому, что мы с тобой нянчимся! — снова завела мама.

— Я вас об этом не прошу!

— Не говори дерзостей! — предостерегающе воскликнул отец. — Ты с матерью разговариваешь!

«Могу молчать, пожалуйста», — думал Милан, а сам убеждал себя, что не должен, не смеет поддаваться, не смеет позволить переубедить себя. Он понимал, что отец не совсем уверен, что он виноват в этой истории с Лупоглазым. Ему только неприятно, что это стряслось именно сейчас, в то время, когда заполняются анкеты и заявления, когда школа дает характеристики. Отец умел отказаться от своей предвзятости. Он умел уступать. Но за мечту о сыне-химике почему-то держался с необычной страстью.

Спор продолжался еще не меньше получаса.

— Я тебя вышвырну вместе с твоей свинкой! — крикнул вдруг отец.

Милан снисходительно усмехнулся: он прекрасно знал, что на такое отец никогда не решится. Вышвырнуть Пузырька — это еще куда ни шло, но его!..

Слова, слова. Одни слова.

Вдруг мама перевела взгляд на часы.

— О боже мой… — простонала она и сорвала с себя фартук. — Ведь мы опоздаем! Лилина, быстро ставь тарелки, наливай суп, слышишь?

Поднялась суматоха. Отец какое-то время еще пытался выговаривать сыну, мать же перебивала его замечаниями о том, что время летит, и изредка бросала в адрес сына угрозы.

— И давай собирайся, мы тебя ждать не будем!

Милан наконец решился. Терять уже было нечего.

— Я никуда не поеду. Я останусь дома.

Подготовка к отъезду мгновенно оборвалась. И снова крик и выговоры.

Милан словно не замечал их. Он был согласен даже получить еще одну оплеуху.

Мать пришла в ужас:

— Что подумает тетя?!

— Что? — перебил ее отец. — Что у нас сын грубиян. Только ты, сыночек, просчитался. Да, ты останешься дома. Мы тебя запрем, и ты малость поостынешь, забудешь о своих фокусах!

Милан покорно пожал плечами.

Обед показался ему совсем невкусным.

В половине двенадцатого Лилина и родители были уже готовы.

— Папа… — просила Лилина, — может быть, не нужно запирать Милана? Как собаку…

— Не вмешивайся! — отрезал отец.

Мать подхватила сверток — наверное, это был подарок для тети Клары — и приказала:

— Перемоешь всю посуду, понял? И натрешь в кухне линолеум!

Отец закрыл за собой двери и дважды повернул ключ в замке. Милан остался один.

 

31

«Я прочел письмо директора. Отец оставил его на столе. Ну и сочинил! Весь тут. Я его знаю. А как он обошелся с Петером? Наказал? Наверное, нет.

Если б я мог выйти хотя бы к Пузырьку! Он там сидит закрытый в коробке. Как в тюрьме. Спрошу у Вендулы, — может, она возьмет его к себе. Вендула… Скоро без четверти час. Я обещал ждать ее в два. Из дому мне не выбраться. Не стану же я скакать с балкона третьего этажа! Еще разобьюсь. Ну и что?.. Что произойдет? Ничего.

Вендула, может быть… Может быть, она поплачет. Лилина — тоже. У мамы будет сердечный приступ. По-настоящему… Ах, все это глупости».

 

32

Он сидел на диване, тупо уставившись на гору тарелок, кружек и кастрюль, которые ему предстояло перемыть. Он все думал и думал — о себе, об анкете; в ушах все еще звучали родительские угрозы.

Потом в его голове родился план.

Что, если он сбежит?

Да… Сбежит из дому… На несколько месяцев, пока в школе не закончится прием заявлений. На экзамены он опоздает. Все равно отец заставит его поехать в Пардубице, а он опоздает — и все кончено, он выиграл!

Сбежать!.. Но куда? Куда-нибудь, где его никто не найдет. Его мозг лихорадочно работал. За несколько секунд ему в голову пришли сотни вариантов различных укрытий и тайников, которые он тут же отвергал. В конце концов он решил обдумать все по дороге.

Но по какой дороге он отправится?

Он решил оставить родителям записку, чтоб они не очень беспокоились.

Но куда же все-таки двинуться?

Милан кинулся в комнату. В коробке за книгами лежали его сбережения. Он быстро пересчитал. Двадцать восемь крон. Этого вполне достаточно.

Он вернулся в кухню, взялся за ручку двери, несколько раз рванул — не открывается.

«Отмычка! — сказал он себе решительно. Он вспомнил, как однажды отец отпирал дверь, когда Лилина потеряла ключи. — Но где взять проволоку?»

Он долго копался в ящиках, перерыл все коробки и жестянки, пока не обнаружил, наконец, в корзинке с рукодельем спицу.

Он согнул спицу под острым углом, сделал на конце большую петлю и стал ковыряться в замке. Наконец, после многочисленных попыток, раздался щелчок, и дверь открылась.

Милан смог выбраться в переднюю. Входную дверь отпереть легко. Запасные ключи всегда висят на гвозде. Он обул теплые ботинки, надел свитер и куртку. С минуту колебался, стоит ли надевать шапку, но решил все-таки надеть. Ну, теперь он готов.

И вдруг какая-то неведомая сила подтолкнула его обратно к дверям. Остановившись на пороге, он долго смотрел на пустую кухню. Она казалась ему такой одинокой, такой печальной и непривычно чужой.

Когда-то он сюда вернется?

«Пузырек!» — мелькнуло у него в голове. Свинка спала в коридоре, свернувшись в коробке клубочком. Милан наклонился к ней и погладил по шерстке. Зверек лениво потянулся и открыл глаза.

— Прощай, Пузырек!.. Ах ты дурачок, ничего-то ты не понимаешь… Ты и не знаешь, что мы должны проститься. Спи, спи… Так для тебя лучше. Может быть, они без меня будут к тебе добрее…

Он глубоко вздохнул. Потом отвернулся от коробки. Пузырек снова засыпал.

Милан запер двери передней и, спрятав ключ под половичком, взглянул на часы. Четверть третьего.

 

33

У почты он уже никого не застал. Вместо Вендулиной улыбки на него оскалили зубастые пасти два бронзовых страшилища, украшающие тяжелые дубовые ворота. Он оглядел проход под аркой и прошелся по длинному коридору вдоль дверей с табличками: «Посылки», «Телефон», «Телеграф». Сегодня суббота, все заперто.

Ждала его Вендула? Может быть. А он все не шёл и не шел, слишком долго не мог открыть замок. Наверное, ей наскучило ждать, и она вернулась домой.

Из дверей трактира выскочил мальчишка. Милан узнал Петера и окликнул его. Он заметил, что Петер тащит в руке тяжелую сумку с пивом.

— Петер? Ты не видел Вендулу?

— Кого? — спросил Петер.

Милан повторил. Имя, столько раз произнесенное вслух и в мыслях, имя, которое так волнует и вместе с тем успокаивает. Он заметил, что синяк под глазом Петера совершенно исчез.

— Видал… — подтвердил Петер. — Она, кажется, домой пошла. Стояла у почты… с кем-то.

Милан насторожился.

— Постой, постой, — продолжал Петер. — Она пошла, кажется, не домой. С ней был Славечек. Ты ее ждал?

Милан покачал головой.

— Сознавайся…

— В чем я должен сознаваться? — пожал плечами Милан. — А даже если ждал?

— Фьють… — многозначительно присвистнул Петер. — Вот накладочка!

— Что значит накладочка?

— Я же тебе говорю: ты не пришел, а Вендула взяла и ушла со Славечком. Встретила его здесь. Вот это здорово!..

Петер все подливал да подливал масла в огонь.

— Не лезь ты не в свое дело, — посоветовал Милан. Но по голосу было ясно, что он смущен и раздосадован: неужели Вендула могла пойти к реке со Славечком? Хотя Славечек был его самым лучшим другом.

— Ну, приветик, — попрощался Петер. И успокаивающе добавил: — Ты не расстраивайся. Сам понимаешь, Вендула…

— Ты у меня сейчас заработаешь!..

Милану надоело слушать подковырки. Петер самоуверенно засвистел мотив какой-то незнакомой песенки и исчез в боковой улочке.

«А теперь куда? — размышлял Милан. — Если Вендула действительно пошла со Славечком, то поступила так потому, что разозлилась. Ведь я-то опоздал, не пришел вовремя, чего же ей тут торчать! И маме своей она должна что-то сказать…»

Но Милан хотел проститься. Кто знает, когда они с Вендулой снова увидятся. Должна же она по крайней мере знать, что он уходит из дому!

Милан кинулся бежать и остановился только под ее окном. Немного поколебавшись, он засвистел. Никогда раньше он не вызывал ее свистом.

Штора в темном окне осталась неподвижной.

Он снова засвистел. Потом расхрабрился и позвонил. Если выйдет Вендулина мама, он скажет, что ему необходимо поговорить с Вендулой. Не выгонит же она его! Но тут наверху приоткрылось окно и послышался девчоночий голос:

— Чего тебе?

Вендула. Какое у нее лицо! Совсем чужое.

— Спустись, пожалуйста, вниз…

Она презрительно вскинула голову.

— Чего тебе?

— Я тебе все объясню. Я не мог прийти…

— Не мог… — Она усмехнулась.

— Правда. Сегодня пришло то письмо. И новая анкета.

С Вендулой вдруг произошла какая-то перемена. Безразличие и высокомерие исчезли, словно крупинки песка в редком сите. Она крикнула: «Подожди!» — и резко захлопнула окно.

«Она не ходила со Славечком. Она ждала его, Милана!» — убеждал он сам себя. Ему уже вовсе не было скучно торчать тут, на тротуаре, в ожидании Вендулы. Значит, Петер наврал. А он, балда, поверил ему. Зачем Петер это сделал?

— Ну что? — участливо спросила Вендула еще в дверях.

Он оглянулся. На другой стороне улицы он увидал группу пожилых женщин. Их заботливое любопытство было ему хорошо знакомо.

— Пошли к реке. Тебе можно?

Вендула кивнула.

— Мамы нету дома. Я ей говорила, что пойду гулять…

— Здо́рово…

Они поспешно удалились, преследуемые испытующими взглядами женщин.

— Зачем тебе убегать? Не выдумывай! — сказала Вендула, когда выслушала его рассказ.

— Я должен… Неужели не понимаешь?

Она покачала головой:

— Тебя поймают, отправят домой, ты только опозоришься.

— Не поймают, — твердил он упрямо. — Я убегу куда-нибудь на Шумаву… Пойду хотя бы овец пасти или…

— Как ковбой, да? — высмеивала его Вендула.

Ему было неприятно, что она так насмешливо относится к его планам, хотя он и понимал, что и сам еще не убежден в своей правоте.

Они шли по узкой тропинке вдоль реки. Он поднял камушек и швырнул его в мутную воду. Зачем, он и сам не знал этого.

— Тебе хорошо смеяться… — сказал он ей почти с упреком. — Тебе-то чего не хватает?

Вендула остановилась и посмотрела ему прямо в глаза.

— Ты так думаешь?

Милан понял, что переборщил. Два года назад от Вендулы ушел отец. Милан знал его, говорили, что он сильно пьет.

— Я не хотел обидеть тебя… — пробормотал он в свое оправдание.

Она посмотрела куда-то вдаль, через реку. Потом произнесла:

— Всем до нас дело. До мамы и до меня. Папу даже жалеют. Будто живет один, как собака. Только никто не знает, что у нас творилось, когда он являлся из пивной. Никто!..

Милан не перебивал ее. Он понял, что и ей хочется поделиться с ним своей самой тайной болью.

Они всё шли и шли, и шум реки заглушал их слова. Но они не замечали ее переменчивого голоса, поглощенные своими заботами.

 

34

— Вернись, Милан! — Вендула снова уговаривала его.

Он остановился. Здесь еще никто из них никогда не был.

— Знаешь, Вендула, у меня когда-то была живая форель. Красавица! Серебряная, с темными точками на спинке. Я думал, что эту красоту смогу иметь дома. Я пустил ее в воду, в ведро с чистой водой. Я-то, дуралей, представлял себе, что буду наслаждаться этой красотой, понимаешь… Утром пришел в сарай поглядеть, а форель плавает вверх белым брюхом… Задохнулась…

Милан отломил веточку вербы.

— Со мной будет то же самое, Вендула, я просто не смогу заниматься химией.

Она долго молчала.

— Знаешь, что я думаю, Милан? — Она рассуждала вслух. — Может быть, твой отец заставляет тебя идти в химический не из упрямства. Что, если и он хотел когда-то иметь у себя красавицу форель или чего-то в жизни добиться, а у него не получилось? И теперь он надеется, что радужную форель можешь поймать ты!

Милан удивленно смотрел на девочку.

— Ты ведешь дневник, правда?

— Почему ты так думаешь? — спросила она, не понимая.

— Такие фразы девчонки записывают в дневнике, я знаю.

Вендула подняла брови.

— Если ты считаешь, что это фраза…

— Нет… постой, может быть, ты права, но почему именно я?

— Ваша Лилина добьется того, о чем мечтала мама: станет артисткой!

— А может, еще и не станет…

— В городе все об этом говорят.

— Еще бы! Мать не удержишь… А почему я должен отказаться от своей мечты? Я люблю животных и хочу заниматься любимым делом, родители должны меня отпустить…

— Милан! — она почти кричала. — У меня мировая идея! Знаешь что? Иди в химический, а заниматься потом будешь животными. Может, изобретешь какое-нибудь средство, такой порошок! Если насыпать его в реку — рыба никогда не погибнет. Или придумаешь лекарство против… я не знаю против чего. Иди, Милан, в химический. Увидишь — тебе понравится…

Она его просила.

Милан колебался. Словно боялся отказаться от своих планов. И вдруг сказал совсем без всякой связи:

— Тебе, Вендула, надо в Африку ехать!

Она изумилась.

— Это еще зачем?

— Миссионеркой к людоедам!

Вендула размахнулась и стукнула его в бок:

— Да, если они не будут такими упрямыми, как ты!

Милан в долгу не остался, и они стали носиться вокруг толстой ольхи, суля жестоко отомстить друг другу.

 

35

Возвращение домой имеет разный вкус. Иногда оно сопровождается привкусом полыни. Ты ощущаешь горечь, неуверенность и страх.

На сей раз путь Милана обратно домой был подобен движению по тонкому льду. Возвращался он уже а темноте. Ярко освещенные стрелки часов на ратуше сообщали, что скоро пробьет семь. Час назад он проводил Вендулу. Может быть, и ей попадет. А потом бродил по опустевшим улицам, на углах которых мерцали фонари, и все думал и думал о своем…

В конце концов он согласился: да, Вендула права. Да, он вернется домой. Послушается отца, заполнит анкету и отдаст директору. Он не отречется от своей мечты, даже если этот его путь к пастбищам, лугам и косогорам, где носятся кони с развевающимися гривами, будет долгим.

Что его ждет дома? Все, наверное, уже возвратились. Милан не послушался отца, удрал, не вымыл посуду, не натер линолеум. Ох и достанется же ему… Может быть, отец возьмется за ремень и изобьет его?! Пускай, он выдержит. Мама начнет поддакивать: «Ну вот, дождались! Лилина — наша гордость, а ты? Позор семьи! Отец — директор, а сын будет всю жизнь возиться со скотиной! Погляди на Лилину — какие у нее планы!»

Он уже слышит все эти слова, да и Лилина тоже поддаст жару: будет злиться за невымытую посуду.

Но только Милан — не тряпка!

 

36

Еще у дверей он услыхал мамин плач. Но разобрать, в чем дело, не смог. Он тихонько снял в передней ботинки, повесил куртку на вешалку и вошел в кухню.

— Добрый веч… — Слова замерли у него на губах. Он ожидал, что все кинутся к нему с криком: «Наконец-то!» Отец набросится на него, и тут же, возле дверей, Милан сразит его своим сообщением.

Но его прихода никто и не заметил. Мама сидела у стола, в руках у нее был лист бумаги, она что-то неразборчиво читала вслух и плакала. Лилина всхлипывала, уткнувшись головой в подушку на диване. Отец длинными шагами мерил кухню, курил и все время повторял: «Не устраивай, пожалуйста, сцен…»

— Что случилось? — робко спросил Милан.

Мама подняла на него мокрые глаза.

— Лилина… — всхлипнула она. — Нашу Лилину не приняли в театральный институт!

И снова залилась слезами.

— Нет!.. Не может быть! — не мог поверить Милан.

Мать протянула ему листок бумаги, влажный от слез.

«Заказное».

Он поспешно пробежал листок глазами:

«Уважаемый товарищ, сообщаем Вам, что Вы не приняты в наше учебное заведение. Приемная комиссия не нашла оснований для вашего успешного обучения. О своем несогласии Вы можете заявить в течение двух недель».

И подпись. Милан возвратил письмо маме.

— Кто его принес? — спросил он.

— Кулганкова. Сказала, что почтальон утром забыл отдать, торопился…

Мать снова запричитала. Она все возвращалась к письму, словно не хотела поверить в решение комиссии. Милан сел на диван возле сестры.

Ему вдруг стало жаль Лилину. Он понял, что мечта, в которую она так верила, рухнула.

— А ты действительно хотела стать артисткой? — спросил он, быть может, и не совсем кстати.

Лилина кивнула головой. Он погладил ее по волосам.

— Не реви… На следующий год опять попробуешь!..

Тут вмешалась мать:

— Ведь мне все вокруг твердили, что Лилина — талант. Все были ею довольны, и председатель комиссии тоже… Это ужасно! Что нам теперь делать?

— Что? — Отец прервал свой марш по кухне. — А что мы должны делать? Ничего. Абсолютно ничего. Лилина для театра не подходит — тут сказано черным по белому!

Но мать воспротивилась. Она снова схватила письмо и прочла:

— «…О своем несогласии Вы можете заявить в течение двух недель». Ты слышишь, отец, мы можем заявить!

Но отец решительно и твердо произнес:

— Никаких заявлений! С меня хватит. У Лилины нет таланта. И мы это прекрасно знали. Но ты нас всех убедила, ты вообразила: «Моя доченька будет артисткой, все вокруг станут мне завидовать, наша Лилинка будет знаменита!» Так?

— Так!.. — взорвалась мать. — В конце концов я окажусь виноватой! Я! Хотя делала все, чтоб из девчонки что-то вышло. Кто бегал по всевозможным учреждениям и школам? Я! Ты детей годами не замечаешь. Мальчишка растет, как лопух при дороге…

Мать обрела второе дыхание. Запас ее упреков и перечень собственных заслуг были неисчерпаемы. Отец и не пытался обороняться. Он молчал. И лишь когда появилась надежда, что и у матери нет желания продолжать словесный турнир, он сухо заметил:

— О чем ты говоришь! Читай внимательно. Ты же слепа! Ты не можешь сознаться, что другие на экзаменах были лучше Лилины.

— Интересно знать, как ты это всем объяснишь?!

— Я никому ничего объяснять не стану. Лилина пойдет работать в лабораторию. На сахарном заводе будет набор. Останется жить дома, чем плохо?

— Ведь это… — попыталась еще раз возразить мать, но отец оборвал ее, твердо заявив, что ни о чем больше не желает слышать.

Милану пришло в голову, что именно сейчас самый подходящий момент, чтобы… Сейчас он всех поразит, он доставит им радость, если Лилина принесла огорчение.

— Папа… — начал он неуверенно.

Отец повернулся к нему:

— С тобой я еще поговорю. Как это ты посмел удрать?

Милан смог лишь робко улыбнуться.

— Я хотел тебе сказать, я хотел вам сказать, что пойду в химический!

Все смолкли. Даже Лилина в удивлении приподнялась с дивана и утерла платочком глаза. Мать улыбнулась:

— Правда, Милан?

Он подтвердил и протянул отцу анкету:

— Мы ее заполним, и ты подпишешь. Ладно, папа?

Отец посмотрел на него недоверчиво:

— Что это вдруг?

— Я передумал. Мне будет полезно изучить химию… Ты же говорил, что за химией будущее!

— Гм… — согласился отец, но браться за анкету не спешил.

Он снова посмотрел все ее пункты, несколько раз перевернул страницы с текстом и медленно положил ручку на стол.

— Знаешь, Милан, — сказал он, подумав. — Не торопись… Подождем до завтра.

Так и порешили. За ужином родители говорили о Лилине. В конце концов она согласилась пойти в лабораторию сахарного завода. Пока.

Но почему же отец не хочет подписать Милану анкету?

И почему его отослали пораньше спать?

По телевизору сегодня детективный фильм. Разве отец не будет смотреть?

Нет.

Отец с матерью закрылись в комнате. Милан понял, что они хотят поговорить без него. Он надел пижаму, постелил на диван простыню, положил одеяло и только было собрался спать, как вдруг вспомнил: Пузырек.

Как он мог забыть о нем! Ведь зверек целый день просидел в коробке. И в полдень не ел. Поскорей налить ему молока!

Милан вызволил свинку из коробки. Она кинулась прямо к миске с молоком. Видно, порядком изголодалась, бедняжка. Он почесал ее за ушками, она зажмурилась. Придется найти Пузырьку что-нибудь понадежнее, чем эта коробка. Как только прекратятся морозы, надо будет переселить его в сарай.

Милан вернулся в кухню. Забрался под одеяло и погасил лампочку. Из комнаты доносились голоса родителей. Он разобрал, что говорят о нем. Несколько раз он слышал: «мальчишка». Значит, о нем.

Иногда он улавливал целые фразы. Мама все время повторяла: «Что люди скажут. У тебя такое положение… а мальчишка?»

Голос отца был более спокойным и уравновешенным. И хотя Милан слышал не все, ему казалось, что слова отца подобны кирпичам, которые он обдуманно кладет один на другой, ряд за рядом. Как они все-таки решат?..

Он еще раз вспомнил Вендулу. Не попало ей за то, что она так поздно вернулась? Ну да ладно! До чего же здорово вместе ходить вдоль реки! Где бы он ночевал сегодня, если б не встретился с Вендулой?

— …Ты знаешь, кем бы он стал? Рабом восьми часов, галерником! — услыхал Милан голос отца.

Он навострил слух, ловя обрывки разговора. И снова голос отца:

— Я же сказал!

Потом наступила долгая тишина. Милан почувствовал, что устал от этого сумасшедшего дня, переполненного новостями, он повернулся на левый бок и через несколько секунд уже крепко спал.

 

37

Воскресное утро.

Милан поднялся раньше всех. Вошел в комнату. На столике увидал перо и анкету. Нагнулся — она была заполнена. И нигде, ни разу не было слов «химический техникум».

Наоборот, там стояло…

— У-у-у-у!.. — заорал Милан, когда под пунктом «Название школы» увидел несколько простых букв, воплотивших его мечту и страстное желание.

Издав воинственный клич индейца, он ворвался в спальню. Отец читал, лежа в постели. Ни слова не говоря, Милан навалился на него.

— Ты что, спятил, что ли? — крикнул отец, а мама, положив на ночной столик книжку, засмеялась.

— Спятил, что ли? — с опаской спросила она.

— Ты не сердишься, ма? Правда?

Мама шлепнула его ладонью по спине.

— Все вы одинаковые упрямцы! Весь в отца!

— Но, ма…

— Не воображай, Милан, что все уже в порядке, — пытался погасить его восторг отец. — Завтра я пойду в школу, и если насчет зажигалки ты солгал, то…

— Не солгал, все правда, честное слово!.. Ты у нас отец экстра-класса! — крикнул Милан восторженно и расцеловал его. — О… ты колешься, скорее брейся!

— Неженка, — сказала мама.

Милан побежал будить Лилину.

— Я не пойду! Я не пойду!.. — орал он во все горло.

Лилина сонно моргала глазами.

— Куда ты не пойдешь?

— Не пойду в химический техникум, уу-уу!..

— Значит, будешь выращивать своих улиток?

Милан счастливо засмеялся.

— А хоть бы и так! Привет!

— Куда летишь? — крикнула вслед ему Лилина.

Но Милан исчез в передней. Он лихорадочно одевался. В куртке и в спортивных брюках Милан сунулся в спальню.

— Мама, я сейчас вернусь, ладно? Мне надо кое-что сказать Вендуле!

— Кому? — не поняла мама.

— Вендуле, — он смутился. — Одной девчонке из нашего класса, понимаешь?

— Ага… — ответила мама. Хотя, видимо, так ничего и не поняла.

 

38

Он остановился только под окнами красного домика. Нагнулся, чтоб поднять камушек, но заколебался. Наверху еще были опущены шторы. Милан кинул камушек, но он, миновав цель, загрохотал по водосточной трубе. Еще раз. Дзинь! — и камушек стукнулся об стекло.

Штора взлетела вверх, и в окне появилась Вендула в пижаме. Она чуть-чуть приоткрыла окошко, чтоб не напустить холоду, и вполголоса спросила Милана:

— Тебе чего?

— Я не пойду в техникум! — объявил он счастливым тоном.

Вендула вытаращила глаза.

— Ну да? Факт?

— Ага… Отец поумнел.

— А мама?

— Мама пока ни туда ни сюда, но все будет в порядке. Анкету уже подписали!

Вендуле было очень интересно, куда же он подаст?

— Потом скажу, когда… Пошли днем в кино, а?

Она согласилась. И вдруг, быстро оглянувшись назад, что-то сказала маме.

— Велела закрыть окно, — тихо сказала она Милану. — Ну, пока!

Милан махнул рукой. Девочка захлопнула окошко и исчезла.

Он возвращался домой, засунув руки в карманы штанов и широко шагая по тротуару. И вдруг ни с того ни с сего стал насвистывать песенку про молодого жеребца.

Начинался новый, необыкновенный, великолепный день…

 

1

Колбочка вплыла в класс, сопровождаемая Гамерником и Улисным; они тащили на лотках пробирки, полные желтой и розовой отравы, от которой несло так, что даже школьный сторож не смог ее за каникулы выпить. Колбочка заполнила классный журнал, подняла очки повыше и сказала:

— Ребята, мне нужен один из вас — самый сильный и храбрый.

И в то же мгновение мы все вскинули руки и принялись ими махать. Так скачут летом над гладью озера карпы, потому что вода им, наверное, до смерти опротивела. Мы шипели так громко и усердно, что змеям, что живут в кустах ракиты и малинника, со стыда следовало бы забиться поглубже в свои норы среди корней.

Больше всех старался Венда Вотыпка. Он колотил себя в грудь, желая, вероятно, показать этим, что хоть сейчас готов подставить ее разъяренному быку. Колбочка его заметила и сказала:

— Хорошо, пусть будет Венда!

Все мы лишь разочарованно вздохнули и стали наблюдать, как этот воображала Вотыпка идет к столу, чтоб узнать, что его ждет.

Колбочка протянула ему плоский ключ, попросила сходить на почту, взять ящичек с двумя кроликами и отнести в ее крольчатник, пристроенный к задней стороне домика, где она живет.

Вотып вежливо ответил «С удовольствием!» и окинул класс вызывающим взглядом. Но это было еще не все. Когда учительница уже брала в руки мел, она вдруг сказала:

— Итка, ты пойдешь вместе с Вендой, чтоб по дороге он не натворил каких-нибудь глупостей.

— Хорошо… — пискнула Итка, завернула колпачок у самописки, многозначительно взглянула на Монику и кинулась к дверям, где ее уже ждал Вотыпка.

Колбочка все окончательно испортила. Она себе, конечно, не могла представить, что Венда с этой минуты больше не сильный и храбрый парень, а первостатейный хвастун, перед которым Казанова всего-навсего робкий деревенщина.

Колбочка, сама того не зная, жестоко меня задела. Всю химию я пялился на два пустых места за партами и все время представлял себе, как Вотып завлекает Итку своими разговорчиками. Нет, постойте, я ошибся: в классе было три пустых места. Не явился в школу Котрба. Ночью его увезли в больницу. У него началась желтуха. Говорили, что он поел итальянского салата, приготовленного еще в те времена, когда в Чехии ездили на конке. Вот это да! Теперь в него не менее полугода будут пихать один только творог. Пусть бы лучше желтуха прицепилась к Венде, да только этого наверняка никакая хвороба не возьмет!

Они возвратились в класс за несколько минут до конца урока. Вотып отдал Колбочке ключ, сказал: «Все о’кей!» — и развалился на второй парте, будто магараджа на французской Ривьере.

— Ну и как?.. — спросил Гамерник, едва раздался звонок.

Вотыцка скроил таинственную физиономию, достал из кармана жевательную резинку, засунул в рог и стал жевать эту сладкую жвачку.

— Давай выкладывай, как было дело?

— Классно… — изрек наконец Вотыпка.

Он нарочно тянул, чтобы произвести на нас впечатление. Знаем мы эти штучки! Я взял и ушел в коридор. Колачек демонстрировал ребятам, как при помощи досаафовского передатчика он может разговаривать из школы с бабушкой.

— Бабуля, — сказал он в микрофон, — у нас химия была. Я не слишком отличился…

Из коричневой коробочки послышалось:

— Петя, когда пойдешь на физкультуру, хорошенько оденься; если будете в спортзале, смотри не занимайся в одних трусах. Слышишь, Петя?

Колачек дунул в микрофон:

— Слышу, бабуля! — и спрятал передатчик под пиджак, потому что приближался математик Шикола, который частенько путает занятия в школе с военными учениями.

Мы благоразумно вернулись в класс.

Прозвенел звонок, все молниеносно ринулись к дверям и построились. Мы всегда так делаем перед физкультурой: стоим и ждем, пока Карусель не отведет нас в зал. Но вместо него в дверях появилась какая-то тетка в белом халате. В руке у нее был небольшой чемоданчик.

— Что такое? — завопили мы, потому что пропускать физкультуру нам не хотелось. В зале можно поиграть в футбол и вволю побегать.

А тетка преспокойно уселась за стол, подождала, пока мы угомонимся, а потом сообщила, что всем сейчас сделает прививки против желтухи. Мы завопили, но напрасно — все равно ничего нельзя было поделать. Через минуту явился Карусель и погнал нас одного за другим на весы, потому что кто сколько весит, столько и получит кубиков вакцины. Я поглядел на Ладика Суханека. Бедняга! Уж ему-то непременно вкатят лошадиную дозу!

В первую очередь получили свое девчонки. А потом подошел и наш черед. Бима, Целер, Дворжак… Каждый из нас засучивал рукав рубахи: рраз — и готово! Когда подошла моя очередь, я даже улыбнулся. Конечно же, Итке. Надеюсь, она это заметила.

После меня шли Швейда, Туречек и, наконец, Вотыпка. Сестра взяла его правую руку, медленно поднесла шприц и… рраз! Вотыпка вдруг покачнулся и брякнулся на пол. Наш храбрец упал в обморок! Испугался, бедняжка…

— Воды!.. — закричал удивленный учитель.

Я кинулся к умывальнику. Мгновенно набрал полграфина воды и выплеснул Венде прямо в физиономию.

— Ну-ну… — остановил меня Карусель.

Неужели он воображает, что я стану воскрешать нашего дорогого Венду мокрым полотенчиком? Как же!

Наконец Вотыпка пришел в себя, опять уселся на стул, и не успел он опомниться, как сестра вогнала ему в руку иглу. А потом велела сесть за парту.

— Эх ты, герой! — крикнула она вслед Венде.

Начисто сразила. Просто уничтожила. И наш Вотыпка, этот «сильный, храбрый парень», сник, даже вроде меньше ростом стал… Все захохотали.

 

2

Днем я взял скрипку и отправился на урок. Перехожу площадь, вдруг вижу — перед самообслугой стоит Итка с тремя мальчишками: Вендой, малышом Златником и Вонашеком из параллельного.

— Привет, Ойстрах! — крикнул мне Вотыпка и загоготал, будто и впрямь сказал что-то страшно смешное. Видно, он уже успел прийти в себя после укола.

Итка тоже хихикнула.

— Слушай-ка, а билеты на концерт ты еще не продаешь? — пискнул малыш Златник.

Я поднял футляр со скрипкой и — та-та-та-та! — прошил их всех смертоносной очередью. Итку тоже. А потом спросил:

— В парк идете?

— Нет, — заявила Итка и улыбнулась так, что скрипка чуть не выпала у меня из рук прямо на тротуар. — Идем в волейбол играть… Пошли постукаем с нами!

Но я многозначительно постучал по футляру:

— Не могу, у меня урок.

— Ты что, псих, что ли? — удивился Вотыпка и добавил, что его никогда бы не заставили играть на скрипке.

Я ответил, что меня тоже никто не заставляет.

— Правда?.. — не поверила Итка. — А ты уже на ней что-нибудь скрипишь?

Я небрежно шмыгнул носом.

— Тогда давай поскрипи, а мы послушаем! — снова съехидничал Вотыпка.

— Прямо тут? — осадил его я.

— А может, у него там вовсе не скрипка, а кирпичи! — поставил под сомнение мою принадлежность к высокому искусству Вонашек из параллельного, но Итка его перебила:

— Послушай, Гонза, зайди как-нибудь после урока к нам и поиграй мне, ладно? Я очень люблю скрипку.

— Правда?

Я не верил.

Она сощурила глаза и слегка кивнула. И в этот момент по ее волосам скользнул лучик заходящего солнца.

— Как-нибудь зайду… — неопределенно кивнул я и поспешно попрощался, потому что Вотыпка уже открывал рот, чтобы изречь очередную остроту.

Я отправился прямо на урок.

 

3

В передней я столкнулся с Гамерником. Он с подозрительной стремительностью покидал кухню директора Женатого — ну и фамилия! — у которого мы берем уроки. По лицу Гамерника струился пот, а в глазах застыло выражение ужаса.

— Что случилось? — спросил я сочувственно.

Он махнул рукой, а потом показал пальцем на двери кухни.

— Ну, у него и настроеньице сегодня! Можешь радоваться!

— Тебе досталось?

— Раза четыре палкой!

Мне не было жаль его: ведь музыкант, который после двух лет занятий смычок называет палкой, по моему мнению, варвар!

Я влез в тапочки и спокойно вошел в кухню: ведь я никакого страха перед директором Женатым не испытываю. Наверное, потому, что он может исполнить «Юмореску» Дворжака, держа скрипку на голове, а еще потому, что, когда у меня почему-либо ничего не получается, он позанимается со мной минут сорок и отпускает, хотя в другой раз мы можем играть хоть три часа подряд. И не этюды и упражнения, а каватину, романс, всю элегию или каприччо. Он частенько говорит мне, что Кубелика из меня, безусловно, не выйдет, но через несколько лет из-за меня передерутся все оркестры нашего района.

Я вошел, поздоровался и стал настраивать свою скрипку сам. Пан Женатый тем временем допил пиво, записал на листке возле шкафчика, что я на уроке присутствовал, и мы начали.

Сначала дуэт.

И пока мы играли, мне пришла в голову мысль, что ни к чему быть мямлей. Надо как можно скорее зайти к Итке, если уж она сама меня пригласила. Надо ковать железо, пока горячо! Нечего тянуть. Мне было ясно, что наконец-то я получил возможность показать, на что способен. Ведь искусство есть искусство, и я основательно утру нос Венде Вотыпке, который умеет только выхваляться. А потом можно будет позвать ее к себе в беседку и показать коллекцию камней. Бабушке я как-нибудь сумею объяснить, зачем позвал Итку в наш сад.

Но начать я должен с музыки. Я только не знал, что именно ей сыграть. Я мысленно пробежал весь свой репертуар, но ничего не подходило. Когда мы закончили дуэт, я сказал директору:

— К нам приедет тетя Клара из Яблонца. Мне хочется ей сыграть какую-нибудь красивую вещь…

Директор все моментально понял и принялся перелистывать кипу старых нот. Он искал долго, а потом воскликнул:

— Нашел! Эта вещь, Гонзик, весьма и весьма!..

И положил на подставку исписанный лист нотной бумаги. Я разобрал название «Tesoro mio».

— Ты знаешь, что это значит? — спросил он и загадочно прищурился. — Это значит — «Мое сокровище»!

— Подойдет, — согласился я.

Тетя Клара тут была вовсе ни при чем, ведь я хочу сыграть это Итке.

У этого произведения был один недостаток. Оно написано в три си-бемоль. А три си-бемоль для исполнения — мука мученическая. Надо так сильно нажимать пальцами левой руки струны, что когда кончишь играть, то такое чувство, будто по руке проехал каток. Но само произведение было прекрасно! Сначала играл сам директор, а потом эти волшебные та-та, папапа-лалала — я… Я играл в третьей позиции один, до «De capo al Fine» и снова возвращался к «Tesoro mio» и все думал и думал об Итке, какое у нее будет лицо, когда я сыграю ей эту вещь на своей скрипке у них дома.

 

4

Дождь стучал по крыше беседки, словно кто-то там, наверху, заколачивал мелкие гвоздики. Иногда капля, пробравшись сквозь щелку, шлепалась мне на плечо или на руку, как раз когда я принимался разбирать камни в ящике. Когда идет дождь, самое подходящее время заниматься коллекцией, по крайней мере никто не отвлекает.

Сначала все свои камни я хранил в том шкафу, что стоит у нас в передней. Но однажды их увидал сосед, который живет под нами. Подсчитав, что все вместе они весят около трех тонн, он ужаснулся и предложил мне перенести их в беседку, полагая, что это лучше, нежели каждый день ложиться спать с мыслью, что моя коллекция когда-нибудь, проломив пол, свалится ему прямо на голову.

Через месяц стукнет год, с тех пор как я перетащил камни. Ключи от беседки есть только у меня, и я впускаю сюда лишь того, кому доверяю.

Есть такие люди, которые камней не понимают: булыжник, он булыжник и есть, думают они. Но если б они увидали кристаллы барита, которые я храню в этой коробке, или желтый марказит и галенит — взвесишь его в руке, и кажется, что он тяжелее свинца, — то наверняка перестали бы кривить губы! Есть у меня еще турмалин и желто-коричневый змеевик. И еще горный хрусталь: если его положить на книжку или газету, то все буквы удваиваются. Только его я никому не показываю. На это есть причина… Как только найду другой, этот непременно отнесу обратно в школу, в кабинет минералогии…

Я поднимал тяжелую коробку с агатами, чтоб переставить ее на верхнюю полку, и тут в мокром окне появился Ярда Воржишек.

Он вошел не постучавшись. Ярде можно!

— Салют! — сказал он и встряхнулся, как мокрый щенок.

Увидев, что я маюсь с тяжелой коробкой, он тут же помог мне.

— Вес что надо! — заявил он одобрительно, и тут я на него взглянул.

— Ярда! — ужаснулся я и показал на его левый глаз, который даже в полумраке беседки отливал всеми цветами радуги: — Что случилось?

Он махнул рукой и со вздохом плюхнулся на расшатанный стул, который бабушка дала мне без особой охоты.

— Знаешь, Гонза, как мне трудно…

Я не понял.

— Никак не могу добиться успеха.

— А выставка?

— Не спрашивай…

— Заработал что-нибудь?

— Еще бы… погляди! — и он ткнул себя в покрасневший глаз.

Я не хотел приставать к Воржишеку, я знал, что он сам через несколько минут все выложит.

Воржишек жаждет славы, жаждет совершить нечто такое, о чем говорили бы не только в Стржибровицах, но и во всем районе. Он не отказался бы и от того, чтоб его показывали по телевидению.

Воржишек уже все перепробовал. В последний раз он устроил на площади выставку своих картин. Разложил вокруг самообслуги, к каждой прикрепил небольшой листок с ценой и все утро беседовал с женщинами, приходящими за покупками, о том, какое огромное значение имеют произведения искусства в квартире. Но так как он не продал ни единой картины, то мы не стали дожидаться и отправились по домам обедать. Говорят, что Воржишек убрал свои произведения вскоре после нашего ухода. Он тоже хотел есть. Но в субботу этого синяка еще не было. И в школе Воржишек еще не был обладателем столь исключительного украшения.

Я начал перебирать мелкие кристаллы ясписа и лимонита, между которыми завалился кусочек оливина. Я нашел его в Козакове.

Наконец Воржишек заговорил:

— Неплохо он меня разукрасил, а?

— Кто?

— Да Кракорец. Один раз врезал… а второго я ждать не стал!

— А за что?

Воржишек вздохнул.

— Ты помнишь мою картину «Наш сосед отдыхает в саду»?

— Еще бы! Большая картина, а цена, кажется, крон шестнадцать.

— Восемнадцать! — поправил он меня. — Кракорец себе на ней не понравился. «Изуродовал ты меня, говорит, до неузнаваемости». И еще сказал много всяких слов… И не только слов… Знаешь, как горит!

Я сделал сочувственное лицо и посоветовал ему намочить платок под водосточной трубой и прикладывать к глазу. Но у Воржишека платка не оказалось, и я дал ему бумагу, в которую заворачивал кусок мелафира. Воржишек выскочил в сад. Через секунду он вернулся с примочкой, очень довольный.

— Ох и здорово, Гонза! Прекрасно холодит!..

Он просмотрел мои коробки и пакеты с коллекцией и спросил уже совсем другим тоном:

— Ну что, дашь мне этот камень?

Вообще-то Воржишек камни не собирает. Но ему нравятся кристаллы пектолита, которые я выпросил у одного мальчишки, когда ездил к тете в Коштялов. Если я дам ему пектолит, у меня в коробке образуется брешь. Единственно, что я мог бы… У меня мелькнула мысль.

— Ярда, — сказал я, — я тебе этот пектолит дам.

Он заморгал глазом и заерзал на стуле.

— Честно?

— Честно. Но… я — тебе, а ты — мне!

— Ну… — Он разочарованно махнул рукой.

— Чего боишься? Я что, от тебя «фиат», что ли, требую за кусок камня? Не требую!..

— Тогда давай выкладывай!..

— Слушай… Я тебе дам пектолит, а ты мне достань Иткину фотографию. Понял?

У него был непонимающий вид.

— Зачем она тебе?

Я ответил:

— Для одного парня из техникума, ясно?

Воржишек поглядел на меня с таким недоверием, что я тут же полез в другую коробку и как мог равнодушнее сказал:

— Ну, если не хочешь…

Он горячо согласился, потому что желание заполучить пектолит было сильнее всех трудностей, связанных с добыванием Иткиной фотографии. Решение было принято.

— Я заскочу к ее братану и так его обработаю, что он подарит мне фото с ее подписью. Будь спок.

Воржишек опять выскочил на дождь и, вернувшись с мокрой бумагой, без особого восторга заявил:

— Тебя, кажется, бабушка зовет. А я только пришел…

— Пойдем к нам.

Он усмехнулся:

— С этим моноклем?

Дверь была приоткрыта, и я тоже услыхал бабушкин голос.

— Иду!.. — откликнулся я, чтоб она зря не мокла на балконе, хотя мне все равно нужно было еще убрать несколько коробок, где таились обломки окаменевшего хвоща, подмести грязь, которую притащил на своих ботинках Воржишек, и взглянуть, на месте ли три-четыре самых ценных экземпляра из коллекции.

Когда я запирал беседку, я еще раз напомнил Воржишеку:

— Смотри не забудь! Пектолит только за фото. Да смотри, чтоб не в раннем детстве, в колясочке…

Ярда чуть не обиделся.

 

5

Повесив влажную куртку на вешалку в передней, я влетел в кухню. Бабушка сидела у стола с карандашом в руке и разгадывала кроссворд. Указательным пальцем левой руки она водила по строчкам и что-то бормотала себе под нос. Что, я не разобрал.

— Привет, бабуля! — поздоровался я.

— Чешский монарх, из шести букв! — сказала она, не глядя на меня.

Я открыл нижнюю дверцу шкафа, чтобы выяснить, нет ли там забытых конфет. Сейчас я бы от конфетки не отказался.

— Вацлав не подходит… начинается на Н…

Положение было безвыходным, пришлось удовольствоваться двумя кусками сахара. Я сразу засунул их в рот и стал переваливать, как камушки. Во рту стало сладко и приятно. Я хлопнул себя по лбу:

— Бабуля! Неклан!

Указательный палец шесть раз стукнул по квадратикам кроссворда. Бабушка удовлетворенно кивнула головой и вписала туда имя чешского монарха. И только после этого обернулась.

— Ты мне в такое время необходим. Иногда я просто не знаю, как и быть. А ты носишься, как ветер. И дома тебя не удержишь…

Я перебил ее, потому что могу заранее предсказать, какими будут пятая, шестая, двадцатая фразы ее нравоучения.

— И для этого ты меня звала?

Она положила на стол карандаш и очки, отодвинула газету подальше от себя и медленно поднялась со стула.

— Никак не найду кетчуп. Ты его не видал? Если не найду, не будет макарон по-милански, и нам останется только глотать слюнки.

Я немедленно кинулся на поиски. Кетчуп, естественно, стоял в шкафу, там, где ему и положено стоять и где он стоит сроду. Значит, на ужин будет мое любимое блюдо. Бабушка никак не могла понять, как это она не заметила бутылки, а я и не пытался ей объяснить этого загадочного явления.

— Мама когда придет? — спросил я.

Бабушка поглядела на часы и сказала, что, наверное, через час. Значит, в полседьмого. В шесть кончается дежурство в больнице, и, если ее никто не задержит, она придет вовремя. И приготовит такой соус, как я люблю. Мама точно знает, сколько надо кусков сахара, сколько зубчиков чесноку, а соли — всего щепотку!

Бабушка к этому вполне равнодушна. Когда она стряпает, то все равно думает о своих кроссвордах.

Она разгадала их не меньше тысячи и каждый послала в редакцию газеты. Верит, что выиграет книжку, самописку или электросбивалку. Пока ее усилия еще не увенчались успехом. Но я должен признать, что она проявляет завидное упорство.

Бабушка принялась крошить лук, и вдруг ее охватило желание поговорить со мной. Да только мои мысли были далеко. Я притащил из спальни футляр со скрипкой и папку с нотами, где спрятано два листа с «Tesoro mio». Удивительное произведение, переписанное много лет назад моим учителем. Нежное, бархатное, оно сверкает, словно кристалл сурьмы, и захлестывает меня всего целиком. С первых же тактов передо мной появляется лицо девочки из нашего класса, но я стесняюсь произнести ее имя… Я играю, и мне не страшны три си-бемоль, когда я повторяю трио, и в третьей позиции стараюсь, чтоб прикосновение моих пальцев к струнам было совсем невесомым.

Бабушке моя музыка не мешает. Что «Tesoro mio», что «Марш гладиаторов» — ей все равно; широким ножом она крошит лук и сбрасывает его на сковородку, где уже шипит жир, открывает холодильник и достает кусок говядины, швыряет его на доску и тут же режет на кусочки, сопровождая каждое свое движение невообразимым шумом. Что ей до меня, что ей до волшебного произведения «Tesoro mio»! Она молчит и лишь иногда ополаскивает руки и нагибается к столу, чтоб заполнить еще несколько квадратиков незаконченного кроссворда, и снова возвращается к плите, чтоб взглянуть на кипящий соус.

Я опять и опять играю «Tesoro mio»; каждый раз мне приходит в голову куча всякой всячины, и чем больше я хочу сосредоточить свои мысли на чем-то одном, тем больше они разбегаются. Кончается тем, что я не могу даже вызвать в памяти Иткино лицо.

 

6

Макароны по-милански никуда не годятся; вкус такой, словно кто-то смешал банку огурцов с литром натурального пчелиного меда и все это залил основательно пригоревшим говяжьим бульоном. Но зато мы угадали канадского певца из пяти букв и марку шампуня для ванны.

Я съел ломоть хлеба с салом. Я не виню бабушку. Она ждала ровно до половины седьмого. Но мама не пришла, и бабушка сама добавила в соус все специи, а я не успел ей в этом помешать.

Мама появилась в кухне что-то вскоре после восьми, слегка запыхавшаяся, потому что бежала вверх по лестнице.

— Привет, — сказала она нам обоим и принялась поспешно раздеваться.

Бабушка кинула на нее взгляд исподлобья.

— Где тебя носило, скажи на милость? — накинулась она на нее, как на девчонку.

— Разве я должна перед тобой отчитываться?

— Этого от тебя не требуют, но если ты говоришь, что придешь в половине седьмого, так приходи вовремя. Мальчишка из-за тебя ничего не ел!

Мама на меня заботливо поглядела. Она, конечно, решила, что от голода я едва держусь на ногах. Я махнул рукой, чтоб ее успокоить.

— Ты ведь любишь жаркое по-милански! — извиняясь, сказала она.

— По-милански — люблю, — подтвердил я, — но только если его готовишь ты.

Она улыбнулась.

— Я сегодня не могла…

Мама подошла к плите и с любопытством подняла крышку, которая закрывала кастрюлю с бабушкиным произведением. Кончиком языка она лизнула половник и поморщилась.

— Ну, Гонза, я тебя понимаю… — промолвила она тихо, скорее для себя.

Но бабушка хорошо расслышала ее слова. Она оскорбленно швырнула ножницы в коробку с рукодельем и скинула с коленей мои лыжные штаны, которые уже не менее часа безуспешно пыталась залатать.

— Тогда стряпай сама, Миленка! И о мальчике сама заботься.

— Имею я хоть немножко права на личную жизнь? — заметила мама.

Она зажгла плиту и поставила кружку с водой. Варить кофе.

— Что ты имеешь в виду? — Бабушка слегка прищурила глаза и с шумом втянула воздух.

Я знаю, что сейчас последует: начнется оценка маминой жизни. Жизнь мама, оказывается, проиграла. Так, по крайней мере, считает бабушка и без устали повторяет. Сколько раз я это слышал! А в чем, собственно, дело? В том, что нас только трое? Мама, я и бабушка?

Мое предсказание оказалось точным. Я за это время успел умыться и надеть пижаму. Бабушкиного выступления вполне хватило на все это время. Мне кажется, что и мама не слишком обращает внимание на ее нотации. И даже не пытается возражать. В тот момент, когда бабушка поставила точку на своей бесконечно длинной фразе, мама холодно сообщила нам:

— Послезавтра к нам придет Владимир!

И моему хорошему настроению тут же пришел конец.

 

7

Последние два урока у нас был труд. Мы проливали пот на бесконечных грядах моркови. Я незаметно нагнулся к Воржишеку, который потихоньку выдергивал сорняк вместе с морковкой.

— Принес?

Он мгновенно понял меня.

— Ты про фотографии? Пока еще нет, но мне обещали… — Он хотел что-то добавить, но Милда вдруг глянул на часы и воскликнул:

— Уже двенадцать!

— Давно прошло… Шабаш! — сказал Венда Вотыпка и вытянул руку с часами по направлению к учителю Дивишеку: — Двенадцать и три минуты.

Дивишек ему ответил, что плевел является для растений врагом номер один и что он может спокойно продолжать работу, ибо и в математике не сильно преуспевает.

Я глянул на циферблат своих часов. Большая стрелка уже перекрыла маленькую.

— Через минуту будет двенадцать… — прогудел я.

Малыш Златник сунулся в карман и достал оттуда огромные старомодные часы-луковицу. Он поднял их высоко над головой, и все увидали, что его допотопные часы показывают двенадцать и семь минут.

Мы тут же пошли умываться.

Краны мы отвернули вовсю и стали спорить, чьи часы самые точные.

Милда заявил, что по его часам проверяет свои часы пан Врзал — машинист, который водит поезда до самого Хлумце над Цидлиной.

Венда Вотыпка, который не только мылся сам, но и мыл в умывальнике свои ботинки, тоже утверждал, что у него часы швейцарские и потому ни о какой неточности не может быть и речи.

Я хотел заступиться за свои «примки», но малыш Златник раскрутил свою луковицу на цепочке и заявил:

— Судари вы мои! Знайте! Единственные часы, достойные доверия, — вот эти!

Вотыпка вытер платком ботинок и спросил:

— Послушай, а в них тоже святые апостолы ходят, как на курантах, что на ратуше?

Мы так и покатились со смеху. Малыш Златник надулся, он делал вид, будто страшно обиделся. Но мне вдруг стукнуло в голову:

— Давайте все поставим свои часы по радио, а на другой день сверим, чьи точнее!

Всем мое предложение понравилось. Даже Вотыпка не возражал. Видимо, он вполне доверял своим швейцарским. Пока мы шли из умывалки в класс, мы усовершенствовали мое предложение. Мы двинулись в физический кабинет. Шикола сидел за столом среди разных приборов и записывал что-то в большую тетрадь.

— Ну?.. — спросил он, едва мы затворили за собой двери.

Малыш Златник ткнул меня локтем.

— Товарищ учитель, — начал я неуверенно, — у нас имеется некоторая неясность в вопросах физики… — и выложил ему причину нашего спора.

Ввиду того, что я все объяснил как исключительно научную гипотезу, Шикола, как это ни странно, согласился. Мы подождали еще немного, наконец по радио послышалось «пи-пи-пи», каждый из нас завел свои часы и положил Шиколе в стол. Шикола запер ящик на ключ и налепил на замочную скважину листок бумаги, на котором расписался красными чернилами.

— Завтра приходите в это же время. В тринадцать ноль-ноль мы откроем ящик. Не забудьте!

Мы сказали «до свиданья» и выскочили из класса.

 

8

Мне вовсе не хотелось идти в каменоломню. Но Воржишек уговаривал меня не менее получаса, и я согласился.

И вот мы оба карабкаемся по отвесной стене заброшенной каменоломни неподалеку от Стржибровиц. Наверху над нашими головами поблескивают какие-то камни. Это, может быть, агат или осколок аметиста. Добраться до него нелегко. Веревок у меня нету, бабушка ни за что не разрешила бы взять с чердака бельевую веревку и спуститься по ней. И потому мы, метр за метром, ползем все выше и выше. Я лезу первым, молоточек я засунул сзади за ремень, чтобы он мне не мешал; иногда я протягиваю Воржишеку руку и подтаскиваю его к себе, а он потом подставляет руку под мой башмак, чтоб подо мной не осыпались камни.

Я нашел здесь много красивых кристаллов. Каждый раз, после того как здесь добывают камень, я обнаруживаю часть новой стены, где нахожу два-три больших каменных пальца. Мне большей частью везет.

Сколько раз мне бабушка запрещала ходить в каменоломню. Раз сто, не меньше! Но каменоломня притягивает меня, как магнит.

Сегодня я, наверное, в первый раз заколебался.

Пришел из школы домой и начал «Tesoro mio». На четвертой строке есть несколько тактов: ноты напоминают мне диких кроликов. Они бегут у меня из-под пальцев, иногда пищат, верещат, и мне никогда еще не удавалось погладить их по круглым брюшкам, чтоб они, удовлетворенно урча, зашевелили длинными ушками.

— Прекрати!.. — прикрикнула на меня бабушка, когда я снова и снова проигрывал этот кусок. — Ты не даешь мне сосредоточиться!

Я заподозрил, что она опять разгадывает кроссворд.

— Что тебе надо, ба? — спросил я, не переставая играть.

— Покоя!.. — сказала она строго.

Я опустил руки со скрипкой и смычком.

— Сколько? — я имел в виду буквы.

Она с трудом удержалась, чтоб не швырнуть в меня чем-нибудь: Потом вздохнула и нерешительно сказала:

— Ума не приложу, что приготовить — картофельный салат и отбивные или бутерброды?..

Бутерброды я люблю. Я проголосовал за второе.

Она осадила меня:

— Вот еще! Если бы это было для нас, я бы и без тебя решила. Но ты же помнишь, что вчера сказала мама: придет Владимир. А ужин, конечно, должна готовить я!

— Свари мне манной кашки! — сказал я с иронией и медленно ослабил смычок. У меня не было больше ни малейшего желания продолжать игру, хоть это и «Tesoro mio».

— Не дерзи! — крикнула бабушка и стала вычислять на листке бумаги, сколько колбасы, майонеза, салата и булок надо купить, чтобы накормить Владимира досыта.

В тот момент, когда я захлопнул футляр, она повернулась ко мне и заметила:

— А ты воображаешь, что мама всегда будет одна?

— Я знаю, что не будет!

— Вот и веди себя как человек.

— С мамочкой ты говоришь по-другому! — возразил я и положил футляр со скрипкой на шкаф.

— Не знаю, что ты имеешь в виду…

— Очень хорошо знаешь, бабуля!

Она отложила карандаш и очки и строго поглядела на меня. Наверняка собралась изречь какую-нибудь прописную истину. Я ее опередил:

— Значит, меня отправят в детдом? Чтоб я им не мешал? Или мама убеждена, что я стану изображать восторг, когда она тут с ним появится?

— Ну, мой мальчик, тебе, видимо, придется смириться с тем, что семья у нас увеличится.

— Глубоко заблуждаешься, бабуля! — Я почти кричал, и напрасно, ведь бабушка очень хорошо слышит.

Я кинулся в спальню. Естественно, бабушка тоже хотела туда войти, но я, услыхав ее тихие шаги, подскочил к дверям и запер их.

— Открой, Гонзик! — попросила она.

Я не отвечал. Я сновал среди мебели — у нас в спальне что-то вроде склада. Темная постель и диван. На постели спит мама, на диване — я. Бабушка спит на диване в кухне.

…Я опять протянул Воржишеку руку, он ухватился так крепко, что чуть не стянул меня со скалы к себе вниз.

— Осторожней, ты! — предостерег я.

— Я не нарочно, — ответил он и вцепился пальцами в острые выступы скалы.

…Я случайно открыл шкаф. На дне лежит коробка с фотографиями. Я высыпал все на ковер. А потом стал разглядывать один снимок за другим и бросать обратно. Вот исчез в коробке дедушка вместе с остальными банковскими служащими. Вот мамин выпускной класс (я рассмотрел остальных девочек и могу смело сказать, что мама была самой красивой), вот я на велосипеде, я — в зоопарке возле обезьян, я — в пеленках с соской, я — в лесу, я — в коляске. Я кидаю в коробочку бабушкино свадебное фото — ну и ну! До чего же ей не идет шляпа! Я… Я иду в первый раз в первый класс, я, я… Мне наскучило.

Я все понимаю. Конечно, ведь у мамы была одна-единственная возможность: фотографировать меня одного или с бабушкой. Но все равно надоело.

Одной фотографии здесь уже нет.

Я обнаружил ее случайно, года три назад.

На ней был запечатлен мой отец.

Я его не знал. Они разошлись с мамой, когда мне был год. С тех пор, говорят, он здесь больше не появлялся. Он — музыкант, играет на кларнете и постоянно ездит по всяким заграницам.

Все это рассказала мне бабушка, когда я нашел его позабытую фотокарточку. Она поспешно выхватила ее у меня из рук, молча разорвала на мелкие кусочки и швырнула в печку. Маме об этом она, видимо, и не заикнулась. Почему? Недостает мне его, что ли? Ни капли. Я все умею сам. Может быть, ему мешала бы моя коллекция камней? Или он сердился бы, что я иногда удираю в каменоломню? Не знаю…

Мы тянем без него, втроем. Наше семейное трио, правда, иногда поскрипывает, иногда лопаются струны или ослабевают колки, но мы никогда не играем фальшиво…

Завтра мама приведет Владимира.

Я его уже несколько раз видел. Издали, когда мы случайно, оба одновременно, ждали маму возле больницы. Только я каждый раз предпочитал удрать за угол дома. Я смотрел им вслед, как они идут рядом, по тротуару и мама улыбается, а он что-то рассказывает и размахивает своими огромными ручищами. Про себя я называю его Кинг-Конг!

С мамой они познакомились в больнице. Он лежал в хирургическом после операции аппендицита. Владимир — машинист на паровозе. И живет не у нас, не в Стржибровицах…

Бабушка незаметно выспросила у мамы все подробности. Меня эти сообщения ничуть не волнуют. Но представление о том, что Кинг-Конг объявится у нас на кухне, доводит меня до бешенства. Я его не выношу! Я бы лучше…

…И вдруг у меня соскользнула нога! Я едва успел ухватиться за выступ! На левой ладони я основательно сорвал кожу. Воржишек поглядел на меня испуганно, но не осмелился даже пикнуть. Это ему пришла в голову идея карабкаться по стене за несколькими кристаллами, горящими в последних лучах солнца: Я должен сосредоточиться. Я с большой осторожностью начинаю ощупывать носком башмака каждый камень, на который хочу поставить ногу. Кусок базальта рассыпается и с грохотом летит вниз.

Еще десять минут мучительного подъема — и мы у цели. Я дожидаюсь, когда ко мне доползет Воржишек. А потом достаю из-за ремня молоток и отбиваю глину, облепившую камень.

Я это предвидел. Агат. Дома у меня их десятки. И получше. Я несколько раз осторожно, чтоб не разбить ни одного кристалла, стукаю молотком. Наконец мне удается выколупнуть все гнездо. Я протягиваю его Воржишеку.

Он сияет:

— Хорошо, а?

— Сойдет… — отвечаю я неопределенно. — Стоило из-за этого лезть…

— Можно, я его возьму себе? — сопит он.

— Бери, пожалуйста… Ну, спускаемся!

Он спрятал сверкающий камень в карман штанов и стал спускаться, подбородком почти упираясь в скалу.

Я раскинул руки, как гигантский паук, и полез вслед за ним. Спускаться очень трудно.

 

9

Мы мчались по коридору, как стадо мустангов, чтоб попасть в кабинет физики вовремя. Возле директорского кабинета стояла Итка. Моника Кракорцова держала ее за руку и рассказывала что-то безумно важное.

Итка крикнула нам:

— Куда летите?

— В физический! — ответил я и кинулся за ребятами, чтоб не прибежать последним.

— Гонза, постой!.. — вопила Итка вслед.

Но я, конечно, не мог задерживаться. Я перевел дух только возле кабинета.

— Надо бы мне с вами пари держать, — заявил Вотыпка и пригладил рукой волосы, — я бы согласился даже на мороженый торт!

— А я — на чабайскую колбасу, — облизнулся Милда.

Мне почему-то не пришло в голову что-нибудь вкусное. Я только мечтал, чтоб на моих часах был ровно час.

Шикола про нас не забыл. Без чего-то час он высунулся из кабинета и махнул рукой, чтоб мы заходили. Радио у него уже было включено. Играли последние такты из «Кармен». Дикторша подтвердила, что я не ошибся. Затем Шикола снял листок бумаги со своей подписью, повернул ключ и стал сосредоточенно ждать сигнала точного времени.

Пип, пип, пип, пип, пип, пип, пип, пип… Физик резким движением выдвинул ящик. Мы наклонили головы. Все часы показывали разное время.

И даже швейцарские — гордость Венды — преспокойно отставали на минуту.

Лишь на одних было ровно 13.00! На часах малыша Златника.

Он достал их из ящика, широким жестом сунул в карман и процедил сквозь зубы:

— Ну, так как, судари мои?!

Нам не оставалось ничего иного, как признать его допотопные куранты самыми точными.

Мы шли домой, потому что в пятницу после обеда уроков нет. Всю дорогу мы говорили об искусной работе старых часовых дел мастеров. Малыш Златник сиял, как новая монетка, и лишь сожалел, что не держал пари. А ведь мог бы выиграть шоколадку за двенадцать крон.

На мосту мы разошлись. Малыш Златник пошел со мной, потому что живет в этом конце.

Я сказал ему:

— Послушай, дай-ка мне твою луковицу посмотреть!

— Еще чего…

Он явно воображал из себя бог весть что. Но мне все-таки удалось его уговорить. Он вытащил цепь с часами и протянул мне.

Я осторожно положил их на ладонь и поглядел: на них было тринадцать ноль-ноль.

— Ведь они же у тебя стоят! — удивился я.

Малыш Златник и ухом не повел.

— Ага, стоят, но стрелки крутятся, смотри… — И он стал с такой быстротой крутить стрелки, что чуть не превратил их в спираль.

— Вот почему они показывали ровно час!.. — сообразил я.

Малыш Златник потоптался на месте, почесал голову и выдавил:

— Только ребятам не говори…

Я кивнул. И тут же подумал: «Чего от меня хотела Итка?»

 

10

Я прохаживаюсь взад-вперед по тротуару, под окнами того дома, где живет Итка. Я могу увидеть ее в одном из окон, на втором этаже. Для этого ей достаточно лишь чуть-чуть отодвинуть занавеску. Или, может, мне лучше перейти на противоположную сторону? Тогда она меня скорее заметит. Я жду, когда проедет машина с хлебом, и перебегаю через улицу и делаю вид, будто разглядываю витрину с объявлениями здешних садоводов, а сам то и дело поглядываю наверх. Конечно, я могу позвонить и прямо спросить, что ей было от меня надо. А если выйдет ее мама? Я тогда от смущенья начну заикаться.

Вдруг что-нибудь очень важное? А я как ненормальный мчался в физкабинет, чтоб убедиться, что на «курантах» малыша Златника ровно тринадцать ноль-ноль! Что, если она хотела позвать меня к себе, чтобы я ей поиграл? Я-то запросто! Интересно, какое у нее будет лицо, когда моя скрипка запоет сладкое «Tesoro mio»? Играть по нотам? Если не по нотам, она не прочтет названия. А в названии весь смысл.

А может, у нее есть свободное время и она хотела куда-нибудь пойти? Со мной!

Битый час топчусь на противоположном тротуаре.

Итка так и не вышла. Наверное, ее нет дома.

 

11

Я вернулся домой. Настроение у меня ниже нуля, хуже некуда.

— Баб… я голодный! Как волк!.. — сказал я.

Бабушка стояла у горячей плиты и жарила отбивные.

Штуки три уже лежали в кастрюле, чтоб до ужина не остыли. Я приподнял крышку и схватил одну. Бабушка шлепнула меня по руке:

— Это на ужин!

— Не мучь меня, не то умру голодной смертью!

— Подождешь.

— Я сейчас съем свою порцию, а на ужин одно только пюре!

Но бабушка была тверда и не уступала.

— А за столом будешь сидеть и слюнки глотать? Что он о нас подумает? — объяснила она.

Я не понял.

— Кто он?..

Она кивнула головой на дверь:

— Они вот-вот придут!

Я совсем забыл, что сегодня к нам явится этот Владимир. Вот почему бабушка возится, а не сидит, как обычно, над очередным кроссвордом. Она подвязала мамин белый фартук и, более того, надела платье, которое надевает только по воскресеньям.

Меня словно холодной водой окатили.

— Ну и оставь все для него!

— Не груби!.. — отрезала бабушка, продолжая заниматься шипящими в сале отбивными.

Пускай! Обойдусь и без мяса, могу поесть хлеба с маслом. И с горчицей.

Я удалился со своим хлебом в спальню.

— Не кроши там!

Ее замечания у меня в одно ухо влетают, в другое вылетают. Поем и возьмусь за скрипку. Эту неделю я занимался совсем мало. Мой учитель такие вещи замечает сразу и начинает мне выговаривать.

Я проглатываю последний кусок и открываю футляр. «Tesoro mio»?

Сегодня нет. Сегодня «Tesoro mio» ни к селу ни к городу! Что-нибудь другое, чтобы…

Я играю до невозможности фальшиво, вру как только могу.

Через минуту распахнулись двери, и в спальню явилась бабушка.

— Ты почему так скрипишь? Воображаешь, что у меня вместо нервов веревки?

Я не ответил и стал метаться между кроватями, то наклоняя скрипку, то поднимая ее кверху, делая вид, будто целиком поглощен тем фальшивым визгом, который я пытался вытянуть из струн. У стены я повернулся и, не взглянув на бабушку, съехал со спинки кровати.

— Ты меня слышишь?.. — говорит она, и в голосе ее слышна угроза.

Вдруг что-то ударилось о стекло. Я повернулся, сделал два шага вперед и грифом скрипки приподнял штору. С той стороны окна, на жестяном выступе, опрокинувшись на спинку, лежала неуклюжая ночная бабочка. Оказывается, бабочки уже начали летать.

— Я маме скажу! — пригрозила бабушка, но, не получив ответа, захлопнула за собой двери и вернулась к плите.

Я не могу больше мучить скрипку и себя этим несносным пиликаньем. Просто не в силах.

Я спрятал скрипку в футляр.

Что делать? Вернуться в кухню и терпеливо, как подобает паиньке-мальчику, ждать, когда они наконец изволят явиться?

Я немного постоял у окна, рассматривая полосатое брюшко бабочки, ее ножки, тщетно дрыгающие в воздухе в поисках опоры. Потом отворил окно и сбросил бабочку вниз. Она тут же распростерла крылья и взяла курс на Калоусак, к черешневой аллее.

Мне пришла в голову мировецкая идея.

Я разделся до самых трусов и молчком проскользнул мимо бабушки, которая уже ставила на стол тарелки. В передней, где у нас стоит старый шкаф, я достал поношенный лыжный костюм, пиджак, зашитый на спине, и ковбойку. Когда-то она наверняка служила артиллеристам целью для стрельбы боевыми патронами. Все это я аккуратно сложил и хотел незаметно шмыгнуть обратно в спальню. Стол был уже накрыт на четыре персоны. Бабушка уселась возле окна и, воспользовавшись свободной минуткой, разгадывала кроссворд. Я крался на цыпочках, но она меня все-таки окликнула:

— Коралловый остров! Пять букв!

— Атолл! — ответил я, изо всех сил стараясь казаться спокойным.

Она заполняла свои квадратики, и я смог пройти незамеченным.

Я разоделся как только мог — вид у меня был как у полоумного — и стал терпеливо ждать.

 

12

Я услыхал три голоса. Они рокотали, будто камушки, брошенные в железный котелок. Один из голосов был непривычно низкий и звучал реже других.

Мама и Владимир уже здесь, но я не разбираю, о чем они говорят. Я развалился на аккуратно застланной постели. Все равно за мной сейчас явятся.

Мама уже приближается к дверям спальни.

Зовет:

— Гонза!..

Мама распахивает двери. Она вся сияет, она еще не сняла светлого пальто с медной пряжкой и светло-коричневого шарфика.

И вдруг улыбка на ее губах леденеет, превращается в сосульку.

Мама, внимательно рассмотрев меня, издает лишь сдавленный вопль ужаса:

— Гонза, что с тобой?!

Я спокойно, не ожидая приглашения, выхожу из спальни. Бабушка уже зажгла свет в кухне.

Этот Владимир стоит возле стола, весь залитый желтым светом; он замечает меня, и у него начинают странно вздрагивать узкие губы…

— Это наш Гонзик… — говорит бабушка от плиты, накалывает на вилку отбивную и кладет ее на тарелку. Она убеждена, что мы можем умереть, если в ближайшие пять минут не поедим. — Боже милостивый… — стонет она, увидав мои живописные лохмотья. — Что это ты на себя напялил?

— Вторая моя рубаха грязная! — отрезаю я враждебно.

Бабушка перекрестилась.

— Тебе что, надеть, что ли, больше нечего? Нарядился в старое тряпье именно сейчас, когда.

— Перестань, мама… — сказала мама и легонько подтолкнула меня вперед. — Это… это мой Гонза!

Владимир улыбнулся и протянул мне свою огромную ручищу. Я разглядел ее в долю секунды. Три моих пальца равнялись его одному. А ладонь!.. Он может забивать гвозди без молотка.

— Коржан, — представился он.

Я сделал вид, что не замечаю его протянутой руки. Я скашиваю взгляд на маму и спрашиваю:

— Мам, когда мне дадут поесть?

Мама понимает, что я валяю дурака.

— Гонза…

Я гляжу на них с идиотским видом.

— Бабушка не дала мне отбивную. Она не знала, сколько этот пан съест, но думала, что двух отбивных ему не хватит!

Я, пожалуй, переборщил. Бабушка вот-вот свалится в обморок. Она что-то бормочет, пытается меня угомонить, но я ее не слишком слушаю. Я слежу за тем, как ведет себя ненавистный Владимир. Мне кажется, он искренне забавляется.

Наконец бабушка загоняет нас за стол. Я сижу напротив мамы. Перед каждым стоит тарелка с пюре и отбивной.

Мы ждем, когда сядет бабушка.

— Нашему мальчику следовало бы переодеться! — замечает она и берет в руки вилку и нож. — Приятного всем аппетита!

Они ей что-то отвечают, и все начинают есть, а я сижу не двигаясь, руки на коленях. Первой это замечает мама.

— Ты не будешь есть?

— Нет…

— Почему?

Я сморщил нос.

— Эти отбивные я есть не стану.

Бабушка застыла с куском во рту.

— Что это на тебя сегодня нашло?

— Ты их опять купила в лавке на горе!

Владимир не понимает. Он у нас в Стржибровицах ничего не знает.

— А почему в лавке на горе бабушка не может покупать? — спрашивает он. Вот я и загнал его в угол! А теперь точный удар в челюсть.

— Там продают всякую дохлятину. За килограмм мяса берут всего одну крону шестьдесят геллеров… — Тут я с невинным видом поворачиваюсь к бабушке: — Ну что, я опять угадал? Молчишь?

Бабушка и в самом деле не в состоянии вымолвить ни слова. Здорово я украсил их ужин! Я чувствую, что в этом виде борьбы не имею равных в своей весовой категории.

— Пану Корженю может ночью сделаться плохо. Ты помнишь, что было с нами на рождество?

Я нарочно называю его вместо Коржан — Коржень!

— Ну, довольно! — вдруг кричит мама, и я понимаю, что она не разрешит мне нести околесицу. — Или ты будешь вести себя за столом прилично, или…

Она не окончила. Я резко отодвинул тарелку и холодно произнес:

— Могу уйти сам. Чтоб не мешать…

Я ушел в спальню. Мама крикнула мне вслед:

— Немедленно вернись!

Я запер за собой двери.

В последнее мгновенье я услыхал его слова, но оборвал фразу, прихлопнув дверь.

— Оставь его, Милена!

Я опять разделся до самых трусов и развалился на застланной покрывалом кровати. Кто-нибудь обязательно должен прийти, взяться за ручку двери и позвать: «Гонза!» — или хотя бы заглянуть в замочную скважину.

Но они, видимо, отлично обходятся без меня. Я разглядываю обшарпанный потолок и думаю, чем мог понравиться маме этот человек?

Я не разглядел даже, какие у него глаза. Кажется, синие. Ну и ручищи! На такие надо выдавать разрешение, как на ношение оружия.

Не хотелось бы мне получить от него оплеуху. От меня осталось бы только мокрое место… Мама его, кажется, любит. Больше, чем меня?

 

13

Они ушли в кино. Вскоре ко мне явилась бабушка. Белый фартук она сняла, а вместе с ним и слащавую растерянную улыбку.

— Ты вел себя, как неотесанный грубиян!

Я отвернулся к стене. Она заметила, что я валяюсь на постели в трусах, и сказала:

— Ступай оденься! Как тебе такое в голову пришло? Что подумает Владимир?

«Она называет его Владимир, как мама», — тут же мелькнуло у меня в голове.

— Он скажет, что мы с тобой не можем справиться, что ты — балбес, которого мы не сумели воспитать.

— Он пришел не ко мне, а к маме! — проворчал я.

— А ты — мамин.

Она еще долго что-то гудела, но я не отвечал. Я думал совсем о другом.

…Я осторожно спускаюсь по отвесному склону вулкана. В руке у меня короткий щуп, на спине кислородный прибор. Мне необходимо пробиться как можно ближе к жерлу кратера, который беспрерывно извергает густой поток лавы. Там, внизу, рождаются волшебные кристаллы, я должен вырвать их у вулкана и перетащить в безопасное место. Жар становится все невыносимей. Я закрываю лицо куском ткани, которую на всякий случай держу в кармане. Несмотря на черные очки, пламя слепит меня. Еще никому не удавалось вырвать у вулкана кристаллы, у них даже названия нет. Но я не могу лезть дальше. Мне надо вернуться. Вулкан сильнее меня, моей мечты и решимости…

Мама вернулась домой около одиннадцати. Она не стала зажигать свет — наверное, чтоб не будить меня. Тихонько подошла к постели, нагнулась ко мне и шепнула:

— Гонза, ты спишь?

Я притворяюсь, будто сплю мертвым сном. Мама уходит в кухню и еще долго разговаривает с бабушкой. И тут я вдруг засыпаю. Я так и не знаю, когда легла мама.

 

14

Утром я выскочил из дому как обычно, в двадцать минут восьмого. Я бегу в школу раньше, чтоб обсудить с ребятами массу чрезвычайно важных вещей еще до того, как откроют дверь и нас впустят. Возле ворот нашего дома меня вдруг останавливает соседка и здоровается первая, я даже не успеваю буркнуть свое обычное «драсте!»

— Здравствуй, Гонзичек, — улыбается она мне, будто я — не я, а торт-эскимо, — уж не проспал ли?

— Нет, пани Мотейлкова, — отвечаю я, — я всегда так бегу! — и собираюсь лететь дальше.

Но она вдруг делает поворот направо и загораживает мне дорогу.

— Мне показалось, что у вас вчера были гости? Знакомые, да? Я ведь не ошиблась? Бабушка тащила две сумки, я ее видела, как раз после полудня! Сейчас все так дорого, продукты влетают в копеечку, разве проживешь на ее пенсию… Хорошо, хоть твоя мама прилично зарабатывает, ведь в больнице прибавка за ночные дежурства, да и больные нет-нет да и сунут немного в карманчик. Вот я и говорю — денежки-то никогда лишними не бывают!.. У вас кто был-то, Гонзичек, родственник, что ли?

Безотказно действующий скорострельный пулемет!

— Что вы, пани Мотейлкова, совсем наоборот! — отвечаю я загадочно.

Она нервно дергает плечом и переступает с ноги на ногу.

— Ну, ну, а кто же?

— Нельзя говорить… мне не велели, — уклоняюсь я.

Она поощрительно улыбается и сообщает, что умеет держать язык за зубами.

Я наклонился почти к самому ее уху и зашептал:

— Иностранец, пани Мотейлкова.

— Ну?.. — выдохнула она.

— Жутко богатый…

— Да что ты!..

— Ясное дело. Вы знаете, где Кувейт, пани Мотейлкова?

— Нет, Гонзичек, не знаю…

— На Арабском полуострове. Там добывают нефть. Вы вчера ничего не унюхали?

Она недоверчиво глядит на меня.

— Нет… А что?

— По всему дому несло… вроде бы бензином, а может, и нефтью! От них всегда так пахнет. А перстни на нем заметили? Нет? На каждом пальце вот такое колесо. Ну просто золотые оковы, пани Мотейлкова…

Она причмокнула губами и покачала головой.

— Ишь ты! — сказала она наконец, явно приглашая меня продолжить рассказ. Ее, безусловно, занимало мое сообщение.

— А деньжищ у него! Влез он в карман, а там… — Я махнул рукой, будто не осмеливаясь описать тех залежей долларов, фунтов и франков, которые таились в его карманах.

— Он к маме пришел?

Я многозначительно прищурил левый глаз:

— Конечно.

Соседка зажала рукой рот, словно страшась вымолвить ужасную догадку.

— Уж не собираются ли они… — не удержавшись, выкрикнула она.

— Собираются! Собираются пожениться! — сказал я спокойно, с такой уверенностью, словно речь шла о том, что в мясной лавке продают печенку.

— Боже ты мой! А когда?

— Через две недели, — ответил я с готовностью и добавил: — А потом мы переедем!

— Куда? К нему?

— В Кувейт! — уточнил я.

Больше я не мог задерживаться. Наверное, уже пробило полвосьмого. У соседки, конечно, были в запасе еще тысячи вопросов, но я поспешно проскользнул мимо нее, воспользовавшись тем, что она, предавшись раздумью, освободила мне лазейку между своим боком и стеной. Я даже не попрощался. Все равно днем она меня перехватит. Миллионер из Кувейта не даст ей покоя.

Я, конечно, переборщил. Хотел сорвать раздражение на ни в чем не повинном человеке. Возмездие заставило себя ждать не более двух часов. Через два часа была математика. Я не выполнил домашнего задания. Вчера из-за всех этих треволнений у меня все вылетело из головы, я просто забыл заглянуть в портфель. А перед уроками про задание не было и речи. Мы беседовали о футбольной системе 4–3—4 игрока и о тяжелой участи обоих крайних. В ту минуту, когда мы обсуждали вопрос, кого из игроков «Славии» следует выдвинуть в сборную страны, школьный сторож уже отпер двери. Мы как бешеные ринулись в помещение, стараясь избежать подзатыльников, которые сторож щедро отвешивал каждому, у кого ботинки в грязи.

На первом уроке я переплыл реки Африки без происшествий.

Но во время математики Шикола прошелся по классу, как стихийное бедствие. Тот, кто не выполнил урока дома, должен был пожаловать к доске и похвастать своими познаниями. Мой путь к Нобелевской премии оказался тернистым!

Предо мной один за другим бесславно пали опытные бойцы. Вот их славные имена: Вотыпка, Гамерник и Палечек.

Я спрятался за спиной Воржишека, но Шиколу не перехитришь. Он вызвал меня к доске.

— Захвати домашнюю тетрадь! — добавил он.

Поколебавшись, я встал, поднял двумя пальцами тетрадку, углы которой были растрепаны и напоминали маленькие веерочки, и потащился к доске.

— Тебе не очень-то хочется отвечать, Гонза! — сказал Шикола и протянул руку к тетрадке.

Он перелистал десять, пятнадцать страниц и убедился в правоте своего утверждения. Домашнего задания не было. Шикола у себя в журнале обычно пишет красное «3», что значит «забыл»: забыл выполнить домашнее задание. Кто три раза схватит «3», механически получает кол. Приличный курс — 3:1. Еще одно «3», и я потащу домой единицу плюс любезное напоминание маме, чтоб подписала дневник. Бабушкиной подписи Шикола не доверяет. Я подозреваю, что он просто не уважает старость.

Шикола протянул мне кусочек мела и, сильно откинувшись назад, предложил:

— Пиши!

Еще секунда, и он, по своей вечной привычке, начнет раскачиваться на стуле. Если я не буду знать, что и как, Шикола вскочит и поднимет крик, что математикой надо заниматься прилежней.

— «Петер собирает деньги на загородную прогулку. Если свои сбережения он увеличит вдвое и добавит еще одну крону, — монотонно диктует он и раскачивается на стуле, как маятник, — у него будет ровно сто крон. Сколько крон у него имеется сейчас?»

Я оглянулся на своего учителя Шиколу:

— Не знаю…

— Решай задачу! Ну, за дело!..

Я вычерчиваю на доске гигантский знак вопроса и ставлю такую точку, чтоб была видна как можно лучше.

— Прочти задачу еще раз!

Я, слегка запинаясь, выполняю его требование. И умолкаю.

— С чего ты начнешь?

Я мучительно размышляю: сколько все-таки у того парня денег? У меня, например, сорок пять крон. Но я хочу купить маме ко дню рождения коробку туалетного мыла и хрустальный пузырек с духами. У того парня было, вероятно, больше. Конечно! Но все-таки сколько?

Шикола пытается подсказать мне путь к решению. Он уже поднялся со стула, поразив меня чуть не насмерть тем, что не орет. Если б эта задача попалась Венде Вотыпке, то после уроков ему пришлось бы бежать в больницу к ушнику.

У меня Шикола всего-навсего выхватывает из рук мел и чертит три линии одинаковой длины, а потом еще одну маленькую (это та самая одна крона), все это обводит кружочком и крупно подписывает: 100.

Я восклицаю: «Ах да!», потому что Шикола обожает, чтоб мы каким-нибудь образом демонстрировали, что все понимаем. Но все равно меня не оставляет мысль: откуда же все-таки взялись эти три толстые палки, если парню до сотни недоставало лишь половины того, что у него уже было, плюс одна крона? Не знаю…

— Эта задача из домашнего задания. Почему ты ничего не приготовил?

Я молчу.

Шикола кладет мел и отряхивает белые руки. Красным карандашом он пишет в клетке напротив моей фамилии жирную единицу. Значит, сегодня я схватил не только «3», но и «1». Вот это улов!

Я хотел сесть на свое место, но математик меня задержал.

— Как кристаллизуется апатит? — спросил он неожиданно.

Я оглядываюсь и говорю уверенно:

— Шестикратно!

Меня здорово удивляет, что он не знает таких простых вещей. Это известно каждому, кто собирает минералы! Почему он спрашивает меня об этом именно сейчас?

— Ты полагаешь, что обойдешься без математики? Ни один минералог без нее еще не обошелся. А ты получил единицу — и хоть бы хны! Что ты делал вчера вечером?

Я опустил глаза. На единице можно бы и закончить. Сейчас на меня, глядит весь класс. Ждут, что я отвечу. Во рту у меня пересыхает. Возможно, я краснею. Все видят. Итка тоже, хотя сидит на предпоследней парте у окна. Шикола опять спрашивает:

— Ну?..

Не стану же я рассказывать ему про вчерашний визит и про записку, которую я утром нашел на ночном столике: «Гонза! А я-то думала, что мы друг друга понимаем!»

Мамин почерк. Я узнаю его среди тысячи. Вчера она не хотела будить меня, а утром, задолго до шести, оставила мне это послание, чтоб мне было о чем подумать. К счастью, я заметил записку раньше, чем бабушка.

И без того во время завтрака она меня пилила не переставая. Я ел вчерашние черствые бутерброды и старался как можно скорее удрать.

А потом мне преградила путь Мотейлкова.

С Кувейтом у меня получилось что надо — во!..

Я должен немедленно что-то придумать. Я даю самое простое объяснение:

— Извините, я позабыл…

И осмеливаюсь поднять взгляд. На долю секунды я вижу Иткины глаза. И пышные волосы. Синяя майка с желтой полоской вокруг шеи. Обе руки деликатно положены на парту.

Наверное, ей меня жалко. Вот еще!

Без разрешения учителя я кидаюсь к своей парте. Итка внимательно следит за мной. Я точно знаю это, хотя уже не смотрю на нее. Шикола — жалостливый. Он меня больше ни о чем не спрашивает. Не пойму, почему» это он заговорил про апатит?

Как только я сел, ко мне повернулся Воржишек и подал мне руку в знак искреннего соболезнования. Я попытался изобразить самоуверенную улыбку, будто мне на эту единицу наплевать.

Но вместо фа я взял фа-диез. Воржишек, конечно, заметил фальшь и понял, что сегодняшнее поражение огорчает меня больше, чем обычно. Он быстро убрал руку и спрятался за спину парня, что сидит перед ним.

У доски проливал кровь Кане. Все наблюдали, как вдруг он согнулся и стал притворяться, будто у него разболелся живот. Я обернулся. Итка все еще смотрела на меня.

 

15

На каменной лавке перед нашим домом сидела Мотейлкова рядом с какой-то пожилой женщиной, которую я знаю только с виду. Они сидели нагнув головы, будто вместе с одного куста собирали крыжовник. Но вот они увидели меня. Одна подтолкнула другую локтем в бок, и они стали внимательно следить за тем, как я перебегаю улицу и пытаюсь исчезнуть в воротах.

Пришлось поздороваться. Они хором ответили, и Мотейлкова немедленно включилась:

— Значит, недолго нам теперь вместе с тобой жить, Гонзик?

Я понял, что она намекает на наш отъезд в Кувейт. На какой-то момент я заколебался: сказать правду или дальше ломать комедию? Ни на то, ни на другое у меня не было настроения. Я буркнул: «Гм».

Но это не привело их в восторг. Они немедленно запустили со своего космодрома вторую ракету:

— Хуже всех придется бабушке! Ведь она останется совсем одна!

Я бросил на бегу:

— Бабушка поедет с нами!

Я нажал на бронзовую ручку ворот, успев, однако, заметить, что они удивленно переглянулись. Мысль о том, что через две недели бабушка станет ездить на рынок на верблюде, привела их в ужас, хотя они, безусловно, были привычны к всевозможным сенсациям.

Еще несколько шагов, и меня поглотил полумрак арки.

 

16

Мама была уже дома. О вчерашнем госте — ни слова. Я швырнул портфель на диван и снял куртку.

— Как дела в школе? — спросила мама.

Именно такого вопроса я и ожидал. Я повесил куртку в передней на плечики и принялся медленно вытаскивать вывернутый наизнанку рукав. Я колебался, я не торопился с ответом. Мама обмакнула три пальца в воду и стала брызгать выстиранное белье. Значит, будет гладить. Нашу кухню наполнил особый аромат, теплый, как норковый мех. Я всегда с нетерпением жду, когда мы с мамой будем вытягивать выстиранные пододеяльники и простыни, чтоб они опять приняли правильную форму; я перетягиваю маму на другую сторону кухни, потому что я сильнее ее.

— Ну?.. — спросила она опять.

Тактический маневр, который я сейчас проведу, мне наверняка не удастся.

— Где бабушка? — говорю я и пытаюсь изобразить олимпийское спокойствие.

— Поехала за луком. Ну так как? — Она поставила утюг на металлическую подставку и прекратила глажку.

Я набираю в легкие воздух.

— Не сердись, мама, я знаю, ты будешь очень сердиться, но… я не выполнил по математике задания и…

Она продолжает вместо меня:

— …и получил единицу, не так ли?

Я киваю. Мама вздохнула и совсем не сердито упрекнула:

— Не можешь быть повнимательней? Через несколько месяцев принесешь годовые, и будут у тебя одни тройки…

Я вынужден защищаться:

— Тройки… тройки…

Мама отлично знает, что троек у меня еще не было. В шестом мне грозила тройка по географии, но в конце концов я исправил ее на четверку. Почему она считает, что будут одни тройки?

Но мама вдруг кричит:

— Молчи! Ты же помнишь прошлогоднюю географию!

Вот оно что! Я начинаю ныть, чтоб она меня простила, что это было в последний раз.

— Честное слово, мама!

Мама делает вид, будто не слишком мне верит, и начинает брызгать наволочки. Я понимаю, что атмосфера в кухне накаляется, начинаю оглядываться, куда бы удрать, и вдруг вижу, что ящик у плиты пуст — ни единого полешка. Я молниеносно хватаю ящик и мчусь.

— Ты куда, Гонза?

— В подвал за дровами. Чтобы бабушке не ходить…

Против этого мама возразить не может. Я сгибаю левую ногу и закрываю ею за собой дверь, потому что ящик тяжелый и нести его можно только обеими руками, потом медленно спускаюсь по лестнице в подвал.

В полной темноте ощупью нахожу гвоздик, на котором висит ключ. Отпираю двери и с первого взгляда обнаруживаю, что от штабеля, который я две недели назад сложил вдоль стены, на земле осталось всего несколько пыльных поленьев. Мне не остается ничего иного, как наколоть дрова самому.

Эта работа как раз по мне. Выберу хороший кругляш, поставлю на попа, поплюю в ладони и взмахну топором. Иногда мне удается развалить кругляш одним ударом. Только для этого он должен быть без единого сучка!

Подвал гудит от моих ударов, будто гигантский тамтам. Запахло смолой и угольной пылью, а я каждым взмахом топора отгоняю неприятные мысли, которые целый день бродят в моей голове, пока, наконец, не сосредоточиваюсь и не начинаю выбирать из кучи самые круглые полешки, чтобы поскорее наколоть дров.

Примерно через полчаса я услыхал за собой легкий шум. Я оглянулся. В темном проеме дверей стояла Итка.

Топор легко прошелся по желтому кругляшу, но не вошел в дерево, оставив лишь неглубокий коричневый след. Я прекратил работу.

— Ты что здесь делаешь? — изумился я.

Итка вошла.

— Так… — улыбнулась она.

Я ничего не понял, воткнул топор в полку, на которой мы держим банки с огурцами и две плетенки со старыми яблоками, и, согнувшись к наколотым дровам, стал наполнять свой ящик.

— Как ты меня нашла?..

Она мотнула головой:

— Твоя мама сказала…

Я с трудом верил, что она отважилась прийти к нам. Ящик был полон, и я стал укладывать полешки в штабель у стены.

— Давай помогу… — предложила Итка и нагнулась.

Я остановил ее:

— Ты испачкаешься, здесь жуткая грязища!

Итка не согласилась; она брала в руки по три-четыре полена и подавала мне, а я складывал их в штабель. Так мы закончим за несколько минут. Я взял из ее рук тонкие ветви ольхи, распиленные на короткие полешки, и вдруг заметил на пальце колечко.

— Золотое? — спросил я.

Она остановилась и оттопырила тот палец, на котором было кольцо.

— Позолоченное.

— Кто подарил?

Итка прищурила глаза так, что они стали похожи на узенькие щелочки, и едва заметно улыбнулась.

— Угадай!..

Я пожал плечами.

— Не знаю…

Я ждал, что она произнесет имя щедрого дарителя, но Итка снова принялась за работу.

Штабель вырос еще на три ряда, и только тогда я решился спросить Итку:

— Ты зачем пришла?

Она рукой откинула волосы, которые все время падали ей на лицо, испачкала при этом щеку и, не взглянув на меня, тихонько сказала:

— Мне надо спросить у тебя что-то очень важное…

У меня тут же пересохло в горле. Вот оно! Я проглотил слюну и спросил:

— Что?..

— Ты знаешь Индру Новачека?

Я вздрогнул. И это все, что надо узнать Итке от меня? Я раздосадованно отшвырнул поленце, которое держал в руке, и после мрачного молчания прогудел:

— Ага…

Индра Новачек учится на втором курсе техникума. Недавно он привез мне из Коштялова два обломка пектолита. Их домишко прилепился к косогору на другом конце Стржибровиц, в двух шагах от Дубравы. Почему Итка спрашивает именно о нем? Уж не хочет ли она, чтоб я выпросил и для нее кусок пектолита?

— А на что он тебе?

Она взяла в руку палку и начертила в пыли какую-то фигуру, похожую на китайский иероглиф.

— Ты знаешь, что он умеет фотографировать?

— Видал как-то…

— Он должен меня сфотографировать. Мне это очень нужно…

— Пойди да попроси!

Она чуть не стукнула меня.

— Ты что, не понимаешь, что ли, что я сама не могу?

Я добавил к штабелю несколько поленьев. Я хотел набрать полный ящик, запереть подвал и отнести дрова наверх, но Итка, коснувшись моей руки, задержала меня.

— Гонза, ты ведь скажешь ему? Ты с ним знаком, он тебе камни приносит, ты как-то рассказывал…

Я сбросил ее руку.

— Зачем тебе фотки? — спросил я. Мне вдруг пришло в голову, что это Воржишек начал проводить работу и она собирается фотографироваться для меня!

— Мне надо послать их в Прагу, на киностудию, понял?

Я ничего не понял.

— Ты будешь сниматься в кино?

Моя непонятливость, видимо, разозлила ее.

— Еще не знаю. Просто я читала в газете, что они ищут четырнадцатилетнюю девочку с длинными волосами, тип — лирический… Как ты думаешь, Гонза, я — лирический тип?

Я взглянул на ее лицо, словно собирался дать обстоятельный ответ, и заметил темную полосу под левым глазом.

— Ты чумазый тип… — сказал я, показав место, где надо вытереть.

Итка не обратила на это никакого внимания, у нее лишь чуть дернулись уголки губ.

— Значит, жить будешь в Праге? — спросил я.

— Наверное. Если меня примут. Как ты думаешь, сколько времени снимают фильм?

— Не знаю, может, год!.. Значит, целый год не будешь ходить в нашу школу!

Она улыбнулась.

— Почему же?

Я понял, что это абсолютно ее не волнует. Пусть хоть год. На предпоследней парте рассядется какая-нибудь толстуха. Эта мысль меня так ужаснула, что мне стало казаться, будто кто-то сдавливает и сдавливает меня гигантскими тисками.

Наверное, Итка обратила внимание на мой несчастный вид. Она попыталась успокоить меня:

— Может, еще не возьмут…

Я опять посмотрел ей в глаза.

— Возьмут, — сказал я убежденно, — тебя обязательно возьмут!

И тут она просияла:

— Ты так думаешь?

Я молча взял ящик, и мы стали подниматься наверх.

 

17

Не знаю, как это мой учитель музыки всегда узнаёт, что я не в своей тарелке? Я старался играть чисто, внимательно следил, чтоб не пропустить ни одного бекара, и тем не менее на втором уроке он мне сказал:

— Давай-ка мы с тобой закончим! А?

Я опускаю скрипку и смычок и делаю непонимающее лицо.

— Почему?..

Он идет по кухне до самого шкафа, открывает верхнюю стеклянную дверцу и осторожно достает бутылку с остатками вина.

— Ты играешь без всякого чувства. Музыка, Гонзик, не ремесло. Водить смычком каждый может научиться. Но музыка — вот здесь! — И пан директор Женатый указательным пальцем стучит себя по жилетке.

Я понимаю, что играть надо сердцем. Но только в моем сердце сейчас плачет, рыдает мальчонка, у которого свалился в воду мяч…

Пан Женатый прячет бутылку обратно, под краном ополаскивает хрустальный бокал, закрывает шкаф и возвращается к своей скрипке.

Мы начинаем играть «Поэму».

Он выставил меня за пятнадцать минут до конца урока. Но не ругал.

 

18

Через полуоткрытую дверь беседки я услыхал, как бабушка зовет меня.

— Иду-у-у!.. — заорал я. Но сначала дописал на коробочке слово «магнезит», подождал, пока высохнет черная тушь, вложил в коробочку маленький кусочек камня и поставил в шкаф на вторую полку сверху.

— Что случилось? — спросил я уже в кухне.

— Помоги мне, Гонзик, я уже не могу выдержать этого холода — чего доброго, опять ревматизм одолеет, — наладим-ка мы с тобой печку! Да оставь ты печенье, слышишь! Я уже все приготовила; вычисти трубы, а я их покрашу серебряной краской, и заживем, как у Христа за пазухой, а то ноги зябнут, хоть спать в тапочках ложись… Да только надень на себя что-нибудь старенькое, не то перемажешься, я тебя знаю!

Она кинула мне старый пиджак, который висел в кладовке на дверях. Я его едва поймал.

— На дворе еще тепло, бабуля. Не станешь же ты сейчас топить!

Она потуже затянула узел платка, махнула рукой, будто желая остановить мои ненужные излияния, и крикнула:

— Ступай, ступай, не будем же мы два часа копаться! Тебе еще заниматься надо, ты же знаешь, что мама будет спрашивать…

— Нам ничего не задали…

— Ты всегда так говоришь, а потом получаешь колы!

— Прямо колы!

— Меньше слов! Что касается математики, то ты плаваешь дай боже, мама говорила…

Дедушкин пиджак мне великоват. Я закатал рукава, и мои руки невольно влезли в карманы. Пальцы нащупали хлебные крошки, сухие еловые иголки и огрызок карандаша, не больше трех сантиметров. Наверняка еще дедушкин. Может быть, этим огрызком он на черновике подсчитывал сбережения стржибровицких вкладчиков. А потом, засунув его за ухо, брался за перо и записывал результат в черный гроссбух.

Дедушку я не знал, только видел на фотографиях. Дедушка работал в банке, носил очки без оправы, и бабушка дедушку боготворила. Он, должно быть, был ужасно умный, ибо каждый раз, когда бабушка рассказывает о нем, передо мной словно вырастает памятник из бронзы — это мой дед в ненатуральную величину, да еще на коне. Иногда я думаю: а мы бы с ним дружили?

Но с печкой он бы мне, конечно, помог, потому что это не женское дело. Мы с бабушкой мучаемся два раза в год. Летом печка отдыхает в чулане, ведь стащить ее в подвал ни у кого из нас не хватает силенок.

— Можно? — спросила бабушка.

Мы влезли в кладовку. Здесь среди полок с вареньем, компотами и мешочков с мукой за дверьми стояла печка. Она блестела как новенькая. Бабушка вычистила ее. Печку надо переправить в кухню.

Я ухватился за печку обеими руками и немного отодвинул бабушку в сторону, чтобы иметь разгон. Толкал я эту несчастную печку изо всех сил, пока, наконец, не столкнул с места. Печка нехотя, будто сонный мамонт, покачнулась на своих четырех ногах вправо, потом влево. Я один дотащил ее до порога. Теперь нас ждет самый трудный отрезок пути. Если б кто-нибудь приподнял печку с другой стороны, мы перенесли бы ее через порожек играючи. У бабушки не хватит сил. А если присоединится мама, то вдвоем они в чулане не уместятся и, кроме того, одна из них обязательно поставит печку себе на ногу. А виноват буду, естественно, я.

Бабушка пытается помочь мне хотя бы добрым советом. И не одним. Я с удовольствием сказал бы ей: «Бабуля, оставь и ступай лучше разгадывать свой кроссворд». Но не делаю этого потому, что она может мне кое в чем помочь.

— Тащи кусок тряпки, — приказываю я. — И обверни ею ножки, иначе мы поцарапаем линолеум.

Бабушка с великим трудом протискивается между мной и печкой и вскоре приволакивает мне старые лыжные штаны и какой-то фартук.

Я приподнимаю печку, чтобы бабушка могла обмотать железные печкины ножки. Мою грудь сдавливает страшная тяжесть. Печка наверняка весит не меньше полутонны. Если я не выдержу и упаду, это металлическое чудовище рухнет мне на ногу (хоть в больнице я буду все время с мамой!).

Пытаюсь перевалить печку через порог. Она сопротивляется всем своим весом и неуклюжестью, словно отстаивает свой летний отдых. И все же пора бы ей понять, что снова пробил ее час, это чувствует не только мерзлячка бабушка. Я пыхчу, как паровоз, а бабушка все время подсовывает руки туда, где особенно мне мешает… Она озабоченно глядит на меня.

— Отдохни, Гонзик, — говорит бабушка и вытирает мне рукой лицо: наверное, я перепачкался.

Я послушно опираюсь о стенку. А потом опять набрасываюсь на печку. После долгой возни ее ноги, напоминающие лапы таксы, все-таки переваливают через порог.

Мы победили. Минут через пятнадцать она уже стоит на своем месте, и бабушка красит трубу серебряной краской.

Я налил в таз горячей воды и изо всех сил тру руки. Бабушка на мгновение перестает красить гофрированное колено трубы, вытирает об жестянку кончик кисти и говорит:

— Все равно, Гонзик, ты у нас хороший…

— Ну, ба, ну, пожалуйста… — протестую я.

— Работаешь, как взрослый… — продолжает она. — И правильно, без этого нельзя. Если б дедушка был жив, все было бы по-другому. Дедушка был на все руки мастер — толковый и ловкий, ты весь в него… не брызгай вокруг грязной водой, я только что вытирала… вот и приходится тебе самому тянуть, я уже не в состоянии. В доме нужен мужчина, так-то, мой милый…

И опять я отключился, перестал прислушиваться к ее словам — этому бесконечному и долгому тарахтенью.

Я возвращаюсь к мысли, что с нами должен будет жить еще кто-то, кто будет помогать мне, например, перетаскивать печку, отодвигать шкаф, вешать картину, чтоб она не свалилась, кто-то, с кем я смогу побороться. Я видел однажды, как Милда возился на диване со своим отцом; оба страшно вопили, но Милда победил. Я тогда хохотал вместе с ними, но мне хотелось реветь, потому что бабушке я никак не могу предложить побоксировать со мной, а маму положу на обе лопатки максимум за три секунды.

Я высоко поднял над тазом намыленные руки и стал ждать, пока стечет грязная пена. Каждый раз, как мыльная капля ударялась о воду, я вспоминал знакомых ребят. Кап! — и выскочил Венда Вотыпка с красной коробочкой, в которой лежала какая-то медаль. Ее получил его отец на строительстве плотины. Венда, естественно, жутко выхвалялся и никому не давал коробочку в руки. Кап! — малыш Златник, обладатель бумажника, такого, как носят официанты в ресторане; бумажник ему принес отец. Когда малыш Златник засовывает его в карман, то боится, что с него от тяжести свалятся штаны. Он тоже страшно воображает. Кап, кап, кап… Если б я захотел, то мог бы купить в антикварном магазине и медаль, и бумажник тоже. Я могу и боксерские перчатки получить, и компас, как у Гамерника, а может, и получше…

 

19

Была пятница, я мыл лестницу. Стоя на коленках со щеткой в руке, я проклинал жильцов, которые шлепали по свежевымытому кафелю. Я бы с удовольствием каждого оходил мокрой тряпкой.

Когда я тер порог, кто-то стукнул меня пониже спины. Я оглянулся. Это, конечно, были Венда, Вотыпка, Воржишек, Итка и малыш Златник.

— Ты что? — спросил Воржишек.

— Работаю!.. — рявкнул я, как злой сенбернар, и швырнул тряпку в лохань. Вода выплеснулась на пол.

— Ты всегда моешь пол жидким асфальтом? — удивилась Итка, увидав грязную, черную лужу у моих ног.

Я ответил, что на эту лестницу и одного ведра воды более чем достаточно.

— Надо было в воду хоть стирального порошка насыпать! — полез с советом малыш Златник.

— Послушай, ты что, метишь на место продавца в бытхимию? — спросил я вроде бы случайно.

Малыш Златник затих. Я перевел разговор на другую тему:

— Куда летите?

— Так… — ответил Воржишек неопределенно. — Мы думали, что и ты пойдешь.

— Нету времени. Надо отнести белье в прачечную прокатать…

— А ты сам дома прокатай скалкой для лапши, — сострил Вотыпка.

Все засмеялись, а Итка сказала:

— Ты с ним говорил?

Я не сразу понял и только потом сообразил, что речь идет об Индре Новачеке.

— Нет… — признался я неохотно.

— Но мне эти фотографии просто необходимы.

— Фотографии… — усмехнулся Воржишек, потому что ничего не понял. — Если ты, Итка, захочешь, я для тебя сделаю нечто сверхъестественное!

— А что, Ярда? — поинтересовался малыш Златник.

— Статую! — промолвил Воржишек и добавил, что еще фараонам было известно: папирус уничтожит огонь или ветер, а статуи остаются навсегда.

— Ты что же, собираешься лепить меня? — неуверенно спросила Итка.

— Хоть завтра!

— А больно не будет?

— Это еще почему?

И все же осторожная Итка попросила, чтобы Воржишек сначала сделал еще чью-нибудь статую.

Свою кандидатуру выдвинул Венда Вотыпка.

— Значит, до завтра! Приходите к нам во двор! — крикнул Воржишек, и все они помчались прочь.

Я домыл порог, вылил воду и страшно озлился сам на себя: мне такое никогда и в голову не придет.

 

20

Резиновые колеса подскакивают на неровной мостовой, я крепко держу тележку за ручки и бегу к прачечной. Бабушка помогла мне снести корзину с бельем вниз к самому дому и прибавила несколько важных советов, видимо, для того, чтоб вместо прачечной я не завез белье куда-нибудь еще.

В прачечной, где есть каток, я немного задержался. Мне сказали, что белье будет готово во вторник. Не забыть бы!

Я повернул пустую тележку и собрался вернуться домой. И тут мне пришло в голову, что Итка с ребятами пошли, наверное, на поле под Зебин. Я быстро меняю направление и мчусь по переулку мимо костела, толкая впереди себя тележку. Удержать ее не так-то просто. Она как сумасшедшая вырывается из рук и во что бы то ни стало хочет врезаться в проволочную загородку или к Длоугим в калитку. Но я укрощаю ее.

На поле никого нет. Только четыре вбитых в землю колышка. Это ворота необозримого футбольного поля. Я оставляю тележку на дороге и медленно иду к воротам. Странно: всегда здесь полно мальчишек и девчонок, мы гоняем в футбол или играем в волейбол без сетки, но сегодня я брожу по увядающей траве один. Может, по телевизору передают что-нибудь стоящее и все торчат дома или собрались на площадке за спортзалом? Не знаю.

Я перехожу от ворот к воротам — это двадцать пять больших шагов, — и одиночество сжимает мне сердце. Когда я оглядываюсь, то вижу за спиной Стржибровице: две башни костелов, ратушу, квадратики крыш. Я отдаю себе отчет: мне необходимо видеть ее, чтоб отогнать горькие мысли, которые бродят в моей голове.

Я бегу обратно к тележке, но уголком глаза замечаю несколько лиловых точек. Я останавливаюсь. Там, где траву не вытоптали наши оспаривающие мяч кеды, растет дикий шафран. Я рву цветы для мамы: она будет рада, она всегда улыбается, когда я приношу ей цветы.

У меня уже полная охапка. Интересная особенность — у шафрана нет листьев! По крайней мере я не обнаружил ни одного. В руке у меня бледные стебельки. Я роюсь в карманах в поисках веревочки. Тщетно. А травинки так пересохли, что ломаются при первой попытке обернуть их вокруг букета. И вдруг я натыкаюсь на остатки бумажного змея. Я осторожно отрываю уголок и обворачиваю стебельки.

Я бешено мчусь к дому. Тележку убираю в сарай и, перепрыгивая через две ступеньки, влетаю на свой этаж. Перед нашими дверьми стоят желтые туфли на невысоком каблучке. Мама уже пришла! Я, словно ураган, влетаю в кухню и ору:

— Мама, я тебе…

И обрываю свой восторг на полуслове. Потому что на диване сидит мамин дружок Владимир. Он снял пиджак и распустил узел галстука. Вокруг полно развернутых газет. Мама стоит возле плиты и наливает в маленькие чашки воду. Кухню наполняет аромат сигарет и кофе.

Мама обернулась и мило, как только сумела, улыбнулась.

Он отложил еще одну газету, поглядел на дверь и без тени удивления, эдак само собой сказал:

— Привет, Гонза!

Я ему не ответил. Я сморщил лоб и несколько секунд наблюдал за тем, как мама несет к столу подносик с сахарницей и двумя чашками кофе. Она поставила поднос и снова поглядела на меня. Видимо, она заметила цветы, потому что сказала:

— Это мне?

Я сжал губы.

— Нет!.. — бросил я в ответ и глубоко вздохнул. Я чувствовал, что у меня в груди не хватает воздуха.

— Бабушке? — Мама задала этот вопрос спокойно и положила по два кусочка сахару в каждую чашку.

Я даже у дверей слышал, как они зашипели в темно-коричневой пене.

Я ничего не ответил. Должна же она понимать, как оскорбляет меня, вот так вот запросто приводя его домой.

— Я думала, что получу сегодня цветы, — сказала она.

— Пусть он тебе носит! — закричал я и кивнул головой по направлению к дивану. А потом сделал два-три шага к печке и со всего размаха швырнул цветы в ведерко с углем.

— Гонза!!! — ужаснулась мама, словно я сделал что-то неприличное.

Я криво усмехнулся.

— Как ты себя ведешь? — продолжала она.

— Нормально… — сказал я и медленно пошел обратно к дверям.

Мама наверняка собиралась добавить еще что-то, но он сделал ей быстрый знак рукой, и она умолкла.

— Куда ты идешь? — несмотря на это, спросила она.

— На улицу!..

— Никуда не ходи!

— Не хочу вам мешать…

— Ты слышал?..

Я снял с крючка у дверей ключ от беседки. Она заметила, потому что больше против моего ухода не возражала. За моей спиной звякнула ложечка. Это он взял в руку чашку кофе.

 

21

Я был абсолютно уверен, что он стоит в дверях, но не оглянулся. Дым горящей сигареты вскоре проник ко мне, к шкафу и полкам с коробками, приятный сладковатый запах щекотал мой нос. Зачем он пришел сюда? Его послала мама? Нет, она этого никогда не сделает! Наверное, он сейчас начнет меня уговаривать, поучать, даст минимум тысячу советов, ведь он взрослый человек, он в жизни кое-что повидал! Бабушку они, конечно, отправили за чем-нибудь в город, чтобы остаться наедине и поговорить без свидетелей.

Он упорно стоит у дверей, опершись о сучковатый косяк, и молчит. Наверное, ждет, когда я сам заговорю. Ошибается!

Я с трудом вытаскиваю самый нижний ящик. В нем лежит обломок окаменевшего хвоща. Он весит более десяти килограммов. Мне приходится держать его обеими руками. Я кладу его на столик, на поверхность попадает луч света, и я четко вижу следы листочков.

Я хочу засунуть ящик обратно, но он не лезет. Я стискиваю зубы и начинаю яростно дергать ручку взад-вперед. И тут меня кто-то легонько отодвигает в сторону.

— Ну-ка! — говорит он так, будто мы уже сто раз вместе преодолевали подобные трудности. Он вытаскивает ящик, потом сует внутрь свою ручищу и выгребает пригоршню раздробленных камней. А потом совсем легко вставляет ящик обратно.

Я злюсь на себя: такой пустяк, а я не догадался. Он, конечно, ждет, что я стану его благодарить. Еще чего! Не дождется!

Он отряхнул руки и уселся на старый стул, у которого я отпилил спинку, чтоб втащить в беседку. Стул подозрительно заскрипел.

Я помалкиваю. Он этого вовсе не замечает и продолжает абсолютно спокойным голосом:

— Когда я был мальчишкой, я собирал старые часы. И будильники, и шварцвальдки, с боем и без боя, висячие, стоячие — словом, всякие. Насобирал полный чердак. Да только в один прекрасный день отец их все вышвырнул, потому что я на чердаке зажигал свечу, чтоб лучше видеть свою коллекцию. Этого отец не мог вынести. Всё выкинул во двор. Я никогда уже больше не собирал часов. Наверное, от возмущения… У тебя сколько камней?

Я опять промолчал. Стал дописывать табличку, чтоб вложить в новую коробку.

Он тоже на какое-то время умолк. Обвел взглядом черный пол, куски камней и вдруг произнес:

— Гм… Значит, ты решил со мной просто-напросто не разговаривать, так? Как хочешь. Набиваться не стану, не имею такой привычки. Я только хочу заметить, что в семье ты не один. Думаю, ты уже достаточно взрослый, чтоб понять, что мама больше не хочет жить одна. У тебя, Гонза, есть школа, ребята, коллекция камней, скрипка… Ты когда-нибудь задумывался — а какие же радости есть у твоей мамы? Наверное, не задумывался. Попробуй! Может быть, тебе придут в голову очень серьезные мысли. Может быть, ты обнаружишь в себе эгоизма больше, чем предполагал…

Он поднялся и сделал два шага к дверям. Тут он обернулся и очень веско сказал:

— И еще вот что, Гонза! Я твою маму люблю. И хочу, чтоб мы поженились. Тебе с этим придется считаться!

Он быстро вышел. В окно я видел, как среди яблонь мелькает и ломается его тень. Надвигался вечерний сумрак.

Вдруг я почувствовал, что мои мысли, словно лист бумаги, разорваны на мелкие кусочки. Мне хотелось бить ногой шкаф и реветь. Плюнуть на все и бежать к маме — умолять о прощении.

Я сидел на стуле и тупо глядел в окно. Долго, бесконечно долго, потому что знал, что сейчас не могу идти домой.

В половине шестого меня позвали.

Это была бабушка. Она вернулась из города. Я уже мог подняться наверх.

 

22

В субботу, в десять, мы собрались у Воржишека во дворе. Ярда принес из кухни два стула и положил на них гладильную доску. Потом велел Венде Вотыпке улечься на это сооружение. Вотыпка неуверенно поглядел на нас, но послушался.

— Вы знаете, как отливают посмертные маски? Точно так же я сделаю с него слепок, а потом всю статую. Волосы и уши слеплю просто руками, это не трудно.

— Ярда, — вмешался малыш Златник, — но ведь Венда еще живой.

Воржишек взглянул на него и серьезно заявил:

— Это не страшно.

Он вытащил из кармана баночку с кремом для загара и так основательно намазал Венде физиономию, что она заблестела на солнце, словно зрелое яблоко.

В ноздри ему Воржишек всунул две бумажных трубочки.

Мы с изумлением наблюдали, как он высыпал в коробку из-под анчоусов пакет гипса, как залил гипс водой и стал с большим знанием дела размешивать щепкой.

Потом он подошел к Вотыпке и приказал:

— Теперь не дрыгайся, закрой глаза и потерпи. Ничего страшного с тобой не случится.

Модель проявила послушность, и Воржишек принялся наносить на ее лицо слой белого гипса. Он заляпал всю физиономию безукоризненно. Мы слышали, как Венда дышит через бумажные трубочки.

Это продолжалось довольно долго. Наконец Воржишек ополоснул у колонки руки и снова вернулся к нам.

— Надо подождать, пока высохнет гипс, — сказал он и самоуверенно взглянул на Итку, та улыбнулась и вдруг вытаращила глаза.

— Смотрите! — закричала она.

Мы взглянули на пальцы лежащего Венды. Они подавали какие-то бешеные знаки.

— С ним что-то случилось!..

— Ничего… — успокаивал ее Воржишек. — Это гипс затвердевает, и Венде становится жарко. Не бойся…

Но гипс затвердевал все больше, от него уже стал подниматься тонкий парок, Вотыпка все быстрее вертел пальцами, потом вдруг, как ненормальный, замахал руками, вскочил с гладильной доски и, пыхтя, как страшное чудовище, стал метаться по двору. Понять, что он говорит, было невозможно.

Воржишек помчался вслед за Вендой и настиг его возле самого колодца.

— Подожди, Венда, не разбивай! Ты так здорово затвердел! Я сам сниму…

Обессиленный Вотыпка свалился у порога, продолжая пыхтеть. Создатель посмертной маски утратил спокойствие.

— Что делать? — он в отчаянии повернулся к нам.

— Ты его мало намазал! — засомневался малыш Златник.

— Оставь, пожалуйста! — огрызнулся ваятель и, открыв баночку с кремом для загара, показал: — Видишь, сколько я на него извел?

— Но и гипса не пожалел. Ты ему волосы заштукатурил, теперь его из этой маски не вытащишь!

Воржишек бессильно развел руками.

— Как быть? Я не знаю…

— Послушайте, ребята, может, лучше отправить его домой? — тихо сказала Итка, печально глядя на то, что недавно было Вендой.

— Навряд ли, — заметил я. — На первом же перекрестке Венда потеряет равновесие и может свалиться в пруд.

— Или перепугает кого-нибудь насмерть, — вмешался малыш Златник. — А медпункт закрыт!

Мы лихорадочно решали, как освободить Венду. На ум кому-то пришел даже пан Комарек, у которого дома есть пневматический отбойный молоток. Я видел, как в каменоломне он крушит любой камень. Да только пан Комарек по субботам подрабатывает, и навряд ли мы застанем его дома.

И тут меня осенило:

— Ярда! Беги домой за ножницами!

Воржишек без звука помчался к себе на кухню и через минуту вернулся с ножницами.

— Вендочка, — сказал я нежным-пренежным голосом, — красавцем тебе не быть, но это единственная возможность выбраться на свободу.

Я начал осторожно, чтоб ему не было больно, обстригать замурованные волосы. Остальные молча следили за моими действиями.

Эта операция мне удалась. Гипсовая маска свалилась под гладильную доску, и никто не обратил на нее внимания. Мы все смотрели на беднягу Венду. Веки у него были красные, а спереди на волосах висели белые сосульки. Он умывался у колонки и страшно ругал Воржишека. А тот схватил стулья и гладильную доску и на всех парах умчался домой.

— Ярда! — крикнула ему Итка, когда он подлетал к двери.

Воржишек обернулся.

— Знаешь, я лучше пойду к фотографу, — сказала она.

Он пожал плечами и исчез в коридоре.

По дороге домой мы утешали Венду, убеждая, что он не выглядит отталкивающе, наоборот, все оглядываются, потому что любуются им. Он чуть в драку не полез.

— В понедельник пойду и сфотографируюсь. Больше не буду ждать! — сказала Итка решительно, когда мы прощались у ратуши.

— Я уж было собрался к Новачеку… — оправдываясь, вспомнил я.

Она надула губы.

— Не надо. Кто знает, как я еще у него получусь…

— Правильно! — согласился я. — Слушай, закажи на одну фотку больше!

— Это еще зачем?

— Одну подаришь мне, ладно? — сказал я вдруг дерзко и сам испугался.

— Если захочу, — ответила она высокомерно. — Понял, Гонза?

Она погладила Вотыпку по голове, желая успокоить, и сказала, чтоб он не переживал, потому что волосы быстро вырастут. И побежала домой. Светлые пряди ее волос подхватил ветер, он бросал их ей в лицо, а мы с Вотыпкой и малышом Златником молча следили за ней, пока она не скрылась за углом кондитерской.

Первым опомнился малыш Златник:

— Венда, ведь она в тебя втрескалась!

— Пфф… вот еще! — фыркнул я, прежде чем Венда успел открыть рот.

Малыш Златник смотрел на меня непонимающе. Не имело смысла ему что-либо объяснять. Я кисло пробормотал «Привет!» и поспешно двинулся к дому. Мне не хотелось опаздывать к обеду.

 

23

Сегединский гуляш я люблю, пожалуй, еще больше, чем макароны по-милански. Я съел и попросил добавки. Во рту приятный кисловатый вкус, зубы перемалывают кусочки свинины, и потому я не прислушиваюсь к разговору. Но, услыхав, настораживаюсь:

— У него на следующей неделе день рождения.

— Сколько ему?

— Сорок три…

— Я думала, меньше.

— Он хочет, чтоб мы к нему приехали. Все…

— И я тоже?

— В субботу он дежурит, окончит в десять вечера. В воскресенье утром приедет за нами на машине. И ты, мама, конечно, тоже поедешь.

— К чему? Вам небось одним побыть хочется…

— Мама!..

— Но если ты настаиваешь, ладно… Что ты ему подаришь? Знаешь, Милена, я недавно читала в газете, что продаются очень хорошие лампочки на ночной столик, недорогие… Может быть, лампочку? Ну-ну, не пугайся, откуда мне знать, что теперь дарят мужчинам на день рождения?

— Вполне достаточно двух-трех гвоздик. Владя не терпит никакого пижонства.

— Еще чего! Цветы! Мужчине! Да он тебя с ними выставит. Ну уж, нет. Купим что-нибудь дельное. Что, если рубашку?

— Я сама! Ты, мама, главное, имей в виду, что мы едем…

— Гонзе нужны новые ботинки. Не повезешь же ты его в этих опорках!

Тут вмешался я:

— Ты, ба, не беспокойся: я никуда не собираюсь ехать!

Я оказался в точке пересечения: их взгляды скрестились на мне. Но я продолжаю есть и с набитым ртом говорю:

— В воскресенье открывается ярмарка. Я останусь дома, а вы можете преспокойно ехать.

Они пытаются договориться взглядами, что и как мне ответить. Мама берет кастрюлю, подходит к самому столу и добавляет мне еще гуляша. Я знаю, что она пересиливает себя, чтоб не закричать.

— Ты не можешь целый день оставаться один!

— Почему?

— Без обеда?

— Что-нибудь оставите.

Мы обедаем в гробовой тишине. Потом мама говорит, почти умоляюще:

— Ты можешь сделать это ради меня, Гонза?..

— Я к нему не поеду!

— Что он тебе сделал?

Вместо ответа я только дергаю плечом. Мама ставит пустую кастрюлю в мойку, берет полотенце и медленно вытирает испачканные пальцы.

— Он говорит, что ты — отличный парень!

— Мне это до лампочки…

Вдруг вмешивается бабушка:

— Что ты с ним разговоры разговариваешь? Сказала — и точка… Только где тебе! Балуешь, как пятилетнего ребеночка. Поедет, и все тут!

Я отнес тарелку и ложку, облизал пальцы на левой руке и ледяным тоном заявил:

— Не поеду! Убегу, но к нему вам меня не затащить!

Больше они меня уговаривать не пытаются.

Не успела бабушка протереть мокрой тряпкой стол, как я разложил тетради и стал делать задание по чешскому языку. Это была единственная возможность оградить себя от их уговоров.

Я писал:

«1) Из окна веяло свежестью ночи. 2) Всадник рванул повод, я, взяв с места в карьер, помчался к сосновой опушке. 3) В городе объявляется военное положение…»

И вдруг мне приходит в голову: что бы я подарил Итке ко дню рождения? Книжку? Золотой брелок? Граненый агат, который я сам вмонтировал в расплавленный асфальт, в коробочке из плексигласа?

Я вообще-то не знаю, когда Итка родилась. В понедельник посмотрю в классном журнале, когда день ее рождения. Хорошо бы на будущей неделе. Я бы исполнил ей «Tesoro mio» и подарил коробочку с агатом. Мне ужасно интересно, какое у нее будет лицо. Но у нее рождение наверняка в каникулы. А до этого еще далеко. Могу для нее в тире выиграть розочку. Если попаду в нужную фигурку…

«…Сграть партию в шахматы, отскать нужную книгу, разяснить задачу, изчить иностранный язык…» Я дописал, захлопнул тетрадь, но поленился перечитать упражнения. Наверняка полно ошибок. Ну и пусть!

 

24

На большой перемене ко мне подошел Воржишек.

— У меня для тебя два сообщения, Гонза!

— Давай выкладывай! — предложил я и разделил ломоть хлеба на две части. Большую я протянул ему. Воржишек без колебаний вцепился в нее зубами.

— Вкусное сало! — похвалил он. — Вы его покупаете?

— Нет, бабушка сама шкварки вытапливает.

— Сразу видно… — Он даже забыл, зачем ко мне подошел, и удовлетворенно помаргивал маленькими глазками.

— Ага! — вспомнил он вдруг, проглатывая еще один кусок. — Значит, во-первых, я достану тебе Иткину фотку, чтобы…

Я его перебил:

— Не ори так громко… не обязательно всем знать!

Он полностью пренебрег моим замечанием.

— Я вчера подарил ее братану автомобильчик. И не позже чем завтра он объявится с ее фото. Уговаривать пришлось черт знает сколько! Ты бы только видел — парень только во втором классе, а его уже не проведешь. Знаешь, что он мне сказал? «Твой, говорит, «роллс-ройс» весь ободранный!» А он у меня стоял с другими машинками в шкафу за стеклом, как на выставке!

— Ну, а дальше?..

— Ты мне даешь пектолит, понятно? Мы ведь договаривались, да?

Я кивнул. Воржишек доел хлеб с салом и просящим взглядом следил за моей коркой.

— Ты что, не принес сегодня завтрак?

Он уселся на парту и, болтая ногами, провозгласил, что моя бабушка наверняка величайший специалист по производству шкварок. Ветчина против них — ничто, и даже два ломтя хлеба плюс банан не идут, ни в какое сравнение! Он никогда в жизни еще не ел такой вкуснятины!

— Ты сказал, что у тебя два сообщения…

Тыльной стороной ладони он вытер сальный рот.

— Но это, Гонза, сенсация!

— Вот еще… — усомнился я.

Он перестал болтать ногами и наклонился ко мне:

— Я знаю, где есть шлифовальный станок…

— Да?

Он облизал два пальца и молча поднял их вверх для страшной клятвы. Я поверил.

— У кого?

— У Лоужила. Он им никогда не пользуется. Он и не умеет. Его отец во время войны гранил камни, моя бабушка помнит…

— Как ты думаешь, он его продаст?

Воржишек так высоко поднял плечи, что едва не закрыл ими уши.

— Чего не знаю, того не знаю…

Тут раздался звонок. Воржишек соскочил с парты и отправился было на свое место. Но вернулся и серьезно заявил:

— Слушай-ка, а ваше сало, факт, мировое! У вас дома шкварки есть?

— Есть…

— И чего ты их в школу не принес? — изумился он.

Воржишек наверняка продолжал бы восхищаться нашими шкварками, но в класс вплыла Колбочка, и он постарался незаметно проскользнуть на свою парту.

 

25

Я везу домой последнюю шестеренку от шлифовального станка и электрический моторчик, и блаженство разливается в моей душе. Все — бесплатно, задаром, просто так! Станочек, подставка, мотор и два шкива. Лоужил — настоящий рыцарь!

Я пришел к нему и прямо в дверях заныл:

— Пан Лоужил, говорят, у вас есть шлифовальный станок!

— Есть… Ну и что из этого?

— Вы его не продадите?

— Кому?

— Мне. Мне надо отшлифовать камни. У меня их не меньше трех центнеров набралось. А в Стржибровицах станка ни у кого нет, только у вас…

Мне казалось, что он этим обстоятельством чрезвычайно доволен. Тем не менее он сказал:

— Старая, ржавая развалина. Сколько лет стоит в сарае. Слушай-ка, Гонза, тебе кто сказал, что у меня есть станок?

— Бабушка, — соврал я, — говорила, что в войну у вас шлифовали камни.

— Что правда, то правда, — согласился он и велел следовать за ним.

Мы прошли через двор и заглянули в сарай. Станок был завален старым барахлом, огромными колесами от древней телеги, на которой уже никто никогда не поедет в поле, пустыми бочками от бензина и частями молотилки. Не так-то просто выволочь его во двор. Если б не Лоужил, мне бы не справиться.

— Весь рыжий от ржавчины, как лиса, — определил он, когда мы стряхнули с него паутину и толстый слой пыли.

— Неважно… — сказал я.

Пан Лоужил попытался запустить шкив. Он шел туго. Лоужил нагнулся, чтобы получше разглядеть, в чем там дело.

— Два зуба полетели! — воскликнул он после тщательного изучения.

— Все равно… Я его и такой куплю.

Лоужил выпрямился и захохотал. Я не понимал, чего это он так веселится, и начал вытирать лицо, заподозрив, что у меня под глазом грязное пятно.

— А сколько даешь? — спросил он наконец и вызывающе засунул руки в карманы штанов.

Я не знал, сколько предложить. У меня в ночном столике спрятаны сорок три кроны. Еще немножко подкинет бабушка. И у мамы тоже можно будет выпросить крон десять. Я решился и выпалил самую высшую сумму:

— Семьдесят крон… Но если… я остальное принесу потом! — добавил я.

Он кивнул головой по направлению к воротам.

— Слушай-ка, парень, давай поскорее забирай это барахло, а на свои деньги купи бутылку керосина и жестянку машинного масла. Только все равно он навряд ли будет работать.

— Будет, пан Лоужил, вот увидите, еще как будет!

Он дал мне инструмент, чтоб я мог разобрать станок. Иначе мне его до дому не дотащить.

И вот сейчас я везу домой последнюю шестеренку. Собирать станок надо дня три. Не меньше. И если окажется, что мотор в порядке, в субботу я уже возьмусь за свои камни. Жаль, что в саду нет розетки на трехфазный ток. Я бы мог работать в беседке. А во дворе соседи будут глазеть — что да как. А впрочем, ну и что из этого?

Я решил первый отшлифованный агат отнести Лоужилу. Он ведь мог меня преспокойно выставить. Заявить, что у него нет времени или охоты искать станок. А он отдал, да еще просто так, задаром! Бывают же счастливые дни! Такие, как сегодня, например. По физике не вызывали, за диктант — пятерка с минусом и станок задаром! Вот бы встретить на площади Итку и… да только у нее в это время ритмика. Нет, человек должен быть скромным в своих желаниях!

 

26

— Ну-ка я тебя проверю! — сказала бабушка, когда я захлопнул учебник физики и собрался удрать во двор, где меня ожидала моя чудесная машина. Вот уже третий день я пытаюсь привести ее в движение. Мне помогает Матыяско. Мы очистили ее от слоя грязи и ржавчины, каждый шуруп и гайку промазали керосином, продрали проволочной щеткой и шестерни. Соседи каждый раз, по пути к своим сараям, задерживались возле нас, и никто не мог взять в толк, кому и зачем это дьявольское изобретение может служить. А мы и не пытались объяснять.

— Я и сам все знаю! — пресек я поползновения бабушки, но в этих вопросах моя бабушка принципиальна: она отложила газету с недоконченным кроссвордом, нашла в учебнике 44-ю страницу и спросила:

— Скажи-ка мне, молекула — самая меньшая частица материи?

— Самая!.. — подтвердил я и взглянул на часы.

— Нет, не самая!.. — победоносно воскликнула бабушка. Она подчеркнула пальцем две строки в учебнике и, зачитав вслух пояснение, заявила: — Ну так как?

— Все ясно, бабуля, но только механически ее дальше уже не разделишь, я и не спорю. Только химически…

— А что получишь?

— Когда?

— Ну, как ты говорил, если будешь делить химически?

— Атом.

— А как это сказать по-гречески?

— Откуда мне знать? Я, что ли, знаю греческий?

— Должен знать. Здесь написано.

— Покажи…

Бабушка закрыла ладонью страницу:

— Нет… сам должен помнить.

— Не должен, не должен. Вот еще — все учить, Шикола это все равно не спросит.

— Пятерочник должен знать, что такое атомос!

— Ну, ба, спрашивай дальше! — воскликнул я нетерпеливо.

Если она станет проверять в таком темпе, мы закончим физику не раньше субботы. Я ошибся ненамного — она отпустила меня около четырех.

Внизу дожидался Воржишек. У него не было никаких инструментов, и он протирал шкивы тряпкой. Он посмотрел на меня укоризненно:

— Не очень-то ты торопишься…

Я спустился с лестницы и побежал отпирать сарай, чтобы достать ящик с инструментом.

— Хорошо, хоть шнур в порядке, — сказал я и вытащил из ящика длинную отвертку. — Но все равно надо проверить, чтоб не замкнуло.

Воржишек некоторое время наблюдал за мной, а потом тихо промолвил:

— Я тебе, Гонза, что-то принес, — и протянул засаленный конверт с адресом: «Анна Воржишекова. Стржибровице. На Пржигонах 190».

Я засунул отвертку в задний карман и протянул руку.

В конверте была фотография Итки. Она стояла, опираясь о проволочную ограду, из которой вылезали плети вьюнка, и улыбалась точно такой улыбкой, как в тот раз, когда просила меня сыграть ей на скрипке. На ней была полосатая майка и синие брюки, а на левой руке маленький браслет из знаков Зодиака — скорпионов, рыб и львов.

И только потом я заметил вправо от нее большое черное пятно.

— Что это такое? — ткнул я пальцем в кляксу.

Воржишек нагнулся к ящику, взял французский ключ, медленно развел его челюсти и принялся затягивать самую большую гайку.

— Это же ее братан… — процедил он сквозь зубы, притворяясь, что по уши ушел в работу.

Я не клюнул на этот крючок. Все гайки я уже давно тщательно промыл керосином и смазал маслом, и затягивать их было легче легкого.

— Ну и…

— Тебе нужна была одна Итка, а я не мог ее отрезать, не получалось… Но ведь и так неплохо, да?

Я сунул конверт с фоткой за майку и сказал Воржишеку, чтоб имел в виду — он получит самый маленький обломок пектолита.

— Знаю, знаю, — вздохнул он отрешенно и кинул ключ обратно в ящик. — Мне всегда не везет, Гонза, и тогда с посмертной маской у меня ничего не вышло, помнишь? Ты можешь себе представить Итку, вылепленную из гипса?

— Вот еще! Дала бы она себя замуровать, как же! Ты видел, как бесился Вотыпка, когда гипс стал подсыхать?

— Для Итки я бы купил другой, помельче. Крона пятьдесят килограмм! — И вдруг Воржишек засмеялся и воскликнул: — Ну да ладно, Гонза, все это чепуха, вот сейчас мне в голову пришла мировецкая идея!..

— Знаю, знаю — выкопать в саду тоннель с одного конца земного шара на другой и продавать билеты. Я тебя знаю… Пойдем, попробуем включить мотор.

Он умолк и разочарованно последовал за мной. Мы всунули шнур в розетку и щелкнули выключателем. Мотор дернулся и монотонно заурчал. Мы с трудом надели ремень на оба шкива и отбежали от станка подальше, на тот случай, если его вдребезги разнесет. Я стукнул кулаком по выключателю. Мотор снова завыл, ремень побежал по блестящему шкиву, колеса один разок повернулись — и все! Шлифовальные круги стояли без движения, ремень бежал вхолостую, и радость наша погасла.

Воржишек подскочил к выключателю и остановил мотор.

Мы подошли к машине и стали осматривать ее, как врачи осматривают тяжелобольного.

— Ничего не получается, Гонза! — вздохнул Воржишек разочарованно. — Что это может быть?..

Не успел он договорить, как я ткнул пальцем в одну из шестеренок. На ней были выломаны два зуба.

Вот почему станок не пошел! Он старался работать, шлифовать и полировать агаты, аметисты, зеленый оливин, но, как беззубый старик, тут же начинал задыхаться. Ни о какой работе не могло быть и речи. Пока мы не достанем новую шестеренку, ничего не получится. Но где же ее взять? Где? Не красть же!

Мы уселись на ступеньки и, не обращая внимания на холод, перебирали дом за домом всех стржибровицких ремесленников и леваков, но так и не нашли никого, кто мог бы нам помочь.

Когда начало темнеть и на стене нашего дома зажглись желтые прямоугольники окон, мы тихонько отнесли ящик с инструментом в сарай.

— Надо что-то придумать! — сказал Воржишек, когда мы прощались.

Я кивнул, но, честно говоря, большой надежды у меня не было.

 

27

Бабушка решительно заявила, что я к Владимиру поеду. Я отрезал:

— Ни за что!

Вечером мама подсела ко мне на диван, легко провела рукой по моим волосам, потому что прекрасно знала, что я не сплю, и спросила:

— Почему ты не хочешь с нами ехать, Гонза?

Но я притворился, что сплю мертвым сном. Меня манил тот особый аромат, который исходит от мамы, и кусочек бархата, щекочущий мой нос, был словно крольчонок, дремлющий в свежем сене.

— Он ведь не сделал тебе ничего плохого!

Она ждала моего ответа. Под окнами промчалась легковая машина. Я узнал: «Фиат-1250». На противоположной стене промелькнули белые полосы света.

— Я люблю его… — продолжала она.

Что-то в этом роде я уже слышал от него. Тогда, в беседке. Зачем она мне об этом говорит? Я не хочу этого знать. Столько лет мы жили втроем, и никогда мне не приходило в голову, что к нам может втереться кто-то, кто совершенно изменит ритм нашей каждодневной жизни. Я должен буду с ним считаться. Все связывать с ним. Ставить на стол еще одну, лишнюю тарелку. Подчеркивать в календаре день его именин и рождения. Может, еще стишок выучить? Вдруг они захотят, чтоб я ему в воскресенье декламировал!

— Скажи, что ты с нами поедешь!

Я повернулся и крикнул излишне громко:

— Не поеду!

Я знал, что обижаю ее, но не мог иначе. Я не желаю с ним встречаться, он мне отвратителен, я ненавижу каждое его движение: и то, как он закуривает, и как берет в свои ручищи ложечку и помешивает кофе… Почему же я не могу называть вещи своими именами? Он ведь отнимает у меня маму! У нее и так не хватает для меня времени. Я хожу к ней в больницу, когда у нее дежурство, помогаю резать бинты, только бы побыть подольше рядом с ней. А теперь появился этот…

Она быстро поднялась и сказала совсем другим голосом:

— Хорошо, принуждать не стану. Обед будет приготовлен. Ты достаточно большой, чтоб понимать некоторые вещи! — и ушла в кухню.

Я лежал, уставившись в потолок. Потом поднялся и подошел к книжному шкафу. В «Робинзоне» была спрятана Иткина фотография. «Tesoro mio». Я вернулся на свой диван и положил ее перед собой на подушку. Полумрак комнаты поглотил черную кляксу — ее брата, только Иткино лицо сияло и улыбалось. Так не улыбается ни одна девчонка. Я долго смотрел на нее, и она мне улыбалась и улыбалась, и ей вовсе не хотелось дуться, хотя я столько времени пялился на нее.

 

28

Грузовик сбросил во дворе кучу угольных брикетов. Мотейлкова приготовила два ведра и лопатку и принялась таскать их в подвал. Я крикнул сверху:

— Я вам сейчас помогу, пани Мотейлкова!

Я надел лыжный костюм и скатился вниз с лестницы.

Сперва она отказывалась от моей помощи, но в конце концов мы решили, что она будет накладывать брикеты в ведра, а я сразу по два таскать в подвал. Я принес еще наши ведра, чтоб она не прекращала работы, пока я спускаюсь вниз. Дело шло. Через два часа двор был пуст. Она позвала меня к себе мыть руки.

Мотейлкова налила в старый таз горячей воды и терпеливо ждала, держа в руках чистое полотенце, пока я щеткой отдеру грязь.

В другой руке она держала десять крон.

— Получай, Гонза! — сказала она, когда я опустил рукава рубахи.

— Что вы… я не стану брать у вас денег, пани Мотейлкова!

Произошла трехминутная схватка на ковре.

Я дал себя победить. Потому что она напомнила, что завтра ярмарка и каждая лишняя крона может пригодиться.

Не надо было мне брать деньги. Хотя бы из-за Кувейта!

 

29

Он приехал в воскресенье, около девяти. На машине прямо во двор. Просигналил и, когда мама из кухонного окна ему помахала рукой, вылез, хлопнул дверцей и, засунув руки в карманы, стал рассматривать мой станок, который мне так и не удалось привести в движение. Я только успел снять переднюю беззубую шестерню. Он смотрел и так и эдак и делал вид, будто что-то понимает. Я понаблюдал бы за ним еще, но тут мама сказала:

— В последний раз спрашиваю: поедешь?

Я покачал головой. Не попрощавшись, они ушли. Небольшую коробку с электробритвой бабушка несла в сумке. Подарок!

Мне было грустно. Я не подошел больше к окну, не стал смотреть, как они уедут. Самое лучшее — поиграть на скрипке. Я и так в последнее время мало занимаюсь. Через час мы с ребятами встречаемся на площади. А пока уж как-нибудь потерплю. Я настроил скрипку. Потом поставил ноты на подставочку и стал безо всякого энтузиазма играть этюды. И тут вдруг я услыхал, что он внизу заводит свою машину. У него новенькая «шкода». Ничего, подходящая. Я бы не прочь прокатиться. Но не с ним. Что это они так долго возились? Почему только сейчас уезжают?..

 

30

Под Шибеняком уже со среды стояли ларьки с турецким медом и жевательной резинкой, тиры, горки и карусели, которые вертятся совсем как волчок. На таких большей частью катаются ребята, которых вот-вот призовут в армию, и они еще не знают, попадут ли в летные части или в противотанковый оркестр… Репродукторы орут что есть силы, всё сразу: «Милый мой» и . В лесок на охоту…», чтоб было побольше шума и пришло побольше народу.

Мы бродили вокруг да около ларьков и не знали, что купить. Вот мы подошли к тиру, и тут вдруг Вотыпка отпихнул маленьких мальчишек, которые совали носы через прилавок, с видом знатока взвесил в руках по очереди две, не то три винтовки и давай палить. Не попал ни разу. Мы, конечно, ничего другого и не ожидали, тогда он взял еще три патрона на шесть крон и — пиф! паф! паф! — расшиб их в лепешку об изрытую оспой жесть. В конце концов тетка над ним сжалилась и кинула ему какую-то несчастную розочку. Венда протянул ее Итке, а сам завоображал бог знает что. Итка поднесла ее к носу, сказала, что ничем не пахнет и что ей хочется сахарной ваты.

— Идите одни! — сказал я. — Я попробую пострелять без вас.

Когда они затерялись среди киосков, я обежал тир и по ступенькам поднялся в вагончик к комедиантам. На диванчике лежал молодой Новотный. Он что-то читал и меня не заметил.

— Эй, Новотный! — говорю я. — Вот тебе пять крон, дай-ка мне пяток розочек получше!

— Сдурел! — ответил он и лениво потянулся.

— Ну, четыре, только быстро!

Парнишка открыл какую-то коробку, что была припрятана где-то позади, между комодом и постелью, и достал четыре отличных розы. У одной лепестки были даже посыпаны золотом.

— Спасибо! — крикнул я и выскочил из вагончика.

Итку и ребят я догнал возле киоска с сахарной ватой. У каждого в руках было розовое облачко на щепке. Малыш Златник купил и для меня. Я отдал ему крону, а Итке — четыре розы. Она вся так и засветилась.

— Какой ты милый, Гонза. Так быстро — и сразу четыре. Это просто здорово!.. — Она наклонила голову. — Ты знаешь, а ведь они пахнут!

— Да? — холодно спросил я.

— Эти — пахнут! — повторила она и засунула ту розочку, что дал ей Вотыпка, в петлицу малышу Златнику.

— Я не думала, что ты такой меткий!..

— Да брось ты, — скромно ответил я.

От Вотыпки остался пшик — и все!

Вдруг Итка закричала:

— Пошли на карусели!!!

Все тоже заорали:

— Пошли, пошли, здорово!

И мне не осталось ничего иного, как присоединиться и восторгаться вместе с ними, хотя мне было, прямо говоря, неважненько. Я, конечно, ничего не имею против каруселей, но лично мне вполне достаточно и того, что наш земной шар крутится вокруг своей оси и мы крутимся вместе с ним.

— Здо-о-о-рово! — заорал я еще на ступеньках.

— Садись за мной, Гонза, ладно? И подталкивай. Я ужасно люблю карусели! — попросила меня Итка, вся сияя от восторга.

Карусели медленно остановились, и мы ринулись к сиденьям. Я послушно уселся позади Итки. Я висел не слишком высоко, можно выдержать. Потом подошел отец Новотного, того самого, что продал мне розы; он обвязал меня вокруг живота двумя цепочками. Итка что-то трещала и все время оборачивалась — ей нужно было знать массу пустяковых вещей, — но я незаметно разглядывал высокий столб над нашей головой и тоненькие цепочки, которые вот-вот оборвутся. Тут Новотный всунул в котел с водой реостат, и мы поехали. Ничего страшного. Я так осмелел, что даже схватил Итку за плечо.

— Раскачивай меня! — крикнула она.

— Ага! — заорал я в ответ.

И тут мы вознеслись высоко над тиром и полосатыми зонтиками, под которыми продавали турецкий мед и гадалки предсказывали будущее. Я увидал, что на меня надвигается дом. Итка кричала:

— Оттолкни меня!

Я собрал последние силы и ухватился за ее сиденье. Она отлетела от меня, но через секунду снова возвратилась. Ее рука была выставлена вперед. Но я уже крепко ухватился за свою цепь, зажмурил глаза и стал просить того дьявола, внизу, чтобы он эту адскую машину остановил, иначе все это сооружение вместе с нами оборвется и я буду насажен на шпиль костела, как кавказский шашлык на шампур. Но только Новотный сидел себе на стуле и наблюдал, как на другой стороне площади продают диетические сосиски. Был момент, когда мне казалось, что мой желудок сейчас расстанется с моим телом; я покрылся холодным потом, но конца моим мучениям не было видно… Мы долго летали вокруг костела и турецкого меда, и все тело у меня онемело.

Наконец мы медленно пристали к помосту. Я сорвал с себя цепочки, которыми был привязан, и первым кинулся вниз. О, земля!.. Мне хотелось опуститься на колени и целовать ее.

Остальные прибежали позже.

— Ну что, понравилось? — спросила Итка.

— Спрашиваешь! — ответил я. — Жаль, что ты от меня там, наверху, улетела!

— А что-то ты вроде зеленый? — съехидничал Вотыпка.

— Вот еще! Ты, случаем, не дальтоник? Пошли!.. — крикнул я и потащил всех к аттракциону, где на бутылку муската накидывали кружочки, а оттуда — есть мороженое, а потом к лабиринту — к тем местам, где мне больше не грозила никакая опасность.

Итка все время носила с собой мои бумажные розочки и нюхала их.

Когда на ратуше пробило двенадцать, мы с Иткой остались одни. Она отогнула проволочку, которой были связаны розы, и принялась «крутить мельницу». Ребята помчались домой обедать, но мне не надо было торопиться.

— Ты придешь? — спросила она наконец.

— Куда?

— После обеда опять сюда. Мне лично надоело! Скука!

— А что ты будешь делать?

— Наверное, сидеть дома. Может, зайдешь?

— Если хочешь…

— Захвати с собой скрипку. Ты ведь обещал!..

«Tesoro mio!» — крикнул кто-то во мне восторженно.

— Тебе интересно?

— Я безумно люблю скрипку… ты же знаешь.

— Когда приходить?

Она взглянула наверх, на ратушу. Часы показывали двенадцать и несколько минут.

— В три.

— Так поздно? — спросил я огорченно.

— До трех мы все спим. В воскресенье у нас так заведено.

— И ты тоже?

— А почему бы и нет?

Мне оставалось только согласиться. Значит, в три.

Она, чуть подняв голову, улыбнулась, пискнула: «Чао!» — и побежала домой. Ее каблучки стучали по тротуару. Этот звук почему-то напомнил мне, как барабанит Шикола карандашом по столу во время урока математики.

 

31

Я разогреваю суп на плите и хватаю остаток вчерашней курицы. Хотя есть мне вовсе не хочется. Курицу съем так, безо всего, картошку выкину, — не забыть бы, а то мама будет сердиться.

Надо опять сыграть «Tesoro mio». Не имеет смысла упускать такой подходящий случай. К нотам я канцелярской скрепкой прикрепил Иткину фотографию. Я играю, а сам смотрю на нее. «Tesoro mio» я знаю назубок, мне теперь уже не мешает, что она написана в три си-бемоль.

На плите кипит суп. Спешу выключить. Чуть-чуть не убежал! Придется ждать, пока хоть немного остынет.

Я играю легко — па-па-пададам-дам… — и уже вижу, как Итка, прикрыв глаза, сидит, откинув голову назад, ее волосы разметались по спинке кресла, она взволнованно дышит… Но вот я закончил, и она, словно очнувшись, спрашивает:

«Что ты играл, Гонза?»

Я протягиваю ей ноты, и она читает название. Она только сейчас узнаёт, что «Tesoro mio» — это значит «Мое сокровище». Она берет те четыре розочки, которые я ей сегодня подарил, нюхает их и говорит:

«Ты — мировой парень, Гонза. Ни один мальчишка в Стржибровицах не умеет так играть!»

И может быть, просит еще раз исполнить «Tesoro mio».

Суп уже можно есть. Мне и в голову не придет налить его в тарелку, я ем прямо из кастрюли и думаю, до чего же здорово, что я остался дома! Иначе я не встретился бы с Иткой и упустил бы такую отличную возможность сыграть ей «Tesoro mio», побыть с ней часок-другой вдвоем…

Если б я поехал с мамой и бабушкой, то сидел бы где-нибудь на диване, декламировал стишки ко дню рождения и слушал наивные рассказики из жизни машинистов. Ясное дело! Очень нужно!

Я обглодал куренка, тщательно вымыл руки и ровно в половине третьего помчался к Итке.

 

32

Звоню. Один длинный, два раза динь-динь! И жду.

Никто не идет открывать. Я чувствую, как от волнения гланды в моем горле увеличиваются до размера страусовых яиц. Что, если она просто пошутила? Что, если уже давно крутится с Вендой Вотыпкой на каруселях и кричит ему: «Лови меня!» А Венда усмехается и далеко-далеко вытягивает руку, потому что он-то на каруселях не зеленеет и может кататься хоть пять раз подряд.

Наконец двери открываются.

Итка! Она дома.

«Фу!..» — выдохнул я.

— Привет! — говорю я и лезу со своей скрипкой в дом. Она стреляет взглядом на мои пыльные ботинки и приказывает:

— Снимай! — и кидает к моим ногам тапки, которые велики мне на пять номеров.

Я мгновенно переобуваюсь и тихонько следую за ней. Я здесь в первый раз. «Но, надеюсь, не в последний», — мелькает у меня в голове.

Она ведет меня в свою комнату. Я окидываю взглядом стены, заклеенные фотографиями певцов и киноактеров, низкий книжный шкафчик, полки, на которых рассажено штук шесть кукол; там же стоит японский транзистор — Итка иногда берет его с собой на улицу; на столе у окна стопка тетрадей, учебников и лампа на кронштейне. Возле дивана — открытый магнитофон. Я кладу футляр со скрипкой.

— Тебе у меня нравится? — спрашивает она и, скрестив ноги, усаживается на диван, как будто собираясь упражняться по системе йогов.

Я кивнул и принялся очень тщательно настраивать скрипку. На открытом футляре я устанавливаю ноты («Tesoro mio»).

— Давай!.. — кивает она.

Я начал. Падам-дам-да-дадам, ла-ла-ла… — играю я нежно, почти страстно и неустанно поглядываю на Итку. Интересно, она заметила название и то, что в скобках стоит «Мое сокровище»?

Я закончил. Без единой ошибочки. За такое исполнение меня немедленно бы приняли в консерваторию!

Я стою, свободно опустив руки со скрипкой и смычком. От того, что сейчас скажет Итка, быть может, зависит мое будущее! Одно только слово, одна фраза — и я буду счастлив. Я забуду все: математику, ненавистного Владимира, карусели, вечные ссоры с бабушкой, меня перестанет огорчать беззубая шестеренка…

Ничего такого не происходит.

Итка, вдруг вскочила с дивана, кинулась к магнитофону: чик! — нажала кнопку и пустила на всю железку такой сумасшедший биг-бит, что закачалась люстра на потолке. А сама принялась крутиться посреди комнаты, выворачивая в такт колени, и грозить мне пальцами, время от времени выкрикивая:

— Подходяще, а? Ты так умеешь?

Я отрицательно мотнул головой и медленно ослабил смычок. Я был сражен насмерть. Это было пострашней, чем если бы с нами тут сидел Вотыпка. Я спрятал скрипку в футляр. Этот идиотский грохот все продолжался, и я заорал, что мне пора домой, что у меня нет времени, и дрыгнул ногами — раз и два, да так, что тапки залетели под диван. По-моему, Итка не заметила, что я ухожу.

Я шел по коридору, и у меня было такое чувство, будто кто-то треснул меня дубинкой по башке.

 

33

Я возвращался домой, и мне казалось, что я промок до костей. Я один за нас двоих строил воздушный замок с крепким фундаментом и неприступными воротами. «Tesoro mio»! Не слишком добрый совет дал мне учитель Женатый. Надо было выбрать что-нибудь модерновое, а не «Tesoro mio» в си-бемоль. Я злюсь на себя. Вполне мог скрипеть иначе.

У ворот встречаю пани Мотейлкову. На ней выходное платье и шляпа, в руке она держит черную сумочку. Я еще никогда не видел ее такой расфуфыренной. Наверное, идет на площадь, поглядеть, что осталось в киосках.

— Что такое, Гонзик? Что-нибудь случилось? — спросила она, внимательно глядя на меня.

— Нет… — ответил я. Наверное, я похож на мокрого цыпленка. Поскорей бы скрыться во двор. Она наверняка смотрит мне вслед и качает головой.

Справа, возле сарая, стоит одинокий шлифовальный станок. Два дня я к нему не прикасался. И сейчас не имею ни малейшего желания. Только погляжу, может.

Я остолбенел…

Пропала шестерня. Та самая, у которой отломаны два зуба. Кто-то стащил. Я оглядываю все вокруг и, конечно, ничего не нахожу. А сарай заперт. Еще вчера она здесь была. Я и не думал, что она может кому-нибудь понадобиться. В металлолом? Исключено. За нее и ломаного гроша не дадут. Обыкновенное воровство. Беспощадное, коварное, жестокое. Теперь уж мне такой шестерни не раздобыть. Ни за что. Такие станки уже давно не выпускают…

Мне хотелось разрыдаться. Но я понимаю, что это лишь еще одно звено в цепи моих разочарований. Я прижимаю к себе футляр со скрипкой и поднимаюсь наверх, потому что из моих глаз и вправду текут слезы. Во дворе меня могут увидеть. Дома я буду один. Совсем один.

 

34

Сначала послышались голоса. Я знал, что они вернулись, знал еще до того, как мама взялась за ручку двери. На всякий случай я подскочил к печке и засыпал золой обрывки Иткиной фотографии. Час назад я изорвал ее на мелкие кусочки. Не пощадил даже кляксу на месте ее братца… И обратно на диван.

Они вошли.

— Ты почему сидишь в темноте? — спросила мама вместо «здравствуй» и щелкнула выключателем.

Желтый свет мгновенно разогнал тоскливую темень, которая закралась в кухню.

— Привет, Гонзик! Ну, как ты провел день, упрямец ты эдакий? — кричала еще в дверях бабушка, раздеваясь на ходу.

— Ничего… — ответил я не слишком вежливо.

Мама подняла крышку кастрюли.

— Ты ел? — поинтересовалась она скорее для себя.

Ответ был не нужен. Пустая кастрюля убедила ее, что с голоду я не умираю.

— Надо было тебе с нами ехать. Ох, ты бы только поглядел, что у него за квартира! Куда нам до него, такая квартира в Стржибровицах не снилась даже аптекарю. Я только быстрой езды боялась… Послушай-ка, Милена, ты скажи ему: нельзя же так ездить! Мчится как сумасшедший… Ты знаешь, я бы чего-нибудь съела и пить тоже хочу. Странно, что в этом Кумбурке нету даже палатки с лимонадом… Мы, Гонза, и в Кумбурк съездили! В последний раз я была там лет тридцать назад, еще отец был жив… В первое мартовское воскресенье он и говорит: а не съездить ли нам в Кумбурк? У него был новый реглан, белая сорочка, очень ему все это шло; отец умел одеться.

— Ты будешь есть кнедлики? — перебила ее мама и, включив газ, положила на сковородку кусочек масла. Вскоре масло зашипело.

— С чем?

— С яйцом.

Бабушка предложение приняла, но свой монолог продолжила, словно боялась, что кто-то ее опередит.

— Почему ты не позвала его к нам? Целый день человек с нами возился, а ты…

— Разве ты не слышала, он через полчаса едет в Прагу. — Мама взглянула на часы. — Как бы не опоздал!..

— Он меня приятно удивил. На первый взгляд тюфяк тюфяком, а…

— Ну, мама… — укоризненно перебила ее моя мама. Она залила кнедлики яйцами и стала медленно размешивать желтую, аппетитно пахнущую массу.

— А я что? Я ничего! Просто говорю, что он умеет себя вести… Мне надо сегодня хорошенько попарить ноги, куда мне! Я для таких путешествий уже не гожусь. Завтра не разогнусь… Гонза, ставь на стол три тарелки!

Я молча исполнил приказ. Мама разделила кнедлики на три части. Мы сели к столу. Бабушка открыла пиво и налила себе в бокал.

— Тебе налить? — спросила она меня, еще не дотронувшись губами до белой пены.

Я покачал головой. Мама коснулась моей руки:

— Что с тобой?

— Ничего…

— Ты какой-то странный…

Я молчу. Не стану же я рассказывать ей про этот никудышный, окончательно испорченный день. Она меня не поймет. Все, что бы она ни сказала, до меня не дойдет. Что она знает? У нее был счастливый, яркий день. Еще и сейчас в ней бурлит радость.

И вдруг она вспомнила:

— Завтра, в половине пятого, пойдешь на вокзал. Владимир нам кое-что должен передать. Слышишь? — спросила она, считая, что я не проявляю достаточного восторга.

Я кивнул головой в знак согласия. До конца ужина она уже больше не приставала ко мне. Я вымыл руки, взял тетрадь по математике и залез в спальню повторять уравнения с одним неизвестным. Шикола завтра обязательно будет вызывать. Он любит выкидывать такие номера сразу после каникул и после зимних праздников. Почему он станет отказывать себе в удовольствии сделать это после стржибровицкой ярмарки?

Я открыл тетрадку и уставился на страницу, исписанную столбиками цифр. Но думал я совсем о другом.

 

35

Урок географии мы проводим в другом классе, на первом этаже. Нам велят строиться парами, но никто этого не делает, и мы тащимся по коридору кому как взбредет в голову. Воржишек со своим огромным портфелем, конечно, вышагивает рядом со мной.

— У меня мировая идея, Гонза! — сообщает он мне и оглядывается на Гамерника, не подслушивает ли тот. Но замечает, что Гамерник крутит ручку передатчика, который он несколько дней назад купил у Колачка.

Гамерник тщетно пытается соединиться со своей мамой, чтобы попросить ее подсказать ему левые притоки Эльбы. Воржишек успокаивается и шепотом продолжает:

— Лабиринт! У нас такого еще не было…

Я не понимаю. Он пытается объяснить:

— Мы сажаем на площади деревья, понимаешь, вроде бы живую изгородь. Только не изгородь, а густые заросли. А на следующий год прорубаем в них лабиринт. Ты понимаешь, какой это будет аттракцион? Такого нет еще ни в одном городе. Стржибровице будут первыми. Туристы — валом валят! И школьники ездят на экскурсию. Кусты можно подстригать в форме сказочных героев. Скажем, Длинный, Широкий и Зоркий…

— Сам придумал?

— Абсолютно! Здорово, да?

— Не говори! Интересно, а как насчет Яна Гуса? Куда ты денешь памятник?

Воржишек обдумал и это.

— Вокруг Гуса сделаем клумбы. Гус не помешает. Слышь-ка, Гонза, как ты думаешь, могу я пойти к Трояну?

Троян у нас председатель ГНК. Зачем мне Воржишека заранее разочаровывать? Я посоветовал идти, и как можно быстрее. Он таял от счастья, как сало в горшке, стоящем в горячей печи. Воржишек неисправим. Он не угомонится, пока не прославится. А это не так-то просто.

Мы вошли в класс. Ребята искали на карте истоки Эльбы. У окна стояла стайка наших девчонок. Они разглядывали какие-то картинки. Когда я проходил к своей парте, я сообразил, что это Иткины фотографии. Новые, те самые, которые она пошлет в Прагу. «Лирический тип»! Ха! Скорее, дурацкий тип. Я стараюсь не глядеть в ее сторону.

Я раскладываю на карте тетрадку, учебник, атлас. Открываю карту нашей республики. Мой предшественник украсил ее смелыми изображениями зверей, живущих большей частью в экваториальной Африке. Я тоже пытаюсь найти истоки Эльбы.

Вдруг кто-то положил на атлас руку. На среднем пальце серебряный перстенек с синим камешком. Я поднимаю глаза. Около моей парты стоит Моника Кракорцова. Улыбается во весь рот, как реклама зубной пасты «Тимолин».

— Ты что?.. — ворчу я и отталкиваю ее пальцы, закрывшие Градец Кралове, Старую Болеслав, Ичин и часть железнодорожных путей до Жилины.

— Ты вчера играл Итке на скрипочке? Правда?

— Ну и что из этого?..

— Каприччо или что-то в этом роде. Итка говорит, что ты шпаришь что надо. И модерновую тоже. И что ты был у нее чуть не весь день, играл не переставая все подряд — настоящий джаз… Я тоже два года училась на фортепьяно, а потом надоело… Тебе нравится скрипка?

— Нравится.

— В конце года будешь играть на вечере?

— Не знаю.

— Сыграй. До смерти охота послушать, как ты играешь каприччо. Эй, Гонза, а трудно играть каприччо?

— Довольно трудно…

— Итка сказала, что млела от восторга. Слышь-ка, а ты не хочешь…

Я не дослушал, что она собирается мне предложить. Видимо, чтоб вечером я исполнил под ее окном серенаду. Она наверняка думает, что это так же сладко, как мороженое.

В класс вошел физкультурник Карусель, который у нас также ведет географию. Все встали, а Моника кинулась к своей парте.

Карусель начал вызывать. Пригласил к доске Пелишкову, Милду и Кане — всех сразу. Приятное предзнаменование: значит, до меня сегодня очередь не дойдет. Я уставился на рисунок зверя, под которым стоит надпись: «Лев пустынный».

Не знаю, что и подумать. Ведь все было совсем иначе. Как может Итка говорить девчонкам, что я пробыл у нее чуть не весь день? Откуда она взяла это каприччо? Может быть, ей мое «Tesoro mio» понравилось, а я убежал от нее, как какой-то дикарь. Или она просто хвастается и врет девчонкам, симулирует любовь к настоящей музыке, а на самом деле заходится от восторга, когда слышит биг-бит?

Скорее Воржишеку удастся создать на площади лабиринт, чем мне разобраться в лабиринте Иткиных завихрений.

Я медленно поворачиваю голову туда, где она сидит. Итка пристально глядит на карту, которая висит на крючке у доски. Сейчас я могу спокойно разглядеть ее профиль: маленький носик, чуть оттопыренную нижнюю губу, коричневую родинку на щеке, длинный полумесяц бровей…

Она обернулась!

Это кто-то за моей спиной громко крикнул:

— Пожалуйста!!

Я не успел отвести глаза. Она меня увидела и улыбнулась, как в тот раз, когда явилась ко мне в подвал. Нет, я спячу, ей-богу! И построю на площади сталактитовую пещеру!

 

36

Если бы весь мир мчался вперед с дьявольской скоростью, упивался ревом реактивных самолетов и межпланетных ракет, если бы улицы до последнего квадратного метра заполнили новые автомобили, а телевидение работало по пяти каналам, стржибровицкий вокзал и тогда остался бы островком спокойствия. Шесть поездов пассажирских, два товарных ежедневно, колея к Монитексу, куда раз в неделю подают несколько товарных вагонов, ящички с увядшими азалиями на длинной проволоке, которые раскачивает ветер… Наверняка точно так же будет выглядеть стржибровицкий вокзал и через пятьдесят лет. Наверное, потому, что от площади сюда добрых полчаса, и проще добраться автобусом, чем утруждать себя и спешить на поезд.

Я уже и не помню, когда был здесь в последний раз. Не то провожал тетю из Борковиц, не то бабушка посылала меня с коробкой свежих груш, чтобы передать их какой-то знакомой в Прагу. Никогда здесь не ждут поезда больше пяти человек.

Через пять минут придет товарный. Зал ожидания пуст, окошечко, где пани Паткова обычно продает билеты, закрыто шторкой. Шторка такая грязная, что почти невозможно прочесть вышитые на ней буквы «ЧГТ» — Чехословацкий государственный транспорт. А пустота перрона вызывает нудную зевоту. Лишь время от времени из транспортной конторы выходит дядька в синей форме, он соскакивает на шпалы и глядит, открыл ли семафор путь поездам.

Я сижу на деревянной лавке и щурюсь от лучей заходящего солнца, которое во что бы то ни стало старается втиснуться между двумя холмами за Прживышиной. Я жду.

«Тебе пора, Гонза…» — заметила бабушка полчаса назад.

Я захлопнул «Чудеса минералогии», надел куртку и безропотно пошел.

Она крикнула мне вслед:

«Высочайшая гора Кавказа?»

«Аконкагуа», — ответил я без тени сомнения, хотя отлично знаю, что это не так. Но я назло не назвал Эльбрус!

Даже в передней было слышно, как она пытается втиснуть Аконкагуа в семь квадратиков.

Железнодорожник опять вышел на перрон. На этот раз голова его была увенчана красной фуражкой. Через несколько секунд из-за поворота показались два серых облачка дыма, а вскоре появился товарняк. Еще не подъехав к станции, он успел испуганно засвистеть и кинуть под колеса комья белой ваты.

Паровоз остановился точно перед самым вокзалом. Уф-уф-уф! — пыхтел он в такт компрессорам. А через секунду: шшшшшш! — и новые клочья ваты полетели на перрон.

Я поднялся. Еще издалека я увидал Владимира в окошке паровоза. Он был совсем другой, чем я его знал до сих пор. В сером, линялом комбинезоне, на голове беретка, рука, перемазанная маслом, лежит на раме окна.

Он увидел меня и махнул рукой, чтоб я подошел поближе. Я неохотно сделал несколько шагов и остановился как раз у самых колес.

Уф-уф-уф… Пыхтенье становилось все громче.

— Привет! — крикнул Владимир и распахнул железную дверцу.

Я поздоровался. Наверное, в первый раз с тех пор, как мы стали встречаться.

— Полезай сюда! — предложил он, но, увидев, что я не двигаюсь с места, добавил: — Не бойся, я тебя не увезу! Мы здесь еще будем маневрировать.

«Значит, я могу прокатиться на паровозе!» — обрадовался я, но все-таки лез по ступеням, вверх медленно и неуклюже, как слоненок.

— Ого, а сейчас он покатится сам! — приветствовал меня наверху совсем незнакомый голос. Возле левого окошка улыбался во весь рот немолодой человек с усиками под носом.

— Это Войта Пикоус, мой кочегар, — пояснил Владимир и захлопнул железную дверцу. — Мы всегда вместе ездим. Сколько лет, Войта? Двенадцать?

— Четырнадцать, Владя, четырнадцать…

— Вот это да!.. Уже?! — Он хотел что-то добавить, но внизу раздался резкий звук свистка. Он высунулся из окна, левой рукой потянул какой-то рычаг, а правой раскрутил ручку.

Я понял, что мы дали задний ход. Прежде чем мы остановились, я осмотрел все приборы и рычаги, размещенные над дверцами топки. Я знал только манометр.

— Хочешь стать машинистом? — спросил кочегар. Он отворил железную заслонку и быстрыми движениями стал подкидывать короткой лопаткой уголь в полыхающую топку.

— Навряд ли! Гонза собирает камни. Не похоже, чтобы он пошел в машинисты… — ответил вместо меня Владимир, а сам, не отрываясь, следил, как мы подходим к составу. Он затормозил, нас дернуло, и снова раздалось: шшшшу… — это паровоз стравил лишний пар.

Мы стоим и ждем, пока к нам прицепят два вагона с ящиками, в которых упакованы детали текстильных станков. Их каждую неделю отгружают со стржибровицкого «Монитекса».

— Мне велели что-то у вас взять, — напоминаю я, пока мы стоим.

Он тычет рукой за спину, и я вижу странный пакет в грязной бумаге; он лежит на узенькой площадке у тендера. Владимир опять тянет рычаг на себя.

Уф-уф-уф… — колеса начинают вращаться. Он поворачивается ко мне:

— Дай гудок. Резко дергай вниз! — и показывает на железную петлю над моей головой.

Я слушаюсь. Дергаю два раза. Гудок гудит, но совсем не так, как мы слышим снаружи. Наверное, потому, что я нахожусь близко. Мы опять трогаемся.

Я смотрю… До чего же уверенно он управляет машиной! Он что-то говорит мне, но я не разбираю что. Он поворачивается, и я понимаю, что он передает привет маме и бабушке.

Я молча киваю головой. Он отправляет рычаг на место, и мы тихо и медленно подъезжаем к вокзалу. Выныривает первый фонарь, согнувшийся над коротким перроном.

Мне пора спускаться вниз, а они сейчас поедут дальше. «Жалко, — думаю я. — Вот бы доехать до Турнова. Может, мне разрешили бы подбросить в топку лопатку-другую…»

— Значит, не забудь! — еще раз напоминает мне Владимир, а улыбчивый кочегар приглашает приходить еще.

— В следующий раз, — говорит он, — мы прокатим тебя дальше.

Я берусь за поручни и хочу лезть вниз, но Владимир останавливает меня.

— А это? — говорит он и нагибается к пакету. — Нет, ты спускайся, — велит он мне, увидев, что я собираюсь лезть обратно. Он терпеливо ждет, пока я коснусь земли, и лишь тогда, размахнувшись, кидает этот самый пакет далеко, в черный шлак.

А потом снова гудок, зеленая лопатка, разрешающая отправление, железнодорожник в красной фуражке, белая воздушная вата… Владимир машет рукой и кричит:

— Привет, Гонза!.. — и становится все меньше и меньше.

Я чуть-чуть поднимаю голову, вроде бы в знак приветствия.

И только когда последний вагон исчезает среди высоких деревьев, я нагибаюсь к чудному пакету. Едва прикоснувшись, я уже знаю, что там внутри: это наверняка металлический предмет! Я ощупываю его: он круглый!

В голове мелькает шальная мысль: «А что, если…»

Я тащу тяжелый предмет на лавочку и лихорадочно сдираю с него бечевку. Мне приходится напрячься изо всех сил, чтобы разорвать ее. Теперь бумагу… Я не ошибся! Передо мной лежит шестеренка от моего шлифовального станка. А я думал, что ее стащили…

Я прохожусь пальцем по кругу — все зубья на месте. Я наклоняюсь совсем близко и вижу на двух зубьях тонкие полоски меди, отлично отшлифованные, сверкающие, новенькие.

«Значит, это он!..»

И ни словечком не обмолвился. Бабушка с мамой тоже. Поэтому вчера утром они задержались. Операция проведена отлично!

Я заворачиваю шестеренку обратно в бумагу, кое-как перевязываю остатками бечевки и спешу домой. Я тащу ее под мышкой. И совсем не замечаю, что весит она не меньше семи килограммов.

 

37

Они обе дома. Мама чистит картошку. На столе приготовлены миска и терка. Это значит, к ужину будут картофельные оладьи. Здорово!

Бабушка все еще разгадывает кроссворд. Заметив мое присутствие, она поднимает голову и произносит с чувством превосходства:

— Высочайшая гора Кавказа, Гонзичек, вовсе не Аконкагуа!

— Я знаю, бабуля, — говорю я примирительно. — Эльбрус!

Она крутит головой, словно не зная, что ей думать о моих познаниях, и ворчит под нос, скорее для себя:

— Наконец-то, получилось!

Я иду к маме и какое-то время наблюдаю, как в котелке становится все больше очищенной картошки. Мама уже начала тереть ее на терке.

— Ну что, Гонза, рад? — спрашивает она и слегка улыбается.

— Чему?

— Разве не видишь? На ужин будут картофельные оладьи. Ты же их любишь?

Я киваю головой, как лошадка, а мама дотрагивается локтем до моих волос, потому что мокрыми руками не может меня погладить.

Я говорю:

— Знаешь, мама, кем я хочу стать, когда вырасту?

Она, конечно, не знает.

Я открываю ей тайну:

— Машинистом на паровозе, мама!..

Она отворачивается, будто трет на терке вовсе не картошку, а хрен.