Не доходя изгороди хозяйственного двора, услышал:

— Пошел вон!.. Ну ты, ты. Смотри у меня… Пошел вон!.. Пошел… Кому сказано!.. Дурачок… Не смей!.. Вон пошел… Назад!..

Шерстнев еще не успел сообразить, что к чему, как дурным голосом взревел Жорж. Яростный рев разнесся по лесу, колыхнул воздух.

«Кого-то прижал, — догадался Шерстнев. — Опять не привязали».

Все мысли о себе разом выскочили из головы. С ходу перемахнул через изгородь, обежал стожок сена, перепрыгнул дощатую загородку и в страхе отпрянул назад, за поленницу дров.

Жорж, подрагивая лоснящейся черной кожей в желтых подпалинах, стоял, пригнув к самой земле лобастую голову с белой звездой, и водил ею из стороны в сторону, словно принюхивался. Шерстнев видел вывороченные ноздри разъяренного зверя, влажные и омерзительно красные, как обнаженное мясо. Жорж шумно дышал, вздувая рыжую пыль.

Подполковника Шерстнев увидел потом. Тот стоял, прижавшись спиной к стене коровника.

Без фуражки, с потным пепельно-серым лицом, начальник отряда испуганно глядел близорукими глазами туда, где хищно сопел огромный бык. На Голове не было очков, видно, убегая от Жоржа, потерял их. Брюки на коленях и локти были испачканы в бурую грязь. Бежать ему было некуда. Он не видел Шерстнева, а тот, укрывшись за поленницей, понимал: стоит офицеру сделать шаг в сторону, и бык тут же поднимет его на рога.

Понимал это и Голов.

— Дурачок… — бормотал он тихо, — иди своей дорогой… Ну, валяй… Давай, давай, зверюга… Чего же ты?.. Успокойся… Уймись, дурачок. Не желаешь?..

Бык рыл копытом мягкую землю, шкура на нем крупно дрожала, как бы перекатывалась мелкими волнами, лоснясь гладкой шерстью.

Страх обуял Шерстнева: сейчас на его глазах бык запросто убьет человека, убьет, и поминай как звали, шаг вправо или влево, и зверюга, как танк, рванется вперед. В сердце Игоря вошел холодок.

Голов пошевелился.

И в то же мгновение бык, со свистом процедив воздух через вывороченные ноздри, яро рыкнул, и черная туша ринулась на таран.

Скрытый поленницей Шерстнев стоял как раз на середине между Головым и обезумевшим быком.

В короткое мгновение представил, как, налитый безудержной силой, свирепый Жорж вонзит в подполковника крутые рога, и машинально схватил увесистое полено. Кинувшись наперерез черной туше, почувствовал, как замерло, будто остановилось, сердце и взмокли ладони. Лицо обдало горячее утробное дыхание Жоржа. Игоря неумолимо швырнуло вправо. Падая, не мог сообразить, успел ли ударить — полено вырвалось из рук, поцарапав ладони.

Через несколько секунд Шерстнев поднялся, шатаясь на дрожащих ногах, и увидел подполковника. Лицо его было по-прежнему пепельно-серым, губы оставались бескровными, но взгляд серых навыкате глаз обрел знакомую строгость.

— Спасибо, солдат, — сказал по-человечески просто. — Вам я многим обязан…

В ушах стоял рев быка, звенело на все лады. Не знал, что ответить подполковнику, брякнул первое, пришедшее на ум:

— Подумаешь…

— Вы не сильно ушиблись? — Подполковник ступил вперед, словно собираясь его ощупать.

— Не имеет значения.

А от заставы бежали уже Колосков, Азимов, Лиходеев и Холод. Старшина трудно и смешно загребал ногами.

Быка Шерстнев свалил ударом по голове. Тот еще жил, силился встать, пятная землю вокруг себя темной кровью. Она струилась с отбитого рога и с того места, где недавно на лбу белела звезда, а теперь была до кости рассечена шкура. Жорж хрипел, пробовал выпростать передние ноги. Потом рванулся, видно вложив в рывок последние силы, сел по-песьи, упираясь передними ногами в землю, приподнял голову, слабо вздохнул, будто всхлипнул, и всей тяжестью рухнул.

— Что с Жоржем? — не понимая пока, что тут случилось, чуть не простонал старшина. — Почему он лежит?

Голов ожег старшину испепеляющим взглядом, застегнул китель и скорым шагом направился к заставе.

И тогда солдаты обступили Шерстнева, стали зубоскалить:

— Ахтунг, ахтунг! В воздухе знаменитый ас Покрышкин.

— Будьте внимательны и осторожны, на хозяйственном дворе человек с дубиной.

— Матадор! — Лиходеев обнял Шерстнева. — Жаль, пропустили великолепную корриду.

— Кончай, Логарифм, — беззлобно отмахнулся Шерстнев. — Ты бы посмотрел… — Он осекся, не досказав. — Дай закурить.

— Чужую марку уважаешь, знаем, давно за тобой водится. — Лиходеев не курил. — Ребята, у кого сигареты, дайте.

Колосков открыл портсигар. Шерстнев достал сигарету:

— Спасибо, старший сержант.

Колосков чиркнул красивой перламутровой зажигалкой:

— Положено говорить: «Товарищ старший сержант». Это, так сказать, к слову. Возьмите.

— То есть?

— В прямом смысле. Дарю.

— За что, товарищ старший сержант?

Лиходеев ответил:

— За то, что здорово по-пластунски даешь. — Подмигнул ребятам, и те засмеялись.

— Слушок пролетел, что ты самому генералу хвастал: по первому, мол, разряду по-пластунски вкалываю. Правда, Игорь? — Мурашко хлопнул его по плечу.

Шерстнев рассмеялся:

— Давай, давай, земеля, ври толще. Сегодня можно.

— А вичара не можна? — Азимов распахнул глазищи. — Зачэм сегодня можна, Игар, скажи, да?

— Детский вопрос, Азимчик. Завтра отчаливаю без пересадки на гауптвахту… На полный пансион с продолжительным отдыхом. Ты меня понял?

— Вах, какой ты трепач, Шерстынов!

— Ладно, парни, вам хорошо на сытый желудок. Кончайте.

Из столовой его вызвали к генералу.

Бледный, настороженный, сел на краешек табуретки, положив руки на худые колени. Лишь сейчас заметил черные шерстинки на гимнастерке — как раз в плечо пришелся удар, благо — касательный.

— Что это вы — как ворона на колу? — Щеточка генеральских седых усов растянулась. Сядьте по-человечески. — Он улыбнулся. — Гауптвахту отменяю.

Шерстнев вскочил.

— Сядьте, — повторил генерал. И долго очень долго не сводил с него глаз. — Вот вы какой!.. Молодчина… Как же вы его, а?

Игорь совсем стушевался под пристальным генеральским взглядом, вдруг ощутил незнакомую горечь во рту, не мог слова промолвить.

— Значит, взяли быка за рога, — улыбнулся генерал. — А мог бы он вас.

Шерстнев вдруг почувствовал себя просто, свободно с этим седым доброжелательным человеком, который немного времени тому назад казался ему страшным и недоступным.

— А мы ему по рогам, товарищ генерал.

— И не жаль?

— Как не жаль! Ребята его с сосунка растили, — сказал виновато. Вспомнил бездыханного Жоржа, теперь дыбившегося горой на хозяйственном дворе, и что-то стиснуло грудь. — Пускай бы жил.

Генерал пожал плечами:

— Как это в вас совмещается? Не пойму.

— Что?

Лицо генерала хранило удивленное выражение. Он прошелся по канцелярии, заложив за спину тощие руки, переплетенные утолщенными синими венами, старый добрый человек, облеченный большой властью и еще большей ответственностью. Возраст подчеркивали опущенная книзу бритая голова, складочка дряблой кожи под подбородком, медленные шаркающие шаги.

— Вот что, солдат. — Михеев остановился перед Шерстневым. — Поступок ваш заслуживает всяческого поощрения. — Лицо генерала потеплело, лучики морщин побежали от глаз к вискам. — Поощряю вас десятью сутками отпуска, без дороги.

— Служу Советскому Союзу!

— Только не по-пластунски…

— Виноват, товарищ генерал, сболтнул.

— Слишком часто сбалтываете. Вели вы себя утром премерзко. Безобразно себя вели и за это наказаны. Неважно служите, Шерстнев. Пройдут годы, а они быстро пролетят, даже не заметите, появятся семья, дети, захочется рассказать им о службе в погранвойсках. Что расскажете? О гауптвахте, непослушании, дерзости? Или о зеленой фуражке, которую обязательно припрячете? Нам всем оказано самое высокое доверие. Подумайте, оправдываете ли его своим поведением. Одной зеленой фуражки недостаточно. Строите вы из себя эдакого шалопая, развеселого вертопраха. А вам совсем невесело, молодой человек. Подстегиваете себя. — Генерал снова мерил канцелярию короткими шагами, но теперь уже четкими, по-военному энергичными. И голову держал прямо.

Вечерело. Из сада долетал тоскливый крик горлинки. Солнце раздвинуло облака, и сияющий поток розового света залил стену канцелярии с висящей на ней топографической картой, письменный стол с надраенной до блеска снарядной гильзой-пепельницей.

Пока генерал ему выговаривал, Шерстнев стоял молча, уставившись куда-то пониже лица со щеточкой седых усов, и плохо соображал, о чем ему говорят. Одно понимал — ругают. В голове мельтешилось разное: отпуск, Лизка…

— Свободны, — сказал Михеев. — Можете идти. Позовите ко мне начальника заставы.

— Есть, позвать начальника заставы!

Когда Суров вошел, генерал его встретил словами:

— Сложный малый.

— Шерстнев?

— Добрые поступки нужно поощрять, товарищ капитан. Я этому отроку разрешил десять суток отпуска… Без дороги… Вот какая петрушка получается, капитан. — Михеев сел на стул у открытого окна, потянул носом: Пахнет как! Маттиолы. Незаметный цветок… Вот тебе и незаметный!.. Боевой расчет провели?

— Так точно, товарищ генерал.

— Садитесь, Суров. За день набегались. — Он усмехнулся: — Не попадайся на глаза начальству — бегать заставит. Оно всегда так, когда начальство нагрянет.

— Куда денешься, товарищ генерал! — Суров уселся на табурет, с которого минуту назад поднялся Шерстнев. И подумал, что генерал неспроста пригласил.

Михеев смотрел в окно. Небо снова заволокли облака. Темнота еще не пришла, но блеклые тени уже закрадывались в углы канцелярии.

— Трудная служба на пограничной заставе, — сказал Михеев, вероятно подытоживая какие-то свои мысли. Взглянул снизу вверх: — Жена пишет?

— На службу не жалуюсь, товарищ генерал.

— А вы?

— Что я?

— Пишете жене?

Нехотя ответил:

— Изредка. — И спросил, переставляя снарядную гильзу на край письменного стола: — Ужин сюда подать?

Михеев взял прут, вырезанный днем в Дубовой роще, похлестал им по ножке стула.

— Пока никуда. Где Голов? — Михеев надел фуражку.

— В ленинской комнате. Проводит беседу с личным составом.

В эту минуту вошел Голов. Побритый, начищенный и наглаженный, слегка возбужденный после беседы с личным составом.

Михеев разрешил Сурову заниматься своими делами. Капитан вышел.

— Ну что, Алексей Михайлович, вам домой пора, — сказал генерал, погладив бритую голову. — Завтра проверку начнем, во второй половине дня. Окружная комиссия приедет утренним поездом. Распорядитесь насчет машины. И вообще, если у вас на шестнадцатой нет других дел, можете отправляться.

— Слушаюсь.

— Поезжайте, подполковник. Да, кстати, — он по-стариковски пожевал губами, — спасителю вашему я разрешил краткосрочный отпуск… Вы сами-то как с ним?..

Голов смешался, вопрос был поставлен прямо, и он, подполковник, не был к нему подготовлен. Слукавил:

— Не понял вопроса.

— Выходит, вы теперь в долгу у солдата — он вам жизнь спас. Если не в буквальном смысле, то во всяком случае избавил от серьезного увечья. Вот и разберись, где здесь собака зарыта! — Михеев сухими, слегка утолщенными в суставах короткими пальцами перебирал звенья часовой цепочки, как четки, быстро.

Голов вопрошающе глядел в бритый генеральский подбородок, начавший к вечеру слегка серебриться, на ряды орденских колодок.

Михеев глядел в окно, в полосу света, где, накапливаясь, роилась всякая мошкара, бились в оконные стекла ночные мотыльки, оставляя пятна пыльцы. Он тоже силился постичь душевные качества своего будущего преемника и не мог понять, то ли подполковник кокетничает, играя в железобетонного, непробиваемого, или он в самом деле так сух.

Тяготясь затянувшимся молчанием, Голов тоже прошел к окну, спросив разрешения, придвинул табурет поближе к Михееву, сел, положив фуражку на край стола.

— Хочу вас спросить, если позволите, — заговорил он, вновь обратив взгляд к генералу.

— Позволяю.

— Как бы вы поступили в подобной ситуации, случись такая околичность с вами? Обо мне говорят, что я слишком резок и скуп на поощрения. Даже Суров… Но такой у меня стиль…

Михеев взял со стола латунную гильзу, принялся ее молча рассматривать даже очки надел, чтобы лучше видеть, — повертел ее в руках и водворил на место.

— Видите ли, Алексей Михайлович, стиль стилю рознь. То, что вы называете этим словом, еще не есть стиль и не есть система взглядов, поступков. Это скорее бессистемность.

— Не понимаю. — Голов покраснел, будто его поймали за списыванием решенной задачки у соседа по парте. — Что значит бессистемность! Можно, разумеется, интерпретировать по-разному, придать тому или иному вопросу вольное толкование…

— Я так понимаю, что во всяком стиле, во всякой системе нужна еще и душа!

— Относительно моей души многие заблуждаются. Я вовсе не обязан обнажать душевных рефлексий перед солдатами. Шерстнева награжу, вернее, отблагодарю от себя лично, прекрасно понимаю, что заслужил он не простой благодарности. — Голов нервно хрустнул пальцами.

— Ну что ж, справедливо, — сказал после раздумья генерал. — И вот что…

Голов поднялся, почувствовав новую интонацию.

— Слушаю вас.

— Мне сдается, что вы сверх меры опекаете несколько застав, в том числе и эту. Сели, образно выражаясь, верхом на несколько подразделений и пришпориваете, гоните вперед. Зачем? Во имя чего? Шестнадцатая, например, лучшее подразделение в вашем отряде.

— У меня иное мнение.

— Позвольте каждому из нас остаться при своем! Суров упрям, но очень честен, к делу ревностен. Вы обратили внимание, как уважительно к нему относится личный состав?

— Либеральничает. Голоса не повысит.

— За то и любят, — живо подхватил Михеев. — За таким командиром люди пойдут, куда поведет. Нравится мне Суров, не скрываю.

Голов поднялся:

— Можно ехать?

Поднялся Михеев.

— Позвольте закончить.

— Слушаю.

— У вас неважно с дисциплиной и службой в нескольких подразделениях. Вот их и будем проверять. Показухи же не нужно ни государству, ни нам.

— Какой показухи! — возмущенно вскрикнул Голов. — Такого за мною не водится.

— Спокойно, Алексей Михайлович. Вас нетрудно понять: после происшествия на хозяйственном дворе, я говорю об этом без иронии, вы в себя еще не пришли. И тем не менее позвольте заметить, что сегодня вы по меньшей мере были необъективны. Кстати, со старшиной вы тоже не проявили достаточной чуткости. Он еще не так стар, как, например, я.

— Он слеп, товарищ генерал. Вы видели сверхсрочника, старшину заставы, в очках?

— Решили уволить?

— Безусловно!

— Знаете, что мне в голову пришло?

— Скажите.

— Давайте условимся: в ближайший свободный день устанавливаем бегущую фигуру, ну, мишень номер восемь. Холода — на огневой рубеж с автоматом Калашникова, ваш китель вешаем на мишень. Если старшина промахнется, без промедления увольняем. Согласны?

— Что вы!

И тогда Михеев захохотал, хлопая себя по бокам и потряхивая плечами:

— Китель жалко… Вот это да!.. А его, старшину… не жалко. Уморили, Алексей Михайлович… Впрочем, — он согнал смех, — все это шутки. Старшина есть старшина, и если вы пришли к решению взять молодого, дело хозяйское. О жилье для него не забудьте побеспокоиться, о работе тоже.

— Разрешите отправляться?

— Всего хорошего.

Поздним вечером Голов возвращался домой. Из головы не выходило пережитое за день. Ему казалось, что генерал, хотя и говорил резко, не все выложил и за сказанным был потаенный смысл, которого он, Голов, не уловил, но угадывал чисто интуитивно. Светила луна. Впереди, над асфальтом, еще хранившим дневное тепло, толклись комары. Время от времени набегавшие тучи закрывали луну, и тогда резче горели фары, далеко впереди себя пробивая темень.

Машина, выбежав на пустынный теперь асфальт, понеслась с большой скоростью. На неровностях покачивало, и мягкие эти толчки успокаивали.

Скоро показались освещенные домики городка. Машина резко свернула вправо, полоснув светом по чьему-то крыльцу, по частоколу штакетника, над которым высились тонкие стебли мальвы.

Как молния, перед машиной пронесся кот, и Голов досадливо чертыхнулся. Возможно, кот был сер или огненно-рыж, все равно настроение сразу испортилось. А до сих пор сам ведь обычно посмеивался над женой, если она иногда с полпути возвращалась только потому, что дорогу перебежала черная кошка или кто-то перешел с пустым ведром.

Дверь веранды Голов рванул на себя так, что обе створки раскрылись и брызнули осколки стекла. И тогда он с еще большей силой грохнул дверью, закрывая ее. Выбежала жена. В темноте он не видел ее лица, знал, что застыло на нем выражение испуга и готовности услужить.

Он прошел в квартиру без слов, прямо на кухню, сбросил с себя гремящий солдатский плащ.

— Приготовь чаю, — сказал, как приказал.

— Сейчас, Леша. Я сейчас. Пока умоешься, все на столе будет.

Холодная вода успокоила. Голов почувствовал бодрость, улыбнулся, повесил полотенце, в предвкушении хорошего ужина подмигнул:

— Однако для плепорции не мешало б…

Жена его поняла с полуслова:

— Я мигом, Леша. — С необыкновенной резвостью достала из холодильника бутылку «Арарата», поставила стограммовую рюмку. — Устал?

— Наливай. Себе тоже, — добавил, давая понять, что не сердится.

Жена просияла. С той же проворностью налила и себе полрюмки, выпила. Ее лицо сразу покраснело, увлажнились глаза.

Голов медленно потягивал коньяк — он знал толк в нем, пил маленькими глотками, стараясь не глядеть на голову жены, утыканную бигуди. Когда-то у нее были прекрасные волосы, каштановые, густые, теперь они поредели, и приходилось прибегать к спасительным завитушкам. Нечто вроде жалости шевельнулось в груди.

Он себе налил еще полрюмки, жене подлил.

— Много, — запротестовала она.

— Пей!.. В малых дозах коньяк — эликсир жизни.

Она деланно засмеялась:

— Ты скажешь.

— Пей!

— Ой, Лешенька…

— Ну!..

Она выпила и поперхнулась. Долго откашливалась, вздрагивая всем телом и выпучив глаза.

— Питух… — сказал насмешливо.

— Ты же заставляешь.

Он смягчился. Его всегда обезоруживала ее покорность.

— Ладно, мамочка, не обращай внимания, я сегодня не в форме. Генерал… А тут еще и Суров, будь он неладен.

— Зачем ты так? Он хороший, Суров.

— От хороших жены не убегают.

— Еще как! — Выпив, она осмелела. — Еще как уезжают! Сдуру, конечно. Потом жалеют. Глупая она, Вера. За Суровым любая с закрытыми глазами на край света…

Голов пить больше не стал, поднялся, засунув руки в карманы, спросил, пряча насмешку:

— Говоришь, любая?

— А то нет?

— И ты?

— А что я?

— Тогда не теряй времени, валяй к Сурову, пока Верка не опомнилась. Давай, давай.

Жена, обычно сносившая все его резкости безропотно, с той покорностью, какая вынуждала его извиняться, с молчаливым удивлением, точно жизнь свела их впервые, заглянула мужу в лицо, поднялась, и горестная улыбка тронула ее еще не старые, строго очерченные губы.

— Годы не те, Алексей. Ушли мои годы не знаю на что. А то бы пошла к Сурову, ей-богу, пошла бы!

— Что с тобой, Фрося?

Убирая со стола, она с тою же не сходящей с уст грустной улыбкой, словно рассуждая с собою вслух, продолжила начатое:

— Другим кажется, что ты меня осчастливил, дом, говорят, полная чаша, денег, известно, хватает, каждый год на курорты…

— На курорт, надо говорить.

— Спасибо, Леша, хоть под старость стал ты меня грамоте учить, бывшую официантку. А то ведь сколько живем — тебе безразлично, как я существую. Выходит, была официанткой в рабочей столовке на Пересыпи, а потом при тебе в той же должности. Ты и привык: Фрося сварит борщ, нажарит котлет, приберет, Фрося постирает — все Фрося…

Сидя на подоконнике у открытого окна, Голов слушал жену, не перебивая, — пускай выговорится. В ее словах было много неприятной для него правды, он хотел быть объективным, но подспудно выпирала обида: чего еще надо ей? Зарплату приносит всю, не пьет, чистоплотен в отношениях с женщинами. Разве виноват, что работа без остатка поглощает все время? Не может же, руководя важным делом, возложить на себя стирку, уборку и еще черт знает какие обязанности. Не сдержался от едкой колкости:

— Складно. Со слезой во взоре.

— Стыдно! — вскрикнула она. — Ты же… — Она уронила чашку, и та со звоном разбилась.

Голов нагнулся за черепками, у него покраснел затылок.

— Скажи на милость, я и не подозревал в тебе столько душевных рефлексий. Уйму лет прожито под одной крышей в неведении, и лишь сегодня, и то волей случайных обстоятельств, просветился. Ну и ну!..

Жена выждала, пока он собрал осколки:

— Думаешь, удивил своим хамством? Давно знаю, что ты меня не уважаешь, одного себя.

Голов сделал протестующий жест рукой:

— Инсинуация! Ложь.

— Не уважаешь, — повторила упрямо. — А я вот уважаю в тебе хорошего командира, с характером. Должность у тебя ответственная, и ты не тряпка, настоящий ты, Алексей. Недаром лучшая часть в округе, и дисциплина строгая, и боевая на высоком уровне.

— Ого! Ты в курсе дела.

— А ты как же думал! В своих женах недаром командиры боевых подруг видят. А я тебе жена, спутник. — Она тяжело вздохнула, спазматический всхлип сотряс ее всю. — Только не люблю тебя, Алексей, — произнесла через силу. Не за что. Для государственного дела — хорош, для меня хуже чужого.

Она хотела уйти, но он ее удержал:

— Постой, Ефросинья, наговорила семь верст до небес — и ходу. Чего ты хочешь?

— Теперь уже ничего.

— Хочешь поменяться ролями?

— Глупости, — устало сказала она. — Поздно. Спать пора.

— Успеешь. Ответь, чего ты хочешь?

— Раньше хотелось, чтоб ты меня человеком считал, боевой подругой, а годы прошли — привыкла. Вроде как на нелюбимой работе, когда уже поздно квалификацию менять. Она смахнула слезу: — Не нужно об этом. Очень тебя прошу.

До сегодняшнего вечера ему особенно не приходилось задумываться над своим отношением к жене. Знал: временами грубоват, невнимателен, подчас незаслуженно обижает. Но всегда старался как-то скрасить ей жизнь. «Ах ты, незадача какая, — подумал с досадой, — откуда она взяла, что я неуважителен к ней? В санаторий — вместе, случается, в гости — с нею, в академии учился она со мной в Москве…»

— Слушай, Фаина…

Из глаз ее брызнули слезы — Фаиной называл в первый год жизни, считая ее собственное имя слишком простым. Теперь вспомнил.

— Помолчи, Алексей… Фаину ты придумал… А я была Фросей и останусь ею… — Она ушла в спальню.

Голов снова уселся на подоконник, курил. Потом прошел в спальню. Жена еще не спала. На тумбочке горел ночник, как всегда, была приготовлена аккуратная стопка газет, которые Голов читал перед сном в постели. Все — как прежде. Внешне не произошло изменений в строгом и педантично хранимом укладе их жизни. Но что-то надломилось, в безмятежную жизнь безжалостно вторглось новое, и Голова одолели угрызения совести. Он присел к жене на кровать.

— У нас есть свободные деньги? — спросил он.

— Рублей сто пятьдесят, — ответила без запинки.

— Маловато. Это должно стоить дороже.

Ей подумалось, что он хочет как-то загладить свою вину дорогим подарком.

— У меня все есть, — сказала невпопад.

— На этот раз ты ошиблась, — ответил мягко. — Подарок имеет другое назначение. Будь добра, узнай, сколько стоит хороший современный магнитофон. И, пожалуйста, приобрети его, ну, что-нибудь в пределах двух — двух с половиною сотен ассигнуй. К концу следующей недели.

— Обождал бы до зарплаты. — Она умышленно не спросила, кому дарит магнитофон.

— Нельзя. — Он погладил ее обнаженную руку.

Поднялся, взял с тумбочки листок бумаги и карандаш, написал несколько слов:

— Закажи граверу.

Придвинув к себе ночник, прочитала написанное, удивилась:

— За что это ты ему?

— Просто так не дам, знаешь ведь.

— Это какой же Шерстнев, что машину разбил?

— Именно.

Ждал, станет расспрашивать, проявит чисто женское любопытство. Поинтересуется, с какой стати он тратит деньги на солдата, свои личные и к тому же немалые.

Она сложила листок, перегнув вдвое, спрятала в ящик тумбочки.

— Хорошо, закажу. Сделаю, как ты хочешь.

Поморщившись, он сдержал себя:

— Не я хочу. Солдат мне спас жизнь.

— Лешенька! — Жена встревоженно поднялась: — Почему ты молчал? — С заботливостью, которая всегда его покоряла, она принялась хлопотать, приговаривая: — Как это я, дурища… Нашла время… Ну вот, ну… что же ты!..

— Уймись ради бога, — ответил со смехом.

Они долго лежали без сна, рядышком, как в молодости, оба взволнованные. В соседней комнате тикали часы. На кухне капала вода из неисправного крана. Голов виновато подумал, что даже это не мог взять на себя — долго ли водопроводчика вызвать? И еще подумал, что пора разгрузить жену от многих забот по дому, которые может выполнить сам.