Суров с Людой шли по тому самому косогору, у подножия которого месяц с лишним назад он переносил ее на руках через поток. Люда увлеченно рассказывала о чудо-птице коростеле, который каждую осень пешком отправляется из белорусских лесов на зимовку в Италию, лишь изредка подлетывая у водных преград.

— Легко сказать: пешком! — с жаром говорила Люда. — Попробуйте себе представить: пичуга идет через всю Европу. Колоссально!

Суров нес ее туфли и сумочку, завернутые в газету. Больше месяца Люда за ними не приходила, а сегодня, собираясь в дорогу на юг, он обнаружил их и решил отнести хозяйке. Горячность девушки его забавляла.

— Неужели в такую даль — на своих двоих?

— Как не стыдно, Юрий Васильевич! Я хоть не фенолог, но сии сведения мною почерпнуты из абсолютно достоверных источников.

— Розыгрыш.

— Ну, знаете!.. Не быть компетентным…

— Постойте, Людочка, — Суров прервал ее, — трудно поверить, чтобы какой-то зачуханный дергач… Да что говорить попусту! Не верю.

В негодовании Люда остановилась:

— Почему зачуханный?.. Отличная птица, великий путешественник, и вы так грубо! Стыдно пограничнику не знать лес и его обитателей. Чудовищно! Я была о вас лучшего мнения, Юрий Васильевич.

Не переставая ее поддразнивать, Суров, деланно хмуря брови, сказал:

— Нашли из-за кого хулить! Осмелюсь доложить вам, товарищ начальник Дубовой рощи, что ваш дергач, в сравнении с другими пернатыми, — несчастный и жалкий космополит. Зимородок — птица, снегирь — птица, синица — просто царица, а дятел и вовсе молодец — они родину не покидают. Как можно бросать такую красотищу! Просто ненавижу всяких дергачей.

Люда изумленно взглянула на Сурова и неожиданно рассмеялась:

— Ну вас, я, глупая, принимаю все всерьез и завожусь, а вы разыгрываете. Нашла кому читать лекцию!..

— Было очень интересно, честное слово.

— Ладно, пускай по-вашему.

Лес полыхал яркими красками осени, стоял в неподвижной задумчивости, печально красивый, с желтизною, как проседь, светлевшей в багрянце. С берез и кленов тихо стекала листва, лес полнился звуками — будто издалека плыл колокольный звон.

Люда, умолкнув, шла притихшая, чуточку жмуря глаза от солнца. Оно светило сквозь поредевшую листву, высветливая зеленые островки еще не усохшей травы, озоровало в брусничнике, разбросанном там и сям рубиново-красными брызгами.

— Хорошо здесь! — сказала шепотом, словно от громкого возгласа могла исчезнуть вся эта красота. — Век бы не уезжала. А вы, Юрий Васильевич? Вам здесь нравится?

— Нравится, — ответил тоже вполголоса.

— Ах, какой вы, право, невозможный! Вас серьезно спрашивают.

— А я серьезно отвечаю, Людочка: нра-вит-ся. — У него чуть не сорвалось с языка, что кое-кому здесь не понравилось, не по душе пришлась глушь. Сдержался.

С высоты, из-за облетевших верхушек берез, несся печальный клекот.

Отлет птиц всегда отзывается в сердце печалью. Стояли, провожая взглядом птичьи косяки. Прощальный крик плыл над лесным безмолвием, медленно удаляясь.

— Кончилась моя вольница, — со вздохом сказала Люда. — На днях уеду в Минск и на всю зиму засяду писать. — Отняла у Сурова сверток. — Спасибо за хлопоты, Юрий Васильевич. Дальше не пойду, да и вам пора. — Краснея, достала из кармашка жакета клочок сложенной вдвое бумаги: — Будете в Минске, заходите по этому адресу, если, конечно, появится такое желание.

Он взял адрес, спрятал в карман гимнастерки.

— Буду через три дня.

— Правда? — Ее серые глаза вспыхнули, будто зажглись. — Или снова разыгрываете?

— Нет смысла, Людочка. Еду на юг, а в Минске сажусь в самолет. Ровно через три дня.

Люда не могла скрыть радости:

— Ой, как хорошо! И я через три. Вы каким?

— Каким придется, — ответил, помедлив. — Пожалуй, утренним. — Люда стояла близко возле него, он легонько ее отстранил, разглядывая в упор. Слушайте, Люда, а вам известно, что у меня есть семья?

Краска стыда бросилась ей в лицо, голос дрожал от обиды.

— Мне известно, что вы живете один. Почему вы меня об этом спросили, Юрий Васильевич?

— Просто так.

— Показалось, что я посягаю на вашу свободу?

— Бог в помощь, Людочка. — Суров усмехнулся. — В университете по логике вы, очевидно, отхватывали одни пятерки. Такая тонкая проницательность. Мессинг бы позавидовал.

У Люды дрогнули губы, через силу выдавила из себя несколько слов:

— Извините… Вы в такой форме спросили, что я невольно подумала…

— …плохое.

— К сожалению, не научилась читать мысли на расстоянии. И по логике получала не самые блестящие отметки. — Люда быстро оправилась от смущения, тряхнула льняными до плеч волосами: — Давайте прощаться. — Протянула ему руку.

Ладошка у нее была маленькой, крепкой. Не отпуская, спросил:

— Приглашение остается в силе?

— Разве было похоже, что я шучу?

— Не спешите, давайте посидим. Сегодня воскресный день и погодка — как по заказу, успеете упаковать своих жуков. — Он потянул ее за руку, усадил напротив себя прямо в траву.

Люда доверчиво села. В воздухе плавали белесые нити паутины, в неотцветшем вереске гудели шмели, было непохоже на осень, просто не верилось, что на исходе сентябрь.

— Как не хочется уезжать, — промолвила Люда.

— Оставайтесь. И работайте на здоровье, хоть всю зиму, а мало будет, весну прихватите. Ну, а вслед за весной, всеобще известно, наступает лето. Трудитесь на благо родной природы. Оставайтесь хоть навсегда.

Она изучающе-пытливо посмотрела на него.

— Сейчас не могу. В Минске мне надо пробыть по меньшей мере год… Да, года хватит. — Задумалась, сорвала травинку и намотала колечком на палец. После защиты я наверняка вернусь сюда, насовсем, как старожил, на правах научного сотрудника в заповедник.

— Вы? Сюда?

— А что удивительного? Вот вы, например, живете на границе, потому что охраняете ее. Ведь нельзя же это делать, живя, скажем, в Киеве. А мне, энтомологу, в городе сидеть нечего тем более…

Она не договорила, поднялась, стряхнула с юбки травинки, сняла с себя курточку и больше не надевала.

Поднявшись вслед за ней, Суров поймал себя на мысли, что на этот раз встреча с Людой была очень приятна и сейчас жаль расставаться.

— Провожу вас немного, — сказал, беря ее за руку, чтобы помочь сойти на тропу с косогора. Он шел сзади нее, видел загорелый полукруг плеч в вырезе платья. От всей ее небольшой тонкой фигурки веяло женственностью. — Можно вас спросить, Людочка?

— Спрашивайте.

— Почему вы не замужем?

— Странный вопрос. — Люда остановилась, обернулась к нему. — С таким же правом и я могу вас спросить, почему вы не женаты.

— Пока еще женат, — уточнил он. — У меня жена и сын. И вот еду к ним.

— После полугодовой разлуки, — вырвалось у нее.

— Откуда вы знаете?

— Знаю.

— Земля слухом полнится?..

Люда внимательно посмотрела:

— Здесь все о всех знают, Юрий Васильевич. И разве это секрет?

— Во всяком случае, в газетах об этом не писали.

— Считайте, что я о вас наводила справки, — сказала она с вызовом. Устраивает?

— Опять кусаемся! — Он крепко взял ее за руку, она пробовала вырвать руку, но не смогла. — Людочка, — спросил, — а если по-честному?

— Не поняла.

— Ради одной работы вам хочется сюда насовсем?

— Допустим. Разве работа — не самое главное в нашей жизни? Мы все ею живем до старости.

— И ничего кроме? — Суров заглянул ей в глаза. — Одна работа, работа… А жить когда же?

Люда отвела взгляд, дернула рукой.

— Пустите.

— Люда…

— Пустите, а то разревусь. — Голос девушки зазвенел. — Вы же все знаете, Юрий Васильевич!..

— Что я знаю? — Отпустил ее руку. — Люда…

— Оставим, — быстро и резко сказала Люда. — До свидания.

Она побежала по косогору, взмахивая курточкой, как черным крылом, похожая на подбитую птицу, что силится взлететь и не может. Сбежала в лощинку, и Суров слышал шелестение опавшей листвы под ее ногами. Выждал, пока показалась на пригорке, замерла, оглянулась. И что силы помчалась дальше, к лесничеству.

«Хорош гусь, — подумал о себе с запоздалым стыдом. — Ничего не скажешь, трезвый ты парень. Ах, какой трезвый и рассудительный, ну прямо тебе святоша».

Захотелось броситься за нею вдогонку, подхватить на руки и нести впереди себя, как самую дорогую ношу, дать волю словам и чувствам, а там черт с ним — как сложится, так и будет. Что греха таить — она ему нравилась и по-настоящему волновала женской статью своей, обнаженными чувствами, которые не пыталась маскировать, бесхитростной доверчивой простотой — всем тем, чем влечет к себе красивая девушка; и даже подумал, что с нею, с Людой, был бы, наверное, счастлив в семейной жизни, и тогда служилось бы легче, и дышалось свободно, и желаннее женщины не надо ему.

И все же трезвость пересилила чувства — он заставил себя отправиться на новую лесосеку в девятом квартале, где давно поджидали Колосков с Лиходеевым.

Шел быстро, кляня себя за чрезмерную рассудительность, не переставая думать о Люде, невольно сравнивая ее с Верой, и находил, что та во многом ей уступает; сейчас ему не больно-то и хотелось на юг, к жене, и если бы не Мишка, по которому тосковал постоянно, кто знает, может, и не ехал бы, может, жизнь сложилась бы по-иному и к лучшему, хотя бы с той же Людой.

Солнце грело Сурову спину, от быстрой ходьбы на лице выступила испарина, но он прибавил шаг, будто скорая ходьба спасала от назойливых мыслей. До лесосеки было добрых три километра, к ней вела затравенелая колея, по бокам которой густо рос папоротник с жухлыми, ржавыми листьями, встречались кустики увядающих розовых колокольцев, тихо шевелящихся под несильным ветром. Над лесом в бледном небе плыли белесые, как дым, облака, по-прежнему в тишине слышались легкий звон и шелест усыхающих листьев.

Осень в этих местах начиналась где-то во второй половине августа, заявляла о себе обжигающе холодными росами по утрам, частыми, стелющимися над самой землей густыми туманами, опадающим желтым листом, от которого рябило в глазах. А на юге, думал Суров, стоят жаркие дни и настоящая осень с журавлиным криком в небесах и густым звездопадом еще не скоро придет. Ни дождей там, ни туманов сейчас, ни холодных рос, лишь все побережье усеяно рыхлыми, как студень, сиреневыми медузами, но все равно пляж по-летнему оккупирован отдыхающими; на Пушкинской улице тоже по-летнему зеленеют каштаны, чуть тронутые дыханием осени.

— Посмотрим, чем нас встретят, — с усмешкой промолвил Суров, и сразу представилась Вера с изломанной в удивлении бровью, нарочито холодная, без улыбки на загорелом лице.

Третьего дня, когда позвонил из отряда начальник санслужбы, Суров хотел наотрез отказаться от путевки. До выезда оставалось ровно неделя, заместитель еще не возвратился из отпуска, а приедет — мало радости оставлять подразделение на незнакомого человека, к тому же без всякого опыта: вчерашний адъютант и дня не служил на границе.

— Отказываюсь, — ответил он начальнику санитарной службы.

— Виноград, всякая южная экзотика, бархатный сезон, — увещевал доктор. — Вы должны мне спасибо сказать за такую путевку.

— Спасибо, товарищ майор медицинской службы, однако бархатный не для нашего брата. Нам что-нибудь пожестче, — пробовал отшутиться Суров.

И тогда начальник санслужбы рассердился:

— Вы из меня дурака не делайте. Путевка выделена, будьте любезны двадцать седьмого сентября быть в санатории. Все!

Рассерженный, майор медицинской службы повесил трубку. Добрейший человек и заботливый врач, майор Померанцев был всеми уважаем. Суров почувствовал себя неловко. Однако путевка могла нарушить все планы. Хотелось хотя бы недели две побыть с заместителем, ввести его в курс дел, ознакомить с участком границы, соседями, показать тыл, передать народную дружину, в общем, без спешки сделать все, что положено в таких случаях.

И еще одно, не менее важное, планировал Суров сделать до наступления холодов: поставить для старшины домик в поселке лесничества.

…Он ожидал увидеть двоих, но с Колосковым и Лиходеевым был и Вишнев.

— Здраим желаем, товарищ капитан… Пришел, значится, с ребятами… На хорошее дело — завсегда с большим удовольствием, потому как валить лес дело нехитрое, а вот который валить, который на корню оставлять, энто с понятием требуется. За инструктора буду.

— Эх вы, конспираторы! — только и нашелся Суров. — Задумано было по-другому…

— Не боись, товарищ капитан, все, значится, будет в ажуре: Кондрат Степанович — а ни бум-бум, покудова домину не отгрохаем под крышу. А там нехай он сам… На свой вкус.

Колосков с Лиходеевым помалкивали, понимали, что проговорились. Лиходеев встрепенулся вдруг и затараторил:

— Разрешите доложить, товарищ капитан… Понимаете, пока мы тут разыскивали наш участок, пока лесник показывал, что к чему, случайно товарищ Вишнев…

— Понимаю, товарищ Вишнев случайно, совершенно неожиданно оказался в лесу. И, что самое важное, две новенькие «дружбы» при нем, и тоже совершенно случайно.

— Ну да… то есть, нет…

— Кончай врать, Лиходей, — пробасил Колосков. — Просили мы Христофорыча, вот и пришел с нами.

— Верно слово, товарищ капитан Юрий Васильевич, так было, — подтвердил Вишнев. — Кончай ребяты, болтовню, работать надо. Лесу вона сколь валить!

Вскоре на весь бор стрекотали «дружбы». У Лиходеева поначалу не ладилось — заедал диск и глохнул моторчик. Вишнев его поучал.

Колосков работал, как заправский лесоруб, сноровисто, без рывков, в его руках «дружба» вызванивала веселую песню, легко врезаясь в комель.

Первое дерево свалил Колосков.

— По-о-берегись! — крикнул он.

Сосна под его плечом медленно, поначалу еле заметно, стала крениться, качнулась верхушка; у комля, где виднелся надрез, затрещало негромко, будто сосна застонала от боли, и быстро, обламывая сучья на соседних деревьях, сосна грохнулась наземь.

— С зачином тебя! — крикнул от другой сосны Вишнев.

— Благодарствую. — Колосков склонил голову.

Нравились Сурову в Колоскове степенность и обстоятельность. Отличная замена старшине Холоду.

— Мне пора, — сказал он, собираясь уходить. — Что сегодня, а что и на завтра оставьте. К боевому чтоб на заставу вернулись.

— Ясно, — отозвался Колосков, снял с себя фуражку, отер пот со лба. Окинул взглядом вокруг. — Может, все и закончим.

— Мы с ними, как Бутенко с картошкой. — Лиходеев был уже потный, гимнастерка не только со спины, но и на груди потемнела. — Нам эти кубики, что семечки.

Прощаясь с Вишневым, Суров просил его присмотреть за ребятами, чтоб чего не случилось.

— Не боись, товарищ капитан, все в аккурате сделаем. Пилы наведены, что твои бритвы, потому как в хозяйских, значится, руках инструмент завсегда в боеготовности. За нонешний день все и свалим. Раз надо, сделаем. — Старик замялся: — Я вот чего хотел спросить, Юрий Васильевич, ежели не обидно…

— Спрашивайте.

— Оно и неловко вроде… А, была не была… Скажите, лес этот, значится, сейчас сырой… Ежели по-хозяйски, так с него не то что дом, сарай грешно строить.

— Понятно, Христофорыч. — Суров полез в карман за портсигаром, закурил, угостил Вишнева. — Завтра подгонят машины, увезем менять.

— Значится, плохо я мозгой пошевелил, Юрий Васильевич, недоучел. Думал, в строительном деле военный человек ни бум-бум, только и знает блиндаж в три наката. Ну, бывайте, время не стоит.

Суров возвращался на заставу и еще долго слышал, как звенят в бору пилы и стрекочут моторчики. Шел и с сожалением прикидывал, что вряд ли до дождей успеют вывести домик под крышу, а с его отъездом в отпуск может вовсе застопориться строительство. Может, отбросить конспирацию, просто сказать Кондрату Степановичу: так, мол, и так, старшина, поскольку к Новому году уволишься на заслуженный отдых, вот тебе сюрприз от заставы — лес, бревно к бревну, доска к доске. За все заплачено. Стройся, Кондрат Степанович, имей за всем хозяйский глаз. Но тут же подумал: не годится, какой же это сюрприз! Ключи от дверей — это да! Был бы на месте Быков, все бы иначе обернулось начальник политотдела и нужные средства достал бы, и бригаду хороших строителей снарядил. А перед Головым заикаться не стоит, тем более что теперь ему не до этого — прошел слух, будто подполковник уходит на повышение, в округ, чуть ли не заместителем к генералу Михееву.

Дорога спускалась вниз, сверху ее закрывал от солнца дубняк с плотной листвой, настолько густой, что под нею не просыхала трава, и Суров, пройдя немного, промочил ноги, но вынужден был идти медленно — всю землю под дубами изрыли дикие свиньи, стадами приходившие сюда на кормежку: с тех пор как запретили охоту, их развелось великое множество.

За дубняком Суров опять заспешил. Было около четырех часов дня, а он обещал старшине возвратиться к семнадцати. Но ходу еще оставалось не меньше часа, даже если идти напрямик, через кусты, мимо озера. Он так и поступил пошел без дороги, собирая на себя сверкающую под солнцем осеннюю паутину; оглянулся, не видит ли кто, и побежал вприпрыжку. Как будто ему было лет пятнадцать-шестнадцать.

Позже сам удивлялся, отчего вдруг напал телячий восторг, и подумал, что причиной тому и теплый осенний день, и свидание с Людой, и предстоящая встреча с сыном. И конечно, доброе дело с домом для старшины, хотя истратил на покупку леса больше половины своих отпускных. Ну и что, размышлял с мальчишеской беззаботностью, проживу как-нибудь.

Показалось озеро, и вскоре он пошел берегом, приближаясь к маленькому причалу, у которого, позванивая цепями, колыхались на воде две заставские лодки. Увидев их, он сначала подумал, что хватит им мокнуть, пора вытащить на берег и подготовить к зиме, перевернуть днищами кверху и оставить здесь же, на берегу. Вон хотя бы на том песчаном взгорочке, возле ельника. Отличное место, уютное. Однажды они отдыхали здесь.

Забыл, что торопится на заставу, и пошел медленнее; забыл и о том, что поучал Веру не жить прошлым, а сам без оглядки погружался в него, в тот прекрасный, как мираж в каракумских барханах, денек…

Как мало таких дней выпадало на их долю после приезда сюда, на шестнадцатую! Воскресенье будто отлили из солнца, как по заказу, потому что Суровы всей семьей вырвались на лоно природы, и над их беззащитно-белыми телами колдовали расплавленное тепло и пропахший травами весенний воздух, плеск легких волн на озере и далекий звон станционного колокола.

— Ты не сгоришь? — спросил Суров, притронувшись к спине Веры.

— Сгорю. От счастья. — Вера не отрывала глаз от противоположного берега, где в одиночестве растянулась на песке Лизка. А когда Суров захотел отнять руку, воспротивилась этому. — Не убирай. Пусть еще немного побудет.

Но лежать с поднятой кверху рукой ему было неловко. Он сел.

— Ну вот, — поморщилась Вера. — Все разрушил.

— Разрушитель семейного счастья? — спросил, усмехнувшись.

Но Вера, будто не слыша, о чем ее спрашивают, сказала:

— Знаешь, как бы я это написала?.. Черная пашня, на ней много птиц злых и добрых. На пашне спит девушка, к примеру Лизка, а мужчина, очень на тебя похожий, ее охраняет — гонит птиц. Но вместе со злыми улетают и добрые. Ну как?

Уже не раз Вера заговаривала с ним, выражаясь слишком неясно, он не понимал, чего она хочет. Сейчас слова жены у него вызвали горечь.

— Раньше я понимал все, о чем ты говорила и что писала, понимал. А сейчас, не обижайся, все твои новые работы вызывают у меня болезненное чувство. Даже последняя, «Трудный день», где на строевом плацу я изображен чуть ли не в роли надсмотрщика на кофейной плантации, а солдаты — загнанных рабов напоминают.

— А ты чего хотел? — Она села.

— Мужества и простоты. А ты пишешь непонятно, болезненно.

— Давай оставим это, — сразу нахмурившись, сказала Вера. — Так было хорошо, а ты впрямь взял да разрушил. — Она тяжело вздохнула, посмотрела на него долгим взглядом, притянула к себе сопротивляющегося ее ласкам сына. Мне страшно недостает каких-то простых вещей, зависящих от тебя… Чтобы за обеденным столом склонялось не две, а три головы; недостает твоего взгляда, оторванного от казенных бумаг, твоей руки на моем теле… Это — мой хлеб. И я его лишена. Не хочу никого учить. Лишь жить тобой, Мишкой, любимой работой. Больше — ничего!

Выговорившись, опять растянулась на песке, сразу как бы отдалившись и став чужой. Он буквально почувствовал это отчуждение, внезапное и неприятное, как ведро студеной воды на разгоряченное тело. Но лишь горько усмехнулся, сказав:

— А ты лишаешь меня моего хлеба.

Восстанавливая в памяти тот день, Суров незаметно одолел путь. На хозяйственном дворе стояла крытая брезентом грузовая машина, от спортплощадки слышались веселые выкрики и удары мяча: приехали поселковые с шефским концертом.

Суров вошел на кухню. Горела плита, пахло борщом и рыбой. Из кладовки в полуоткрытую дверь был слышен бас Холода:

— Чого б тут сидел… Ни в увольнение не попросишься, ни тебе потанцювать. Ты што, Бутенко, у старики записався чи, может, пенсию ждешь, як некоторые? Га?

— Ужин, товарищ старшина…

— Что ты мне про ужин. Готовый твой ужин. Концерт скоро, а там и танцы. Дивчат понаехало!..

Бутенко долго не отзывался, и неожиданно Суров услышал такое, что поразился.

— Некрасивый я… на что сдался девчатам, товарищ старшина…

— Чего-чего?

— Им такой не нужный.

— Кто сказал, плюй на того. Брехня! Человек всегда красивый, если он человек. А ты же славный хлоп-чина, Алексей. — И вдруг загремел басом, как на строевом плацу: — А ну марш мне одеваться! И щоб я таких слов не чув больше. Ач выдумал — некрасивый!..

«Нет, Колоскову не заменить Холода», — невесело подумалось Сурову.