Глава 1

ДАШ-АРАСЫ

Заместитель коменданта погранучастка старший лейтенант Кайманов стоял у окна комендатуры, наблюдал рождение приближающегося утра, обдумывал ход предстоящего допроса.

Настольная лампа, отражаясь в темном стекле, освещала его лицо снизу, выхватывая из полутьмы надбровные дуги, глубоко вырезанные ноздри вислого, с горбинкой носа. Отражение таяло вместе с исчезающей за окнами прозрачной синевой. Вдали уже проступали на фоне светлеющего неба дымчатые силуэты гор.

Решение не приходило. Человек с той стороны, по имени Клычхан, сам вышел навстречу наряду и попросил проводить его именно к нему, Якову Кайманову, назвав его по-местному Ёшкой Кара-Кушем. Сколько ни перебирал в памяти Яков, среди десятков известных ему имён контрабандистов Клычхана не мог вспомнить.

Солнце вспугнуло дремавшие на скалистых вершинах лёгкие, как тополиный пух, облака, разлило за горами лимонно-жёлтую зарю. Послышался крик горлинки. Шаги часового неторопливо промеряли тишину. Донеслось истошное козлиное блеяние. Где-то затарахтела арба, и, словно по её сигналу, в ауле дурными голосами взревели ишаки. Крик ишаков, так же как и до войны, возвещал начало трудового дня, новых мирных дел, свершавшихся бок о бок с делами пограничной комендатуры. Но как изменилась жизнь всего лишь за несколько недель! Сколько раз Кайманов слушал эти привычные звуки и голоса, а сейчас, казалось, и звуки и голоса стали другими…

Кайманов снял трубку, вызвал дежурного.

Вошёл сухощавый, широкий в кости пожилой солдат по фамилии Белоусов, с полуприседанием щёлкнул каблуками, взял под козырёк.

«Козыряет лихо», — подумал Кайманов, но промолчал: Белоусов вместе с молодым призывником Оразгельдыевым сегодня ночью задержал Клычхана. Действовали но инструкции…

Бравым щёлканьем каблуков, пожалуй, исчерпывалась вся пограничная лихость Белоусова. Только винтовку он держал в руках, наверное, ещё в гражданскую, границы не нюхал, участка комендатуры не знает, самому под пятьдесят. В этом для Кайманова была ещё одна тягостная проблема военного времени, чуть ли не главная. Где вы, молодые и умелые кадровики-пограничники? Где испытанные помощники начальников застав — руководители «бригад содействия», выросшие в этих горах? Каждый из вас стоил десятерых самых отчаянных главарей контрабандистов. Все вы сейчас там, на западе, где кровавая линия фронта в огне и разрывах псе ползет и ползет к востоку, оставляя за собой страшную полосу дымящихся развалин, тысячи братских могил, израненную и поруганную родную землю…

Здесь тоже фронт, тоже передовая линия, ежедневная и еженощная готовность номер один, долговременная оборона, держать которую тоже надо хорошо. Но как держать, когда по всей границе одни зелёные юнцы да старики? Белоусов ещё один из лучших среди них…

Кайманов подавил вздох, негромко сказал:

— Приведите задержанного.

— Слушаюсь!

Дежурный повернулся налево кругом, четко печатая шаг, вышел. Старший лейтенант проводил его взглядом, вновь посмотрел в окно, где уже во всей красе видны были залитые светом горы. Причудливые арчи — целые рощицы древовидного можжевельника тёмно-зелёными нашлёпками вырисовывались на склонах, словно бесчисленные нарушители, рассыпавшиеся на всем видимом пространстве. Арчи стояли на виду, а сколько настоящих врагов таилось сейчас по всей границе, выбирая момент прорваться через рубеж?

Дверь отворилась, в сопровождении двух конвоиров вошел атлетически сложенный курд лет тридцати пяти — сорока. Из-под густых бровей на Якова зорко глянули темные внимательные глаза.

Кайманов тоже окинул его быстрым взглядом. Одежда поношена. На обмотках мелкие репейки высокогорной травы кипиц, чарыки не разношены, ссохлись, на шаромыгу не похож, глаза умные…

Клычхан быстро осмотрелся, взглянул на вошедших вслед за ним рослого переводчика Сулейманова, коренастого писаря Остапчука, новобранца конвоира Оразгельдыева, с достоинством поклонился Якову:

— Салям, арбаб…

Кайманов сдержанно ответил.

— Ты Кара-Куш?

— Он самый.

Яков уже стал отвыкать от своей клички, но, видно, за кордоном Чёрного Беркута помнили.

Клычхан протянул руку, и Кайманов ощутил своей ладонью его сухую, жесткую ладонь без мозолей.

— Эссалам алейкум, джан брока чара, — сказал Клычхан.

От внимания Якова не ускользнуло странное состояние конвоира: тёмный бугристый лоб Оразгельдыева мгновенно покрыла испарина.

«Столбняк его хватил, что ли? Задерживать не боялся, а тут взмок, точно мышь», — с неудовольствием подумал Кайманов.

Волнение конвоира заметил и задержанный, но, видимо, не придал ему значения.

— Хорошо, что к тебе попал, — обращаясь к Якову, сказал Клычхан.

Тот вопросительно поднял брови.

— Сердце не скатерть, перед каждым не расстелишь. Ты знаешь наш язык, с тобой можно говорить. Большую новость тебе принёс.

— Доброе слово — ловчий сердец, — в тон ему ответил Яков. — Если новость, садись, чай будем пить, разговаривать…

Он задал обязательные вопросы: здорова ли семья, как идут дела. Клычхан сдержанно ответил, в свою очередь поинтересовался здоровьем родни, делами Якова, принял пиалу с зелёным чаем, неторопливо выпил. Кайманов налил ещё.

За окнами комендатуры солнечные лучи уже заливали беспощадным светом склоны гор, кривые улицы аула. Со стороны ближайших кибиток снова донеслось истошное козлиное блеяние.

Из открытого окна была видна плоская глинобитная крыша кибитки, прилепившейся под сопкой неподалёку от комендатуры. На крыше зачем-то привязан перед тазом с водой молодой горный козёл. Непрерывно блея, он изо всех сил тянулся к воде, часто перебирая ногами, выбивая копытами пыльцу, курившуюся на ветру.

Из кибитки вышла сухопарая женщина, приложила руку козырьком ко лбу, обвела взглядом утреннее небо. Козел заблеял так, как будто его резали.

— Чёрт бы побрал эту музыку! — пробормотал Кайманов, закрывая окно.

Клычхан подождал, пока старший лейтенант справится со створками, спросил:

— Дорогу на Чанкур знаешь?

— По карте знаю.

— Даш-Арасы знаешь?

— Откуда я знаю чанкурский Даш-Арасы? — Кайманов пожал плечами. — Даш-Арасы на любой дороге есть. Щель между горами, вот и Даш-Арасы…

— Такой, как под Чанкуром, Даш-Арасы нигде нет, — возразил Клычхан. — Там не щель — пропасть. Слева — скалы, справа — скалы. Дорогу внизу почти не видно, узкая, как ремешок. Машина с одной стороны пойдёт, с другой не пускают. «Эй-ей», — кричат. Двум машинам в чанкурской Даш-Арасы не разойтись.

Резкие складки у рта Клычхана, тонкий прямой нос, смелый взгляд выдавали в его облике человека большой силы. Исподволь наблюдая за горбоносым лицом курда, Яков чувствовал, что и Клычхан не спускает с него внимательных глаз.

— Брата Казанфара убили, — мрачно сказал тот.

— Кто убил?

— Загар-Раш, немецкие инженеры. Раньше нам с братом незачем было работать. Но вот уже десять лет приходится протягивать ноги по длине своего ковра. Приехал весной в аул немец Вольф. Соберите, говорит, людей, дам работу. Мы с братом тоже пошли. В скалах над щелью Даш-Арасы стали бить тоннели, закладывать аммонал. От нашего аула восемнадцать человек пошло, ни один не вернулся. На этой дороге есть у нас ещё мост на каменных арках, высота пятьдесят метров. Под каждой аркой теперь фугас. Всех, кто минировал, тоже забрали…

— Расскажи, как ты спасся, — попросил Кайманов.

— Как спасся? — Клычхан пожал плечами. — Дурак догадается, после такой работы на воле не оставят. Обманул охрану, ушёл к другу Бяшиму в Чанкур, родным весть передал.

— А потом?

— Скрывался у друга четыре дня, к вечеру пятого приехала на ишаке жена. «Всех, кто работал на Даш-Арасы, солдаты забрали», — сказала она. Казанфара взяли, Аннасахата взяли, отправили неизвестно куда, домой не дали зайти… За мной три ночи подряд приходили. Вот я и ушёл к вам.

Клычхан замолчал. Молчал и Кайманов, обдумывая услышанное. Он отлично знал, что в Иране хозяйничают гитлеровские агенты. Сведения об этом поступали от задержанных нарушителей и через иностранную печать. В округе бригадный комиссар Ермолин собирал на инструктаж начальников застав и комендатур, рассказывал о сообщении английской газеты «Дейли экспресс», в котором говорилось, что немецкий посол фон Эттелен предложил Ирану полную поддержку Германии в войне с СССР, посол в Турции фон Папен дал в Анкаре иранскому послу инструкции о внешнеполитической позиции. Знал Кайманов имена активно действующих в Иране гитлеровских агентов: Артеля — уполномоченного фирмы «Фридрих Крупп», Вольфа — служащего конторы «Иран Экспресс», руководителя немецкой разведки на севере Ирана, фон Родановича — представителя иранской фирмы «Сименс» и еще десятки других.

Этим агентам удалось не только завезти в Иран оружие, но и провести военную подготовку «пятой колонны», состоящей из немцев и фашиствующих иранцев. Сейчас они усиленно организовывали диверсионные и террористические группы для переброски в советские нефтеносные районы Азербайджана и Туркмении, минировали в Иране стратегические дороги и мосты, превращали территорию всей страны в военный плацдарм.

Гитлеровские агенты заминировали шоссе, соединяющее два государства в районе ущелья Даш-Арасы, на ближайшем к участку направлении и пятидесятиметровой высоты арочный мост. Это значило, что именно здесь готовятся военные действия.

— Я очень тебе сочувствую, Клычхан, — сказал Кайманов. — Большое у тебя горе, большая беда в ауле. Можешь ты сказать, кто охраняет ущелье и мост?

— Совсем мало охраны. У Даш-Арасы — кибитка, недалеко от моста ещё одна… К той и другой провода подведены. Дежурят в кибитках германские инженеры Загар-Раш, ходят в чёрных очках, носят рейку с белыми и красными полосами, смотрят в трубку со стёклышком: пусть все думают, что землемеры живут. Теперь мы знаем, какие это землемеры: шкуру леопарда издалека видно.

— Ладно, Клычхан, — сказал Яков. — Большое спасибо тебе за то, что нам сообщил, хотя удивительно мне — как ты сумел от охраны уйти? Наверное, ты очень счастливый человек…

Кайманов вызвал дежурного Белоусова.

— Доложите капитану Ястребилову, что мы его ждём, — сказал он, — да пошлите кого-нибудь к старухе Сюргуль. Пусть уймёт своего козла.

По установившейся привычке искать во всём скрытый смысл Яков раздумывал, что означает этот козлиный концерт. Кайманов нарочно назвал имя Сюргуль и незаметно проследил, как поведет себя закордонный гость. Клычхан не обратил внимания на его слова.

«Кто он? Друг или враг? Человек, способный оказать услугу, или провокатор? А если о его переходе была извещена Сюргуль, кто передал ей весть? Где искать связи?»

Интуиция подсказывала Якову, что здесь что-то нечисто. Но интуиция не доказательство, особенно если имеешь дело с умным и опытным врагом. Враг ли он?

Открылась дверь, в комнату вошёл капитан-пограничник в идеально сшитом кителе с алеющими в петлицах рубиновыми шпалами. От белоснежного подворотничка до зеркально начищенных сапог — всё на нём сияло, как только что снятое с витрины универмага.

— Товарищ капитан, — приветствуя его, доложил Кайманов, — разговор начали без вас, так уж получилось. Остапчук, покажи протокол…

— Хорошо, продолжайте. Сулейманов, будете мне переводить.

Ястребилов сел за стол, приготовился слушать, а Кайманов ощутил некоторую неловкость: сам он свободно владел курдским, туркменским, фарси, азербайджанским языками, мог бы не хуже Сулейманова переводить Ястребилову, но тот и в присутствии Якова каждый раз брал с собой переводчика.

«Что ж, может быть, комендант и прав, — подумал Яков. — С Сулеймановым мне не надо будет отвлекаться от самого допроса».

— Продолжай, Клычхан, — по-курдски сказал Кайманов. — Постарайся рассказать подробнее о том, что происходило у вас перед войной, что происходит сейчас. Кто ты, кем был до того, как пошёл работать на Даш-Арасы? Уверен ли в том, что германские агенты действительно убили твоего брата Казанфара? Постарайся говорить подробнее…

— Якши, арбаб, я постараюсь.

— Не называй меня хозяином. У нас хозяев и слуг нет.

— Якши, Кара-Куш…

Клычхан на секунду задумался, выбирая, с чего начать, Ястребилов и Кайманов приготовились слушать. Якова насторожило то, что на ладонях Клычхана после месяца каменных работ не было мозолей. А уж Яков-то знал, что значит долбить горы…

— Было нас четыре брата, — сказал Клычхан. — Имели землю. Жили хорошо. Я и Казанфар, да будет его путь усеян розами в благоуханных садах аллаха, стали торговать. Люди уважали. Но двенадцать лет назад всемилостивейший наш правитель, да сгорел бы он сам и сгорел бы его отец, сказал: «Германский кайзер — мой лучший друг». Этот чёрный день иссушил светлый арык нашей жизни. Торговля сначала сжалась, как сжимаются листья под ветром пустыни, а потом иссякла совсем, как иссякает родник в летний зной. На всех нас посыпались несчастья, ибо, как сказал мудрец, в сломанную дверь все камни летят…

Кайманов и Ястребилов молча слушали. Сулейманов негромко переводил, Остапчук записывал. Клычхан, глядя прямо перед собой, продолжал:

— Перед войной у шаха не стало валюты: алчный всегда в нужде. Заключил он с Гитлером договор товары на товары менять. Германские Загар-Раш, да не наполнятся родники моих глаз видом этих гиен, всех нас за горло взяли. Нефть и хлопок, рис и джегуру, урюк и миндаль, сабзу и бидану стали вагонами и кораблями к себе отправлять. Нам старые свои товары но двойной цене сбывать. Есть у меня в нашем парламенте — меджлисе — друг, большой человек, — продолжал Клычхан. — Он сказал: Загар-Раш вывезли от нас товаров на триста девяносто миллионов риалов, а ввезли только на сто шестьдесят. Дефицит двести триста миллионов риалов. Чем отдают долги? Везут к нам то, что у них нигде больше не берут… Перед войной во все фирмы понасажали своих советников, чтоб им не видеть собственных детей. Аэродромы строят, дороги строят, город наци — Назибад строят, Браунес Хауз — коричневый дом в Тегеране строят. На аэродромах самолётов — как саранчи в год змеи. Под дорогами и мостами мины. Кто за всё это платит? Наши люди платят, те, что за товарами к нам ходили. Теперь они к немцам ходят! Народ стал бедный, как суслик-песчанка в засуху. Купцы разорились…

Капитан Ястребилов, внимательно слушавший переводчика, прервал Клычхана:

— Вы назвали сумму задолженности Германии вашей стране. Откуда она вам известна?

— Я уже сказал, арбаб, — с достоинством ответил Клычхан, — у меня есть друг в меджлисе, он мне сам говорил.

— Послушайте, Клычхан, — сказал Ястребилов, — я внимательно следил за вашим рассказом и думаю, что говорите вы совсем не то, что нужно. Что вы нам морочите головы вашим братом? При чём тут какие-то Загар-Раш, экономические проблемы? Речь идёт о вас. Вы нарушили границу, находитесь в советской пограничной комендатуре. Прежде всего вы должны сказать, кто вас послал, с кем вы связаны, к кому шли на явку, с какой целью? Отвечайте по существу и не тяните время. Чем откровеннее все расскажете, тем для вас будет лучше.

— Я пришёл предупредить, — всё ещё спокойно, с достоинством ответил Клычхан. — Загар-Раш минировали мост и щель Даш-Арасы. Всех, кто там работал, солдаты забрали. Людей надо спасать. У вас там, где солнце уходит, началась война. Если вы не успеете, она начнется здесь, где солнце над головой.

— Всё это интересно слушать, — сказал Ястребилов. — Но я ещё раз задаю вам прямой вопрос: кто вас послал, к кому вы шли, где явка?

Лицо Клычхана потемнело. Из-за отворота халата он достал сложенную узкой полоской газету.

— У тебя два красных кирпича на воротнике, — сказал он Ястребилову. — Наверное, ты большой начальник. Но большой начальник ещё не значит — большой мудрец. Я сам вышел к геок-папак! Я пришёл в гости к Ёшке Кара-Кушу!..

— Вы пришли не к Ёшке в гости, а в советскую комендатуру. С вами разговаривает комендант. Потрудитесь отвечать точно на заданные вопросы, — оборвал его Ястребилов.

Клычхан быстрым движением развернул перед Ястребиловым газету, ткнул пальцем в то место, где рядом с названием «Иране Бастан» чёрным жирным пауком распласталась свастика.

— Смотри сюда, начальник! — сказал он. — Их каракурты уже на всех наших газетах, как пауки по углам, сидят, каждого, кто читает, ядовитым словом жалят! К вам они через вот эту границу на танках и пушках поползут, пулями и снарядами будут жалить! Я об этом пришёл сказать вашим геок-папак!

— Похвальное стремление, — иронически заметил Ястребилов. — Но это ещё не даёт вам право оскорблять коменданта!

Сулейманов перевёл, а Яков подумал: «На западе эти каракурты уже поползли к нам на танках и пушках, да ещё как…» Пока что он не вмешивался в разговор, хотя прямолинейность Ястребилова ему явно не нравилась. Это, видимо, тонко уловил Клычхан.

— Не я тебя, а ты меня оскорбил! — обращаясь к Ястребилову, воскликнул он в гневе. — Смотри, Кара-Куш молчит и слушает — умный человек! А ты перебиваешь! С ним буду говорить, с тобой не хочу!

Сулейманов, начавший было переводить, запнулся. Кайманов сделал ему знак повременить.

— Невежливо ты разговариваешь, Клычхан, — сказал он по-курдски. — Пришёл в гости, а ругаешься…

— Он сам меня обругал!

— Что он говорит, почему вы не переводите? — спросил Ястребилов.

— Говорит, что ваши подозрения необоснованны.

— А какое ваше мнение на этот счёт?

— До войны у нас работал следователь Сарматский, — ответил Яков. — У него был девиз: «Поверим и проверим». Золотое правило в нашем деле.

Ястребилов недовольно хмыкнул, а Яков подумал: «Не-ет, товарищ комендант, с этим народом хитрей надо. Лобовой атакой златоуста Клычхана не возьмёшь».

Пока что он не знал, как устранить неловкость. Выручил дежурный Белоусов, снова появившийся на пороге. От его бравого вида не осталось и следа: гимнастёрка топорщилась, пряжка ремня съехала набок.

— Товарищ капитан, разрешите обратиться к старшему лейтенанту Кайманову! — выпалил он и, получив разрешение, доложил: — Товарищ старший лейтенант, эта старая ведьма, только я ей про козла сказал, штурмом на меня пошла. Требует вас, атакует комендатуру.

— Заправьте гимнастёрку, — сказал Яков. — Идите и с уважением встречайте Сюргуль. Остапчук и Оразгельдыев, — продолжал он, — проводите нашего гостя во двор… Выйди, Клычхан, — добавил он по-курдски, — подыши воздухом, пока не жарко. Вы не возражаете, товарищ капитан?

Ястребилов молча кивнул, проводя взглядом выходившего Клычхана, вопросительно посмотрел на Кайманова. Когда все вышли, Яков сказал:

— Я хотел бы без свидетелей объяснить вам некоторые обстоятельства.

— Слушаю вас.

Кайманову с первого дня очень не по нутру пришелся официальный тон нового коменданта. Со вздохом вспомнил Яков начальника этой же комендатуры Федора Карачуна, уехавшего на фронт. Тот никогда не говорил казённо.

— Наша соседка Сюргуль тоже ведь оттуда, — сказал Яков. — В своё время так же, как и Клычхан, пришла к нам с той стороны. Пока за нею ничего не замечалось, но вот сегодняшний козлиный концерт…

— Вы что-нибудь подозреваете?

— Давайте посмотрим, как они будут вести себя при встрече, и… не надо сразу брать Клычхана за горло.

Ястребилов слегка нахмурился, но тут же улыбнулся, доверительно положив руку Кайманову на плечо. Красивое лицо его стало ещё привлекательнее, на щеках появились ямочки.

— Ладно, Яков Григорьевич, убедили! — весело воскликнул он. — Пожалуй, я и вправду круто повернул. Вам виднее. Всю жизнь ведь с этим народом.

Покладистость коменданта несколько даже удивила Кайманова. «А Ястребилов ничего… Может, и сработаемся», — подумал он.

Оба вышли на крыльцо.

Кряжистый Белоусов, придерживая сумку с противогазом и оттопыривая локти, рысью трусил к воротам, издали скомандовав часовому пропустить Сюргуль. Навстречу ему шла, о чем-то громко препираясь с часовым, высокая старуха с властным мужским лицом, худыми плечами, длинными узловатыми руками. Белоусов на ходу что-то сказал ей, сделав налево кругом, пристроился и даже сменил ногу, направляясь рядом с Сюргуль к зданию комендатуры.

Клычхан смотрел на Сюргуль со спокойным любопытством. Капитан Ястребилов уже согнал с лица свою обворожительную улыбку и всем своим видом будто хотел сказать: «Ну-с, посмотрим, что из этого выйдет».

Кайманов сделал несколько шагов навстречу Сюргуль, почтительно прижал руку к груди:

— Салям алейкум, баджи. Как твоё здоровье? Хорошо ли идут дела?

— Ту, Ёшка, почему мешаешь? — прервала его старуха. — Почему велишь гейча прогнать? Сам подарил, теперь отнять хо чешь? Алла Назар башлык воды не даёт. Кто польёт мелек бедной Сюргуль?

— Погоди, Сюргуль, ты что-то много наговорила, — остановил её Яков. — Давай по порядку, ханум. Скажи, разве я для того тебе Борьку подарил, чтобы он нам жить не давал? Почему он у тебя так громко кричит?

— Много соли съел, пить хочет — вот и кричит.

— Это я и сам понимаю: пить хочет — вот и кричит. Я тебя спрашиваю, зачем тебе надо, чтобы он так громко кричал?

Сюргуль посмотрела на него с искренним изумлением:

— Как не знаешь, все знают! — Она широким жестом обвела горизонт. На тёмной и худой, изрубцованной временем шее её обозначились жилы, в углах рта легли морщины. Но карие глаза Сюргуль с чистыми белками смотрели на Якова молодо, а главное — бесхитростно. — Вчера ни одного облака не было, — убеждённо сказала она, — сегодня пришли.

Старший лейтенант недоверчивым взглядом обвёл горизонт. Ястребилов молча выслушал перевод Сулейманова и тоже окинул взглядом небо. Редкие полупрозрачные облака, которых вчера и в помине не было, сейчас, оторвавшись от горных вершин, плыли над головой.

— А при чём тут козёл?

— И-и-эх, Ёшка! — воскликнула Сюргуль. — Гейч пить хочет — дождь зовёт. Одно утро кричал — облака пришли, день покричит — туча придёт.

— Ещё день? Ну уж дудки! От твоего гейча и сейчас у всей комендатуры в мозгах свербит. А если всё лето дождь не придёт, твой гейч до осени орать будет?

— Как не придёт? Обязательно придет!..

— Если бы от такой рогатой скотины зависела погода, — начал было Кайманов… Но в эту минуту, словно по заказу, облако, проплывавшее над головой, окропило вдруг всех стоявших во дворе частыми тяжёлыми каплями.

— Ага! Видел? — Сюргуль торжествовала. — А ты говорил!

— Тьфу! — невольно рассмеявшись, сплюнул Кайманов.

Белоусов и переводчик Сулейманов захохотали. Улыбнулся и Клычхан. С усмешкой пожал плечами капитан Ястребилов, которому Сулейманов перевёл разговор.

— Зачем плюёшь? — обиженно сказала Сюргуль. — Дождик пошёл — аллаху слава. А ты плюнул…

— Прости, ханум, — согнав улыбку, ответил Яков. — Пойдём ко мне в гости, чай будем пить, а гейча ты отведи подальше в горы, путь лучше он там кричит.

— Какие горы? Мелек у меня не в горах, за кибиткой!.. Ни в какие горы гейча не поведу, пускай дома кричит.

«Голову морочит, старая карга», — уже раздражаясь, подумал Кайманов.

— Яков Григорьевич, я буду у себя, — с улыбкой сказал Ястребилов, направляясь в канцелярию. Это можно было перевести так: «Вы развлекайтесь, а у меня дела».

Сулейманов и Белоусов перестали смеяться. Невозмутимо и чуть иронически наблюдал эту сцену Клычхан.

Кайманов увидел возле кибитки Сюргуль худощавую мужскую фигуру. Кто-то в туркменском халате и высокой папахе-тельпеке стоял у входа, смотрел в сторону комендатуры.

— Кто у тебя в гостях? — спросил Яков.

— Ай, Хейдар, один человек, — не задумываясь, ответила Сюргуль.

— Что за Хейдар? Зачем пришёл?

— Ай, немножко надо замуж выходить, трудно одной…

— Замуж?! — Яков открыл было рот, но от комментариев воздержался. Что ж, и в свои семьдесят лет Сюргуль имела право выйти замуж. Одной действительно трудно.

— Ай, хорошее дело, — радушно улыбнувшись, сказал Кайманов. — Приглашай на свадьбу, будем поздравлять… Одну минутку, ханум. Подожди и ты, Клычхан, — попросил он и отозвал дежурного Белоусова в сторону.

— Вы смотрели документы Хейдара?

— Так точно, товарищ старший лейтенант.

— Почему не доложили?

— Капитан Ястребилов сказал, чтобы я вас не беспокоил, у Хейдара он сам документы проверял.

«А мне ничего не сказал», — подумал Яков, который ждал появления Хейдара так же, как ждал его начальник отряда полковник Артамонов. Ждал Хейдара и капитан Ястребилов, решивший, очевидно, сам доложить полковнику, что Хейдар пришёл.

Кайманов неодобрительно посмотрел на Белоусова:

— Значит, о Сюргуль и её козле вы мне докладывали, а о Хейдаре — новом человеке — ни слова?

— Так то ж товарищ капитан так приказал. Я ж у него спрашивал, докладывать вам о Хейдаре или нет. А он: «Когда надо будет, сам скажу». Может, я что не так сделал?

— Нет, все так. По уставу. Выполняли последнее приказание. Но на будущее учтите: все, что знает по оперативной работе капитан Ястребилов, должен знать и я — его заместитель. Понятно?

— Да, понятно, товарищ старший лейтенант, — отозвался огорчённый Белоусов. — Разве ж я по своей воле?

— Ладно, Белоусов, всё в порядке. Вы свободны… Ай, баджи, баджи, — сказал Яков, обращаясь к Сюргуль. — Значит, гейч кричит, дождь зовёт. Дождь идёт, виноград растёт. Люди покупают, Сюргуль и Хейдар свадьбу играют! Верно я говорю?

— Верно, Ёшка, верно, — согласилась Сюргуль.

— А если верно, давай договоримся: я попрошу вашего башлыка, чтобы давал тебе воды. Пошлю солдат — прорыть к твоему мелеку арык. Но ты больше никогда не будешь привязывать гейча на крыше. Так ладно будет?

— А ты, Ёшка, не обманешь? Верно говоришь? — Старуха смотрела на него с недоверием. Кайманов ясно видел, что её нисколько не интересует Клычхан.

— Как могу обмануть? Слово! Ты лучше скажи, почему старых знакомых не узнаёшь? Гляди, как он на тебя смотрит!

Кайманов отступил назад, чтобы видеть одновременно обоих.

— Не хочу его видеть, вот и не узнаю, — ворчливо ответила старуха. — Он с моим врагом Джамалом дружил.

Клыхчан полуиронически приложил в знак приветствия руки ко лбу.

— А ты хорошо знаешь этого человека?

— Конечно, Ёшка, почему спрашиваешь? Купец Клычхан Меред-оглы. Не знаю только, зачем он к тебе пришёл?

— Вижу, и ты её знаешь? — обратился Яков к Клыхчану.

— А кто её не знает? Во всех газетах писали.

Озадаченный Кайманов прервал разговор, чтобы неосторожным словом не испортить дело.

В это время метавшийся на кибитке козёл оборвал верёвку и с коротким «ме-ке-ке» ринулся к воде. Наступив на край таза, он перевернул его. Вода разлилась, таз с громом покатился с крыши. Сюргуль воздела жилистые руки к небу, бормоча проклятия, торопливо пошла со двора комендатуры.

В окне показался Ястребилов, остановился, прислушиваясь к разговору, попросил Якова:

— Пусть скажет, откуда он знает эту старуху.

Яков перевёл вопрос Клычхану. Тот пожал плечами.

— Старая история. Не знаю, зачем тебе? Давно это было.

— Всё хочется больше знать о людях, с которыми рядом живёшь, — ответил Яков.

— Ладно, расскажу, если надо, — согласился Клычхан. Подумав, неторопливо начал: — У Сюргуль был муж. Очень большой бай. Звали его Азиз, да наполнится его жизнь в царстве аллаха благоуханием роз. Была у Азиза земля, были родники, овец столько, сколько звёзд на небесных пастбищах. Сосед Азиза — Джамал — очень хотел его землю себе забрать. Азиз не продавал. «Ай, — думает Джамал. — Надо Азиза немножко отправить к престолу всевышнего. Два добрых дела сделаю: аллаху будет приятно — такой человек преставится, и мне хорошо — уж как-нибудь землю Азиза у его сыновей и жены заберу». Убил Джамал Азиза. Из ружья в спину стрелял, судье денег дал, землю себе забрал…

Клычхан умолк, подумал немного, продолжал в том же витиеватом стиле:

— Осушила Сюргуль родник своих слёз. Языку сделала крепость из своих губ. Думала-думала, горевала-горевала, придумала: купила водяную мельницу. У них там одна мельница на всю округу была. Полгода ждала, год ждала. Приехал всё-таки Джамал на мельницу зерно молоть. «Не сердись, — говорит, — дорогая Сюргуль, что я твоего Азиза к лучшей жизни отправил. Я тебе за него много денег дам». «Ай, зачем сердиться, — сказала Сюргуль. — Не надо мне за моего мужа много денег. Ты Азизу, как трус, в спину стрелял, я — женщина — тебе в лицо стреляю». Достала из-под шали пистолет и, сколько было в нём пуль, все Джамалу на память оставила. Арестовали Сюргуль, судили. Судья был справедливый, оправдал. Родня Джамала — кровники — поклялись её убить. В первую же ночь, как из тюрьмы вышла, она через границу и — к вам…

Клыхчан замолчал. Кайманов поблагодарил его и с разрешения Ястребилова отправил под конвоем Оразгельдыева и Остапчука в отведённую для закордонного гостя комнату. Некоторое время что-то обдумывал. Ястребилов, выслушав перевод Сулейманова, прервал размышления старшего лейтенанта.

— Всё-таки мне не очень понятно, Яков Григорьевич, — сказал он, — какое отношение имеет эта романтическая история с кровной местью и новым замужеством Сюргуль к нашей работе?

Яков пожал плечами.

— На всякий случай, — сказал он. — Иногда самый пустяк может оказаться тем самым звеном, за которое вытащишь всю цепочку.

— А не кажется ли вам, что старая Сюргуль при её знании участка так же легко, как сюда, может и на ту сторону махнуть?

— Не так уж и легко, — возразил Кайманов. — Во-первых, когда переходила сюда, ее задержали, во-вторых, стоит ей появиться на той стороне, найдётся сразу же кто-нибудь, кто сообщит семье кровников, и её убьют.

В это время вернулись сопровождавшие Клычхана Остапчук и Оразгельдыев. Что-то неважно себя чувствовал этот Ораз. Испарина покрывала его темный невысокий лоб, глаза тревожно бегали по сторонам.

— Товарищ старший лейтенант Кайманов и вы, Белоусов, зайдите ко мне, — сказал Ястребилов.

Кайманов и Белоусов вошли в кабинет коменданта. Тот наглухо закрыл створку окна, задёрнул штору.

— Скажите, Белоусов, когда вы с Оразгельдыевым конвоировали Клычхана, разговаривал ли о чём-нибудь задержанный с вашим младшим наряда?

— Так точно, товарищ капитан, разговаривал.

— Не можете сказать о чём?

— Никак нет, товарищ капитан. Мне он только пояснил: «Нарушитель сам просит отвести его в комендатуру к Ёшке Кара-Кушу». А кто такой Ёшка Кара-Куш, я не знал.

— Больше ничего не пояснял?

— Никак нет, товарищ капитан, больше ничего не пояснял.

— Можете идти, Белоусов. Хорошенько несите службу.

— Так точно, товарищ капитан, хорошо буду нести службу.

— Займитесь этим делом сами, товарищ Кайманов, — сказал Ястребилов. — Вы знаете язык, вам и карты в руки. А пока что будем готовиться к приезду на Дауган начальника отряда полковника Артамонова.

Кайманов взял под козырёк и вышел. Надо было сосредоточиться, обдумать. Из-за кордона пришёл живой свидетель подготовки немцев к военным действиям. Видно, гитлеровцы боялись контрудара, минировали дороги и мосты. Как и предполагал полковник Артамонов, Хейдар в поисках прежних связей пришел к старухе Сюргуль. Куда приведёт эта наконец-то появившаяся нить?

Офицеры округа, в том числе и он, старший лейтенант Кайманов, были достаточно информированы о положении дел в соседнем государстве. Гитлеровские агенты готовили в Иране переворот, для чего привели в полную боевую готовность фашистские батальоны, готовили мятеж одного из южных племён, припасли даже иранские флаги со свастикой. Кайманову было также известно, что во время фашистского путча предполагается убить всех советских граждан, в том числе весь состав советского посольства. Иран, по замыслу Гитлера, должен был, став сателлитом фашистской Германии, вонзить нож в спину Советского Союза. Через Ирак и Турцию немцы спешно завозили в Иран оружие.

Но всё это — общая обстановка, которую обязан был знать, так же как другие офицеры, Кайманов. Задача же его, замкоменданта, состояла в том, чтобы не остался без внимания на участке комендатуры ни один подозрительный человек, ни один сколько-нибудь примечательный случай. А тут сразу столько событий…

Зачем пришёл Клычхан? О чём он говорил с конвоировавшим его молодым солдатом Оразгельдыевым? Почему именно в этот день появился Хейдар? И что означает козлиный концерт, затеянный старухой Сюргуль? Не находя ответа на эти вопросы, Яков мысленно перенёсся на запад, туда, где, как об этом точно сказал Клычхан, прокладывала себе путь танками и пушками зловещая, опасная, как самый ядовитый паук, черная свастика.

Наша армия оказалась лицом к лицу с гораздо более опытным и сильным, а главное — лучше вооруженным, беспощадным врагом и пока что отступала, неся большие потери. Горько было сознавать это, горько было получить в ответ на рапорт об отправке в действующую армию разъяснение начальника войск: «Здесь тоже линия обороны, и держать её надо хорошо».

С первого дня войны у Кайманова, как и у всех, жила в душе постоянная тревога — что на фронте?

 

Глава 2

НА ГЛАВНОМ НАПРАВЛЕНИИ

Прошло всего двое суток с того страшного предутреннего часа, когда над всей западной границей, пересекающей леса и реки, болота и озера, поднялись, изгибая дымные шеи, зловещие гирлянды красных ракет.

Тяжкий грохот разрывов, треск пулемётов, рёв тысяч и тысяч моторов в клочья разнесли затаившуюся тишину, и на огромных пространствах, над всей западной частью страны потянулись черные тучи дыма, вспыхивающие тут и там сполохи артиллерийской канонады. Эти тучи уже третьи сутки висели над Бугом, отражаясь в воде то свинцовой тяжестью, то алой кровью, висели они и над ещё не сдававшейся заставой Береговой, где встретил войну заместитель начальника комендатуры старший политрук Андрей Самохин.

Ещё задолго до вторжения немцев с того берега доносился рокот моторов, лязганье гусениц, топот множества ног — звуки, свидетельствующие о перемещении огромного количества войск. Германские военные самолеты летали над всей линией границы. Пограничники провожали их тяжелыми взглядами, спешно готовились к обороне, возводили укрепления. Войну ждали. Все знали, что она неотвратимо придет, и все-таки началась она неожиданно, как неожиданно вторгается в жизнь человека любая беда.

Начальник заставы перед самой войной уехал в госпиталь, командовать остался его заместитель, выпускник погранучилища лейтенант Петрунин. Самохин, прибывший на заставу, чтобы помочь ему организовать оборону, в первый же день боев послал Петрунина на связь со штабом комендатуры. Но известий от Петрунина не было.

Навсегда запомнил Андрей последнюю мирную ночь и первое утро огромной, начавшейся на их рубеже войны. Шли они с Петруниным вдоль берега реки, проверяли наряды. Лейтенант казался весёлым: обрадовался, что теперь не он один командир на заставе. Все было тихо. Зловеще тихо. Оба, и Андрей и Петрунин, старались не показывать друг другу тревогу, томившую их.

Едва прошли к участку наряда Осинцева, очередь из автомата сухим треском прорезала тишину. И тут же над Бугом взлетели ракеты, ударил пулемёт. Серия мин с воем и грохотом накрыла расположение заставы. Донесся голос Петрунина: «Товарищ старший политрук, сюда!»

На тёмной, подёрнутой утренними испарениями поверхности реки то ли островки, то ли копны сена: немцы переправлялись на резиновых лодках. С берега захлопали резкие, далеко разносящиеся над водой винтовочные выстрелы: подоспела тревожная группа старшины Ветрова.

Андрей подбежал к скрытой у сосны розетке, вызвал дежурного.

— Товарищ старший политрук, — донёсся встревоженный голос. — Докладывает сержант Воловченко. Горит конюшня. Прямое попадание в питомник. Эвакуируем семьи начсостава… — Голос на секунду замолк. — Товарищ старший политрук, на проводе начальник штаба комендант капитан Богданов.

И тут же в трубке срывающийся высокий голос Богданова:

— Самохин! Самохин! Слышишь меня? Докладывай скорей, связь рвётся каждую минуту.

Андрей доложил обстановку. Со своего места он видел, как над рекой хлещут огненные струи трассирующих пуль.

Грохот очереди заглушил голос Богданова. Две или три лодки, с шумом выпуская воздух, пошли ко дну, немцы посыпались в воду, донеслись лающие звуки команд, крики, снова все покрыли пулемётные и автоматные очереди.

— Самохин! Самохин! — как из-под земли доносится прерывающийся голос Богданова. — Держитесь до последнего! Ждите помощи! Ждите помощи!

— Что с семьями? — спросил Андрей, боясь, что не успеет узнать, где Вера и Ленка.

— Семьи эвакуируем. Твои собираются. Отправляем в Калаганово. Там дадут команду!.. Нам приказано сворачиваться, посылай кого-нибудь в штаб отряда…

— Высылаю Петрунина…

Самохин не успел договорить: над головой завыли мины, разрывы легли где-то неподалёку от заставы. В трубке раздался треск. Всё замолкло. Самохин ещё некоторое время кричал и дул в неё, затем бросил.

— Ветров, принимайте команду! Будет тяжело, отходите под прикрытие блокгаузов. Лейтенант Петрунин, отправляйтесь в штаб.

Андрей и лейтенант углубились в лес, вскоре выбежали к заставе. Огненными брызгами разлетелся угол конюшни, загорелась столовая.

На крыльцо заставы выскочил дежурный сержант Воловченко:

— Товарищ старший политрук! Соседи передают: немцы прорвались на стыке, обтекают участок.

— Застава, слушай мою команду! — крикнул Самохин. — Занять круговую оборону!

Едва появилась на опушке группа старшины Ветрова, начался бой, который длился вот уже сорок восемь часов. Самохин знал: если сегодня не подоспеет помощь, застава обречена.

Против него, по донесениям разведчиков, действует вражеская рота, два миномёта, три пушки, а у Андрея, уже потерявшего половину бойцов, стрелковое оружие, два противотанковых ружья, считанные патроны.

Андрей плохо представлял себе, что делается на соседних участках, он не рассчитывал выйти из окружения, не думал остаться в живых. Отправленный в штаб отряда Петрунин как в воду канул. С минуты на минуту должен был начаться последний решительный штурм немцев.

Надеяться можно было только на блокгаузы — четыре дзота, расположенные вокруг двора заставы, пятый — под копной сена, там, где начиналось картофельное поле.

С самого утра сегодня затаилась подозрительная тишина. Артиллерия немцев била через головы куда-то в тыл. Сотрясая небо тяжелым воющим гулом, над головой всё летели и летели к востоку вражеские бомбардировщики. Разведчики, которых высылал Самохин, докладывали, что немцы прорвались восточнее переправы, где билась с врагом батарея противотанковых пушек. Эта батарея всё время меняла позиции, и Самохин подумал: «Видать, умный начальник ею командует».

Андрей сидел на ящике от патронов у входа в блокгауз, старшина Ветров бинтовал ему раненную осколком голову. Рана болела. Предчувствии надвигающейся беды не покидало его. «Где штаб отряда? Что с семьями? Где Петрунин?» И главная тревога: «Смогут ли бойцы, оставшиеся в строю, выдержать штурм немцев?»

С закопченными лицами, с блестящими белками глаз, белыми зубами, чёрными от копоти руками, в окровавленных бинтах, в прожжённой порванной форме совсем молодые защитники заставы подтаскивали к дзотам остатки боеприпасов, раскладывали гранаты. О чём они там переговариваются в блокгаузе и даже смеются?

Андрей подумал, что для всей страны война — это перемещение армий и дивизий, сражения на пространствах в десятки и сотни квадратных километров, передвижение сотен и тысяч людей. Для одного солдата вся война — окоп, ячейка, амбразура дзота, узкий сектор обстрела, какая-нибудь лощина или сопка, а в руках всего лишь винтовка, две-три гранаты.

Придирчивым взглядом он вновь и вновь осматривал то, что осталось от заставы. Во дворе — хаос. Всюду битое стекло, обрывки бумаги, тлеющие головни. Обугленный остов конюшни, все еще чадит сожженный дом начсостава. Пустыми глазницами закопченных окоп смотрит в лес уцелевшее главное здание. Чудом сохранилась изрешеченная пулями дверь, несколько оконных переплётов.

Немцам удалось прорвать гранатами брешь в заграждении: колючая проволока висит обрывками, закрутилась спиралями. В этом месте особенно много вражеских трупов в чужой зелёной форме. Эти нашли смерть, едва форсировав Буг. Но погибла и добрая половина пограничников.

Сохраняя внешнее спокойствие, Самохин поторопил старшину с перевязкой, отдавая распоряжения с таким видом, как будто нисколько не сомневался в исходе боя:

— Займёшь амбразуру против главного входа! Воловченко с ручным пулемётом — в третий блокгауз! Осинцева с автоматчиками — во второй, ударить с фланга. Из винтовок бить залпами. Всем беречь патроны!..

— Слушаюсь, товарищ старший политрук!.. У вас тут к волосам прилипло, вы уж потерпите…

Ветров так потянул присохший к волосам бинт, что Андрей замычал от боли.

Он вдруг совершенно отчётливо осознал разницу между тем, как воспринимал события Ветров, и тем, что чувствовал он сам.

У Ветрова дрожали руки от усталости, но старшина был убеждён (и это Самохин знал точно): тяжёлое положение заставы явление временное. Стоит продержаться ещё сутки и наконец-то подоспеют замешкавшиеся где-то части Красной Армии. Всей своей мощью они обрушатся на зарвавшегося врага, отбросят его назад.

Самохин, внешне спокойный, казалось бы, уверенный в победе, наедине с собой считал положение заставы безнадёжным. И вместе с тем Андрей знал: он обязан не только выдержать бой, но и как можно дольше задержать немцев здесь, каким бы ни казался незначительным в масштабах фронта участок всего одной заставы, какими бы ни были малыми силы ее защитников. Должны же когда-то подойти на помощь пограничникам регулярные части армии, танки, авиация? Что представляет собой линия фронта? Откуда ждать подкрепления?

Андрей едва успел натянуть на забинтованную голову каску и спрыгнуть в блиндаж, как донесся нарастающий вой мин, серия разрывов накрыла заставу. Несколько артиллерийских снарядов разорвались во дворе. Со стороны ворот и там, где оставили проход в колючей изгороди, ударили автоматные очереди. С деревьев посыпались срезанные пулями ветви и сучья. На опушке леса появились, строча из автоматов, серо-зелёные фигуры.

Застава молчала.

Не встретив сопротивления, немцы ринулись во двор. Самохин увидел совсем близко, в каких-нибудь двадцати метрах, перекошенные лица, услышал пьяные крики. Какой-то толстый ефрейтор в смятой пилотке первым вбежал на крыльцо казармы, хватил прикладом в дверь. Ветров припал к прицелу «максима».

Самохин видел и слышал всё сразу: дрожь «максима», грохот очередей, прищуренные глаза Ветрова, его руки с побелевшими от напряжения косточками суставов. Старшина бил в упор короткими очередями. Из третьего блока доносились торопливые очереди пулемёта Воловченко. Гремели винтовочные залпы. На крыльце росла груда тел в ненавистной серо-зелёной форме. Оставшиеся в живых немцы укрылись в казарме.

Самохину показалось, что немцев слишком много, что он сделал непоправимую ошибку, пропустив их во двор. Но, зорко наблюдая за ходом боя, Андрей видел: выход из казармы для врагов — ловушка, каждое окно точно пристреляно, на крыльце все увеличивается груда трупов.

Те, кому удалось вырваться из казармы, не успевали укрыться в лесу: двор простреливался с трёх сторон, четвёртая — открытое картофельное поле, там тоже дзот.

— Товарищ старший политрук! Тикають! Нимци тикають!

Самохин узнал голос Воловченко, тут же увидел того самого немца-ефрейтора, что первым ворвался в казарму. Обезумев, тот пытался перелезть через колючую проволоку, Самохин срезал его из автомата, ефрейтор повис на ограждении, а через него уже лезли другие.

…К шестнадцати часам третьих суток усиленная рота немцев, которой было приказано захватить заставу, была полностью разгромлена, командир роты взят в плен.

Самохин тщетно пытался связаться с комендатурой, со штабом отряда. Связи не было. Приказа об отходе не было. Петрунин все еще не вернулся. Что с семьями, Андрей не знал.

К исходу третьих суток наконец-то подошла воинская часть — пехотный батальон. Вслед за ним — бронетранспортёр с командармом и армейским комиссаром. Самохин доложил результаты боя, передал командующему армией документы, захваченные у гитлеровского обер-лейтенанта, себе оставил немецкую карту: свои сгорели в канцелярии заставы.

Комиссар, осмотрев место боя, сказал: «Застава дралась отлично. Будете воевать, вы и ваши пограничники, в составе батальона. Назначаю вас заместителем комбата по политчасти».

В ту же ночь батальон отошёл под Ковель и с ходу вступил в сражение за Любомль.

Начались тяжёлые, изнурительные бои с противником, появляющимся, казалось, отовсюду. Но разведчики докладывали, да и по движению вражеской техники Самохин это чувствовал, что главные силы немцев ушли на восток. В одной из стычек с гитлеровцами, прочесывавшими лес вдоль шоссе, комбат был убит. Самохин стал начальником сводного отряда, собранного из остатков примыкавших к ним разрозненных частей. Отряд его оказался в глубоком тылу врага.

* * *

…Ветка орешника, окропившая Андрея обильной росой (опять день будет жарким), спускаясь до самой земли, надёжно прикрывала разведчиков. Здесь было самое удобное место для выхода отряда к железнодорожному полотну. Станция охранялась. Но то, что видел сейчас Андрей на поляне, окруженной тополями и раскидистыми вязами, едва ли можно было назвать станцией. Водокачка взорвана, от багажных складов и подсобных помещений остались лишь обугленные остовы. Полуразрушенное станционное здание глядит пустыми закопченными проемами окон на усеянные мусором и остатками горелых вагонов станционные пути. Пути забиты составами. А поезда идут всё на восток. За те полчаса, что наблюдают за дорогой Самохин и старшина Ветров, прошли уже два фашистских эшелона: один с танками, другой с солдатами.

Андрей оглянулся, окинул взглядом своих бойцов, слишком дорого заплативших за выход к железной дороге, — тёмные от пота и пыли гимнастерки, изнуренные лица. Нет ни продуктов, ни боеприпасов. Оставалась последняя возможность вырваться к своим. Для этого надо взять станцию, захватить подвижной состав и, не дав немцам опомниться, проскочить через фронт. Самохин снова и снова мысленно проверял все детали намеченного плана.

Группа сапёров послана, чтобы взорвать полотно дороги в нескольких километрах к западу от станции. Сделать это необходимо, чтобы фашисты не смогли выслать подмогу по железной дороге. Ветрову с двумя взводами поручена самая ответственная часть операции — захватить диспетчерскую и радиостанцию, отрезать связь. Стоит промедлить какие-то секунды, вся операция сорвётся. В ходе боя надо не повредить пути и паровозы, сохранить свои поездные бригады (нашлись среди бойцов его отряда и кочегары и машинисты). Надо в считанные минуты погрузиться и обеспечить отправку на восток, по крайней мере, двух эшелонов. Один из них — товарняк с советскими военнопленными и почему-то гражданскими — женщинами и подростками. Второй — воинский. Если это удастся, надо будет переодеть в немецкую военную форму часть своих красноармейцев и выставить их как охрану на тормозных площадках, в тамбурах вагонов. Надо… ещё очень и очень много разных «надо», важных и просто необходимых, требовалось учесть: без выполнения хотя бы одного пункта рушился весь план.

Наблюдая за напряжённой жизнью станции, взвешивая все «за» и «против», Андрей услышал, как кто-то, задыхаясь, поднимается к нему по склону оврага, узнал Осинцева — одного из немногих уцелевших в последних боях защитников заставы Береговой.

— Товарищ старший политрук! Скорей! Они его расстреляют!

— Кого расстреляют? Кто?

— Нашего лейтенанта Петрунина!

— Немцы? («Откуда здесь взялся Петрунин? Хотя ничего удивительного: все, кто попал в окружение, пробираются к железной дороге».)

— Да нет, свои. Начальник штаба нашей комендатуры капитан Богданов.

«Оказывается, и начальник штаба здесь? За что же Петрунина расстреливать?»

Немало озадаченный такой новостью, Андрей съехал по склону оврага, приказал всем, кто был поблизости, бежать за ним, направился вслед за Осинцевым вдоль оврага. Там, где один из отрогов узкой лощиной уходил в лес, Самохин поднялся по склону, увидел картину, заставившую его остановиться. На небольшой поляне перед группой вооружённых солдат стоит под огромным раскидистым дубом молоденький лейтенант Петрунин, тот самый, что так и не вернулся на заставу, когда Андрей послал его искать штаб отряда. Двое красноармейцев спешно роют яму неподалёку от лейтенанта. Петрунин срывающимся голосом говорит:

— Товарищ капитан, я не изменял! Меня послали на связь в штаб отряда. Мы отстали из-за проклятого карбюратора. Продували жиклёры… Я не изменял!..

Андрей вместе со своими бойцами выбежал на поляну, крикнул:

— Богданов, отставить! Что делаешь! Сейчас же прекратить!

Услышав знакомый голос, а затем и увидев самого Андрея, Петрунин встрепенулся, бросился навстречу:

— Товарищ старший политрук!

— Назад!

Но окрик Богданова не остановил Петрунина. Обернувшись, лейтенант крикнул ему срывающимся мальчишеским голосом, в котором звучали и обида и торжество:

— Вы что, не узнаёте? Вот же наш замполит, старший политрук Самохин! Он меня посылал. Он всё скажет! Товарищ старший политрук!..

Бойцы, окружавшие Богданова и прибежавшие с Самохиным, взяли оружие на изготовку, но, увидев, что их начальники знают друг друга, пока ничего не предпринимали.

— Богданов! Слушай меня! У нас считанные минуты. Сейчас начнём штурмовать станцию. Уверен — с Петруниным какая-то ошибка. Скажи, где штаб отряда? Где наши? Что с семьями?

Богданов неожиданно зло и замысловато выругался.

— За вооружённое вмешательство в исполнение приговора ты мне ответишь!

— Ладно, отвечу. Скажи только, где наши? Что знаешь о штабе отряда? Где семьи?

— А ты мне можешь сказать, где наши, где штаб отряда, где семьи? Нет? Не можешь? Вот и я не могу!..

Понимая, что сейчас не время препираться, Самохин спросил:

— Сколько у тебя бойцов?

— Около роты.

— Бери на себя задачу блокировать шоссе. Как только захватим станцию, грузитесь в эшелоны вслед за нами. Попытаемся вырваться из мешка.

— А кто ты такой, чтоб командовать? Кто тебе дал право?

— Командующий фронтом, — отрезал Самохин. — И попробуй не выполнить приказ! У меня больные и раненые. Как начальник сводного отряда, приказываю: своей группой удерживать шоссейную дорогу до тех пор, пока не отобьем станцию и не погрузим раненых. Выполняйте! Петрунин, пойдёте со мной!

— Ладно, — не глядя на Самохина, буркнул Богданов. — А за этого изменника, — кивнув в сторону Петрунина, добавил он, — ты мне ответишь перед военным трибуналом!

От развалин водокачки, где проходила шоссейная дорога, послышалась частая стрельба, раздались взрывы гранат, короткими торопливыми очередями зататакал станковый пулемёт.

Напряжённо прислушиваясь, Андрей ждал, что вот-вот и с западной стороны ударят взрывы. Взрывов не было. Операция начиналась раньше, чем было назначено, и совсем не так, как намечалось по плану.

Самохин подал команду: «За мной!» — устремился вдоль оврага к тому месту, откуда был удобный выход к железнодорожному полотну. Он слышал, как, тяжело дыша, вслед бежали десятки людей. Станция охранялась, и каждый понимал, что первых, кто появится на полотне, встретят пулеметы. Но в то же время все твёрдо знали, что это последний шанс выйти из окружения, прорваться к своим. Лишь выбежав на железнодорожное полотно, Самохин услышал, как тяжело рвануло воздух в западной части станции, тут же увидел старшину Ветрова, выскочившего с солдатами из помещения дежурного. Часть красноармейцев блокировала станционные постройки, несколько человек выволакивали на перрон какое-то станционное начальство. Охрана, беспорядочно отстреливаясь, уходила к лесу.

— Товарищ старший политрук! Сюда! Здесь они! — крикнул Петрунин, бросившись к товарняку.

Почему-то Петрунин стал считать вагоны и принялся открывать не ближайший, а тот, который выбрал по каким-то известным ему признакам. Рывком сдвинул дверь, громко позвал:

— Марийка! Маша!

Тотчас из вагона, несмотря на продолжавшуюся вокруг стрельбу, стали выпрыгивать люди, разбегаться в разные стороны.

— Назад! Из вагонов не выходить! Эшелон идёт к своим! — крикнул Самохин. Но люди продолжали прыгать из вагона, не обращая внимания на перестрелку.

— Вагоны не открывать!

На соседний путь уже подавали порожняк, сформированный из угольных платформ, открытых пульманов с пушками, автомашинами и другой немецкой техникой.

Какая-то девушка, спрыгнув на землю, налетела на Самохина и он близко увидел её бледное, без кровинки лицо, широко открытые испуганные глаза.

— Куда? — удержав её, спросил Самохин.

Та, не ответив ему, вырвалась и с криком «Мама!» бросилась к открытой двери, помогла выбраться женщине средних лет.

— Машенька! Анна Фёдоровна! Живы? — к ним подбежал Петрунин.

— Лейтенант, дайте команду машинистам выводить эшелон, — приказал Самохин.

«Что, если Ветрову не удалось парализовать связь и на станцию вот-вот налетят самолёты?»

Петрунин, лихо ответив: «Есть дать команду!» — успел все-таки подсадить на остановившуюся рядом платформу с углём Марийку и её мать, что при всём напряжении боя не могло не вызвать улыбку у Самохина: какой смысл высаживаться из одного вагона и садиться в другой, тем более на открытую платформу, если оба состава идут на восток?

Однако сейчас было не до них, этих женщин, в восточной стороне станции все усиливалась перестрелка, строчили два или три пулемета, ухали гранаты. Очевидно, какая-то группа немцев стремилась пробиться к железнодорожному полотну и, взорвав пути, преградить эшелонам выход со станции.

— Петрунин! Ветров! — крикнул Андрей распоряжавшимся погрузкой старшине и лейтенанту. — Собирайте людей, ударим с тыла по немцам, что засели у водокачки, иначе не прорвёмся!

Красноармейцев набралось больше взвода. Разделившись на три группы под командованием Самохина, Петрунина и Ветрова, перебегая под вагонами, они стали обтекать с трёх сторон группу немцев, засевших в развалинах у водокачки.

Увидев, что их обходят с тыла, немцы развернули пулемёты в сторону группы Самохина, но Андрей даже рад был, что ему удалось отвлечь на себя внимание. Группа. Петрунина подошла незамеченной к противнику вплотную, в развалины водокачки полетели гранаты. С криком «Ура!» бойцы бросились врукопашную.

Андрей вскочил на обломок кирпичной стены. В ту же минуту что-то ударило его в бедро, он упал. Только потом он услышал очередь пулемёта и ещё увидел, как сержант Воловченко метнул одну за другой две гранаты. Потом почувствовал, как его подхватили на руки, близко увидел закопчённое, блестевшее от пота лицо Петрунина, затем от страшной боли потерял сознание. Очнулся, когда его вместе с раненым сержантом Воловченко грузили на платформу. Петрунин кому-то крикнул:

— Ты мне за них головой отвечаешь! Сдай в ближайший эвакогоспиталь! Оставайся с ними, я тебя сам найду!

Андрей увидел перед собой испуганное девичье лицо, широко открытые глаза, нос в веснушках, трясущиеся губы, узнал ту самую Марийку, которую выручал из фашистского плена Петрунин. Рядом с нею — такая же черноглазая худощавая женщина, очевидно, мать.

Девушка поднесла к губам Андрея флягу с водой. Он сделал несколько глотков, откинулся на жёсткие куски угля.

— Ой, донюшка! Та их же ж надо перевязать! — донёсся высокий встревоженный голос. — Та ой лышенько! Де ж вона була та чиста сорочка! Доставай ии, Марийко, рвы полосамы!..

— Я сейчас, мама, я сейчас, — ответила Марийка, трясущимися руками отыскивая в узле сорочку.

Самохин не помнил, как перевязывали его и стонавшего рядом Воловченко. Ему стало так плохо, что он надолго провалился в душную, пахнувшую углем и кровью темноту. В беспамятстве чувствовал отдававшиеся во всем теле мучительные толчки — однообразный перестук колёс. Сознание словно бы независимо от него отмечало: «Едем! Прорвались! Всё-таки прорвались!..» Он не знал, много или мало прошло времени. Пришёл в себя, когда всё вокруг стало вдруг трещать и рваться. Где-то очень близко ухали то ли снаряды, то ли бомбы. С эшелона без перерыва били пулемёты, оглушала винтовочная трескотня.

«Вот и линия фронта. Пройдём ли?» — мысль мелькнула и погасла. Все завертелось и замелькало перед глазами. В ушах томительный звон. Снова навалилась липкая удушающая темнота.

 

Глава 3

ХЕЙДАР

— Акбелек! Ёлбарс! Айлан! Айлан!

Ичан отстранился от костра, стал всматриваться в ночь, туда, где у подножья скалы с неясным топотом и шумом теснилась отара.

В освещённом красноватым пламенем кругу появились две огромные туркменские овчарки с обрезанными ушами, свирепыми мордами, на мгновение замерли, увидев пришельца, сидевшего напротив Ичана, и, словно подстёгнутые бичом, умчались в темноту.

Ичан вскочил на ноги, пробежал вслед за ними несколько шагов. Он и сквозь тьму угадывал, как мчится по кругу ближе к отаре Акбелек — Белая нога, а навстречу ей подальше от овец могучий, смело нападавший на волка Тигр — Ёлбарс.

Вот они встретились где-то там, за отарой. Это Ичан узнал по тому, как коротко рявкнул Елбарс, приветствуя свою подругу. Спустя две-три минуты обе собаки снова выскочили к свету костра.

— Айлан! Айлан!

Это означало: «Кружись», «Беги по кругу».

Рявкнув друг на друга, Ёлбарс и Акбелек начали второй круг патрульной пробежки, а Ичан всё ещё стоял, всматриваясь в слабо освещённую звёздами мглу, как будто можно было найти ответы на мучившие его вопросы.

Ичан не торопился возвращаться к Хейдару, пришедшему к огню прямо из ночи. Он даже думал сейчас совсем не о нём, потому что ещё не решил, как о нём думать, и не знал, зачем пришёл этот человек одного с ним племени, с которым впервые встретился он за тысячи километров отсюда — в заполярных шахтах Воркуты.

Ичан стоял и смотрел, определяя, как ведет себя отара, думал о своих собаках. Акбелек — та никуда от овец не уйдёт. Задремлет чабан, отара двинется с места, Акбелек за ней. Хозяину: «Гав, гав!» — вставай, мол, уходим… А вот Ёлбарс — Пустая голова — в прошлую осень за волчицей гулять пошёл. Ичан сам видел, как по горному хребту пробежала гуськом цепочка волков, а среди них — огромная белая собака. Как раз в это время целую неделю пропадал Ёлбарс. Ичан готов был поклясться аллахом, что именно Ёлбарс якшался с волками, забыв, для чего существует. Волки боялись Ёлбарса и не трогали его. А он их не боялся, но тоже не трогал. Ёлбарс их просто не видел, этих проклятых волков. Он видел одну волчицу!.. Ест за двоих. Давал сегодня Ичан собакам хамид ноголá — ячменные колобки. Ёлбарс съел свой колобок и еще в руки смотрел, хвостом вилял, просил глазами: «Аи, Ичан, дай еще немного, очень мало ты мне дал!»

Ичан вздохнул, покосился на костёр, перед которым как будто задремал, лежа на кошме, старый Хейдар, со злостью подумал: «Надо у колхозного сторожа берданку взять, убить этого Ёлбарса. А если ещё раз волчица придёт, этот Ёлбарс сам ей в подарок лучшего барашка отдаст?»

Ожесточившись сердцем против Ёлбарса, Ичан подумал, что в присутствии гостя так стоять и смотреть в темноту, когда с отарой ничего не может случиться, просто неприлично. Еще раз вздохнув, он бегом (Ичан не ходил, только бегал) вернулся к костру.

Старик по-прежнему лежал против огня на кошме. Ичан увидел, как он прикрепил к проволоке кусочек терьяка — опия, прислонил его к выкатившимся из костра углям, поднес к носу и с наслаждением стал потягивать в себя закурившийся сизый дымок.

Ичан подумал: «Аи, Хейдар, у тебя, видно, денег нет даже трубку купить! Терьякеш, а покурить как человек не можешь!» Ему стало жаль Хейдара. Терьяк — это «арам ишь» — поганое дело. Но старик, видно, часто доставлял себе эту губительную утеху: у него от каленой проволоки и усы, и борода, и даже брови местами совсем обгорели. И сам такой, что, наверное, год не чесался, не мылся. А ему всё равно, только бы покурить. Раньше красивый, сильный был — джигит! Даже в Воркуте, на тяжелой работе, где терьяк трудно было достать…

Ичан подбросил в костёр несколько обломков арчи, окинул взглядом своё хозяйство: в тунче, похожей на кувшин, уже закипал чай, под скалой пасся развьюченный ишак, тут же лежали переметные сумы — хурджуны, в которых чабаны, завьючив ишака, перетаскивали с места на место свой скарб.

Хейдар, наверное, следил за ним целый день. Стоило Ичану отослать своего подпаска чголока Рамазана верхом на втором ишаке проверить, есть ли родники на новом месте, куда они собирались перегнать отару, Хейдар сразу же взял и вышел к огню. «Зачем пришёл? Что хочет сказать? Хорошие или плохие вести принёс?»

Он не мешал старику курить, зная, что терьякеши сердятся, когда кто-нибудь прервет это их занятие. Но Хейдар, вскинув на него блестящие глаза, заговорил сам:

— Ты, Ичан, такой, как раньше был, — огонь-джигит! Как живая ртуть!

Терьяк уже брал своё, но старик внимательно следил за каждым движением Ичана, до сердца которого, как видно, дошла похвала.

— Чопан худой — барашка жирный. Молодец чопан, — рассудительно сказал Хейдар. — Вижу, отару ночью пасёшь, днём против солнца не гонишь. Овечка на ветер идёт, пусть себе идёт, только бы солнце голову не пекло… Место для стана выбрал хорошее, — Он оглянулся вокруг, будто бы для того, чтобы удостовериться в справедливости своих слов. — Ветра нет, скала отдаёт тепло от костра, родник рядом, а ты его в стороне оставил. Другой какой молодой или глупый чопан прямо у родника сядет, овечки всю воду загадят… — Хейдар помолчал. — Я за тобой вон с той скалки, когда солнце садилось, смотрел. Ай, думаю, кто это там всё так быстро сделал? Так может сделать только огонь-джигит Ичан. Ай, думаю, джанам Ичан! Надо его навестить! Якши чопан! Как из лагерей вернулся, ещё быстрее стал бегать, совсем худой стал…

Ичану стало невмоготу от безудержной лести Хейдара.

— Ай, Хейдар-ага, — воскликнул он. — Зачем так про меня говоришь? Я всю жизнь бегом бегаю. Никогда толстым не был.

— Правильно, Ичан, — в тон ему сказал Хейдар. — Старый Хейдар-ага знает, что говорит. Разве теперь есть такой чопан, как ты? Колхозный чопан пять дней отару пасет, на шестой домой идёт, кино смотрит. Посмотрит, спать ложится. Осень приходит — барашка худой, чопан жирный.

— Я ведь тоже колхозный чопан, Хейдар-ага, — заметил Ичан.

— Знаю, Ичан-джан, знаю. Но ты ведь так не делаешь? Добрый ты человек, Ичан. Они с тобой очень плохо поступили, а ты им овечек пасёшь…

— Не со мной одним, Хейдар-ага. Время было такое. Отпустили ведь потом. И тебя отпустили. Видишь, мы с тобой на свободе теперь…

— Ты прав, — сказал Хейдар. — Отпустили после того, как ты три года в Воркуте уголь копал, совсем пропадал. А я — восемь лет. Я-то из Ирана корову пригонял продавать, сказали — контрабанда. А тебя за что?

— Если бы ты сам-один погнал свою корову, тебя отпустили бы и отправили бы домой за кордон, — заметил Ичан. — А ты с Аббасом-Кули пошёл. Его советские геок-папак два года по всем горам ловили. Они тоже не дураки: смотрят, какой у тебя друг, значит, такой и ты.

— Это верно… — Хейдар вздохнул, на минуту задумался. — Не надо было с ним ходить. Ай, ведь думал, старый дурак, с опытным человеком лучше пройду… Меня за корову взяли, а ты, говорят, оружие из-за кордона переправлял.

— Какое оружие? Что ты говоришь, Хейдар-ага?

— Не я говорю, следователь Шапошников говорил. — Хейдар усмехнулся: — Пять ящиков патронов, два пулемета, одну пушку ты получил для Аббаса-Кули и всё в Каракумы сплавил.

Ичан вскочил, забегал вокруг костра, старая обида комом подступила к горлу. Остановившись перед Хейдаром, энергично жестикулируя, быстро заговорил:

— Шапошников девять суток спать не давал, приказывал: «Подпиши!» По ночам вызывал, спрашивал, кому я оружие получал. Какое оружие? Я видел его, оружие? Это сам мурча Аббас-Кули на меня написал, потому что с ним не пошел. А Шапошников говорит: «Мы точно знаем, что ты оружие получил и бандитам отправил».

Собаки, увидев возбуждение хозяина, бросились к нему. Ичан от них отмахнулся:

— Тан! Тан! Караш! — Это означало: «Иди! Ищи волка! Смотри!»

В красноватых отблесках огня тень Ичана металась вслед за ним по скале, у подножия которой горел костёр. Тень, как живая, то сокращалась, то вытягивалась, перебегая от уступа к уступу, словно хотела настигнуть Ичана и схватить его. Что ж, кто побывал в лагерях, иной раз и своей тени боится…

— Я ещё совсем молодым был, в тридцать втором году Джунаидхана в Каракумах ловил! Я кочахчи Баба Карли Ноурзам-куль опознал. На заставу двенадцать километров босиком по снегу бежал! Мне тогда замкоменданта латыш Ретцер сказал: «Ты, Ичан, настоящий пограничник, давай иди к нам переводчиком служить». Звание дали. Техник-индендант второго ранга был! Новое обмундирование, наган дали. Бегал, как огонь, всё выполнял. А Шапошников хотел, чтобы я себя врагом народа признал.

— Ай, зачем ты говоришь «хотел», — возразил Хейдар. — Он тебе так в протокол написал.

— Шапошникову самому потом трибунал дали, — сказал Ичан.

— А тебя на три года в Воркуту отдыхать отправили, — добавил Хейдар.

— Ай, Хейдар-ага! — совсем расстроившись, воскликнул Ичан. — Зачем такой разговор начал? Не хочу вспоминать! Сейчас у меня всё есть — жена, дети, дом в ауле. Геок-папак разрешил на родине в погранзоне жить, колхоз доверил отару пасти. Если бы старые раны всегда болели, человек совсем не мог бы тогда жить!

Стараясь успокоиться, Ичан снял тунчу с огня, заварил геок-чай, достал сочак — платок с чуреком, сахар, пиалы, сделал кайтармак, что значит «туда-обратно»: налил чай в пиалу и снова вылил его в тунчу, чтобы лучше заварился. Затем налил гостю и себе, стал неторопливо пить горячий душистый напиток, одинаково необходимый и в жаркой пустыне, и в прохладных горах. Одно только занятие Ичан делал неторопливо — пил чай. Во всем остальном был и правда как огонь.

— Хейдар-ага, — немного успокоившись, сказал он, — как живёт чопан, ты хорошо знаешь. Таяк поставлю, голову на рогульку, глаза закрыл, задремал. Голова на грудь упала — проснулся, уже выспался. Кеч, кеч, кеч! — дальше пошёл! Там зем-зем козу высосет: хвостом за ноги и не пускает, там гюрза или кобра овечку в губу укусит — накалывай её иглой, выпускай кровь. Орлы — кара коджир — налетят, всё равно как их шайтан из-под облаков на отару кинет. Совсем вай-вай кричи, таяком не отмахаешься… Трудно чопану, а только, Хейдар-ага, не хочу я никакой другой жизни. Моя жизнь здесь. На фронт не взяли, военком сказал: «Давай, Ичан Гюньдогды, оставайся дома, после Воркуты лёгкие у тебя немножко не в порядке, можешь только на родине в Туркмении жить. Как в другое место поедёшь, немножко умрёшь… Ты, говорит, Ичан Гюньдогды, хорошо умеешь пасти овец, вот ты их и паси: фронту и снаряды и овечки нужны…» Я их пасу, Хейдар-ага. Хорошо пасу. Солдат хорошо поест, хорошо будет воевать…

— Якши, Ичан, якши, — всё так же усмехаясь, сказал Хейдар. — Я ведь не хочу тебя против Советской власти направлять. Но и своим людям ты тоже должен помочь.

— Каким своим людям, о чём ты говоришь, Хейдар-ага?

— Ты хочешь вырастить для фронта побольше овечек? Это хорошо, — сказал Хейдар. — Только русский фронт далеко, а наш совсем близко. Твоему и моему племени скоро будут нужны не только овечки. Всякая птица, Ичан, в своей стае хороша.

Ичан хотел сказать Хейдару, что фронт русских — это и его фронт, потому что на западе сейчас сражаются сотни тысяч туркменов, курдов, узбеков, таджиков, азербайджанцев — всех народов Советской страны — против немцев, но потом сдержался, решив послушать, что Хейдар скажет дальше. Опустив глаза, он так энергично расшевелил костер керковой палкой, что вверх столбом поднялись золотистые искры.

— Смотри, Ичан, сколько искр полетело в небо, — сказал Хейдар. — Каждая искра — десять тысяч воинов, и эти воины скоро будут здесь. А ты? Что ты будешь делать, когда они придут? Для русского фронта овечек пасти?

Ичан и на это ничего не ответил, хотя сдерживаться ему было уже невмоготу.

— Если ты богат, все племя тебе — братья. Если ты беден, то и друг твой — враг тебе. Так говорят курды, — сказал Хейдар. — Работа у тебя хорошая, живешь ты в горах, дышишь свежим воздухом, спишь на кошме, кушаешь сюзьму, по праздникам плов и шурпу готовишь. Только не видишь ты, не знаешь, что делается на свете…

— Откуда я могу знать, Хейдар-ага, — обиженно сказал Ичан. — Только и вижу овечек да горы, Рамазана да Акбелек с Ёлбарсом. Иногда Рамазан газеты привезёт, почитаю, геок-папак приедут, политбеседу проведут, узнаю, где что делается, а так откуда мне что знать? — Ичана задело, что Хейдар считает его полудиким зимогором.

— Газеты тоже надо уметь читать, — сказал Хейдар. — Написано «Минское направление», читай — нет Минска. Мы с тобой, Ичан, сидим у костра, чай пьём, а люди говорят: «Гитлер уже в Москве». Черчилль выступал по радио, объявил: «Будем мириться с Гитлером, пускай Советский Союз один с ним воюет…» Встретился я тут с одним человеком, пришел он оттуда, — Хейдар кивнул в сторону границы, — смотри, какую газету он мне дал…

Старик достал откуда-то из-за отворота халата газету на фарси, показал Ичану заголовок «Иране Бастан», чёрную свастику, скрючившую паучьи лапы рядом с заголовком.

— Видишь, германский чёрный крест с лапами нарисован? В этой газете написано, что скоро друзья Германии, люди Мелек Манура, будут здесь.

Ичан решительным жестом отстранил от себя газету.

— Ай, Хейдар-ага, зачем ты показываешь мне этого каракурта? — с неприязнью воскликнул он. — Сам знаешь, я — чопан, политикой не занимаюсь. Барашка глупый и тот понимает: сунься в политику — голова отлетит.

— Хочешь не хочешь, заниматься придётся, — вздохнув, сказал Хейдар. — Мелек Манур, самый большой главарь у них, заставит…

— Какой такой Мелек Манур? Не знаю никакого Мелек Манура!..

— Узнаешь… Мелек Манур — курбаши фашистов, первый друг Гитлера, родной брат ханов Кашкаи, главных ханов южных племён. Человек, о котором я тебе говорил, тот самый, что мне газету давал, всё объяснил: скоро Мелек Манур сюда пять тысяч воинов приведёт, ударит с юга по России… Увидит тебя и спросит: «А ну, скажи Ичан Гюньдогды, как ты помогал нам капыров свалить? Никак не помогал? Советской власти для фронта овечек растил? Надо тебя за это немножко на арчу повесить. Не хочешь на арчу, тогда привяжем тебя за ноги к хвосту коня, верблюжью колючку под хвост — пускай бежит…»

Ошарашенный Ичан быстро соображал, что ему делать. Сначала он подумал, что Хейдар просто наглотался терьячного дыма и теперь мелет что попало. Но разговор Хейдара не был похож на бессвязный бред терьякеша. Старик так откровенно и так нагло уговаривал его действовать против Советской власти, что Ичан стал незаметно озираться вокруг: не может быть, чтобы Хейдар один пришёл к нему с фашистской газетой и говорил такие слова. Кто-то из его новых друзей, посланных через гулили Мелек Мануром, таится в тени скалы и, может быть, ждёт, что будет говорить Ичан Гюньдогды? Сам старик никогда не додумался бы до такого.

Ичан вскочил на ноги, отбежал в сторону, якобы посмотреть, как ведёт себя отара. Сам некоторое время настороженно прислушивался — нет ли кого поблизости?

После яркого света костра особенно густой показалась темнота звёздной ночи. Но темнота эта доносила привычные запахи и звуки. Пахло нагретой полынью и землёй, овечьим пометом, слежавшейся шерстью, потягивало древесным дымком от костра. Из темноты доносился знакомый посвист охотившихся сычей, движение щебёнки на склонах — то ли под лапой барса, то ли под копытами архаров. Но собаки вели себя спокойно, поэтому Ичан точно знал: хищников поблизости нет, нет и людей. И все-таки смутное чувство беспокойства, ощущение, что кто-то смотрит в спину, не покидало его.

— Акбелек, Ёлбарс! Тан! Айлан! — чтобы подбодрить себя, приказал он собакам и только тогда, когда они, умчавшись в темноту, побежали друг другу навстречу вокруг отары и снова выскочили к свету, немного успокоился. Ичан вернулся к Хейдару, сел у костра.

— Ты столько рассказал, яш-улы, — сказал он, — что я теперь не знаю, что мне делать…

Он решил не показывать, что думает по поводу удивительных речей Хейдара, потому что действительно не знал, как ему поступить.

Хейдар заметно оживился. Ичан подметил выражение радости, мелькнувшее в его блестящих от опия, выпуклых глазах.

— Ай, Ичан! — с удовольствием воскликнул старик. — Я всегда говорил, что у тебя умная голова! Ничего нового делать не надо. Паси овечек, как и раньше, только ещё лучше паси. Теперь ты это будешь делать для своих, для мусульман. Приду я или кто другой, дашь столько, сколько надо будет…

При его словах Ичан от волнения вскочил на ноги и снова забегал взад и вперёд у костра.

— Ты так говоришь, Хейдар-ага, — воскликнул он, — как будто нет уже ни Советской власти, ни прокурора, ни милиции! Здесь, в погранзоне, геок-папак каждого нового, человека со своих вышек за десять километров видят. Погонит моих овечек какой-нибудь Мелек Манур, они его остановят: «Кто овечек дал?» — «Ай, один чабан, Ичан Гюньдогды». — «А ну-ка, — скажут, — давай его в трибунал, этого Ичана Гюньдогды. В военное время вздумал овечек раздавать! Каждая овечка — снаряд по врагу!»

Хейдар добродушно рассмеялся, сказал:

— Ай, Ичан, Ичан, зачем волноваться? Лиса выскакивает оттуда, откуда меньше всего её ждут… Те, кто будут к тебе приходить, тоже не дураки, зелёным фуражкам на глаза попадаться не будут. Овечки ещё не главное. — Хейдар вздохнул. — Главное для тебя — водить в горы наших людей через гулили: чопаны все тропы знают, а ты — якши чопан. Оружие принесут, покажешь гавах, чтоб спрятать. Люди придут, людей укроешь, поесть принесёшь. Чопан у себя в горах — хозяин, любой гость для него — святой человек…

— В горах много дорог, много чопанов. Как меня найдут? А если мне надо будет с мудрым человеком посоветоваться, как я тебя найду, яш-улы?

— Совсем просто, джан Ичан, — ответил Хейдар. — В ауле, где комендатура, услышишь — на кибитке Сюргуль гейч кричит, зайди к ней, спроси, что надо. Она тебе скажет, где я, к кому надо пойти, что сделать.

Ичан задумался, вскочил было на ноги и от волнения пробежал несколько шагов, но взял себя в руки, решив ничем не выдавать своего отношения к предложению Хейдара. Он даже, наверное, поторопился согласиться. Надо бы еще повременить.

— Якши, яш-улы, Хейдар-ага! Якши! — сказал он. — Ты мне всёочень хорошо рассказал. Давай с тобой ещё чаю попьем, подумаем. Ты мне столько сказал, много думать надо. Отдохни, яш-улы, ты тоже, наверное, устал. Для такой работы, как ты говоришь, много силы надо…

Подбросив Сучьев в костёр, Ичан разлил в пиалы оставшийся чай и так же бегом устремился с тунчой и кружкой к роднику. Но и отойдя от огня, он не увидел ничего подозрительного в темноте окружающей его ночи. Ярко горел костёр, перед которым, опираясь на локоть, лежал на кошме старый Хейдар. Мирно паслись овцы, козы, ишак. Всё было так, как будто Хейдар не произносил никаких опасных слов, не было охватившей Ичана тревоги.

Вернувшись к костру, Ичан поставил тунчу на огонь, скрестив ноги, сел на своё место, стал потягивать чай, быстро и сосредоточенно обдумывая, что ему делать. Задержать Хейдара сейчас значило обрубить все нити, связывающие его с теми, кто его послал. Но эти его наставники, видимо, были недалеко, иначе так смело Хейдар не говорил бы, да и фашистская газета в руках Хейдара выглядела убедительно. Что делать? Как-то надо сообщить пограничникам, и в то же время Ичану очень не хотелось ввязываться в эту историю.

Начнут и с одной и с другой стороны щипать, от Ичана только шерсть клочьями полетит, как от овцы в пору стрижки, и закатают его, теперь по справедливости, прямым ходом опять в Воркуту. Наконец Ичан нарушил молчание.

— Хейдар-ага, — сказал он, — ты мне всё так честно, от души рассказал, газету показывал, про Мелек Манура говорил, давай и я тебе скажу, что я думаю…

Он видел, как, сдвинув брови, приготовился слушать старик.

— Ты уже немолодой человек, Хейдар-ага, — продолжал Ичан. — Восемь лет был там, куда за свои деньги никогда бы не поехал. А ты что, опять туда собрался? Наверное, что-нибудь там забыл? Зачем тебе «Мелиюне Иран», Мелек Манур, ханы Кашкаи? Паси овечек, как я пасу, радуйся, что солнце светит, родники воду дают, кури свой терьяк! Живи спокойно! Зачем тебе голову под топор класть? А ты сам кладёшь и меня зовёшь… Придет сюда Мелек Манур, а кызыл-аскеры прогонят его. А? Что тогда? Опять какой-такой Шапошников на допрос позовёт? Теперь уж в протоколе все будет правда. И поедём мы с тобой туда, откуда приехали. Дорога знакомая, только назад не вернёмся…

Ичан, считая, что слова его мудрые и справедливые, ждал, что скажет старик.

Хейдар не ответил. Поднявшись с кошмы, сел, нахмурился, долго смотрел в костёр. Что он там видел? Думал ли о том, о чём сейчас говорил Ичан, или терьяк показывал ему какие-нибудь сны в открытых глазах?

Красные блики от колеблющегося пламени двигались по его лицу. Он и сейчас был красив, этот Хейдар: орлиный нос, выпуклые глаза, плотно сжатый рот. Только вот ранние морщины оплели его лицо, а так и в свои пятьдесят пять лет Хейдар — настоящий орел. Правда, не мылся, не чесался давно. Терьяк курит. Да и не курит, на проволоке смолит: усы и борода как паленая кошма. В глазах усталость. Не-ет, уж не орёл старый Хейдар. Сидит, опустив голову и плечи, как будто ему сто лет. Даже не замечает, что Ичан так пристально смотрит на него.

Долго длилось молчание. Наконец Хейдар, еще раз тяжело вздохнув, нарушил его:

— Никому не скажу, Ичан, тебе скажу. Ты честный человек. Мы с тобой прожили трудное время, ты меня не выдашь, ты мне друг. Думаешь, это я придумал против кызыл-аскеров идти, сельсоветы, ГПУ ругать? Нет, Ичан, приказали… Аббас-Кули приказал… За горло берёт… Его бичак уж щекочет мне девятое ребро…

Ичан слушал, затаив дыхание, зная по опыту, что сейчас Хейдар начнет рассказывать свою историю. Но теперь эта история, давно известная Ичану, приобретала вдруг совсем неожиданный смысл.

Помолчав, Хейдар продолжал:

— Восемь лет назад перегнал я через гулили корову, хотел подороже Советам продать, хлеба купить, вернуться домой. Аббас-Кули согласился провести меня через гулили, сам знаешь, что из этого вышло. Дома осталась Патьма, она ждала ребёнка, две девочки, сынок — оглан Барат-али… Для Патьмы темной талью закрылся солнечный свет: ни коровы, ни хлеба, ни мужа. Как она смогла одна такую семью прокормить? Где они сейчас? Живы ли? Ничего не знаю… Освободился, — продолжал Хейдар, — ну думаю, ни за что не дадут мне пропуск в погранзону, чтобы семью искать: война! А я из лагерей! Ты знаешь, Ичан, дали! Большой начальник, погранкомиссар, полковник Артамонов сам меня нашёл. «Плохо ты сделал, Хейдар, — говорит, — что с Аббасом-Кули через гулили пошёл, но мы теперь знаем, что ты никакой не кочахчи, бедный человек. Давай, Хейдар, ищи свою семью, узнавай, где она. Надо будет, и за кордон к себе пойдёшь, мы поможем». Вот это, Ичан, сердце моё огнём нечёт. Как я против полковника пойду, когда он меня, как брата, принял?.. Сказали мне, в ауле живёт наша старая Сюргуль, пошёл к ней. Она знала Патьму, когда та ещё девочкой была. Говорю: «Салям, баджи! Коп-коп салям Сюргуль-ханум, как живёшь, как твоё здоровье, не знаешь ли, где моя семья?..» «Ай, — говорит, — я про свою семью не знаю, где она, что я могу сказать о твоей?» Потом подумала и говорит: «Иди в пески к Дождь-яме, что рядом с колодцем Инженер-кую. Там тебя встретит один человек, он знает». Не поверил я, говорю: «Зачем меня, старого, в пески посылать, я и здесь скоро помру. Хочу перед смертью в глаза Патьме, детям своим посмотреть».

Она говорит: «Слышишь, гейч на кибитке кричит? Так приказал этот человек. Каждый, кто знает, услышит гейча — к нему пойдёт. Ты тоже к нему иди, он знает…» Пошёл я. Долго шёл. У Дождь-ямы выходит ко мне Аббас-Кули… «Ай, — говорит, — салям алей-кум, Хейдар, яш-улы. Давно я тебя не видел. Ты, наверное, думал, больше не встретимся? А я тебя ждал…» — Хейдар помолчал. — Знаешь, Ичан, — сказал он, — я сразу даже не нашёл, что ответить. Спрашиваю: «Откуда ты знал, что я приду?» Он отвечает: «Я всё знаю. Знаю, зачем ходишь. Знаю, что хочешь обратно через гулили махнуть». Тогда я сказал: «Правильно, Аббас-Кули. Ты мне помог в лагеря попасть, помоги домой вернуться». Он говорит: «Обязательно помогу. Как только сделаешь мне одно дело, сразу тебя обратно в Иран отправлю. Не сделаешь, сам без меня через гулили пойдёшь, передам амние, что ты джаншуз-шуравй — советский шпион. К геок-напак пойдёшь, Патьме и твоим щенкам головы отрежем, в мешок положим, через гулили бросим, тебя самого посреди Каракумов найдём… Твоя дочь Дурсун с двумя твоими внуками, — говорит, — у меня живут».

Хейдар тяжело вздохнул, развёл руками.

— Что мне делать, джан Ичан? Своими дорогими детками я, как верёвками, по рукам и ногам связан.

Ичан, слушая Хейдара, то вскакивал со своего места, то снова садился. Он и жалел старика и негодовал. Но что можно сделать, когда враги взяли Хейдара в стальной капкан? Не выдержав, возмущенно спросил:

— Откуда взялся в песках этот Аббас-Кули? Его же раньше нас взяли и в лагерь послали.

— Ай, я у него тоже спрашивал, — отозвался Хейдар. — Бомбёжка, говорит, была, когда заключённых перевозили. Поезд с заключёнными Гитлер разбомбил, спаси его аллах. Говорит, бежал с дороги Аббас-Кули, а потом банду набрал. Нас, говорит, в песках много. Меня, говорит, выдашь, другие отомстят… Одному тебе, Ичан, я это сказал…

Ичан задумался. Молчал и Хейдар, уставившись широко открытыми глазами в костер.

— Это и есть то дело, какое тебе Аббас-Кули поручил: всех недовольных в пески отправлять, среди чабанов пособников искать? — спросил Ичан.

— Нет, дорогой. Пособники само собой, а дело другое.

— Ты бы мне сказал, яш-улы, какое у тебя дело. Теперь думать буду, голова будет болеть.

— Ай, Ичан, зачем тебе? Сейчас я один мучаюсь, а то вместе будем. Курды говорят: не раскрывай своей тайны другу, а имени друга врагу. И без того Аббас-Кули будет к тебе ключи подбирать.

— Почему так думаешь? — с тревогой спросил Ичан.

— У него на учете каждый, кто в лагерях побывал. Здесь он где-то ходит.

— Ты бы всё-таки сказал мне, яш-улы, какое там у тебя дело?

— Ай, Ичан, что тебе до этого? Мне всё равно пропадать: сделаю, геок-папак на дне моря найдут, голову снимут. Не сделаю — люди Аббаса-Кули и меня, и Патьму, и деток моих всех зарежут. У Аббаса-Кули бичак длинный…

Словно по команде раздался свирепый лай собак. Ичан вскочил и бросился на шум в темноту ночи. До слуха его донёсся быстрый удаляющийся топот. Кто-то уходил на лошадях. Воры! Украли овец! Только последний человек может решиться на такое…

— Акбелек! Ёлбарс! Бярикель! Назад! Бярикель!

Если неизвестные убьют собак, как он будет пасти отару?

Бегом вернувшись к стану, Ичан достал керосиновый фонарь «летучая мышь», который зажигал только в исключительных случаях. Сейчас был как раз такой случай. Сунув лучину в костёр, зажег фонарь, теперь уже вместе с Хейдаром вернулся к тому месту, от которого бросились в погоню собаки. На сухой земле трудно было рассмотреть следы, но первое, что установил Ичан, здесь были пять или шесть человек на лошадях. Пробежав некоторое расстояние по следу верховых, он увидел на мягкой осыпи след ишака, того самого, на котором уехал искать родники его подпасок-чолок Рамазан.

Вернулись собаки, рычащие от негодования, со вздыбленной шерстью на загривках. Невнятное восклицание донеслось до слуха Ичана: Хейдар, так же внимательно рассматривавший землю, указал на след чарыка с косым шрамом на пятке.

— Он… Со своими бандитами…

— Кто он?

— Аббас-Кули…

— Мой чолок Рамазан тоже был здесь на ишаке, — заметил Ичан. — Не могу понять, куда девался.

Оба ещё раз внимательно осмотрели следы. Ишак Рамазана уходил от стана неторопливо, погони здесь не было. О безопасности Рамазана можно было не беспокоиться. Но всё-таки, куда он исчез? Видели или не видели его бандиты?

— Сагбол тебе, Ичан. Ты хороший человек, — Хейдар невесело покачал головой. — Прятать меня нельзя: Аббас-Кули не дурак. Он так и сказал: «Узнаю, что прячешься от меня, твоим детям не жить!»

Ичан только сейчас осознал весь ужас положения Хейдара, которому, как ни рассуждай, всё петля.

— Яш-улы! — с отчаянием воскликнул он. — Я очень хочу тебе помочь, но покарай меня аллах, если я знаю, как это сделать!

— Ай, Ичан, я тоже не знаю, как это сделать, — отозвался Хейдар. — Наверное, сделает мне Аббас-Кули кутарды. Живу, как верблюд, которому сказали: «У тебя шея кривая». Он ответил: «Где у меня прямое место, чтобы шее быть прямой?»

Оба замолчали, не находя сколько-нибудь пригодного решения. Ярко горели южные звёзды. Фонарь бросал на землю узкий круг света. Принюхиваясь к долетавшему в ущелье лёгкому ветерку, злобно рычали, поднимая шерсть на загривках, Акбелек и Ёлбарс.

«Ай, — подумал Ичан, — пожалуй, не буду брать берданку, стрелять Ёлбарса. Пускай живёт. Надо сегодня побольше сделать ячменных колобков — хамид-ногола…»

 

Глава 4

КАПИТАН ЯСТРЕБИЛОВ

«Эмка» начальника отряда полковника Артамонова, тяжело переваливаясь на ухабах, неторопливо катила по залитым солнцем пыльным и многолюдным улицам города. Только что закончилось короткое совещание у начальника войск генерала Емельянова. Капитан Ястребилов, притиснутый к борту дородными попутчиками — врачом Махмудом Байрамовым, лишь сегодня получившим назначение на комендатуру, и женой замкоменданта Ольгой Каймановой, обдумывал возможные последствия этого совещания. Начальник войск приказал немедленно доставить Клычхана в штаб округа, вызвал к себе начальника отряда полковника Артамонова Акима Сииридоновича и его, коменданта Даугана капитана Ястребилова, дал понять, что в недалеком будущем сам приедет проверять Дауганскую комендатуру. А это кое-что да значило: Дауган — одно из основных направлений, на котором очень скоро развернутся события огромного стратегического значения. Что говорить, от визита генерала многое будет зависеть…

Навстречу машине бежали вереницы глинобитных домов, пестрые толпы народа, запрудившего улицы города. Бог ты мой! Что это за город! Пыль! Жара! Мухи! Ладно, хоть никто не бомбит, не стреляет…

Мысли Авенира Аркадьевича перескочили на более близкие по времени и обстоятельствам задачи. Совсем неплохо было то, что сегодня едет проверять комендатуру начальник отряда. К такой проверке тоже надо было подготовиться…

Некоторое время Ястребилов напряженно смотрел в блестевший от нота затылок полковника Артамонова, пытаясь догадаться, о чем тот думает. Нет, не так прост Аким Спиридонович, не сразу и определишь, с какой стороны к нему подходить. Клинок бы ему в руки да будёновку на макушку — и вот он, грозный рубака с фронтов гражданской войны. Ястребилов сам был свидетелем, как полковник разносил какого-то начальника заставы. Не приведи господи попасть под такой разнос…

Некоторое время Авенир Аркадьевич мысленно проверял, всё ли подготовлено в комендатуре к приезду полковника, потом, успокоившись, решил, что как будто бы всё.

Чистоту навели немыслимую, службу несут согласно плану, по введенной лично капитаном Ястребиловым системе. На боевом расчёте крикнет, к примеру, начальник заставы: «Двадцать второй!» Пограничник, которому присвоен этот номер, отвечает: «Здесь!» — «На Двугорбую сопку!» — «Есть на Двугорбую сопку!» Боевой расчет проходит мгновенно, и в фамилиях не путаешься.

Правда, старший лейтенант Кайманов воспротивился этой системе и даже рапорт написал полковнику. По этому поводу, наверное, ещё будет разговор: дескать, офицер должен знать не номера, а людей. Но не всё ли равно, кто пойдёт на Двугорбую сопку, а кто — на перекрёсток дорог, важно, чтобы все пункты были обеспечены нарядами…

Авенир Аркадьевич стал перебирать в памяти возможные объекты внимания высокого начальства. Укрепрайон с приходом Ястребилова в комендатуру стал строиться намного быстрее. В котёл сегодня положили разделанного на внушительные порции архара. Это сверхсрочник старшина Галиев постарался. Отпустил его капитан поохотиться всего на сутки, а он мяса привёз и пограничникам, и начсоставу, ещё и семьям фронтовиков в ауле… Вот только бы не подвёл старший лейтенант Кайманов, заместитель коменданта: отправится куда-нибудь на участок и не встретит полковника у ворот комендатуры, не доложит как полагается, а от этого у полковника сразу же будет испорчено первое впечатление, от которого в таком деле, как проверка, зависит всё…

Машина катилась и катилась по пыльным многолюдным улицам, державшим ее в плену, и никак не могла выбраться за пределы города. Скорей бы уж, на открытом шоссе не менее жарко, но там хоть встречным ветром продувает…

«Всё-таки, о чём сейчас думает начальник отряда Аким Спиридонович?»

Полковник Артамонов сидел на переднем сиденье, рядом с водителем — молодым красавцем, то ли грузином, то ли азербайджанцем, вытирал йот платком со лба и на каждом ухабе морщился, как от зубной боли. Порой он что-то вполголоса говорил шоферу, и, хотя за шумом мотора невозможно было понять, что именно, Ястребилов отлично улавливал, о чем речь. Сохраняя невозмутимо-почтительное выражение лица, он даже стал втайне развлекаться, ничем, разумеется, не обнаруживая этого.

Причиной непонятной на первый взгляд тревоги полковника были весьма солидные габариты пассажиров — соседей Авенира Аркадьевича, при каждом толчке наваливавшихся на него.

Наконец машина выехала на шоссе и мягко покатилась по асфальту. Разговор полковника с шофером стал слышен лучше:

— Нет, нет, не доедем!.. Сядут рессоры… сломаем рессоры…

Чернобровый красавец шофёр, придерживая баранку, повернулся к Артамонову:

— Товарищ полковник, разреши обратиться! — сказал он, словно петарду взорвал.

— Давай, милый, обращайся, обращайся, — расстроенным голосом отозвался полковник.

— Зачем волнуешься, товарищ полковник? Гиргидава — шофёр первый класс, в рессоры вторые коренные листы поставил.

— Предусмотрел, значит?.. То-то трясёт у тебя, как на телеге.

«Хорошо, если Ольга Кайманова и врач Байрамов не вникают в этот разговор: услыхали бы — обиделись».

Полковник с безнадежным видом расслабленно махнул рукой:

— Плакали твои коренные. Готовь верёвку, сейчас под кузов полезешь, к заднему мосту оглоблю привязывать.

— Зачем оглоблю, товарищ полковник? Разреши ещё раз обратиться? — всё так же энергично сказал Гиргидава.

— Давай, милый, обращайся, обращайся, — тем же расстроенным тоном сказал Артамонов.

— Скажи, дорогой, машина поломается, ви будете ремонтировать или я?

— Ты будешь ремонтировать, ты, милый, а мы, три начальника и боевая подруга замкоменданта, до комендатуры пешком пойдём.

Гиргидава отпустил несколько энергичных выражений на своём родном языке. Видимо, ту же мысль выразил по-русски:

— Клянусь отцом, товарищ полковник, Гиргидава всех хорошо довезёт!

— Берёшь на свою ответственность?

— Канечно, беру! За машину шофёр отвечает! Первый класс!

— А если первый класс, почему ползешь, как черепаха? Давай, жми на железку, не мотай душу…

Получив разрешение «жать на железку», Гиргидава помчался вперед так, что полковник тут же тронул его за рукав:

— Куда гонишь? Не кирпичи везёшь!..

Ястребилов вдруг обеспокоился: ну как лопнут эти проклятые рессоры, настроение будет испорчено, вся подготовка к приёму начальства пойдёт насмарку.

Но рессоры с двойными коренными листами пока выдерживали, и полковник, кажется, понемногу успокоился.

Дорога петляла между сопками, навстречу попадались машины с грузом, двухколёсные и четырёхколёсные повозки, всадники, торжественно восседавшие на ишаках, целые вереницы смуглолицых велосипедистов в черных папахах, в туркменских халатах, в круглых войлочных шапках. Проносились мимо пасущиеся на воле верблюды. С изогнутыми шеями и вислыми горбами, они, презрительно оттопырив нижнюю губу, полуприкрыв глаза, гоняли жвачку и словно по команде поворачивали головы вслед машине. Кое-где попадались у дороги серые, похожие на волнующийся живой ковер, грязные и пропыленные отары овец. На выжженных солнцем склонах, казалось, ни травинки, ни кустика. Но верблюды и овцы что-то там находили. Не зря же их пасли здесь степенные чабаны в высоких тельпеках-папахах и помогавшие им загорелые как головёшки, поджарые и проворные чолоки-подпаски.

Разговор сам собой пошёл о самом главном — что на фронте, и Авенир Аркадьевич даже вставил удачную фразу: «Помните, товарищ полковник, что сказал Черчилль двадцать второго июня? Он сказал, что англичане никогда не пойдут на сговор с германским фашизмом. Такая позиция Англии для нас имеет решающее значение».

Полковник коротко хмыкнул, ничего не ответил, да и сказать было нечего: последние сводки Совинформбюро всем были хорошо известны.

«Позиция Англии» нисколько не уменьшала тревогу, таившуюся в душе: сообщение, что на Смоленском направлении идут тяжелые бои, что открылось Островское направление, о появившемся Петрозаводском направлении — всё это говорило о том, что наши части отступают по всем фронтам от Чёрного до Белого моря.

Меняя тему разговора, полковник сказал:

— Вижу, скучаешь по России. Ничего, привыкнешь, и у нас покажется не хуже. Ещё так понравится, не захочешь и уезжать: золотые края!..

Ястребилов дипломатично промолчал: какие тут, к черту, «золотые края»! Пыль набивается в глаза, в уши, в нос, в волосы, хрустит на зубах, лезет за воротник, в рукава. Стоит машине сбавить скорость, наваливается жара, машину догоняет целое облако, и тогда дышать становится совершенно нечем.

Ручейки пота сбегали из-под фуражек и у полковника и даже у Байрамова, но оба они, да и Ольга Ивановна Кайманова, видимо, чувствовали себя в этом пекле вполне сносно. А Ястребилов страдал, немыслимо потея в своем кителе. Он не понимал, как можно хвалить выжженные солнцем горы и раскинувшиеся на сотни километров безжизненные пески пустыни Каракум, если здесь всё горит от нестерпимой жары?

У Авенира Аркадьевича уже начали мелькать огненные звездочки в глазах, когда наконец впереди показался посёлок с разбросанными на обширном участке предгорья глинобитными и каменными домами, с чахлой пыльной зеленью, поблескивающими вдоль улиц арыками, характерными для Средней Азии. Кибитки поднимались террасами на склоны сопок. Ястребилов ещё издали стал всматриваться в притулившееся на окраине поселка одноэтажное длинное здание комендатуры с окружающими его постройками, похожими на бруски из высушенной на солнце глины. Никак он не мог привыкнуть к мысли, что это и есть место его работы на долгие годы, а сейчас волновался: всё ли там в порядке?

К комендатуре со стороны равнины примыкали обширные огороды, ещё один признак военного времени, — пришлось частично перейти на самообслуживание, обзавестись подсобным хозяйством.

Свернув на отходившую в сторону аула проселочную дорогу, остановились у небольшого мостика, перекинутого через глубокую рытвину. Клином расходящаяся от мостика впадина, в которой свободно уместился бы по самую крышу двухэтажный дом, хранила на дне самое большое благо, какое только может пожелать человек в этих краях, — глубоко спрятанное родниковое озерцо, отражавшее неяркую голубизну раскаленного неба и темные ноздреватые скалы. В этом озерце можно было даже поплавать, и Ястребилов, приходивший сюда ежедневно но утрам, заколебался, не предложить ли купание полковнику?

К его немалому удовольствию, полковник сделал это сам.

— Вот, Авенир Аркадьевич, чем мы тебя приворожим к нашим краям, — сказал он. — Объявляется курорт на десять минут. И да оставит в этом роднике каждый свою усталость. Ольга Ивановна, вы первая…

Ольга быстро спустилась вниз к воде и, не успели мужчины выкурить по папиросе, появилась наверху, сияющая белозубой улыбкой, с влажными, гладко зачесанными волосами, с капельками влаги на ресницах и бровях.

Ястребилов подавил вздох, окинув Ольгу удивленным взглядом, устремился вслед за полковником вниз, к роднику. Купание не было запланировано, но оно могло самым существенным образом повлиять на самочувствие проверяющего. Вслед за полковником и капитаном спустились вниз умыться шофер Гиргидава и новый врач комендатуры Махмуд Байрамов.

Родник был настолько прозрачным, что на любой глубине просматривалось дно, усеянное галькой. Посредине темнело нагромождение камней, обросших густым мхом. Неожиданно у берега Ястребилов обнаружил в прозрачной воде самого настоящего краба. Так же как это сделал бы его черноморский собрат, краб проворно побежал боком под камень, неся клешни перед собой.

Освежившись, все снова уселись в машину и покатили к комендатуре.

«Только бы Кайманов не подвел, вовремя встретил у ворот полковника, отрапортовал бы, как следует».

Не успел комендант подумать о своём заместителе, как увидел Кайманова верхом на его Прогрессе, в сопровождении верхового коновода Оразгельдыева. Старший лейтенант не то что к воротам комендатуры, на окраину аула выехал встречать полковника. «А может быть, жену?»

Ястребилов подивился сам себе: бывает же так — всю дорогу Ольга ехала рядом, и ему хоть бы что, никакого впечатления, а из родника вышла — ослепила…

«Эмка» остановилась. Авенир Аркадьевич со вниманием проследил, как оживлённо встретила Ольга соскочившего с коня Кайманова.

«Пара что надо!» — сделал неожиданно для себя вывод Ястребилов, ощутив вдруг тоскливое чувство зависти.

Старший лейтенант точно по уставу вскинул руку к козырьку фуражки и четко доложил о том, что личный состав комендатуры несёт службу согласно плану. Но всё-таки в его докладе было что-то не то… Сам Авенир Аркадьевич доложил бы куда лучше…

Знакомясь с Махмудом Байрамовым, Кайманов назвал себя, крепко пожал руку.

Ольга что-то сказала мужу, направилась к огородам подсобного хозяйства. Полковник, забыв, что всю дорогу беспокоился о рессорах, пригласил высокого и тяжелого Кайманова в машину.

— Садись, Яков Григорьевич. Давно не бывал у вас. Рад тебя видеть.

Самолюбие капитана было задето: с ним полковник Артамонов так запросто не говорил.

Едва машина полковника подкатила к воротам комендатуры, словно из-под земли вырос старший сержант, идеально заправленный, с противогазом через плечо, повязкой на рукаве. Подав зычную команду «Смирно!», доложил полковнику, что на комендатуре без происшествий, назвал себя: «Дежурный старший сержант Гамеза».

Полковник вышел из машины, принял рапорт и, довольно хмыкнув, разгладил усы.

— Вольно, — сказал он.

Пока что всё шло без сучка, без задоринки, но судьба, видимо, подстерегала в этот день Авенира Аркадьевича.

Стоявший рядом с полковником Кайманов, заметив что-то в дальнем конце двора, вполголоса чертыхнулся.

— Что такое? — спросил Артамонов.

— Борька озорует, товарищ полковник. Весной принёс с охоты козлёнка, жена соской выкормила. Вырос, на комендатуре держать стало невозможно. Отдали старухе Сюргуль в посёлок. Так он, как сорвётся с привязи, бежит сюда и даёт гастроль.

Ястребилов уже слышал вопли этого столь знаменитого козла. Чёрт его принёс в комендатуру к приезду начальства! Капитан глянул на дежурного, чтобы тот немедленно принял меры, но события стали разворачиваться неотвратимо и с такой удивительной быстротой, что ничего уже нельзя было сделать.

По двору проходила прачка — полная женщина, с коромыслом и двумя вёдрами. Направлялась она к видневшемуся в глубине двора круглому бетонированному колодцу.

На высокий дувал вскочил молодой горный козёл с обрывком верёвки на шее, спрыгнул во двор, подбежал к ней, потянулся за подачкой. Та махнула рукой, пошла своей дорогой. Козел отпрянул в сторону, с недоумением посмотрел вслед.

— Ну держись, Ивановна, — с мрачноватым юмором сказал Кайманов. — Борька у нас завёл порядок, чтоб никто мимо него без куска хлеба с солью не ходил…

Не успел он договорить, как оскорбленный в своих лучших чувствах козёл поднялся на стройные задние ноги и затем пригнув точеную голову к груди, стрелой помчался за обидчицей.

Капитан не увидел, куда пришелся удар. Ивановна, нелепо взмахнув руками, встала на четвереньки, вёдра с грохотом раскатились по сторонам. Разъяренная прачка вскочила на ноги, занесла коромысло над головой. Борька подставил рога. Крак! Коромысло — пополам.

Ястребилова едва удар не хватил: «И это пограничная комендатура? Хозвзвод! Богадельня! Банно-прачечный трест!» Испепеляя дежурного взглядом, он едва произнес, заикаясь от гнева:

— Убб-рать!

Полковник хмыкнул, сделал вид, что ничего не заметил, принял от появившегося тут же и лихо откозырявшего старшины платяную щетку, принялся отряхивать пыль с гимнастерки и брюк. Привели себя в порядок Ястребилов и Байрамов.

— Махмуд Байрамович, — сказал капитан, — вас проводит старшина Галиев, покажет комнату, где вы можете разместиться. Получите в складе всё, что вам положено, и прошу ко мне на обед. Товарищ полковник, может быть, сейчас пообедаем? Всё готово!

— Э, нет, родной, сначала дела, — отозвался полковник. — Знаю я ваши обеды-ужины. Так наобедаешься — и «мама» не скажешь. Пусть военврач устраивается, а мы пока обсудим кой-какой план, тогда уж можно будет и за стол.

Неловкость сгладилась, офицеры направились в канцелярию, но гастроли козла, оказывается, ещё не кончились.

С улицы донесся быстро приближающийся звонкий топот, заливистый лай, нетерпеливое повизгивание псов.

По выражению лица Кайманова Ястребилов понял, что и эта кутерьма ему хорошо знакома.

Капитан и полковник выглянули из-за глинобитного дувала и увидели, что это все тот же Борька лихо несется вдоль ряда кибиток, а вслед за ним из каждого двора выскакивают дворняги и с азартным воплем присоединяются к своре мчавшихся вслед за козлом собак. Добежав до комендатуры, козел, словно на пружинах, взлетел на самый высокий дувал и горделиво прошелся по нему, пригибая голову к груди, направляя рога на преследователей, потряхивая от возбуждения коротким, торчащим кверху хвостом. Псом своим видом он словно бы говорил: «Что? Догнали? Нате-ка, им кусите!»

Собаки дошли до неистовства. Псы покрупнее с ревом бросались на дувал, шавки, захлебываясь, верещали от злости. Но Борька стойко оберегал свои позиции, прохаживаясь по дувалу, бесстрашно направляя рога на собак.

— Ах, стервец, ах, негодяй! — явно любуясь им, сказал Кайманов.

«Кто? Кто допустил? Ко-мен-да-ту-ра! И вдруг этот проклятый козел! Позор! Надо же, как раз в день приезда начальника отряда!» Капитан Ястребилов готов был плакать от обиды. Весь свой гнев он мысленно обрушивал на дежурного старшего сержанта Гамезу и старшину резервной заставы сверхсрочника Амира Галиева. Кайманов тоже хорош! Распустил личный состав! Нельзя даже на сутки отлучиться! Только присутствие полковника мешало Ястребилову высказать своему заместителю всё, что он о нём думал.

У ворот появилась Ольга с пучком морковки в руках.

— Борь, Борь, Борь, — позвала она.

Козёл спрыгнул с дувала, во всю прыть бросился к ней, доверчиво уткнулся мордой в руки Ольги. Та схватила болтавшуюся у него на шее верёвку.

— Оля, отведи этого бандита хозяйке! — крикнул Кайманов.

Ястребилов глянул в ту сторону, куда указывал старший лейтенант, увидел высокую и сухую в тёмно-красной национальной одежде старуху Сюргуль, беспокойно топтавшуюся у ворот комендатуры.

Болезненно переживавший инцидент с козлом Ястребилов всё же заметил, что на полковника эта история не произвела ни малейшего впечатления, он просто не обратил на неё внимания и лишь мельком посмотрел в сторону старой Сюргуль.

— Пойди-ка, Яков Григорьевич, сам, — сказал полковник, — возьми с собой солдата, пусть отведет козла. Посмотришь, нет ли там у вашей Сюргуль ещё гостей, и приходи.

— С Олей отведём, — отозвался Кайманов. — Кстати, у меня с Сюргуль разговор есть.

Ольга уже направлялась с послушно бежавшим Борькой к воротам комендатуры, Кайманов пошёл вслед за нею. Капитан решил воспользоваться его отсутствием, чтобы продемонстрировать полковнику заготовленный номер программы.

Едва они с Артамоновым вошли в канцелярию, раздался стук в дверь и через порог шагнул бравый туркмен с орлиным взглядом, молодцеватой выправкой. Живописный чекмень ловко сидел на нём, подчёркивая линии стройной и сильной фигуры. На голове белая папаха-тельпек, на груди крест-накрест два охотничьих патронташа.

Охотник шагнул к полковнику, приложил темную, вывернутую ладонью вперед руку к белоснежной папахе, выпучил глаза и с сильным акцентом рявкнул что было духу:

— Товарищ полковник! Дружинник Чары Myрад прибыл за получением приказа на охрану границы!

— Хорошо, Чары Мурад, хорошо, — с удовлетворением отозвался Ястребилов. — Как себя чувствуешь, дорогой Чары Мурад?

— Хорошо себя чувствую, товарищ капитан!

— Машкала кургум ми? Здорова ли семья?

— Машкала кургум якши, товарищ капитан.

— Обедал ли товарищ Чары Мурад? Всё ли у тебя в порядке?

— Обедал, товарищ капитан, всё у меня в порядке.

— Ну иди, дорогой товарищ Чары Мурад. Хорошенько охраняй свой объект!

— Так точно, товарищ капитан, хорошо буду охранять свой объект!

Чары Мурад грозно посмотрел на полковника, надвинул на брови белую папаху, повернулся налево кругом и, со стуком вгоняя в пол каблуки сапог (не местных чарыков, а сапог), прямо из-под благословения капитана Ястребилова отправился охранять свой объект.

— Каков орёл, а? Золото, не дружинник! — воскликнул капитан. — Кузнец из соседнего аула, голыми руками подковы гнёт… Я только прибыл в комендатуру, Мурад тут же пришёл, просит: «Разрешите принять участие в охране границы». Спрашиваю у председателя поссовета: «Кто такой?» А он: «О! — говорит, — Чары Мурад такой дружинник, за одну ночь десять нарушителей поймает».

— Десять, говоришь? — переспросил полковник. — Ну ладно, ладно… Что стараешься, это хорошо…

Он доверительно коснулся пальцами руки Ястребилова.

— Пока нет никого, расскажу тебе притчу… Был у меня знакомый… Как его?.. Забыл фамилию! Ладно, неважно. Так он, стервец, до того любил начальству пыль в глаза пускать — мёдом не корми. Все у него дураки, он один умный. Так пустобрёхом и звали.

Ястребилов почувствовал, что краска заливает лицо.

— Да ты не обижайся, я ж не про тебя, это про него, как его?.. Тьфу! Совсем из головы вон! Кстати, насчет номеров на боевом расчёте… Тоже зря затеял. Оставь это… Нам нужны живые люди, а не номера. На важное оперативное направление какого-нибудь тюху не поставишь… Ага, вот и Кайманов идёт! Кайманову мы не скажем, что у нас этот балбес-дружинник был. Я ж его хорошо знаю, твоего Чары Мурада. Больше в чайхане сидит, чем на границе бывает. Надо ещё проверить, по какой статье порченый, почему ни на фронт, ни в армию не берут? Ну ладно, ладно… Сумеешь его добрым дружинником сделать — слава тебе. Экий бугай, шея с телеграфный столб!..

Ястребилов, проклиная и себя и Чары Мурада, смотрел в окно, наблюдая, как его бравый дружинник, покачивая плечами, пересекает двор. У ворот его остановил Кайманов, что-то спросил. Тот ответил. Кайманов направился к зданию комендатуры.

Артамонов похлопал капитана по плечу.

— Ничего, ничего, — посмеиваясь, сказал Аким Спиридонович, — насчёт притчи я тоже Кайманову не скажу. А то он и мне житья не даст, и этого Чары Мурада так взгреет, только дым пойдёт!..

Уязвлённый Ястребилов ничего не ответил. В канцелярию вошёл старший лейтенант Кайманов, прикрыл за собой дверь.

— Давайте-ка поговорим о серьёзных делах, — сказал полковник. — Прежде всего нам с вами предстоит досконально проверить показания Клычхана. Сведения, переданные им, полностью, совпадают с теми, которыми мы уже располагаем. Несмотря на то что он правильно сообщил нам координаты минированного моста и щели Даш-Арасы, не менее важно установить личность его самого. Я поддерживаю ваше предложение, капитан, — полковник обернулся к Ястребилову, — этим делом займётся старший лейтенант Кайманов. Только смотри, Яков Григорьевич, чтоб не вызвал ни самого малого подозрения. Надо будет проверить вот эти и эти районы, — он подошёл к карте. — Здесь и здесь. Не обязательно ждать гостей из-за рубежа, может активизироваться всякая сволочь и на нашей стороне, пособники контрабандистов, байские прихвостни. Уже организовываются банды с антисоветской программой и просто без программы. Кое-где скрываются в пустыне дезертиры. Такие очаги будем выявлять в самом начале их зарождения. Тебе же, комендант, придётся в скором времени возглавить чрезвычайно важную операцию, которая начнет разворачиваться здесь, на Даугане. Детали узнаешь на совещании, а пока готовь комендатуру к встрече высокого начальства. Она у тебя и без того должна быть на все случаи жизни готова…

— Так точно, товарищ полковник, комендатура готова, — отрапортовал Ястребилов.

Полковник еще добрых полчаса спрашивал Ястребилова и Кайманова, что сделано к приезду начальника войск, наконец сказал:

— Ладно, веди обедать, давно грозился…

Согласие полковника отобедать вернуло хорошее настроение Авениру Аркадьевичу. Но судьба приготовила ему в этот день ещё одно испытание.

Едва вышли на крыльцо, как увидели направляющегося к ним врача Махмуда Байрамова, о котором капитан, честно говоря, позабыл.

Новая военная форма топорщилась на Байрамове, в руках у Махмуда туго набитая чем-то противогазная сумка и почему-то — ракетница. Вид у новоиспечённого военного самый обескураженный.

Увидев офицеров, с которыми вместе приехал на комендатуру, Байрамов и обрадовался и почему-то смутился, не зная, куда девать свою ношу. Из сумки выпало несколько сигнальных ракет. Артамонов не удержался от удивленного восклицания. Ястребилов, догадавшись, что Байрамов оказался жертвой какого-то недоразумения, стал из-за спины полковника подавать врачу знаки, чтобы убрал сумку с глаз долой. Тот понял, ещё больше смутился, сунул ракетницу за поясной ремень, стал подбирать ракеты.

— Давайте ваше хозяйство, — не моргнув глазом сказал Кайманов и принялся ему помогать.

Байрамов передал ему вместе с сумкой и ракетницу таким движением, как будто она жгла ему руки.

— Берите, пожалуйста! Вот спасибо! Получал — думал: «Как буду такое личное оружие носить? Двустороннюю грыжу наживу!»

— Кто выдавал? — нахмурившись, спросил Артамонов. — Начальник боепитания? Как его фамилия?

Байрамов совсем смутился:

— Фамилию я не запомнил. Кажется, Ковтун. Но то, что выдавал начальник боепитания, это точно, так и завскладом говорил.

— Расскажите, как это получилось, — попросил Кайманов, а Ястребилов, мысленно проклиная и Байрамова, и Ковтуна, и Кайманова в придачу, лихорадочно придумывал, как отвести гнев начальства. Что за несчастный день! Все было так хорошо задумано. Комендатура должна была предстать образцом воинской дисциплины, а тут — козлы, дружинники, ракетницы. Всё как нарочно! Как будто кто специально подстроил.

— Понимаете, — охотно сообщил. Байрамов, — раз меня призвали, аи, думаю, надо, наверное, какой такой наган получать. Пошёл к начальнику боепитания, выписал он мне пистолет и сорок патронов. А старшина завскладом вот эту пушку с полки достаёт и патроны к ней в руку толщиной. Я ему: «Возьми, пожалуйста, обратно, дай что поменьше» — а он: «Что в накладной написано, то и выдаю. Принять обратно не имею права».

Долго сдерживавшегося Артамонова наконец прорвало:

— Ах он сукин сын! Ах, негодяй! Ишь, шуточки шутит! Капитану медслужбы ракетницу и сорок ракет! Да я его!.. Комендант, веди!

Авенир Аркадьевич мучительно вспоминал — что это за Ковтун, который так шутит? Сам он, приняв комендатуру, был настолько занят всё это время, что, кажется, так ни разу и не видел своего начальника боепитания.

Ничего не поделаешь, пришлось вести полковника к нашкодившему Ковтуну.

Артамонов решительно распахнул дверь.

Навстречу ему из-за стола, заваленного бумагами, поднялся длинный, кадыкастый и белобрысый младший техник-интендант, простодушно заморгал белесыми ресницами. Видно было, что столь представительная делегация застала его врасплох. Но он мгновенно сообразил, в чем дело: лицо его стало ещё более удивлённым и простодушным. Он вышел из-за стола, отрапортовал:

— Товарищ полковник, произвожу выдачу боепитания. Докладывает младший техник-интендант Ковтун.

«Ну, сейчас будет!» — только и подумал Ястребилов. Капитан лихорадочно покусывал изящный тонкий ус, придумывая, как отвести удар.

Байрамов выглядел обескураженным: первый день службы и такая неприятность. Ждал грозных событий и Кайманов.

Полковник, зловеще прищурившись, несколько секунд молча смотрел на Ковтуна.

— Так как ты говоришь, твоя фамилия? — неожиданно спокойно спросил он.

— Ковтун, товарищ полковник. Техник-интендант Ковтун. Младший…

— Ага, значит, Ковтун… Ну, как у тебя, техник-интендант, дела? Работаешь?

— Так точно, товарищ полковник, работаю.

— Ну, работай, работай… Это хорошо… А зачем ты, родной, военврачу вместо пистолета ракетницу выдал? А? Да ещё сорок ракет? Ну-ка, скажи?!

Ковтун снова поморгал белесыми ресницами, полуприкрыл хитрые, блеснувшие усмешкой глаза, два раза молча развёл руками, как будто собирался лететь.

— Так, товарищ полковник! — воскликнул он с искренним огорчением. — Товарищ военврач! То ж вы не ту накладную взяли! То ж я для резервной заставы выписывал. Давайте скорийше вашу пушку. Вам же по штату ТТ положен.

Артамонов, не спуская глаз с Ковтуна, энергично погрозил ему пальцем.

— Ох ты и плут! Ишь, какое дело придумал! Никогда больше так не делай, нехорошо!..

Авенир Аркадьевич, увидев такую реакцию полковника, мгновенно воспрянул духом и уже с весёлым, даже радостным настроением слушал, как оправдывается техник-интендант. А тот, смекнув, что гроза миновала, сам привязался к полковнику, как смола, подсовывая ему накладные, раскрывая и выкладывая на стол книги записей, нудно и с убийственной обстоятельностью объясняя, где, когда и что кому выдавал:

— Да я зараз, товарищ полковник, все бумажки, как банкноты, на просвит буду разглядывать! Да вы посмотрите, товарищ полковник, вот же они, накладные… Разве ж я кому что не так выдавал?

Новый военврач так обрадовался, что не надо таскать с собой ракетницу, да ещё целую сумку ракет, что тут же взял всё из рук Кайманова и положил на стол Ковтуну.

— Ай, товарищ полковник, — сказал он. — Большое спасибо! Скажите, зачем врачу пистолет? Может, совсем не надо? Пусть лучше на складе лежит.

— Э-э, нет, родной, — возразил Артамонов. — Надел военную форму, вооружайся. У нас, конечно, не Западный фронт, но пистолет нужен. Вся война накоротке. Идёшь, а в тебя целят, то в затылок, то в висок. Одной рукой оперировать будешь, а другой отстреливаться. Так что ТТ пригодится…

— Берите, берите, — поддержал Ястребилов. — Дам вам наставление, потом придёте ко мне, сдадите экзамен по материальной части.

Капитан Ястребилов снова обрел спокойную уверенность, ликуя, что сегодня полковник раскрылся перед ним во всей своей сути — добряк!

Но Артамонов будто подслушал его мысли:

— Комендант верно говорит, — одобрил он. — В любом деле экзамен — основа основ. Я ведь к вам насчет того и приехал. Не хотел к ночи говорить тебе, капитан, чтоб спал спокойно, да, видно, придётся. Завтра на рассвете начнёшь сдавать мне экзамен по своему участку. Поскольку ты — человек новый, у тебя должны быть вопросы. Не обессудь, спрошу тонкости службы поста ВНОС, опознавательные знаки и силуэты чужих и наших самолётов. Подготовься отвечать марки и технические данные иностранных автомашин, свои тоже не забудь, всякие там служебные и дорожные премудрости, и не вообще, а конкретно, со знанием дорог, кяризов, колодцев и рельефа по обе стороны рубежа.

Полковник доверительно взял Ястребилова за пуговицу, приблизился к нему.

— Начальству округа и общевойсковым командирам мы должны так представить твой Дауган, чтобы комар носа не подточил! А если что не знаешь, вон Яков Григорьевич подскажет: тут родился и вырос… Так что ночью проверим, как службу несёте, а утречком по холодочку и начнём благословясь с участка первой заставы…

Глаза полковника смотрели из-под пышных бровей озабоченно и в то же время весело.

Ястребилов мысленно присвистнул: «Вот это подарок! Да будь комендант Ястребилов семи пядей во лбу, попробуй изучи такой сложный горный участок за тот срок, что он тут. Только экзаменов ему и не хватало!»

* * *

Проводив полковника в отведённую для него комнату, Ястребилов вышел подышать вечерней прохладой, такой желанной после знойного дня.

Что говорить, дал задачу полковник! Будут вместе с Каймановым водить его, коменданта, по участку и объяснять: «Вот это — гора, а это — сопка, а это — дорога, а это — пограничная вышка…» Чёрт знает что! Спрашивается, зачем здесь, в Средней Азии, знать силуэты немецких самолётов? Что они, сюда долетят? А проверка службы поста ВНОС? Да они же там сутками спят, делать им нечего!..

Авенир Аркадьевич, не находя выхода скверному настроению, все придумывал доводы против унизительного, с его точки зрения, экзамена, придуманного полковником, слушая непривычные и после месяца службы звуки среднеазиатской ночи.

В ауле было тихо, и в этой тишине далеко разносились удары по каменистой земле то ли ломом, то ли мотыгой, потом — шаркание железной лопаты по камням. Кто-то выбрасывал комья земли, потом — снова частые звонкие удары…

«Кто это трудится так поздно, людям спать не даёт?» — подумал капитан, направляясь к дувалу, от которого по склону сопки уже лепились кибитки аула. С того места, где он остановился, была видна кибитка Сюргуль, ее разделенный на гряды мелек. Присмотревшись, Ястребилов разглядел во дворе старухи высокую фигуру замкоменданта, неизвестно по каким причинам решившего заняться земляными работами. Кайманов трудился, не обращая ни на кого внимания. Он с силой вгонял кирку в заклеклую каменистую землю, выворачивал ее кусками, а там, где с одного раза дело не шло, снова гвоздил киркой.

Старуха Сюргуль тут же отбрасывала лопатой к дувалу камни и сухие комья, старательно помогая старшему лейтенанту.

Широкий арык, соединяющий водовод с верхней частью мелека, рос на глазах, подбираясь к грядкам.

Ястребилов некоторое время наблюдал за работой Кайманова. Именно этот человек, по мнению Авенира Аркадьевича, «одомашнил» комендатуру. Вот кто виновник того, что день приезда полковника на Дауган пошел кувырком!

— Честь труду, товарищ старший лейтенант! — подойдя ближе, окликнул Якова Ястребилов.

— А-а, товарищ капитан, — отозвался Кайманов. — Спасибо на добром слове. — Он ещё ожесточеннее стал гвоздить землю киркой, потом взял лопату и принялся выравнивать наклонные стенки арыка, выбрасывать щебень и камни. — Что ж стоите? Давайте, включайтесь! Тут и осталось всего ничего!

Ястребилова покоробило от такого приглашения: «В довершение к экзаменам не хватало еще арыки копать».

— Послали бы красноармейцев старухе помочь, — сказал Ястребилов. — Зачем самому-то?

— Людей нет, — отозвался Кайманов. — Сначала думал послать, а кинулся — посылать некого. Кто из наряда, кто в наряд. Пришлось самому.

— У нас такие дела, не до старухи, — заметил Ястребилов.

— Это верно, — согласился Кайманов. — Только у нас всегда такие дела…

Ястребилов подумал, что Сюргуль, возможно, понимает по-русски.

— Если пообещал, сделать надо, — снова взявшись за кирку, сказал Кайманов. — Для нас её арык — тьфу, а для неё — вопрос жизни. Так что пытаюсь двумя руками поддерживать пограничный авторитет. Давайте включайтесь.

«А что?» — неожиданно для себя подумал Ястребилов. Он видел, работы и правда осталось не больше чем на десять-пятнадцать минут. А молва о том, что новый комендант помогал старухе курдянке, отнюдь не повредит…

Капитан снял ремень, надел его через плечо, поплевал на ладони, взял лопату, принялся расчищать и выравнивать арык.

Старая Сюргуль, потрясенная вниманием Кайманова и Ястребилова, то принималась смеяться, то предлагала выпить тут же, у арыка, зеленый чай, а когда арык был закончен и Кайманов, прорубив последнюю перемычку, пустил по нему воду, всплеснула руками и, метнувшись в кибитку, тут же вышла с двумя парами искусно связанных красно-белых шерстяных носков.

— Ай, баджи, баджи, — сказал Яков. — Ну зачем ты? Мы же тебе не за плату сделали арык. Оставь себе. Продашь — купишь, что в хозяйстве нужно, замуж ведь выходишь.

Кайманов отряхнул пыль с сапог, надел ремень, словно между прочим добавил:

— Забыл у тебя спросить, что это жениха твоего Хейдара не видно?

Сюргуль что-то сердито проворчала себе под нос.

— Ай, второй день нету его, — сказала она вслух, — поехал в город, надо, говорит, немного денег привезти.

— Никак поссорились? — с улыбкой спросил Кайманов. — Скоро ли приедет?

— Откуда я знаю? Говорил, будет на текинском базаре табаком торговать. Продаст табак, приедет…

— Когда вернется, скажи — звал я его, дело у нас к нему, пусть зайдёт.

— Болды, Ёшка, скажу.

Кайманов весь разговор перевёл Ястребилову, тот снисходительно выслушал, рассматривая подарок.

— А мне-то за что? — спросил капитан.

— За уважение к старой женщине, — пояснил Кайманов. — Она говорит: двое мужчин, да ещё два таких больших начальника, сделали ей, курдской женщине, арык! За это, говорит, можно отдать все носки, какие только она связала в своей жизни.

— Ну зачем же так много, хватит и одной пары, — рассмеялся Ястребилов.

— Говорит, — продолжал переводить Кайманов, — теперь сам Алла-Назар — башлык колхоза — будет с нею за руку здороваться. Кстати, я с ним договорился, чтобы сегодня дал воду на её мелек.

Сюргуль, смеясь и плача от счастья, проводила их до самой ограды. У ограды все трое остановились, прислушиваясь. Башлык Алла-Назар не подвел: по водоводу к арыку шла вода.

Опустившись на колени, не веря глазам, старуха погрузила обе руки в мутный журчащий ручеек и так и осталась возле своего арыка, бормоча что-то себе под нос, счастливая и растерянная.

— Ну теперь ей хватит переживаний до утра, — довольный собой и Каймановым, сказал Ястребилов.

Эта история немного развлекла Авенира Аркадьевича, но ненадолго: как ни оттягивай время, а надо садиться на всю ночь за топографические карты участка, а завтра с утра тащиться вместе с полковником на самые дальние заставы комендатуры.

Они вышли на каменистую улочку аула, из темноты донесся цокот копыт по камням, вслед за ним срывающийся мальчишеский голос:

— Яш-улы! Ёшка-ага! Бярикель, яш-улы!..

Кайманов и Ястребилов остановились.

— Это я, Рамазан! Погоди! Большую новость тебе скажу!

Включив свой следовой фонарь, с которым не расставался в тёмное время суток, Кайманов направил луч в темноту, и они увидели шатающегося от усталости ишака, а на нём седого от пыли, словно осыпанного мукой, тощего и поджарого туркменского парня.

Спешившись, тот подошёл к командирам, едва переставляя одеревеневшие ноги.

— Что случилось, Рамазан? Откуда ты? — с тревогой спросил Кайманов, обнимая юношу рукой за плечи, увлекая его за собой.

— Бандиты напали на нас с Ичаном, унесли четырех овечек. — Рамазан говорил по-русски, чтобы его понимал новый комендант. Ястребилов догадался: из-за того что кто-то украл колхозных овец, чолок не отправился бы в такой долгий путь к комендатуре. Кайманов, увлекая Рамазана во двор, взял понуро мотавшего толовой ишака за недоуздок, повёл за собой.

— Почему на заставу Дауган не пошёл, лейтенанту Дзюбе не сказал? — спросил он Рамазана.

— Следят. За всеми, кто ходит на заставу, следят. Могут убить.

— Да кто следит-то?

— Люди Аббаса-Кули. Он сам к отаре приходил. Я узнал его след…

— Не за овечками же сам Аббас-Кули к отаре Ичана пришёл? — сказал Кайманов.

— Не за овечками… Но овечек тоже взяли, — ответил Рамазан.

Вокруг было темно, и только у ворот комендатуры в дежурном помещении да перед канцелярией горели фонари «летучая мышь» (движок электростанции выключали рано). Рамазан даже здесь, среди пограничников, настороженно озирался.

— Дежурный! — приказал Кайманов. — Позаботьтесь об ишаке. А ты, Рамазан, прежде чем отдыхать, пойдёшь с нами, расскажешь всё подробно начальнику отряда…

 

Глава 5

БЕЛУХИН

После госпиталя, который размещался в Баку, Андрея Самохина отправили через Каспийское море в Красноводск в распоряжение Туркестанского пограничного округа.

…По неспешным зеленоватым волнам у самого форштевня сейнера неспешно движется тень крестовины антенны.

Придерживаясь за леерное ограждение, Андрей смотрит на эту тень, с шорохом скользящую по бегущей навстречу воде, щурится от солнечных вспышек, играющих на поверхности волн, вдыхает запах выхлопных газов дизеля, навеваемых с кормы ветром.

Ветер не приносит прохлады. Жарко. Пустынно. Только за кормой крикливые чайки кружатся над косяком рыбы, оглушенной винтами сейнера, одна за другой пикируют в волны, хлопая изогнутыми крыльями, взмывают вверх… Нет-нет и высунется поблизости от корабля круглая темная морда каспийского тюленя.

И снова лишь однообразное движение неторопливых волн оттуда, где тёмными черточками разбросаны по всему видимому пространству какие-то суда, да мерный стук двигателя, да резкие крики чаек, усиливающие ощущение необъятной шири, раскинувшейся до самого горизонта.

Запах газойля, смешанный с исконно морским запахом просмоленных канатов и сетей, йодистым запахом водорослей и всепроникающим запахом рыбы, — всё это навевало неясные воспоминания о той поре, когда усы едва пробивались на верхней губе, а сердце рвалось в неведомые края. Но этот же запах — тяжкое дыхание танков и тягачей — преследовал Андрея на фронтовых дорогах, в лесах и полях, где шли бои, где с воем и рычанием ползло по дорогам дышащее огнём и газойлем многоликое чудовище, именуемое военной техникой.

На фронте в чаду выхлопных газов, в смраде артподготовок, дыме пожарищ сшибались десятки и сотни танков, летели под откос тягачи и машины, составы вагонов. А здесь — мирная рыбацкая флотилия развесила по всему горизонту дымную кисею газов, как будто не было ни войны, ни фронта, ни гибели десятков и сотен людей.

Когда приходит такая огромная беда, как война, жизнь смещается, переходит из-под кровель домов на бесконечные дороги, где по бесчисленным проселкам и тропам, лесам и болотам, столбовым трактам и шоссе, по морям и рекам все движутся и движутся десятки и сотни тысяч людей, отмеривающих — одни с запада на восток, а другие с востока на запад — десятки, сотни и тысячи километров.

Вера и Лена, жена и дочь, остались там, на этих истерзанных войной, опаленных смертью дорогах. Андрей не мог, не хотел верить в то, что сказал Богданов. Но он знал, что тот сказал правду: слишком долго Марийка и начальник госпиталя не давали ему говорить. «В машину было прямое попадание бомбы…» Но почему сам он, кадровый военный, старший политрук, отстоявший заставу, сумевший сохранить сводный отряд, вывести его из окружения, выбить немцев с железнодорожной станции, спасти эшелон с советскими людьми, оказался за тысячи километров от фронта? Как он очутился здесь? Куда едет? Зачем? Он должен быть там, где сейчас все, кто способен держать оружие, мстит за своих близких, истребляет врага.

Андрей не мог понять, почему он едет не на фронт, а от фронта? Кто именно так решил его судьбу? Врачи? Что значит «ограниченно годен»? Что значит фраза военкома: «Посылаем вас на ответственное направление, война идет не только на западе»?..

Мерно постукивает дизель. Блики солнца, прыгающие по волнам, слепят глаза. Морской ветерок навевает запах моря и сетей, запах выхлопных газов. На небе ни облачка. Солнце палит немилосердно.

Из рулевой рубки вышел высокий жилистый парень в матросской тельняшке и мичманке с «крабом». Это — Боря. Несмотря на то что ему всего семнадцать лет, он исполняет на сейнере обязанности боцмана. И здесь, на рыболовной флотилии, остались только старики, женщины да вот такая зелёная молодёжь.

— В Красноводск скоро придём? — спросил Андрей.

— А вот только зайдём на плавбазу и потопаем…

— На какую ещё плавбазу?

Самохина уже изрядно тяготило это путешествие. В бакинском порту ему предложили плыть на рыбацком сейнере, и он согласился только потому, что рассчитывал прибыть в Красноводск на целые сутки раньше рейсового теплохода.

— Да на нашу рыбфлотилию. Знаете пароход «Сухона»? Целый консервный завод на борту. Там одна смешная история получилась. — Боря подарил Андрею одну из своих ослепительных улыбок и от всей души хохотнул: — Морячок-эпроновец с водолазного бота на плавбазе с нашими девчатами прогулял, а его команда и утопала в Красноводск. Баб-то у нас полфлотилии. Так он теперь Христом богом просит зайти, подкинуть до своих, они там на какой-то другой участок моря работать пойдут.

— Товарищ пограничник, зайдите сюда!..

Самохин оглянулся. Приглашал его к себе в рубку капитан сейнера, сивоусый, с прокалённым на солнце медным лицом, на котором усы и брови казались алюминиевыми.

В рубке, застекленной с четырех сторон, у штурвала дивчина, загорелая и плотная. Она повернулась к Самохину всем широкоскулым, монгольского типа лицом, кивнула в знак приветствия, вновь уставилась на шевелившуюся картушку компаса, слегка поворачивая штурвал. Капитан сделал знак Самохину подождать, обратился к дивчине:

— Зульфия-ханум, иди, поднимай на вахту Саодат, я пока у штурвала сам постою.

Когда девушка вышла, по-военному взял под козырёк, представился:

— Капитан Садыков.

— Я знаю, что вы — капитан, — не очень дружелюбно сказал Самохин, собираясь высказать претензию за потерю нескольких часов из-за какого-то гуляки-эпроновца.

— Вы меня не так поняли, — прервал его Садыков. Он снова взял под козырёк: — Заместитель начальника комендатуры Красноводска капитан Садыков. Провожу операцию. У меня к вам просьба: не проявлять никакого интереса к пассажиру-эпроновцу, которого сейчас примем с «Сухоны».

Он показал Андрею удостоверение личности. Это в корне меняло дело. Но Самохин всё-таки сказал:

— Могли бы раньше предупредить.

— И сейчас не поздно, — ответил Садыков. — Надеюсь, вы поняли: у эпроновца должно создаться впечатление, что пограничники им не интересуются.

— Понятно. Я вам больше не нужен?

Садыков молча кивнул. В рубку вошла женщина средних лет, такая же темнолицая, как и Зульфия, молчаливая и сосредоточенная, заняла место у штурвала.

Самохин вышел на палубу. Спускаться в кубрик не хотелось: здесь хоть продувало ветерком, а там духота — деваться некуда.

Сейнер приблизился к плавбазе, метрах в ста застопорил машину, покачиваясь на волнах.

Самохин отчётливо видел, как с плавбазы спустили шлюпку, в неё сели три гребца, рулевой — на корму. Оттолкнувшись от борта, гребцы дружно опустили весла на воду, направляясь к «Пселу». Солнце отражалось от яркой плёнки воды, стекавшей с вёсел, и от этого казалось, что шлюпка, мерно поднимаясь и опускаясь на волнах, взмахивает блестящими прозрачными крыльями.

Андрей издали пытался определить, кто из моряков, сидевших в шлюпке, объект столь пристального внимания самого замкоменданта Садыкова.

Рыбаки гребли распашными вёслами, и уже одно то, что число гребцов было нечётным, говорило — один из них должен высадиться. Который? Андрею видны были загорелые затылки да спины в белых полотняных рубахах… Ну, конечно, тот, что сидит на носовой банке. Вот он вытащил весло из уключины, повернулся к сейнеру. Ещё через некоторое время Андрей увидел его лицо и фигуру. Всё точно так, как и должно быть у моряка-водолаза: шея, как у борца-тяжеловеса, грудь колесом (только водолазные доспехи и носить), литые плечи. Улыбка такая же белозубая, как у Бори-боцмана. Физиономия простецкая, с выгоревшими бровями, пшеничным чубчиком, высовывающимся из-под козырька мичманки.

«Что ж, рубаха-парень, — подумал Самохин. — На фронт бы его, немцев через себя штыком кидать!» «Эпроновец» наклонился за чемоданом. Так, небольшой, спортивного вида чемоданчик… Спустя минуту на борт сейнера легли загорелые руки с толстыми пальцами, показалось обгоревшее на солнце улыбающееся лицо.

— Принимайте пополнение! — «Эпроновец» легко и пружинисто перебросил сильное тело через борт «Псела», ловко подхватил брошенный вслед чемодан. — Спасибо, братишки!

На Андрея глянули наивные голубые глаза. Губы «зпроновца» сами раздвинулись в смущенной улыбке.

— Иван Белухин… Спасибо, что завернули, братцы, — поблагодарил он. — Такой случай вышел!..

— Мы все ваши случаи наизусть знаем, — высунувшись из рулевой рубки, ворчливо сказал Садыков. — Вот они где у меня, эти случаи, — резанул он себя ребром ладони по горлу. — Человек из-за тебя в порт опаздывает.

Капитан спрятал седую голову в рубке, стал негромко отдавать приказания в переговорное устройство. Андрей сдержанно ответил на приветствие водолаза и, не обращая на него внимания, отвернулся, разглядывая удаляющуюся плавбазу.

— Капитан! — крикнул новый пассажир. — Есть работа?

— Есть! — отозвался Садыков. — Иди подушку ухом давить. Поднимем, будешь чинить сети.

— Добре! — Белухин, прогрохотав каблуками по трапу, спустился в кубрик.

После обеда, когда «эпроновец», выспавшись и отменно поработав ложкой, принялся вместе с Борей-боцманом и ещё двумя рыбачками сноровисто перебирать сети, Самохин, в свою очередь, спустился в кубрик сейнера, где оставался до самого Красноводска.

* * *

Красноводский порт встретил запахом нагретой нефти, тучами мух, немыслимой жарой.

Когда «Псел» медленно подходил к пирсу, выбирая свободное место у причала, Андрей издали увидел на берегу солдата-пограничника, отметив про себя острое внимание к нему «эпроновца». Но тревожился тот, казалось, совсем по другому поводу.

Озираясь по сторонам, Белухин перебежал от кормы до бака сейнера, вернулся к рулевой рубке, взобрался на лебедку, придерживаясь за мачту, крикнул:

— Ушли! «Альбатрос» ушёл! А за нарушение трудовой дисциплины под суд!

Едва дождавшись, когда «Псел» причалит, Белухин со своим чемоданом прямо с борта прыгнул на пирс и, ещё некоторое время вертя головой, высматривал свой бот или кого-нибудь из членов команды.

Крайнее напряжение нервов чувствовалось в его движениях, но ни Самохин, ни встречавший его солдат-пограничник не проявили к нему никакого интереса, и Белухин заметно успокоился.

— Спасибо, братишки, хорошо довезли! — весело крикнул он команде сейнера. — До свиданья, товарищ старший политрук! — попрощался с Андреем. — Пойду в портнадзор искать своих.

— Счастливого пути, — ответил ему Андрей и, сердечно попрощавшись с Борей-боцманом, капитаном Садыковым, работавшими на палубе рыбачками, сошёл на берег.

— Товарищ старший политрук, — доложил встречавший его пограничник, — комендант майор Судзашвили прислал за вами машину, просит к себе.

— Можно ли отсюда, из порта, позвонить майору Судзашвили?

— Конечно, товарищ старший политрук, с нашего КПП.

Самохин прошёл за своим провожатым в глинобитную мазанку, где его встретил дежурный старший сержант, попросил связать его с комендантом.

В трубке тотчас же раздался бодрый голос с заметным кавказским акцентом:

— Майор Судзашвили слушает.

Андрей доложил о прибытии.

— Отлично, дорогой! Садитесь с моим шофёром Астояном в машину, срочно приезжайте. Ваш начальник отряда полковник Артамонов через каждый час звонит, хочет с вами поговорить.

Город так же, как и порт, встретил Самохина пылью, зноем, мухами. Всюду избыток людей, мелькание лиц, гул голосов, неотступный запах нагретой солнцем нефти.

С сердечной болью наблюдал Андрей протянувшиеся вдоль дороги пестрые таборы, палаточные городки, построенные теми, кто дожидался своей очереди, чтобы ехать дальше, в глубь страны. Самохин уже знал, что в городе нет своей воды, её привозили по железной дороге со станции Кизыл-Арват в огромных пятитонных чанах, установленных на платформах. Но разве можно привезти воду для населения, увеличившегося в несколько раз, когда дорога в первую очередь пропускает нефть для фронта и грузы эвакуирующихся промышленных предприятий?

— Это ещё что, товарищ старший политрук, — сказал водитель. — На вокзале посмотрели бы, что делается! Любой состав штурмом берут. Хоть платформы, хоть цистерны, хоть по горло в мазуте, лишь бы уехать. Смотреть — одна жуть. Милиция не справляется. Стали оцепление ставить, отправлять организованно. Сегодня, мол, такая-то улица, едет, завтра — такая… Не помогает…

Машина остановилась перед низким глинобитным строением, неподалеку от здания железнодорожного вокзала.

Самохина встретил до крайности утомленный майор-кавказец с худым, чёрным от загара лицом. В комнате было ещё четверо: двое — весьма солидного вида, двое других, короткий и длинный, по виду — отпетые жулики. Видимо, майор их допрашивал.

— Старший политрук Самохин? — приветствовал комендант Андрея. — Майор Судзашвили. Рад познакомиться. Одну минуту, дорогой. Сейчас закончим нашу приятную беседу, потом расскажете мне подробно, как доехали… Завтракали? Здесь, в коридоре, можно почиститься и помыться. Прошу!..

Андрей сказал, что завтракал на сейнере, а по дороге от порта до комендатуры не так уж и запылился.

— Отлично, дорогой! — воскликнул майор. — Тогда идите смотреть, какой мы получили подарок. Случай исключительный!

Комендант открыл крышки двух небольших чемоданов, доверху наполненных золотыми часами, ожерельями, серьгами, кулонами и другими ювелирными изделиями, поблескивавшими золотом, самоцветами, серебром.

— Красиво? А вот эти — хозяева чемоданов, патриоты Иванов Иван Иванович и Петров Пётр Петрович. — Майор сделал полупоклон в сторону солидных чернявых граждан в светло-серых тонких костюмах, соломенных шляпах. — Они мне сообщили, что из чисто патриотических чувств собирались этими драгоценностями разлагать иранских капиталистов…

— ?!

— Правильно я говорю? Так или не так?

Этот вопрос майор задал уже двум другим задержанным — короткому и длинному — жуликам, как их мысленно окрестил Самохин.

— Так точно, гражданин начальник! — дружно гаркнули жулики. Неожиданно один из них, маленький и плотный, с тупым выражением низколобого мясистого лица, протянул руку Самохину, представился:

— Митька Штымп.

Андрей не собирался заводить знакомства среди подобной братии и с рукопожатием повременил.

— Вы можете смело пожать эту честную трудовую руку, гражданин начальник, — с пафосом сказал длинный товарищ Штымпа. — Полных три дня мой друг вправе пожимать руки милиционерам, следователям и даже чекистам. Разрешите представиться, — он вытянул блёклое невыразительное лицо, — Ардальон Лягва.

— Оригинальные у вас фамилии, — заметил Андрей.

— Прозвища, гражданин начальник, — поправил его Лягва. — Фамилий мы с детства не знаем.

«Золотые ручки, — подумал Самохин. Кисть у Ардальона узкая и мягкая, словно бы без костей. — Каких только людей не повстречаешь в пути!»

— Итак, гражданин Петров и гражданин Иванов, — сказал майор Судзашвили и потряс паспортами перед физиономиями граждан в серых костюмах. — Сами вы — патриоты, а вот паспортишки у вас — липа… А?.. Как же так? Первоклассный товар и ни к чёрту документы! Теперь-то вы не отрицаете, что чемоданы ваши?

— А как они могут отрицать, гражданин начальник? — рассмеялся Лягва. — Мы их ещё в Баку с этими чемоданами надыбали.

«Иванов» и «Петров», бледные, темнобровые, молча смотрели друг на друга.

Самохин ожидал любой реакции, но то, что он услышал, превзошло любые ожидания. Один из них встал в позу и с благородным негодованием произнёс:

— Это самоуправство! Мы будем жаловаться военному прокурору, какими методами здесь пользуется комендатура! Люди на фронте кровь проливают!..

— Подождите, господа, — остановил его комендант, — не вам про фронт говорить. Ваших разговоров мне вот так хватит!

Повернувшись к солдатам-конвоирам, жестко приказал:

— Увести!

К удивлению Самохина, увели только респектабельных «ювелиров», а Штымп и Лягва, съедая «гражданина начальника» глазами, остались.

Майор махнул им худой волосатой рукой:

— Брысь! С человеком поговорить надо! Чего стоите?

Оба жулика истово повернулись налево кругом и вышли.

— Завязали ребята, — пояснил он. — Без принуждения явились третьего дня. «Надоело, — говорят, — филонить, хотим на государство работать, в Фонд обороны». «Слушай, — говорю, как вы будете работать? Вы в жизни никогда не работали!» — «А вот, — говорят и ставят на стол чемодан с деньгами, — один фрайер с этими башлями хотел в Иран махнуть, а мы его огладили». Как хочешь рассуждай, дорогой, — переходя на «ты», продолжал майор, — если тебе чемодан денег принесут, потом ювелирный магазин в двух чемоданах и всё это — в Фонд обороны, будешь ты их сажать?.. Военкому сообщил, тот третий день в затылке чешет: «Чёрт бы побрал, — говорит, — тебя с твоими рецидивистами! Откуда только взялись на мою голову? Призови их в армию, будут только жрать да сачковать. За всю жизнь небось ничего, кроме карт, в руках не держали».

— А вы их поставьте на КПП к хорошему старшине-сверхсрочнику, будут контрабанду за милую душу вылавливать. У них же нюх на своего брата жулика! — посоветовал Андрей.

Майор Судзашвили ревниво прищурился:

— Вы думаете, вы умный, а мы с военкомом дураки? Думаете, у нас такой мысли не было? Звоню вчера военкому, спрашиваю: «Что, мне их награждать или за решетку сажать? Присылать к тебе на призывной пункт или не надо?» А он: «Пусть пока у тебя в своём штатском работают. Нечего военную форму позорить. В своём им и на охоту удобнее ходить…» Ну ладно, это наши внутренние дела, вас не касаются… Давайте лучше обедать. Прошу! Скажу сразу: шашлыка нет, грузинское вино есть, спирт есть, консервы есть. Свежей рыбки повар нажарил.

— Товарищ майор, — воспротивился Самохин. — Мне надо ехать…

— Одну минуту, дорогой, — остановил его Судзашвили. — Всем надо ехать. И. расскажу, как ехать, и отправлю. Не каждый день приходится с фронтовиком за одним столом посидеть.

— Товарищ майор!..

Судзашвили жестом остановил Андрея, открыл дверь в соседнюю комнату, пригласил подойти ближе. В глубине пристройки стоял простой деревянный стол, для военного времени роскошна сервированный консервными банками, тарелками с жареной рыбой, бутылками с вином.

Комендант постучал костяшками пальцев в открытую дверь.

— По эту сторону этих досок, — он обвёл взглядом выпуклых глаз дежурную комнату, — я — «товарищ майор» — комендант Красноводской погранкомендатуры. По ту сторону двери для своих друзей я — просто Шота, ибо в самую трудную минуту найдётся ещё одна минута, чтобы выпить за нашу победу над врагом! Если я ещё и там буду «товарищ майор», вы сами сделаете мне из этих досок гроб и скажете: «Был здесь такой товарищ майор Шота! Вечная ему память!»

Ничего не поделаешь, приходилось соглашаться. Но не успели они отдать должное угощению, как на пороге появился старшина и доложил:

— Товарищ майор, вас просит к аппарату Кизыл-Арват.

— Подожди, дай поговорить…

— Товарищ майор, срочно.

— Вай, что ты пристал? Ты, старшина, самый вредный человек на земле! Покою не даёшь!

Судзашвили долго препирался с кем-то по телефону, доказывая, что ему совершенно необходимы любые вагоны, что станция забита воинскими грузами, не говоря о станках и оборудовании эвакуирующихся заводов. Наконец он положил трубку.

Телефон тут же зазвонил снова.

— Старший политрук Самохин? — переспросил Судзашвили. — Да, у меня. Хорошо. Передаю трубку.

— Тебя, Андрей Петрович, — сказал Судзашвили. — Этот вредный полковник и здесь тебя нашёл.

Андрей с некоторой настороженностью взял трубку.

— Самохин? Андрей Петрович? — донёсся чей-то далёкий голос. — Полковник Артамонов, начальник отряда, говорит. Слушай, Андрей Петрович. Бери ты за горло коменданта, пусть даёт любой транспорт, срочно выезжай. Хоть на паровозной трубе, но только поскорей. Жду тебя на Дауганской комендатуре. Доехал-то хорошо? Ну ладно. Смотри, не задерживайся! Выезжай срочно, не медли ни минуты

Мембрана кричала на всю комнату. Судзашвили слышал весь разговор.

— Смотри, — произнёс он меланхолически, — совсем чужой полковник, сидит где-то в Ашхабаде и тот за горло берёт… Ладно… Будем выполнять приказ. Раз ехать — значит ехать. Всем надо ехать! Одному мне не надо… Ни на какой паровозной трубе ты не поедешь. Даже если на специальный тепловоз тебя посажу, скорей в Ашхабаде не будешь: колея одна, поезда идут от разъезда до разъезда друг за дружкой, встречные пропускают… Если хочешь, за пакгаузом машина-полуторка стоит из Кизыл-Арвата: вагоноремонтный завод присылал к морю бригаду на заготовку рыбы. Машиной скорей доедешь, а там уж, считай, полдороги, свой брат пограничники до Ашхабада быстро довезут…

Майор проводил Андрея до стоявшей у пакгауза грузовой машины. В кузове — сети, непромокаемая рыбацкая роба, бахилы, рогожные мешки с угловатыми очертаниями, по-видимому набитые вяленой рыбой. Возле машины только один человек в форме железнодорожника, с руками, темными от въевшегося в поры металла и мазута.

— Почёт и уважение рабочему классу! Доброго здоровья, Мурадберды! — приветствовал шофёра Судзашвили и, едва выслушав ответное приветствие, без долгих проволочек попросил: — Возьмите с собой старшего политрука до Кизыл-Арвата. Вещей никаких, места займет немного.

— Пожалуйста, садись, поедем! — сказал Мурадберды.

— Машина у вас надёжная?

— «Ласточка»-то? — Шофёр похлопал по запылённому кузову. — Вполне, товарищ начальник. Сами из железочек и палочек собирали. Какие только бывают у машин болезни, всеми переболела, теперь ничего не боится.

— Ладно. До моря твоя «Ласточка» доехала, домой сама побежит…

Судзашвили не договорил. Какое-то восклицание вырвалось у него непроизвольно на родном языке, сузившимися глазами всего секунду он что-то наблюдал, затем, сорвавшись с места, устремился к мазанке комендатуры.

— Старший политрук, идём со мной! — крикнул он на бегу.

Когда Самохин входил в дежурную комнату, двое конвойных в форме войск НКВД выпроваживали в камеру предварительного заключения Митьку Штымпа и Ардальона Лягву. Оба, шумно протестуя, «качали права».

На столе перед майором — небольшой чемодан, пачки денег. Майор, высоко вскинув красивую голову и упираясь руками в стол, кричал на светловолосого, загорелого портового рабочего в брезентовой робе такелажника, стоявшего перед ним.

— Слушай, дорогой! Скажи, пожалуйста, ты майор или я майор, ты комендант или я комендант? Ты здесь можешь людей сажать или я могу их сажать?

Портовый рабочий, бледный и взбешённый не меньше майора, обернулся к вошедшему Андрею.

— Вы старший политрук Самохин? — спросил он. Получив утвердительный ответ, предъявил красную книжечку: «Лейтенант госбезопасности Овсянников». — Вы мне тоже будете нужны. — Он снова повернулся к коменданту: — Товарищ майор, ваши люди сорвали мне операцию. Сейчас у меня нет ни минуты, но мы ещё встретимся. Арестованные и чемодан — опечатайте его и уберите в сейф — под вашу личную ответственность.

Овсянников вышел. Самохина прошиб холодный пот: Штымп и Лягва «огладили» Белухина — его чемодан.

— Вах! — вскинув руку над головой, воскликнул Судзашвили. — Какой ты идиот, Шота! Какой идиот! С кем связался? Перестарались, сволочи!..

* * *

«Ласточка» благополучно доставила Самохина до Кизыл-Арвата — небольшого пристанционного посёлка, раскинувшегося в предгорьях Копет-Дага. Вдоль дороги замелькали дома, сложенные из камня-песчаника, глинобитные туркменские кибитки с плоскими крышами, редкие, иссушенные зноем деревья. Потянулась водоводная эстакада, с которой наливали установленные на платформах десятитонные чаны для Красноводска.

Андрей распрощался со своими спутниками, отряхнул пыль, раздевшись, вымылся под краном эстакады.

Освежившись, Самохин направился к станции, выбирая, кого бы спросить, где пограничный КПП. Если полковник Артамонов дозвонился до Красноводска, то Кизыл-Арватскому погранпосту наверняка дано распоряжение, как ему следовать дальше.

Из ближайшей пристанционной глинобитной постройки вышел солдат-пограничник и доложил:

— Товарищ старший политрук, вас просит к себе лейтенант госбезопасности Овсянников.

«Когда только он успел проскочить до Кизыл-Арвата?» Судя по невесёлому виду Овсянникова, едва ли ему удалось напасть на след «эпроновца».

— Как доехали? — держась подчеркнуто корректно, спросил Овсянников и, когда Андрей сказал, что доехал хорошо, приступил к делу без проволочек.

— Расскажите подробно, что произошло у вас на борту сейнера, постарайтесь вспомнить всё, о чём вы говорили с Белухиным, слово в слово…

…Когда закончилась беседа с Овсянниковым, уже наступил вечер.

Самохии и Овсянников вышли во двор, где их ждала машина, с которой они должны были ехать в Ашхабад.

Из-за гор поднималась луна, над темными зубцами и увалами разливалось ее неяркое сияние. Тянуло ветерком. В поселке дружно горланили петухи, возвещая конец такого нескончаемого и такого утомительного дня, первого дня старшего политрука Самохина на среднеазиатской земле.

 

Глава 6

ЯКОВ КАЙМАНОВ

Полковник выслушал Рамазана, похвалил за расторопность, распорядился, чтобы его до рассвета вместе с ишаком доставили на машине в район тех родников, куда должна была прийти отара Ичана.

Перед тем как отпустить чолока, Аким Спиридонович усадил его перед собой, придерживая за плечо крупной рукой, сказал:

— Ты принёс важную новость, Рамазан. Я напишу твоему отцу, пусть знает, что у него растёт добрый сын. Насчёт матери Фатиме не беспокойся: Яков Григорьевич часто бывает на Даугане. А ты, если еще кого заметишь или узнаешь что-нибудь, сообщай нам.

Жаркий румянец пробился у Рамазана сквозь многолетний загар: ещё бы, сам полковник с ним разговаривает, как со взрослым! Отец на фронте получит письмо, гордиться будет.

Кайманов знал, Аким Спиридонович сегодня же исполнит свое обещание. То-то обрадуется Барат! Яков представил себе чернобородого (наверное, он и на фронте не сбрил свою бороду), с мощной грудью, почти квадратного, короткого и широкого, неунывающего друга детства Барата, с которым прошли лучшие годы. Где он сейчас, что с ним? Жив ли? Не ранен ли?.. Что ж, славный растёт у Барата сынок, радость отцу.

— Зайди к моей Оле-ханум, — сказал Яков Рамазану, — она там приготовила тебе кое-что в дорогу. Я проводить тебя не могу, проводит старшина Галиев.

— Болды! — Рамазан кивнул головой. — Хош! — сказал он, прощаясь, и всем троим — Кайманову, Ястребилову и полковнику — подал в знак уважения не одну, а сразу две руки, что означало: «Сердце моё в моих ладонях, и я отдаю его вам».

Ястребилов приказал дежурному вызвать Галиева.

— А теперь прошу еще немного внимания, — сказал полковник, когда Рамазан в сопровождении старшины вышел, и развернул на столе карту участка отряда.

Горные хребты расползались по всей карте коричневыми многоножками. Между ними, с трудом взбираясь на склоны, пролегли извилистые линии дорог, ломаным рубцом рассекла всю карту граница. Рядом с границей, по ту сторону рубежа — скопление квадратиков, означающих закордонный пограничный город. Дорога проходила через него и уползала в такую густоту коричневой краски, что даже привычному к топографическим картам глазу и то нелегко было представить, какие там горы.

Артамонов подвинул к себе ту часть карты, где было обозначено прикордонье.

— Уже сейчас поступают сведения, — сказал он, — о появлении немалого количества мелких банд. Базируются они в Каракумах и в этих горах. Направляет их, по крайней мере большую часть, одна и та же рука — германская разведка. Цель: воспользоваться трудностями военного времени, учинить беспорядки, отвлечь на эти банды наши силы. Кстати, тот же Аббас-Кули может задуматься: «А почему старому Хейдару разрешили в военное время жить в погранзоне?» Тебе, Яков Григорьевич, поручается всё узнать насчёт Хейдара и дать свои предложения. Как только найдёшь его семью, немедленно сообщи мне. Комендант! — Полковник всем корпусом повернулся к Ястребилову. — Когда у тебя начинают работать курсы следопытов?

— С завтрашнего дня, товарищ-полковник.

— Завтра не торопись, а послезавтра начинай. Привлеки местных профессоров этого дела, например Амангельды!.. Занятия со следопытами проводить на местности практически. Отобрали-то толковых? Так. Ладно… Будут ходить старшими нарядов… Тебе, Яков Григорьевич, к утру быть на Даугане, встретишься с народом в поселке. Основная задача — разведать, где, по мнению твоих односельчан, могут базироваться бандитские группы.

Кайманов молча кивнул. Он смотрел на карту и видел там гораздо больше, чем мог видеть капитан Ястребилов, чем даже начальник отряда полковник Артамонов. Скольких контрабандистов и перебежчиков он допрашивал, сколько знал троп и дорог! С самого начала охраны границы в трудную минуту начальник заставы, а потом и начальник комендатуры Даугана старший лейтенант Федор Карачун обращался к народу. Яков усвоил это правило на всю жизнь.

— Тогда я не будут терять время, товарищ полковник, — сказал Кайманов. — В ночь выеду.

— Собирайся и поезжай. Скажи Гиви, он отвезёт тебя. Ичан и Хейдар нужны бандиту Аббасу-Кули. Но нам они нужны ещё больше: наши люди…

* * *

Дорога, все время поднимавшаяся в гору, миновала последнюю излучину, огибавшую каменистый склон, прямой стрелой вонзилась в долину Даугана. Кайманов с щемящим чувством в груди увидел в верхней части долины глинобитные домики родного посёлка, над которым раскинули ветвистые кроны высокие чинары и карагачи.

Яков знал, что всю ночь по дороге шли и шли тяжело груженные машины, с прицепами, без прицепов, танки и артиллерия, повозки, двуколки. Сейчас на дороге — ни души. То пропылит машина, то проедет фургон — обычная картина.

У въезда в долину Гиргидава догнал караван верблюдов. Но, судя по следам, оставшимся на шоссе и обочинах, Кайманов видел, какая огромная масса народа сдвинута с места, как перегружена ночами дорога, которую когда-то строили и его отец, и он сам.

Такого скопления людей, рассредоточившихся в ближайших к границе ущельях и распадках, ещё не видели эти окружающие Дауган горы.

Рассвет восстановил обычную картину. Всё утихло. Но с наступлением темноты снова начнется приглушённое, мощное и повсеместное движение. Никто и ничто не должно ему помешать. Для того и выехал сюда, непосредственно к границе, Яков Кайманов.

У поселкового кладбища он попросил шофёра остановиться.

Едва справляясь с охватившим его волнением, Яков вышел на обочину, окинул взглядом весь этот мир — необъятный в детстве, а теперь маленький, но от этого не менее близкий и дорогой, стал жадно всматриваться в привычные очертания гор, постройки караван-сарая, до боли знакомые улицы, дома. Там вон на склоне Змеиной горы поймали они с Баратом гюрзу в тот страшный день, когда белые налетели на поселок и расстреляли отца. До сих пор чувство вины перед родными не давало покоя, отзывалось глухой болью. Как знать, может быть, все сложилось бы иначе, если бы в то трагическое утро гюрза не хватила бы Яшку за палец и молодой доктор Вениамин Лозовой — брат Василия Фомича, комиссара Лозового, не ампутировал бы ему палец. Боясь отцовского гнева, Яшка увёл компанию ребят к дороге встречать караван. Не искал бы его отец, успел бы скрыться… На всю жизнь остался в ушах Якова истошный крик матери: «Ой да сирота ты сирая, бесталанная, сам придёшь теперь ко холодным ногам!»

Кайманов медленно прошел в сопровождении шофера по заросшей полынью тропинке к поселковому кладбищу. Сегодня приехал он сюда не как замкоменданта, а как односельчанин дауганцев — Яков Кайманов, на всю жизнь оставшийся для них просто Ёшкой.

В конце кладбища издали виден обелиск, сложенный из ракушечника. Яков подошел ближе, прочитал такую знакомую, выжженную на дощечке увеличительным стеклом надпись: «Григорий Яковлевич Кайманов, Вениамин Фомич Лозовой пали в борьбе с врагами Советской власти в 1918 году. Пусть вам будет земля пухом, дорогие товарищи». Рядом скромная могила с простым дубовым крестом. На кресте такая же табличка с выжженными буквами: «Глафира Семеновна Кайманова погибла от руки бандита в 1940 году». Обе могилы аккуратно обложены побеленными камешками, у основания креста и обелиска лежат иссушенные зноем цветы.

«Уважение к живым начинается с уважения к памяти мёртвых» — так говорил начальник заставы Дауган Федор Карачун, с которым впервые стал охранять границу Кайманов. Живые в ответе перед умершими, особенно перед близкими, за то, как они живут.

Так ли живёт он, Яков Кайманов? Так ли живут все те, кто окружает его?

Быстро идёт время! Совсем недавно была та счастливая пора, когда он, вернувшись в родной посёлок с молодой женой, впервые вышел на границу с таким же парнем, но уже — начальником заставы Фёдором Карачуном. Как тогда всё было просто и ясно! Молодой и сильный, он только и беспокоился, что о собственной семье, да иной раз придумывал с друзьями очередную «комедь». Назначили старшим в бригаде, поручили руководить дружинниками — забот прибавилось. Днем на работе, ночью в наряде, да ещё семья на плечах, времени стало не хватать. Выбрали председателем поселкового Совета, думал, что больше, чем у него, не может быть у человека забот. А если бы сейчас, в военное время, сравнить должность председателя с обязанностями замкоменданта, потребовалось бы не меньше десятка таких поселковых Советов.

Почти у каждого человека жизнь с возрастом усложняется. Свою жизнь Кайманов не считал исключением из этого правила. Но опыту Яков знал: друзей и родителей чаще всего вспоминают, когда особенно трудно…

Тихо на кладбище. Солнце все сильнее печет лопатки, сушит и без того сухую, каменистую землю. Стрекочут цикады и кузнечики, откуда-то издалека доносится чирикание кекликов — горных курочек. Все бури и волнения одной человеческой жизни заканчиваются в местах, таких, как это… А сколько сейчас безвестных могил к западу от Киева, к западу от Москвы? Сколько безвременно оборванных жизней!

Яков понимал, что прошедший вслед за ним шофер Гиргидава видел здесь лишь могильные холмики, не больше. Он ведь не знал всех этих когда-то живших, а теперь умерших людей. Но Гиргидава неожиданно для Якова опустился на одно колено и на какую-то минуту склонил темноволосую голову.

— Твоя отца… — пояснил он свой поступок, указывая на обелиск, надпись на котором успел прочитать, и Яков лишь молча кивнул головой.

— Моя тоже умер, — поднявшись с колена, сказал Гиви и ещё некоторое время стоял рядом с Каймановым в молчаливом раздумье.

«Уважение к живым начинается с уважения к памяти мёртвых». Невольный порыв шофёра Гиргидавы тронул Якова. Направляясь вместе с ним к выходу с кладбища, Кайманов присмотрелся к своему спутнику: человек, уважающий чувства другого, сам достоин уважения.

— Поезжай, Гиви, — сказал он. — Я здесь — дома, до посёлка пешком пройдусь.

— Как хочешь, дорогой, — отозвался Гиви. — Полковник сказал, ещё на заставу надо заехать.

Кайманов пожал ему руку, сделал вид, что не заметил промаха солдата, по-домашнему обратившегося к нему. Что ж, иногда такие промахи не надо замечать.

Пыльная «эмка», всё уменьшаясь, уходила вдаль по пустынной дороге. Яков остался один на всем видимом до самого посёлка пространстве. Он пошёл по той самой тропинке, по которой бегал босиком ещё в детстве. Этой тропинкой Яшка проводил в последний путь своего отца. По ней бежал с кладбища в поселок, чтобы выпустить из комнаты молодого доктора Вениамина на казаков, расположившихся в караван-сарае, десяток ядовитых змей.

Вот и старый амбар богача Мордовцева — злейшего врага, бывшего отчима Якова. А вот и сельсовет, где провёл он, молодой председатель, столько немыслимо трудных дней и ночей. Кайманов представил себе всех тех, с кем бывал в этом совсем небольшом глинобитном домике, большую часть которого жена Фёдора Карачуна забрала под поселковый медпункт…

О Светлане Яков старался не думать, жалея и не жалея, что у них всё так вышло. Яков сохранил семью, но от этого было не легче. Светлана уехала на фронт, с самого начала войны от неё не было никаких известий…

Слишком много было связано в памяти Кайманова с этим небольшим домиком сельсовета. Здесь он впервые почувствовал свою силу, сумев за короткое время поставить на ноги родной посёлок. Здесь же его снимали с поста председателя по навету подлеца Павловского. Отсюда начинал свой путь комиссар гражданской войны; заменивший Кайманову отца, Василий Фомич Лозовой.

Якову казалось, что дверь сельсовета сейчас откроется и он снова увидит всех своих близких друзей, с которыми столько уже было пережито в этом небольшом, но близком сердцу мире, столько пройдено троп и дорог.

Дверь сельсовета действительно распахнулась. На крыльцо выскочил, прихрамывая, туркмен лет пятидесяти — пятидесяти пяти, с узкими глазками и широким приплюснутым носом, словно его ударила лошадь в лицо подковой, да так и осталась метка на всю жизнь.

— Ай, Ёшка! Ай, джанам Ёшка! Коп-коп салям, дорогой! — приветствовал он Кайманова, бросившись его обнимать.

— Эссалям алейкум, джан Балакеши, — тепло ответил Кайманов. — Как живёшь, дорогой? Как поживают наши дауганцы? Что пишут с фронта?

Балакеши выпятил нижнюю губу, вздернул кверху скобку чёрной аккуратно подбритой бороды. Он всё ещё держал Якова за плечи тёмными от солнца руками.

— Живем, Ёшка, жаловаться нельзя, хвалиться нечем. Немножко тяжело живём. Работаем в трудбатальонах. Заниматься хозяйством некому, но это ничего. Всем трудно. Было бы только на фронте повеселей… Сводки Совинформбюро каждый день по радио слушаем. Может быть, ты какие хорошие новости принёс?

— Нет, Балакеши, хороших новостей у меня нет. Все новости плохие. Сводки по радио одни и те же и для вас и для нас.

Балакеши покачал стриженой, вытянутой вверх головой, на макушке которой ловко сидела тюбетейка, словно спохватившись, воскликнул:

— Ай, Ёшка, зачем здесь разговор начинать? Пойдём в дом! Чай будем пить, сейчас половина посёлка прибежит! Всё-таки я хоть и не такой, как ты, а председатель.

— Сагбол, Балакеши, — поблагодарил его Яков. — Друзей обязательно позови, самых надёжных. Ехал я и думал: «Может, не все ещё ушли на фронт, увижу кого?» А вон яш-улы Али-ага. Ай, яш-улы, яш-улы, и правда «большие годы». Совсем старый стал наш Али-ага…

В конце посёлка, недалеко от каменной колоды для водопоя скота, склонился над грядками худощавый, небольшого роста старик туркмен. Он неторопливо разрыхлял землю мотыгой, даже отсюда было видно, как острые лопатки неспешно двигались на его спине, едва прикрытой выгоревшей на солнце белесой рубахой. Ветер шевелил льняные волосы Али-аги, выбивавшиеся из-под тюбетейки. Под ярким светом они казались снежно-белыми на фоне коричневой, прокалённой солнцем морщинистой шеи.

— Али-ага, джан! Яш-улы! — воскликнул Балакеши. — Смотри, кто приехал! Скорей иди сюда!.. Стал похуже видеть и слышать, — пояснил председатель, — а так ещё крепкий наш Али-ага, хоть и к первой сотне дело подходит.

Услышав, что его зовут, старик медленно разогнулся, закрываясь рукой от солнца, некоторое время определял, что за люди у поселкового Совета, затем бросил мотыгу и с радостным восклицанием воздел руки к небу:

— Ай, Ёшка! Ай, джан Ёшка! Эссалам алейкум, джан Ёшка!

Семенящей походкой он бросился навстречу Кайманову, и они обнялись — небольшой сухонький старичок туркмен Али-ага и могучий Кайманов.

— Салям тебе, дорогой Али-ага, — бережно поддерживая старика, сказал Яков. — Рад тебя видеть живым. Хорошо ли себя чувствуешь? Как поживаешь, дорогой?

— А я и не видел, не слышал, как ты пришёл. Совсем старый стал, — не отвечая прямо на вопрос, сказал Али-ага. — Хотел немного на огороде порядок сделать. Больше некому. В посёлке совсем не осталось мужчин. Женщины тоже в трудбатальонах…

Глаза старого Али покраснели, он часто заморгал и отвернулся, вытирая их тыльной стороной руки.

— Что такое? Что с тобой, яш-улы? — с беспокойством спросил Яков.

— Ай, смотри сам, Ёшка-джан! — Старик махнул ссохшейся коричневой рукой в сторону дороги.

Вдоль обочины ходко шёл караван верблюдов, тот самый, который они обогнали на «эмке» в начале Дауганской долины. На вислых горбах худых, облезлых верблюдов сидели три женщины и подросток. По обе стороны горбов увязаны тощие тюки.

— Теперь вот так возим продукты из Хивы и Ташауза, — сказал Али-ага. — Ай, Гюльджан, Гюльджан! — завздыхал он. — Зачем я отпустил тебя? Ай, моя внучка Гюльджан! — Старик неожиданно заплакал.

Кайманов обнял за плечи старого Али.

— Расскажи, дорогой, почему плачешь? Что случилось с твоей внучкой Гюльджан?

— Ай, Ёшка! Я старый глупый ишак, три дня назад отпустил Гюльджан с Фатиме, женой Барата, на верблюдах в Ташауз. Все наши ездят туда через пески менять вещи на рис и джегуру. Три дня назад в городе видели наши одного человека. Давно он не был в этих краях. Шёл через Каракумы, говорит: в песках есть банда, нападает на чопанов, отнимает хлеб, отнимает овечек. А неделю назад у старой Дождь-ямы эти бандиты захватили четырёх женщин с верблюдами. Рис отобрали, джегуру отобрали, женщин пять дней держали у себя, потом завязали глаза, вывели на тропу, сказали: «Идите домой». Ай, бедная Гюльджан, бедная внучка, бедная Фатиме! Они ведь тоже могут к ним попасть! Зачем не послушались старого Али? Ай, глупый ишак Али-ага, зачем отпустил их в Ташауз?..

— Собери людей, Балакеши, — попросил Кайманов, обернувшись к председателю поссовета. — Сам знаешь, кого позвать. А мы с тобой, яш-улы, пойдем к тебе на сеновал. Как давно я не был на твоём сеновале!

Кайманов и старый Али-ага направились к обширному квадратному строению караван-сарая, сбоку от которого была сколочена пристройка — жилище Али-аги. Низенькая скрипучая дверь пропустила их в пристройку, из которой они прошли в довольно просторное помещение, заваленное сеном.

Яков постоял немного, вдыхая полной грудью такой знакомый с детства, щекочущий ноздри медовый аромат духовитого разнотравья, смешанный с запахом сбруи, пропитанной дегтем.

В маленькое окошко, кое-как защищенное от непогоды осколками стекла, видны гряды огорода Али-аги. Кайманов растроганно сказал: «Ну вот и дома…»

— Ай, Ёшка, — согласился старик. — Ты ещё таким вот огланом был, — показал он рукой, — когда ко мне сюда бегал…

Али-ага принялся раскладывать сено и взбивать его постелью. Яков остановил его.

— Времени у нас мало, яш-улы, — сказал Кайманов, — отдыхать не придётся, а поговорить надо.

Он сбросил сапоги, прилёг на сено. Али-ага, беловолосый и темнолицый, с высушенной временем кожей, обтянувшей скулы, невозмутимый, как Будда, сел рядом.

— Яш-улы, — сказал Кайманов, — для меня ты с детства — второй отец. Сколько раз выручал, надо ещё выручить. Готов ли ты нам помочь?

Али-ага молча прикрыл глаза, с достоинством кивнул.

— То, что я тебе скажу, знают только начальник войск, начальник отряда, комендант и я. Теперь будешь знать ты да ещё Балакеши. В горах и в песках появились мелкие банды, но хозяин у них один — германская разведка. Кто-то ходит к этим бандам, снабжает их, инструктирует. Банды грабят аулы, убивают людей: там председателя колхоза убили, там — предаулсовета. Стали антисоветские листовки разбрасывать. Откуда у бандитов в горах или в песках типография? Ясно, листовки им носят. Пишут: «Гитлер в Москве. Советской власти капут». Али-ага не выдержал, перебил Кайманова:

— Ай, Ёшка, я у тебя спрошу, дорогой. Скажи мне, только точно, почему эти проклятые шакалы так далеко в Россию зашли? Не возьмут они Москву? Люди у меня каждый день спрашивают: «Ты самый старый, Али-ага, должен всё знать». А что я им скажу, когда сам не знаю.

— Ни хрена не возьмут! — с сердцем сказал Яков по-русски.

Али-ага понял, с удовлетворением закивал головой:

— Болды, Ёшка, болды! Правильно! Раз ты так говоришь, значит, правильно. Кто спросит, отвечу: «Ни хрена не возьмут!» Так Ёшка сказал! Тебе люди верят…

Яков не стал его разубеждать, что в прогнозах такого масштаба авторитета Ёшки может оказаться недостаточно. Но в душе он был убеждён: гитлеровцы Москву не возьмут. Наши должны выдержать, обязательно выдержат. Нельзя не выдержать. Надо всеми силами отвести от Москвы угрозу. То, что назревает здесь, на южной границе, должно во многом нарушить планы Гитлера, оттянуть силы врага.

— Слушай, яш-улы, — сказал Яков, — и запоминай. Сам видишь, сколько по дорогам идёт важных грузов. Бандиты тоже не дураки, глаза и уши у них есть. Обязательно будут стараться помешать нам выполнить военную задачу, будут беспокоить народ. Надо подумать, яш-улы, какие остались в поселке и в соседних аулах очень надежные люди. У каждого и на затылке должны быть глаза, чтоб ни одного чужого не пропустить. Пусть к тебе приходят, если что узнают. Ты будешь через начальника заставы мне или коменданту передавать.

Али-ага приосанился и, немного помолчав, ответил:

— Сагбол тебе, Ёшка, что пришёл к старому Али. Очень правильно говоришь. Хорошее дело надумал. Люди всё видят, всё знают. Многие уже говорят: «Надо тех проклятых бандитов стрелять, как бешеных собак». Я позову Анна-Мурада, Савалана, в городе хороший парень Аймамед Новрузов есть, тоже пойдёт…

Али-ага перечислил ещё с десяток имен, на кого могли бы положиться пограничники.

— Всё объясни, — сказал Яков. — Мы должны очень быстро узнать, где прячутся эти бандиты. Нужны проводники в горы, а перво-наперво потребуется проводник в Каракумы Абасса-Кули ловить. Такой, чтобы знал пески не хуже, чем ты — родной Дауган.

— Знаю такого человека, — отозвался старик. — Он-то и видел Аббаса-Кули. Только пойдёт ли? Трус не пойдёт, смелый для себя смелый. Каждый хочет знать, ради чего идёт. Но пески он знает, как свой мелек, — продолжал Али-ага. — Молодой был, в Каракумы караваны водил. Революция пришла — испугался, за кордон убежал…

— Проводник, а революции испугался? Что ж он, баем был?

— Какой бай? Самый бедный дехканин. Ему другие сказали: «Уходи» — он и ушёл. Сам не понимал… Не знаю, пойдёт ли?

Али-ага с сожалением почмокал губами.

— Немножко обидели вы его, — продолжал старик. — На восемь Лет в Воркуту загнали.

— Зря не загонят, — сказал Яков. — Значит, заслужил. Может быть, ещё кого-нибудь вспомнишь?

— Не знаю, Ёшка, не знаю, — возразил Али-ага. — Если другой кто с коровой через гулили пойдёт, его два дня подержат и обратно отправят, а Хейдару восемь лет дали…

— А зачем он с Аббасом-Кули пошёл? Аббас-Кули коров не пасёт!

Али-ага скупо рассмеялся, покачал головой.

— Ай, глупый, глупый Али-ага, как раньше не догадался. Выходит, ты Хейдара лучше меня знаешь. Так бы и спросил: зачем Хейдар в пески ходил, зачем Аббас-Кули видел, зачем бродит по горам, о чём с людьми говорит?

— Ну вот я тебя и спрашиваю. — Кайманов тоже рассмеялся. — Скажи мне, какой человек Хейдар, зачем через пески в Дауган пришёл, зачем, с Аббасом-Кули говорил?

— Откуда я знаю, Ёшка? Могу только сказать то, что люди говорят. Хейдар Махмуд-ага почти такой яш-улы, как я: сухой, крепкий, как саксаул, не смотри, что терьяк курит. В песках может сутки идти — не остановишь. Пустыню и горы знает, как свой дом. Только не пойдёт он с вами в Каракумы, ему Аббас-Кули приказал не в песках, а здесь, на гулили, быть.

Яков едва сдержался, чтобы не показать старику своё раздражение.

— Что-то у тебя, яш-улы, — сказал он, — Аббас-Кули сильнее и погранвойск, и Советской власти. Почему его Хейдар боится? Почему он в пески не пойдёт?

— Ай, Ёшка, — со вздохом ответил Али-ага. — Ты спросил, когда увидел меня: «Почему такой печальный яш-улы Али-ага?» Я тебе ответил: бандиты Аббаса-Кули схватили в песках на Ташаузской дороге четырёх женщин… Ай, Гюльджан, Гюльджан, внучка моя, — снова запричитал старый Али. — Зачем отпустил тебя с Фатиме в Ташауз? Что, если эти проклятые выродки схватят мою девочку, как схватили дочку Хейдара Дурсун?..

Горестно причитая, старик закрыл глаза, раскачиваясь из стороны в сторону. В сумраке сеновала лицо его казалось темнее обычного. Пряно пахло свежим сеном. Тонкие, как спицы, лучи солнца пробивались сквозь щели в дощатых стенах. Уже чувствовалась подступавшая и сюда дневная жара.

Кайманов не мешал старому Али горевать вслух, чувствуя некоторое смущение. Нетрудно было додумать то, что не сказал ему старик. Угрозы Аббаса-Кули Хейдару — не шутка. Бандит взял заложников. Для острастки, вздумай Хейдар что-нибудь предпринять, Аббас-Кули тут же зарежет Дурсун — мать двоих детей, ещё и позаботится, чтобы об этом узнало как можно больше народу. Наконец Яков прервал причитания старика.

— Не надо так горевать, яш-улы, — мягко сказал он. — Для того и пришёл к тебе, чтобы посоветоваться, как лучше поймать этих бандитов, чтоб спокойно люди ходили по нашей земле и в горах, и через пески в Хиву и Ташауз. Скажи лучше, где этого Хейдара найти? Думаю, что сумею его уговорить.

— Откуда я знаю, Ёшка? Говорят, Хейдар на текинском базаре табаком торгует.

— Скажи лучше — терьяком, — поправил его Кайманов. — Терьяк раз в двадцать дороже будет.

— За руку его не держал, сказать не могу, — возразил Али-ага.

— Болды, яш-улы, — сказал Яков, — если чувствуешь себя хорошо, прошу тебя, пойдём со мной в город, поможешь найти Хейдара Махмуд-ага.

— Конечно, поедём, Ёшка. Как скажешь, так и поедём. Надо ехать!

— Я его только издали видел, когда он свататься к нашей Сюргуль приходил.

Али-ага с сомнением покачал головой.

— Что же он на старости лет хочет вторую жену взять? — спросил он. — Зачем ему? Надо свою Патьму искать…

— Яш-улы, хочу у тебя ещё спросить, — сказал Яков. — Вспомни, дорогой, слышал ты за кордоном имя купца Клычхана? Сижу и думаю: «Почему сразу три человека с той стороны сошлись возле нашей комендатуры? Сюргуль рядом живёт. Хейдар пришёл. А тут и Клычхан появился. А? В тот день ещё как раз Сюргуль загнала на крышу кибитки своего козла. Вот он там и орал, „дождь звал“». Очень много совпадений получается, яш-улы…

— Это правильно, — закивал головой Али-ага, — гейч кричит, дождь обязательно будет. Так Аббас-Кули Хейдару приказал. А тот пришёл от него Сюргуль привет передать. Боится она, кровников. Аббас-Кули и Сюргуль к рукам прибрал… А Клыч-хана я не знаю, Ёшка, не помню, ни от кого не слыхал… Моя голова устала, Ёшка, джан, пускай твоя думает. Она у тебя молодая, а я уже не могу.

— Прости, яш-улы, утомил я тебя, — согласился Кайманов. — Но позволь мне тебя ещё спросить.

Кайманова немало занимал вопрос, откуда все так хорошо знает старый Али?

— Вот я слушаю тебя и думаю, — продолжал Яков. — Живёт себе Али-ага на Даугане, никуда не ходит, нигде не бывает, копает свой огород, поливает мелек, сидит у кибитки, на солнышке греется. Откуда так всё хорошо знаешь? Или у тебя такое радио есть?

— Радио, Ёшка, радио, — усмехнувшись, подтвердил старик. — Ладно, Ёшка, скажу, — согласился он. — Про Хейдара мне Ичан Гюньдогды рассказал, наш огонь-чопан. Приходил к нему Хейдар. Советовался. Вместе они в шахтах в Воркуте были. Ичан и к тебе хотел прийти. Не мог: с отарой один оставался: Рамазан Барат-оглы — его чолок — где-то больше суток пропадал.

— А что ж Ичан сейчас ни ко мне, ни к начальнику отряда не пришёл?

— Пришёл, Ёшка, пришёл. Здесь он. Балакеши за ним сына с заводным конем посылал. Ичан скакал на Дауган, чуть коня не запалил. Сидит в моей хонье, ждёт, когда позовёшь…

— Так зови его скорей! Он-то мне и нужен! — воскликнул Кайманов.

Шаркая чарыками, старик открыл дверь, ведущую с сеновала в пристройку, пропустил вперёд Якова, проводил в свою комнату.

Навстречу им с кошмы, на которой лежал всего один небольшой коврик и несколько подушек, вскочил сухощавый, очень подвижный человек с быстрыми пытливыми глазами, порывистыми движениями. «И правда, Ичан — огонь-чопан», — подумал Яков.

— Салям алейкум, — сдержанно поздоровался Кайманов, изучающе рассматривая Ичана. Где-то он его видел, от кого-то о нём слышал.

— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! — неожиданно, вытянув руки по швам, на чистом русском языке приветствовал его Ичан.

— Вот как ты умеешь, прямо по-военному, — не без удивления заметил Яков. — Ну, здравствуй, Ичан, не знаю, какое у тебя воинское звание?

— Техник-интендант второго ранга! — отрапортовал Ичан. — Был переводчиком комендатуры, пока Шапошников в Воркуту не загнал.

Кайманов согнал с лица улыбку.

— Слушаю тебя…

— Недолго я техником-интендантом был, всего два года, — с горечью сказал Ичан. — Всю жизнь с самого детства чопан!.. Товарищ старший лейтенант, я с двенадцати лет овец пасу, — горячо продолжал Ичан. — У бая Хан-Мамеда пас, у молокан пас, у бая Довлет Мурад Саппара землю пахал. С Иран-территории шли два контрабандиста. Пришли, спросили у меня: «Солдаты есть?» «Нет», — говорю. Они с оружием были, забрали мои чарыки, чтоб никуда не ушёл — зима. Двенадцать километров босиком по снегу бежал на заставу. Замкоменданта латыш Ретцер сказал: «Ты наш пограничник, Ичан, давай смотри в окно, этих кочахчи видел?» Я опознал. Ретцер потом говорит: «Ай, Ичан, иди к нам служить. Звание дадим, форму дадим, наган дадим». Доктор Тумасов здоровье проверял. Два года работал, всё делал. На участке Тутлы-Тепе с тремя солдатами банду Кул-Кара Байдал-бая разбил. В тридцать первом году в Каракумах Джунаид-Хана ловил. Сеид Мурад-бая ликвидировал, Мамед Нияза поймал…

Ичан говорил быстро, и Яков едва улучил минуту, чтобы его прервать:

— Погоди, Ичан Гюньдогды. Что ты мне, как на партсобрании, биографию рассказываешь? Я ведь тебя ещё ни о чём не спросил. Расскажи лучше, как к тебе Хейдар приходил, о чём говорил, что собирается делать?

Ичан весь внутренне подобрался, сосредоточенно посмотрел на Якова.

— Хейдар мне друг, — сказал он. — Его надо спасать. За этим я сюда к Али-аге приходил, сейчас на коне прискакал. Нельзя в себе такую тяжесть носить, надо скорей кому следует сказать…

Ичан обстоятельно, не упуская никаких подробностей, передал весь разговор с Хейдаром. Яков внимательно выслушал его.

— Не знаю, что делать, товарищ старший лейтенант, — заканчивая свой рассказ, проговорил Ичан. — Хейдар, как волк, в капкане. Затравит его Аббас-Кули. Очень плохо сейчас ему. Стал уже говорить, чтобы я людей Мелек Манура в гавахах прятал, через гулили водил…

Кайманов вскинул на Ичана внимательные глаза, помолчал немного. Тот спокойно выдержал его изучающий взгляд.

— Ничего не поделаешь, джан Ичан, — мягко сказал Яков. — Придётся тебе людей Мелек Манура и на гулили водить, и в гавахах прятать…

Тот сначала не понял:

— Вы… Шутите, товарищ старший лейтенант?

— Нет, не шучу, дорогой Ичан. Надо сделать одно очень важное дело. Ты, Ичан Гюньдогды, должен стать проводником у Хейдара. Будешь прятать людей Мелек Манура в гавахах и приводить их к самой границе. Хейдар к тебе ещё придёт, деваться ему некуда. Соглашайся с ним выполнить задание, только не сразу, узнай технику переправы, вещественные пароли, сигналы, места встреч. Что делать дальше, я тебе скажу. Ты уже вызвал у Хейдара сомнение своим разговором, а сомнений у него быть не должно.

— Ай, товарищ старший лейтенант! Хейдар мне друг! Я с ним в шахтах Воркуты три года уголь копал! Как я буду с ним двойную игру играть?

— Вот мы и должны от твоего Хейдара беду отвести, а главное — дело сделать. Слушай внимательно и запоминай…

* * *

В доме председателя поселкового Совета Балакеши собралось человек двенадцать самых близких друзей Кайманова. Что может сделать горстка полувооруженных людей из пограничного поселка, которая, разойдясь по участку комендатуры, затеряется в горах, раскинувшихся на десятки и сотни километров? Но по опыту Яков знал: на границе и один человек значит очень много, подчас он может сделать больше, чем целая дивизия.

Со вздохом он вспомнил своих сверстников, ушедших на фронт, но и те, кто здесь собрался, люди опытные… Правда, все пожилые.

Знакомая комната, знакомые лица, внимательные глаза присутствующих — все это снова взволновало Кайманова, вернувшегося в родной угол. Но он не позволил себе размягчиться и сидел, сосредоточенный и строгий, ожидая минуты, чтобы, не нарушив принятого этикета, заговорить.

Балакеши выставил несколько фарфоровых чайников с зеленым чаем, посредине положил чурек в сочаке — специальном платке, поставил большую эмалированную миску с шурпой, в которой плавали куски баранины. Разложил десятка полтора ложек. Как ни трудно было сейчас на Даугане с продовольствием, но для гостя приготовили молодого барашка.

— Дорогой Балакеши, дорогие друзья, — закончив ужин, сказал Кайманов. — Много раз пограничники обращались к дауганцам ещё в те времена, когда мы вместе строили дорогу. Теперь вот и я стал пограничником и вместе с нашим командованием обращаюсь к вам. В эту неделю по Дауганской дороге будут идти особо важные колонны автомашин. Надо организовать усиленную охрану, выставить посты на самых ходовых тропах контрабандистов, не допустить, чтобы какая-нибудь сволочь сорвала переброску грузов. Начальник заставы лейтенант Дзюба расскажет вам, где и что надо будет сделать, я вас прошу: каждый верный человек должен идти на охрану границы…

— Ай, Ёшка, — ответил за всех Балакеши. — Зачем спрашиваешь? Все пойдём! Кто только может держать оружие, все будем на гулили!

 

Глава 7

НА НОВОМ МЕСТЕ

Полковник Артамонов выслал за Самохиным машину в Ашхабад, приказав немедленно следовать в расположение Дауганской комендатуры. Утомленный дальней дорогой и непривычной жарой, Андрей занял место рядом с красавцем шофёром в «эмке» начальника отряда, решив, что, едва прибудет на место назначения, тут же добьётся отправки на фронт и спустя несколько дней поедет обратно уже во фронтовом эшелоне.

Разговор с лейтенантом госбезопасности Овсянниковым не слишком его озаботил, хотя приятного в нем было мало, оба закончили его с взаимным неудовольствием. Раздумывая о том, не повредит ли ему такая неудачная встреча с Белухиным, что он сам будет говорить полковнику, Андрей наблюдал разворачивающиеся перед ним картины южного города.

Всюду много народу. Истомленные зноем деревья, арыки, протянувшиеся вдоль улиц, темнолицые всадники в высоких бараньих шапках — папахах, важно восседающие на ишаках, лошадях и верблюдах, яркие одежды, огромные бродячие псы с вываленными от духоты языками, коротко обрезанными ушами — всё было именно таким, каким и ожидал увидеть Андрей в знойном среднеазиатском городе.

Вдоль улиц, на пустырях и в городских парках уже возникали палаточные городки: сюда тоже все прибывали и прибывали с запада беженцы. Война пришла и в этот город вместе с эшелонами эвакуирующихся на восток заводов и комбинатов, вместе с тысячами обездоленных людей.

Пустыри застроены времянками. Тут и там убогие хибарки, сколоченные из старых досок от ящиков, сложенные из обломков самана, раскинувшиеся прямо под открытым небом таборы в скудной тени акаций и карагачей. Всюду — усталые, суровые, сосредоточенные лица.

Но для Самохина, столько пережившего за последние несколько недель, даже эти пыльные, неуютные улицы, обсаженные истомленными зноем деревьями, свесившими, как траурные флаги, пожухлые листья, эти палаточные городки, глинобитные времянки и таборы под открытым небом — были мирными улицами, мирными таборами без артиллерийских обстрелов и бомбежек.

Андрей теперь уж не ждал, ответов на свои запросы о семье. Думал лишь о встрече с беспокойным полковником, зная, что от этой встречи будет зависеть его дальнейшая судьба.

— У вас есть ещё какие-нибудь поручения от начальника отряда? — спросил он горбоносого шофёра-кавказца.

— Конечно! — убеждённо ответил тот. — В восемнадцать ноль-ноль в штабе округа будет ждать майор Веретенников.

— Майор тоже едет на Дауган?

— Так точно. Завтра туда прибывает сам начальник войск генерал Емельянов и ещё один генерал — командир дивизии! — Гиви щёлкнул языком: — Сразу два генерала! Полковник Артамонов сказал: «Смотри, Гиви, голову сниму, если не привезёшь старшего политрука Самохина и майора Веретенникова».

«Что ж это за Дауганская комендатура такая? — подумал Самохин. — Начальник отряда уже там, завтра прибывают начальник войск и общевойсковой генерал. Видно, полковник не зря его торопит».

То, что генерал Емельянов сам приедет на участок комендатуры, позволяло Андрею надеяться на разрешение без проволочек вернуться на фронт.

Наконец они подъехали к зданию, в котором временно разместился штаб дивизии.

Майор Веретенников, невысокий, плотный, ждал их у подъезда.

— Как доехали, Андрей Петрович? — спросил он, поздоровавшись. — Надо бы нам отметить это событие, когда ещё удастся в город попасть, но обоим надлежит явиться… Конечно, — продолжал он, — у нас тут не Западный фронт, — в его голосе послышались ревнивые нотки, — но дела скоро начнутся весьма серьёзные…

Удивительно свежая кожа лица была у майора Веретенникова. На скулах легкий румянец, под козырьком фуражки белый, совсем не тронутый загаром лоб.

— Вас и солнце не берёт, — сказал Андрей, хорошо узнавший за короткое время, что такое Средняя Азия.

— Всего третий день в этих краях, — отозвался Веретенников. — Передвигаемся ночами, и вся работа — ночью. Солнца ещё не видели. Расскажите, как на фронте? Где вас ранило? Давно ли из госпиталя?

Пока Самохин рассказывал свою историю, незаметно стемнело. «Эмка» выбралась из путаницы городских улиц и теперь мчалась по шоссе, обгоняя двуколки, запряженные ишаками, пароконные телеги, грузовики, потом свернула с большака на проселок, убегающий в сопки, извивающийся между скалами.

Ехали почти в полной темноте. Голубоватые блики от затемненных синими стеклами фар бежали впереди по обочинам, скользя по пыльным кустам полыни, скатившимся к дороге камням.

И здесь, за тысячи километров от фронта, светомаскировка: За движением на дороге следят, очевидно, не только из-за кордона. Внезапно машина остановилась. Прямо из темноты возникла коренастая фигура в пограничной форме. Из-под козырька — густые брови, сверлящие глаза, пушистые усы вразлет. На петлицах гимнастерки с каждой стороны по четыре «шпалы» — полковник.

Самохин и Веретенников вышли из машины, начали было докладывать, но полковник не дал им и рта раскрыть:

— Вольно, вольно… Наконец-то дождался. Артамонов Аким Спиридонович, — здороваясь, назвал он себя. — Прибыли вы, можно сказать, в последний момент. Ещё сутки, и было бы поздно…

Самохин немало подивился тому, что полковник у дороги один, без сопровождающих. Тот словно бы догадался, о чем он подумал, усаживаясь рядом с шофёром, пояснил:

— Всех на границу разогнал. С первого дня войны — охрана усиленная, скажем прямо, ослабленными силами. Ну ладно… Сейчас, если не устали, потолкуете с нашими пограничниками, люди ждут вас, а в четыре ноль-ноль двинем на заставу Дауган.

Андрей подумал, что они с Веретенниковым, кажется, и впрямь попали с корабля на бал. Не успели приехать, уж и беседа с личным составом, а с рассветом — выезд на одну из застав.

Сливаясь синеватым цветом с откосами сопок, потянулись один за другим глинобитные заборы — дувалы, замелькали вдоль дороги темные ряды кустов — виноградники. На крутых откосах сопок тут и там угадывались при свете звезд дома — глинобитные, сложенные из камня-плитняка, с плоскими крышами, маленькими окнами. Наконец машина остановилась у железных ворот Дауганской комендатуры, почему-то заслужившей столь пристальное внимание самого высокого начальства военного округа.

— Ну вот и приехали, — сказал полковник. — Поздравляю с прибытием.

С крыльца комендатуры сбежал, придерживая на ходу пистолет в кобуре, подтянутый и элегантный капитан. Не доходя до полковника расстояния, точно предусмотренного уставом, ударил строевым шагом в асфальт дорожки и четко отработанным движением легко и красиво взял под козырёк.

— Товарищ полковник, личный состав вверенной мне комендатуры…

— Вольно, вольно, — остановил его Артамонов. — Сегодня уже виделись. Вот, знакомься со своим замполитом. Фронтовик, старший политрук Самохин Андрей Петрович.

Капитан подчёркнуто официально пожал руку Андрею.

— Ястребилов, комендант Даугана, — представился он.

— А это — представитель штаба дивизии майор Веретенников, — продолжал полковник.

Ястребилов так же четко откозырял и Веретенникову.

К офицерам строевым шагом подошёл старший сержант с повязкой на рукаве: «Дежурный».

— Товарищ полковник, разрешите обратиться к старшему политруку?

Получив разрешение, доложил:

— Товарищ старший политрук, звонили с заставы. К вам приходила какая-то девушка… То ли жена, то ли сестра.

Самохин почувствовал, что у него на мгновение потемнело в глазах, молча глянул на дежурного, пересек двор, распахнул дверь канцелярии комендатуры, схватил трубку телефона. Застава ответила сразу.

— Дежурный младший сержант Белоусов слушает.

— Белоусов? Говорит старший политрук Самохин. Скажите, кто ко мне приходил?

Андрей, затаив дыхание, вслушивался в неторопливый, обстоятельный доклад Белоусова:

— Приходила к вам девушка в военной форме. Я ей посоветовал в тринадцать сорок пять быть у ворот комендатуры, потому что в четырнадцать совещание. Она сказала…

— Послушайте, Белоусов, как её зовут, какая она из себя? Сколько ей на вид? Была ли с нею девочка лет пяти? Девочку зовут Лена…

— Товарищ старший политрук, — так же обстоятельно ответил Белоусов. — Самой ей на вид… Молодая она. Чернявенькая. А девочки не было. Точно не было.

Андрей напряжённо вслушивался в далекий голос Белоусова, надеясь на чудо, но никакого чуда не произошло. Приходила к нему не Вера. А кто? Может быть, кто-то привёз известие о семье или что-нибудь случилось с Леной и Вера приехала одна?.. «Чернявенькая»… А Вера — белокурая…

— Далеко ли до заставы? — спросил у дежурного Самохин.

— Метров триста — всего-ничего…

— Так может, она уже пришла? — Самохин взглянул на часы. — Товарищ полковник, разрешите? Время ещё есть.

— Да время точно есть, только в обрез: пора идти начальство встречать. Заодно поглядим, что к тебе за гостья пожаловала…

Ещё издали Андрей рассмотрел у ворот заставы тонкую девичью фигурку в военной форме. Ему показалось что-то знакомое в её лёгкой стати, но кто из его знакомых мог оказаться здесь, когда все те, кого он знал, остались за морем на далеком западе.

Заметил гостью и Ястребилов.

— А вот и наша очаровательная незнакомка, — сказал он. — Кажется, Андрей Петрович, узнаешь, кто тебя ждёт?

Да, Самохин, узнал, кто его ждёт. От неожиданности он почувствовал, как тесно стало в груди, во глаза не обманывали: навстречу им нерешительно вышла Марийка. Вот она остановилась, всматриваясь в приближающуюся машину, наклонилась вперёд. Увидела! Узнала! Прижала руки к груди, как тогда, когда он уезжал из бакинского госпиталя и на прощание вручил ей скромный подарок.

— Андрей Петрович!

Она подбежала я нему, спрятала на мгновение лицо, прижавшись к его груди, подняла сияющие радостью глаза, смущённо оглянулась на выходивших из машины Ястребилова и полковника Артамонова.

— Я так боялась, что не найду вас!

Андрей хотел спросить: «Да как ты-то здесь очутилась?» Но ничего этого не надо было спрашивать. Ясней ясного, почему и как Марийка здесь. Он уже раздумывал, как объяснить полковнику ее приезд, когда она сама его выручила:

— Они живы, Андрей Петрович! — не отпуская руки Самохина, воскликнула она. — Я уверена, это они!.. Только вы уехали, пришло письмо. Хотела послать вслед, но куда — не знаю, думаю, найдёт ли оно вас? А тут узнала, что в порту госпиталь эвакуируется с запада, на паром грузится и через море — к вам, в Среднюю Азию. Вот и приехала…

Андрей не очень вникал в оправдания Марийки, подумал только: «Зачем она оправдывается, очень хорошо, что приехала» — взял из её рук сложенный фронтовым треугольником листок бумаги, с обеих сторон залепленный штемпелями. Видно, долго оно странствовало по дорогам войны, пока дошло.

Пытаясь унять дрожь в пальцах, Андрей вскрыл его, прежде прочитал подпись: «С фронтовым приветом Ветров». Перевернул листок, стал читать с начала: «Здравствуйте, дорогой товарищ старший политрук! Приезжал я в Большие Хромцы навестить вас, но не застал: вы уже выбыли на новое место. Товарищ старший политрук! Ефрейтор Осинцев с нашей заставы получил письмо с родины из села Крутьки Ирклиевского района Полтавской области. Старики Осинцева знают, что вы были нашим начальником сводного отряда, когда выводили наших ребят из окружения, еще и поддавали немцам жару на станции в Криницах. Так вот, они передают вам низкий поклон от всего села и сообщают, что какие-то эвакуированные Самохины, молодая женщина и девочка лет пяти, поселились в их деревне. Не ваши ли?..

Я сейчас командую взводом в той же части, с какой мы выходили из окружения. Напишите мне, как себя чувствуете? На какой фронт вас направили? Все наши кадровики желают вам доброго здоровья и успехов в боевой жизни. С фронтовым приветом Ветров».

Внизу подпись и номер полевой почты — обратный адрес.

«Живы! Что бы там ни было, каких бы страхов ни натерпелись, главное — живы! У стариков Осинцевых перебудут, придут в себя… А там, может, и на фронте полегче станет».

Сейчас тем более необходимо добиться назначения в действующую армию. Может, по пути удастся заскочить в эти Крутьки?..

— Товарищ полковник! — радостно закричал Андрей. — Мои нашлись! Вот мой добрый вестник! Знакомьтесь: Марийка. Самая родная сестричка! От смерти спасла, теперь такую весть доставила! Я напишу телеграмму. Машенька, как только вернёшься в город, сразу же отправь! Только сегодня! Не откладывай ни на минуту!

Андрей боялся, что вот-вот приедет начальник войск с командиром дивизии, а надо ещё успеть написать телеграмму. Во дворе комендатуры уже с полдесятка легковых машин, у коновязи — верховые лошади, возле которых хлопочут коноводы, возле клуба дожидаются приехавшие на совещание офицеры.

Полковник Артамонов поглядывал на часы, но всё же нашёл время и для Марийки.

— Ну-ка покажись, что за вестник? — включаясь в разговор, загудел он басом. — А вы что смотрите, товарищи начальники? — напустился он на Самохина и Ястребилова. — Человек с дороги! Сейчас же организовать душ, обед, отдых. Когда отдохнёшь, как тебя?..

— Марийка, товарищ полковник…

— Ага, Марийка… Так вот, когда отдохнешь, а мы освободимся, расскажешь нам о фронте. Раненые в госпиталях все знают. Самые свежие новости передают.

— Что вы, что вы, товарищ полковник! У меня ведь и увольнительная давно кончилась, и без того попадёт. Нет, нет! Я с первой попутной машиной обратно в город. Мне надо к обеду быть в госпитале, а я только к вечеру попаду.

— Машенька, вот телеграмма, — поддерживая на коленях планшетку, Андрей набросал на клочке бумаги несколько слов — адрес и текст, протянул Марийке.

— Хорошо, Андрей Петрович. Мне пора, товарищ полковник…

— Ну что ж, дисциплина есть дисциплина, — отозвался Артамонов. — Давай свою увольнительную… Вот мы её и отметим: «Задержалась по уважительным причинам. Полковник Артамонов». А без обеда, комендант, — обратился он к Ястребилову, — ты её не отпускай, головой отвечаешь!..

— Капитан Ястребилов, начальник комендатуры, — представился Марийке Авенир Аркадьевич. Поздоровался с нею и старший лейтенант Кайманов, вместе с которым за ворота комендатуры вышла и его жена Ольга.

— А вот Ольгу Ивановну мы сейчас и попросим, — сказал Яков. — Оля, поручаем тебе нашу гостью. Возьми-ка над нею шефство, проводи к озеру, приглашай в дом, угощай обедом…

— Вот-вот, — подхватил Аким Спиридонович. — Кто хоть раз искупается в нашем роднике, никогда больше отсюда не уедет.

— Маша! — крикнул им вслед Андрей. — Где разместился ваш госпиталь?

— Улицу не запомнила. Знаю, что неподалёку от городского сада. Вы приедете?

— Старший политрук, — вполголоса сказал полковник. — Ждём. Время истекло.

— Обязательно приеду! И госпиталь найду!

Время действительно истекло. Вот-вот нагрянут генералы.

Опытным взглядом кадрового военного радостно настроенный Самохин отметил мысленно идеальный марафет, какой навели солдаты на всей территории комендатуры. Эту первозданную чистоту и образцовый порядок отметил про себя и начальник отряда.

В вестибюле клуба Андрей на секунду остановился перед зеркалом. После госпиталя худощавое лицо его с крупным носом и глубоко посаженными глазами было все еще серовато-бледным и не очень-то принимало среднеазиатский загар. Андрей никогда не был доволен своей внешностью, но сейчас ему собственный вид показался вполне приемлемым. Решив, что момент наступил, Самохин, слегка откашлявшись, обратился к Акиму Спиридоновичу:

— Товарищ полковник, разрешите подать рапорт.

— Какой такой рапорт? — переспросил Артамонов. — Ты что, говорить разучился, что решил мне письма писать?

— И всё-таки, — сказал Андрей, — прошу принять мой рапорт об отправке на фронт. Сейчас мне особенно хотелось бы там быть.

Полковник с явным неодобрением развернул двойной тетрадный лист, на котором Самохин, как он сам считал, очень убедительно изложил мотивы своего решения вернуться в действующую армию, Аким Спиридонович внимательно прочитал рапорт, посмотрел мимо Самохина куда-то в сторону и, видимо раздумывая, как отвечать, зачем-то пожевал губами. Реакция Артамонова несколько озадачила Андрея.

— Товарищ полковник, я… — начал было Самохин, но полковник остановил его:

— А ты погоди. Подал рапорт, значит, высказался. Теперь жди ответа. Сейчас приедет начальник войск, попрошу его, чтобы нашел для тебя время, тогда и поговорим.

Артамонов сложил вчетверо рапорт Андрея и сунул его в нагрудный карман.

Ничего другого не оставалось, как ждать разговора с генералом. Андрей чувствовал на себе взгляды дожидавшихся в вестибюле начальников, которые, конечно, знали друг друга, а он ещё никого не знал и подумал, что у каждого из них в подчинении застава, а то и комендатура. Все они, как и до войны, охраняли мирную среднеазиатскую границу, учили молодёжь, проверяли наряды. А в это время на западе льётся кровь, оголтелые армии Гитлера танками и пушками пробивают себе путь на восток.

 

Глава 8

ФРОНТ В ГЛУБОКОМ ТЫЛУ

Наконец на шоссе появилась легковая машина, остановилась у ворот. Из неё вышли два генерала — один общевойсковой, второй в форме погранвойск. Взяв под козырёк, ответили на приветствия собравшихся офицеров.

Полковник Артамонов проводил их в клуб, вернувшись к собравшимся, пригласил:

— Товарищи, прошу входить.

Андрей вошел в числе первых и тут же увидел начальника войск, стоявшего недалеко от двери с лейтенантом госбезопасности Овсянниковым, знакомым по приключению с «эпроновцем» в Красноводске. Андрей уловил конец разговора: «Есть обстоятельства, товарищ генерал, по которым я бы просил вас ещё раз ознакомиться с его личным делом…»

Приняв стойку «смирно», Самохин назвал себя. Выслушав, генерал пожал ему руку, просто сказал:

— Генерал-майор Емельянов Алексей Филиппович…

Невысокая массивная фигура, сверлящий взгляд маленьких медвежьих глазок из-под кустистых бровей.

— Полковник Артамонов передал мне ваш рапорт, — произнёс генерал. — Ничего не скажешь, хороший подарок вы нам припасли, да ещё в такое время.

— Товарищ генерал, — сказал Андрей, — у меня ранение пустяковое, руки, ноги целы, голова на месте…

Кустистые брови генерала сошлись к переносице.

— А у нас, значит, и рук и ног нет и голова не на месте?

— Я не то имел в виду. Речь идёт обо мне. Прошу вас отправить меня на фронт.

— Нет, именно то. По-вашему мы — тыловые крысы, на солнце спины греем, лясы точим. Вы, значит, хотите на фронт, а мы не хотим?

— Прошу вас отправить меня в любую действующую часть, — упрямо повторил Андрей.

— Ловлю на слове, — отозвался генерал. — Наша часть тоже действующая. Разговор отложим до конца совещания.

Генерал Емельянов занял своё место в президиуме, открыл совещание, затем взял указку и отдернул занавес, закрывавший половину стены. Под занавесом карта участка комендатуры и большая карта европейской части Советского Союза. Извилистая линия фронта перечеркнула Украину, Белоруссию, Смоленскую область, подошла к самой Москве. Напрягая зрение, Самохин увидел, какое ничтожное расстояние на карте между Киевом и Полтавой, мысленно перенесся туда, представил себе, что там творилось. Для присутствующих здесь линия фронта, отмеченная красным шнуром, — наглядное пособие. Для него — кровавый рубец, перечеркнувший всю жизнь. Этот рубец протянулся на тысячи километров, оставив позади себя сотни городов, тысячи сел.

Условные значки и названия, которые Андрей мог прочитать со своего места, всплывали в памяти страшными пожарами, грудами развалин на изрытой воронками и окопами земле. Мимо печных труб, указывающих обугленными пальцами в небо, идут по истерзанной земле толпы беженцев, солдаты, отставшие от своих частей. Вдоль обочин дорог тянутся на километры танки и пушки, разбитые бомбами повозки и машины.

— Мы знаем, как трудно сейчас на фронте, — словно отвечая на мысли Андрея, сказал генерал. — За последние сутки наши части оставили сотни населённых пунктов в Смоленской, Калининской, Орловской, Брянской, Калужской областях. Враг рвется к Москве. Родине невыносимо тяжело отбивать удары бронированных дивизий фашистов. Бои идут на подступах к столице. Но всем нам, всему нашему Отечеству будет неизмеримо тяжелее, если гитлеровским захватчикам удастся создать такую же линию фронта вот здесь, — Емельянов провёл указкой по южной средне азиатской границе, — и ударить нам в спину… Если мы допустим это, железная петля фашизма затянется на горле советской Родины. Эта опасность не только реальна, она угрожающе надвигается на нас и требует немедленных и решительных действий.

Во все времена, — продолжал генерал, — правительство СССР дружественно относилось к нашему южному соседу. В двадцать первом году мы заключили с Ираном договор о сотрудничестве, но ещё тогда имели в виду возможность использования территории Ирана для нападения на СССР. Чтобы отвести такую опасность, наш совместный договор двадцать первого года в статье шестой предусматривает… — Емельянов неторопливо надел очки, поднес лист бумаги к глазам. — «Обе Высокие Договаривающиеся Стороны, — начал он читать, — согласны в том, что в случае, если со стороны третьих стран будут иметь место попытки путем вооруженного вмешательства осуществлять на территории Персии захватную политику или превращать территорию Персии в базу для военных выступлений против России…» — Емельянов снял очки и закончил своими словами: — Короче: мы имеем законное право ввести войска. Сейчас настала необходимость осуществить это право. Мы с вами присутствуем здесь для того, чтобы скоординировать план предстоящей военной операции, осуществить которую предстоит через несколько дней.

Командование округа, — продолжал генерал, — недавно было проинформировано о том, как немецко-фашистская разведка создает на территории наших соседей плацдарм войны против СССР. К нам засылают крупных агентов под видом беженцев, железнодорожников, мор. яков, эпроновцев, кого только можно придумать, с заданиями вплоть до политических диверсий, до наглой и неприкрытой организации крупных вооруженных банд. Одну такую банду — Аббаса-Кули — удалось активизировать и, очевидно, снабдить деньгами и оружием некоему «эпроновцу» Белухину. Есть слухи об организации других, более мелких банд именно в нашем районе. Основная цель создания таких бандгрупп — вносить дезорганизацию и смуту, препятствовать переброскам воинских грузов по железной и шоссейным дорогам. Вот здесь, — генерал подошел к карте, провел указкой вдоль линии железной дороги от Ташкента до Красноводска, — главный объект наших забот, О котором мы должны помнить ежедневно и еженощно. И не менее важные объекты — Кизыл-Арватское и хорошо известное вам Дауганское шоссе. По нашей железной дороге идет эвакуация промышленности Донбасса. В глубь страны мы вынуждены транспортировать не только промышленное оборудование, но и бакинскую нефть сначала, через Каспий, а затем железной дорогой до Ашхабада и Ташкента. В сторону фронта идут эшелоны с артиллерией, снарядами, медикаментами. По этим же дорогам поступает к нам эвакуированное гражданское население с запада. Есть основания предполагать, что в задачу создаваемой «эпроновцем» Белухиным банды входит дезорганизация работы главных в нашем округе транспортных магистралей. Наша первоочередная задача — ликвидировать эту банду в стадии её зарождения… Полковник Артамонов, доложите, что вами предпринято для выполнения этой задачи.

Аким Спиридонович вышел к столу президиума.

— Шесть дней тому назад, — сказал он, — мы послали в пески начальника резервной заставы капитана Рыжакова с разведотрядом. В последнем донесении Рыжаков сообщил, что напал на след банды, но связь прервалась. На поиски Аббаса-Кули и Рыжакова были отправлены в пустыню следопыты-дружинники, прекрасно знающие Каракумы. От них тоже пока нет вестей.

— Прошу извинить, товарищ полковник, — остановил Артамонова генерал. — Позвольте мне сделать некоторое отступление. Верховное Главнокомандование, товарищи, считает наше направление не менее важным, чем Западный фронт. В наш округ для участия в осуществлении стратегического плана прибывают боевые командиры, отлично зарекомендовавшие себя по службе и в боях с фашистами. Я хочу вам представить недавно прибывшего к нам из госпиталя фронтовика, замполита комендатуры, успешно сражавшегося с передовыми частями гитлеровцев старшего политрука Самохина Андрея Петровича. Товарищ. Самохин, прошу вас встать. Знакомьтесь, товарищи. Надеюсь, Андрей Петрович найдёт у нас такую же дружную, теперь тоже фронтовую семью, какая была у него на западе. Так вот, товарищ Самохин, — обращаясь непосредственно к Андрею, сказал генерал. — Лично я, как начальник пограничных войск округа, ставлю перед вами задачу: сегодня ночью выйти с отрядом пограничников Дауганской комендатуры на помощь Рыжакову и вместе с ним в трех-четырёхдневный срок разгромить банду Аббаса-Кули. Это и будет ответ на ваш рапорт об отправке вас в действующую армию. Задача ясна?

Андрей принял стойку «смирно».

— В принципе ясна, товарищ генерал, — ответил он, хотя ему было абсолютно непонятно, как он сможет в такой короткий срок настичь и разгромить банду. Рыжаков, старожил, и то лишь на шестой день только-только напал на её след. А где искать самого Рыжакова, когда его местные следопыты ещё не нашли?

— Вот и хорошо, что в принципе ясно. Пойдёте с двумя взводами резервной заставы. Ориентировочный маршрут — к колодцам Шор-Кую, Ак-кая, Менгерли. — Генерал провёл по карте указкой там, где Андрей видел лишь бледно-жёлтую окраску, обозначающую пески. — Вспомогательный отряд попытается пробиться по этому маршруту на машинах, чтобы создать вам базу в Каракумах. Связь — по радио и голубями. Остальные детали сообщат вам после совещания полковник Артамонов и старший лейтенант Кайманов.

Ошарашенный Андрей сел на место. Задал ему трёпку генерал. Поразмыслив, не мог не согласиться: всё логично, всё правильно. Фронтовик? Рвёшься в бой? Воюй! Не боишься трудностей? Очень хорошо! Тебе и карты в руки. Найди и разгроми банду, за которой неделю гоняется со взводом пограничников капитан Рыжаков.

Кайманов тронул его за рукав, негромко сказал:

— Мы советовались с полковником. План этой операции утверждён. Есть кое-какая задумка…

— Прошу извинить, Аким Спиридонович, что прервал вас, — обратился генерал к полковнику Артамонову. — Доложите, пожалуйста, совещанию о подготовке к операции вашего участка границы. Кстати, товарищи, разработка плана действий по снятию погранпоста без кровопролития поручается также полковнику Артамонову. Прошу вас…

Полковник откашлялся, разгладил усы.

— На участке Дауганской комендатуры, — начал Артамонов, — задержан перебежчик по имени Клычхан. Надо отметить, сам вышел к нашему наряду. Клычхан показал, что несколько групп рабочих из числа местных дехкан провели скальные работы по минированию дорог и мостов. Фугасы заложены вот здесь, в районе арочного моста, и в самой узкой теснине Даш-Арасы. Показания Клычхана подтверждаются сведениями, полученными из других источников, в основном от задержанных ранее контрабандистов и забрасываемых к нам немецко-фашистских агентов. Обезвредить минированные участки совместно с подразделением саперов, используя в качестве проводника Клычхана, поручается в день перехода на сопредельную сторону заместителю коменданта Даугана старшему лейтенанту Кайманову. Он же возглавит комсомольскую ударную роту прорыва в момент перехода. За проведение операции по обеспечению перехода наших войск на сопредельную территорию отвечает комендант Даугана капитан Ястребилов.

Полковник Артамонов детально доложил о готовности каждой заставы своего отряда, состоянии дорог, наличии колодцев и родников на пути предполагаемого броска наших войск, охране их, численности и вооружении гарнизона в закордонном городке и на погранпостах соседей.

Андрей понял: всё уже на полном ходу, подготовка началась не сегодня. При таких обстоятельствах он не мог, не имел права настаивать на своём решении вернуться на фронт. Здесь тоже началась война, а это в корне меняло дело.

— Было бы наивным предполагать, — обращаясь ко всему залу, сказал генерал Емельянов, — что с переходом наших войск на территорию Ирана агенты гитлеровской разведки сдадут свои позиции и сложат руки. Борьба с фашистской агентурой и созданными ею организациями отнюдь не закончится, она только примет другие формы. По нашим сведениям, Гаммота и Мейер, Бор и Калингер, Траппе и Вольф получили указание готовить восстания ряда племён, создавать террористические группы из белогвардейских эмигрантов, армянских дашнаков, азербайджанских мусаватистов. Банды эти уйдут в подполье, будут стараться использовать малейшую нашу оплошность, чтобы нанести внезапный удар. По этому поводу слово имеет бригадный комиссар Ермолин Дмитрий Васильевич.

Невысокий и плотный, под стать генералу, комиссар, с полным лицом и расчесанными на прямой пробор волосами, обвел спокойным взглядом зал, неторопливо поправил очки.

— Я хочу обратить ваше внимание, товарищи, — сказал он негромким голосом, — на роль политсостава в предстоящей операции. Для нас особенно важно, чтобы каждый командир, каждый рядовой красноармеец, как сказал начальник войск, был политическим представителем своей страны. Мы должны ежедневно и ежечасно разъяснять населению за кордоном, что военная акция по вводу войск на территорию Ирана — временная мера, вызванная лишь крайней необходимостью. Эта мера никоим образом не направлена против иранского народа. Вы должны объяснять, что Советское правительство не имеет никаких претензий в отношении территории и государственной независимости Ирана. Как только опасность будет ликвидирована, мы немедленно выведем свои войска…

— Таким образом, товарищи, — сказал комиссар, — каждый пограничник у нас независимо от звания — полпред. Поэтому особенно сейчас нам нужны образованные люди, тем более с боевым опытом.

«И этот камешек в мой огород», — подумал Андрей.

— Фашизм наступает на Советский Союз отовсюду, — продолжал Ермолин. — И если перед нами поставлена задача бороться с ним здесь, а не на западе, это значит, что наш участок не менее важен, чем Западный фронт. Один квалифицированный разведчик подчас стоит целой дивизии. Могу вас заверить, что на нашем участке фронта квалифицированных гитлеровских разведчиков предостаточно…

Совещание продолжалось допоздна, сверялись карты, уточнялись маршруты. Слово брали армейские командиры, докладывали о готовности своих подразделений. До начала операции оставались действительно считанные дни, а сделать предстояло ещё многое.

Андрей должен был до утра изучить план, как провести рейд в Каракумы, каким образом схватить банду Аббаса-Кули, о которой за короткое время был уже достаточно наслышан.

Наконец всё было оговорено. Генералы, отужинав в столовой комендатуры, выехали к границе в сопровождении старших командиров, за исключением полковника Артамонова, который должен был обеспечить выход отряда Самохииа в пески — непосредственно к линии границы.

После совещания к Самохину подошли старший лейтенант Кайманов и капитан Ястребилов.

— Всё прошло хорошо, просто отлично, — потирая руки, проговорил Авенир Аркадьевич. — На этот раз комендатура и наш начальствующий состав представлены в лучшем виде.

— Должен вас огорчить, товарищ капитан. Прошу извинить, что перебиваю, — сказал Кайманов. — Только что мне доложили: не явился на боевой расчёт назначенный ко мне коноводом новобранец Оразгельдыев.

— Но может быть, где-нибудь в ауле?.. Может, просто спит?..

— Я звонил на заставы, в бригады содействия. Выяснил: чабаны видели в песках какого-то пограничника с винтовкой на военном коне. Ехал по дороге в Ташауз…

…Известие о побеге Оразгельдыева напомнило Якову то утро, когда границу нарушил Клычхан, сам вышел к наряду, попросил проводить его в комендатуру. О чем они говорили с Оразгельдыевым? Никто не может сказать. Белоусов был старшим наряда, но по-туркменски он не понимает. Белоусов сказал, что Клыхчан произнёс всего несколько фраз, на которые новобранец коротко ответил. Но этого вполне достаточно, чтобы получить задание и согласиться выполнить его. Что испугало Оразгельдыева, когда Клычхана привели на допрос? Почему именно в день приезда начальника войск сбежал Оразгельдыев? Куда он сбежал? К кому? Если к Аббасу-Кули, о чём он может рассказать? Что он знает?.. Конечно, достаточно и того, что сообщит о приезде генерала на Дауган да ещё со всем старшим начсоставом, представителями других родов войск.

Кайманов отдал приказ Дзюбе выделить наряд пограничников в погоню за дезертиром, звонил в аул Чули руководителю бригады содействия следопыту Амангельды, попросил его направить в пески к Ташаузской дороге под видом чабанов несколько дружинников. В этом был определённый риск для пограничников и для людей Амангельды: бандиты не сидят на месте, рыщут по пустыне. У них тоже есть разведка. А что сделают с бандгруппой пограннаряд или несколько чабанов? Как бы ни маскировались переодетые пограничники, какими бы чабанами ни выглядели дружинники, догадаться, зачем они оказались в песках, нетрудно…

Проинструктировал Яков и председателя поссовета Даугана. В это время Самохин по его совету вызвал старшину Галиева.

— Товарищ старший политрук, — доложил тот. — Отряд полностью сформирован. К выходу готовы. Оружие, снаряжение, боекомплект, НЗ проверены. Переводчиком с нами поедет Сулейманов…

— Ну что ж, поскольку всё готово, приступим, старшина, — сказал Самохин. — Сейчас, пока ещё светло и до вечера есть время, посадите всех, кто едет в поход, на две машины, выезжайте с пилами и топорами в горы к границе. Постарайтесь сделать так, чтобы видело вас побольше народу. Ночью переместитесь скрыто в условленный квадрат, подальше от населённых пунктов. Туда же двое коноводов приведут лошадей и верблюдов. Приедем и мы со старшим лейтенантом Каймановым. Ни одна душа не должна знать, что идём в пески.

Через несколько минут со двора комендатуры выехали два грузовика, в кузовах которых с пилами, топорами и веревками в руках тесными рядами сидели пограничники. Громкая песня разносилась на всю округу. Пели «Дальневосточную»:

Слова эти относились ещё к тому времени, когда главными событиями, за которыми следила вся страна, были события у озера Хасан и на Халхии-Голе. Сейчас же масштаб дальневосточных сражений не шел ни в какое сравнение с тем, что происходило на западе. Но от хасанских событий остался немалый опыт, осталась и песня…

Андрей подумал, что пограничники, которые пели её, наверняка догадывались, что пилы и топоры всего лишь маскировка: снарядился отряд и запасся боеприпасами не для заготовки дров. Многие впервые выезжали на боевую операцию, для таких это была фронтовая песня, наверное, потому и пели ее так громко и с таким чувством…

— Ну что ж, Андрей Петрович, — сказал Кайманов. — Пора нам с тобой к старухе Сюргуль, уговаривать Хейдара идти проводником…

Старая курдянка встретила обоих военных начальников у ограды своего приусадебного участка и так быстро заговорила, размахивая руками, что Кайманов едва выбрал минуту для приветствия:

— Салям, баджи! Скажи лучше, где Хейдар? Передала ты ему, что я тебе говорил?

— Ай, Ёшка, болды, правильно говоришь. А Хейдар здесь, пришёл. В моей хонье сидит, тебя ждёт. Куда денется…

Хейдар, услышав свое имя, вышел им навстречу. В выпуклых глазах угрюмая настороженность. Кайманов сказал приветливо:

— Салям алейкум, яш-улы, спасибо, что пришёл.

Хейдар в знак особого расположения подал сразу обе руки.

— Тебе, наверное, сообщила наша уважаемая Сюргуль, — сказал Яков, — зачем тебя пригласили?

Старик отозвался не сразу:

— Что может сказать старая женщина? Она всё перепутает. Хватит с нее и того, что меня нашла. Вы просили — я пришёл. Что хотят от меня начальники комендатуры?

— То, что ты делаешь всю жизнь, яш-улы, — отозвался Яков. — Сам видишь, на заставах совсем молодые люди, новобранцы. Есть пожилые, но из других мест. Мало кто умеет обращаться с верблюдами. А впереди зима, надо рубить арчу, заготавливать дрова, вязанками спускать с гор на верблюдах.

Хейдар выдал себя. Глаза его оживленно блеснули, выражение томительного ожидания в них исчезло, едва заметный вздох облегчения вырвался из груди. Только один аллах знает, какого допроса он ждал, а тут как все просто! Заготавливать дрова, вязанками спускать их в долину. И всё это — в погранзоне, под охраной солдат, не нюхавших пороха, совсем молодых. Может быть, удастся выбрать момент и через границу махнуть?

Самохин и Яков делали вид, что им невдомек, о чем может думать старый Хейдар. Тот, видимо, решил соглашаться не сразу, набить себе цену, ни в коем случае не показывать охватившую его радость.

— Нет, начальник. В горы я не пойду, старый стал. Если пойду, кто за меня продаст на базаре мой табак? Я человек бедный, у меня других доходов нету.

Андрей рассмеялся.

— Ну, если за этим дело стало, — сказал он, — у нас получишь больше, чем выручишь на базаре. Дадим командировочные, ещё и продукты на все дни работы. Хватит и тебе, и твоей дорогой Сюргуль. Пойдём к нам, там договорим…

Было уже достаточно темно, когда все трое входили в KaHn,ev лярию комендатуры. На столе действительно приготовлены продукты. Часть из них — консервы и сухари — Хейдар оставил для себя, мясо и мешочек с крупой хотел сам отнести Сюргуль.

Яков остановил его.

— Продукты эти отнесет дежурный, — сказал он. — Нам с тобой ещё долго разговаривать надо…

Он сам принёс в канцелярию четыре фарфоровых чайника, пиалы, блюдце с сахаром, чурек в сочаке, пригласил из соседней комнаты дожидавшегося там старого дауганского аксакала Али-агу.

— Салям алейкум.

— Коп-коп салям…

Старики степенно поздоровались, спросили друг у друга о здоровье, о делах.

После того как Яков и Ястребилов сделали Сюргуль арык, она сама нашла Хейдара, и Али-агу не пришлось везти на текинский базар, куда Хейдар в последнее время отправлялся «торговать табаком».

Кайманов разлил зелёный чай, пригласил всех к столу. Появление Али-аги и чаепитие насторожили Хейдара, но пока он ничем не выдавал своей тревоги.

— Хейдар-ага, — начал Кайманов. — Ты на нас не обижайся, но у Сюргуль мы тебе не всё сказали. Женщина есть женщина. Разве она может хранить тайну?.. Когда ты пришёл к полковнику Артамонову и попросил: «Разреши мне в ногранзоне жить, свою семью искать», — он ответил: «Живи». Ты ему показал справку, что вернулся после срока за нарушение границы. Он сказал: «Ладно, всё равно живи». Мы тебе помогли. Теперь пришла твоя очередь помочь нам.

Хейдар все так же настороженно, враждебно молчал.

— Яш-улы, Али-ага сказал, — продолжал Кайманов, — никто не знает так пески, как знаешь их ты. Ты знаешь, где в Каракумах прячется бандит Аббас-Кули, ты должен помочь нам его найти.

— Я не знаю никакого Аббаса-Кули. Ты сказал: «Надо идти в горы, солдаты будут рубить дрова, вьючить вязанки на верблюдов». В горы пойду, в пустыню не пойду.

Кайманов на секунду задумался.

— Хорошо, — ответил он. — Пусть тогда скажет аксакал Али-ага.

Мудрые коричневые глаза старейшины Даугана спокойно смотрели на Хейдара. Али-ага едва заметно покачивал головой, словно в такт своим мыслям. Длинные редкие волоски белой бороды росли у него прямо из шеи, подтверждая его высокое звание аксакала — старейшины рода.

— Твоя дочь Дурсуи в Каракумах, Хейдар, — сказал он. — Я не знаю, где моя внучка, моя Гюльджан, где жена моего соседа Барата, где другие женщины и подростки, которые теперь ездят менять вещи на продукты в Хиву и Ташауз. Но все они тоже, может быть, там, в песках… Ты мусульманин, Хейдар, — продолжал Али-ага. — Такие же, как мы, мусульмане проливают на фронте кровь. Их женам стало не на что купить миску джегуры, они меняют её на вещи. А эти бандиты, последняя сволочь, перекрывают тропы, забирают себе всё, оскорбляют наших женщин. По закону мужчина обязан убить каждого, кто оскорбит женщину его рода…

Хейдар молча выслушал неторопливую речь старого Али, ответил с плохо скрытой издевкой:

— Я очень уважаю твои большие годы, аксакал. Я не могу сказать, что ты лжёшь. Но я могу сказать, что ты ошибаешься. — Он поднял глаза, в упор посмотрел на старика. — Твоя Гюльджан и соседка Фатиме по эту сторону границы. Моя семья за кордоном. Если дочь моя Дурсун, как ты говоришь, попала к бандитам, то она там, за горами, где проходит граница, но совсем не в Каракумах, аксакал Али-ага…

— Она в Каракумах, Хейдар, — спокойно возразил старик. — Её держит в чёрных песках бандит Аббас-Кули, а тебе врёт, что она за кордоном.

— Как ты всё хорошо знаешь, яш-улы! — воскликнул Хейдар. — Кто этот добрый человек, что всё тебе рассказал?

— Твоя жена Патьма.

— Патьма?

Хейдар с прорвавшейся вдруг растерянностью и тоской глянул на старика, тут же нахмурился, спросил с недоверием:

— Но если ты её видел, Али-ага, почему не сказал ей, что я здесь, почему не позвал её сюда?

— Я её позвал, Хейдар, и она пришла. Уже восемь лет, как она с твоими детьми и внуками живёт здесь у нас.

Кайманов вызвал дежурного, и тот ввел в комнату женщину в национальной туркменской одежде.

Хейдар, едва справляясь с волнением, встал со своего места, словно не веря глазам, оглянулся на всех, с трудом передвигая ставшие вдруг непослушными ноги, вышел вперёд.

— Патьма?..

Голос его прервался, руки задрожали, он протянул их вперёд, бережно принял молча припавшую к его груди жену.

— Патьма!..

 

Глава 9

ЧЁРНЫЕ ПЕСКИ

Начало похода отряда Самохина складывалось подозрительно благоприятно. Скрыто передвигаясь ночью, днем прячась в балках и лощинах, заросших саксаулом так, что ни путники, случайно оказавшиеся в пустыне, ни чабаны с отарами не могли их заметить, пограничники точно вышли к Дождь-яме, будто Хейдар вывел их туда по самому совершенному компасу.

Бочонки с водой сняли с горбов усталых верблюдов, сложили их так, чтобы не занесло песком, поставили вешку. На верблюдов привязали подобие двойных седел, к седлам приторочили винтовки и автоматы, солдаты взобрались на горбы, сели лицом друг к другу, наклонившись так, что издали можно было принять ездоков за тюки. Оставив часть отряда в пять человек под командованием Гамезы в резерве и приказав ему идти вслед, Самохин дал команду трогаться в путь.

Едва выехали на возвышенность, Хейдар придержал ишака.

— Начальник, — сказал он, — не останавливайся, проезжай вперёд, смотри влево. Старый Хейдар видит у Дождь-ямы стан проклятых бандитов. Видишь, в стороне, по левую руку от тебя, расщелок — балка, как сухое русло реки. Веди караван так, будто идём мимо Дождь-ямы, а потом — галопом по расщелку и — да поможет тебе аллах — начинай воевать!

— Спасибо, яш-улы, что правильно привёл, — с облегчением сказал Самохин. — Погляди хорошенько, есть ли с ними Аббас-Кули?

Старик долго смотрел в бинокль, наконец ответил:

— Нет, начальник, нету с ними Аббаса-Кули. Но всё равно, я точно знаю, это — та Дождь-яма, его бандиты…

Сомнений не было: у поблёскивавшего на солнце небольшого озерца и без бинокля было видно становище вооружённых людей.

Но если у Дождь-ямы банда Аббаса-Кули, то где он сам, где капитан Рыжаков? Он ведь передавал в последнем сообщении, что напал на след бандитов.

Они вошли в лощину и пустили верблюдов рысью, впереди мчался на своем крутобоком ишаке Хейдар. Не доехав ста — ста пятидесяти метров до того места, откуда надо было выходить к Дождь-яме, спешились и по горячему осыпающемуся песку стали подниматься на гребень бархана.

— Сигнал к атаке — фуражка над головой, — обернувшись к занимавшим исходный рубеж пограничникам, сказал Андрей.

Он и без бинокля хорошо видел сквозь саксаул и кяндым — кустики в виде сухого камыша, что бандиты, которых он насчитал шестнадцать, были заняты сейчас самым мирным делом: четверо хлопотали вокруг здоровенного казана с каким-то варевом, еще двое выкладывали куски мяса на деревянное блюдо. Остальные были заняты приготовлениями к обеду. Винтовки, шомпольные харли и мултыки, стояли в козлах под навесом из наброшенной на колья кошмы.

— Старшина, — позвал Андрей Галиева, — возьмите с собой трёх-четырёх человек, по-пластунски как можно ближе продвиньтесь к лагерю бандитов. Ваша задача — отрезать их от оружия.

«Та ли это банда? Почему нет и признаков отряда Рыжакова? Где сейчас сам Аббас-Кули? Не ударит ли с тыла?»

Андрей внимательно осмотрелся, увидел лишь однообразные волны бесконечного песчаного моря, унылые песчаные холмы, уходящие до самого горизонта. Никаких часовых поблизости от стана не было видно. Рассевшись двумя группами вокруг деревянного блюда и вокруг казана, бандиты, казалось, ни о чем не тревожились.

Самохин подал знак, чтобы пограничники подтягивались вслед за ним по лощине, направился к группе бандитов, сидевших возле казана.

Под ногами песок — ни шороха, ни шума. Ему удалось подойти вплотную, так все были заняты едой. Безусый парень лет восемнадцати, сидевший ближе других, поднял глаза да так и остолбенел. Самохин поднял фуражку. На гребень выскочили пограничники, направили винтовки на ошеломленных пирующих.

— Руки вверх! С места не сходить! — скомандовал Андрей.

Сулейманов тут же перевел его приказ. Сидевшие ближе других к ружьям и винтовкам сделали было движение приподняться, но строгий окрик вернул их на место. Галиев с четырьмя пограничниками, взяв карабины наперевес, заслонили собой оружие.

Именно эта неожиданная легкость, с какой его отряд одержал победу, и смутила Андрея. Подозрение, что Хейдар вывел его совсем не к той Дождь-яме, охватило его. С недоверием наблюдал он, как тревожно осматривается по сторонам его проводник. Без слов ясно: ни самого Аббаса-Кули, ни схваченных им заложников здесь не было. Самохин окинул внимательным взглядом задержанных и всё их хозяйство. Кроме шатров и громадного чадра из кошмы в Дождь-яме — около двадцати завьюченных верблюдов. Видно, готовились к переходу: на верблюдах тюки, скорей всего с джегурой, бурдюки с водой.

Допросили молодого бандита, который подтвердил, что действительно главарь их — Аббас-Кули, но где он сам и где заложники никто не знает.

Положение осложнилось тем, что Самохину надо было или оставлять часть своего отряда для охраны и конвоирования захваченной группы, или вести с собой заведомых врагов. На горбах верблюдов, завьюченных бандитами, шесть бурдюков с водой. У Дождь-ямы можно полностью залить освободившиеся бочонки, взятые с собой, но народу стало в два раза больше, лошадей и верблюдов — тоже.

Оставлять часть пограничников, для того чтобы конвоировать задержанных, — значит дробить свои силы. Тащить же за собой всю ораву — не только сковывать себя в случае стычки с бандой Аббаса-Кули, но и держать резерв врага в собственном обозе.

— Пойдёте, старшина, с четырьмя пограничниками в разведку, — распорядился Самохин. — Остальным пополнить и проверить запасы воды, готовить обед. Через два часа выступаем.

— Что скажешь, Хейдар-ага? — спросил он проводника. — Где будем искать Аббаса-Кули? Где его отряд?

— Начальник! — с отчаянием в голосе воскликнул Хейдар. — Я поверил тебе и Кара-Кушу, поверил аксакалу Али-аге, что дочь моя Дурсун у Аббаса-Кули здесь, в Каракумах. Поверь и ты мне, что у этой Дождь-ямы я видел проклятого бандита и его волчью стаю. Надо идти от этой Дождь-ямы по кругу, искать следы лошадей. Мирные люди идут в пустыню на верблюдах, военные на лошадях. Давай я сам пойду искать! Клянусь аллахом, не уйду из песков, пока не покажу тебе след поганого шакала Аббаса-Кули.

Самохин отвёл старика в сторону, предложил сесть рядом на склон бархана.

— Следы будем искать вместе, Хейдар-ага, — произнёс он, — а сейчас настало время поговорить с тобой откровенно…

— Вах! — воскликнул Хейдар. — Это уже второй откровенный разговор. После первого вы послали меня в Каракумы, а теперь что? После второго пошлёте на Западный фронт?

— На Западный не пошлём, а на Восточный — может быть. Полковник Артамонов доверяет тебе одно очень важное дело…

— Андрей Петрович! — в крайнем возбуждении взмолился Хейдар. — Я очень уважаю полковника Артамонова, да хранит аллах его самого и его детей, я уважаю тебя и большого старшего лейтенанта Кара-Куша. Но зачем вам старый больной Хейдар? Дайте мне вернуться к своим близким, подержать на коленях моих внуков, обнять сына и дочь, увидеть жену — Патьму. Зачем вы нашли мне семью, чтобы я опять её потерял?

— А ты спросил, Хейдар-ага, где моя семья? Или для тебя и война — не война? — неожиданно жёстко сказал Андрей, а сам подумал, что этой своей отповедью Хейдару он как бы признавал то, что сказал Богданов: «В машину, на которой ехали семьи начсостава, было прямое попадание бомбы». — Ты хочешь стоять между сражающимися, — не щадя Хейдара, продолжал Андрей. — В таких пули летят с обеих сторон.

— Вах! — с сердцем воскликнул Хейдар. — Я не хочу стоять между сражающимися, ни позади, ни впереди. Тебя послушать, без старого Хейдара вы не кончите войну!

— То, что сможешь сделать ты, никто не сможет, — сказал Самохин. — Твой сын на фронте. Дерётся, как герой. Он тебя спросит: «Как ты воевал, отец?» Что ты ему скажешь? Что тебя уговаривал старший политрук, а ты упирался?

Хейдар недоверчиво рассмеялся.

— Ай, какой умный старший политрук, — иронически сказал он. — Моя жена Патьма не, сказала мне, где наш сын, как он воюет. Старший политрук говорит. Откуда знаешь? Кто тебе такую большую весть передал? Почему Патьма об этом ничего не знает?

— Потому, что письмо от комиссара артиллерийской части, где служит твой сын Барат-али, пришло в день нашей отправки в пески. Мы решили первому показать его тебе.

Самохин не сказал Хейдару, что через военкомат посылали в действующую артиллерийскую часть специальный запрос, как служит и воюет сын Хейдара. На счастье, тот оказался настоящим героем.

Хейдар дрожащими руками принял письмо, написанное замполитом артиллерийского дивизиона, невидящими глазами некоторое время всматривался в него, украдкой смахивая навернувшиеся слёзы.

— Не могу, джан-горбан, — сказал он. — Прочитай лучше ты. Только одно имя моего мальчика вижу, больше ничего не вижу…

В письме сообщалось родителям Барата-али и односельчанам, что сын Хейдара — так и было написано: «Хейдар-оглы» — проявил беспредельное мужество, отразив со своим орудийным расчётом танковую атаку. Он подбил четыре танка и не потерял при этом ни одного человека из своего расчёта, потому что всё время менял позицию и хорошо маскировался. «Вы можете гордиться, — писал замполит Иванов, — славным сыном туркменского народа Баратом-али Хейдар-оглы. От всей нашей части передаем низкий поклон его отцу и матери за то, что воспитали такого сына…»

Дочитав письмо, Самохин молча ждал, пока старик справится с волнением. Хейдар смотрел куда-то вдаль прямо перед собой, не вытирая бегущих по лицу слез. «Ай, Барат-али, Барат-али», — принимался он шептать и снова умолкал, вперив невидящий взгляд в пространство, не в силах удержать навертывающиеся слёзы.

— Можно мне взять это письмо? — спросил Хейдар, нерешительно протянув руку.

— Лучше я тебе его отдам, когда вернёмся из похода.

— Но ведь оно для меня и Патьмы написано. Почему же ты не отдаёшь мне письмо о моём сыне?

— Когда разведчик идет в тыл врага, он оставляет все документы в штабе части, — ответил Андрей.

— Я не хочу ничего слушать. Отдай мне письмо о моём сыне. Если ты мне его не отдашь, я не сойду с этого места ни шагу, пусть я умру здесь, пусть шакалы растащат по всей пустыне мои кости!

Андрей видел, что спорить со строптивым Хейдаром бесполезно. Он действительно не сдвинется с места, пока не получит письмо.

— Хорошо, — сказал Самохин. — Только спрячь его хорошенько, пусть оно в трудные минуты согревает твоё сердце.

Хейдар взял письмо из рук Самохина, тщательно свернул его и вложил в висевший у него на шнурке высушенный полый кабачок, в каких жители Средней Азии носят обычно табак, тщательно закрыл кабачок пробкой, запахнул на груди стеганый халат.

— Хорошо! — досуха вытерев покрасневшие глаза, сказал он. — Что я должен делать?

— Вот это другой разговор, — отозвался Самохин. — Первое, что ты сделаешь, сменишь ишака на самого доброго коня, даже на двух. Приметь вон того ахалтекинца, что с белой звёздочкой на лбу. Идет он от самого Ашхабада без седока, получает двойную порцию воды и корма. Второй рядом с ним, в белых чулках, — тоже. Держись неподалеку от меня. Эти кони тоже где-то рядом будут. Ишак у тебя, конечно, хорош, но для настоящего джигита настоящий конь нужен… Когда начнётся бой и под Аббасом-Кули упадёт от наших пуль лошадь, ты поскачешь к нему с этим ахалтекинцем в белых чулках. Никто из наших вас не догонит. Мы должны знать, кто хозяин Аббаса-Кули и где его логово. Весть подашь через Ичана и Дурсун…

— Вах! — только и сказал старик. — А где я возьму Ичана и Дурсун, чтобы весть передать?

— Где бы ты ни был, они к тебе придут, Хейдар-ага…

* * *

Непросто было Андрею уговорить старого Хейдара. Он ещё немало времени объяснял ему задачу, внутренне соглашаясь, что и молодой человек подумал бы не раз, прежде чем браться за такое дело. Самохин ещё продолжал разговор с проводником, когда раздался голос наблюдавшего за пустыней сержанта Белоусова:

— Товарищ старший политрук, на дальнем гребне бархана человек!

Андрей поднялся по склону, увидел в бинокль, что с юго-востока точно по их следу движется расплывающаяся в горячем текучем мареве темная фигура в туркменской одежде. Мелькнув у склона бархана, она медленно спустилась в низину, снова появилась на гребне — ничтожно маленькая, темная точка, затерянная на огромных пространствах смертельно-жгучих песков.

Андрей рассмотрел, что оружия у одинокого путника нет, идёт он, спотыкаясь, в каждом движении предельная усталость. Вот он всё ближе и ближе. Можно уже рассмотреть его лицо, детали одежды. Андрей выслал ему навстречу Белоусова с флягой воды. К ним подходил сухощавый и стройный туркмен средних лет, в халате, в высокой бараньей папахе-тельпеке.

— Смотрите, кто к нам идёт! — раздался удивлённый голос старшины Галиева. — Амангельды-ага! Наш следопыт Амангельды!

Самохин знал, что Амангельды — один из тех, кого Кайманов отправил на разведку искать следы Аббаса-Кули.

— Что за человек? — спросил он у Галиева, шагая навстречу следопыту.

— Очень хороший человек! Якши человек! — ответил тот. — Старший бригады содействия аула Чули. На горе Душак у него своя дозорная тропа. Яков Григорьевич его в пустыню на разведку послал, а он нас нашёл.

Старшина бросился навстречу едва державшемуся на ногах следопыту.

— Салям, Амангельды-ага! Здравствуй, дорогой! — воскликнул он. — Есть у тебя вода? Давно ли ты ел?..

Он протянул ему флягу, хотя Белоусов уже передал свою.

— Как ты узнал, что мы здесь?

— Ребёнок и тот узнает, — отвечая на приветствие и сделав всего один глоток из фляги, сказал Амангельды. — В пустыне такой след, сразу видно, конный отряд прошёел, лошади подкованы, как пограничники куют.

— Начальник! — налив немного воды в горсть и освежая лицо, воскликнул он. — Делай скорее тревогу! Надо вам очень быстро выезжать: в пустыне война! Ваши геок-папак с бандитами бьются! Очень тяжело вашим. Надо спешить! Аббас-Кули со всех сторон их обложил, как ястреб кружит, добить хочет!

— Поднимайте отряд в ружьё! — приказал Самохин Галиеву. (Вот она где, группа Рыжакова.) — Сам-то сможешь, Амангельды-ага, сесть в седло?

— Если надо — сяду… Верхом не так далеко. Пешком долго шёл.

— Старшина, — распорядился Самохин, — верблюдов завьючить, бочонки, и бурдюки наполнить водой, пленных связать. Хейдар! — окликнул он проводника. — Едешь с нами. Оружия у тебя нет, будешь коноводом. Пересядь на резервного коня, того, что с белым пятном на лбу, второго, с белыми чулками, держи в поводу. Береги их пуще глаза, держись возле меня и старшины Галиева. Свежие кони нужны будут, если придется догонять главаря: Аббас-Кули нам живым нужен… Сержант Гамеза!

— Здесь!

— С четырьмя пограничниками будете охранять задержанных. Спустя минут пятнадцать двигайтесь вслед за нами, вплотную не подходите. Все готовы?.. Отря-а-ад! Рысью! Ма-а-арш!

Лошади после отдыха у Дождь-ямы легко шли по такыру, не сбавляя хода, преодолевали сыпучку. В белых налобниках, таких же, как и у верблюдов, они выглядели непривычно, словно кони средневековых рыцарей, но чувствовали себя, видимо, сносно. Людям, впервые отправившимся в путь днем, под палящим солнцем, было тяжело.

Самохину не давала покоя мысль: «Почему терпит такой урон Рыжаков? У него ведь было достаточно сил, чтобы разбить банду. И второе: почему бандиты, отбившись от пограничников, не уходят в пустыню или через кордон?»

— Амангельды-ага, — сказал Андрей, — расскажи подробнее, что видел?

На всякий случай он приказал переводчику Сулейманову держаться рядом.

— Позвал меня Яков Григорьевич, — начал Амангельды. — Говорит, где-то в Каракумах сидит банда поганого шакала Аббаса-Кули. Пойди, посмотри следы, спроси у людей… Оседлал коня, поехал. Вижу, большая банда захватила какой-то караван, прошли по пустыне на лошадях и верблюдах, как целый батальон. Два дня и две ночи шёл но их следам. Ещё полночи шёл. На рассвете слышу: кони кричат, верблюды кричат, стрельба — война идёт! Вылез на гребень, смотрю, в барханах целое сражение. Не пойму, кто с кем воюет. Ваши пограничники тоже в гражданском, деревянные треноги у них, трубы со стеклами, как у землемеров. Смотрю, в пустыню верблюды бегут. Ай, думаю, что такое? На верблюдах баджи, дети сидят. Палки для кибиток привязаны, кошмы скатаны, вьюки. Бандиты в тельпеках на конях возле этих верблюдов крутятся. Ваши в барханах круговую оборону держат. Подполз я к вашим, капитана Рыжакова раньше видел. Узнал он меня. Ай, салям, Амангельды-ага, говорит. Хорошо, что нас нашёл. Как хочешь доберись до наших людей, передай, Аббас-Кули ловушку нам сделал: женщин и подростков посадил на верблюдов, за их спинами да за тюками своих бандитов спрятал. В упор стреляли…

«Так вот в чём дело! Вовремя предупредил следопыт, — подумал Андрей. — Аббас-Кули может попытаться сыграть такую же штуку и с нашим отрядом…»

— Добрался я между барханами до своего коня, — продолжал Амангельды, — вскочил в седло, поскакал. Бандиты увидели, давай по мне стрелять. Ранили коня. Конь еще километра четыре бежал, хрипел, как человек. Потом упал, сдох. Жалко коня… Пошёл я пешком, увидел ваши следы, ай, думаю, сам аллах вас сюда на помощь послал…

В считанные минуты Андрею надо было наметить план боя. Какие потери у Рыжакова? Продержится ли он до того, как подоспеет помощь? Сколько бандитов у Аббаса-Кули? Удастся ли выполнить план, о котором так долго говорили они с Хейдаром? Были и другие вопросы, мучившие Андрея: где полковник Артамонов с машинами, почему группу Рыжакова и его, Самохина, не ищут с самолёта? Беспокоила мысль: не развёрнется ли Аббас-Кули да не нападёт ли на четырёх конвойных, охраняющих шестнадцать бандитов, оставленных им в резерве у Дождь-ямы? Уследит ли сержант Гамеза за этими шестнадцатью, не выкинут ли они сами какую-нибудь штуку? И снова назойливый, необъяснимый вопрос: почему Аббас-Кули держится возле отряда Рыжакова, не уходит в пустыню?

Несмотря на жестокую жару, вперед, и вперед, и вперед ходкой рысью идет отряд. Пот заливает лицо, щиплет глаза.

Кони и верблюды дышат тяжело. Люди молчат, кажется, стоит открыть рот, и жгучий воздух иссушит в организме последние капли влаги. Жарко… Очень жарко. Ломит виски. Слепящее солнце режет глаза.

Всё ближе и ближе самая ответственная минута встречи с врагом. Надо не только разбить банду, захватить ее и обезоружить, но и выполнить задуманную операцию. А это непросто, очень непросто. Бандиты тоже дремать не будут.

Самохин придержал коня. Остановились вместе с ним Галиев, Сулейманов, Амангельды. Все четверо некоторое время молча пропускали мимо себя отряд.

Андрей всматривался в почерневшие от зноя лица солдат, с воспалёнными глазами, потрескавшимися губами. Разные это лица. Но у всех выражение удовлетворения и даже гордости за успешно проведённую операцию у Дождь-ямы. Большая часть пограничников ехала на лошадях, но человек шесть Самохин посадил на верблюдов, двойные седла и силуэты склонившихся друг к другу седоков оказывались неплохой маскировкой. Два верблюда были нагружены бочонками с водой, необходимой отряду Рыжакова. Проехал вместе с другими и Хейдар. На кровном ахалтекинце он выглядел очень даже неплохо, с природной сноровкой сидя в седле. Но он даже головы не поднял, не посмотрел в сторону Самохина.

— Скажи мне, Амангельды-ага, — сказал Андрей, — сможешь ты хотя бы в бинокль узнать Аббаса-Кули?

— Я его и без бинокля узнаю, — отозвался Амангельды. — Сколько раз на Даугане встречал, только сегодня утром видел. Полосатый халат на нём, белый тельпек. Конь черный, как осенняя ночь.

— Всё это очень важно, яш-улы. Не отвлекайся ничем, смотри за Аббасом-Кули. Как увидишь, сразу укажи его нам. Постараемся взять его живьём.

— Внимание! — пришпоривая лошадь, скомандовал Самохин. — У главаря банды белая папаха, чёрный конь. Стрелять в коня, в Аббаса-Кули стрелять запрещаю. Задача — взять главаря живым.

Андрей в десятый раз прикинул, что бы он сделал на месте Аббаса-Кули, столкнувшись с отрядом Рыжакова. Один путь: любыми средствами оторваться от пограничников, уйти подальше в пески. Аббас-Кули этого не сделал. Почему? Что его удерживало возле отряда Рыжакова?

— Подтянуться!.. Прибавить шагу!..

Надо было во что бы то ни стало скрыто приблизиться к месту сражения, взять бандитов в обход. Но у Андрея не было времени идти окольными путями. Своими сомнениями он поделился со следопытом.

— Если будем но моим следам идти, — ответил Амангельды, — то попадём в засаду. Надо — низинами с двух сторон, вон от того бархана.

Андрей, ни слова не возразив, разделил надвое отряд, чтобы обойти с юга и запада место, где шёл бой. Сквозь шумное дыхание лошадей, шорох осыпающегося под копытами песка доносилась отдаленная перестрелка.

— Развернуться цепью, за мной ма-а-арш!

Амангельды рассчитал точно: извилистая низина между барханами вела как раз к тому месту, где все нарастала стрельба. Самохин отыскивал глазами прикрытие, из-за которого можно было бы подойти поближе к сражавшимся, но не находил его. Вокруг барханы, барханы, барханы. Редкие заросли саксаула покрывали их сыпучие склоны. Больше ничего…

Выскочив на гребень, Андрей увидел сразу всю развернувшуюся перед ним картину. Прижатая к земле кучка пограничников, переодетых в гражданское, отстреливалась от занявших удобные позиции бандитов. Два коня вскачь уходили в пустыню. Ещё один, без седока, мчался на отряд. За ним гнался всадник в высокой папахе. Самохин вскинул карабин, поймал на мушку скачущую фигуру. Грохнул выстрел, всадник слетел с седла, покатился по склону. Словно по этому сигналу, прямо на группу Самохина (со второй группой, обходя бандитов с фланга, ушёл Галиев) из-за ближайшего гребня бархана на полном скаку ринулся караван верблюдов. Андрей, несмотря на то, что был предупрежден следопытом Амангельды, почувствовал, как на голове волосы буквально встали дыбом. На верблюдах, среди узлов со скарбом, кошмами и палками, сидели, закрывая от страха лица руками и что-то отчаянно крича, женщины в национальных красных одеждах, а с ними, кажется, ещё и дети.

Мгновенно в мозгу Андрея вспыхнула картина: измученные и оборванные грязные дети с выражением отчаяния на лицах бегут за платформой эшелона, только что обстрелянного фашистами с самолёта. У насыпи, среди ромашек, на зелёной траве, лежат навзничь девочка в светлом платье и белокурая мать. У обеих на лицах страшные чёрные дыры от крупнокалиберных пуль.

— Начальник! Смотри! Сам Аббас-Кули впереди!

Самохин мгновенно разгадал маневр с верблюдами. Бандиты, увидев, что их с двух сторон обтекают пограничники, попытались отвлечь внимание, пустив на Самохина задержанный ими караван, сами бросились врассыпную по пустыне, но их уже отсекла группа Галиева. Увидев, что их взяли в полукольцо, несколько скачущих впереди бандитов свернули в сторону, стремясь проскочить в сужающийся коридор между двумя группами пограничников. Быстрее всех, низко пригнувшись к холке великолепного вороного скакуна, вихрем мчался по такыру всадник в белой туркменской папахе — сам Аббас-Кули. Прошло всего несколько мгновений, и он вырвался из всё сужавшегося кольца, всё дальше уходя от погони.

— Начальник! Стреляй! Уйдет ведь! Стреляй! — донёсся голос Амангельды. Но Андрей всё ещё медлил, оглядываясь по сторонам, оценивая обстановку.

— Где Хейдар? Где свежие лошади? — крикнул он, в то же время с тайным удовлетворением отметив, что среди пограничников его группы Хейдара уже нет.

— Залпом огонь по коню бандита! Главаря захватить живым! — крикнул Андрей. Испытывая острую жалость к прекрасному животному, стлавшемуся в голопе под Аббасом-Кули, Самохин мгновенно остановил своего коня, вскинул карабин.

Грянул выстрел, потонувший в трескотне нестройного залпа. Вороной, словно споткнувшись, на всём скаку рухнул в песок, перевернулся через голову и выбросил из седла далеко вперед Аббаса-Кули. Тот, невредимый, вскочил на ноги, отстреливаясь, бросился за ближайший склон бархана. Андрей жестом показал Галиеву, чтобы он обходил с тыла, в то же время зорко следя, что происходит вокруг. Вспыхнула перестрелка накоротке, кое-где завязалась рукопашная. Несколько мгновений спустя пограничники, сжав кольцо, заставили бандитов бросить оружие. Всего двое или трое прорвавшихся мчались по пустыне.

— Товарищ старший политрук! Сюда! Скорее! — донёсся с гребня бархана голос спешившегося Галиева.

Андрей пришпорил коня, в несколько прыжков вымахнул на гребень, увидел Хейдара, мчавшегося на лучшем в отряде ахалтекинце, рядом с которым скакал осёдланный без всадника конь в белых чулках. Это были те свежие кони, на которых предполагалось догнать главаря бандитов. С гребня бархана отчётливо было видно, как бежавший вдоль склона Аббас-Кули обернулся и выстрелил, как Хейдар вскинул руки, показывая, что у него нет оружия. Он что-то крикнул Аббасу, тот мгновенно подбежал к осёдланной лошади, с ловкостью кошки вскочил в седло, и они, низко пригнувшись к шеям коней, пустили их наметом но твёрдому, как камень, звонкому под ударами копыт такыру.

Неожиданно резанул уши пронзительный женский крик:

— Опе-е-е-е!

Скакавший вслед за Аббасом-Кули Хейдар на мгновение остановился.

— Дурсу-у-у-ун!.. — донёсся его приглушенный расстоянием голос — Дурсу-у-у-ун!..

Галиев вскинул карабин. В то же мгновение прямо на него из-за склона бархана метнулась закутанная в белые одежды женская фигура. Подоспевший Самохин едва успел ударить по стволу карабина. Грянул выстрел. Пуля ушла куда-то вверх. Но женщина и не думала уходить с дороги старшины. На мгновение обернувшись в ту сторону, куда уходил Хейдар, она с каким-то протяжным стоном, рвущимся из груди: «О-о! Опе-е-е!» — с неожиданной силой схватила ствол карабина Галиева, прижала его весом своего тела к склону бархана.

Силы были слишком неравны. Галиев мог бы просто отбросить в сторону женщину. В доли секунды перед Самохиным мелькнуло его до крайности удивленное, рассерженное лицо.

— Отставить, старшина! Не стрелять! — крикнул Андрей, отлично видя, что момент упущен: остановившийся на мгновение Хейдар снова мчался вслед за главарем бандитов.

Галиев в ярости вырвал из рук женщины винтовку, но стрелять не стал. Поздно! Весь его возмущённый вид говорил: «Как можно догнать на лошадях, утомленных переходом, двух свежих ахалтекинцев, на которых уходят в пустыню Хейдар и Аббас-Кули?»

— Галиев, Белоусов, обходите с фланга! Остальные за мной! — скомандовал Андрей. Поднявшись на следующую гряду барханов, увидел, что скачут уже не два, а четыре всадника. К Аббасу-Кули и Хейдару присоединились ещё два вырвавшихся из кольца пограничников бандита.

Неожиданно все четверо остановились. Андрей увидел вспышки. Тут же почувствовал, как что-то горячее тупо ударило в руку. Лишь после этого долетел треск выстрелов. Знакомая немота охватила всё тело. Он ещё видел, как, прижав руки к лицу, закутанная в белое, словно в саван, Дурсун сделала несколько шагов, как будто хотела уйти вслед за отцом, как, вытянув вперёд сверкавшие на солнце клинки, помчались за Аббасом-Кули и Хейдаром пограничники. На гребне ближайшего бархана появились ещё люди с винтовками. Андрей понял: из отряда капитана Рыжакова.

Красная пелена опустилась перед глазами Андрея, в ушах всё усиливался томительный звон. Сквозь этот звон он слышал чёткие команды Галиева, видел, как, спешившись, пограничники стреляли вслед главарю бандитов. Ещё некоторое время раздавался бешеный топот копыт по такырам, отчаянное ржание лошадей, стоны, отаратные крики верблюдов. Он уловил, что Хейдар и Аббас-Кули всё ещё маячат чёрными точками на горизонте, расплываясь в густом текучем мареве нагретого солнцем воздуха, затем они скрылись из виду.

Андрей опустился на раскалённый песок, лег навзничь, увидел над собой лицо старшины Галиева, выражавшее и участие, и тревогу, и насторожённость, и недоверие. Обычно невозмутимый, Галиев пребывал в явном смятении чувств. Было от чего.

 

Глава 10

АНДРЕЙ САМОХИН

Андрей полулежит на кошме, над которой бойцы его отряда растянули плащ-палатку, прикрывающую его от раскаленного неба. Опустившись на колени, Белоусов перевязывает ему раненую руку, старшина Галиев смачивает драгоценной влагой подушечку от индивидуального пакета, вытирает Самохину грудь и шею. Лицо Галиева непроницаемо.

— Как себя чувствуете, товарищ старший политрук? — слышится голос Белоусова. Гул и звон раскалывают голову. Андрей пытается сесть. Это ему удается не сразу. С трудом отвечает:

— Вполне нормально…

Несколько секунд он сидит не двигаясь, затем говорит Галиеву:

— Доложите обстановку…

Банда разгромлена, товарищ старший политрук. Тридцать человек взяты в плен, но главарю из-за предательства нашего проводника Хейдара удалось скрыться.

На слове «предательство» Галиев сделал ударение и замолчал, наблюдая, как отреагирует Самохин. Тот ничем не выразил своего отношения к такому ЧП, негромко сказал:

— Продолжайте…

— Убиты красноармейцы Шитра и Самосюк, ранены четыре человека. (Галиев перечислил фамилии.) Прорвавшиеся бандиты пытались сделать налёт на Гамезу. Тому удалось отбиться, но почти все бочонки с водой пробиты пулями. Часть верблюдов, напуганных стрельбой, разбежались. Три лошади вышли из строя — две убиты, одна ранена. Положение в отряде капитана Рыжакова очень тяжёлое…

Андрей напрягал все силы, чтобы внимательно слушать. По опыту он знал: слабость и головокружение от потери крови, звон в ушах и сухость во рту — все это лишь начало, скоро придёт нестерпимая боль.

— Что у Рыжакова?

— Раненые у него больше суток оставались на солнцепёке. Аббас-Кули прижал их огнём к барханам, головы не давал поднять. Сам капитан ранен, подойти к вам не может. Рации не работают: у капитана разбита пулей, у нас село питание. Я выпустил голубей с донесением на комендатуру, сообщил координаты.

— Что с женщинами? Сколько их? Как ведёт себя Дурсун — дочь Хейдара?

— Женщин восемь человек, видимо, из разных аулов. Дурсун молчит. Фатиме, жена Барата, сказала, что Дурсун поклялась отомстить за отца. Вместе с Фатиме внучка аксакала Али-аги — Гюльджан. Женщины истощены и запуганы. Боятся мести бандитов.

— Окажите им помощь. Дайте воды и накормите.

— Слушаюсь…

И снова Андрей уловил пытливый недоверчивый взгляд Галиева, с точки зрения которого только благодаря попустительству начальника отряда старшего политрука Самохина совершил предательство проводник Хейдар: угнал двух лучших коней, спас главаря банды.

— Проводите меня к капитану Рыжакову, — попросил Самохин, не собираясь пока рассеивать тяжкое недоумение старшины да ещё кое-кого из рядовых пограничников.

С трудом преодолевая слабость и боль, Андрей с помощью Белоусова поднялся в седло, выехал вместе с Галиевым на гребень бархана, увидел далеко на горизонте две или три неясные точки, маячившие в густом, словно прозрачный сироп, текучем мареве: то ли остатки банды продолжали следить за отрядом, то ли уходили в глубь пустыни Хейдар и Аббас-Кули.

У Самохина на лице отразилось такое удовлетворение, что Галиев, давно собиравшийся задать мучивший его вопрос, набрал уже воздуха в легкие. Но Андрей, тронув коня, и на этот раз уклонился от разговора. Именно сейчас было важно, чтобы все видели и недоумение старшины, и пытливые взгляды солдат. Слух о том, что проводник Хейдар спас главаря бандитов Аббаса-Кули, должен распространиться как можно шире. Тот, кто будет проверять, естественно, станет спрашивать очевидцев…

«Ладно, старшина, — весело подумал Андрей, — придёт время, всё узнаешь, а пока, что ж, попереживай, для службы это даже полезно…»

Они проехали несколько десятков метров, спустились к месту расположения отряда Рыжакова. В широкой впадине так и лежали на своих местах обессиленные зноем люди, еще недавно занимавшие круговую оборону. Ближе к Андрею десятка полтора орлов терзали убитую в перестрелке лошадь. Лишь в последний момент, когда Самохин и Галиев приблизились к ним вплотную, орлы тяжело взлетели, шумно хлопая крыльями, зловеще вытягивая шеи с крючковатыми клювами, подбирая сильные когтистые лапы.

У всех лежавших на песке пограничников исхудалые лица, скулы, обтянутые кожей, сожжённой солнцем, сухие губы, ввалившиеся глаза.

Пограничники из отряда Самохина помогали, как умели, оставшимся в живых, вливали по нескольку капель воды в растрескавшиеся, полураскрытые от жара губы, смачивали глаза, лоб, шею оживляющей влагой. По гребню бархана, полукольцом окружающего с трех сторон котловину, тут и там видны занесенные песком трупы бандитов. Над трупами тучей вьются неизвестно откуда взявшиеся мухи.

Самохин распорядился:

— Организуйте охрану. Пошлите человека к сержанту Гамезе. Пусть тех, что задержали у Дождь-ямы, сюда не ведут. Прикажите расположиться на дневку в соседней лощине, часового выставить на зрительную связь с ним. Ещё один бочонок воды доставить сюда. Как только спадёт жара, будем возвращаться: помощь может подоспеть не сразу…

Галиев вскинул руку к фуражке, сказал: «Слушаюсь!»

Андрей слез с лошади, едва передвигая ноги, увязая в сыпучем песке, направился к Рыжакову — худощавому человеку в халате и тельпеке, лежавшему у склона бархана, опираясь спиной на хурджуны.

Андрей подошёл, назвал себя, опустился рядом, спросил, что произошло с его отрядом.

— Четырёх человек загубил, — не сразу ответил Рыжаков. — Остальные — кто ранен, кто от жары высыхает. Если бы вы подоспели часом позже, всё было бы кончено… Сволочи!.. Они пустили впереди себя женщин…

Андрей промолчал. Красный туман то и дело застилал ему глаза, воздуха не хватало, но он старался не показывать, как ему плохо. Палящий ветер сушил носоглотку, резал воспаленные от бессонницы и мелких песчинок глаза. Самохин понял, что должен ощущать этот человек, который уже столько дней в пустыне и которого терзают сейчас не только жара и физические муки.

— Начало было нормальное, — продолжал тихим голосом Рыжаков. — Неподалёку отсюда встретили караван верблюдов, с ним было всего несколько человек бандитов. Мы их окружили, взяли без выстрела. И никому не пришло в голову, что основные силы рыщут где-то рядом… Они ударили по нас залпом из-за спины сидевших на верблюдах женщин, захваченных на Ташаузской дороге. Отходя, дали еще залп, а потом блокировали отряд… Не мог я стрелять в женщин, понимаете, не мог. Главарь бандитов рассчитал точно…

— Одно не пойму, — сказал Самохин, — что им мешало уйти сразу же, как отбились от вас? Они же видели, в каком состоянии ваш отряд?

Рыжаков заметно оживился. Лёегкая усмешка тронула его ссохшиеся губы, в провалившихся глазах появился живой блеск.

— Всё дело вот в этом, — сказал он, похлопав черной ладонью по хурджунам — туго набитым пыльным перемётным сумам. — Пощупайте сами…

Андрей протянул руку и ощутил под пальцами плотно увязанные бумажные пачки.

— Деньги?

— И немалые. Аббас-Кули работает не ради идеи, ему треба гроши. Сколько здесь — не знаю, но пахнет миллионами. Из-за них-то бандиты, не щадя живота своего, и торчали здесь под пулями, рвались к хурджунам. — Рыжаков помолчал, высказал мучившую его мысль: — Как бы Аббас-Кули с остатками банды не сделал попытку отбить эти миллионы… А дела наши не ахти…

Самохин ответил, что оставленный Аббасом-Кули заслон у Дождь-ямы ему удалось взять без выстрела, а здесь, где принял бой Рыжаков, из кольца окружения вырвалось всего несколько бандитов.

— Тогда есть шанс выйти из пустыни, — повеселев, сказал Рыжаков, и Андрей понял, что всего два часа назад он не думал остаться в живых.

— Скажите, — спросил Рыжаков, — как получилось, что вашему проводнику удалось захватить лучших лошадей, спасти главаря банды?

— Так уж получилось, — неопределённо ответил Андрей.

— Да, дела…

Оба умолкли, наблюдая, как люди их отрядов хоронили погибших товарищей. Под командой Галиева пограничники выстроились у братской могилы, отдали последние почести. Сухим треском разорвал тишину прощальный залп. Андрей хотел приподняться, но руку пронизала нестерпимая боль, красноватый туман снова застлал глаза, звон в ушах стал таким сильным, как будто звенело само небо.

* * *

Ничто не мешает ночью думать, вспоминать далёкое и близкое, прислушиваясь к сторожкой тишине ночного среднеазиатского города. Сияющий диск луны просвечивает сквозь темные узоры листьев тутового дерева, раскинувшегося над головой. Трещат цикады. В арыке, протянувшемся вдоль асфальтированной дорожки, тихо журчит вода. За противомоскитным пологом тонко и разноголосо нудят какие-то крылатые кровососущие твари, от этого еле слышного гудения внутри полога еще уютнее, отрешеннее от всего внешнего мира, хотя мир этот тут же, рядом, это новый обретенный Андреем мир госпиталя с резкими запахами медикаментов и пропитанных кровью бинтов, с бредом, стонами, бормотанием, с крика-ми и всхлипами раненых.

Чёрный бумажный рупор репродуктора, висевший неподалеку от Андрея, прямо на столбе, и здесь был тем главным центром притяжения, к которому стремились все, когда передавались сводки Совинформбюро. Андрею, побывавшему уже на фронте, было яснее, чем другим, что означали те или иные сообщения. Пожалуй, лучше всех остальных он понимал, какой ценой достигались наши первые, казалось бы, не очень заметные, но имеющие очень большое значение успехи. Но вся война была ещё впереди. Врага ещё надо изгнать со своей земли. Тяжко знать всё это и оставаться в стороне от главных событий.

Раздумывая так, Самохин лежал и прислушивался к себе. Рука почти не болела. От каких-то порошков, которыми напоила его с вечера Марийка, он проспал несколько часов и сейчас чувствовал себя настолько хорошо, что невольно подумал: «А зачем я здесь?»

Андрей сел на койке, собираясь встать и уйти из госпиталя. В руку кольнуло так, словно туда ткнули раскаленным прутом, боль ударила в голову, на лбу выступил холодный пот. Едва сдерживаясь, чтобы не застонать, он снова осторожно прилег на койку. По дорожке между пологами кто-то шёл в белом халате. Марийка!.. Она подошла к нему, подсунула руки под тюль, проверила, есть ли в стакане вода, прикоснулась на миг ко лбу мягкими тёплыми пальцами. Задержавшись всего на секунду и, наверное, решив, что он спит, перешла к другим раненым.

Некоторое время Андрей слышал её удаляющиеся шаги, потом их заглушил долетевший со стороны улицы шум: движение машин, тарахтение повозок, голоса. Видимо, красноармейцы хозвзвода спорили, направо или налево им ехать. Но вот спорившие пришли к согласию, послышалось: «Но, паразит!..» Тарахтение колёс… Всё стихло.

И снова лишь неясные, звуки ночи, доносившиеся, казалось, от полной яркой луны или прятавших ее темных ветвей деревьев, под которыми расположилось одно из отделений госпиталя.

Невесёлые раздумья одолели Самохина. Рядом с ним стонали и метались в бреду те, кто ходил с ним и капитаном Рыжаковым в пески, но шесть человек остались там, в Каракумах, и двое из них, красноармеец Шитра и красноармеец Самосюк, были в его, самохинском, отряде. Никто не может упрекнуть его в том, что он безрассудно подставил своих бойцов под пули: в бою всё может быть. Если бы выслал он передовую разведку, а не пошёл бы на помощь Рыжакову всем отрядом, дозор этот так же попал бы под пули бандитов. Но всё-таки взяли же они заслон Аббаса-Кули у Дождь-ямы без единого выстрела. Могло ли так оказаться, что основную группу, блокировавшую в песках Рыжакова, захватили бы без потерь? Едва ли. Тем более что проводили такую непростую операцию, как переброска Хейдара в стан врага. Что сейчас с Хейдаром? Удалось ли ему выполнить задачу? Не разоблачил ли его Белухин или тот же Аббас-Кули?

Потом мысли перекинулись на другое. После стольких мытарств найти семью и снова потерять её… О своей семье Андрей старался не думать. Эта боль, где бы он ни был, что бы ни делал, всегда оставалась в нем, разговор: с полковником лишь усилил её. Крутьки Полтавской области, которые Самохин еще недавно благословлял, надеясь, что Вера и Ленка там, теперь заняты врагом. Да и при чём тут Крутьки? Богданов сказал правду. Самохин представил себе, как Вера и. Лена бредут но какому-то проселку или обочине шоссе, прячутся в воронках и траншеях, бегут от пролетающих над головой фашистских самолетов. И вдруг — свист бомбы, взрыв и — больше ничего… Он ощутил почти физическую боль, как от раны…

Закрыв глаза, Андрей лежал так несколько минут, почувствовав прикосновение влажной прохлады. Марийка, вернувшись к его койке, вытирала ему шею и грудь сырой марлей.

— Вам плохо, Андрей Петрович?

В голосе Марийки и участие и настороженность.

— Мне хорошо, Машенька… Настолько хорошо, — уточнил Андрей, — что не знаю, зачем я здесь? — Он снова сделал попытку сесть на койке. Марийка остановила его:

— Нет, нет, и не думайте подниматься. Врач сказал, надо лежать, пока он не разрешит вставать. Тут уж приходили к вам целые делегации: им — ранен не ранен человек — только дай волю…

— Какие делегации?

— Все из местных. Родственники тех, кого вы из пустыни выручили, из разных аулов. Подарков понатащили для пограничников, в госпитале целая кладовая была завалена. Джегура, рис, даже мёд. Шерстяных носков на весь отряд, а один председатель колхоза пять живых баранов пригнал.

— Машенька, у меня к тебе большая просьба…

Она насторожилась.

— Найди сейчас мое обмундирование и принеси, — попросил Андрей. — Потом проводи к выходу так, чтоб дежурные няни нас не задержали.

— Но я не имею права… И потом, вы же ранены, у вас постельный режим

— Ну какой же там режим! Ранение пустяковое, рука почти не болит. К утру мне обязательно надо быть в комендатуре. Есть одно дело, которое, кроме меня, Машенька, никто не сделает. Если ты действительно хочешь мне в чем-то помочь, прошу тебя, принеси моё обмундирование и помоги выйти из госпиталя.

— Ну неужели, кроме дел и войны, в вашей жизни ничего больше нет! — вдруг с болью и горечью сказала Марийка.

— Что? — не понял Самохин.

«В самом деле, что ещё может быть, кроме службы, когда идёт такая тяжёлая война, каждый день гибнут тысячи, а у тех, кто остаётся в живых, рушатся судьбы…»

Андрей с удивлением смотрел на пунцовую, отвернувшуюся от него, в сущности, девчонку, начиная что-то понимать. Ещё немного такого напряженного молчания, и будут сказаны слова, которые могут повлечь за собой множество непредвиденных решений и поступков. Честно признаться, Андрей молчал, потому что чувствовал себя до крайности озадаченным. Пока что он не знал, что ему делать, как поступить.

— Всего два дня вы у нас, а уже не знаете, как вам убежать к себе в комендатуру! — с упрёком сказала она и торопливо вышла.

— Маша!.. Машенька!.. Вернись!..

Дверь приоткрылась, и в неё выглянуло до того опечаленное девчоночье лицо, мокрое от слёз, что Андрей мысленно обругал себя «чурбаном», «бревном» и «дубиной», призвав на помощь всю доступную ему дипломатию.

— Ты знаешь что?.. Я только проверю, как там выполняется приказ полковника, и вернусь… Только ты на меня не сердись. Хорошо?..

— Хорошо, Андрей Петрович, — шмыгнув носом, безучастно ответила Марийка. — Я сделаю всё, как вы просили.

Спустя несколько минут она пронесла неизвестно как добытое из кладовой обмундирование Андрея, а еще через четверть часа он уже ехал в кабине попутной машины в сторону Дауганской комендатуры, раздумывая, что же сейчас произошло, в последние полчаса его жизни?

Едва Самохин въехал во двор, понял: и здесь что-то случилось. К глинобитной мазанке с зарешеченным окном, где обычно содержались до выяснения личности или обстоятельств нарушители погранрежима — «бытовики», подходила группа людей, среди которых была дочь проводника Хейдара Дурсун. Вёл группу Кайманов.

— Андрей Петрович, с возвращением! — крикнул он. — Что-то рано тебя отпустили. Никак сбежал? Гляди, попадёт от нашего доктора…

— Залёживаться не время, — неопределённо ответил Самохин.

— А у нас ЧП, — продолжал Яков. — Погоди минуту… Что ж, дорогая Дурсун, — сказал Кайманов, — придётся тебе отдохнуть, пока не одумаешься. Отец у тебя к Аббасу-Кули сбежал, ты у нас тут воюешь… Нехорошо получается. Наверное, не сама такое придумала? А? Кто-то научил?..

— Ничего не скажу!..

— Ладно, отдохни, может, потом скажешь.

Кайманов приказал Белоусову и его земляку — такому же пожилому солдату Изосимову проводить Дурсун в мазанку, пояснил Андрею:

— Напала с ножом на Галиева за то, что пытался стрелять в её отца, когда тот скакал за Аббасом-Кули…

Белоусов, оставив Изосимова на посту охранять Дурсун, вернулся и выразил свои сомнения:

— Товарищ старший лейтенант, мазанка для КПЗ никак не подходит. Окно там — не то что Дурсун, вам впору пролезть. Решётка еле держится…

Андрей и сам видел, что Белоусов прав: решётку из окна мазанки можно было выломать обыкновенной кочергой. Но это было именно то, что и требовалось по задуманному плану.

— Не беспокойтесь, Белоусов, можете быть свободным, — только и ответил Кайманов.

Вместе они вошли в канцелярию комендатуры. Яков снял телефонную трубку, доложил о происшествии полковнику Артамонову. Тот не сразу ответил:

— Всё это хорошо, друга мои: операция «Ичан» развивается, как надо… Только вот придётся вашей Дурсун поскучать в КПЗ денёк-другой… А может быть, и меньше… В общем, выезжаю к вам. В эту ночь начинаем…

 

Глава 11

ПО ОБЕ СТОРОНЫ РУБЕЖА

Кайманов надел галоши, чтобы не поскользнуться на камнях, взял автомат, пистолет, две гранаты, по-пластунски подобрался к сопредельному погранпосту, лёг под самой верандой, сливаясь с глубокой тенью.

Луна склонялась к западу, тень от вышки, все удлиняясь, поглощала один камень за другим, подползала к чахлому кусту верблюжьей колючки, который находился в нескольких метрах от Якова. Такой же куст маячил перед Яковом, когда он с отделением пограничников и двумя саперами подползал к заминированному ущелью Даш-Арасы. Клычхан сказал правду: тайными тропами он привел Кайманова к самому ущелью, пограничники обезоружили охрану, перерезали провода связи, саперы обезвредили фугасы. Так же без помех разминировали и арочный мост. Охраны там не было почти никакой, если не считать немецких техников, дежуривших у адских машинок.

У обоих объектов остались замаскированные секреты — на случай, если немцам вздумается устроить проверку или послать смену.

Всё было выполнено быстро и без помех. Настолько быстро, что Яков успел вернуться к началу операции.

Клычхан не соврал. Трудно было переоценить помощь, оказанную им, но Яков всё же сомневался: слишком уж не вязался внешний облик курда с той ролью, которую он играл. Интуиция — не доказательство, но именно интуиция подсказывала Якову, что здесь что-то не так. Размышления о Клычхане не давали ему покоя ночью во время рейда. Клычхан занимал все его мысли и сейчас, когда он в последние минуты перед переходом лежал под верандой сопредельного погранпоста.

Луна всё больше клонилась к закату. Наступала та предрассветная пора, когда ночь, теряя свою силу, стремится всё укрыть покрывалами испарений, и темнота от этого становится как будто ещё гуще.

Яков чувствовал коленями холод камней, на которых лежал, слышал, как шагают по веранде и вдоль стен поста двое часовых. Донесся телефонный звонок. Низкий голос, очевидно дежурного, ответил: «Всё в порядке, никаких изменений нет». Раздался шум грузовой автомашины, из кузова стали прыгать солдаты. Яков насчитал шестнадцать человек. Шум мотора больше не был слышен, значит, машина обратно не пошла — охрану поста усилили.

Старшина Галиев лежал в нескольких десятках метров от Якова, за ним, ближе к расположению наших частей, — капитан Ястребилов. Такая цепочка была организована для того, чтобы передавать начальнику войск донесения Кайманова.

Чувствуя, что от неудобного положения затекла нога, Яков пошевелился, зацепил какой-то камень. Камень отлетел в сторону, казалось, громом разорвал тишину.

Часовой, услышав шум, подошел к перилам. Стоило ему опустить взгляд, он увидел бы Кайманова, лежащего под верандой в густой тени. Но часовой всматривался в сторону сопредельной территории. До пяти утра оставалось десять минут.

Выждав, когда часовой ушел с веранды, Яков, сдерживая дыхание, подполз к Галиеву.

— Передай по цепи: части регулярной армии подтянуты к линии границы на нашем участке до батальона, на посту кроме обычного гарнизона взвод солдат. Из центра их запрашивают, как обстановка.

Так же осторожно, бесшумно Кайманов вернулся на свое место. На заре все звуки разносятся в росистом воздухе особенно далеко. Посвист сычей, шелест травы, далёкий цокот козьих копыт — всё это было сейчас полно особого смысла. Хотя ни один посторонний звук не нарушил обычную предутреннюю тишину, Яков знал: множество людей и машин здесь, рядом. Ещё несколько мгновений, и все это двинется вперёд…

В тишине резко прозвучала сигнальная пулеметная очередь, взревели моторы.

Кайманов вскочил на ноги, занёс гранату:

— Бросай оружие! Сопротивление бесполезно! Выходи по одному!

Увидев, какая сила двинулась через границу, из поста стали выходить растерянные солдаты, некоторые в одном белье. Подбежав к раскрытой двери, Яков увидел перед собой сержанта с поднятыми руками, обыскал его. В кармане у сержанта маузер — патрон в патроннике. Вслед за Яковом в здание поста вбежали старшина Галиев, капитан Ястребилов. Вместе прошли на пункт связи. Кайманов снял трубку, несколько секунд слушал, затем ответил в трубку на фарси.

— Спрашивают, какое положение на границе, — обернувшись к Ястребилову, пояснил он. — Я им сказал, что сейчас узнаете…

По дороге один за другим с рёвом проносятся грузовики с автоматчиками, на обочине остановилась «эмка» полковника Артамонова, присланная им в распоряжение офицеров комендатуры. Ястребилов и Кайманов с Галиевым втиснулись на сиденья, Гиви Гиргидава нажал на всю железку, пустился вдогонку за остальными, обогнал агитфургон майора Веретенникова, занял свое место в голове колонны машин, на которых форсировала рубеж комсомольская рота.

Вот и узкое глубокое ущелье Даш-Арасы! Здесь уже встречал колонну регулировщик с флажком — солдат из пограничного наряда. Путь свободен! Ещё через некоторое время показался высокий арочный мост, сложенный из камня. Здесь тоже наша охрана.

Ястребилов и Кайманов спешили: в приграничном городке — штаб батальона, жандармы, полиция. Надо успеть захватить всё это начальство, чтобы оно не вздумало проявить инициативу, не учинило бы кровопролитие. Кайманов посмотрел в заднее стекло, увидел сквозь завесу пыли мчавшуюся вслед за ним головную машину колонны. В кузове красноармейцы комсомольской роты. На крыше кабины видны сосредоточенные молодые лица. Впереди на дороге появилась рослая фигура — Клычхан.

Гиви притормозил, свернул на обочину. Ястребилов распахнул дверцу, выскочил на дорогу, остановил колонну.

— Товарищ Кайманов, — распорядился он, — берите с собой Клычхана, Галиева, два отделения красноармейцев, садитесь в кузов головной машины. Ваша задача — взять тёпленькими начальника полиции и начальника жандармерии.

Кайманов, поднимаясь вслед за Клычханом в кузов машины, оглянулся по сторонам — нет ли засады, не подготовлена ли какая-нибудь ловушка? Но ничего подозрительного не заметил. Сам Клычхан выражал нетерпение.

Колонна уже мчалась по дороге, через несколько минут выскочила на окраину города.

Клычхан постучал ладонью по крыше кабины:

— Машины больше не надо! Пробежим дворами!

Он словно нарочно показывал, как давно ждал этого часа, чтобы отомстить за своего брата Казанфара.

— Галиев, не отставать! — крикнул Кайманов старшине: он всё ещё не доверял своему проводнику. Галиев и пограничники едва поспевали за Каймановым и Клычханом. Они перелезли через какой-то дувал, несколько минут петляли по дворам, сопровождаемые лаем взбудораженных собак, неожиданно быстро попали в одну из центральных улиц.

Клычхан подбежал к калитке, проделанной в высоком дувале, окружавшем большой добротный дом. Кайманов подбежал вслед за ним, громко постучал, крикнул по-курдски: «Господин начальник полиции, быстро к господину коменданту!» Из-за высокого дувала женский голос ответил: «Ушёл к начальнику почты».

Через несколько минут были у почты. Галиев разделил пограничников на группы по два-три человека, занял всю улицу и соседние дворы, чтобы начальник полиции и начальник жандармерии не могли скрыться.

— Кара-Куш, сюда! — позвал Клычхан. Яков должен был признать, что без Клычхана они не нашли бы так скоро нужный дом. Кайманов забарабанил в калитку.

— Господин комендант здесь?

— Да.

— Открывайте…

Все трое ворвались в дом.

Большая, просторная комната устлана коврами, с разложенными по всему полу мягкими подушками. На коврах, поджав ноги по-восточному, облокотившись на подушки, сидели несколько человек в хороших костюмах. Судя по всему, присутствующие здесь собрались в дорогу, но любители вкусно поесть не могли отправиться в дальний путь, не выпив коньяку, не отведав душистого плова.

— Клычхан! — вполголоса сказал Кайманов. — Кажется, ты знаешь этих господ. Назови, кто перед нами. Этим ты ещё раз нам поможешь.

— Да не наполнятся родники моих глаз видом этих гиен, Кара-Куш! — воскликнул Клычхан. — Я действительно всех их очень хорошо знаю. И я назову тебе каждого! Такие, как они, горбан, пустили в нашу страну фашистских собак, продали народ Гитлеру. Вот эти толстые животы, эти козлиные бороды…

Сверкая глазами и уперев руки в бок, он прошел по кругу перед поднимавшимися перед ним господами.

— Вот начальник полиции, а это командир роты амние… Начальник охраны восточной дивизии… Начальник тайной полиции… Начальник таможни!

Перед пограничниками стояли дородные, богато одетые люди, все темноволосые и темноглазые, казалось, похожие друг на друга. В масштабах пограничного городка это были, очевидно, крупные фигуры.

Кайманов заметил, как толстяк с лицом духанщика, которого Клычхан назвал начальником тайной полиции, сделал движение к заднему карману. Он быстро и горячо заговорил на фарси, указывая на Клычхана. Яков, разобравший слова «красная собака», «предатель», видел, как у его проводника потемнели глаза. В мгновение ока Клычхан сбил «духанщика» с ног. Тот выхватил пистолет, но выстрелить не успел: точным ударом ноги Клычхан вышиб пистолет из его рук.

«Ого! — мысленно воскликнул Яков. — Для бывшего купца, нынешнего пролетария что-то уж очень лихо».

— Всем сдать оружие!

Понимая, что сопротивление бесполезно, «отцы города» сложили на ковре, у ног пограничников маузеры, вальтеры, кольты.

— Кара-Куш, — воскликнул Клычхан, — я с вами по всему городу пойду. Каждую собаку, что против народа шла, а теперь прячется от справедливого суда, из-под земли вырою, со дна колодца достану. Посмотришь, арбаб, все пойдут за нами. Народ натерпелся, пришла свобода!

— Вот что, Клычхан, — охладил его пыл Яков. — Мы не вмешиваемся во внутренние дела вашей страны, не собираемся навязывать советизацию, никого не собираемся трогать, за исключением тех, кто действовал против нас в сговоре с фашистскими агентами. Поэтому от лица командования приказываю тебе: ничего не предпринимай без разрешения советских военных властей. Иначе недолго и дров наломать.

— Хорошо, Кара-Куш! — вздохнув, отозвался Клычхан, хотя выслушал его с явным неудовольствием. — Тогда пойдём, я покажу тебе наш город, может быть, советским военным начальникам не помешает хорошо знать его…

Сдав задержанных в комендатуру, где уже распоряжался капитан Ястребилов, Кайманов, Клычхан и старшина Галиев пошли по тем самым улицам закордонного города, которые раньше Яков мог рассматривать лишь в бинокль или стереотрубу. На улицах и во дворах ни кустика, ни деревца. Все до предела накалено солнцем. Пыль. Жара. Мухи…

По главной улице, такой же пыльной и грязной, как и остальные, проходит столбовая дорога, забитая сейчас войсками и военной техникой. Несколько дорог-тропинок отходят в боковые переулки.

Жители отсиживаются в домах, только изредка встречаются бедняки, которые радостно кланяются, приветствуя советские войска. Город на солнцепеке, глинобитные дома террасами поднимаются по склону без особого порядка, лепятся к горе, словно птичьи гнезда. Да и город этот возник только потому, что проходит здесь торговый путь из одной страны в другую.

Природными богатствами окрестности его не блещут. Но Клычхан показывал этот маленький городишко так, как будто перед Каймановым была столица, хотя убожество и нищета смотрели из каждого двора. Свернув из пыльной, знойной улицы, Кайманов и его спутники попадали в такие зловонные переулки, что, казалось, дышать там было совершенно нечем.

Мимо проехала «эмка» бригадного комиссара Ермолина, остановилась в нескольких шагах. Из «эмки», распахнув заднюю дверцу, вышел Сулейманов, открыл переднюю дверцу машины, стал по стойке «смирно», пропуская старшего политрука Самохина.

— Приветствую тебя, Андрей Петрович! — с удовольствием пожимая руку замполиту, сказал Кайманов. — Сегодня у нас и раненые в строю…

— Едем помогать майору Веретенникову, — сказал Самохин. — Полковник Артамонов определил Сулейманова в агитмашину, мне предписано явиться в политотдел.

В это время по соседней улице, расположенной террасой выше, пропылила крытая агитмашина с кузовом-фургоном. В кабине — майор Веретенников. Машина остановилась неподалеку, повернув динамики в сторону главной улицы.

— Вот он, мой объект службы, — сказал Самохин. — Сегодня в городе, завтра по соседним аулам поедем.

— Вместе отправимся, — подхватил Кайманов. — Думаю, наш друг Клычхан тоже не откажется с нами поехать, — взглянув на внимательно слушающего их курда, добавил он. Тот молча приблизился и, когда Яков перевёл ему, о чём разговор, с готовностью закивал головой.

— Обязательно поедем! — сказал он. — Много людей соберём! Пусть все знают, что теперь даёт нам Советская власть!

— Власть, как была ваша, так и осталась ваша, — поправил его Кайманов. — Мы просто будем разъяснять людям, зачем пришли кызыл-аскеры.

С той стороны, где остановилась агитмашина, донёсся знакомый голос Сулейманова, во много раз усиленный динамиком. Как пояснил Яков, Сулейманов передавал текст ноты Советского правительства Иранскому правительству, обращение советского командования к народу.

Самохин, откозыряв Якову, сел в «эмку», а Кайманов подумал, что обращение к народу передавалось, а самого народа пока что, за исключением шнырявших по улицам мальчишек, не было видно. Наверняка основательно поработала фашистская пропаганда. Надо было не только разъяснить смысл прихода советских, войск, но и устранить то недоверие, которое породили гитлеровские наговоры.

«Эмка» скрылась за поворотом улицы. Кайманов с Галиевым и Клычханом направились дальше, отыскивая хотя бы одного человека, с кем можно было поговорить.

Снова потянулись пыльные окраины города, глинобитные кибитки, дувалы, тандыры в виде огромных, перевернутых вверх дном чугунов, с закопченной дыркой наверху — своеобразные приспособления для выпечки чурека — хлебных лепёшек.

На одной из самых кривых улочек, такой, что и улицей её не назовёшь, все трое ещё издали увидели вывешенный над убогой мазанкой красный флаг.

— А вот и живая, да ещё революционно настроенная душа, — товарищ старший лейтенант, — сказал Галиев. — Всё-таки приятно видеть красный флаг в чужой стране.

Они остановились перед украшенной флагом кибиткой. На пыльной улице играли черные от загара и грязи мальчишки. Один из них, в самых ветхих лохмотьях, отличался от остальных синими, как васильки, глазами. Это было так необычно для жителей Востока, что мальчик невольно обращал на себя внимание. Рядом с ним держался другой мальчишка, почище и получше одетый, видно из более зажиточной семьи.

— Эй, огланжик! Бярикель! — позвал Кайманов. — Идите сюда. — Он достал из кармана несколько карандашей и блокнот.

Мальчишки мгновенно налетели со всех сторон, причем оказалось их гораздо больше, чем было на улице. Кайманов раздал им карандаши, разделил бумагу из блокнота, потрепал по волосам мальчика с удивительными синими глазами.

— Как зовут?

— Усехон.

— Гуссейнхан, значит. Хорошее имя, Гуссейнхан. Что ж, давай будем знакомиться…

Из кибитки вышел хозяин, видимо отец синеглазого Гуссейнхана. Низко кланяясь и широко улыбаясь, он жестом пригласил гостей к себе в дом. Кайманов приветствовал его на фарси. Тот, услышав родной язык, обрадованно затараторил, воздевая руки к небу, благодаря аллаха, что он послал ему таких знатных гостей.

Яков слушал внимательно, стараясь не показать своё ироническое отношение к тому, что говорил отец синеглазого оглана.

Магазин этого торговца — кибитка, сложенная из сырца самана. Весь ассортимент товаров — три охапки сена, мешок древесного угля, вязанка дров. Хозяин, в сомнительной чистоты рубахе, вылинявших домотканых штанах, расстелил в тени кибитки убогий коврик, на нём — салфетку, поставил тунчу, четыре пиалы для гостей.

Кайманов, нисколько не задумываясь, уселся по-восточному, приглашая Галиева и Клычхана последовать его примеру.

— Тебя как зовут? — спросил хозяина Яков.

— Ашир, джан-горбан, да продлятся вечно дни твои, да будет блаженством жизнь твоих детей!

— Мы тоже от души желаем счастья тебе и твоей семье, — приветливо сказал Кайманов. И после перечня вопросов, предусмотренных этикетом, попросил: — Расскажи, как живёшь, как идёт торговля?

— Ай, плохо идёт, — весьма польщённый вниманием советских военных, ответил Ашир.

— Хоть что-нибудь продал?

— Ай, никто ничего не покупает, особенно сегодня. Ни одного человека нет.

— Зачем тогда время тратишь?

— Сижу, хоть на людей смотрю, работы всё равно нет никакой.

Глаза Ашира перебегали с одного русского на другого, несколько раз он взглянул на Клычхана так, как будто силился вспомнить, где видел этого человека.

Кайманов рассмеялся:

— У тебя выходит, как у муллы Насреддина: купил два яйца по копейке, сварил, продал за две копейки пара. Зато навар себе оставил. Зимой, наверное, мангал ставишь, уголек бросаешь, чай не пустой, с сахаром пьёшь?

— Ай, дугры, ай, правильно, болья, болья, — могласился Ашир. Он был явно смущён убожеством своего магазина, а может быть, чем-то ещё.

— А почему на улицах никого нет?

Ашир опустил голову, полуприкрыл глаза, развёл руками. Взгляд у него из-под опущенных век блеснул всё тем же выражением хитрости и подобострастия.

— Неудобно говорить, — замялся он. — Ладно, скажу… В газетах писали, муллы говорили: «Советы всех будут убивать, всё отбирать».

— Муллы ваши наврали, — заметил Яков, — и газеты врут. Кого увидишь, всем скажи: советские красноармейцы никому ничего плохого не сделают, а уж если кто вздумает что взять без денег или поступит грубо, сразу сообщите любому начальнику.

— Правильно, горбан, очень правильно говоришь! — воскликнул Ашир. — Газеты наши писали: «Гитлер взял Москву, а советские люди устроили в честь победителей той». Ай, как наврали муллы, как наврали газеты! Если такая армия к нам пришла, значит много ещё сил у Советов!

— Ну вот видишь, как ты всё верно понял, — рассмеялся Кайманов.

— Красная Армия — великая армия! — воскликнул молчавший до этого Клычхан. — Ты должен всем так говорить! Скоро Гитлера будут водить в клетке и всем показывать. Муллы и баи наши хотели, чтобы мы с Гитлером шли, но мы пойдём с Советами.

— Ай, верные слова говоришь, добрый человек, — согласился Ашир, часто кивая головой, — да сопутствует тебе удача во всех твоих делах… Ай, горбан, — спросил Ашир, всё так же заискивающе обращаясь к Кайманову, — скажи, на какие теперь деньги будем торговать, наши или советские?

— А вот слушай, — ответил Кайманов, подняв кверху палец: из-за ближайших кибиток доносился голос репродуктора агитмашины. — Слышишь, что говорят? Никого и ничего Красная Армия трогать не будет — как торговали, так и торгуйте. Деньги были и будут ваши. Советское правительство от вас советские деньги принимать не будет. А вот ещё: если даже найдутся такие несознательные люди, которые будут давать вам наши деньги, не берите их. По всем вопросам, кто кого обидит или станет притеснять, обращайтесь в советскую военную комендатуру.

Распрощавшись с Аширом, они прошли по узкому переулку к центральной улице, неподалеку от которой стояла агитмашина под охраной двух часовых.

У приемопередатчика сидел незнакомый дежурный радист. Рядом — майор Веретенников. Клычхан попросил:

— Разреши, арбаб, мне по радио сказать, ручаюсь, будешь доволен.

Яков колебался всего секунду, посмотрел на Веретенникова:

— Давайте, только не больше двух минут.

Клычхан взял микрофон. С напряжённым вниманием следил Кайманов за каждым его словом, но курд говорил не больше двух минут и сказал именно то, что нужно.

— Вот это толково, немного и достаточно, в самую точку, — одобрил Кайманов после того, как дежурный радист выключил передатчик.

С дальней окраины города донеслась беспорядочная стрельба. Все прислушались. По улице кто-то скакал наметом. К агитмашине подлетел верховой в пограничной форме, одним махом спешился, как штык, встал перед комиссаром. Яков узнал младшего сержанта Белоусова.

— Товарищ бригадный комиссар, разрешите обратиться к старшему лейтенанту.

— Обращайтесь. А что, собственно, стряслось?

— Разрешите вслух?

Ермолин посмотрел на Кайманова, тот едва заметно пожал плечами: «Разрешаю».

— Товарищ бригадный комиссар! Неизвестные бандиты обстреляли зажигательными пулями трофейный склад с товарами, бросили несколько гранат. Капитан Ястребилов выехал на место с маневренной группой. Вам, товарищ старший лейтенант Кайманов, приказано со взводом резервной заставы блокировать бандитов со стороны гор, чтобы не ушли в глубь страны. Взвод выслан вслед за мной.

Слушая донесение Белоусова, Яков видел, что Клычхан вел себя так, как будто ни слова не понимал по-русски: перебегал взглядом с Ермолина на Белоусова, с напряжением смотрел в лицо Кайманову.

Стрельба в районе склада не прекращалась.

— Горбан! — воскликнул Клычхан по-курдски. — Я понял, о чём говорит ваш кызыл-аскер. Я знаю, где эта стрельба. Бандиты напали на склад! Едем! Я знаю, как туда проехать скорей. Прикажи дать мне коня!

Вслед за Белоусовым размашистой рысью подлетел к агитмашине взвод пограничников, присланных Ястребиловым. Садясь на коня, Яков отметил, что Клычхан заинтересовался поджогом, обрадовался, когда нашелся конь и для него. Вскочив в седло, Клычхан точно указал направление и повел отряд кратчайшим путём, что, стараясь быть беспристрастным, тоже отметил про себя Кайманов.

Выехав за окраину города, они увидели огромную территорию склада, спрятанную среди гор. Шерсть и хлопок в тюках, штабеля ящиков, очевидно с урюком, с сабзой и биданой, еще какие-то упаковки, собранные здесь в огромных количествах для отправки в Германию, — всё это было затянуто сейчас дымом. Несколько человек сбивали пламя огнетушителями, но в двух или трех местах огонь не сдавался: дым поднимался к небу густым столбом. За дымом — цепочка пограничников. Заняв позицию на пологом склоне сопки, она вела частую перестрелку с поджигателями, отходившими в сторону границы. С той стороны, куда вышел взвод под командованием Кайманова, не было ни пограничников, ни бандитов. Яков сначала заподозрил, что Клычхан нарочно сюда их вывел, чтобы прибывшее подкрепление не повлияло на соотношение сил. Но потом понял, что именно эти позиции предписывал ему занять Ястребилов. Почему? Может быть, потому, что действительно опасался отхода бандитов в глубь страны. А скорей всего потому, что ни с кем не хотел делить лавры победы.

— Смотри, Кара-Куш! — протягивая руку в сторону склада, воскликнул Клычхан. — Если бы не вы, десятки таких складов ушли бы в Германию. Я буду до конца своих дней рассказывать своим соотечественникам о великих Советах, открывших окна солнца и родники влаги в аулы нашей жизни.

Кайманов послал Белоусова с донесением к капитану, что группа, прибывшая как заслон, заняла указанную комендантом позицию, расположил своих бойцов по гребню сопки, полукольцом закрывавшей котловину. Только после этого ответил Клычхану, которого продолжал держать возле себя:

— Ты очень хорошо сказал, джан Клычхан! Завтра мы начинаем большую поездку по окрестным аулам с обращением советского правительства к иранскому народу. Будем благодарить тебя, если поедешь с нами. Одно слово соотечественника, сказанное в нашу пользу, может оказаться сильнее десяти слов советских военных начальников!

— Арбаб! — с пафосом ответил на его речь Клычхан. — Я всё сделаю, чтобы помочь Советам. Каждое слово в пользу Красной Армии — это слово против моих врагов, погубивших брата Казанфара! Прикажи дать мне какую-нибудь бумагу, чтобы ваши солдаты меня к вам пропускали. — Заметив, что Яков не отреагировал на его просьбу, Клычхан добавил: — Прости, Кара-Куш, я опять назвал тебя господином. Я хочу сказать тебе — товарищ…

— Это ты очень хорошо сказал! Замечательно сказал! — с не меньшим пафосом отозвался Яков, а сам подумал: «Ещё надо смотреть и смотреть, какой ты „товарищ“…»

Сбивало с толку то, что Клычхан действительно оказывал услугу за услугой по самому большому счёту: проход через границу с целью предупредить о заминированной дороге на арочном мосту и в ущелье Даш-Арасы, ночной рейд при переходе и разминирование этих объектов, успешный бросок в сопредельный город с целью нейтрализовать действия начальника полиции и начальника жандармерии, выступление по радио и бросок заслона пограничников к складу в точно назначенное место — все это факты немалой помощи, оказанной одним человеком. Все это факты. Друг ли он? Или ведет настолько крупную игру, что все перечисленное — мелочь по сравнению с его конечными целями? А если игру, то какую? Что он хочет выиграть? Случайно или не случайно Клычхан вывел его группу точно в тот район, какой предписывал капитан Ястребилов? А если не случайно, значит, Клычхан знает русский язык и скрывает это? Если оказал столько услуг русским военным, зачем ему скрывать знание языка? Где сейчас Хейдар? Что ему удалось сделать? Связан ли Клычхан с Белухиным или действует самостоятельно и почему он, Яков, несмотря на все заслуги Клычха-на, так упорно ему не доверяет, связывает его в мыслях с Белухиным?

Всё это не давало покоя Кайманову, тем более что сейчас было время о многом подумать.

Они лежали на гребне сопки, полукольцом охватывавшей склад, и наблюдали, как пожарная команда всё ещё боролась с огнем, растаскивая длинными крючьями из проволоки тюки шерсти, деревянные ящики, вспыхивающие как порох. Бандиты сжечь склад не смогли, но ущерб нанесли немалый.

Неподалёку, на дороге, подходившей к складу, показалась «эмка», которая, свернув в сторону позиции Кайманова, ещё несколько десятков метров проехала по бездорожью, затем остановилась. Из машины выскочил на каменистый склон Гиви Гиргидава, издали крикнул: «Товарищ старший лейтенант Кайманов! Срочно в комендатуру города к полковнику Артамонову. Полковник меня за вами послал!» Яков оставил вместо себя сержанта Гамезу и, приказав ему глядеть в оба, сам вместе с Клычханом спустился к машине.

Через несколько минут Яков был уже у глинобитного здания комендатуры, занятой советскими пограничниками. Оставив Клычхана в комнате дежурного, вошел в кабинет коменданта, где нетерпеливо прохаживался в окружении нескольких связистов с полевыми телефонами начальник дауганского отряда полковник Артамонов.

— Товарищ полковник, по вашему приказанию…

— Вольно, вольно, — остановил его Аким Спиридонович. — Знаю, оторвал тебя от выполнения боевой задачи, но там и без тебя справятся, а у Ястребилова пока что не выходит. След довёл его группу до Сухой арчи на участке лейтенанта Дзюбы и пропал. Придётся ехать тебе на место и там разбираться. Дзюба должен сейчас позвонить…

Как по заказу в ту же минуту загнусавил зуммер полевого телефона. Связист снял трубку, назвал свои позывные, передал трубку Кайманову. Яков услышал спокойный, неторопливый голос лейтенанта Дзюбы.

— Товарищ полковник, — начал было тот официально. Яков назвал себя, поторопил Степана с докладом.

— Яш, ты? — обрадованно воскликнул Дзюба. — Понимаешь, остановились в районе Сухой арчи. Довели след до арыка и больше нет его, застряли у дороги. Капитан Ястребилов ругается, а толку чуть. Что дальше делать, не знаем, ждём вас.

— Хорошо, сейчас приедем, — ответил Кайманов.

Полковник уже торопил его:

— Давай скорей, Яков Григорьевич, каждая минута дорога!

Спустя полчаса прибыли на место. Движение грузовых машин сотрясало воздух гулом моторов. Неподалёку от дороги протекал арык, ближе к сопкам тянулась цепочка кяризов — сухих колодцев, соединенных подземной галереей, по дну которой тонким ручейком течёт вода. Капитан Ястребилов рассредоточил пограничников заставы из своего отряда на всем видимом пространстве и теперь расхаживал по дороге в ожидании прибытия полковника. При виде Кайманова капитан нахмурился, но начальнику отряда отрапортовал лихо, тут же высказав свои предположения:

— Они могли уйти по арыку, товарищ полковник, или по обочине шоссе.

— Что скажешь, Яков Григорьевич? — спросил полковник.

Яков прошел вдоль арыка, вышел на обочину дороги. Метров двести прошагал в одну сторону, затем в другую, вернулся.

— По арыку исключено, товарищ полковник, — сказал он. — В воде зелёный мох не потревожен, нити водорослей целы. Искать надо вон там. — Он указал на вытянувшиеся цепочкой на расстоянии десяти — пятнадцати метров друг от друга колодцы. У каждого колодца уже было выставлено Ястребиловым на всякий случай по два пограничника.

Кайманов знал, что в третьем колодце в результате обвала образовалась ниша. В этой нише, если спуститься вниз, можно укрыться от обстрела. Но кто поручится, что не в ней отсиживаются бандиты?

— Товарищ полковник, я уже распорядился приготовить дымовые шашки, — доложил Ястребилов. — Предлагаю выкуривать.

— Не надо никаких дымовых шашек, — сказал Кайманов. — Кяриз тянется на полкилометра, сколько же шашек надо? Разрешите, товарищ полковник?

Яков снял гимнастёрку, чтобы не запачкать в колодце, взял две гранаты, сунул за пояс пистолет, обвязал вокруг груди верёвку и направился к третьему колодцу.

— Яша, что делаешь, ведь убьют! — вполголоса проговорил Дзюба.

— Ладно, Степан, всё будет в порядке, есть тут один секрет…

Яков спрыгнул в колодец, вслед посыпалась сухая земля. Метнулся в сторону и не ошибся: именно здесь была ниша, в которой можно укрыться. На его счастье, в нише бандитов не было. Прислушался: в кяризах гробовая тишина. Справа — тёмный зев галереи, за которой в пяти — семи метрах должен быть другой колодец.

— Эй! — крикнул Яков. — Выходи по одному!

В ответ секундное молчание, затем испытующий голос:

— Ёшка, ту?

— Я, я! Вот он я! Не выйдете, бросаю гранату.

— Не надо бросать гранату, — ответил всё тот же голос. — Сейчас вылезем.

Яков стал в нишу, крикнул наверх в отверстие колодца:

— Передайте по цепи, чтобы не стреляли.

Мимо него прошли и поднялись наверх восемь человек, темнолицые, худощавые, в высоких бараньих шапках, с ярко блестевшими в полутьме белками глаз. У последнего Яков спросил:

— Все?

Тот повернул к нему тёмное лицо с густыми, сросшимися над переносицей бровями, ответил:

— Все. Больше нету.

Вслед за ним вылез на поверхность и сам Яков, вытащил из гранат запалы, гранаты передал стоявшему поблизости солдату, обратился к человеку со сросшимися бровями:

— Кто такие?

— Йоловчи — странники.

— Кто главарь? Где Аббас-Кули?

— Ёшка! Мы врать не будем. Ещё когда сидели в кяризах, решили: «Ай, — думаем, — отсидим срок, зато живы будем. С Аббасом-Кули все в Чёрных Песках под пулями ляжем. Если бы мы знали, где Аббас-Кули, мы бы сказали. Но мы не знаем. Последний раз видели его вместе со старым Хейдаром. Потом к нему приезжал в Каракумы беловолосый горбан, все трое вместе ушли в пески.

— А как вы по эту сторону границы оказались?

— Жарко стало в Каракумах. Добрые люди через гулили провели. Будешь спрашивать, где перешли, не скажем, ночью не было видно, не вспомним.

— Ничего, вспомните. Жить захотите — всё вспомните, — пообещал Яков.

— Мы люди подневольные. Нам так же говорил светловолосый горбан: спалите склад, каждый получит по целой тюбетейке риале»!!. Поймают, не признавайтесь, кто вас послал. Если хотите жить — молчите, когда вас будут пытать Советы. Но мы теперь знаем, Советы не пытают и не бьют. Мы всё скажем…

— Отправляйте их к следователю в комендатуру, — распорядился полковник.

Машина с задержанными и конвоирами тронулась с места и, набирая скорость, покатила в сторону Даугана. Полковник, глядя ей вслед, сказал:

— А ведь белобрысых среди курдов и фарсов я что-то не наблюдал. А? Редкая масть для местных…

— Я бы, товарищ полковник, проверил, где был во время операции в песках наш лучший друг Клычхан, — сказал Яков.

— Нечего выдумывать! — неожиданно резко сказал Ястребилов. — Вам, товарищ старший лейтенант, уже мерещится в каждом порядочном человеке бандит. Таким людям, как Клычхан, надо верить.

— Поверим и проверим, — сказал словно бы для себя самого полковник. — Как себя чувствует у нас в гостях прекрасная Дурсун?

— Бунтует, товарищ полковник. Требует отпустить ее домой.

— Ладно, отпустим. Что слышно о Хейдаре?

— Ни слуху ни духу.

— Вполне логично… Время отправлять к нему связного.

* * *

Получив приказ готовить к Хейдару связного — чабана Ичана, Самохин решил прежде всего встретиться со старшиной Галиевым.

Приняв рапорт от, видимо, бессменного дежурного по комендатуре сержанта Гамезы, Андрей попросил вызвать к нему старшину, удивился необычному ответу:

— Я, конечно, могу его вызвать к вам, товарищ старший политрук, — сказал Гамеза, — но было бы лучше, если бы вы сами к нему зашли.

— А в чём, собственно, дело? — спросил Андрей.

— Старший лейтенант Кайманов распорядился, чтобы старшина Галиев пока что со двора своего дома никуда не выходил.

Гамеза явно не собирался ничего больше объяснять. Самохин, гадая, что могло случиться с Галиевым за двое суток, отправился к старшине.

Открыв калитку, Андрей пересёк небольшой дворик, огороженный высоким дувалом, постучал в дверь. Отозвался ему из-за двери сам хозяин, который, словно нарочно, оказался в сенях при входе старшего политрука. Самохин вошел в дом и, честно говоря, не сразу узнал старшину. Амир Галиев, великий аккуратист, образец чистоплотности и подтянутости, казалось, целый месяц не только не ходил в баню, но и не умывался. От него так разило смесью лошадиного пота с полынным дымом, как будто он всю жизнь провёл в безводной степи или в горах у костра. Одет был Галиев в какие-то пыльные, выгоревшие на солнце, измаранные в глине штаны, такую же рубаху. Давно не стриженные космы (парик, что ли?) спускались на шею и виски. Руки у него были такие же грязные и закопченные, как и лицо. Под ногтями — траурная кайма.

— Что с вами, старшина? — только и спросил Самохин.

— Был старшина, весь вышел, — довольно мрачно ответил Галиев. Он брезгливо сморщился, так ему противен был собственный вид.

— А что произошло?

Амир вздохнул. Видно было, что он действительно страдал, стоически переживая новое положение. Он оправил было рубаху, привычным движением разогнав назад складки, но тут же, спохватившись, с досадой махнул рукой:

— Яков Григорьевич придумал. Терзает. Забудь, говорит, Амир, что ты кадровый пограничник. Ты — степняк, житель гор и пустынь, проводник нарушителей и контрабандистов, самая тёмная личность. Что ты, говорит, ходишь строевым. Походка у тебя должна быть, как у шакала, вороватая, с оглядкой… Стричься и умываться не смей! Вторые сутки меня, как селёдку, полынным дымом коптит, ещё и нюхает, так ли я пахну? Когда буду, говорит, тебя за десять метров против ветра по запаху узнавать, вот тогда, значит, довел до кондиции. Так и живу: Фаиза в комнату не пускает, в коридоре ночую…

— Ну что же, старшина, — засмеявшись, сказал Самохин, — служба иной раз и не такие жертвы, требует. Артистом быть — дело не простое.

— Яков Григорьевич так же говорит. Но от этого-то не легче!

Амир был настолько поглощен своей новой задачей, что у него как будто поубавилось обычной подозрительности. Выглядел он не столько строгим, сколько обиженным. Может быть, таким он лишь казался Андрею в своем новом, необычном для него виде.

— Я вижу, — сказал Самохин, — вы готовы и внешне и внутренне к выполнению задания?

— Готов, товарищ старший политрук.

— Ичана проинструктировали? Верите ему?

— Нельзя не верить. Ичан — наш человек…

 

Глава 12

ГЛУБОКИЙ РЕЙД

Ичан прислушался, осмотрелся. Привыкнув ночами пасти отару, он отлично ориентировался в темноте. Важно было, чтобы не помешала какая-нибудь случайность. Можно все очень хорошо продумать, а попадется на пути запоздалый дехканин, поднимет крик, пиши пропало.

Всё было тихо. На фоне звёздного неба светлеющими в сумраке пятнами выделялись строения комендатуры. В углу двора, примыкая двумя стенами к глинобитному дувалу, — мазанка с зарешеченными окнами. Там Дурсун, и сейчас Ичан будет её «спасать». Чем ещё закончится это «спасение»? Но азарт охотника уже подзуживал Ичана. Временами ему казалось, что он не по заданию геок-папак проводит операцию, а в самом деле спасает свою возлюбленную, чтобы потом увезти ее на быстрых ахалтекинцах в прекрасные края. Ичан никому не признался, даже самому себе, почему его не надо было уговаривать идти спасать Дурсун. Ничего, что она вдова и у неё двое детей. Ичан тоже не так уж молод, а Дурсун — женщина при всех статях… Эх и промчит Ичан красавицу Дурсун на ахалтекинцах!

У дороги в тени чинар ждёт Аймамед Новрузов…

Ичан ещё раз внимательно прислушался, посмотрел на звёзды. Часов у него не было, но время по ручке ковша Большой Медведицы он определял точно. Вот-вот должен был раздаться сигнал. Но всё же, как он ни прислушивался, а сигнал раздался неожиданно и совсем не с той стороны, с какой он его ждал. По ту сторону границы послышалась отдалённая стрельба, о которой и речи не было, когда договаривались со старшим лейтенантом. В комендатуре раздались телефонные звонки, отрывистые команды. Во дворе поднялась беготня, спустя минуту не меньше взвода верховых вымахнуло галопом за ворота. В ночной тишине звонко отдавался топот копыт. Заурчала мотором машина, захлопали двери. Кто-то громким голосом подавал команды по телефону. Ичан понял: это уже не инсценировка, а настоящая тревога. Что же там стряслось? А может быть, и к лучшему? Когда он встретится с Хейдаром и будет рассказывать, как удалось бежать, ему скорей поверят: за кордоном такой шум сделали, что уж пограничники обязательно должны были услышать… Ичан забеспокоился: а вдруг из-за этой настоящей тревоги о нем забудут или почему-либо изменят весь план? Но нет, вот в крайнем тёмном окне, где кабинет Кайманова, замигал карманный фонарик: три короткие вспышки, одна длинная. Снова — три короткие, четвёртая — продолжительная. Пора!

Ичан ящерицей скользнул вперёд между камнями. У мазанки поднялся на ноги, заглянул в окно.

— Дурсун-ханум! Это я, Ичаи! У зелёных фуражек тревога. Бежим скорей к твоему отцу Хейдару, поторопись!

Тёмная фигура вышла из угла комнаты. Перед Ичаном возникло бледное в свете звёзд лицо Дурсун. Узнав его, она кивнула, закрыв рот платком, молитвенно сложила руки, вверяя свою жизнь аллаху. Ичан поднял припасенный лом, принялся с силой выдирать и скручивать железные прутья оконного переплета. Как ни уверял Белоусов, что решетка держится на честном слове, справиться с нею оказалось не так просто.

— Дурсун-ханум, отойди в угол хонье, — попросил Ичан и так рванул на себя лом, что с треском вырвал прутья из гнёзд, расщепив раму окна.

За мазанкой раздался топот, щелканье затвора.

— Стой, кто идёт?

Ичан узнал голос Белоусова.

— Дурсун-ханум, скорей!

Ичан протянул руки, помогая Дурсун выбраться из окна, почувствовав в своих объятиях сильное тело молодой женщины, бережно опустил ее на землю.

— Скорей!

Схватив в темноте Дурсун за руку, устремился вместе с нею вниз по откосу.

— Стой, стрелять буду!

Но Ичан только прибавил ходу. Грохнул выстрел. За ним сразу же второй, третий! И хотя Ичан отлично знал, что стреляют холостыми, невольно пригнул голову, стараясь бежать зигзагами, как бежит пехотинец на поле боя.

Дурсун, то ли от страха, то ли ещё отчего, споткнулась на ровном месте. Ичан едва успел её поддержать. Схватив Дурсун на руки, он вбежал со своей ношей в тень чинар, где ждал его с лошадьми Аймамед Новрузов.

Почувствовав под собой коня, Дурсун ловко разобрала поводья, переданные ей Аймамедом, и три всадника, низко пригнувшись к лошадям, помчались в сторону от дороги. Позади хлопали выстрелы, потом стал приближаться все нарастающий топот, лай и повизгивание псов.

— Скачите к головному арыку, там собаки не возьмут след! Я их задержу! — крикнул Аймамед, развернул коня и, соскочив на землю, открыл ответный огонь.

Не выпуская из рук недоуздок коня, на котором скакала перепуганная Дурсун, Ичан на мгновение обернулся.

Трескотня выстрелов Аймамеда прервалась, донёсся то ли стон, то ли крик:

— А-а-а-а!

Ичан зло выругался, пришпорил коня, увлекая за собой и без того отчаянно скакавшую лошадь Дурсун. Но вот и главный арык. Они долго ехали по воде, прислушиваясь к топоту лошадей и лаю собак, метавшихся там, где они достигли арыка.

Всё было разыграно как по нотам, но временами эта игра настолько увлекала Ичана, что он забывался и уже всерьёз начинал думать, как уйти от погони, обмануть преследователей. Приключение радовало его, веселило душу. Но вот арык привёл их к тому месту в горах, откуда вода каскадом падала по бетонированным желобам. Там уже могли быть колхозники, работавшие на поливе плантаций. Боясь нежелательного вмешательства, Ичан отпустил коней, резко свернул в сторону. Дурсун взмолилась:

— О, Ичан! Я больше не могу! Сил нет!

Она и в самом деле едва не падала с ног от усталости и нервной встряски.

Ичан подхватил её на руки и больше километра нёс, поднимаясь в горы, а когда она немного пришла в себя, еще полчаса тащил за руку по такой крутизне, что здесь уже можно было не опасаться погони: в этих скалах один хороший стрелок мог задержать целый отряд. Наконец в нагромождении камней открылся вход в гавах — пещеру. Ичан увлёк Дурсун к гаваху. Та неожиданно остановилась, не соглашаясь войти.

— Ай, Дурсун-ханум! — с досадой воскликнул Ичан. — Сейчас не время спорить. Отец приказал тебе слушаться меня. Плохо тебе не сделаю. На гулили идти нельзя: геок-папак там каждый камешек проверяют, нас с тобой ищут. Оставаться с тобой мне тоже нельзя, я должен быть с отарой: всех чопанов тоже проверят, кто дома, а кого нет. Здесь вот, — Ичан снял заплечную торбу, — для тебя одежда, еда и питье. Жди меня до ночи, никуда не ходи. Если будет все спокойно, завтра ночью перейдем гулили, к утру увидишь отца. Чтобы тебе не скучать, с этого места будешь видеть, как мы с чолоком Рамазаном отару пасём.

Ичан оставил Дурсун в гавахе, растаял в темноте. Весь следующий день он маячил с отарой около скалистого отрога горного хребта, где пряталась за нагромождением камней, в тайном гавахе Дурсун. Наверняка она видела, как ранним утром к отаре на всем скаку подъехали два пограничника, спрашивая о чём-то, а Ичан показал им рукой в сторону, противоположную от гаваха. Ночью Ичан и Дурсун благополучно перешли границу, к утру были недалеко от аула Фаратхана. Полностью доверявшая теперь Ичану, Дурсун призналась, что старый Хейдар сумел передать весть семье, где он и что с ним. Она уверенно вела теперь Ичана к его закордонным хозяевам, а Ичан всё с большей тревогой осматривался по сторонам: приближалась самая трудная и самая ответственная часть задания.

— Ай, Дурсун, — сказал Ичан, когда они подходили к укрытому зеленью высокому добротному дому, — как хорошо, наверное, снова оказаться на земле своего рода!

— Джан Ичан, — ответила Дурсун, — то, что ты сделал для меня, я никогда не забуду. Но дети мои остались по ту сторону гулили. Не знаю, когда и где я их увижу, и увижу ли…

— Ты их обязательно увидишь, Дурсун-ханум, — заверил её Ичан. — Я думаю, очень скоро увидишь…

* * *

В глубине тенистого двора, за высоким красивым домом господина Фаратхана приютилась среди подсобных служб и помещений маленькая глинобитная мазанка. В мазанке перед двумя фарфоровыми чайниками, держа пиалу на вытянутых пальцах, сидят и пьют геок-чай, степенно беседуя, Ичан со своим старинным другом Хейдаром.

Дурсун отправили на женскую половину дома отдыхать после трудной дороги. Господин Фаратхан был занят и пока что пришельцев из-за кордона к себе не вызывал. Он даже не вышел к Ичану и Дурсун, а лишь появился в богатом халате и тюбетейке перед открытым окном своего дома, принял вещественный пароль — кабачок-табакерку. Только и спросил у Хейдара: «Ты знаешь этого человека?» — «О да, горбан! Да продлятся вечно годы твои, — с поспешностью ответил Хейдар. — Вместе с моим другом Ичаном мы отбывали наказание советских властей». Фаратхан пристально посмотрел на Ичана и, уже отвернувшись от окна, негромко сказал:

— Будешь нужен — позову. Пока отдыхай. Можешь говорить с Хейдаром.

С первой минуты, едва увидев Дурсун и обняв ее, Хейдар не знал, как выразить свою радость. Сейчас же Ичан, довольный завершением поисков Хейдара, заметил в лице старика следы забот, тяжкого раздумья, как будто с приходом Ичана и Дурсун жизнь его стала ещё труднее. И всё-таки он был рад встрече, этот старый проводник, терьякеш и горе-контрабандист Хейдар. За последнее время он стал ещё старше, желтее и морщинистее. Казалось, не только горе, но и болезнь подтачивали его.

— Ай, Ичан, я уже не думал, что увижу близкого человека с той стороны, а тут такая радость — сам пришёл и дочь Дурсун привёл!

— Если наш приход для тебя такая радость, почему тогда печальный, Хейдар-ага? — участливо спросил Ичан. Ему казалось, что раз он своим приездом протянул Хейдару мостик «с той стороны», да ещё прихватил его родную дочь, во взгляде Хейдара должна быть только радость.

— Ты ещё спрашиваешь, джан Ичан, — вздохнув, ответил Хейдар. — Сам подумай. Сын Барат-али воюет на Западном фронте, Патьма — жена моя — по ту сторону гулили, а я здесь, по эту, и ещё неизвестно, когда домой попаду. Дочь Дурсун со мной, её дети в Советах под охраной зелёных фуражек. Ты пришёл тоже по их приказу, я хожу с людьми Фаратхана, ругаю Советы, а сам не знаю, как через гулили опять к вам уйти. Совсем я запутался, джан Ичан, не вижу для себя никакого выхода.

Ичану не терпелось поскорее приступить к делу, расспросить Хейдара, с кем он встречается, кто ещё, кроме Фаратхана, заставляет его ездить по аулам, рассказывать о Советах небылицы. Надо было передать задание полковника Артамонова, хотя Ичан не был уверен, наступило ли время для такого серьёзного разговора. По опыту он знал, если не мешать Хейдару, сам он постепенно гораздо больше расскажет.

— Не знаю, как я согласился в Каракумы идти, джан Ичан, — словно в раздумье продолжал Хейдар. — Наверное, обрадовался, что нашлась Патьма, почувствовал, будто мне тридцать лет, а не пятьдесят пять. Всю жизнь по чужой указке жил, а тут доверили такой отряд в Каракумы вести, сам полковник Артамонов задание давал!

— Он и сам сейчас большой привет тебе передаёт, — вставил Ичан. — Сказал: обязательно приди потом ко мне и расскажи, как себя чувствует, что успел сделать наш друг Хейдар…

Хейдар молча развёл руками, не сразу сказал:

— Сам видишь, Ичан, как я живу, что делаю, не знаю только, что буду полковнику, Ёшке Кара-Кушу, длинному Андрею отвечать. Знаешь, Ичан, я ведь чуть не заболел, когда в Каракумах Андрей сказал: «Пришло время с тобой откровенно говорить». — «Вах! — сказал я тогда. — Это уже второй откровенный разговор. После первого вы послали меня в Каракумы, теперь пошлёте на Западный фронт». Он сказал: «На Западный фронт мы тебя не пошлём, а на Восточный посылаем. Очень большие пограничные начальники поручают тебе важное дело, Хейдар-ага…» Андрей Петрович сказал, что сейчас мы вступаем в бой, а когда мы будем громить бандитов, ты будешь спасать их главаря Аббаса-Кули…

— А где он сейчас, Хейдар-ага? — спросил Ичан.

— Откуда я знаю? Меня хотя и кормят за то, что спас этого выродка, а держат на цепи. Без Мереда Сунаит-оглы и двух телохранителей Фаратхана шагу не дают ступить. Ты пришел сюда с моей дочерью Дурсун. Ты думаешь, принес моему сердцу покой? Они, эти выродки, только обрадуются, что ещё одной верёвкой меня можно связать.

— Хейдар-ага, — мягко возразил Ичан. — Твоя Дурсун мстила за тебя, хотела комендатуре большую неприятность сделать. Кара-Куш немножко арестовал её, чтобы я её спас. Здесь тоже, что бы ни случилось с твоей Дурсун, не вмешивайся. Знай: всё будет сделано для тебя и для неё.

— Ай, Ичан, когда я пошёл в пустыню, Андрей Петрович сказал: «В того, кто стоит между врагами, пули летят с обеих сторон». Я не знаю, есть ли такая сторона, откуда бы в меня не летела пуля.

— Есть, Хейдар-ага. Она там, — Ичан указал жестом в сторону границы. — Там твоя жена Патьма, там воюет с немецкими танками твой сын Барат-али.

— Не знаю, Ичан, не знаю. Хочу тебе верить. Ты честный человек. Когда Андрей сказал: «Придёт к тебе Ичан, скажет, что делать» — я думал: как ты придёшь? Тебя же сразу схватят и убьют! А ты пришёл. Значит, можно верить. Хочу верить…

— Обязательно надо верить, — подтвердил Ичан. — И мне, и начальнику Андрею, и старшему лейтенанту Кара-Кушу. Хоть ты и выступал против Советов, мы не сердимся на тебя, понимаем: заставляли. Полковник Артамонов верит тебе и поручает до конца довести начатое дело… Хейдар-ага, я здесь для того, чтобы не только спасти тебя и Дурсун, но и вместе с тобой выполнить задачу, которую мне доверили. Ты согласился уйти под пулями вместе с Аббасом-Кули, чтобы узнать, кто его хозяин. Сейчас мы знаем, что это Фаратхан. Но у Фаратхана тоже есть хозяин. Ты должен мне сказать имя этого человека, какой он на вид, где его искать.

— Я не знаю, Ичан, — опустив голову, печально сказал Хейдар. — Я ничего не знаю. Я уже столько наговорил против кызыл-аскеров и геок-папак, что мне нельзя вернуться назад.

— Всё будет зависеть от тебя, Хейдар-ага. Ты еще можешь всё исправить, — прервал его Ичан, — если знаешь, скажи, кто хозяин Фаратхана.

— Знаю одно, — не сразу ответил Хейдар. — Фаратхану нужен очень надёжный проводник, верный человек. Ты спас Дурсун, принёс от Махмуда-Кули табакерку. Значит, ты проводник Махмуда-Кули, переправляешь «пассажиров» через границу. Фаратхан постарается испытать тебя, бойся его, а мне или те, или другие сделают кутарды.

— Всё в твоих руках, Хейдар-ага, — ответил Ичан, — а испытаний я не боюсь… Значит, проводникам даёт табакерки Махмуд-Кули? Где его искать?

— В Ашхабаде, на текинском базаре. Но Махмуд-Кули для очень важного господина, которого будут переправлять, не годится. Нужен совсем надежный человек. Его сам господин Фаратхан должен знать много лет, и такой, чтоб жил у нас и пограничники его знали. Когда я назвал Сюргуль, как научил меня Кара-Куш, Фаратхан сначала удивился, потом задумался. «Горбан! — сказал я ему. — Она помогала мне, помогала Аббасу-Кули. Она старая женщина, хочет умереть на земле своих отцов. Если вы прикажете кровникам больше не трогать ее, для вас она самого важного господина через гулили переведет». Фаратхан мне не ответил, но от своего человека я здесь узнал, что какой-то Имам-Ишан поедет к ней с вещественным паролем самого господина Фаратхана. Это будет не какой-нибудь кабачок, на котором священные полумесяцы может нацарапать любой правоверный. Господин Фаратхан даст вещественный пароль со своей личной подписью, которую знает тот человек. В условленном месте она встретит его и поведет через кулили под прикрытием Имам-Ишана.

— Так это же очень хорошо, что ты всё так узнал! — воскликнул Ичан.

— Конечно, хорошо. Но когда всё провалится, мне больше не жить…

Дверь в мазанку отворилась, на пороге остановился тот самый старик, который проводил Дурсун к Фаратхану. Ичан запомнил: зовут его Меред Сунаит-оглы.

Надменно глянув на Ичана и Хейдара, он сделал повелительный жест:

— К господину Фаратхану!

Меред пропустил обоих мимо себя, провел крытым двором к калитке в высоком дувале. У калитки, гневно прижимая руки к груди, стояла Дурсун и смотрела в просверленный в досках глазок. Рядом с нею сидел в кресле, вынесенном под дерево, хозяин дома Фаратхан. Ичан сразу же отметил про себя, что Дурсун не обойдена милостью Фаратхана — на плечах её дорогой, расшитый алыми розами платок такой дивной красоты, что любая женщина отдаст за него полжизни.

— Подойди сюда, — приказал Фаратхан, едва шевельнув пальцем.

Ичан приблизился, Хейдар почтительно склонил голову.

— Посмотри туда, — приказал Фаратхан Ичану, — и скажи, знаешь ли ты этого негодяя?

Ичан посмотрел в глазок, увидел невысокого зимогора — кочевника, уложившего немудрёное хозяйство на двухколёсную тележку, подгонявшего по улице такого же, как и он сам, грязного и запылённого ишака.

«Вот и старшина Галиев», — подумал Ичан и поспешно отстранился от глазка, как будто его могли увидеть с улицы.

— ГПУ, джаншуз шурави, старшина с погранзаставы геок-папак, — сказал Ичан, прижавшись к дувалу, перебегая глазами с предмета на предмет, как будто искал, куда бы спрятаться.

— Ты точно узнал его? — спросил Фаратхан.

— Горбан, — ответила Дурсун. — Этот маленький военный в Чёрных песках хотел убить моего отца. Я держала его винтовку вот так, видела его рядом с собой, как вижу сейчас вас.

Фаратхан жестом подозвал Мереда Сунаит-оглы, бросил ему несколько слов. Тот принёс и подал Ичану маузер.

— Ты храбрый джигит, Ичан. Иди и докажи нам это ещё раз.

— Горбан, — возвращая маузер, ответил Ичан. — Эта штука громко стреляет. Такие дела надо делать тихо…

Откинув полу куртки, он показал подвешенный к поясу нож в кожаных ножнах.

— Иди…

Ичан скользнул в калитку, направляясь вслед за Галиевым, заметил, что со двора Фаратхана вышли Меред Сунаит-оглы и два дюжих молодца в тельпеках, полосатых халатах.

Галиев неторопливо подгонял своего ишака хворостиной, время от времени останавливался, чтобы подобрать для костра случайно оказавшуюся на дороге палку или сухой верблюжий помёт, осматривался, неторопливо укладывал топливо на тележку. Ичан медленно шел за ним, опираясь на свой пастуший посох.

Дорога вывела их за аул, впереди, у склона сопки, показалась груда камней, у которых Ичан должен был по плану «напасть» на Галиева. В этом месте дорога шла вдоль склона сопки по краю обрыва. Ичан скользнул с осыпи, пробежал вперед под обрывом и, лишь только Галиев спустился с уклона, бросился на него сзади, высоко занеся блеснувший на солнце нож.

Бродяга-зимогор мгновенно обернулся, тоже успел выхватить нож. Противники сцепились, покатились по земле, удерживая друг друга. Ичан, изловчившись, нанес Галиеву удар кулаком в живот и, когда тот скрючился от боли, всадил в землю нож за его спиной. Галиев выгнулся, откинулся навзничь. Раздался топот копыт. На дороге показался пограничный патруль — всадники в зеленых фуражках. Позади Ичана из-под обрыва раздался предостерегающий свист: подавали сигнал Меред Сунаит-оглы, телохранители Фаратхана. Ичан подбежал к ним с окровавленным ножом, со следами крови на руках и лице. Сзади грохнули выстрелы. Все трое бросились за Мередом, оказавшимся, несмотря на возраст, далеко впереди остальных.

— Якши, джигит, — услышал Ичан похвалу Мереда. Краем глаза увидел в его руках тот самый маузер, который ему предлагали взять с собой, подумал: «Меред не посмотрел бы, что эта штука громко стреляет…» На мгновение оглянулся. Два советских пограничника, сойдя с лошадей, бережно укладывали на самодельные носилки из плащ-палатки и винтовок Галиева.

— Бик-якши, джигит, — повторил Меред Сунаит-оглы. У Ичана отлегло от сердца: «Кажется, получилось…»

Пройдя под обрывом, все четверо один за другим нырнули под куст, закрывавший узкий лаз, куда можно было протиснуться только ползком. Обдирая пальцы и колени, Ичан ящерицей пробрался в этот лаз вслед за Мередом, вскоре смог встать во весь рост, ощупью пошел вперед в полной темноте. Меред взял его за руку, и они пошли быстрее. Два телохранителя Фаратхана спешно заваливали позади них камнями вход. После этого шли всей группой довольно долго, временами останавливаясь и прислушиваясь. Погони не было. Меред Сунаит-оглы неожиданно остановился, приподнял над головой крышку люка. Ичан зажмурился от яркого света. Оказались они в каком-то сарае, дверь которого была открыта. Солнце било прямо в глаза, и в первые мгновения после темноты Ичан ничего не мог рассмотреть. Почувствовал, как с неожиданным проворством Меред Сунаит-оглы выбрался из люка, сам нащупал под ногами ступеньки, выскочил наверх. У люка с биноклем на груди стоял Фаратхан.

«Всё видел!» — Ичан похолодел. Окинув быстрым взглядом двор, заметил на плоской крыше дома Фаратхана человека в халате и военных сапогах. В руках у человека тоже бинокль.

— Ваше повеление выполнено, господин. Этот джигит оказался достойным правоверным, — склонившись перед хозяином, доложил Сунаит-оглы.

Фаратхан некоторое время изучающе смотрел на измазанного в крови и земле Ичана, затем негромко сказал:

— Ты ошибаешься, Меред. Этот недостойный очень плохо сделал то, что я ему приказал.

— Горбан! Он ждал нападения! У него тоже был бичак! — воскликнул Ичан.

— Ты смеешь мне возражать?

Фаратхан поднял бровь, дюжий телохранитель ударом кулака сшиб Ичана на землю.

Вскочив на ноги, Ичан схватился за пояс: ножа на поясе не было. «Пропал, забьют насмерть». Сквозь горячий красноватый туман, застилавший глаза, маячило, расплываясь и перекашиваясь, злое лицо Фаратхана. Но, сдерживая гнев, он на миг замолчал.

— Хорошо. Я, Фаратхан, буду с тобой говорить… Скажи, недостойный, как узнали эти гяуры, что ты нападёшь на джаншуз шурави? Откуда их шайтан на дорогу кинул?

— Горбан! Раз они послали джаншуз шурави, они охраняли его! — с искренним отчаянием воскликнул Ичан.

— Да, это правильно. Раз они послали джаншуз шурави, они охраняли его, — согласился Фаратхан. — Но ты не сказал, — почему они стреляли с двадцати шагов и не попали в тебя? А? Поверит ли кто-нибудь, что советские геок-папак так плохо стреляют?

Новый удар, нанесённый откуда-то сбоку, сбил Ичана с ног. Всё закачалось и поплыло перед глазами.

* * *

В канцелярии комендатуры раздался телефонный звонок. Не отходивший от аппарата Кайманов снял трубку.

— Товарищ старший лейтенант, докладывает старшина Галиев.

— Амир! Живой! Гора с плеч! Ну что у вас?

— Я-то живой. С Ичаном плохо. Бьют. То ли заподозрили, то ли для острастки, чтоб боялся. Ичан со слов Хейдара успел мне сообщить имя старшего у проводников. Какой-то Махмуд-Кули. Ещё Хейдар понял, что у Фаратхана ждут какую-то важную птицу. Вещественный пароль Хейдар не знает, говорит, что как будто его предложение насчёт Сюргуль Фаратхан принвд. К ней с вещественным паролем для важного господина пойдет какой-то Имам-Ишан. Он же будет их прикрывать при переходе через границу. Сзади и впереди пойдут две группы контрабандистов с терьяком в виде «крыши», обставляют всё так, чтобы не было случайностей. Очень важно им переправить этого агента.

— Хорошо, продолжай наблюдение, — сказал Яков. — Если Ичану будет туго, придётся брать Фаратхана, но, думаю, Ичан им нужен живым. Постараются сломить, как Хейдара, заставить работать на себя.

— Может быть, и так, — согласился Галиев. — Боюсь только, не стали бы Ичана пытать. Подозревают…

— Подозрение не доказательство…

— У нас-то все вышло по плану. Их только могло насторожить то, что меня пограничники «спасли».

Что говорить, в любой план жизнь вносит свои поправки. Кажется, они недооценили Фаратхана.

— Давай, Амир, информируй почаще, действуй, — сказал Кайманов. Но не успел он передать содержание разговора Самохину, как снова раздался звонок. На этот раз трубку снял Андрей.

— Слушайте! Чем вы там заняты? Где полковник Артамонов? Почему я до вас никак не дозвонюсь? Кто говорит? Капитан Ястребилов говорит!..

Андрей ответил, что заняты они с Каймановым охраной государственной границы, а если конкретнее — проведением операции, и что полковник Артамонов не докладывает о себе заместителю коменданта Даугана.

— Я с вами серьёзно говорю, — оборвал Самохина Ястребилов. — Передайте полковнику Артамонову, что к нам в закордонную комендатуру обратились гражданские и военные власти. В пограничной зоне бесчинствует банда, вызывает волнения. Найден исколотый штыками, заметьте русского образца, иранский военнослужащий, вырезана семья скотовладельца. Банда ведёт бой с иранской ротой частей охраны порядка. Мною приняты меры: на ликвидацию банды послан взвод пограничников. Положение угрожающее. Выезжайте с резервной заставой в район аула Старые Чинары. Всё!

Ястребилов говорил так, как будто передавал текст заранее написанной телефонограммы. Зная его стремление преувеличивать опасность, Самохин не очень-то поверил, что создалось угрожающее положение и к Ястребилову обратились «гражданские власти». За кордоном сейчас дислоцировались не только пограничники отряда полковника Артамонова, но и регулярные части Красной Армии. Но тем не менее, если с бандой ведет бой иранская рота охраны порядка, да к тому же иранский военнослужащий исколот русскими штыками, — дело пахнет политической провокацией.

— Выезжаем немедленно с резервной заставой, — сказал Андрей.

Кайманов вызвал дежурного, приказал объявить тревогу.

…У Старых Чинар, когда Кайманов и Самохин приехали туда со всеми оказавшимися в наличии бойцами, военные действия уже закончились, осталось лишь оцепление из числа иранских солдат, да группами собирались жители аула. Самохин понял: не было необходимости гнать машины с Даугана, вызывать резервную заставу, но коменданту Ястребилову, очевидно, было не всё равно, кто будет участвовать в ликвидации банды.

В ответ на официальный рапорт Кайманова о прибытии он только и сказал: «Могли бы и раньше…»

В чём-то комендант был, конечно, прав: аул носил следы настоящего боя. Видны были следы взрывов гранат, оспины от пуль на стенах глинобитных кибиток. В тени чинар стояли санитарные повозки, с повозок доносились стоны раненых. Вдоль дувала лежали убитые, накрытые домоткаными холстами.

Кайманов слегка присвистнул:

— Да тут и правда целая война была!

— Ещё и какая, — несколько смягчившись от признания значительности событий, в которых он участвовал, подтвердил Ястребилов. — Рота иранских солдат охраны с вечера блокировала бандитов, заперла их в ауле. А главарь банды с десятком головорезов выскользнул из окружения, а потом ударил с тыла по этой роте. Прорвались и ушли, как их и не было. Когда мы подошли, уже всё закончилось, только убитых да раненых помогли подобрать. Одного пленного взяли, сидит взаперти, только ни слова не добьёшься.

— Давайте всё-таки попробуем его расспросить, — предложил Кайманов. — Где он сидит?

— Вон в той кибитке.

Капитан махнул рукой в сторону стоявшей на отшибе глинобитной мазанки, у входа в которую, как полагается в подобных случаях, стоял часовой.

Велико же было удивление Кайманова, когда на приказ выйти из кибитки появился старый знакомый — продавец угля и дров, первый человек, встречавший советские войска, житель прикордонного города Ашир.

— Вот так встреча! Салям, салям, — отвечая на приветствие, сказал Кайманов. — Ты-то как с этой компанией попал, почему раньше не путался с бандитами?

— Ай, лечельник! Ай, великий аллах! Сагбол тебе, не обманул меня курбаши! Аллах не отвернул своё светлое лицо от бедного Ашира!

Прервав свои восклицания, Ашир с удивлением посмотрел на Якова, спросил:

— Ты сказал «бандитов»? Почему так сказал? Мы не бандиты!

— А кто ж вы такие?

— Мы — революционеры! Революцию делаем. У богачей всё отбираем, бедным отдаём.

— Революцию? Андрей Петрович, это по твоей части, — сказал Кайманов и перевёл содержание разговора с Аширом.

— И кто же у вас главный революционер? — спросил Самохин.

— Как кто? Ваш лучший друг, помощник советских начальников. Он сказал: «Будем делать революцию вместе с советскими кызыл-аскерами. Все за нами пойдут!»

— А всё-таки кто он, где его найти?

— Пошёл народ поднимать, — Ашир принял значительный вид. — Очень много народа надо! Одна рота амние чуть не уничтожила весь наш отряд!

— Слушай, Ашир, ты всё перепутал. Амние у вас были до шахриварских событий. Сейчас у вас солдаты охраны порядка из народа. Выходит, вы воевали со своим народом.

— А-а, лечельник! Раз на нём военный мундир, для меня он всё равно амние.

— Но ты не назвал имя своего вожака.

Ашир с удивлением посмотрел на Кайманова:

— Так ты правда не знаешь нашего вожака? Он только о вас и говорит! Все видели, как он вместе с вами в город пришёл, потом по аулам ездил. Винтовки и патроны, маузеры, харли и мултыки от вас привёз.

— Советские винтовки?

Самохин и Кайманов переглянулись. Дело принимало серьёзный оборот. Кажется, слухи о том, что иранский военнослужащий исколот штыками русского образца, не лишены оснований.

— Конечно, советские. Разве не ты их давал?

— Нет, Ашир, ни я, ни старший политрук, ни полковник, ни наши большие начальники вашему вожаку винтовок не давали. У вас тут не революция, а беспорядки, которые ни вам, ни нам не нужны. А время-то военное…

Ашир в недоумении замолчал. Самохин и Кайманов быстро обдумывали создавшееся положение. Ход мыслей у них был примерно одинаковый: с переходом наших войск в Иран Реза-шах подписал отречение, передав престол старшему сыну — двадцатилетнему Мохаммеду Реза Пехлеви. Мохаммед Реза принял присягу, заявив, что будет управлять страной на основании законов, принятых меджлисом. Новое правительство Али-Форуги опубликовало программу, в которой обязывалось поддерживать тесные отношения с союзными странами, провести финансовые, судебные и экономические реформы, организовать вооруженные силы для поддержания внутреннего порядка.

Иранское правительство, порвав все связи с гитлеровской Германией, обязалось сохранять нейтралитет, Содействовать перевозке через Иран военных грузов союзных держав. Правительство СССР и Великобритании, в свою очередь, обязались помогать Ирану в удовлетворении его экономических нужд, продолжать уплату аренды за концессии.

Так обстояли дела в общегосударственном масштабе, с полным соблюдением условий всеми высокими договаривающимися сторонами. А в приграничной зоне агенты гитлеровской разведки Франц Мейер, Белухин, Мелек Манур, не сложившие оружие, подготовили и правительству Ирана, и союзным войскам сюрприз в виде банды головорезов, выступающих ни много ни мало с «революционной» программой, одурачивая легковерных, политически неграмотных дехкан. И один из таких «революционеров» — Ашир — сейчас перед ними, смотрит с явной растерянностью и недоумением, порывается что-то сказать.

— Начальник! — наконец решился Ашир. — Вы со мной говорите, как с равным! Я не могу сказать вам неправду! Если я совру, аллах покарает меня! Думаешь, я не мог вместе со всеми уйти? Вожак сказал: «Оставайся здесь, Ашир, тебя знают, тебя не обидят. Мои друзья — советские начальники — обязательно сюда придут, выручат тебя. Ты им от меня привет передавай. Приглашай их ко мне на той, праздновать будем в ауле Фаратхана, сделаем большой той по случаю наших побед».

— Что-то я не пойму, — рассмеялся Кайманов. — Что ж, и вожак твой, и Фаратхан из одной компании? К кому на той идти?

— Что ты, что ты, торбан! Они — враги! Фаратхан — бай, а мой вожак бедный, революционер! Но на той к Фаратхану много народу придёт, у Фаратхана всё отберем, народу отдадим! Той у нас сейчас в каждом ауле: кызыл-аскеры от войны молодых людей спасли, солдаты к жёнам, невестам, матерям вернулись. Много свадеб будет! Радость пришла!.. Ай, начальник! Когда вы с маленьким военным и нашим курбаши ко мне приходили, глупый я был, думал: вожак плохой человек, воровской человек! Неправильно думал! Теперь, когда вы с нами, весь народ за нами пойдёт!

— Ну как, Андрей Петрович? Скажи, что ты по этому поводу думаешь, — переводя бессвязную речь Ашира, спросил Кайманов.

— Ну как… Понял, что наш друг Клычхан перешёл от слов к делу, а это значит, что и нам нельзя время терять. Надо ехать на той…

— А предварительно как следует поработать этому Аширу, — добавил Яков, с полуслова поняв мысль Андрея. — Ашир — тот человек, который им необходим в борьбе за умы и чувства десятков, сотен и даже тысяч людей.

— Вот что, Ашир, — обращаясь с помощью Кайманова к задержанному, сказал Андрей. — Наверное, знаешь, какая война по всему свету идёт?

— Ай, только о войне и разговор, — согласился Ашир. — Наверное, шибко за нас наши муллы молились. Не обошёл своей милостью наш народ великий аллах!

— А если бы не советские, а фашистские войска вошли в Иран? — спросил Самохин. — Как тогда? Отвёл бы или не отвёл аллах войну от вашей страны?

— Нет, джан горбан, — подумав, ответил Ашир, — не отвёл бы. Мы — бедные люди, грамоту не знаем, один из десяти газету может прочитать, но и мы понимаем: те, кто тут у нас за Гитлера горло драл, всё за войну, всё звали вместе с Гитлером на Советы напасть, а то, говорят, Советы оставят пустыню на том месте, где был древний Иран. Теперь мы видим, врали они. Советы принесли нам мир и порядок, вернули матерям и женам сыновей и мужей…

— Ну вот, Ашир, — поддержал его Самохин, — ты хорошо во всём разобрался. Сам видишь, советские люди хотят, чтобы в Иране был мир и порядок, чтобы Гитлер не захватил вашу страну и не напал на нас с юга, а такие, как Клычхан, хотят, чтобы и здесь была война, а мы бы с вами тратили силы друг на друга, проливали кровь друг друга, чтобы Гитлеру было легче воевать с нами на фронте… Вот и подумай, что должен делать у вас каждый, пусть самый бедный человек!

— Ай, джан горбан! — воскликнул Ашир. — Я понимаю, что надо делать, но что я могу, когда у меня ничего нет?

Очень много можешь сделать, — сказал Самохин, — потому что у тебя есть много бедных, таких же, как ты, друзей… Собери хотя бы десять из них, скажи им то, о чём мы сейчас с тобой говорим. Пусть каждый из этих десяти скажет ещё десяти своим друзьям…

— Я понял! Тогда до самого Тегерана все будут знать, что вы мне сейчас сказали, горбан!..

— Что ты всё «горбан» да «горбан», — перебил его Яков. — У нас господ и слуг нету. Мы-то с тобой как равные с равным говорим и даже не сердимся, что был ты в банде Клычхана… Вот что ты должен сделать, Ашир. Пусть все, кто хочет, чтобы у вас был мир и порядок, придут на той в долину Ак-Хоудана — Глаза неба — в тот день, когда назначит той в своём ауле господин Фаратхан.

— И там ты скажешь всё то, что сейчас понял и что нам сказал, — добавил Самохин.

— Конечно, всё сделаю, как ты говоришь, джан горбан, — довольно растерянно заверил Ашир. — Не знаю только, послушают ли меня? Меня никто в жизни никогда не слушал. Все только приказывали.

— Обязательно послушают, — заверил его Андреи. — Потому что вокруг будут такие же, как ты, бедные люди, твои друзья…

* * *

Ввиду создавшегося чрезвычайного положения командование округом созвало экстренное совещание старших офицеров.

В кабинете начальника войск все заняли места вокруг небольшого стола. Совещание открыл генерал Емельянов.

— Не буду говорить, насколько велик авторитет наших войск и частей погранохраны в Иране, особенно среди беднейшего населения. Вы уже знаете, что агентуре Гитлера, в частности известному нам Клычхану, удалось организовать по ту сторону рубежа банду, настолько опасную, что иранские власти обратились к нам с просьбой принять срочные меры и оградить население от провокаций и террора. Хуже всего то, что главарь этой банды всячески подчеркивает якобы существующую связь с нами и выступает с «политической» программой ни много ни мало свержения власти шаха. По данным населения, от которого поступают к нам сведения, банда располагает большим количеством советских денег и боеприпасов. Дерзости и авантюризма главарю тоже не занимать… Надеюсь, вы понимаете, товарищи, — продолжал генерал, — насколько это осложняет наше и без того сложное положение, причём в то время, когда особенно важно сохранить хорошие отношения со страной, обеспечить нормальную, бесперебойную работу дорог, по которым идут военные грузы. Не зря же банда орудует в районе Кизыл-Арвата и Дауганского шоссе…

Направляет всё это дело, по нашим данным, небезызвестный вам «эпроновец» Белухин, который, потерпев фиаско с Аббасом-Кули на нашей территории, стремится развернуть активную деятельность за кордоном, опираясь на Клычхана. Взять их обоих — наша задача. И еще: политическая провокация, затеянная в непосредственной близости от границы, начата в условиях отлично поставленной информации о нашем положении на фронтах… Аким Спиридонович, — сказал Емельянов полковнику Артамонову, — сообщите товарищам, какая проделана вами подготовительная работа.

— По вашему указанию, товарищ генерал, для проведения этой операции мы привлекли гражданское население. Уважение к кызыл-аскерам настолько велико, что бедняки готовы выполнить любые наши указания, зная, что за нами гарантия мира и порядка.

— Именно на этом и пытается сыграть Белухин, — заметил Емельянов.

— Совершенно верно, товарищ генерал, — согласился Артамонов. — Два командира Дауганской комендатуры особенно интересуют Белухина. Авторитет старшего лейтенанта Кайманова, а после похода в пески и авторитет старшего политрука Самохина им необходим, чтобы привлечь беднейшие массы. А когда удастся поднять якобы восстание против власти шаха, заметьте, ни много ни мало при участии советских командиров, не так трудно будет, по их расчёту, совершить ещё одну провокацию, инсценировав якобы предательство интересов народа, и направить поднявшиеся племена против советских войск. Я бы попросил предоставить слово коменданту Дауганской комендатуры.

— Капитан Ястребилов, слушаю вас, — сказал генерал.

Ястребилов вытянулся в струнку и всем корпусом наклонился вперёд.

— В закордонье, товарищ генерал, едва не совершилась диверсия…

— Я бы хотел, товарищ капитан, — прервал его Емельянов, — чтобы ваши подъезды к основной теме были короче.

— Слушаюсь, товарищ генерал! — подхватил Ястребилов. — Мы советовались с лейтенантом Овсянниковым и пришли к выводу, что план, якобы принятый Фаратханом, — везти на границу Белухина на арбе Сюргуль — всего лишь отвлекающий маневр.

Самохин и Кайманов переглянулись.

— Это мы, батенька, и без вас знаем, — заметил Артамонов. — Лейтенант Овсянников, прежде чем вам сообщить, докладывал мне и своему начальнику.

Реплика Артамонова несколько сбила Авенира Аркадьевича. Стараясь понять, куда клонит полковник, Ястребилов на минуту замолчал.

— Как вы решили реагировать на приглашение Фаратхана? — обращаясь к Самохину и Кайманову, спросил генерал.

— Ехать на той, товарищ генерал.

— В этом немалый риск. Можно ли положиться на Ичана и Хейдара? Не провалят ли они нам всё дело?

— Без риска нам не решить задачу. Мы с Каймановым верим Ичаиу. На тое мы как раз надеемся выручить наших разведчиков. Насколько нам известно, Белухин и Клычхан готовят восстание целого племени. С бедняками Ашир и его друзья провели определённую работу. Но нам необходимо быть там самим…

— Детальный план операции, — обратился генерал к Артамонову, — с учётом всех возможных вариантов представьте мне сегодня не позже восемнадцати часов. Участок Дауганской комендатуры перевести на усиленную охрану, мобилизовать бригады содействия, перекрыть все возможные тропы и пути перехода через границу. Повозку старухи Сюргуль сопроводить почетным эскортом в виде якобы конной группы черводаров — кочевников. Эту группу пограничников под командованием сержанта Гамезы переодеть в гражданское, отправить на военных лошадях: пусть, кому надо, думают, что мы попались на уловку Фаратхана и считаем, что она везёт в своём возке почтенного Белухина. Вы идёте с Имам-Ишаном. По всем данным, именно ему Фаратхан доверил провести через границу своего шефа. Приступайте к исполнению.

* * *

Клочья утреннего тумана ещё цеплялись за арчи, но рассвет уже наступил, и Андрею хорошо была видна тропа, проходившая всего в нескольких метрах от их секрета. По этой тропе должен пройти «эпроновец» со своим проводником Имам-Ишаном в сопровождении «охраны» — Овсянникова и Кайманова.

Вернувшись из управления погранвойск, Кайманов так усердно коптил себя полынным дымом, надел поверх белья такое провонявшее чужим потом рубище, что вполне мог сойти за полудикого бродягу-зимогора. Овсянников, так же как и Кайманов, вошел в роль проводника-контрабандиста. Подготовился и «почетный эскорт», предназначенный для сопровождения Сюргуль, под началом Гамезы. Одно лишь наводило Самохина на невеселые мысли: капитан Ястребилов выехал лично проводить операцию на полуторке. Из лощины, где остановился грузовик, нет-нет да и тянуло запахом выхлопных газов и бензина, ощутимым в свежем горном воздухе.

Полчаса назад Самохин и Ястребилов остановились в сопках, выбрались на гребень, чтобы удостовериться, идут или не идут «проводники» с «эпроновцем».

Андрей в бинокль узнал Белухина. Шёл он энергичным шагом, время от времени проверяя маршрут по карте и компасу. Ветер там дул от тропы, и опасаться пока было нечего, но здесь каждая мелочь могла выдать.

Самохин счел необходимым ещё раз сказать:

— Близко машину поставили, запах бензина может вспугнуть «гостей».

Ястребилов, весь как натянутая струна, впиваясь взглядом в тропу, негромко ответил:

— Вас послушать, у этого нарушителя нос ищейки, бензин сквозь гору чует.

Капитан подал знак пограничникам, рассредоточившимся вокруг места, где предполагалось задержать нарушителей, сам пригнулся в укрытии.

На тропе показался Имам-Ишан с маузером в руке. Вслед за ним — двое в плащах с капюшонами. Один из них — Белухин. Замыкающие — тоже с маузерами — переодетые Кайманов и Овсянников.

Когда до границы оставалось всего каких-нибудь сто метров, Кайманов тронул рукой «эпроновца», указав маузером в сторону соседнего склона, подходившего к границе, сказал что-то по-курдски. Шагавший рядом с Белухиным переводчик тотчас же перевёл его слова, но и без перевода нетрудно было понять: «Здесь!»

В знак того, что работа окончена, Кайманов с Овсянниковым присели на обломок скалы и, прикрываясь полами курток, закурили, безучастно дожидаясь, когда Белухин передаст им пароль и деньги. Тот, сверившись но карте, внимательно осмотрелся, удовлетворенно кивнул, полез в карман брюк. Этот момент и счел самым удобным капитан Ястребилов, решив во что бы то ни стало лично задержать нарушителя.

— Стой! — крикнул он и прыгнул на тропу.

Белухин рванулся вверх по склону, мгновенно обернулся. Грохнули выстрелы. Ястребилов стал медленно оседать на землю, держась рукой за грудь. Пограничники со всех сторон бросились на задержанных, вынудили поднять руки, Кайманов и Овсянников схватили Белухина.

Андрей, стоявший ближе всех в Ястребилову, поддерживал раненого, слушая, как последними словами крыл его старший лейтенант Кайманов.

* * *

…В санчасти комендатуры, когда Байрамов прооперировал и перевязал Ястребилова, раздался телефонный звонок. Самохин, стоявший тут же, снял трубку.

— Товарищ старший политрук, — услышал он знакомый голос, — докладывает сержант Гамеза. В арбе старухи Сюргуль задержан тот самый терьякеш, которого мы сами показывали ей как «опасного кочахчи», задержанного у дружинника Чары-Мурада.

— Ладно, Гамеза, доставь его в комендатуру. А что наша уважаемая Сюргуль?

— Клянётся своим аллахом, что даже не видела, как он к ней в арбу залез, говорит, что не хочет больше смотреть на родные места, видимо, знает, что ей от Фаратхана попадет. Просится домой в Советский Союз.

— Ну что ж, доставьте её домой со всеми знаками уважения: много она нам помогла и ещё поможет. Дайте понять, что мы не сомневаемся в её лояльности. Как говорится, старый друг лучше новых двух. Когда доставите её в аул, а нашего терьякеша в комендатуру, доложите мне.

— Слушаюсь, товарищ старший политрук.

Самохин прямо из санчасти позвонил Кайманову.

— А Фаратхан, оказывается, не лишён чувства юмора, — выслушав рассказ Андрея, заметил Яков. — Задумал и Белухина переправить, и нам же нашего подставного терьякеша вручить.

— Завтра увидим, какие «юмористы» Клычхан с Фаратханом.

 

Глава 13

ИЧАН

В закордонную комендатуру Самохин приехал ночью. Ближе к утру должен был прибыть Кайманов, с которым они поедут в аул Фаратхана. Полковник Артамонов выдвинет свой КП к горной речке неподалёку от аула. Аул со всех сторон будет блокирован пограничниками, иранскими воинскими подразделениями охраны порядка. Томительная духота выгнала Андрея из комнаты. Он прошёлся по двору, огороженному высоким дувалом, сел на скамейку под единственным на всей улице деревом, темневшим на фоне звёздного неба. Идущая на убыль луна светила всё ещё ярко. Чёрные тени шевелились в кроне дерева, прятались в дальних углах двора, заставляли внимательно присматриваться к ним, вслушиваться в чужие звуки чужой ночи. Доносится треск цикад и отдаленный плач шакалов, по главной улице города идут обозы, рысят кавалеристы, с тяжелым ревом моторов проносятся машины. Где-то таились гитлеровские агенты, все эти Мейеры, Калингеры, Мелек Мануры, но результаты их деятельности надо было ждать здесь, в этом пограничном городишке, в окрестных аулах.

Вокруг комендатуры расставлены часовые. Часто хлопает дверь, входят и выходят люди в военной форме, иногда появляются какие-то гражданские, с которыми разговаривает дежурный с помощью переводчика Сулейманова. Вместе с дежурным по комендатуре Самохин до рассвета отвечал на телефонные звонки, отправлял наряды, принимал гражданских лиц, давал сведения, срочные и самые срочные, все это время пытаясь успокоить боль в подвешенной на перевязи, растревоженной тряской руке. Когда суета немного утихла, дежурный по комендатуре доложил, что старшего политрука спрашивает Ашир. Ащира ждали. Самохин вызвал переводчика Сулейманова, распорядился тут же проводить Ашира в отдельную комнату, предназначенную для разговора без свидетелей.

Вид у нового помощника советских пограничников был самый измученный, даже какой-то затравленный. Андрей подумал, уж не шантажирует ли кто Ашира, не угрожают ли ему?

Самохии приказал дать Аширу чай и ужин, пожертвовав для этого собственным пайком. Пока Ашир насыщался и пил, ни о чём его не спрашивал. Наконец тот заговорил сам:

— Всё сделал, джан горбан, как вы сказали. Тысячи людей придут на той в долину Глаза неба. Замечательного вожака вам нашёл. Он в десять раз лучше меня всё скажет. Его вся округа знает. А я, джан горбан, что-то совсем заболел, наверное, не смогу говорить.

— Очень хорошо, джан Ашир, — сказал Андрей. — Спасибо тебе, что так быстро всё сделал. — Самохин отлично знал, что кроме таких, как Ашир, по всем аулам были разосланы специальные агитаторы политотдела — приглашать людей на той, но очень важно было, чтобы в ответственную минуту разговор с соотечественниками повёл именно Ашир. — Нам не надо искать, — продолжал Самохии, — кто на тое будет говорить. Лучше всех скажешь ты: ты очень хорошо все понял. Значит, с твоих слов и другие все поймут.

— Боюсь я, джан горбан, — честно признался Ашир. — Так боюсь, спать на могу, всё думаю. Начну перед людьми говорить, а какой-то шайтан в меня и стрельнет. Был Ашир — нет Ашира. Убили, не успел рот открыть.

— Кто ж стрельнёт? — возразил Андрей. — Вокруг все твои друзья будут.

— Мало ли кто? Курбаши Клычхан по всем аулам своих людей разослал. Они такое дело затеяли, тоже дремать не будут…

В словах Ашира была святая правда. Клычхан и Фаратхан дремать не будут. И вместе с тем необходимо, чтобы на тое выступил именно Ашир. Времени на подготовку другого оратора не осталось. Кроме того, Ашир действительно всё очень хорошо понял и может сыграть серьёзную роль во всём, что задумано. Рассматривая намеченного ими кандидата на такое ответственное дело, Андрей заметил у него на шее тонкий шнурок, уходивший в открытый вырез рубахи. На шнурке маленькая ладанка, высушенный и выдолбленный внутри кабачок, размером меньше куриного яйца. Из кабачка торчит скатанная трубкой бумажка. Мгновенная догадка осенила Андрея. В считанные секунды он придумал, как убедить Ашира в его собственных силах и неприкосновенности. Но убеждать надо было незаметно, исподволь.

— Скажи мне, Ашир, — спросил Самохин, — что у тебя на шее висит?

— Ай-дога, — не задумываясь, ответил Ашир. — Мулла за мешок угля дал.

— А зачем тебе эта ай-дога?

— Кто её носит, пуля не берёт. Мулла сказал: «Советы пришли, всех будут стрелять. Ай-дога тебя от пули спасёт».

Ашир смутился, сообразив, что сболтнул лишнее. Самохин рассмеялся.

— Ай, Ашир, — сказал он, — теперь ты сам видишь, какая надёжная у тебя защита от пули, а ты выступать боишься.

— Не смейся, джан горбан, — ответил Ашир, — когда бы выступал не я, а мешок с углем, стреляй, не жалко… Ашир — не мешок с углём. Так просто умирать никто не хочет. Может, ещё какое хорошее дело сделать могу.

— Ладно, Ашир, — согласился Андрей, — умирать нам и правда ни к чему. — Хочешь, носи свою ай-дога, хочешь, сними её, дело твоё, толку от неё, конечно, мало… Давай сейчас отдыхай, там тебе матрац, подушку дадут, спи, утром поедём вместе в аул Фаратхана. Там поговорим…

Оставив Ашира одного, Самохин вернулся в дежурную комнату и ещё некоторое время обдумывал принятое решение. Сказать о нём он не мог никому, тем более старшему лейтенанту Кайманову. За Кара-Кушем и без того охотятся. Сидя за столом, Андрей опустил голову на здоровую руку, на несколько минут забылся крепким тяжёлым сном. Проснулся, разбуженный приехавшим Яковом.

Сулейманов доложил:

— Товарищ старший политрук, в комендатуру прибыла целая делегация.

Самохин одёрнул гимнастёрку, поправил фуражку, вышел на крыльцо. С такой миссией, как разъяснение советской политики жителям Ирана, ему приходилось выступать не впервые. Если бы это была только пропагандистская поездка, дело обстояло бы куда проще, но направлялись они с Каймановым в аул Фаратхана — не последней фигуры в далеко зашедшей борьбе. Это от него пришли в комендатуру столь великолепные гонцы.

Представители местного владыки и впрямь выглядели празднично. Все в новых халатах, расшитых тесьмой, в шапках, вязанных из верблюжьей шерсти, некоторые в шляпах, европейских костюмах. Упитанные физиономии, белые, не знающие работы руки…

— Салям! Коп-коп салям! — приветствовали делегаты.

— Салям алейкум! — ответил Андрей.

Вокруг заискивающие взгляды, сладкие улыбки. Только у стоящего поодаль бедняка лицо сосредоточенное и встревоженное. Сегодня он с сотнями и даже тысячами таких же бедняков держит, может быть, самый серьезный за всю свою жизнь экзамен.

На крыльцо комендатуры вышел Яков Кайманов.

— Ох-хо-хо-хо! — таким весёлым возгласом приветствовал он делегацию. Казалось, большей радости не может испытывать человек, увидев старых друзей. — Ай, салям, салям, яш-улы Клочкомбек, — сказал Яков, обращаясь к старшему. — Заходите! Заходите! Сейчас чайку попьём и поедем к вам в аул, будем разговаривать. А! Ашир! Салям алейкум! — обратился он к бедняку, стоявшему в стороне. — Что ж ты стоишь там? Иди, дорогой! Мы у тебя чай пили, теперь ты иди, у нас попьёшь…

Но Ашир отступил подальше в тень и энергично замотал головой, показывая, что не пойдёт, в то же время делал знаки Кайманову, чтобы тот подошёл. Яков обернулся к Самохину:

— Проводи гостей в дом, Андрей Петрович.

Пропустив мимо себя всю делегацию, Андрей оглянулся и увидел, как внимательно слушал Кайманов Ашира, говорившего что-то взволнованно и быстро. Самохин поручил дежурному рассаживать гостей, сам подождал Якова, чтобы узнать, в чем там дело.

— Загадочная история, — сказал Яков. — Какой-то человек просил узнать, приехал ли в отпуск с фронта отец Оразгельдыева.

— Как ты находишь Ашира?

— Робеет. Понять его можно: всю жизнь забитый бедняк, а тут против самого господина Фаратхана…

— Вот что, Яков Григорьевич, — сказал Андрей. — Я им покажу маленький спектакль для поддержания духа Ашира. Ты не мешай мне, поймёшь на месте.

— А в чём, собственно, дело? — насторожился Яков.

— Там увидишь. Пойдём к гостям. Что ж мы их одних с дежурным оставили…

Гости уже расселись на ковре, покрытом в центре чистой салфеткой. На салфетке традиционные фарфоровые чайники с зеленым чаем, а в середине блюдо с чуреком, сахарница с колотым рафинадом. Кайманов спросил старейшего из пришедших, несколько раз назвав его уважительно «яш-улы», хорошо ли он себя чувствует, здорова ли семья, какое настроение и самочувствие у его товарищей — делегатов. С невозмутимым видом тянул из пиалы чай Клычхан. Заметно волнуясь, сидел неподалеку от него Ашир. Всё это — и фальшивые лица представителей Фаратхана, и невозмутимый Клычхан, и встревоженный Ашир — говорило Андрею: мирная картина дружеской беседы обманчива. Думают эти люди сейчас совсем не о том, что говорят. Готовится схватка, и схватка эта будет беспощадной.

Наконец чаепитие было закончено. Все — и пограничники и гости — поднялись в сёдла, направились к аулу Фаратхана, расположенному в зеленом ущелье, прилегающем к долине. Справа и слева поднимались каменистые склоны, поросшие арчами. Дорога, извиваясь, ползла по увалам сопок. Ещё издали можно было понять, где живёт первый богач Фаратхан. Это его дом стоит на самом высоком месте. Рядом, среди такой же тенистой зелени, дом Клочкомбека, с которым, как со старшим, вел переговоры Кайманов. Зелень чинар и поблескивающий на солнце источник — только у этих домов. Остальные кибитки, как ласточкины гнезда, прилеплены к откосам выжженного солнцем ущелья. Над домом Фаратхана развевался красный флаг.

Из аула выехала кавалькада — около десятка всадников на отличных лошадях.

— Вот и сам Фаратхан на лучшем своём коне, — сказал Андрею Кайманов.

Два отряда встретились. Пограничники спешились, передали поводья своих коней хозяевам аула. Те, пройдя под тенистый навес во дворе дома Фаратхана, расседлали коней, работники тут же дали им клевер. Всех гостей пригласили в уютный садик, окружавший площадку, сплошь устланную кошмами и коврами. Началась церемония взаимных приветствий, вежливых взаимных вопросов, рассаживания по рангам.

Андрей внимательно ко всему присматривался. Его рука на перевязи привлекала всеобщее внимание, но люди Фаратхана не спрашивали, где он получил ранение: наверняка и так знали.

Клычхан сел рядом с Каймановым, внимательно наблюдая за всеми. Местная знать держалась с достоинством. Бедняки, вроде приехавшего вместе с пограничниками Ашира, сели обособленно, но тоже за общий стол. Андрей знал, что целый отряд пограничников занял два соседних ущелья, но неизвестно было, какой отряд выставит против них Клычхан.

— Господин Фаратхан, — сказал Яков, — мы приехали разъяснить народу цель прихода наших войск.

— Сначала надо чаю попить, потом разговаривать, — с достоинством отозвался Фаратхан.

Ничего не поделаешь, приходилось выжидать и пока не торопить события. Чёрный как дёготь чай подали в специальных, перехваченных посередине тонкой шейкой стаканчиках, предназначенных только для самых почётных гостей. Затем подали жареную баранину. Гостям по обычаю курдов поднесли кундюки с водой — кувшины с длинным носом. Сам Фаратхан взял кундюк, стал поливать на руки Самохину и Кайманову, выделяя их среди остальных. Сын Фаратхана подал полотенце. Начался обед, состоявший из плова, жареной баранины, яичницы, фруктов, винограда, дынь и арбузов. Когда гости насытились, хозяин дома отдал негромкое приказание, обратился к Якову:

— Теперь можно и побеседовать…

Через несколько минут подошло ещё несколько человек мужчин. Это не была та масса народу, которую предполагали встретить здесь Самохин и Кайманов. Но тем не менее Андрей прочитал ноту, в расчёте, что среди присутствующих есть люди, понимающие по-русски. Кайманов перевёл её на курдский язык, спросил, почему повесили на доме красный флаг.

— В честь прихода Красной Армии, — ответил Фаратхан. — Потому что теперь, наверное, и у нас будет Советская власть, — добавил он осторожно.

Самохин покачал головой.

— Власть как была, так и будет ваша, — сказал он. — Красный флаг тоже необязательно вешать. Такого приказа советская военная комендатура не отдавала. Могу сказать другое: если кто убежал из вашей армии, пусть не скрывается. Сдавайте оружие в гарнизон и в войсковые части и расходитесь, возвращайтесь к своим родным, сообщите в другие аулы. Все ваши солдаты распущены по домам.

— Ай, знаем приказ, замечательный приказ. Красный флаг так, без приказа висит. Большая радость к нам пришла, — сказал Фаратхан.

Самохин и Кайманов решили не торопить события. Всё должно произойти в своё время. Андрей не был уверен, что у Ашира хватит твёрдости духа справиться со своей ролью. Судя по всему, Ашир впервые в жизни попал в такое общество, и только присутствие советских пограничников позволяло ему чувствовать себя в безопасности. А ведь ему придется выступить против вожака. Где набраться храбрости, уверенности в себе?

— Джан Ашир! — обратился Самохин к продавцу угля. — Смотрю я на тебя, всё-таки носишь ты свою ай-дога?

— Так, начальник, так, ношу, — подтвердил Ашир. — Хорошая ай-дога, целый мешок угля за неё отдал.

— А ведь обманул тебя мулла. Негодную дал ай-дога.

— Пропал мешок угля, — вставил Кайманов.

— Не-е-ет, мулла не обманет.

— Ну хорошо, если уважаемые господа, — Андрей сделал жест в сторону Фаратхана, — не против, давай проверим, кто из нас прав. В этом деле я тоже кое-что понимаю…

Кайманов, начиная догадываться, куда клонит Андрей, только головой покачал, но перевёл всё точно. Сейчас уже ни остановить замполита, ни изменить что-либо в его решении он не мог.

Андрей достал из нагрудного кармана гимнастёрки карандаш, открыл планшет, вырвал из тетради двойной лист бумаги, сделал такое сосредоточенное лицо, как будто отрешился от всего мира, затем поднял глаза к небу, провёл по лицу ладонями, словно совершал намаз, медленно стал писать справа налево какие-то крючки и закорючки, напоминающие арабскую вязь. Некоторые из окружающих стали повторять его молитвенный жест, все без исключения с интересом следили, что последует дальше.

Снова и снова Андрей проводил ладонями от висков к подбородку, поднимал к небу углублённый в себя взгляд, пока не написал несколько строк замысловатых вензелей, запятых и двойных точек.

— Господин Фаратхан, — сказал Андрей, — у вас, наверное, найдётся хорошее ружьё. Если будем стрелять из нашей винтовки, люди не поверят, скажут: «Вложил холостой патрон».

Хозяин дома приказал принести ружьё. Это была старинная длинноствольная шомполка, по-местному — харли.

— Ты не смотри, Андрей Петрович, — предупредил Яков, — что харли чуть ли не кремневка. Слово «хыр» по-курдски означает нарезы. Хороший стрелок за сто метров в пятак попадает.

Видно было, что Кайманов тревожится, но заметил это лишь Андрей. Вмешиваться сейчас в затею Самохина значило бы подорвать авторитет зелёных фуражек. Яков не вмешивался. Все с интересом наблюдали за приготовлениями. Один из сыновей Фаратхана тщательно зарядил ружьё. Сначала засыпал порох, потом забил пыж, дослал в ствол шомполом нулю и заткнул ее вторым пыжом, аккуратно вырезанным из пробки.

— Господин Фаратхан, — спросил Самохин, — покажите, пожалуйста, где можно стрелять?

— За домом — гора, против горы, пожалуйста, стреляйте, — ответил немало заинтересованный Фаратхан.

Андрей попросил кусок шпагата, с помощью Кайманова продел его по верхнему краю бумажки вдоль сгиба листков, приложил бумажку с «молитвой» к груди, концы шпагата перебросил через плечи за спину, сам стал между деревьями с невозмутимым видом шагах в пятнадцати от остальных.

— Ну, Ашир, бери харли, проверь мою молитву, — сказал он. Андрей понимал, что игра заходит слишком далеко, но Ашир должен был поверить в его ай-дога.

— Что ты, что ты, горбан! — испуганно замахал руками бедный Ашир. — Разве я могу!

Он весь затрясся от страха и на четвереньках полез с кошмы, на которой сидел.

— Клычхан! — сказал Андрей. — Я думаю, у вас сердце мужчины. Возьмите ружьё и проверьте, как защищает меня моя ай-дога.

Андрей, улыбаясь, с невозмутимым видом встал перед Клычханом, тот поднял ружьё, стал целиться ему в грудь.

— Остановись, Клычхан, — сказал Фаратхаи. — У аллаха много правоверных. Он может не рассмотреть сквозь листву этой чинары ай-дога на груди нашего достопочтенного гостя. Я не хочу, чтобы в моём дворе произошел несчастный случай. Чего стоит эта бумага, мы узнаем без риска пролить кровь.

С видимым сожалением, пожав плечами в знак того, что воля хозяина дома для него закон, Андрей снял с груди свою ай-дога, зацепил шпагат за сучки, повесив бумажку между деревьями, отошёл в сторону. Фаратхан взял из рук Клычхана харли, поставил перед собой сошку — длинную палку с развилкой на конце, в развилку положил цевьё ружья, тщательно прицелился. Раздался выстрел, тетрадный листок взметнулся белой птицей, перекрутился вокруг шпагата, закачался из стороны в сторону. Гости Фаратхана бросились к нему. Листок оказался нетронутым.

— Ай, би-и-и! Box! — раздались удивлённые возгласы. — Лечельник, вы настоящий святой человек, совсем как мулла!

— Я не мог промахнуться! — воскликнул удивлённый не меньше других Фаратхан. — Все видели, как взмахнула белыми крыльями ай-дога.

Действительно, и слепому было видно, что пуля угодила позади бумажки в пень арчи на склоне горы. От пня откололась белевшая свежей древесиной щепка. Андрею стало весело: опыт удался. В элементарном учебнике физики можно прочитать, что пуля в полёте уплотняет перед собой воздух. Этот воздух и отбрасывает бумажку, оставляя ее невредимой. Фаратхан и его гости физику не учили. Удивлённо рассматривали они листок с непонятными письменами.

— Ай, какая хорошая ай-дога! — с притворным восхищением сказал Фаратхан. — Как жалко, как жалко, что такого большого начальника, как вы, господин старший политрук, — Фаратхан приложил руку к груди, поклонился Самохину, — она всё-таки не спасла от пули.

— Скажи ему, Яков Григорьевич, — попросил Андрей Кайманова, переводившего и комментировавшего весь разговор, — что такая же ай-дога есть у меня на груди. Она отвела пулю от сердца и только поэтому пуля попала в руку.

Фаратхан и гости принялись одобрительно ахать, Клычхан хотя и сдержанно, но тоже выразил своё изумление, но, Андрей это видел, не поверил в его чудесную ай-дога. Тем не менее Клычхан с затаившейся в глазах усмешкой сидел и молчал. А безмятежно улыбающийся Самохин ловил на себе недоумевающие взгляды гораздо более глубокого смысла: видно, молва о странном замполите, что и Хейдара от пули Галиева спас, и с Сюргуль дружбу водит, докатилась и сюда.

— А теперь, Ашир, — предложил Кайманов, — давай-ка, брат, проверим твою ай-дога. Может быть, ты её уже проверял? Мулла в тебя стрелял? Или нет?

— Но-о-о, — воспротивился Ашир, — ты что, думаешь, я дурак? Я за неё мешок угля отдал, но, как начальник Андрей, перед заряженным харли не стану.

Поскольку все расположились у пня, рассматривая след пули, Самохин прицепил бумажку, на которой была написана ай-дога Ашира, прямо в пень.

— Проверь сам, может, и это сделать боишься? — сказал Кайманов.

Фаратхан приказал ещё раз зарядить ружье. Ашир положил его цевьём на сошку, тщательно прицелился и влепил пулю в самую середину своей ай-дога. Удивлённые возгласы раздались со всех сторон. Ашир схватился за голову.

— Вай! — воскликнул он. — А если бы она не на пне, а на мне висела?

— Дорогой Ашир! — так, чтобы его слышали все присутствующие, сказал Андрей. — Я с большим удовольствием дарю тебе эту мою ай-дога. Какая она есть, ты сам видел, пусть защищает тебя от пули и хранит от всех бед!

Яков перевёл торжественную речь Андрея, а сам подумал: «Хорош бы ты был, отчаянная голова, вздумай Клычхан нажать спусковой крючок». То, что он не нажал его, подтверждало: Клычхан знал, в чём дело, и молчал. Андрей свернул свою ай-дога в несколько раз, закатал её тугой трубочкой, заложил в ладанку, висевшую на шее Ашира. Тот с благодарностью двумя руками схватил его за здоровую руку:

— Ай, сагбол, сагбол, джан брока чара, Андрей-ага! Ты мне так широко открыл двери солнца в светлый храм аллаха, что он теперь, наверное, увидит и защитит бедного Ашира! Ай, какой ишак! Какой ишак старый Ашир! Мулле поверил! Целый мешок угля отдал! Пропал мешок угля! Пропал бы сам бедный Ашир!

— А если знаешь, что ты — ишак, — вполголоса сказал раздражённый всей этой сценой Фаратхан, — зачем сел за стол вместе с людьми? Да извинят меня мои уважаемые гости, но этот не достойный рассердил меня своим неприличным криком.

Клычхан вскочил на ноги:

— Ты нарушил закон, Фаратхан! Ты оскорбил гостя!

— Что ты, что ты, — ласково возразил Фаратхан. — Только из уважения к нашим глубокоуважаемым гостям, которых все мы очень любим, я не сказал этому недостойному, которого никто в гости не звал, то, что хотел бы сказать. Я слишком люблю Советы, слишком уважаю дорогих гостей, чтобы произносить в их присутствии грубые слова.

— Ты, Фаратхан, сейчас ласковый, как лисий хвост! — сверкая глазами, продолжал Клычхан. — Разве не ты всем говорил, что русские едят людей, русские — звери, русские — воры?

Фаратхан с искренним изумлением воздел руки к небу, призывая аллаха в свидетели, что ничего подобного он не говорил.

— Тебе, Клычхан, наверное, солнце голову напекло. Я всегда любил Советы! За клевету ты мне ответишь! Я сейчас же сообщу военному судье, чтобы тебя наказали, и строго!

Фаратхан глумился над Клычханом, но его холёное лицо выражало презрение не только к Клычхану. Фашистская пропаганда внушала зажиточным иранцам, что Иран в переводе на все языки мира — дом арийцев, дом расы господ. Подчёркнутая воспитанность Фаратхана происходила не от интеллигентности, а от самомнения. Но ни Самохин, ни Кайманов не имели права поставить на место зарвавшегося хозяина округи. Эту миссию взял на себя Клычхан.

— Богачи есть богачи! — с пафосом воскликнул он. — Их языки лживы и ядовиты, как жало змеи. Фаратхан пригласил вас на той! Но разве это настоящий, народный той? Смотрите, кто здесь стоит? Толстые животы, холёные руки! Если ты, Фаратхан, за Советы, за наш бедный народ, пойдём к нам на той! Настоящий народный той!

— Конечно, пойдём. Я пойду, вся моя семья и мои друзья тоже пойдут, — сказал Фаратхан.

Среди присутствующих, крайне недовольных поведением Клычхана, поднялся ропот. Фаратхан отдавал приказания слугам, собирая свою родню.

— Ну вот и раскрыли карты наши друзья, — наклонившись к Самохину, вполголоса проговорил Кайманов. — Схема смуты: Клычхаи — «за бедных», Фаратхан — «за богатых». Оба учиняют видимость потасовки. Мы пытаемся восстановить порядок, и тогда «бедные» направляют оружие против нас…

— Будем надеяться, что бедные не подведут, — так же вполголоса ответил Самохин и уже громко обратился к Фаратхану: — Нам очень неприятно, господин Фаратхан, что здесь получился маленький спор. Но если вы согласны идти на праздник простого народа, мы приветствовали бы такое решение: разъяснение ноты Советского правительства захочет услышать и простой народ…

— Сагбол! Коп сагбол за такие замечательные, мудрые слова! — Фаратхан весь расплылся в радушной улыбке.

— Сагбол и вам, господин Фаратхан, — поклонился Яков. — Эти ваши слова как раз совпадают с нашим желанием. Чем больше мы встретим людей и побеседуем с ними, тем лучше.

Фаратхан велел подать коней, легко вскочил в седло. В сопровождении своих гостей, родственников и слуг он отправился туда, где блестела сквозь зелень кустов горная речка, питавшая лоскутные поля, раскинувшиеся в скудной пойме. По берегам речки расположились группами сотни людей, собравшихся на той. Среди гражданских тельпеков и халатов несколько десятков военных в зеленых фуражках.

— Вот и Ак-Хоудан — Белый пруд, по-местному — Глаз неба, — проговорил Кайманов, указывая на блестевший среди зелени омуток. — Аким Спиридонович уже здесь, только его машину не вижу.

Яков и Андрей хотели пропустить вперед Фаратхана и его группу, но самый богатый человек аула и его приближённые предупредительно придержали лошадей, пропуская впереди себя пограничных начальников, вместе с которым оказался и Клычхан. Дорога — узкая каменистая тропа, петляющая но дну ущелья. За каждым камнем, обломком скалы или пнем могла быть засада. Самохин поправил маузер, положил поудобнее деревянную кобуру, чтобы можно было её быстро открыть, подумал: «Не то что маузер достать, глазом не успеешь моргнуть, если за этими скалами действительно кто-то есть».

Андрей полагался на Кайманова, его опыт, знание местных условий, но даже и ему, видавшему виды человеку далеко не робкого десятка, решение ехать на той к Фаратхану представлялось безрассудно смелым. Клычхан, не скрывая своего торжества над советскими военными, так доверчиво попавшими в ловушку, решил, очевидно, поработать на публику, которой вокруг него с каждой минутой становилось всё больше.

— Вот настоящий народный той, — сделав жест в сторону реки, куда все стремились с разных сторон, верхом, на ишаках и пешком, воскликнул он. — Смотрите, сколько людей нас ждёт! Вы пришли, как приходит прохлада в летний зной, как приходит в сады аллаха весна после зимы! Поэтому мы так горячо приветствуем вас! Вы — наши братья!

— Очень хорошо, что у вас так понимают наш приход, — отозвался Кайманов. — Мы тоже так считаем: кто живёт своим трудом, во всех странах друг другу братья.

— Но иногда братьям тоже надо быть острожными, — заметил Клычхан. — Когда начальник Андрей надел на себя ай-дога и я целился в него из харли, я его проверял: смелый ли он человек? Для нашего дела нужны очень смелые люди! Я-то ведь знаю, что от пули никакая ай-дога не спасёт. Теперь я вижу: вы с начальником Андреем очень смелые люди! Мои враги говорят: «Клычхан такой, Клычхан сякой, его люди — бандиты, с самим правительством начали войну». А разве сделаешь революцию, если будешь богатых щадить? Теперь, когда я скажу: «Кара-Куш и Андрей с нами» — все курды пойдут за мной!

Кайманов рассмеялся, сказал так, чтобы его слышали окружающие:

— Ну кто там за тобой пойдёт, когда сейчас уже люди говорят: «Дорогу Клычхану переходишь, сотвори молитву аллаху».

— Кто так говорит? — насторожился Клычхан.

— Люди… Думаешь, пойдёт Аман Карьягды, сына которого, Азата, ты убил?

Клычхан гневно нахмурил брови. Такой поворот вовсе не входил в его расчёты.

— Или ты думаешь, пойдёт за тобой Мамед Нияз, у которого ты взял двадцать барашков?

— Я взял барашков для революции, — всё больше хмурясь, с пафосом ответил Клычхан. — В вашей стране люди для революции отдавали всё. Мне ваш комендант рассказывал, как делал революцию Ленин.

Самохин и Кайманов переглянулись: оказывается, Ястребилов вооружил Клычхана ни много ни мало революционной теорией.

— Ну и что вам рассказывал наш комендант? — спросил Самохин.

— Он сказал, — ответил Клычхан, — что настоящий революционер всегда борется за интересы народа, тогда самый последний бедняк, самая обездоленная женщина с радостью отдаст такому вожаку последний чурек, потому что будет знать, что чурек пойдёт на справедливое дело…

— А вы знаете, он вам всё правильно сказал, только не понимал зачем, — проговорил Самохин. — Вы ведь и сами грамотный человек, понимаете, что такое революция, а что — обыкновенный грабёж.

Андрей увидел, что полковник Артамонов дожидается в окружении старейшин ближайшего аула на берегу Глаза неба, где под тенистыми деревьями женщины уже расстилали ковры, ставили угощение. Кайманов и Самохин спешились, доложили полковнику о прибытии. Подъехала группа Фаратхана, началась церемония взаимного приветствия. В это время на вершине двугорбой сопки появилась поставленная вверх корнями арча. Это значило, что иранские отряды охраны порядка и советские воинские подразделения перекрыли все входы в долину.

В конце долины показался джигит, низко пригнувшийся к холке лошади, скачущей во весь опор. Рядом скакала вторая лошадь, светлой масти. Прошла какая-то минута, и вслед за скакавшим на ахалтекинце джигитом вынеслась из-за склона сопки целая группа всадников. Наткнувшись на оцепление, всадники рассыпались веером, скрылись за ближайшими сопками.

Самохин не верил своим глазам, но в кровном ахалтекинце по белой звёздочке на лбу, белым чулкам, характерному поставу сухой, словно точеной головы, по вытянутому вперед храпу он безошибочно узнал своего Шайтана, а в сидевшем на нём, пригнувшемся к шее коня джигите — бывшего своего коновода Оразгельдыева. Рядом скакал оседланный, но без седока серый в яблоках Репс.

Сейчас уже можно было рассмотреть, что руки и лицо Оразгельдыева выпачканы кровью, а сам он едва держится в седле. Несколько человек бросились навстречу ему, взяли лошадей под уздцы, повели к месту, где у Глаза неба стояли со старейшинами аулов советские начальники.

— Товарищ полковник! Товаршц старший политрук! Не верьте Клычхану! За теми сопками сотни людей! С оружием! Их привел сюда по приказу Клычхана бандит Аббас-Кули!

Клычхан пришёл в ярость:

— Замолчи, проклятый щенок! Я своими руками вырву твой поганый язык, но не позволю тебе поссорить меня с моими друзьями!

— Шакалы твои друзья, Клычхан-ага! Не ты ли мне, когда границу перешёл, сказал: «Фаратхан даёт тебе сроку четверть луны. Если не убьёшь Кара-Куша, я сам убью тебя»?!

— Правоверные! — завопил Клычхан. — Он лжёт, этот выродок, хотя он и сын моего брата!

Откуда-то раздался выстрел, Оразгельдыев стал медленно сползать с седла, его подхватили, уложили на кошму, начали перевязывать. Толпа расступилась, перед Клычханом оказался торговец углём и дровами Ашир. Он сказал что-то двум здоровенным курдам, бывшим до этого в свите Фаратхана. Те неожиданно схватили Клычхана за руки, повисли на нем, не давая двинуться.

— Давлетхан! Атабашлы! Что это значит? Прочь от меня!

— Сейчас Ашир тебе всё скажет!

— Проклятые предатели! Клянусь аллахом, все вы будете болтаться на верёвках!

— Помолчи, Клычхан, — сказал один из державших его бывших сообщников. — Яш-улы, — обратился он к Аширу, — давай говори скорей. Очень трудно его держать.

— Я скажу! Я всем скажу! — вытаскивая из-за отворота халата сложенную несколько раз газету, проговорил Ашир. — Ты, Клычхан, всем раздавал этого каракурта. — Он ткнул пальцем в то место, где рядом с названием жирным пауком была обозначена свастика. — Ты требовал, чтобы мы вербовали людей для твоих кровавых дел. Вот он, твой каракурт! Так мы поступаем с ядовитыми гадами!

Ашир разорвал газету, бросил её к ногам Клычхана.

— Он всё врёт, правоверные! — в ярости закричал Клычхан. — Он предаёт революцию!

— Твоя революция ещё не началась, а горе уже входит в наши дома! — продолжал Ашир. — Советы пришли, и триста тысяч мужчин вернулись к своим женам, невестам и матерям, а ты хотел их на смерть послать? Хотел устелить ими путь Гитлера в нашу страну? Но мы не отдадим своих сыновей за твоего Гитлера, будь оп проклят и будь проклят ты сам!

Поднялся шум, в задних рядах вспыхнула перестрелка, но тут же стихла. В центре круга, не вмешиваясь, но готовые ко всему, стояли пограничники, наблюдая, как пытались навести порядок люди Фаратхана. Перед Андреем мелькнуло на миг его налитое плохо скрываемой злобой лицо. Заметил старавшегося вырваться Клычхана, но не видел стоявшего перед ним Ашира, которого почему-то уложили рядом с залитым кровью Оразгельдыевым. Обоих спешно перевязывали врач Махмуд Байрамов и санинструктор Скуратович.

Неожиданно к полковнику Артамонову метнулась женщина. Нижняя часть её лица была закрыта платком — яшмаком, но Самохин узнал Дурсун — дочь Хейдара.

— Начальник! — падая на колени и в отчаянии заламывая руки, крикнула Дурсун. — Ичан у Фаратхана!.. Они убьют его!..

— Давай, Андрей Петрович, — распорядился полковник, — в твоём распоряжении взвод под началом сержанта Гамезы, скачите туда.

Андрей был уже в седле. Спустя минуту он уже скакал во главе небольшого отряда по направлению к аулу.

Спешились у четвёртого от противоположного конца улицы дома, окружённого пристройками, навесами от солнца.

Во дворе два дюжих молодца в халатах и тюбетейках с невозмутимым видом укладывали возле дувала корявые стволы саксаула.

Андрей понял: сторожа. Гамезе приказал обыскать все помещения. Когда тот доложил, что ни Хейдара, ни Ичана нигде нет, приказал:

— Разбирайте саксаул.

За дровами, прямо в стене дувала, открылась небольшая дверца, за ней — глинобитная пристройка.

Самохин распахнул дверцу, увидел бледного, крайне измождённого старика, зажмурившегося от яркого солнца, с трудом узнал в нём Хейдара.

Держась за косяк двери, Хейдар сделал шаг навстречу Андрею, нерешительно остановился, боясь поверить в спасение. Самохин обнял его, почувствовал под руками костлявые лопатки, высохшее от недоедания и горя тело, бережно вывел Хейдара из землянки.

— А где Ичан? — заглянув в мазанку, спросил Андрей.

Хейдар с трудом открыл глаза, посмотрел в лицо Самохину, смахнул застрявшие в уголках глаз и глубоких морщинах слёзы. Опустив голову, он некоторое время молчал, наконец, негромко сказал:

— Очень сильно били Ичана… Ни слова не выбили… Лёгкие у него слабые… Был бы поздоровее, может быть, пожил бы ещё наш Ичан…