«С большой силой приходит большая ответственность» — дурацкое изречение. «С большой силой приходят охренеть какие большие проблемы» — вот это было бы правильнее. Телефон у меня с собой, туда загружены карты внутренних помещений бизнес-центра, поставлен маячок. Связь с Александром Андерсоном тоже поддерживается через него.

— Мы ведем тебя только до ворот, дальше придется самой, — оживает гарнитура. Андерсон спокоен и сосредоточен.

Вообще-то это называется дезертирством. Солдат, который во время фактических боевых действий самовольно оставил пост. А если учесть, что я еще и перешла в подчинение другой военизированной структуре — Католической церкви — это и вовсе может толковаться как измена.

Если, понятно, кому-то захочется это толковать.

Зато я успокаиваю себя тем, что солдат имеет право не исполнять явно преступные приказы командования. А приказ Интегры сидеть на попе ровно, ничего не предпринимать и не поддаваться на провокации, с некоторой натяжкой можно посчитать таковым. И на военную хитрость не спишешь, разве что на чрезмерную доверчивость. Но мы с этим позорным явлением сегодня поборемся.

«Что это, мисс Виктория? Зачем вам?» — Уолтер был всерьез обеспокоен, когда я связалась с ним и передала указания. Саботировать их он не решился, но время, конечно, потянул, понимая, что я действую самостоятельно, и никакого приказа Интегры за мной не стоит. В общем-то, и выполнил он мою просьбу, скорее, из уважения к Алукарду. Самый старый его боевой товарищ все-таки.

Лондон, тем временем, живет почти обычной жизнью — наличие вооруженных патрулей, блокпостов и броневиков на каждом перекрестке Сити перекрывается той неестественной, лихорадочной активностью, которую демонстрируют жители. Перебоялись, пересидели дома, а теперь им уклончиво, но официально сообщили, что опасность временно миновала. И все с помощью героического спецотряда «Невинные», само собой.

Вместо настоящих нас в новостных роликах показывали, конечно, кого-то совсем другого, но заметить это было некому.

Так что нынешнее состояние простых — и не очень простых — лондонцев отлично характеризовалось словосочетанием «отсрочка приговора». Зачитали постановление о расстреле, рассказали об ордах кровожадных инфицированных зомби, готовых поглотить Лондон, подготовили — а потом в последний момент сообщили, что казнь откладывается. Доблестные вооруженные силы в очередной раз спасли старушку Британию.

Правда, закрытые чуть ранее границы, на всякий случай, открывать не спешили.

Лондон пах странно. Вчерашний кислый, противный запах ожидания и разъедающего мозг страха почти улетучился, уступив место холодному, влажному воздуху с привкусом металла. Наверное, так мог бы пахнуть старый серый авианосец. Или даже какой-нибудь дредноут, ощерившийся во все стороны своими «большими пушками». Холод, влага, порох, остывший оплавленный металл.

С утра снова было пасмурно, блеклые низкие тучи сочились мелким дождем. От Флит-стрит, где мы встречались с Уолтером, меня подбросили до места люди отца Андерсона. И спасибо, что помогли, я, нагруженная килограммами оборудования, выглядела бы в толпе, мягко говоря, странно. Хотя толп на Темпл-авеню, откуда удобнее всего подбираться к нашей цели, как раз и не было. Деловой, престижный район, что вы хотите.

«С того момента, как ты окажешься внутри, действуй самостоятельно. Мы не будем знать, что происходит с тобой, а ты не будешь знать о наших дальнейших действиях. А значит, не сможешь о них и рассказать. Пользуйся связью осмотрительно и только по крайней необходимости.»

Вблизи Гамильтон-хаус впечатления неприступной крепости, в общем-то, не производит. Серое здание то ли из трех, то ли из четырех этажей, высокая крыша, окна украшены лепниной — но так почти у всех зданий в этом районе. Внутренние помещения — мы их с Андерсоном рассмотрели на ноутбуке детально — тоже сюрпризов таить не должны, все довольно просто и предельно функционально, здание несколько раз перестраивали изнутри, чтобы как можно лучше приспособить к выполнению функций бизнес-центра.

«Моментом начала активных действий с нашей стороны будет считаться произнесенная тобой кодовая фраза. „Не могу понять…“ — внимание всем. „Будьте любезны!“ — начало операции. В случае отсутствия сигналов с твоей стороны в течение двух часов с момента проникновения в дом, операция начинается по моей команде. Как поняла?»

Тактика проникновения внутрь оставлена на мое усмотрение. Андерсон советовал через верхние этажи, дескать, меньше вероятность засады. Уолтер вообще не рекомендовал «впутываться в необдуманные и опасные авантюры». А я вот думаю постучаться в парадную дверь — должна же у Руди быть защита от дурака, какая-то система, помогающая не убивать всех тех, кто попытается войти. Это разумно, а значит, возможно. Значит, я как минимум смогу попасть на первый этаж, а уже оттуда прорвусь наверх, найду Руди, найду Алукарда… Старому немцу хватит двух пуль в голову и остальной обоймы в грудь, а Алукард, надеюсь, хотя бы не будет мешать. Главное — чтобы не мешал, а с остальным я справлюсь сама. Только бы Андерсон не подкачал и сделал все, как оговорено.

«Как поняла меня, Виктория?»

Я игнорирую голоса. Это же они к человеку сейчас обращаются, я ничего не путаю? А я в данный момент не человек. Я пуля, с пустой головой, летящая к цели и готовая раскрыться, попав в мягкие ткани, нанеся повреждения, несовместимые с жизнью. «Холлоупойнт», как такие пули называют американцы, или экспансивные пули, способны нанести «раны, достаточно серьезные, чтобы остановить даже самого непримиримого фанатика», как сформулировало британское правительство, размещая заказ на производство боеприпасов в пригороде Калькутты под названием «Дум-дум».

«Виктория, с тобой все в порядке?»

Это Андерсон тревожится через гарнитуру. Зря он так, я же пуля, а пули не способны думать, и, тем более отвечать. Их задача — добраться до намеченной цели, не свернув в сторону и не отвлекаясь на внешние раздражители. На чей-то голос в ушах, например.

Хотя что мы знаем о внутреннем мире пуль?

Звонка у них нет — не стали портить ненужной дребеденью хорошие дубовые двери. Зато к обеим створкам прикручены медные таблички про то, насколько исторически важен этот дом, наверное. А вверху, уже над дверями, висит и бесстрастно фиксирует все камера. Ну и пускай, я тут ничего плохого не замышляю. Мне бы только войти.

Легкость мыслей какая-то необыкновенная, в голове стоит тонкий стеклянный звон.

За отсутствием звонка, стучу вделанным в дерево медным кольцом, получается неожиданно громко. Вряд ли Руди собственной персоной пойдет мне открывать, хотя с другой стороны, если у него напряженка с личным составом…

Додумать не удается — дверь открывается. На пороге высокий, статный мужчина лет тридцати, курчавые темные волосы, аккуратная бородка, безупречный костюм-тройка от Томаса Люина. И совершенно пустой, вежливый взгляд.

— Я могу вам помочь, мисс?

А его, я вижу, не смущает, что перед ним запыхавшаяся девушка с огромной туристической сумкой в руках, куртке-худи, с растрепанными волосами, бледная и сосредоточенная. Совсем не похожая на обычную клиентуру этого почтенного заведения. Что-то с этим приятным дядечкой не то.

Предусмотрительно сканирую тепловым зрением — нет, температура нормальная, значит, не упырь и не вампир, но мозговая активность почти на минимуме, голова у него работает как двигатель на холостом ходу, всухую. Ага, это Руди его загипнотизировал, похоже — разумный подход. Но в нем есть одно слабое место — это я. Сейчас мы его используем.

— Добрый день, сэр, — я сама невинность. — Мне необходимо срочно зарезервировать несколько офисов для деловых переговоров, насколько я знаю, у вас есть таковые?

Для чего-то его же здесь поставили, чурбана кудрявого — зачем, если не для вежливых отказов?

— Сожалею, мисс, — мужчина, похоже, и в самом деле расстроен. — До самой середины года у нас заняты все офисы, кабинеты и холлы, очень большой наплыв заказчиков. Могу порекомендовать вам несколько центров, где, вероятно, найдутся нужные…

— Спасибо, я лучше так, — я ускоряюсь и проскальзываю мимо него внутрь. Мужчина вяло пытается заступить мне дорогу, но ничего у него не выходит. Оказавшись за его спиной, я мягко нажимаю на специальную точку под ухом, с краю челюсти. Кудрявый теряет координацию и оседает на пол. Аккуратно прикрываю дверь — вроде бы, никто ничего снаружи не заметил, а камера внутрь здания не смотрит. Из головы мгновенно испаряются все сомнения относительно верности угаданного практически случайно адреса. Какие уже сомнения, теперь-то? Пуля летит только вперед.

А вообще я, конечно, туплю со страшной силой — сообразила, что сообщников у Руди, скорее всего нет, да и обрадовалась. А про возможность зомбированных слуг даже не подумала, девочка-гений. И не менее умный Андерсон тоже, что самое интересное, ничего такого не подсказал. Очень хорошо мы сработались — два идиота пара.

В нижнем холле, несмотря на хотя и клонящийся к завершению, но все же день, царит полумрак, жалюзи опущены, тяжелые темно-зеленые шторы задернуты. На второй этаж ведет компактная лестница, но и лифты тоже где-то спрятаны, на планах они были. На полу какие-то худосочные коврики, но большая его часть — честный белый полированный камень. Нормально — приближение посторонних я услышу издалека. Это если противников считать посторонними, само собой.

Быстро раскрываю сумку, достаю все необходимое. Большинство помещается в руках и разгрузке, но кое-что приходится упаковать в рюкзак за спиной. Облачение занимает чуть больше двух минут. Конечно, человеку понадобилось бы куда больше времени, только я же не человек сейчас. Я — пуля. Неодушевленный предмет.

Экипировка готова, самое время наметить план дальнейших действий. Скорее всего, Руди стоит искать на втором этаже, он самый вместительный — там один большой конференц-зал, и еще два поменьше. Вполне подходит для оборудования стационарного штаба операций. На третьем этаже если кого и стоит искать, то только Алукарда — там много маленьких комнаток-офисов для краткосрочных бизнес-переговоров. Такие комнаты свиданий на деловые темы, можно сказать.

Итак, первая цель — второй этаж… Практически детская считалочка получается. И никаких лифтов — только старая добрая лестница. Тоскливо все же одной — и непривычно. Эх, Владу бы сюда… Ту самую, нормальную еще Владу, а не психопатку-убийцу, в которую она превратилась позднее. И ведь было же время, когда самой большой проблемой считался поцелуй в клубе по пьяни. Невольно учишься ценить мелкие радости.

Ступенька за ступенькой вверх… Вытертая ковровая дорожка — не следят они тут за порядком, обленились. Второй этаж встречает меня небольшим балкончиком, с которого отлично просматривается фойе — а я его и не заметила поначалу, хорошо, что тут никто не дежурил, а то мне пришлось бы кисло.

Вокруг, кстати, сверхъестественно тихо. Тут хорошая звукоизоляция, наверное — ни с других этажей, ни с улицы не доносится ни единого звука. Можно сказать, тихо, как в могиле, и да, заранее типун мне на мой чересчур болтливый язык.

Второго охранника я, в общем, бездарно прошляпила, и плохо бы мне было, но, по счастью, он оказался почти таким же тупым, как и я, и открыв дверь из коридора на балкончик, буквально остолбенел. Наверное, он не ожидал увидеть дырчатый цилиндр глушителя, направленный ему прямо в лицо. А я, если бы ожидала чего-то подобного, лучше бы подготовилась и спряталась бы. Самый лучший противник — тот, который вообще тебя не заметил. Убивать — это для слабаков. И еще для непредвиденных ситуаций, конечно.

Выстрел звучит не так громко, как я опасалась в этом каменном мешке, почти как щелчок пальцами. Охранник — на этот раз это типичный «государев человек», черный костюм, галстук, темные очки — дергает головой и рыхло заваливается назад, в полуоткрытую дверь, подхватить его я не успеваю. Неожиданно все случилось, что и говорить. Ладно.

Переступаю через труп, сканирую окружение — все тихо. Коридор тут играет роль такого небольшого тамбура — тонкие деревянные двери со стеклянными вставками на роль заграждений подходят слабо. За вторыми дверями не проглядывает ничего — сплошь темно. Что ничего не доказывает и не радует, конечно — хотя и тепловое зрение пока не дает повода для беспокойства. Придерживаю оружие одной рукой, другой осторожно поворачиваю бронзовую ручку, без скрипа открываю дверь и ступаю внутрь.

И меня окутывает тьма.

* * *

Зима в наших краях — это не совсем то, что обычно рисуют на картинках. Снег выпадает буквально на два дня, а с наступлением оттепели — очередной из десяти в месяц — превращается в холодную грязную кашу, идти по которой удовольствия мало. Хорошо, конечно, что со снабжением ситуация у нас уже чуть-чуть поправилась, по сравнению с прошлым годом, и вместо собственных разрушенных кроссовок на нас уже хорошие американские ботинки, высокие, легкие, с усиленным носком и пяткой. И водонепроницаемые, ясное дело.

Задача у нас в тот раз была простая — разведать окрестности вокруг ТЭС, оценить повреждения здания и оборудования, в боестолкновения не вступать, от огневого контакта уклоняться, отмечать нахождение противника на карте, при необходимости быть готовым наводить минометы и артиллерию. Санаторий, а не задание, как нам казалось. Пять человек на такое — слишком много, конечно, но зато как повезло этим пятерым! Мне в том числе, конечно.

Неприятности начались быстро. Сначала сорвал растяжку Денис Головин, и хотя он шел крайним справа, и даже успел отпрыгнуть, вовремя все сообразив, пару осколков в верхнюю часть бедра поймать все же удалось. Вместе с Димой Кучером его отправили обратно на базу. И, как говорилось в веселом стишке про негритят, «их осталось трое». Никита Чкалов, вечно ухмыляющийся пулеметчик, Вадим Косарев, наш командир, и я.

Вторая неприятность проявилась уже на подходе к объекту — группа поддержки на точку встречи не вышла. Соседняя рота, которая должна была прислать подмогу, не отвечала. Мы с Никитой молчали, ожидая. Командир должен был принять решение. В частью оборванных и искрящих, частью натянутых на согнутых бомбардировками столбах подвывал злой январский ветер.

— А и хрен с ними, — решил наконец Вадим. — Продолжаем выполнение.

И мы двинулись вперед.

Тут, кстати, самое время спросить: тебе что, больше всех надо было? Психопатка чертова, дура рыжая, какого дьявола ты поперлась в самое пекло, где течет настоящая кровь, где по-настоящему, по-страшному умирают, да еще и имеешь теперь наглость что-то такое высказывать по факту? Сидела бы спокойно на заднице, сопела в две дырки. А еще лучше — уехала бы, и родителей увезла, пока можно было. А теперь-то уж — что плакать-то? И зачем?

Вопрос серьезный, на него необходимо ответить.

Во-первых — за шкафом. Дебильные вопросы ярко иллюстрируют уровень спрашивающего. Это не считая того, что понижают и общий уровень отвечающего тоже. Если он, конечно, решит на них отвечать.

Во-вторых, отступать — это глупо. Это не в традиции. Мои предки жили на этой земле столетиями, и никакие уроды не смогут меня отсюда выбросить. А уж тем более, выгнать. «Ничто нас в жизни не может вышибить из седла — такая уж поговорка у майора была», ну, вы помните, наверное. Не отступать и не сдаваться, пока не исчерпаны все возможности к обороне, да и после этого тоже отступать не стоит — это для малодушных.

Ну и напоследок…

Сначала война стала для меня личным. А потом разрослась, распространилась, окутала мир вокруг непроницаемым черным пологом, и стала общим. Всеобъемлющим. Всепоглощающим. Когда я видела сожженные машины с семьями внутри. Когда от голода забывали слово «творог» и «апельсин» дети. Когда старушка из села, которое мы эвакуировали, и которого не найдешь теперь уже на карте, мягко отодвинула мою протянутую руку и сказала «Спасай сначала деток, внучка. Меня не надо». Я пыталась. Я честно пыталась.

Нас просто было слишком мало. Мы были бодры, мотивированы и готовы к действиям, но нас банально не хватало на все задачи. Несколько десятков человек на здоровенный город. Большинство решило именно так: «пересидим, авось что и образуется». Просто так, само по себе. А образовывать это самое «что» они любезно доверили нам. А мы, в свою очередь, честно пытались. Шли вперед, падали, умирали, и снова вставали, не желая и не умея отступить со своей истерзанной взрывами и кровью земли. Примерно тогда и оттуда и начался мой путь, приведший в итоге к уже знакомой кирпичной трубе ТЭС.

Идти было несложно — особых разрушений в этом районе все-таки старались до недавнего времени не допускать, инфраструктура была нужна всем. Но потом уроды, надо полагать, решили, что этот конкретный город вернуть в «единую и неделимую» уже не получится. И был дан приказ — разрушить все.

Правда, как обычно, уроды и тут налажали, большинство артиллерии отстрелялось по каким-то вымышленным координатам, метрах в пятистах, где был пустырь под застройку, и только косо торчали бетонные сваи с ржавой щетиной арматуры наверху. В саму станцию угодил буквально десяток снарядов. Вокруг было тихо и влажно, повисшая в воздухе водяная пыль — не дождь и не туман — затрудняла обзор и скрадывала звуки. Пустой железнодорожный переезд, который мы миновали, казался воротами в неизвестный мир.

Вадим еще раз запросил группу поддержки по рации, матюгнулся и со злостью сунул аппарат в разгрузку.

— Никакого порядка, черти! — утер он потное лицо. — Ну, значит, выполняем все самостоятельно, приказ никто не отменял.

Мы приблизились метров до ста. Станция производила впечатление давно брошенного и никому больше не нужного объекта — на стенах, обмотанных колючкой, лениво покачивались обрывки какого-то целлофана, облупленные механические ворота застыли посреди грязи в промежуточном — не открыто, не заперто — положении, а голые деревья протыкали воздух безжизненными черными ветками.

— Троих мало, — пожаловался внезапно Вадим. Глазами он без конца обшаривал серую унылую коробку, а пальцы все выбивали напряженную дробь на цевье автомата. — Велика, зараза, ее только обойти, без правильного осмотра, без нормального периметра — минут сорок нужно. А у нас, что характерно, через сорок пять — уже сеанс связи с докладом. И эти, — он зло кивнул на рацию, — тоже как нарочно свинью подложили. Союзнички, блин…

Я прислушалась. Полная тишина, сверхъестественная, будто в прошлое нырнула, за миллиард лед до нашей эры.

— Командир, — шмыгнула я носом. — По-моему, тут давно никого нет. Я бы такая, что зашла внутрь, да и оценила повреждения котлов, градирен вон тех здоровенных за зданием, и всего прочего. А потом уже и отчиталась бы по всей форме.

Вадим фыркнул.

— Мария Батьковна, ты что такое городишь с утра пораньше? Что говорит по поводу твоего рационализаторского предложения учебник тактики?

— Учебник говорит, что так нельзя, — согласилась я. — Сначала осмотр, разведка, периметр, и только потом — заход. Но пока мы тут стоим, задача все равно не выполняется… а город продолжает сидеть без света и тепла.

— Ну, вот только не надо вот этого тут… — поморщился Вадим. Никита молчал, поглядывая то на меня, то на него. — Город сидит… Можно подумать, я сам не отсюда. Можно подумать, у меня там не за кого волноваться.

— Но люди ведь ждут, — робко сказала я. — Свои. Наши.

Вадим долгим взглядом уставился на трубу. Наверное, представлял, как, если все пройдет благополучно, уже через пару дней из этой трубы пойдет густой серый дым, получающийся от сжигания мелкодисперсной угольной пыли, превращающей воду в пар, а пар — через турбину и генератор — в тепло и электроэнергию для целого города. Несколько тысяч людей, застигнутых зимой и войной в липком, ползучем, пробирающем до костей холоде.

Нас было мало, и мы были очень, очень молоды — мне, самой старшей, только-только исполнилось двадцать три.

— Ладно, — сказал Вадим, решительно дернув головой. — Давайте внутрь. Осторожно, аккуратно, с толком, чувством и, что характерно, расстановкой. Но в темпе. Потому что наших — тут ты права все-таки, Машка — надо спасать.

* * *

Конечно, внутри была засада. Рассчитанная именно на таких вот романтических разгильдяев, как мы — ломанувшихся внутрь без рекогносцировки и нормального огневого прикрытия. И развернутая по-умному — то есть так, что большую часть работы по собственному уничтожению сделали мы сами.

Внутри станция выглядела пустой ржавой скорлупой, опутанной сложной кровеносной системой труб и трубочек, тянущихся по всем трем этажам. Гигантские чаны непонятного предназначения закрывали обзор, а с дырявого потолка сочилась струйками вода. Грязный пол засыпала кирпичная крошка, шифер и куски листового железа с крыши, и еще какой-то непонятной судьбой принесенные ветки.

— Критических повреждений внутренней инфраструктуры не наблюдаю, — сказала я. — По-моему, серьезно чинить тут нужно только само здание.

— Это хорошая новость, — серьезно сказал Вадим. Он немного расслабился и уже спокойнее поглядывал по сторонам. — Пройдемся по этажам. Маша, ты на второй, Никитос — на третий.

— Где справедливость-то? — вздохнул пулеметчик, перехватывая свой тяжелый агрегат поудобнее. — По логике же боец с более легким снаряжением должен…

— Разговорчики!

Второй этаж был пуст и тих, с потолка облетала оставшаяся краска и падали крошки цемента, а в темных, сырых углах шевелились рваные бумажные тени. Коробка здания была брошена и необитаема — теперь это было совершенно понятно.

— На втором чисто, повреждения незначительны! — высунувшись из какого-то технологического окошка, прокричала я Вадиму в центральный зал. Справедливости ради, я обошла еще не весь этаж, остался еще маленький коридор за углом, но что там, за этим углом может таиться такого страшного и опас…

Мелодично звякнула тонкая металлическая струна растяжки. Упала и покатилась ко мне черная ребристая тушка гранаты. «Третий этаж — чисто!» — весело рявкнул откуда-то сверху, из другого мира, Никита, громко гупая своими ботинками. Страха не было совсем, было ясное понимание того, что пришла смерть — в закрытой со всех сторон кишке коридора бежать от осколков было некуда.

Растяжку установили со знанием дела, перед поворотом коридора, не доходя до него метров трех, в темной, неосвещаемой части. Бежать вперед — нельзя, за углом может быть еще одна граната, назад — бесполезно, догонят осколки. Я, похоже, поступила нестандартно, сиганув в ближайшее пустое, без стекол, окно. Наверное, смерть в полете показалась не такой страшной, как медленное умирание в пустынном полутемном коридоре?

Сработала моя задумка только наполовину. За окном, как выяснилось, был небольшой железный балкон, о него я и треснулась. Большое везение, казалось бы. Да только когда внутри бахнул взрыв, вся эта конструкция — коридор, балкон и все остальное — успешно рухнула вниз.

Вместе со мной.

Кажется, меня ненадолго все-таки вырубило — потому что, придя в себя, я обнаружила, что все уже, в общем-то, закончилось. И падение, и наша бесславная разведка, да и жизнь, похоже, подходила к концу. Где-то вдали короткими, экономными очередями слышалась стрельба, кто-то за пределами поля зрения громко, не таясь, перекликался, а меня плотно, надежно придавило к полу обрушенного балкончика изогнутыми, деформированными от падения поручнями. А на поручнях, сверху, для верности, видимо, лежал кусок бетонной плиты, так, что дышать я могла, да и ребра, судя по ощущениям, были целы, но тяжесть на груди давила и давила. И это, в общем-то, было хуже всего.

Автоматные очереди как-то внезапно затихли, хлопнул одиночный винтовочный выстрел. У нас винтовок не было, значит… значит, все. Как минимум, минус один. А судя по наступившей тишине, упавшей на глухие еще после падения и взрывов уши, скорее всего, минус все. Включая меня.

Боли я не чувствовала никакой, только сердце билось в груди как ненормальное, да руки и ноги била дрожь, которую никак не получалось прекратить. Шоковое состояние, слишком много адреналина в крови.

Где-то из-за головы послышались приближающиеся шаги. В голове все еще стоял звон, повернуть ее не получалось, так что оставалось только слушать. Человека два, максимум три. Шагают уверенно, ничего не опасаются. О чем-то коротко переговариваются — язык не разобрать. Потом уже под самым ухом заскрипел щебень и стало понятно — все, пришли.

— Ты гляди, что у нас тут образовалось, — порадовался кто-то. Я все еще видела плохо, белое небо из-за дырявой крыши слепило и забивало весь обзор, поэтому только самым краем глаза отметила черный смазанный силуэт где-то на периферии. — Девчонка!

— Бывает, — согласился второй голос. — Сепары сейчас всех гребут, людей у них мало. Но у нас нет половой дискриминации по этому вопросу. Девчонка или нет — застигнута с оружием в руках, значит, террорист и бандит, и подлежит ликвидации.

Лязгнул затвор.

— А может, оставим? — предложил, странно растягивая слова, третий голос. — Выбраться она отсюда навряд ли сможет. Пускай полежит… подумает о своем нехорошем поведении. Денька два.

Я почти не слушала. Шум в ушах не прекращался, и я понимала, что это такое — признаки начинающегося гидростатического отека легких. Он образуется даже без механического повреждения грудной клетки, просто за счет постоянной неослабевающей нагрузки, например, бетонной плиты на груди. Отток артериальной крови из легких постепенно слабеет, в то время, как приток остается на прежнем уровне, и в результате легкие буквально набухают кровью, вытесняя весь воздух. Такими темпами, думаю, у меня есть еще минут двадцать-тридцать, а потом у меня остановится дыхание, изо рта пойдет густая красная пена, и я умру.

Так что меры пресечения, которые выбирали уроды, меня, честно сказать, уже мало волновали.

Обладатель второго голоса — командир, надо полагать — некоторое время молчал. Взвешивал варианты, наверное.

— Нет, — решил наконец он. — Мы ж не звери какие. Все по закону должно быть, по правилам.

Он подумал еще немного.

— По-европейски.

В голове начинали путаться мысли. Почему так и не вышла на связь группа поддержки? Зачем Вадим послушался меня, мы же не должны были даже заходить? На базу сегодня должны были горючку подвезти, запустить дизель-генератор и нагреть воды на весь личный состав, баню обещали, а я тут лежу и умираю, черт, как не вовремя получилось…

Я истерически хихикнула. Хотя бы родителям не придется страдать, когда им скажут о последнем героическом бое их любимой Машки. Потому что нет у меня родителей. Кончились в тот самый день, когда какой-то уродский оператор «градов» решил выпустить свой пакет по частному сектору, по аккуратным рядам заросших деревьями кварталов.

— Веселая, — одобрительно заметили сбоку. — Люблю, когда веселые. Уходить из жизни надо легко, без сожаления.

Широкий, темный силуэт заслонил все.

— Давай, дивчинка, — спокойно сказал голос. — Война идет, сама понимать должна.

И как уже все поздно, и как уже все неважно, и как хочется жить, мама, мамочка, как же хочется жить…

Он выстрелил мне в сердце.

* * *

В общем-то, сразу было понятно, что интеллектуальные умозаключения — это не совсем мое. Даже увидев как минимум двух загипнотизированных человек, послушно исполняющих чужие приказы, я не смогла сделать следующий шаг и предположить, что Руди сможет заворожить и меня тоже. Ну, да, я вампир и, по идее, неважно поддаюсь стандартному гипнозу, но ведь и Руди тоже противник, мягко говоря, нестандартный.

Короче говоря, я затупила. За что и расплачивалась теперь.

Комната вокруг меня продолжала вращаться, да и не было у меня уверенности, что это вообще комната. И ощущения продолжали оставаться… странными. Вот представьте себе, что вошли в темную комнату, нащупали с трудом выключатель, да и включили несколько ртутных ламп, которые у нас в маркетинговых целях упорно называют «энергосберегающими». Им всегда нужно некоторое время на разогрев, чтобы выйти на рабочую мощность, а первые секунды они всегда светят вполсилы, едва-едва. Вспомните ощущение этого серого, тусклого света, в котором движешься почти вслепую, ничего толком не видя. Вспомните это неприятное чувство широко открытых глаз, которым не за что зацепиться в мерцающем, обманчивом полумраке.

Именно такая мгла сейчас и плавала темным непрозрачным туманом повсюду вокруг меня. Вот только исчезать и рассеиваться она что-то не собиралась.

— Добрый вечер, Fräulein! — издевательский голос доносился, казалось отовсюду. — Всегда рад новым гостям в своей скромной обители.

— Не могу понять, — только и смогла я выдавить из себя. Определить свое положение в пространстве по-прежнему не получалось, во рту стоял кислый привкус, все органы чувств бунтовали против такого бесцеремонного к себе отношения.

— Конечно! Конечно, не можете! — обрадовался невидимый Руди. — Должен сказать, ваши действия вызывают у меня только восхищение. И еще, может быть, зависть. Последовать за своим командиром, не имея ни малейшего впечатления, что вас может ждать — разве это не похвальное стремление?

Кажется, не стоит его разочаровывать суровой правдой. Радостный Руди — это еще полбеды, а вот если мы увидим Руди разгневанного — кто знает, что из этого выйдет?

— Но дело не только в преданности, — продолжал штурмбанфюрер. — Вы продемонстрировали немалый интеллект и внимательность, когда сумели собрать воедино все те маленькие шарады, что я подбрасывал вашему, признаюсь, не слишком умному руководству, и установить мое местонахождение. Прекрасно, просто прекрасно! Весьма впечатляет.

Тут он Интегру, конечно, уел. А мерзкая серая муть вроде бы начинает помаленьку рассеиваться, или мне это кажется?

— Тем не менее, Fräulein, хотя мне и жаль вас разочаровывать, вы проделали весь этот путь напрасно, — сожалеющим видом уронил Руди. — Алукард мне был и вправду нужен, но вот в вас я не испытываю никакой необходимости. Так что придется, видимо, с вами попрощаться навсегда.

Люблю, когда решение о моей смерти принимается вот так, спокойно, рассудительно, даже весело в чем-то.

— С другой стороны… — задумчиво продолжила длинная высокая фигура, которую я вижу с каждой секундой все более и более четко, — возможно, я смогу найти применение и вам. К сожалению, мой друг Алукард сейчас не в лучшей форме, и ему не помешает чья-нибудь квалифицированная помощь.

Руди сверкнул широкой ухмылкой с отличными зубами, отпил что-то темное и густое из бокала в руках, и закончил мысль.

— Помощь — и кровь.

* * *

— Что с ним? — вопрос вырывается раньше, чем я успеваю его обдумать. Но оно и к лучшему — теперь Руди еще больше убежден, что я беспокоюсь за Алукарда, а не пытаюсь оценить и увеличить свои шансы на победу.

Штурмбанфюрер улыбается и делает еще один неспешный глоток.

— Соблаговолите взглянуть.

Мы в большом, просто, но со вкусом обставленном зале, похожем на конференц-холл. Длинный стол белого дерева, простые, без завитушек и разных гнутых ножек стулья, никакой роскоши, вроде лепнины на потолке или свисающих люстр в духе восемнадцатого века — только несколько больших плазменных экранов на стене, камера на треножнике в углу, да проектор под потолком. Ну, понятно — это чтобы всякие презентации показывать, и рекламировать себя любимых. Очень функционально все.

А еще, пока я была в своем измененном состоянии сознания, из разгрузки пропало все оружие. Это понятно — галлюцинации, конечно, галлюцинациями, но оставлять противнику хотя бы крошечный шанс на победу никто не собирается. Руди все же по-немецки предусмотрителен и методичен.

Тем временем, штурмбанфюрер пижонски щелкает громоздким пультом, и на одном из экранов появляется картинка — до невозможности белая комната, где рядом, бок о бок, стоят две кровати. На одной лежит бледный как смерть (то есть чуть бледнее, чем обычно) Алукард, на другой же…

Я некоторое время вглядываюсь в худое бородатое лицо. Нет, никогда его раньше не видела, но что-то общее в чертах и правда есть.

— Да, это его сын, Михня, — неразборчиво подтверждает Руди, снова присосавшись к бокалу. — К сожалению, я нашел его слишком поздно, и чтобы просто выжить ему, скорее всего, понадобится еще очень много крови. Крови высшего вампира, разумеется.

Я с опозданием замечаю стойки для капельниц, висящие на них пустые пакеты для крови, трубочки, тройники — и иглы, воткнутые в вены обоим лежащим. А, и еще человек в белом халате, внимательно следящий за какими-то показателями у себя на планшете, тоже в глаза бросается не сразу.

— Герр Нэпир, каково состояние пациентов? — вежливо интересуется Руди по громкой связи. Мужчина вздрагивает и поворачивается к экрану лицом.

Ага, а нервная дрожь ведь означает, что не все мозговые функции ингибированы, он, скорее всего, подвергся гипнозу в меньшей степени и наверняка сохраняет определенную свободу действий, в отличие от безмозглых охранников снаружи. Наверное, потому, что у него и задача более важная — поддерживать Алукарда с сыном в живых.

— Господин Руди, сэр, — сбивчиво рапортует человек по имени Нэпир. — Состояние стабильно тяжелое, объект один крайне слаб, несмотря на все процедуры. Объект два держится несколько лучше, но в силу наших… мероприятий его состояние также медленно ухудшается.

— Объект один — это Михня, — любезно поясняет мне Руди. — А второй, естественно — твой любимый хозяин. Мы забрали из него уже почти два литра крови, заменив их плазмой, но пока Алукард слишком слаб, чтобы продолжать дальнейший отбор. Полагаю, однако, что твое появление сможет исправить ситуацию.

Он снова широко улыбается и взмахивает полупустым уже бокалом.

— Гордитесь, Fräulein! Ваша смерть окажется полезной!

Так, это мы уже проходили: «Умереть, принеся пользу родной стране», спасибо большое. Старая, отвергнутая уже концепция. Большинством голосов было признано, что куда лучше остаться в живых и победить. Победить — оставшись в живых. А с Руди, кстати, пора уже что-то решать, а то мы чрезмерно заигрались в его шизофренические планы с перекачкой крови и рождением нового, полностью подконтрольного штурмбанфюреру, Алукарда.

К счастью, он сам помогает мне в выборе стратегии. Одним глотком допивает оставшееся, резко выдыхает и с сожалением глядит в пустой бокал.

— Надоело это пойло… сейчас бы чая какого-нибудь. Фруктового, скажем. Но ведь не распорядишься — злая Fräulein порешила всех слуг. Почти всех, я хотел сказать.

Голова начинает работать как компьютер. Фруктовый чай — откуда у Руди это желание? Он тоже приложился к крови Алукарда и теперь постепенно и незаметно приобретает его привычки? Необычно, но не сказать, чтобы совсем невероятно, в этом мире и с этими ребятами может случиться все, что угодно. Какие выгоды это несет для меня, как я могу это использовать? А вот как.

— Вам просто не следовало использовать посторонних людей, штурмбанфюрер, — говорю я. — Промывать им мозг, заставлять выполнять ваши приказы. Вам следовало довериться тем, кто не предаст никогда — скажем, родственникам. Ох… — я делаю вид, что вспоминаю, — ведь вам этот вариант не подойдет. Ваш единственный сын предал вас и ваши идеи, он отрекся от национал-социализма и всю жизнь делал вид, что и вы были готовы сделать так же. Мои соболезнования, Руди. В отличие от Алукарда, вам крайне не повезло с родней.

Штурмбанфюрер улыбается, но это натужная улыбка.

— Зачем же вы так, Schatze? Мне казалось, мы так хорошо достигли взаимопонимания…

— Какое уж тут взаимопонимание с человеком, от памяти о котором отказался даже родной сын? — удивляюсь я. — Вы серьезно думаете, что этот дурацкий план может сработать, престарелый вы неудачник?

Глаза Руди на секунду полыхают красным.

— Ты ходишь по очень тонкому льду, девочка, — говорит он медленно. — Помимо того, что самой тебе уже не жить — это понятно — я все еще сохраняю способность нажатием всего одной клавиши обратить половину Лондона в упырей. Ты же не хочешь этого, верно?

— Мне уже все равно, — улыбаюсь беззаботно. — Как вы правильно заметили только что, мне так и так не жить. Не могу отказать себе в удовольствии высказать древнему шизофренику все, что о нем думаю. Так вот: ни черта у тебя не выйдет. Тебя убьют, тело сожгут, а пепел развеют. А про тебя, Рудольфа Гесса, вообще забудут — ты никому не интересен. От тебя открестилась даже твоя семья, и именно таким ты и останешься в истории — полубезумным маньяком, у которого — и это важно — ничего не вышло. Ты неудачник, Руди. Смирись с этим, а лучше всего, застрелись. Рекомендую револьвер Алукарда, который ты у меня отобрал — он большой и надежный.

Штурмбанфюрер несколько секунд молчит, только губы дергаются. Неслабо, по всей вероятности, я его задела.

— Тебе действительно этого хочется, du, kleine Tusse? — скрипит наконец он. Ух ты, даже голос сел. Руди поворачивается к столу, разворачивает ко мне один из ноутбуков. На экране — карта Лондона, испещренная красными точками. И здоровенная надпись поверх всего: «Seelöwe Zwei: Programmanfang». — На самом деле? Всерьез?

Я улыбаюсь. Улыбка медленно разгорается в уголках рта, бьет в отшатнувшегося штурмбанфюрера и тонет в его расширенных от бешенства глазах. Внутри.

— Будьте любезны.

Руди нажимает кнопку.