Валентина не хотела входить. Она стояла у дверей гостиницы. Лантье, который окончательно просыпался лишь после первой чашки кофе, узнал ее издали. Он не был готов к ее визиту, во всяком случае, не назавтра спозаранок. Но она, похоже, думала об этом всю ночь, не сомкнув глаз, и теперь стояла здесь с твердым выражением лица: решение было принято.

– Валентина, добрый день, – сказал Лантье, выходя на крыльцо. – Прошу вас. Давайте выпьем кофе.

Она держала корзину двумя руками, чуть на отлете, покачивая ее. Лантье подумал о ее отце, политагитаторе, на которого она, по мнению Габара, была похожа. Валентина явно принадлежала к породе людей, способных выпалить из ружья по дому, принадлежащему богатеям, но оробеть, если их туда пригласят. В итоге он уговорил ее, и она решилась.

Идя рядом с ней по коридору гостиницы, где на оклеенных обоями стенах висели картины, он понял, отчего она упиралась. Там, у себя, она вполне соответствовала обстановке. Но здесь самодельное платье и башмаки на деревянной подошве делали ее похожей на судомойку.

Он отвел ее на ту половину, что выходила на задний двор, туда, где на небольшой террасе стояли садовые стулья. Здесь, снаружи, она выглядела более уместно, чем в гостиных с оштукатуренными под мрамор стенами.

Он попросил принести кофе. Она отказалась от всего. В этом отказе чувствовалось доведенное до предела нежелание брать что бы то ни было из рук тех, кого она считала врагами. Такой принцип в более умеренной форме выглядел бы заслуживающим уважения и даже таящим некую опасность. Но в крайнем своем выражении и притом по отношению к самым малозначительным вещам казался забавным и даже ребячливым.

Валентина поставила корзину на пол и для виду порылась в ней, стараясь сохранить самообладание. Когда служанка принесла Лантье кофе и они остались одни, она без всяких преамбул перешла к делу, сердито глядя на следователя:

– Ну ладно, да, я хочу его видеть. И хочу, чтобы он это знал.

– Я говорил ему, но… – тихо ответил Лантье.

– Разумеется, он сказал «нет». Но нужно, чтобы вы передали не только это.

Она произнесла это тем же нежным тихим тоном, что и Лантье. И этой простой интонации было достаточно, чтобы оттенить ту ярость, что поднималась в ней при мысли об армии.

– Что конкретно вы хотите, чтобы я ему сказал?

– Что я должна его видеть. Что так надо. И что я этого хочу.

– Положитесь на меня. Я лично приду к вам передать его ответ, если он согласится.

– В этом нет необходимости.

– Почему?

– Я буду дожидаться в городе.

Лантье удивленно вздернул бровь.

– Я знакома с одной торговкой-зеленщицей, она продает овощи на рынке неподалеку от нас. Она приютит меня на столько дней, сколько понадобится. Она живет сразу за рынком.

– Отлично.

– Он имеет право получать письма?

– Да, но надзиратель вскрывает их и читает.

– В таком случае придется передать на словах… – прошипела она. Валентина встала и, подхватив свою корзину, уперла ее в бедро, как прачка. – Скажите ему, что, когда он вернулся, понял все неправильно. Это был товарищ.

– Вы хотите сказать, что он…

– Я не к вам обращаюсь, а к нему. Только к нему.

Девушка смутилась, и это так отличалось от обычной для нее сдержанности. Едва попрощавшись с Лантье, Валентина стремительно ушла. Он не пытался ее удержать.

* * *

Прибыв в тюрьму, чтобы принять последнюю исповедь Морлака, следователь был поражен тишиной, царившей на площади. Вильгельма и след простыл, лая больше не было слышно. Лантье спросил у Дюжё, что стало с собакой.

– Пес дошел до ручки, шутка ли столько лаять без передыху! Этой ночью он наконец заткнулся. При свете луны я увидал, что он лежит вытянувшись вон там. Я решил, что он околел. Сказать по правде, меня бы это не расстроило. Но нынче утром сиделка, которая принесла суп, рассказала мне новости.

– Ну и где он? Вы ведь знаете, этот пес важен для моего расследования. Это существенный момент правонарушения. Он вроде как соучастник или вещественное доказательство.

– Собака находится напротив, в одном доме. Видите улочку, что отходит наискосок от площади? Вот там, на первом этаже. Первая дверь.

– Вы ходили туда?

– Я не имею права покидать свой пост.

– Да, верно. В таком случае я отправлюсь туда сам.

Лантье пересек площадь, гадая, зачем он выдумал насчет вещественного доказательства. Вполне можно было судить Морлака, не выставляя его пса перед трибуналом. Все зафиксировано в жандармском протоколе, а его собственный рапорт о расследовании дополнит протокол. Истинная причина была куда глупее. Ему хотелось увидеть этого пса. Пытаясь разобраться, что произошло на самом деле, он преследовал личный интерес. Сообразив это, Лантье улыбнулся, но все же решил, что не станет поворачивать назад.

Указанный Дюжё дом представлял собой низенькую хибару, зажатую между двумя доходными домами. Эта развалина уцелела от прежнего квартала лачуг, понастроенных еще в ту пору, когда на месте нынешнего города была деревня – цепочка одноэтажных домишек, вытянувшихся вдоль дороги. Дверные косяки были выложены камнем, вверху на перемычке виднелась неумело высеченная полустертая дата: 1778.

Лантье стукнул бронзовым дверным молотком в форме руки. Тотчас в доме откликнулась женщина, крикнувшая: «Войдите!» Он оказался в темной прихожей, откуда попал в маленькую гостиную. Запахи затхлости от потертых ковров и застывшего жира впитались в занавеси и обивку кресел. Судя по спертому воздуху, в этом закутке понятия не имели о теплых деньках. В обычную погоду, то есть на протяжении всего года, комната никогда не проветривалась. Да и открывались ли тут вообще окна!

Гостиная была так плотно заставлена мебелью, что двигаться здесь можно было с трудом. В центре стоял маленький овальный столик. Между ним и мраморным камином с нависающим колпаком умудрились втиснуть большой диван. На этом диване, прямо на покрывале, наброшенном наспех, чтобы защитить гобеленовую обивку, лежал Вильгельм.

На фоне бледно-розовой ткани пес в самом деле выглядел совсем скверно. Лантье, видевший его на ярко освещенной площади, не отдавал себе отчета, как он исхудал. Резко обозначившиеся ребра, впалый живот, тяжелое дыхание, со свистом вырывавшееся из грудной клетки. На тусклой, с проплешинами шерсти виднелись шрамы. Совершенно выбившийся из сил пес медленно смежил веки, он даже не поднял голову, когда следователь подошел к нему, чтобы погладить.

– Видите, в каком он состоянии? Бедное животное…

Старуха, произнесшая эти слова, передвигалась по комнате, держась за мебель. На ней был парик, который она не потрудилась как следует закрепить, так что он съехал набок, как берет.

– Я подкармливала его каждую ночь. А соседи приносили ему попить, но он лаял не смолкая в такую жару, это его доконало.

Лантье кивнул. Присев на валик дивана, он гладил пса по холке, как тогда на площади. Вильгельм закрыл глаза, дыхание его стало чуть спокойнее.

– Вы, наверно, ветеринар? Вас, должно быть, позвал господин Поль. Он обещал мне.

– Нет, к сожалению, я не ветеринар.

Лантье опасался, что сейчас она спросит его, что он тут делает, но старуха, направляясь на кухню, продолжала:

– Заметьте, ему вовсе не нужен ветеринар. Мы-то понимаем, что ему, бедняге, надобно. Прохлада, питье и еда. Вот и все.

– Вы будете держать его здесь?

– Сколько он захочет. Но, бьюсь об заклад, как только ему малость полегчает, он опять примется брехать перед тюрьмой, коли хозяина не освободят.

Она вернулась, неся кувшин для умывания, старый, с потрескавшейся эмалью.

– Чертовы военные! – выкрикнула она.

Лантье вздрогнул. Это она ему? Что он должен ей ответить? Но, приглядевшись, он понял. Старуха хваталась за мебель, чтобы нащупать дорогу, так как почти ослепла. Один глаз у нее заволокло бельмом, другой глядел куда-то вверх. Она вряд ли толком разглядела его форму.

– А вы знаете его хозяина? – спросил Лантье.

– Кто ж его не знает. Это парень из местных. Что он сделал плохого?! – воскликнула старуха.

Лантье понравилось, что кто-то говорит с ним, не зная, кто он такой, понятия не имея о его официальной миссии.

– Ничего! – ответила она сама себе. – Он творит лишь добро. Он этим мясникам напрямик сказал, что думает. Конечно же, это им не понравилось, и они теперь мстят.

– Военные?

– Ну да, вся эта клика! Генералы, политики, которым они служат, торговцы оружием. Все, кто послал здешних мальчиков на смерть.

Машинально старуха обратила незрячий взор на посудный шкаф, втиснутый между окном и перегородкой прихожей. На полке стояли три фотографии в рамочках – три неоперившихся юнца со спокойным, полным надежды выражением лица. Самому старшему на вид было не больше двадцати пяти. Чуть в стороне висела рама побольше с покоробившимся снимком: мужчина в форме саперных войск в полный рост.

– Мой сын и три внука, – сказала старуха, будто почувствовав, что Лантье тоже повернулся к фотографиям.

– Они все…

– Да, в один год. В тысяча девятьсот пятнадцатом.

На миг воцарилось молчание, потом женщина засуетилась, чтобы скрыть свои чувства. Она сунула в пасть Вильгельма резиновую трубку и подняла кувшин, чтобы потекла вода. Пес с шумом глотал. Он кашлял и задыхался, но продолжал пить, будто понимал, что это ему во благо.

– И что вы станете делать, если они приговорят его хозяина? Будете держать пса у себя?

– Если приговорят? Вот несчастный! Надеюсь, Господь такого не допустит. Четыре года они гнали наших мальчиков на смерть, но теперь-то война окончена. Префект, жандармы и все те, кто уклонялся от призыва, – скорее, это они должны за все ответить. Если они приговорят этого парня, будет большая беда.

Пес хватанул воды, и она вылилась из пасти, замочив покрывало.

– О черт! Я слишком сильно наклонила кувшин. Тише, мой красавчик, тише!

Она убрала кувшин и свернула трубку. Вдруг до нее внезапно что-то дошло, и, устремив мертвые глаза на Лантье, она спросила:

– А вы-то кто будете, в самом деле?

Лантье, поколебавшись, произнес:

– Друг.

– Собаки? – усмехнулась старуха.

– Ее хозяина.

Испугавшись, что она примется расспрашивать, ему придется лгать и это повлечет за собой досадные последствия, он спешно проговорил:

– Извините, мне пора. Я еще вернусь. Заботьтесь о нем хорошенько. И спасибо вам. Большое спасибо.

Следователь направился к выходу. Затворяя за собой дверь, он услышал, как старуха со смешком проговорила, обращаясь к Вильгельму:

– Ну и странные друзья у твоего хозяина!

* * *

Лантье потратил не так уж много времени на визит к старухе. Когда он вернулся в тюрьму, на колокольне монастырской церкви едва пробило девять часов. Сразу было видно, что Морлак его ждал. В заключенном произошла решительная перемена. Он уже не подвергался допросу следователя, он жаждал его.

Одной из привлекательных сторон армейской жизни является то, что когда приказ отдан, отменить его может лишь другой приказ. Поскольку накануне Лантье ничего не сказал Дюжё, последний привел заключенного и следователя прямо во дворик позади здания и затворил дверь, предоставив им начать диалог. Время от времени он приближался к двери и, успокоенный, отходил.

Морлак на этот раз повел офицера к каменной скамье, которая как нельзя более кстати оказалась прямо на солнце.

– Предупреждаю вас, сегодня разговор будет долгим.

– Я располагаю временем.

В замкнутом пространстве дворика ночная прохлада сохранялась, как на дне колодца, и падавшие сюда солнечные лучи были ласкающими и теплыми.

– Я рассказывал вам про тысяча девятьсот шестнадцатый – год моего прибытия на Восточный фронт. Год напрасных страданий. После яростных наступлений нагрянула зима, в горах все обледенело, потом начались раздоры между теми, кто составлял эту Восточную армию. Они именовались союзниками, но кого это могло обмануть?.. Каждый преследовал свои собственные цели. Для англичан это был путь в Индию. Свою роль в Салониках они стремились свести к минимуму. Будь их воля, они бы всех направили в Египет. Итальянцев интересовала лишь Албания. Греки виляли между теми, кто поддерживал Германию, и теми, кто склонялся на сторону союзников. Короче, полная неразбериха на уровне руководства. Для солдат все обстояло еще хуже. Зимой мы дико замерзали, летом нас терзали малярия и понос.

– Вам давали отпуск?

Морлак, похоже, не понял, к чему клонит следователь. Он опустил голову.

– Нет. Да я все равно не хотел. – Сменив тему, он возобновил рассказ: – В семнадцатом году расстановка была такая: наступательные бои шли на севере. Я был в восточном секторе, в Македонии. Против нас стояли болгары. Все, что нам было известно, это что Румыния сдалась. В остальном была полная неясность. Местность – сплошные ущелья и горные цепи, с вершин по нам стреляли. Цель была – река Црна. Но позиции противника были прекрасно укреплены, и мы в конечном итоге тоже принялись окапываться.

– По сути, это похоже на то, что было во Франции: траншеи, казематы.

– Главное – ожидание. И потом, мы были далеко. Почта к нам не доходила. Мы прошли через деревни, такие странные белые дома, совсем не похожие на наши. Везде таилась опасность. Местные относились к нам с неприязнью, видит бог, они при виде войск придуривались. Можно подумать, что только нас они и ждали. Но дня через два до нас доехало, что они всё доносят неприятелю, а случись что, прирежут собственноручно.

– А рядом с вами были союзнические части?

– Я как раз к этому и подхожу.

В дверном окошке мелькнула физиономия Дюжё.

– Слева от нас располагались аннамиты. Они, бедняги, просто помирали от холода. Этот климат их окончательно доконал. Они посерели и почти не шевелились. Из них можно было с трудом вытянуть пару слов.

– У нас на Аргонне было точно так же.

– Приятели советовали мне приглядывать за Вильгельмом, мол, про этих аннамитов поговаривают, будто они едят собак. Но пес раза два-три бывал в том секторе, и они ему не причинили зла.

– Ну, насчет того, что они употребляют в пищу собак, – это перебор. Никогда не замечал такого.

Морлак махнул рукой. Он собирался перейти к главному.

– Справа от нас была русская часть. Русские стояли так близко, что наши линии соприкасались. Пророй мы траншею чуть дальше, врезались бы в их окопы. Еды у них было небогато, зато их все время снабжали спиртным. По вечерам оттуда доносилась музыка. Вильгельм частенько туда наведывался. Русские его хорошо принимали. Однажды они налили ему водки. Когда мы увидали, как пес возвращается оттуда, чуть не померли со смеху – он шел сикось-накось.

Солнце переместилось, и они сдвинулись на другой край скамейки, чтобы оставаться на свету.

– Я частенько наведывался за ним в русский сектор, так что в конце концов познакомился с этими парнями. Там был один по фамилии Афонин, он знал французский, и мне очень нравилось разговаривать с ним. Это был простой солдат, но из образованных. Он работал в типографии, в Санкт-Петербурге. У него возникли проблемы с царской полицией, парня загребли и отправили на фронт, без его согласия.

– А разве офицеры за ним не следили?

– Да их было немного. Мне так показалось, что все русские, которые очутились там, были вроде этого Афонина. Они устраивали сходки и часами говорили про политику. С начала семнадцатого года волнения среди них нарастали. А уж когда они узнали про Февральскую революцию, тут был полный восторг. Они плясали всю ночь напролет. Нашим офицерам пришлось вмешаться, потому что они испугались, что неприятель воспользуется этим, чтобы нас атаковать. Когда свергли царя, они как с ума посходили. Не могли усидеть на месте. Можно сказать, что в тот же день они засобирались в Россию.

– А откуда они узнали эти новости? Вы ведь говорили, что были отрезаны от мира?

– Мы-то да, а вот они нет. Напротив расположились болгары, их язык довольно близок к русскому. Они друг друга понимали. А болгарам, как австрийцам и туркам, каждый день сообщали новости про Россию, потому что их начальство считало, что рассказы про российские неурядицы поднимают боевой дух. Им было обещано, что, как только падет царский режим, русские тотчас прекратят войну.

– Стало быть, между русскими и болгарами были какие-то связи, хоть они и находились по разные стороны фронта?

– Это я и уразумел, отсюда и вышла вся заваруха.