Река была мелкая, и в течении, натыкавшемся на камни, возникали полосы белесой пены, затягивая почти всю поверхность. Ветви ивы, что по весне окунались в воду, теперь повисли в воздухе, и на них болтались покрытые илом водоросли.

Молодой человек сидел на корточках где-то посередине реки. Он добрался туда, перескочив с камня на камень, и теперь застыл, склонившись над потоком. Стоя босыми ногами на замшелом скалистом выступе, он пристально, как ястреб, вглядывался в омут у себя под ногами. В этом естественном укрытии форель легко скользила меж солнечных зайчиков, кружившихся в танце на песчаном дне. Парень медленно замахнулся палкой с заостренным концом, на мгновение замер, а затем нанес стремительный удар, пронзив рыбу. И вытащил острогу из воды. На острие извивалась форель.

Рыбак выпрямился, но внезапно снова застыл, как сторожевой пес. На берегу он заметил темную фигуру.

– Луи, не пытайся удрать! – крикнул наблюдавший за рыбаком человек. – Я всегда знаю, где тебя найти. Подойди-ка сюда.

Габар лишь чуть-чуть повысил голос. Течение реки было настолько медленным, что в лесной тишине, при еле слышном журчании, слова жандарма прозвучали отчетливо, особенно для уха, привыкшего улавливать малейший звук.

Ловко переступая с камня на камень, Луи приблизился к берегу. Подойдя к сержанту, он неловко скрестил руки за спиной, чтобы спрятать добычу, и потупился. Это был парень лет двадцати, небритый, с почти сросшимися бровями и вьющимися, низко спускающимися на лоб черными волосами. На людях он сутулился и выглядел напуганным. В лесу же его взгляд обретал звериную зоркость. Он жил охотой и рыбалкой. Мать его умерла, когда ему было десять лет, а от кого она его родила, никто толком не знал. Мальчика отдали в сиротский приют, откуда он дважды сбегал, чтобы вернуться в родимый дом на опушке леса. В конце концов его оставили в покое. Габар приглядывал за ним. Он считал парня безобидным, однако знал, чем тот дышит и каковы его слабости.

– Ты по-прежнему проворный малый, как я погляжу, – сказал Габар. – Ну-ка, покажи.

Форель уже перестала биться, смирившись со своей участью или уже отдав концы. Это была великолепная рыба с переливчатой чешуей. Острога вонзилась ей аккурат посередине тела.

– Луи, нынче ты ведешь себя спокойно. Но скажи, ты по-прежнему поглядываешь на нее?

Парень помотал головой:

– Нет-нет! Клянусь.

– Не клянись, так будет благоразумнее. Тем более что мне-то известно. Я ведь тоже за тобой поглядываю, разумеешь?

Луи теребил острогу, на которой все еще болталась форель.

– Слушай, я также знаю, что ты не сделал ничего дурного. Это сильнее тебя, но тем хуже. С тех пор как ты перестал досаждать ей, ты можешь преспокойно подглядывать за ней сквозь ветки, раз это доставляет тебе удовольствие.

Юноша покосился на жандарма. Он не понимал, куда тот клонит.

– Луи, мне нужна твоя помощь. Ты ведь мне кое-чем обязан, не так ли?

Парень затаился, ожидая разъяснений.

– Ты знаешь Морлака, дружка Валентины?

В глазах Луи молнией сверкнула ненависть.

– Он ушел на фронт, – злобно выговорил он.

Говорил он невнятно, глухим голосом.

– Он уходил, но вернулся. И тебе это известно.

Луи отвернулся.

– Если не ошибаюсь, ты каждый божий день ходишь посмотреть на нее.

Юноша молчал.

– Не надо песен. Я уж твои привычки знаю. С утра ты забираешься в лесок повыше ее огорода, чтобы видеть, как она пропалывает грядки. А вечером проходишь позади дома, посматривая, как она идет доить козу. Не возражай. С тех пор как ты стал вести себя тихо, мне не в чем тебя винить.

– Да я только раз до нее дотронулся…

– И здорово ее напугал. Если она обратилась ко мне, хоть и не слишком хорошо относится к людям в полицейской форме, значит натерпелась страху.

– Теперь с этим покончено.

– Я верю тебе, Луи. А пришел я не поэтому.

– Тогда почему?

– Говорю ж тебе, ты должен мне помочь. Расскажи все, что тебе известно.

Луи поскреб грудь здоровенной пятерней, поросшей темными волосками.

– Ты видел здесь Морлака с тех пор, как он вернулся с войны?

Луи не нравился этот разговор. Чувствовалось, что он готов поступить как обычно, когда его что-то не устраивало: обратиться в бегство. Но Габар твердо уставился на упрямого деревенского парня своими маленькими глазками, и тот струхнул.

– Вроде видел.

– Ради бога, не надо песен. Так он приходил – да или нет?

– Да.

– Несколько раз?

– Да.

– Сколько?

– Каждый день.

Жандарм выждал минуту-другую, будто укладывая эти сведения в сейф.

– А ты знаешь, что он сейчас в тюрьме?

Луи вытаращил глаза. По его лицу скользнула злорадная улыбка, но она тотчас сменилась на обычное выражение.

– Нет. А что он сделал?

– Да сглупил на параде Четырнадцатого июля.

– А, так поэтому его тут в последнее время не было?

– Когда ты его здесь видел в последний раз?

– Не могу точно назвать дату, недели три назад, наверно…

– Так и есть. Он зашел накануне парада. А что он делал, когда приходил? Говорил с ней?

– Ай, нет! – воскликнул парень.

Габар чуял, что существовала некая грань, которую Морлак, по счастью, не перешел. Если бы он сделал это, не исключено, что ситуация приняла бы иной оборот, а учитывая необузданность Луи, поворот, пожалуй, драматический.

– Тогда объясни мне. Что же он делал? Он, притаившись, как ты, смотрел на нее?

– Ну, я-то прячусь получше, чем он. Он меня не заметил.

– А как думаешь, она его видела?

– Это вряд ли. Да и не за ней он следил.

– А за кем же?

– За мальчонкой.

Отступив на шаг, Габар сел на ствол поваленного дерева, лежавшего на берегу. Жара уже добралась и сюда, несмотря на поднимавшуюся от реки прохладу. Большим клетчатым платком, сложенным несколько раз, он промокнул лоб.

– Ты правду сказал? Он в самом деле наблюдал за мальчишкой?

– А к чему мне врать-то?

– Он пытался заговорить с ним?

– Нет.

– Не говорил или не пытался?

– Не пытался.

Жандарм тяжело вздохнул. Диалоги с Луи были усеяны подобными ловушками. Всякие тонкости были не по его части. Парень все слова воспринимал буквально. Нельзя было корить его за это, но разговор выходил весьма утомительным.

– То есть он говорил? Говорил он с мальчишкой, так?

– Да.

– И как это было?

– Это было утром. Она была в доме.

Луи все время говорил «она», будто имя Валентина звучало для него слишком резко, слишком болезненно.

– Мальчонка отправился поиграть возле замка.

Местные в давнюю пору называли так развалины крепости, где, как сказывают, жила Агнесса Сорель. Об этом постепенно забыли, ведь развалины представляли собой всего лишь груды щебня в зарослях ежевики. Однако Луи придерживался стародавних названий.

– Ты последовал за ними?

– А то! Понимаете, малец-то вроде как ее частица.

Габар понимал, бедному простофиле взбрело в голову, что, защитив сына Валентины, он удостоится ее признательности, а может, и любви.

– И о чем же они говорили?

– Я стоял слишком далеко и ничего не слышал. Этот ваш парень, Морлак, выбрался из своего укрытия и о чем-то долго говорил. Мальчишка его слушал, но когда тот хотел взять его за руку, маленький дикарь поступил так, как и я бы сделал на его месте, черт побери. Он удрал.

– Потом Морлак делал еще такие попытки?

– Разок. Но когда малец его заметил, то не стал ждать, чтобы Морлак подошел. Сразу дал деру.

– Как думаешь, он рассказал об этом матери?

– Да навряд ли.

– Почему ты так думаешь?

– Ежели бы он что-то ей сказал, она бы перестала отпускать его гулять одного. Мне кажется, что потому он ей ничего и не сказал, ну, чтобы по-прежнему расхаживать где вздумается. Во всяком случае, я бы на его месте так и поступил.

Жандарм покачал головой, потом поднялся на ноги и, подойдя к Луи, дернул его за ухо. Так Наполеон поступал со своими солдатами, Габар знал об этом. Но, в конце концов, отчего бы ему и не подражать лучшим жестам императора?! Луи уже привык к такой фамильярности и воспринимал это правильно: как поощрение и приветствие.

– Смотри мне, скоро свидимся! – заключил жандарм.

Но это было традиционное прощание, и Луи знал, что, может статься, теперь на протяжении месяцев о Габаре не будет ни слуху ни духу. Он почтительно вытянулся и изобразил легкий испуг, давая понять, что усвоил урок. И, не вдаваясь в размышления, дал деру вместе со своей форелью.

* * *

Солнце уже скрылось, поэтому Морлак и следователь принялись расхаживать вокруг дворика, засунув руки в оттопырившиеся карманы.

– После Февральской революции русские начали грызться между собой, – сказал заключенный.

– То есть сторонники царя с революционерами, так?

– Монархистов-то осталось немного, разве что среди офицеров, но те помалкивали. Нет, раздоры возникли между сторонниками Временного правительства и Советов, которые хотели продолжать революцию. Афонин был полностью за Советы.

– А вы?

– Я?

Морлак смутился. Он понимал, что придется говорить о себе. О той роли, которую он сыграл в этом деле. Но именно начало, похоже, вызывало у него затруднения. Как объяснить, каким образом он в это ввязался…

– Знаете, – произнес он, – у меня сперва и в мыслях не было, что книжки, которые я читал, мне пригодятся.

– Те книги, которые вы читали у Валентины?

Морлаку не хотелось отвечать на этот вопрос, и на сей раз Лантье укорил себя за то, что напрасно задал прямой вопрос.

– В отпуске я много читал. Война меня переменила. Я и представить не мог, что такое может быть. Снаряды, люди в военной форме, бои, когда за несколько минут в разгар дня могут погибнуть тысячи людей. Понимаете, я ведь всего-навсего простой крестьянин. Я ничего не знал. Хоть я перед войной и приохотился читать, но эти книги не имели значения. Когда я прибыл в отпуск, тут уже другое дело: мне нужно было найти ответ. Я хотел знать, как другие понимают войну, общество, армию, власть, деньги – все то, что мне открылось.

– Долго вы были в отпуске?

– Две недели. Слишком мало. Но те книги, что не успел прочесть, я взял с собой.

– Ну, в солдатском вещмешке много не утащишь.

– Я взял три книги.

– Какие?

Перечисляя названия, Морлак выпрямился. Он произносил их, словно евангельские пророчества:

– Прудон, «Философия нищеты». Маркс, «Восемнадцатое Брюмера», и Кропоткин, «Мораль анархиста».

– А у вас не возникло проблем с подобными изданиями в вещмешке?

– На самом деле штабные начали что-то подозревать лишь после русской революции. А потом я принял меры. Подменил обложки. Так что снаружи это были любовные романы.

Лантье вспомнил об отце Валентины, который поднаторел в тайных способах. Его дочь довольно рано столкнулась с необходимостью скрывать. Должно быть, она охотно приобщила к этому Морлака, чтобы вместе с ним хранить опасные секреты.

– И что вы открыли в этих книгах?

– Когда я читал, как они объясняют мир, мне было понятно, о чем это. Но мысли о революции казались скорее заманчивой мечтой или, точнее говоря, надеждой, что существует иной мир, ну – вроде рая. После русских событий я понял, что все это возможно.

Он остановился и посмотрел Лантье прямо в глаза. Морлак совершенно преобразился. Радости в нем по-прежнему не было, было лишь некое идущее изнутри свечение. Взгляд стал более страстным, дыхание – глубоким, лицо, к которому внезапно прихлынула кровь, разрумянилось. Перед Лантье был уже не крестьянин, чей кругозор ограничен собственным наделом, а человек, жадно вглядывающийся в пространство и будущее. Если бы Лантье не слышал его слов, он счел бы, что перед ним сумасшедший.

– Вы только представьте: мы были на дне ада, в клоаке. Мир погрузился в варварство. И в то же время где-то там воля народа позволила людям избавиться от тирана! Нам следовало завершить эту работу. Необходимо было продолжать революцию, не только в России, но во всем мире. И первое, что для этого следовало сделать, это положить конец этой войне. Если бы мы взбунтовались, генералы оказались бы в одиночестве, и мы смогли бы прогнать их так же, как прогнали Николая Второго.

– Вы принимали участие в беспорядках?

Лантье был удивлен, что в военном деле заключенного не было ничего на этот счет. Напротив, именно в 1917 году он получил награду за свой геройский подвиг.

– Нет, – сказал Морлак.

– Но в вашей части бунтовали?

– Это были разные идиотские выходки. Некоторые калечили себя, чтобы их вывезли в тыл. Мелкие эгоисты, которые хотели спасти свою шкуру. Они думали, что всех перехитрили, но их по большей части разоблачили, судили и кое-кого расстреляли. Что это меняет?

Во время войны Лантье столкнулся с подобным случаем: молодой пекарь лишился двух пальцев, когда ночью во время обхода помахал рукой, высунув ее из траншеи. Линия противника была совсем близко. Другой бедняга, вероятно, понял, что хотел этот парень, и выстрелил. Дело было темное, но Лантье, как начальник подразделения, был вынужден передать парня в военный трибунал. Неизвестно, что с ним стало.

– Благодаря русским возникли новые идеи. Они шире смотрели на вещи.

Теперь Лантье вдруг ясно понял, чтó в этом заключенном так живо задевало его. До сих пор следователь не отдавал себе отчета, в чем коренится причина смешанного с симпатией недоверия, которое он испытывал к Морлаку. И тут до него вдруг дошло, что перед ним сочетание сдержанности и мании величия, ложной скромности и глубинного убеждения, что он умнее других. Морлак оказался карликом, снедаемым гигантскими амбициями. Было непонятно, следует ли сожалеть, что в этом парне нашли прибежище великие идеалы, или же посмеяться над тем, что он одержим подобными мыслями.

– С Афониным и его друзьями мы придумали амбициозный план, где задействовали болгар. Рассуждали мы просто: чтобы сопротивление войне было эффективным, его нужно развивать по обе стороны фронта. В противном случае это обернется поражением одной из сторон, а тех, кто откажется продолжать борьбу, назовут предателями. Прежде всего мы хотели начать братание, а затем перейти к неповиновению.

– Во Франции тоже возникали эти временные перемирия между солдатами на фронте. Мне рассказывали, что нечто подобное было в канун Рождества.

– Да, – авторитетно заверил Морлак, – братание случалось не раз. Но без политической базы это не могло зайти далеко. Вот поэтому мы хотели опереться на тех, кто разделял наши революционные взгляды.

– Но ведь у вас были офицеры, руководство. Они что, позволили вам действовать? Может, они разделяли ваши взгляды?

Заключенный презрительно усмехнулся:

– Не стоило идти на бесполезный риск и пытаться сплотить врагов нашего дела. Мы просто использовали методы подпольной работы. Я открыто ходил к русским, чтобы пить водку и слушать их пение. Мой пес служил удобным предлогом: я сказал сержанту, что Вильгельм не вылезает от русских, потому что у него там завелась подружка, что было правдой. И командир позволял мне ходить туда за ним.

– У русских тоже были собаки?

– Уж не знаю откуда, может, приблудилась, но у них была сука, которую они называли Сабака. Вильгельм был гораздо крупнее, но умудрился-таки заделать ей щенят. Я уехал прежде, чем она родила, и понятия не имею, на кого они были похожи.

Во дворе появился Дюжё и объявил, что доставили обед для заключенного. Они вернулись в камеру. Так как надзиратель понял, что допрос затягивается до бесконечности, он выставил столик с двумя тарелками и двумя стаканами. Следователь сел напротив Морлака, и они продолжили беседу, хлебая теплый суп, разлитый Дюжё из доставленной в тюрьму оловянной кастрюли.

– Итак, ваш план?..

– План был простой, но в реальности оказался достаточно трудным. На передовой, возле форта Рупель, был сектор, где наши и болгарские позиции располагались совсем близко. Так было не везде. В этом горном районе, скорее, преобладали изолированные огневые точки, весьма удаленные друг от друга. Русские благодаря перебежчикам знали, что болгарские части сменяются каждые десять дней. Там была часть, где служило много солдат, приверженных нашим идеалам. План заключался в том, чтобы дождаться, пока часть снова окажется на передовой. И когда в траншеях вдоль линии фронта будет дан сигнал, болгары скрутят своих офицеров и мы начнем брататься. По всему фронту товарищи передадут друг другу эту весть, поднимая мятеж. Мы распространим листовки в Салониках и в Софии. В тылу восстанут рабочие. Это станет концом войны и началом революции.

– Ешьте, все остынет.

Морлак посмотрел на тарелку и, казалось, не сразу опомнился. Он быстро проглотил суп, торопясь покончить с предварительными выкладками.

– Ну и как в итоге все получилось?

Заключенный помрачнел. Он медленно отложил ложку и отломил кусок хлеба, чтобы очистить тарелку.

– Сперва все шло по плану.

– Только сперва?

Повисло молчание. Лицо Морлака потемнело, на нем вновь появилось то упрямое выражение.

– Почти три недели ушло на подготовку. Я должен был выдумать предлог, чтобы, когда все начнется, оказаться среди русских. В ротации болгарских частей вышел сбой. В конце концов двенадцатого сентября все было готово.

– Кажется, это тот самый день, когда вас отметили в приказе?

Морлак пожал плечами и промолчал. Он откинулся к стене и поковырял ногтем в зубах.

– Был прекрасный вечер. День выдался жарким. Все расслабились, отдохнули. И все же напряжение не спадало. Сложным моментом был выход на нейтральную полосу. К сожалению, луны в ту ночь не было, так что много не разглядишь. Мы приготовили ножницы, чтобы перерезать колючую проволоку. После того как контакт состоится, мы могли бы зажечь фонари и все организовать. Самое опасное – это начало.

– И сколько народу было посвящено в план?

– Со стороны русских была вовлечена почти вся часть. Афонин заверил меня, что с болгарской стороны брататься готовы по меньшей мере человек двести. Кроме того, удачно получилось, что офицеров из этого сектора вызвали в штаб.

Вошел Дюжё, чтобы забрать посуду. Он положил перед каждым по яблоку и удалился.

– Выступать решили в четыре утра. Это позволило бы провернуть все перед восходом солнца, чтобы не оставаться долго в темноте после объединения воюющих сторон.

– А по какому сигналу?

– Интернационал. Начать должны были болгары, а мы подхватить хором. Позиции располагались так близко, что все было слышно, особенно ночью… В четыре утра с той стороны до нас донесся гимн. Мы и представить не могли, как это на нас подействует.

Следователю показалось, что у Морлака на глаза навернулись слезы. Во всяком случае, он достал носовой платок и высморкался, чтобы скрыть, что расчувствовался.

– Потом все развивалось очень быстро. Тогда мы не поняли, что происходит. Только потом удалось восстановить факты. – Он снова высморкался, на этот раз звучно. И вновь на лице появилось упрямое выражение. – Избавлю вас от подробностей. Все произошло из-за Вильгельма. Он был со мной, как обычно. Нюх у него отличный и охотничий инстинкт тоже. Когда он почуял движение впереди, то вспрыгнул на бруствер и выскочил из траншеи. Болгарин, как и планировалось, подошел ближе. Но собака-то не была в курсе… – Он хмыкнул. – Пес вцепился ему в горло. Он ведь уже так делал во время штыковой атаки, и его хвалили за это. Для него враг оставался врагом. Ведь это хороший, верный пес. – Морлак скривился. – Верный, это да… – повторил он.

Лантье начал что-то понимать.

– Болгарин взревел. В ночной тьме все просто обезумели. Те товарищи, которые были посвящены в план, кричали, что, мол, ничего страшного, но остальные им не поверили. Болгары решили, что угодили в заготовленную ловушку. Кто-то из них начал стрелять, наши ответили. Выпустили осветительные ракеты. Артиллеристы с нашей стороны быстро отреагировали и накрыли болгарские окопы огнем. В общем, вы представляете.

– И как вы из этого выбрались?

– Мы с Афониным были потрясены. Сначала мы удерживали ребят. Затем дело приобрело новый поворот. Это опять была война. Каждый за себя. Кто-то дал команду перейти в наступление. Русские пошли в атаку, и я вместе с ними. Болгары тщательно подготовили бунт: они устранили у себя всех унтер-офицеров. На их позициях царил полный хаос, и мы взяли их без сопротивления. Это было ужасно. Убивать товарищей, которые собирались присоединиться к нам. Несколькими минутами раньше мы были готовы брататься, а теперь в горячке наступления убивали любого, кто попадался навстречу.

– В конечном счете вы были ранены?

– Да, где-то через час. Мы прорвались через три линии обороны. Наши артиллеристы не ожидали, что нам удастся продвинуться так далеко. Мы угодили под обстрел, и меня задело осколком в затылок. Рана была неглубокая, но меня оглушило. Очнулся я через три дня в госпитале в Салониках.