Пусть тот факт, что Гитлер — несмотря на свою психическую неустойчивость — сумел действовать локтями бесцеремоннее, чем другие, и является исторической случайностью, однако то, что именно вербовщик нацистской партии сподобился встать во главе ее, отвечало логике развития. Коренившаяся в самой сущности этой партии беспредельная демагогия способствовала карьере как раз тех функционеров, которые подвизались на этом поприще. Именно НСДАП пустила в ход особенно эффективные методы демагогического воздействия на широкие массы и смогла благодаря этому при определенных условиях превзойти в обмане трудящихся все остальные реакционные организации.

Однако возникнут ли такие условия вообще и ко1да конкретно, в 1921 г. еще оставалось вопросом открытым. Это зависело от многих факторов, и не в последнюю очередь от того, удастся ли в результате экономического и общественного развития политически активизировать потенциальный резервуар сторонников нацистской партии, т. е. до тех пор еще не включившуюся в ее деятельность значительную часть воспитанных в духе буржуазного авторитаризма городских средних слоев, крестьянства, а также мелкой буржуазии, стоявшей на грани превращения в люмпенов.

В этом смысле НСДАП была более пригодна на роль притягивающего массы магнита, чем, к примеру, маршировавшие во главе реакции Немецкая национальная народная партия (НННП) и Немецкая национальная партия (ННП). Нацистский главарь мог выдавать себя за «простого человека из народа», между тем как председатели первой (сначала прусский экс-министр Оскар Хергт, затем старший правительственный советник в отставке аристократ граф Куно фон Вестарп и под конец тайный советник Альфред Гутенберг) и председатель ННП Густав Штреземан (который в течение 15 лет был вторым председателем Союза промышленников) принадлежали в эти кризисные годы к вызывавшей всеобщее недовольство верхушке общества. Кроме того, ни один из этих лидеров партий крупной буржуазии не находился во время войны на фронте, между тем как Гитлера окружал ореол «безвестного ефрейтора», целых четыре года проведшего в окопах во славу фатерланда. К тому же кайзеровских чиновников высшего ранга Хергта и Вестарпа реакционеры могли обвинить в том, что в ноябре 1918 г. они бросили своего монарха на произвол судьбы, а сами трусливо попрятались.

Однако свежеиспеченный первый председатель НСДАП тогда еще отнюдь не рассматривался в качестве соперника парламентских и правительственных политиков, о которых изо дня в день кричали газетные заголовки. Пока никто и не помышлял о том, что действующая только в Мюнхене и его окрестностях, ведущая с другими локальными правыми организациями борьбу за свое существование НСДАП, число членов которой не достигло еще и 5 тыс., когда-либо станет более привлекательной для заправил крупного капитала, чем возглавлявшиеся самими монополистами и юнкерами обе массовые партии (ведь они насчитывали в своих рядах по 500 тыс. членов, а партия немецких националистов вскоре довела их число до 950 тыс.).

В чем, однако, нацистская партия и ее председатель никак не уступали старым партиям, так это в той энергичности и предприимчивости, с какой они разворачивали свою деятельность. Поскольку подготовка и проведение вербовочных собраний представляли собой тогда главное поле деятельности нацистов, Гитлер, движимый давним стремлением к самоутверждению, благодаря присущему ему дару ловкого демагога постепенно становился центром внимания на нацистских сборищах.

Гитлер делал ставку прежде всего на устное слово. И не только потому, что в том кругу, в котором он вращался, чтение литературы было делом непривычным. У него уже имелся опыт общения со слушателями, большинству которых церковь, школа, традиции и определяемая властями предержащими окружающая среда преградили путь к разумному пониманию общественных явлений и которые эмоционально цеплялись за такие понятия, как «фатерланд», «германство», «порядок», а гнетущие их повседневные тяготы относили за счет козней чужеродных сил.

Этот опыт изо дня в день говорил ему, что кажущаяся экспромтом речь куда действеннее, чем написанное слово. Во время устного выступления он мог (что невозможно сделать в листовке или в полемической статье) произвольно подменять одни понятия другими, заменять логику сарказмом или иронией, но ходу дела смягчать подвергаемые сомнению утверждения, не жалея голоса, опровергать контраргументы, топить сомнения аудитории и противоречия в специально подобранных единичных примерах. Определенные звенья в цепи «доказательств» можно было раздувать или же просто опускать, а словесный поток начать или прервать на любом месте.

Слушатели не имели никакой возможности проследить всю концепцию речи в целом и проконтролировать, действительно ли исходные посылки сказанного соответствуют выводу и существует ли из всего лабиринта претенциозных общих мест какой-либо иной выход, нежели указанный оратором. Импровизированная речь, во время которой докладчик, непрерывно проверяя воздействие своих высказываний на аудиторию, мог каждую фразу, каждое слово приспосабливать к ее восприятию, строилась так, что слушатели укреплялись в своих предвзятых мнениях, предположениях и ощущениях и у них складывалось впечатление, будто здесь их собственные мысли приобрели самое полное, почти ими самими осознанное и адекватное выражение. Для этого оратор прибегал к эскалации выражений, к нагнетанию пафоса, ко все более захватывающей мимике и жестикуляции.

Обычно Гитлер начинал свои речи более или менее спокойно, привязывая их к какому-либо хорошо известному из повседневной жизни бедствию — инфляции, безработице, жилищной нужде. Он называл цены на продукты, рисовал очереди перед лавками, затем, горя «благородным возмущением», бичевал роскошную жизнь спекулянтов, захлебывался в обличении козней, повсюду подстерегающих простого человека, и так подходил к своей излюбленной теме — насчет «кровопийцев-евреев». Отсюда же всего один шаг до воплей о буйно распространяющемся «пацифистском размягчении костей», о «гибельном большевистском болоте» и «бандах красных убийц». Перед лицом их угрозы он взывал к испытанной во «фронтовом товариществе» силе простого человека, «духовная готовность к бою» которого должна привести к богоугодному спасению нации.

Многие из тогдашних покровителей и поощрителей нацистского фашизма — начиная с преемника Майра капитана Эрнста Рема и кончая старейшиной германской угольно-сталелитейной промышленности Кирдорфом — свидетельствуют, что свое решение поддерживать НСДАП они приняли не в последнюю очередь под воздействием гитлеровских речей, способных своей социальной и национальной демагогией увлечь не искушенных в политике «простых людей». Например, Фриц Тиссен писал: «Я осознал его ораторский дар и способность вести за собой массы. Что произвело на меня наибольшее впечатление… так это почти что военная дисциплина его приверженцев»1.

Гитлер знал, что его ораторские успехи, которые в «пангерманских» кругах вызывали восхищение и считались виртуозной «игрой на рояле, именуемом массой», гораздо меньше зависели от того, что он говорил, нежели от того, как он это преподносил. А потому он больше всего заботился о своей ораторской технике и методе преподнесения. Дабы избавиться от баварского акцента, он брал регулярные уроки дикции, одновременно стал учиться актерскому мастерству, тщательно изучал голосовую нюансировку, манеру держать голову, жестикуляцию и даже репетировал свои выступления перед зеркалом.

Когда разглядываешь сегодня фотографии более чем шестидесятилетней давности, невольно спрашиваешь себя: каким же образом этому производившему столь комичное впечатление председателю НСДАП, одетому в какой-то нелепый, словно маскарадный дождевик, с клоунскими усиками и напомаженным пробором удавалось владеть аудиторией и устанавливать с ней контакт? Вполне возможно, на первых порах нацистский главарь извлекал пользу даже из своей невыигрышной внешности, совершенно не соответствовавшей тому водопаду слов, который он обрушивал на слушателей. Недаром Дрекслер однажды сказал о нем, что такой хорошо подвешенный язык наверняка принадлежит продувной бестии. Полуобразованный Гитлер умел произвести иа своих слушателей, как правило стоявших на еще более низком образовательном уровне, желаемое впечатление целыми пирамидами понятий, высокопарной апелляцией к первозданным силам и мнимым «железным законам бытия». Он создал себе репутацию неуязвимого оратора, который за словом в карман не лезет, и эта репутация работала на него.

Значительную роль играла и та (первоначально по большей части неумело применявшаяся всеми «немецко-социалистскими» партиями) новомодная митинговая стратегия, которую Гитлер, возглавив фашистскую партию и став профессиональным демагогом, неустанно совершенствовал. Теперь он вел себя на митингах как режиссер-постановщик явно рассчитанных на эффект суперспектаклей, чутко улавливая все то, что эмоционально воспринималось обывателем, выбитым революцией из привычной колеи. Ведь с этим обывателем его самого связывали родственные узы: прошедшее под сенью католицизма детство, плебейское прозябание на задворках кайзеровских дворцов, животный страх перед смертью на фронте, гнетущая боязнь непостижимого послевоенного хаоса и страх перед силой рабочих масс, все громче заявлявших свое право на политическое руководство страной. В те годы он, по его собственному признанию, нередко часами простаивал на улицах и, едва сдерживая ярость, смотрел, как мимо него сплоченными рядами проходили колонны демонстрантов.

Под руководством Гитлера НСДАП вырабатывала стиль своих сборищ, который представлял собой причудливую смесь богослужения, торжественного парада и безудержного подстрекательства против прогрессивных сил немецкого народа. Подготовка этих сборищ начиналась с подбора подходящего помещения. В принципе выбирались залы поменьше, чтобы людей набилось как можно больше и возникло впечатление, что зал заполнен до отказа. Позади трибуны и стола президиума устанавливалась напоминающая большой алтарь декорация, задрапированная белой тканью. На красном фоне в белом кругу была изображена позаимствованная из древнегерманской символики свастика. Эта комбинация черно-бело-красного цвета господствовала во всем нацистском декоруме. Она повторялась и на нарукавных повязках членов президиума и «служителей порядка» (орднеров) в зале, на плакатах, кружках для сбора пожертвований и на значках.

Перед разукрашенной таким образом задней стеной размещались устроители сборища, а если возможно, то и застывшие в строгом солдатском строю, поначалу одетые в белые рубахи так называемые спортивно-гимнастические отряды, а впоследствии — в коричневых рубашках — нацистские боевики в форменных фуражках с туго затянутыми под подбородками ремешками. Скоро к коричневым рубашкам добавились и перенятые от итальянских фашистов так называемые штандарты — пока еще доморощенные, но помпезные знамена отдельных формирований; по бокам устанавливался «почетный караул». Пока помещение заполнялось участниками, военный оркестр оглушительно играл марши и нацистские песни. Каждый входивший уже на пороге зала ощущал, по словам одного очевидца, «знойное дыхание гипнотизирующего массового возбуждения». Гораздо вернее это назвал один левый писатель: «шумиха для создания балаганного психоза».

Предназначенные для нацистских сборищ залы обычно имели сквозной центральный проход от входных дверей к сцене. В этом проходе в сопровождении эскорта появлялся нацистский главарь, позднее ставший именоваться фюрером. Приветствуя зал подстегивающим аудиторию взмахом руки, он под возгласы поднявшихся с мест участников стремительной походкой проходил вперед. Каждый жест, каждое мгновение этого спектакля были заранее спланированы и неоднократно отрепетированы. Проход сквозь ряды должен был быть не слишком узким, но и не слишком широким, однако достаточным, чтобы отделять «фюрера» от сидящих вокруг и вместе с тем не отгораживать их от него.

Заранее тщательно устанавливалось, в какое именно время жители этого города или предместья в будние или праздничные дни наиболее восприимчивы к такому спектаклю и, следовательно, на какой час следует назначить сборище. Точно так же рассчитывалось, как долго заставлять собравшихся ждать появления главного оратора, опаздывающего согласно плану. В зависимости от конкретных обстоятельств и от масштаба митинга время ожидания затягивалось и заполнялось короткими, всего из нескольких фраз, речами второстепенных ораторов — всяких «унтерфюреров», хоровой декламацией нацистских лозунгов и т. п. Так же на основе опыта планировалась и продолжительность речи самого «фюрера»: она должна была полностью исчерпать резервы восприятия аудитории, но не утомить ее.

В церемониал нацистских сборищ входил также обязательный и зачастую весьма жестко проводимый сбор денежных пожертвований. Он преследовал несколько целей. Во-первых, пополнить постоянно опустошаемую партийную кассу. Во-вторых, призыв жертвовать на НСДАП в определенной мере вынуждал жертвователей публично признать свою приверженность к нацизму. И наконец, та настойчивость, с какой проводились сборы денег, нужна была для того, чтобы опровергнуть все подозрения, будто НСДАП, именующая себя «рабочей» партией, содержится на средства антирабочих сил — фабрикантов, помещиков, военщины — и даже обеспечивает их деловые интересы.

Иногда нацисты приглашали на свои сборища и политических противников, чтобы «поспорить» с ними на глазах публики: им, мол, нечего бояться противоположных взглядов. Но стоило появиться более или менее опытному функционеру одной из рабочих партий — коммунисту, социал-демократу или независимцу — и разбить лживые аргументы «национального социализма», как его тут же обкладывали бранью, избивали и вместе с товарищами вышвыривали из зала. Это тоже вполне отвечало планам нацистских боссов, которые стремились запугать своих политических противников. Руководствуясь принципом, что сила импонирует и при ее помощи можно выдвинуться на политической арене, нацисты при любой возможности устраивали побоища и громкие скандалы, срывали собрания и митинги других партий. Поэтому наряду с постоянным совершенствованием демагогического влияния на массы шло создание нацистских военизированных формирований.

Вскоре после внутрипартийного путча, в августе 1921 г., так называемые гимнастическо-спортивные группы НСДАП были преобразованы в организованные строго по-военному «штурмовые отряды» (СА). В результате НСДАП приобрела окончательный облик фашистской партии. Соответственно своей двойной функции как организации массовой демагогии и вместе с тем террористической организации (что, впрочем, отражало линии двух поощрявших ее и стремившихся к ее активизации центров — «Пангерманского союза» и рейхсвера) она располагала теперь централизованно руководимым аппаратом, состоявшим из специалистов по пропаганде и террористических формирований.

Пальмиро Тольятти, один из выдающихся руководителей Итальянской коммунистической партии, которая оказалась вынужденной первой начать борьбу против фашизма, подчеркивал новое качество контрреволюционного движения, нашедшее выражение в подобном организационном построении. Он говорил о том, что в лице фашистской партии «буржуазия располагает политической организацией нового типа, приспособленной к условиям открытой диктатуры над трудящимися классами»2.

Возникновение этой новой, именно фашистской формы контрреволюционного движения, в которой нашли свое место Гитлер и его сообщники со всеми присущими им качествами, отвечало объективной потребности господствующего класса, который в условиях постоянных революционных потрясений уже не мог традиционными средствами и методами подавлять выступления трудящихся.

Еще за несколько лет до первой мировой войны В. И. Ленин указывал на то, что в борьбе за защиту своего господства империалистическая буржуазия пользуется по отношению к массам двумя методами, «причем, — как подчеркивал он, — эти два метода то сменяют друг друга, то переплетаются вместе в различных сочетаниях. Это, во-первых, метод насилия… Второй метод — метод’ «либерализма»». Под «либерализмом» В. И. Ленин понимал не только шаги «в сторону развития политических прав, в сторону реформ, уступок и т. д.»3, но особенно использование «лести» народу и всех разновидностей «обмана… фразы, миллиона обещаний» 4.

Итак, при формировании фашизма речь шла по сути дела не только о том, чтобы придать большую эффективность этим методам господства, но прежде всего о новой комбинации их переплетения. В классовых схватках, которые приобретали все более многообразные формы, на свет божий являлись гибриды применения силы и идеологической диверсии против рабочего класса. В зависимости от той или иной расстановки политических сил они оказывались действенными или недейственными, что и определяло их дальнейшую судьбу.

Таким образом, возникновение фашизма и его дальнейший подъем обусловлены объективными обстоятельствами и не могут быть объяснены каким-то демоническим «озарением» отдельных реакционных политиков, мечтающих о «чудо-оружии» в классовой борьбе. И уж тем более нельзя назвать Гитлера «изобретателем» фашизма. Об этом говорит, в частности, уже приведенный выше пример Штадтлера: развившиеся под непосредственным давлением событий фашистские концепции возникли еще до образования ДАП и до вступления в нее Гитлера.

Окончательное формирование фашистской партии никоим образом нельзя сводить к планам, идеям или «интуиции» Гитлера. Образование нацистских террористических органов было связано в первую очередь с тем, что командование рейхсвера в Баварии после роспуска организаций — преемниц контрреволюционной «Гражданской обороны» создало тайное «Оружейное управление» для руководства подпольными складами оружия, которые ранее опекались «добровольческими отрядами» и «Оргэ-шем», и на случай применения этого оружия нуждалось в дисциплинированном, обученном и контролируемом им самим войске.

«Оружейное управление» подчинялось капитану (га-уптману) Эрнсту Рему из штаба Эппа. С тех пор все местные экстремистско-милитаристские организации стали добиваться благорасположения этого «пулеметного короля» Баварии. Рем, один из первых членов НСДАП и один из самых ревностных ее покровителей, всячески благоволил к нацистской партии и ее председателю. Недаром позже тот же «фрайкоровец» Россбах констатировал: начало «маршу* Гитлера к карьере положил именно Рем.

Господствующий класс Германии отнюдь не представлял собой монолитного блока, а состоял из многих фракций, различных клик и отдельных личностей, специфические возможности которых получать прибыли, их амбиции и притязания на власть, традиционные связи и т. п. вели к постоянным разногласиям, интригам и распрям. Это позволяло правым политическим актерам и стремившимся выдвинуться на передний план группам, лишь только они приобретали некоторый вес, жонглировать подобными разногласиями, интригами и распрями, дабы приобрести определенный простор для собственных действий в рамках сложного переплетения реакционных интересов.

Выражением этого явилось наметившееся изменение отношений между покровителем Ремом и покровительствуемым им Гитлером: постепенно они менялись местами. Недаром через полтора года после образования СА шеф Рема генерал Эпп с полусожалением-полувозмущением писал в «Записке о причинах напряженных отношений между баварскими военными союзами», что Рем «все больше становился духовным оруженосцем Гитлера»5.

Однако отношения между Гитлером и Ремом еще долго не достигали своей конечной фазы. Только спустя десять лет, когда флаг со свастикой уже развевался над Имперской канцелярией, Рем, еще в 1923 г. расставшийся с рейхсвером, безоговорочно признал главенствующее положение Гитлера и после смены ряда должностей вновь получил пост начальника штаба СА. Он стал фигурой, в которой кристаллизовались наиболее бросавшиеся в глаза противоречия фашистского режима, все еще добивавшегося своей стабилизации.

То было противоречие между основной массой нацистской партии, ожидавшей введения «немецкого социализма», и могущественными закулисными хозяевами НСДАП, которые были по горло сыты болтовней о «национал-социалистской революции». То было противоречие между плебейскими по своему составу СА, с одной стороны, и вермахтом и элитарными «охранными отрядами» (СС) — с другой. То были разногласия между боссами «ИГ Фарбениндустри», главенствовавшими в конкурентной борьбе различных групп концернов, и «наци № 2» Германом Герингом, связанным с тяжелой промышленностью.

Учитывая эту становившуюся в процессе соперничества все более явной расстановку сил, Гитлеру пришлось занять четкую позицию против недовольных. Идя навстречу прежде всего желанию генералитета, он в июне 1934 г. предпринял широко задуманную акцию и вероломно приказал убить Гема, одного из немногих своих друзей, с которыми он был на «ты», а заодно и немалое число других фюреров СА. Во время этой резни (она по справедливости получила название «ночь длинных ножей»), которая в результате ее фальсификации стала именоваться ромовским путчем, Гитлер попутно расправился и с некоторыми своими давними личными соперниками, а также с людьми, слишком много знавшими о его прошлом. Поэтому, прослеживая дальнейшую карьеру Гитлера, мы не раз будем встречаться и с реакционными политиками, дата смерти которых одна и та же — 30 июня 1934 г.

Но вернемся к году 1921-му. Уже в первые месяцы после создания штурмовых отрядов (СА) нацистские громилы, теперь уже одетые в свою униформу — коричневые рубашки, в многочисленных нападениях и стычках (особенно известной стала «битва в пивном зале «Хофбройха-уз»» в ноябре того же года) показали себя террористической гвардией, далеко превосходящей в жестокости все другие правоэкстремистские военизированные формирования. Выражение «СА марширует» стало в Мюнхене понятием вполне однозначным. Нацисты все больше появлялись в поле зрения общественности. О Гитлере, с помпой принимавшем парады своих одетых в коричневую форму «партайгеноссен» (или, как их сокращенно называли, «пэ-гэс»), его подручными стали создаваться целенаправленные легенды. Даже Эккарт, еще год назад оценивавший нацистского главаря весьма пренебрежительно, с конца осени 1921 г. стал восхвалять «фюрера» в «Кёлышшер беобахтер» 6.

Поначалу термин «фюрер» (вождь) применительно к Гитлеру был более или менее синонимом понятия «председатель партии». Но те, кто пустил его в оборот, в перспективе рассчитывали поставить на пользу нацистскому движению живущую в праворадикальных кругах тоску по «обновителю рейха». Такое мессианское «ожидание прихода фюрера» раздувалось почти всеми правыми политиками. Тем самым они объективно (и во всевозраставшей мере субъективно) работали на гитлеровский фашизм.

Например, консервативный теоретик Артур Мёллер ван ден Брук в 1923 г. в своей книге «Третий рейх» (название которой нацисты сделали своим пропагандистским девизом) писал о «готовности к восприятию идеи фюрера»7. А модный в то время философ социал-дарвинист Освальд Шпенглер, присовокупивший в 1919 г. к своей известной книге «Закат Запада» эссе в духе «немецкого социализма» с программным заголовком «Пруссачество и социализм», внушал надежды на нового цезаря, который, однако, по его мнению, мог появиться отнюдь не из числа демагогов, презрительно названных им «барабанщиками и свистунами»". Влиятельный политик, бывший председатель фракции консерваторов в рейхстаге, будущий председатель партии немецких националистов граф Вестарп в одном пропагандировавшем «прусскую государственную идею» журнале, который позже возвестил свое желание «открыть путь… тому, кто должен прийти», взывал о появлении «в надлежащий час» ниспосланного богом государственного мужа9.

Широкие круги буржуазии, в том числе и мелкой, считали будущим фюрером генерала Людендорфа, который в качестве фактического главы Верховного военного руководства (ОХЛ) второго и третьего состава приобрел репутацию политика силы, не знающего никаких пределов дозволенного и не ведающего никаких угрызений совести. В Баварии многие реакционеры возлагали свои надежды и на главного представителя клерикальной реакции Риттера фон Кара. Ведь на Людендорфе (несмотря на милитаристскую легенду об «ударе кинжалом в спину», якобы нанесенном армии спартаковско-пацифистским тылом), как ни верти, лежал позор проигранной войны. В свою очередь Кар вызывал у многих подозрение в баварском сепаратизме, которого он почти не скрывал.

Поэтому в окружении фашистов и зародилась мысль, что именно из их среды появится кто-то доселе неизвестный и покажет себя «сильным человеком». Например, Эпп, еще не будучи нацистом, заявил однажды: «Во главе должен встать тот, кто пустит в ход пулеметы. А сброд пусть накладет в штаны от страха. Офицер мне не нужен — к офицерам в народе больше нет уважения. Лучше всего подошел бы рабочий с хорошей глоткой… Ума ему много не надо… Пусть будет холостяком — этим мы приманим женщин»10. Аналогичные желания высказывал в середине 1921 г. и Рудольф Гесс. В своей (отмеченной университетской премией!) семинарской работе на тему «Как должен выглядеть человек, который сможет спасти Германию?» он писал: «Такой человек, если нужда заставит, не остановится и перед кровопролитием… Дабы достигнуть своей цели, он перешагнет и через своих ближайших друзей… Если потребуется, он сумеет растоптать кирасирским сапогом и целый народ, и отдельного человека»11.

Однако поначалу даже нацисты, рисовавшие такие картины будущего, не думали, что именно лишенный всякого творческого начала и душевно неуравновешенный Гитлер поднимется на пьедестал столь страстно желаемого ими «фюрера». Даже когда Эккарт, окрыленный приходом к власти возведенного в ранг «дуче» главаря итальянских фашистов Муссолини, в последних числах октября 1922 г. начал все чаще распространяться в «Фёлькишер беобахтер» насчет «нашего фюрера Адольфа Гитлера», ближайшие сотрудники нацистского лидера еще возражали против такой «подачи» человека, который не блистал ничем, кроме демагогии. Симптоматично в этом отношении письмо Федера, направленное Гитлеру в августе 1923 г. В нем он упрекает нацистского босса в недостаточной способности к координации, обвиняет его за «анархию» в руководстве НСДАП, начисто отрицает наличие у него способности «отличать важное от не важного»12.

Когда сочинялось это письмо, Гитлер, которому ликование вокруг его персоны на всех нацистских сборищах и парадах все больше ударяло в голову, уже порядком попривык к роли «фюрера», стоящего над всеми. Однако иногда он еще подчеркивал, что его миссия лишь в том, чтобы подготовить путь чему-то «более крупному». «Можно привести, — замечает в данной связи марксистский историк фашизма Курт Госсвайлер, — столь же доказательные факты, что уже в июле 1921 г. и во всяком случае в конце 1922 г. Гитлер чувствовал себя «фюрером», «вторым Муссолини». Вместе с тем, и это можно подтвердить фактами, он заявлял, что даже к моменту путча (ноябрь 1923 г. — В. Р.) и много позже воспринимал себя не как будущего диктатора, а всего лишь как «барабанщика».

Это весьма просто объясняется тем, что, будучи психически весьма неустойчивым, Гитлер, как и в любом другом вопросе, и в этой своей роли был в высшей степени зависим от внешних влияний, от собственного настроения и т. п. Объективной основой колебаний его самовосприятия между «барабанщиком» и «фюрером», между «Иоанном» и «мессией» служило то силовое поле, в котором он находился с лета 1921 г. Могущественные концерны и их властелины признавали его фюрером партии только до тех пор, пока он был готов довольствоваться ролью «барабанщика» и помощника. Влияние же его на массы росло в той мере, в какой он умел подавать им себя в качестве спасителя и избавителя, стоящего выше всех земных властей.

Но роль эта была лишь воображаемая, фиктивная, играть которую ои должен был научиться. Настоящая же его роль, означавшая его реальную жизнь, была роль добровольного слуги могущественных кругов. Однако возраставший культ «фюрера», который расчетливо создавало его окружение, затем увеличение массы уверовавших в него и следовавших за ним, но прежде всего превращение главаря итальянских фашистов в одержавшего победу государственного деятеля и диктатора — все это должно было мучить Гитлера, ставя перед ним сверлящий сознание вопрос: почему же, собственно, его фиктивной роли суждено так и остаться фиктивной, почему же ему не удастся то, что удалось Муссолини?»13

Но независимо от того, «фюрер» он уже или еще не «фюрер», сама репутация добившегося успеха «барабанщика» открыла Гитлеру двери мюнхенских салонов. Его начали вводить туда Эккарт, Эссер и другие вращавшиеся в «высших» кругах нацисты.

Одним из них был прибалтийский немец Шойбнер-Рихтер — помесь светского человека, антисоветчика и дельца, во многом типичная для той среды, в которой тогда обретался Гитлер. После русской революции 1905–1907 гг. Шойбпер-Рихтер познакомился в Риге с еще совсем молодым Альфредом Розенбергом, а во время первой мировой войны служил консулом в турецком городе Эрзерум. В 1919 г. он подвизался в качестве политического советника правого социал-демократа (впоследствии сделавшегося фашистом) Августа Виннига, назначенного имперским комиссаром Восточной Пруссии (фактически координатором германской антисоветской деятельности). Через год Шойбнер-Рихтер стал шефом печати у предводителя путчистов Каппа. Он принадлежал к числу друзей Людендорфа, бывшего царского генерала Бискупского и членов свергнутой баварской династии Виттельсбахов.

Во время гражданской войны в России Шойбнер-Рих-тер, чувствовавший себя как дома среди германских промышленников и владевший несколькими языками, организовал заключение торгового соглашения между «правительством» барона Врангеля и баварским «Промышленным союзом». В следующем году он финансировал, частично из собственных средств, примирительный конгресс всех враждовавших между собой (и в дальнейшем так и не объединившихся) группировок русской монархической эмиграции, Шойбнер-Рихтер поддерживал отношения с рурскими промышленниками Фрицем Тиссеном и Паулем Ройшем (концерн Ганиеля) и даже сумел через жену претендента на русский трон Кирилла (которая доводилась внучкой английской королеве Виктории) позаимствовать драгоценности из сейфов британской аристократии для финансирования как русской, так и германской контрреволюции.

Направляемый и управляемый такими и подобными авантюристами, Гитлер попал в дотоле совершенно неведомое ему «избранное общество». Будучи подвержен всяким комплексам и испытывая мучительную жажду почестей, он держался там неловко, скованно, а потому его советчики, прошедшие огонь и воду и медные трубы, рекомендовали ему выдавать свою неуверенность за эксцентричность, присущую необыкновенной личности, и таким образом нажить на ней капитал.

Теперь нацистский главарь, приглашаемый в роскошные апартаменты или на аристократическую виллу, больше и не думал скрывать свою неуклюжесть. Напротив, он, не торопясь, вешал в прихожей на вешалку кавалерийский хлыст, с которым никогда не расставался, и свой револьвер, который носил на ремне, уже одним этим возбуждая любопытство и ироническое благорасположение хозяев и гостей. Не давая смутить себя отчасти насмешливыми, отчасти похвальными взглядами, он даже с некой гордостью выставлял напоказ свою довольно жалкую и по понятиям моды нелепую одежду.

Он выделялся среди приглашенных тем, что почти не брал в рот спиртного, не притрагивался к мясным блюдам, зато поглощал невероятно много сливок и торта. По отношению к хозяйке дома и приглашенным дамам он вел себя с утрированной галантностью: привыкшие к комплиментам, они поражались любезности человека, у которого под командой внушающие такой страх отъявленные головорезы.

Как и следовало ожидать, Гитлер добился особенного успеха у мюнхенских салонных львиц, например у супруги владельца одного издательства Эльзы Брукман, урожденной литовской княгини и оголтелой антисемитки, которая впоследствии охотно наслаждалась славой «гитлеровской мамочки»; у невестки своего идола Рихарда Вагнера — англичанки Уинфрид Вагнер; у советницы королевского двора Эрны Ханфштенгль (ее сын Эрнст вскоре тесно сблизился с нацистским главарем) и у некой Каролы Гофман. Они самодовольно передавали его с рук на руки своим друзьям и знакомым, тем самым способствуя расширению светских связей Гитлера.

Гитлер, для которого актерство со времени возникновения и нагнетания его культа «фюрера» окончательно стало второй натурой, врастал в этой атмосфере в свою новую роль. Тщательно наблюдая привычки и нравы «высших» кругов, он выработал для себя кодекс поведения, представлявший смесь добропорядочно-буржуазных манер с экзальтированным оригинальничаньем. Впоследствии это облегчило ему проникновение в изысканные особняки могущественных и в конечном счете решавших его политическую судьбу капитанов промышленности.

Сначала Гитлер учился, как ни тяжело ему это было, внимательно слушать. Во время вечерних приемов он часами просиживал молча в углу и фиксировал все окружающее. Но уже очень скоро он перестал стесняться говорить. Хотя и здесь он почти всегда произносил свои монологи, но все же в совсем ином стиле, чем на нацистских сборищах: другая жестикуляция, другой лексикон, другая тональность. Набор его риторических трюков был обширен и прежде всего имел цель показать привилегированным слушателям, что он обладает даром убеждать «человека с улицы».

Что же касается содержания салонных речей Гитлера, то, поскольку цели его во многом совпадали с целями аудитории, он мог излагать здесь подлинные намерения фашистского руководства. Речи эти тогда не стенографировались, но но тому, что Гитлер позднее говорил в элитарных клубах и в узком кругу промышленников, можно заключить: он отнюдь не излагал тут федеровский бред о «созидающем» и «загребающем» капитале и не нес тому подобную чушь. Нет, он делал упор на необходимости уничтожения большевизма и «нового подъема» Германии, ловко вводя в игру эмоциональные моменты, причем в выражениях, необычных для культурной речи. Для закрепления эффекта Гитлер взял себе за правило сразу же после выступления покидать собравшееся общество.

Поскольку гитлеровские сообщники типа Эккарта, Эс-сера и Шойбнер-Рихтера ввели нацистского главаря в мюнхенские салоны именно для того, чтобы привлечь на сторону НСДАП новых покровителей, они могли считать, что замысел их увенчался полным успехом. В конце 1921 — начале 1922 г. между членами руководящей фашистской клики и отдельными представителями господствующего класса возникли многообразные новые связи. Например, Гитлер познакомился с тайным советником Аустом из баварского объединения промышленников, который не только оказал нацистской партии финансовую поддержку, но и, вероятно (вместе с уже упоминавшимся Тафелем), наладил ее контакт со своим зятем, юрисконсультом этого объединения Альфредом Куло. Через него Гитлер получил возможность выступать в мюнхенском Клубе господ, а также в местной Торговой палате.

Поскольку реакционные партийные боссы, как и промышленники, старались тщательно скрывать переплетение политики и хозяйства, лишь немногие источники дают представление о тех связях, которые устанавливались после подобных выступлений Гитлера перед фабрикантами, банкирами и крупными торговцами из числа правых экстремистов. Но и имеющихся данных достаточно для общего представления о тыле праворадикальных организаций14. После первых успехов своего главаря в «высшем» обществе НСДАП получила денежные пожертвования от союза владельцев металлургических предприятий, от объединения мюнхенских пивоварен и от штутгартских автозаводов Даймлера, а также от многочисленных средних и мелких предприятий Южной Германии.

В ситуации, которая в области внутренней и внешней политики постоянно обострялась инфляцией, нуждой народных масс, забастовками, спорами насчет репараций, а также подогревалась покушениями на республиканских политиков, нацистам (за которых теперь еще усерднее выступал и Класс) удалось оживить связи с берлинскими крупными промышленниками, например с главой известного машиностроительного концерна Борзигом, который являлся членом Имперского союза германской промышленности, а также правления Объединения союзов германских работодателей и председателем Общего союза предпринимателей металлообрабатывающей промышленности. По свидетельству одного его уполномоченного, Борзиг «в кругу своих самых близких промышленных друзей доверительно выступал за поддержку (гитлеровского. — В. Р.) движения» 15. Это в полной мере касалось и концерна Сименса, связи с которым укрепились.

И наконец, нацисты сумели попасть в поле зрения элиты германского монополистического капитала — промышленников Рура. В автобиографической книге магната стальной промышленности Фрица Тиссена «Я финансировал Гитлера» (подлинность которой апологеты крупного капитала стремятся подвергнуть сомнению, но поддающиеся проверке свидетельства которой оказались вполне соответствующими истине) этот монополист сообщает следующее. Деньги Людендорфу давал не только он, но и самый богатый человек в Германии — Гуго Стиннес вместе со своим генеральным директором Фридрихом Мино16.

Суммы денежных пожертвований из этих источников, как правило, выражались шестизначными числами, хотя в это время из-за инфляции марка катастрофически падала. Однако упоминавшиеся, к примеру, в письме Классу от июля 1922 г. 400 тыс. марок17 при тогдашнем курсе — 493 марки за один доллар — все же составляли около 3450 довоенных марок. Впрочем, это лишь капля в море в сравнении с пожертвованием Тиссена в твердой валюте в начале 1923 г.: оно дало возможность превратить «Фёлькишер беобахтер» в ежедневную газету. Это пожертвование, переданное через Людендорфа НСДАП и союзу «Оберланд», равнялось 100 тыс. золотых марок (по другим сведениям, даже вдвое больше18). В условиях безбрежной инфляции то было целое состояние!

Благодаря новым и вновь оживившимся старым связям Гитлер к концу 1921 г. установил контакт с берлинским Национальным клубом. Членами этого клуба были наряду с промышленниками и банкирами бывшие кайзеровские сановники, верхушка министерской бюрократии, военные и юнкеры, т. е. представители тех кругов, которые все еще цеплялись за монархические устои. Теперь они обратили внимание на нацистское движение и 8 декабря 1921 г. пригласили его «фюрера» на беседу, дабы узнать, как представляет он себе решение «проблемы марксизма» и как мыслит он себе «взятие власти», а также чего он хочет достигнуть своим антисемитизмом фашистского толка. Очевидно, они были удовлетворены ответами Гитлера, подчеркивавшего необходимость «бескровного» и, следовательно, легального, а потому связанного с наименьшим риском для них «взятия власти» нацистами. Руководство клуба пригласило его выступить 29 мая и 5 (или 12) июня 1922 г. с программными докладами.

Об этих и других выступлениях нацистского главаря в Берлине и Гамбурге (в частности, перед крупными пароходовладельцами, хозяевами верфей и оптовыми заморскими торговцами из Национального клуба) сохранились лишь весьма скупые и ненадежные воспоминания участников встреч. Однако то, что преподносил Гитлер «сливкам общества» двух крупнейших городов Германии, все же можно восстановить довольно точно. На основе одного из докладов он, явно по требованию своих слушателей, в октябре 1922 г. подготовил памятную записку для промышленников, где обобщил свои устные высказывания.

Этот документ исходил из того, что «оздоровление» германского хозяйства зависит от «государственного величия» рейха, а «величия» этого не достигнуть до тех пор, пока доля «интернационально-марксистски настроенной части нашего народа составляет свыше 40 процентов». Эти 40 процентов, по словам самого Гитлера представляющие собой «самые активные и энергичные элементы нации», стремятся к «большевизации Германии», которая равнозначна «уничтожению вообще всей христианско-западной культуры»; предотвратить ее способна лишь фашистская партия. Цель этой партии, говорилось далее, — «уничтожение и истребление марксистского мировоззрения». В качестве средств рекламировалось следующее:

«1. Наличие ни с чем не сравнимой, гениально (! — В. Р.) поставленной пропагандистской организации, охватывающей все мыслимые возможности влияния на людей.

2. Существование организации, обладающей беспощаднейшей силой и жесточайшей решимостью, готовой противопоставить десятикратный террор любому марксистскому террору»19.

Вряд ли более ясно можно обрисовать стремления нацизма, чем сделано в этом документе, который (если воспользоваться терминологией Штадтлера) означал предложение Гитлером своих услуг монополистическому капиталу. Подчеркнув, что это действительно не что иное, как предложение своих услуг, Гитлер назвал и цену за них. Во второй части памятной записки он изложил смету расходов — нечто вроде своеобразного прейскуранта.

В соответствии со структурой нацистского движения он педантично разделил ассигнования па пропагандистский и на террористический аппарат НСДАП: для первого потребовал 26,1 млн., а для второго — 27,14 млн., итого 53,24 млн. марок. «Это, — подбил итог нацистский главарь с дотошностью торгаша, — составляет в валюте мирного времени 95 тыс. марок — взнос, смехотворно малый в сравнении с тем делом, которое так или иначе будет иметь величайшее значение для будущего нашего фатер-ланда»20.

Неизвестно, какую именно часть этой суммы дали Гитлеру боссы промышленности и торговли, ведь поощрение тех или иных политических партий они осуществляли по принципу наивысшей эффективности капиталовложений и, как правило, одновременно поддерживали несколько соперничающих реакционных движений. Но несомненно, что с осени 1922 г. деньги в кассу НСДАП, насчитывавшую тогда всего около 6 тыс. членов, потекли более полноводным потоком. Это дало ей возможность ощутимо усилить свою требовавшую больших затрат демагогическую пропаганду. А Гитлер уже разъезжал в самом дорогом автомобиле — фирмы «Хорьх».

Однако не следует полагать, будто влиятельные круги германского промышленного и банковского капитала как бы внезапно решили вопрос в пользу зарождавшегося фашизма. Прогрессивный американский историк Джордж Хальгартен верно констатирует: германские крупные предприниматели («на которых не производило никакого впечатления любое мнение, если оно не принадлежало по меньшей мере генеральному директору какого-нибудь крупного промышленного концерна») выдавали «свои собственные интересы за интересы нации» и стремились к проведению «новой германской политики силы», которая должна была «зиждиться на военной основе». Однако он допускает некоторое упрощение, утверждая, что «капитаны индустрии вели доверенный им гигантский корабль через ураган времени с железным спокойствием», прокладывая курс, конечной целью которого были фашистская диктатура и война21.

Ни о каком «спокойствии», а тем более «железном», о фаталистической уверенности германского монополистического капитала в своей победе тогда не могло быть и речи. Напротив. Симптоматично уже то, что один из самых влиятельных владельцев концернов, Альберт Баллин, во время Ноябрьской революции в отчаянии покончил жизнь самоубийством. Лихорадочный, зигзагообразный курс «капитанов индустрии» показывает также то, что Гуго Стиннес в революционные дни решил выступать за либеральную партию, а потом склонился к Штадтлеру, в 1920 г. поддерживал Каппа, а в заключение стал вдохновителем путчистских планов 1923 г.

Его уже упоминавшийся коллега Кирдорф, закоренелый «пангерманец»,» возглавлявший Рейнско-Вестфальский угольный синдикат, в 1919 г. в письме Классу причитал, что потерял веру в немецкий народ («германскую бестию»!), и заявлял, что отходит от всякой политики22. Потом он вдруг снова почуял живительную струю, стал поддерживать немецких националистов и под конец, как мы еще увидим, сделался главным покровителем фашизма в Рурской области. И другие заправилы концернов, например крупный банкир (впоследствии главный фашистский преступник) Яльмар Шахт и Пауль Зильверберг (поставивший своеобразный «рекорд» одновременного членства во множестве наблюдательных советов), тоже неоднократно меняли свою позицию.

Следовательно, уместно говорить не о «железном спокойствии», а о непостоянстве политических позиций и растерянности боссов монополий, которых повергли в состояние неуверенности и страха Великая Октябрьская социалистическая революция в России, поражение Германии в первой мировой войне, Ноябрьская революция 1918–1919 гг., угроза социализации промышленности и рост немецкого революционного движения. Заправилы концернов, стремясь приспособиться к возникавшему новому соотношению сил, постоянно экспериментировали в области политики, чтобы найти подходящие средства оградить себя от опасности, укрепить свою власть, а для этого найти и поставить на ноги необходимых подручных. К числу таких экспериментов, результат которых отнюдь не был заранее определен, следует отнести также поощрение и финансирование гитлеровского фашизма, который, дабы вообще остаться на политической сцене, должен был непрерывно лезть из кожи вон, чтобы оправдать доверие своих покровителей и кредиторов.

Насколько благоприятны были условия для того, чтобы испробовать нацистов на деле, видно, в частности, на следующем примере. Именно тогда (в октябре 1922 г.) Стин-нес направил американскому послу секретный план «оздоровления» Германии, предусматривавший на 10–15 лет вперед 10-часовой рабочий день без повышения заработной платы, кары за участие в любой забастовке, как за уголовное преступление, «поощрение аккумуляции капитала… и восстановление уважения частной собственности». Эти и аналогичные меры, которые означали бы огромный рост эксплуатации трудящихся, лишение их всех прав, следовало, по представлениям Стиннеса, для видимости санкционировать народным голосованием23, для чего требовалась исключительная демагогия. Тут-то и могла пригодиться предлагавшая свои услуги НСДАП.

Эксперимент с нацистской партией представлялся магнатам индустрии весьма многообещающим. Поэтому они и обеспечили быстрое выдвижение этой дотоле малозначительной партии на политическую сцену, начавшееся почти в тот же самый день, когда Гитлер впервые выступил в берлинском Национальном клубе. Спустя 15 месяцев (к ноябрю 1923 г.) НСДАП увеличилась в 6–7 раз и насчитывала уже 35 тыс. «партайгеноссен».

Отныне Гитлер не только приобрел вес во всех сварах внутри реакционной фаланги Мюнхена, но и смог фигурировать на общебаварском политическом уровне. Красноречивым свидетельством этому послужила, в частности, сопровождавшаяся уличными побоищами встреча правоэкстремистских организаций в Кобурге в ноябре 1922 г.: штурмовые отряды коричневорубашечников на много часов стали хозяевами города. За колоннами СА шли теперь в едином строю все правоэкстремистские организации (например, «добровольческий корпус» Россбаха; в нем состоял и участник пресловутых «судов Фемы», впоследствии один из главарей штурмовиков, Эдмунд Хайнес, убитый вместе с Ремом 30 июня 1934 г.). Среди многих других весьма полезных лиц в НСДАП вступил (также в ноябре 1922 г.) и бывший военный летчик Герман Геринг, последний командир авиационной «эскадры Рихтгофена», доверенный человек Людендорфа, близкий родственник ушедшего в отставку обер-нрезидента провинции Познань графа Виламовитц-Мёллендорфа, деловой партнер ряда баварских фирм.

Вместе с тем подъем НСДАП в 1922–1923 гг. подтвердил, что моноказуальных, т. е. сводимых к одной-единственной причине, общественных явлений не бывает. Гитлеровскому фашизму наряду с усиленным поощрением его предпринимателями благоприятствовал и ряд других факторов. Так, интенсивная агитация нацистов (несмотря на всю их болтовню о защите интересов «немецких рабочих») за два года привлекла в их ряды податливую к социальной демагогии мелкую буржуазию, и это сразу дало свои результаты. Свирепствовавшая в стране опустошительная инфляция настолько взвинтила опасения множества ремесленников и лавочников за свои доходы, что они, ища спасителя от хаоса, стали зачастую жертвовать НСДАП свою, пусть не последнюю, тысячемарковую банкноту. Фашистская демагогия производила впечатление и на значительную часть молодежи из средних слоев.

Имело значение и то, что гитлеровский фашизм особенно поощрялся баварскими властями. Например, после убийства в июне 1922 г. членом фашистской организации «Консул» (преемницей «морской бригады» Эрхарда) министра иностранных дел Германии Вальтера Ратенау, принадлежавшего к демократическим кругам крупной буржуазии, правительство Баварии — в отличие от правительств других германских земель — не пожелало запретить НСДАП, а также некоторые иные правоэкстремистские партии и союзы. Нарушая конституцию Веймарской республики, оно даже отказалось признать направленный (кстати, весьма непоследовательно) против терроризма общегерманский закон «О защите республики» и вместо этого издало свой собственный, направленный против коммунистов. Более того, оно добилось от Берлина, чтобы и общегерманский закон почти неприкрыто толковался как направленный в первую очередь против левых сил.

Баварские лидеры СДПГ еще резче, чем правые социал-демократы в других частях Германии, выступили против значительно усилившихся после убийства Ратенау стремлений к единству действий с коммунистами и тем оказали содействие фашизму. Руководящий деятель СДПГ в Баварии Эрхард Ауэр даже выразил протест против якобы «недемократического намерения» земельного министра клерикала Швейера выдворить австрийского подданного Гитлера из Баварии как нежелательного иностранца. Этот пример ясно показывает, что социал-демократические лидеры ложно интерпретировали понятие «демократия», полностью отрицая классовый характер государственной власти.

Усилению НСДАП способствовало и то, что на германский фашизм обратили свое внимание крайне реакционные и антисоветские силы других капиталистических стран. Они исходили из того, что Германия является своего рода ключевой позицией во всемирном противоборстве между социализмом и капитализмом и нацистская партия сможет сыграть значительную роль в утверждении империалистических позиции в Центральной Европе. Они стремились в перспективе сделать империалистическую Германию ударным отрядом антибольшевистского «крестового похода».

Данные о финансировании НСДАП из-за рубежа в еще большей мере, чем о финансировании ее германскими монополистами, во многих источниках сознательно затушеваны. При оценке размера денежных сумм, поступавших из-за границы, следует учитывать, что штатные функционеры НСДАП в 1923 г. нередко оплачивались в иностранной валюте. В условиях чудовищной инфляции, когда бумажная марка к концу недели сохраняла лишь часть своей стоимости в начале той же недели, это была неслыханная привилегия. Американские исследователи собрали материал, свидетельствующий о той поддержке, которую оказывал гитлеровскому фашизму автомобильный король Генри Форд24. Доллары, финские марки и швейцарские франки добывали для НСДАП Эрнст Ханфштенгль, а также благодаря своим зарубежным связям мюнхенские фанатичные поклонницы «фюрера». А в сентябре или октябре 1923 г. Гитлер лично привез из Цюриха 33 тыс. швейцарских франков.

Для характеристики той атмосферы, в которой действовали жертвователи иностранных денежных поступлений в кассу НСДАП и их посредники, а вместе с тем для социальной характеристики ближайшего окружения нацистского главаря можно привести в пример международного афериста Курта Людекке.

В течение некоторого времени он по заданию Гитлера занимался поисками новых иностранных источников финансирования нацистской партии. Людекке, сын преуспевающего фабриканта, вырос в так называемых избранных кругах общества; перед первой мировой войной он объявился в Лондоне как коммерсант, в Париже как служащий, а потом занимался какими-то махинациями в Италии, Египте и Индии, вел светскую жизнь на фешенебельных курортах и в игорных домах.

Во время первой мировой войны он отсиживался в тылу, а потом подвизался в нейтральных странах в качестве закупщика оборудования для электрокомпании АЭГ. В 1919 г. Людекке организовал несколько фирм в странах Латинской Америки, которые должны были покупать германские самолеты для отправки их в страны Антанты.

В 1920 г. он распродавал чуть ли не по всей Европе остатки германского военного имущества; в 1921 г. «прогорел» на выставке произведений немецкого искусства в Нью-Йорке и в конце концов очутился в Мюнхене.

Там он в одно мгновение стал другом и доверенным человеком Питтингера, но уже через какие-нибудь несколько месяцев начал совершать вояжи через Париж в качестве «специального посланца» его соперника — Гитлера к Муссолини. Когда же Людекке вероломно передал часть привезенных из Франции денег организации «Консул», нацистский главарь донес на него в полицию как на государственного изменника. Но, отсидев всего два с половиной месяца, Людекке снова включился в движение, выступавшее под знаком свастики; в Барселоне, Вене и Будапеште стал петь хвалебные гимны председателю НСДАП как будущему «фюреру» Германии. В 1923 г. он снова в качестве «посланца» нацистской партии отправился в Италию и, наконец, в 1924 г. с письменным поручением Гитлера прибыл в США для сбора финансовых средств.

Установление фашистского режима в Италии дало сильный импульс гитлеровскому фашизму и впервые вселило во многих нацистов уверенность в том, что и они тоже смогут «взять власть». Муссолини (впрочем, довольно сдержанно относившийся к нацистам, игравшим на локальном уровне в мировую политику) стал для нацистских главарей образцом и идолом. НСДАП и СА переняли от итальянских фашистов многие внешние атрибуты вплоть до вскинутой вверх руки «германского приветствия», которое вернее было бы назвать итальянским.

Возглавлявшееся Муссолини движение, название которого — Fascismus — отныне присвоили себе и воинствующие реакционные организации в Германии, в первую очередь означало, что союз демагогии и дубинки может творить в политике чудеса. При этом для нацистской руководящей клики было, пожалуй, самым поучительным, что псевдореволюционная массовая акция Муссолини — так называемый поход на Рим — явилась лишь фоном, на котором произошла передача власти итальянскому фашизму. Сама же эта передача власти была осуществлена с помощью реакционных представителей государственного аппарата (в частности, короля), на которых было оказано соответствующее давление.

Итак, самым простым было скопировать итальянский образец. Поскольку Муссолини последний натиск с целью овладения властью предпринял на неаполитанском съезде фашистов, нацистам казалось, что назначенный на 27 января 1923 г. в Мюнхене 1-й общегерманский съезд НСДАП послужит трамплином для их решающего рывка к правительственной власти. Однако ситуация в Германии — несмотря на многие параллели с итальянской — была совершенно иной, чем по ту сторону Альп. Германский фашизм располагал пока массовой базой лишь в региональном баварском масштабе, причем именно там, где важнейшие позиции в государственном аппарате занимали сами притязавшие на власть и соперничавшие между собой реакционные силы. Это были те организации и объединения, которые группировались вокруг клерикальносепаратистской Баварской народной партии (БНП) во главе с Каром.

Премьер-министр Баварии Ойген фон Книллинг, коллега по партии ушедшего в сентябре 1921 г. в отставку Кара, 26 января, т. е. за день до нацистского съезда, опрометчиво ввел чрезвычайное положение и запретил объявленные НСДАП массовые мероприятия. Однако уже через два дня земельное правительство пришло к выводу, что оно «не сможет положиться на рейхсвер и полицейские отряды, если дело дойдет до насильственных действий против национал-социалистов» J5. Поэтому оно решило избежать испытания сил в столкновении с нацистами, ибо это испытание могло оказаться губительным для сплоченности реакционной фаланги. Когда же Рем обратился к командующему войсками рейхсвера в Баварии генералу фон Лоссову, правительственному президенту Верхней Баварии Кару и мюнхенскому полицей-президенту с соответствующей просьбой, правительство частично отменило чрезвычайное положение в отношении нацистских сборищ; в отношении же антифашистских сил оно продолжало действовать.

Баварское правительство сделало это по настоянию Лоссова, который во время поспешно устроенной встречи с нацистским главарем заверил Гитлера в том, что считает НСДАП «значительной» и «выносливой», но вместе с тем посоветовал ей для обеспечения успеха «очистить национал-социализм от шлаков и крайностей, дабы вылущить и сохранить здоровое и радующее национальное ядро».

Таким образом, Гитлер услышал слова признания из уст человека, который хотя и выдавал себя за слугу Веймарской республики, однако в согласии с могущественными кругами господствующего класса вел дело к ее гибели. В то же время Гитлеру дали понять, что, прежде чем ему и его партии позволят развить активную деятельность, он должен устранить всякие сомнения насчет псевдосоци-алистической сущности нацизма и демагогического характера нападок на капиталистический строй. Гитлер намек понял и обещал путча не устраивать, а после съезда «вновь явиться к его превосходительству».

Поэтому связанные со съездом сборища и парады нацистов прошли в полном «спокойствии и порядке». 27 января состоялось 12 массовых митингов, и Гитлер на своем «хорьхе» метался с одного конца города на другой; 28-го — освящение знамен во время парада 5 тыс. штурмовиков на Марсовом поле, затем факельное шествие к пивной «Киндль». Путч был отложен, но в результате уступчивости баварского правительства престиж нацистов и их шансы на последующий успех возросли.

Вскоре НСДАП, ряды которой продолжали пополняться, вступила в организационное сотрудничество с милитаристскими союзами «Имперский флаг» и «Нижняя Бавария», которые ранее больше склонялись к питтинге-ровскому союзу «Бавария и рейх», а также с союзом «Оберланд» и (временно) с «Патриотическими объединениями» Мюнхена. НСДАП удалось также впервые заключить соглашение с организацией за пределами Баварии — с руководимой Альбрехтом фон Грефе фашистской «Не-мсцко-фёлькишской свободной партией». Грефе практически возглавил все запрещенные правительствами земель внебаварские местные группы НСДАП и заявил о своей готовности предоставить Баварию на откуп мюнхенским нацистам.

В процессе всех этих комбинаций Гитлер, считавшийся в новом организационном содружестве самой видной персоной, невзирая ни на что, подчеркивал: его партия ни на какие программные компромиссы со своими временными союзниками никогда не пойдет. Но поскольку руководители НСДАП (как показано выше) считали ее программу не чем иным, как набором ни к чему не обязывающих фраз, предназначенных для вербовки сторонников, и (как это будет проиллюстрировано двумя конкретными примерами) в случае необходимости беззастенчиво отказывались от провозглашенных принципов, такие заявления, естественно, служили всего-навсего тактико-демагогическим маневром.

Однако свое воздействие они все же оказывали: многие шедшие в фарватере нацизма мелкие буржуа увидели в этом доказательство того, что НСДАП — та единственная политическая сила, которая в период продолжающихся парламентских сделок и распрей уже утвердившихся буржуазных партий и постоянного отхода СДПГ от провозглашенных ею долгосрочных целен, а также в условиях уступчивости общегерманского правительства перед угрозами держав-победительниц не мирится ни с какой половинчатостью и не склоняется ни перед кем.

Дабы еще больше подчеркнуть мнимую самостоятельность своей партии, Гитлер даже решил провокационно противопоставить себя всем правоэкетремистским и прочим буржуазным партиям в одном бурно обсуждавшемся тогда вопросе. То был типичный пример его наглости и хитрости, поскольку это означало внезапный отказ в пропаганде (на практику это все равно никак не влияло) от той позиции, которую он вчера еще выдавал за краеугольный камень «национал-социализма».

Речь шла об отношении к оккупации Рура и Южного Тироля. В процессе обострения послевоенных противоречий между державами-победительницами и Германией Франция, поддержанная Бельгией, 11 января 1923 г. оккупировала индустриальное сердце Германии — Рурскую область, введя туда войска якобы в качестве карательной меры за не полностью произведенные репарационные платежи. На самом же деле Франция предприняла эту акцию для того, чтобы таким образом приблизиться к своей не достигнутой в 1919 г. военной цели — переносу границы на Рейн. В ответ в Германии поднялась волна шовинизма и правительство, поддержанное буржуазными партиями и СДПГ, провозгласило «пассивное сопротивление». За исключением коммунистов, которые призвали к борьбе против империалистических поджигателей войны по обе стороны Рейна, все остальные партии апеллировали к «единству народа» и провозглашали, как и в 1914 г., лозунги «гражданского мира».

В отличие от других националистических партий Гитлер потребовал прежде всего повести борьбу не против иностранной оккупации важнейших индустриальных областей Германии, а против «внутренних врагов»! «В этой ситуации, — заявил он, — борьба должна вестись в первую очередь против марксистов, «берлинских евреев» и «ноябрьских преступников» (т. е. социал-демократов и коммунистов. — Перев.), и только после расправы с ними можно будет перейти к преодолению «внешнего врага»». Тут даже националистические соперники Гитлера обвинили его в измене фатерланду и чуть ли не в подкупе со стороны Франции. Гитлер на время поставил себя в затруднительное положение перед своими приверженцами. Но с точки зрения долговременной перспективы Гитлеру гораздо важнее было другое. Тем самым нацистский главарь дал понять могущественным магнатам угля и стали, заинтересованным в задержке репарационных платежей и, учитывая позицию Англии и США, рассчитывавшим на выгодное урегулирование конфликта на базе экономической кооперации с ними: подобно им, он руководствуется приоритетом классовых капиталистических интересов, а внешнеполитические вопросы намеревается выдвигать только после обеспечения в стране стабильной политической власти буржуазии.

Аналогичным образом вел себя Гитлер и по вопросу о Южном Тироле. До тех пор нацисты — в едином хоре со всеми другими реваншистами — безоговорочно требовали пересмотра всех границ, установленных по Версальскому миру в 1919 г. и, само собой разумеется, возврата отошедшего к Италии Южного Тироля, который был частично населен немцами и благодаря Бреннерскому перевалу через Альпы имел большое стратегическое значение. Но Гитлер сообразил, что ставшая фашистской Италия потребуется ему в качестве будущего союзника для осуществления куда более важных экспансионистских устремлений, а потому следует устранить возможные трения с нею. Словно позабыв, что еще недавно он патетически негодовал по поводу того «позора», которому «низшая итальянская раса» подвергает тирольских немцев, Гитлер теперь заявлял: «Болтовня о Южном Тироле, пустые протесты против [итальянских]… фашистов вредят только нам самим, ибо они разобщают нас с Италией. В политике нет сентиментов, в ней есть только холодный расчет… Отказом от Южного Тироля Германия приобрела бы согласие Италии на аншлюс Австрии и на введение вновь воинской повинности»27.

Смена Гитлером курса в вопросе о Южном Тироле не в последнюю очередь была практическим доказательством того, что он в состоянии держать своих приверженцев в повиновении даже в том случае, если ранее провозглашенные им лозунги вдруг превратятся в свою полную противоположность. А это могло и должно было показать его собственную пригодность для крупной буржуазии, его способность в нужный момент отказаться от тех псевдосо-циалистических обещаний, которые нацисты давали массам. Для зтого и надобен был культ, преднамеренно создававшийся вокруг его личности. Этот культ выражался формулой «Фюрер всегда прав» и позже достиг своей кульминации в пресловутом девизе: «Фюрер приказал — мы повинуемся!»

Весна 1923 г. была отмечена тяжелыми кризисными явлениями. Инфляция приняла невиданные в мировой истории размеры, борьба за Рур обострилась, все чаще возникали забастовки, голодные и антивоенные демонстрации, усиливалось стремление рабочих к единству действий, «пролетарские сотни» набирали боевую силу, требования КПГ о создании рабочего правительства находили все больший отклик. Различные контрреволюционные группы готовились ко «дню X», чтобы разгромить рабочее движение и установить режим военной диктатуры.

В этой ситуации Гитлер и его сообщники вновь и вновь пытались прощупать, не согласятся ли непосредственно связанные с ними представители правящего класса — генерал Лоссов, действующий из-за кулис Кар, начальник баварской полиции полковник Ганс Риттер фон Зайссер и такие могущественные персоны, как рурский промышленник Стиннес, лидер «пангерманцев» Класс, командующий рейхсвером генерал фон Сект, — в случае провозглашенного правыми организациями «похода на Берлин» предоставить нацистам за их услуги по усмирению народных масс положенную долю власти. Но добиться ясного ответа от всех этих господ, которые, разумеется, преследовали и свои личные цели (а некоторые имели в соответствии с интересами различных групп финансового капитала собственные взгляды насчет распределения власти), они не смогли.

Гитлеру стало известно об одном разговоре Секта с Людендорфом. Глава рейхсвера, хотя и обещал «герою» мировой войны передать ему командование «новой германской армией», тем не менее заявил: сделать это он сможет только в том случае, если смена власти произойдет «легально»"'. 10 марта Сект (в присутствии Лоссова) встретился с Гитлером л снова настаивал на том, что при любой смене правительственной системы должна быть обеспечена «легальность». Ответа на вопрос, что именно следовало понимать под этим магическим словом, нацистский главарь (во время беседы он несколько раз вскакивал, метался туда-сюда, выкрикивал угрозы по адресу берлинского правительства) добиться от славившегося своей неприступностью генерала так и не смог; тот своим молчанием на сей счет оставлял открытой любую возможность толкования.

Во время этого и других зондажей выявился главный мотив сдержанности Секта и других реакционеров — страх перед единым отпором путчистам со стороны рабочего класса, и прежде всего боязнь перерастания таких акций во всеобщее антиимпериалистическое народное восстание. На этот главный мотив весьма четко указывалось в ретроспективной общей оценке событий 1923 г. тайным генеральным штабом. Насчет пути «к оздоровлению [и] к созданию чисто национального правительства» в этом документе говорилось следующее: «Надо отдавать себе полную ясность в том, что имеется только два вида [действий]»; один из них состоит в том, что «будет применена грубая сила и осуществлен полный внутренний переворот в Германии (путч). Такое применение даст лишь моментальный успех, но не сможет принести окончательного оздоровления. За путчем справа последует путч слева и т. д.».

Дабы вынудить все соперничающие друг с другом консервативные силы поддержать фашистский насильственный акт, нацисты выработали такую модель путча, которая в последующие 10 лет неоднократно фигурировала в их расчетах и в конце концов в модифицированной форме была осуществлена ими в виде поджога рейхстага 27 февраля 1933 г. Они замышляли государственный переворот, который должен был выдаваться за «оборону от Коммуны», за контрудар, призванный сорвать якобы готовящуюся пролетарскую революцию.

В накаленной атмосфере 1923 г. нацисты собирались воспользоваться традиционным боевым праздником рабочего класса — 1 Мая. Нападения на колонны демонстрантов рабочих должны были вызвать истерию гражданской войны. Вюртембергский посланник в Баварии сообщал, что накануне пролетарского праздника не только нацистами, но и другими кругами «за кулисами распространялись… слухи, что с коммунистической стороны… планируется переворот» 30. Хотя отряды фашистских громил и нападали в разных местах на участников пролетар-ских митингов, совместно проводимых КПГ и СДШ' в Мюнхене, на этот раз начать путч не удалось. Это объяснялось отчасти тем, что реакционные власти старались не допустить преждевременной акции нацистов. Но главной причиной было разумное поведение организованного пролетариата перед лицом провокаций штурмовиков.

Рабочие партии за прошедшие месяцы все отчетливее осознавали масштабы фашистской опасности. Однако социал-демократия, видевшая в нацизме исключительно движение мелкобуржуазных насильников, уклонялась от анализа классовых корней фашизма. Из этой характерной для социал-демократии и позже неспособности правильно определить сущность фашизма уже тогда выросла та тактика, которая в начале 30-х годов выродилась в «политику смирения» и в высшей степени благоприятствовала нацизму. Выступая против Отто Бауэра, одного из ведущих теоретиков II Интернационала, Клара Цеткин в июне 1923 г. заклеймила позицию социал-демократии, которая перед лицом угрозы фашизма не придумала ничего лучшего, как рекомендовать своим сторонникам «тихо и спокойно отойти в сторонку… и терпеливо выжидать, удастся ли немножко продвинуться вперед на пути демократии и реформы».

Встревоженные успехом итальянского фашизма и усилением фашистского движения в других странах, коммунисты забили тревогу уже на IV Всемирном конгрессе Коминтерна (ноябрь — декабрь 1922 г.). На III пленуме Исполкома Коминтерна (ИККИ) в июне 1923 г. эти проблемы заняли центральное место. В докладе о борьбе против фашизма Клара Цеткин дала оценку контрреволюционного движения последних лет. Эта оценка подтвердилась в ходе дальнейшего развития и в основных пунктах сохранила свое значение по сей день. Имея в виду верхушку финансового капитала, Клара Цеткин констатировала, что буржуазия уже не может обеспечить свое классовое господство обычными средствами и методами и потому нуждается в организациях, действующих вопреки закону. Одна из таких организаций — прибегающий к методам насилия фашизм. «Она (буржуазия. — В. Р.)… питает и содержит его, поощряет его развитие всеми находящимися в ее распоряжении средствами денежного мешка и политической власти». Примечательной особенностью фашизма Клара Цеткин назвала то, что он пользуется «двояким аппаратом»: «одним аппаратом — для подкупа рабочих, а другим — для подавления их вооруженной силой, террористическими средствами».

Клара Цеткин реалистически охарактеризовала массовую базу фашизма и определила задачи политической и идеологической борьбы с ним. Она указала на податливость обнищавших низших и средних слоев, мелкой буржуазии и интеллигенции фашизму и сделала вывод: «Многотысячные массы устремляются к фашизму… Он стал пристанищем для политически бездомных, для лишившихся своих социальных корней, для потерявших материальную основу своего существования и для разочарованных». Клара Цеткин призвала «начать борьбу не только за души пролетариев, попавшихся на удочку фашизма, но и за души мелких и средних буржуа, крестьян-бедняков и за интеллигенцию».

В своей борьбе против нового, крайне изощренного врага коммунисты старались использовать и национальные чувства широких народных масс, найти неиспро-бованные методы. Как трудна была эта задача борьбы в еще не изведанной области, вновь обрисованная в воззвании КПГ от 11 июля 1923 г.32, видно из следующего факта. В атмосфере раздуваемого антикоммунизма и терпимости к фашистскому движению со стороны буржуазного государства коммунистам, несмотря на гигантское напряжение всех сил, вплоть до 1933 г. не удавалось добиться решающего прорыва в ряды мелкобуржуазных сторонников нацистов. Даже развязанная фашистской Германией вторая мировая война и совершенные в ее ходе неслыханные преступления гитлеровцев не смогли высвободить средние слои из идеологических тисков фашизма вплоть до его разгрома.

Как в годы подъема фашистского движения до 1933 г., так и при нацистской диктатуре рабочий класс и в ранней фазе этого движения представлял собой потенциально наиболее мощную антифашистскую силу. Поэтому КПГ уже тогда ориентировалась на создание пролетарского единства действий как надежного оплота против реакции, выступающей под знаком свастики. Состоялась и первая общегерманская массовая акция против фашизма; она была организована коммунистами, и полиция повсеместно пыталась помешать ей. Речь идет об Антифашистском дне 29 июля 1923 г., который проходил под лозунгом единой воли рабочего класса дать отпор фашизму.

В условиях постоянно обострявшейся внутриполитической ситуации, когда революционное движение в промышленных центрах, в Берлине, Саксонии и Тюрингии, Рурской области, Гамбурге и в других местах усиливалось день ото дня, фашизму все же удалось добиться некоторых успехов, а именно в Баварии. В начале сентября, всего через три недели после того, как объявленная революционными фабзавкомами всеобщая забастовка в Берлине привела к падению правительства Куно, возникшее в январе 1923 г. организационное сотрудничество баварских правых союзов, включая и НСДАП, оформилось в «Германский боевой союз», который полностью шел в нацистском фарватере. Политическим лидером этого союза стал Гитлер, военным руководителем — подполковник в отставке Герман Крибель.

Новый рейхсканцлер, глава Немецкой народной партии, Густав Штреземан, в кабинет которого (подобно тому как это было при формировании последнего кайзеровского правительства накануне Ноябрьской революции) вошли и озабоченные сохранением буржуазного строя правые социал-демократические лидеры, 26 сентября прекратил «пассивное сопротивление» в Руре. Он исходил при этом из того, что для подавления с опасением ожидаемого революционного восстания потребуется вся мощь государственной власти, что борьбу в Руре, все сильнее отвергаемую и населением оккупированной области, больше нечем финансировать (государственные расходы всего на один процент покрывались доходами!), а в перспективе уже вырисовывается возможность заставить ослабленную Францию (как это в дальнейшем и произошло) пойти на приемлемое для Германии разрешение конфликта. Одновременно с прекращением «пассивного сопротивления» социал-демократический президент Фридрих Эберт по настоянию Штреземана ввел чрезвычайное положение и передал всю исполнительную власть в Германии министру рейхсвера Отто Гесслеру, который, хотя и принадлежал к Демократической партии, был известен как решительный поборник ликвидации парламентаризма.

Гитлер и его ближайшие сообщники, которые уже неоднократно вселяли в своих унтер-фюреров надежду на предстоящий путч против Веймарской республики, снова попытались использовать затруднительное положение общегерманского правительства для государственного переворота. Они наметили на 27 сентября 1923 г. проведение в Мюнхене 14 крупных сборищ, на которых, по информации властей, намеревались подать сигнал к «нанесению удара» ’3. Однако правительство земли упредило его, запретив эти сборища, а также назначив Кара генеральным комиссаром Баварии и передав ему исполнительную власть чрезвычайного характера. К тому же Гитлеру спустя четыре дня пришлось убедиться, что и берлинское командование рейхсвера энергично выступило против право-экстремистских выходок: был подавлен путч, устроенный майором Бухруккером в Кюстрине при участии 500 человек из «черного рейхсвера» (так называли нелегально создаваемые в нарушение Версальского договора армейские части).

Назначив Кара генеральным комиссаром, баварское правительство нарушило указания берлинских властей по осуществлению чрезвычайного положения. То был вызов Берлину, угрожавший единству страны и поощрявший местную реакцию на контрреволюционные сепаратистские и антиреснубликанские действия. Все это способствовало нарастанию со времени падения правительства Куно революционного кризиса. В Германии возникла ситуация, которую В. И. Ленин в принципе охарактеризовал как такую, когда ««низы» не хотят старого и когда «верхи» не могут по-старому» ,и.

Материальная нужда «низов» приняла невыносимые размеры. Обесценение денег достигло фантастических цифр. Если в августе за один доллар еще платили 4,6 млн. марок, то в сентябре уже 98,8 млн., в октябре — 25 260,2 млн., а в ноябре — даже 4 200 000 млн. — для этой суммы в обиходном языке даже нет названия! На свою заработную плату и пособия трудящиеся не могли купить ровно ничего: деньги перестали выполнять свою функцию платежного средства. В октябре были полностью или частично безработными уже 70 % рабочих.

В этой обстановке созданные трудящимися комитеты действия и комитеты единства начали брать в свои руки контроль над производством и над снабжением населения. Широкие массы все настойчивее требовали изменения существующих условий. В октябре 1923 г. в Саксонии и Тюрингии были сформированы состоявшие из левых социал-демократов и коммунистов рабочие правительства. При условии дальнейшего наступления революционных сил они могли бы стать основой для образования рабоче-крестьянского правительства всей Германии.

Но и у «верхов» тоже заколебалась почва под ногами. В октябре почти 95 % всех предприятий работали с недогрузкой. Объем промышленной продукции составил всего 20 % довоенного. Правящие круги со всевозрастающим беспокойством следили за деятельностью пролетарских контрольных органов и за ходом событий в Саксонии и Тюрингии. Поворот все более широких масс к Коммунистической партии Германии уже не мог сдерживаться практиковавшимися прежде средствами.

Поскольку тесно связанные с буржуазным государством правые социал-демократические лидеры проводили антикоммунистическую политику, они тем самым сорвали создание сплоченного боевого фронта пролетариата. Что касается реакционных представителей правящего класса, то у них тоже не имелось ясного представления о путях и формах преодоления кризиса. Поэтому не только платные французские агенты, но и влиятельные рейнско-вестфальские банкиры и промышленники (выразителем их политических взглядов был тогдашний обер-бургомистр Кёльна, будущий канцлер ФРГ Конрад Аденауэр) стремились к созданию сепаратной Рейнской республики. По их замыслам она должна была отделиться от остальной Германии, где реакция со страхом ожидала революционного восстания, и предоставить французским штыкам спасение эксплуататорского строя.

Эти сепаратистские стремления поначалу усложнили позиции различных врагов республики в Рурской области, Берлине и Мюнхене. Однако они постоянно искали компромиссов между собой. Спор между ними (не говоря уже о личных амбициях и притязаниях на власть) шел из-за того, кому — рейхсверу или военизированным формированиям фашистского типа — отдать предпочтение в деле военного обеспечения будущей диктатуры, на какую массово-политическую базу должны опереться носители вооруженной силы.

В сентябре Стиннес поделился с американским послом своими планами, согласно которым, как он выразился, коммунисты должны быть «полностью раздавлены», социализм «как политическая форма существования в Германии навсегда ликвидирован», а рабочий класс силой принужден к оживлению экономики и к введению «нормального 10-часового рабочего дня». Согласно телеграфному донесению американского дипломата государственному секретарю США, Стиннес сказал: надо «найти диктатора, наделенного властью делать все, что нужно. Такой человек должен говорить на языке народа, а сам быть из буржуазных кругов. И такой человек есть». Стиннес имел в виду Кара; это позволяет предположить следующая фраза: «Крупное, исходящее из Баварии движение, полное решимости восстановить старую монархию, уже близко»35.

В то же самое время (сентябрь 1923 г.) генерал Сект подготовил краткое правительственное заявление и подробную правительственную программу для директориу-ма, который он назвал «кабинетом чрезвычайного положения и переходного периода». Оба этих документа по содержанию своему мало чем отличались от плана Стин-неса. Однако Сект избрал более осмотрительные формулировки: «Частная собственность, также и на средства производства, признается в полном ее объеме», 8-часовой рабочий день подлежит отмене вместе с тарифными договорами, а профсоюзы следует заменить профессиональными палатами. Поскольку Сект (правда, не так категорично, как рейхсканцлер Штреземан) ориентировался на частичную поддержку со стороны находившейся под влиянием реформистов части рабочего класса или по меньшей мере на ее нейтрализацию, он упомянул о «праве на забастовки при твердых предпосылках» и о (несомненно, чисто демагогическом) «запрете картелей и синдикатов». В то же время он недвусмысленно подчеркивал необходимость «применения имеющихся в распоряжении рейха средств власти»— говоря открытым текстом, это означало установление рейхсверовской диктатуры36.

Намерения Секта и по времени их осуществления совпадали с планом Стиннеса. Его близкий сотрудник, начальник войскового управления рейхсвера генерал Хассе записывал 6 октября: «…через две недели клич о сильном человеке должен раздаться снова»37.

Сект согласовывал свои действия с бывшим директором фирмы Круппа Отто Видфельдтом, который временно являлся германским послом в Вашингтоне и должен был стать канцлером и министром внутренних дел. В качестве членов своего директориума он предлагал, далее, министра рейхсвера Гесслера и лидера христианских профсоюзов Адама Штегервальда — автора программы объединения буржуазных сил, «стоящих на ярко выраженных позициях борьбы с марксизмом». Министрами должны были стать также генеральные директора концерна Сименса Отто Генрих и Мино. Последний участвовал в подготовке правительственной программы Секта, но в октябре отошел от него.

Сект хотел подчинить всех претендентов в диктаторы одному диктатору — себе самому. Это видно из того, что в своем директориуме он предоставлял место и Кару. Однако он вскоре отбросил эту идею, после того как тот отказался запретить «Фёлькишер беобахтер», чего командующий рейхсвером требовал за нанесенное ему газетой личное оскорбление. Конфликт обострился, когда Лоссов отказался выполнить поступивший из Берлина приказ осуществить этот запрет военной силой, а Кар в ответ на последовавшее затем отстранение Лоссова 27 октября заставил 7-ю дивизию рейхсвера принести присягу на верность баварскому правительству.

Хотя это было равнозначно прямому бунту и ставило под вопрос единство германского государства, имперское правительство и командование рейхсвера, лишь накануне приказавшие силой свергнуть созданные в соответствии с конституцией рабочие правительства в Дрездене и Веймаре, не сожгли свои мосты к баварским реакционерам. Вопреки конституции, но действуя вполне последовательно с точки зрения своих классовых интересов они объявили возглавленные левыми социал-демократами и коммунистами правительства Саксонии и Тюрингии врагами республики и расправились с ними. Баварскую же анти-республиканскую реакцию они считали до поры до времени выжидающим союзником и партнером, который придерживается того же образа мыслей.

У самого Кара никакой детальной правительственной программы явно не было. Тем не менее он имел вполне четкие представления о том, как воспользоваться будущей властью. Это видно из памятной записки верхнебаварских местных групп «Пангерманского союза» и различных военизированных формирований, направленной Классу 8 сентября 1923 г. В ней содержалось требование установить в Баварии «диктатуру Кара», которая должна находиться «в тесной связи с этим движением по всей Германии» и при которой следует осуществить, в частности, следующие немедленные меры: «введение военно-полевых судов. Подавление беспощадной силой любого сопротивления. Арест руководящих лиц всех не стоящих на отечественной почве политических партий и объединений…

Решение еврейского вопроса… Отмена свободы печати». Далее в памятной записке говорилось: «Для прочного обеспечения здоровых условий и свободного хозяйства на фёлькишской основе необходимо ужесточение уголовных законов и применение без всякого снисхождения смертной казни за забастовки, саботаж, помехи работе и бунт против государственной власти»38.

Почти те же самые пункты (и ото весьма примечательно) содержали и проект чрезвычайной конституции, и положения о военно-полевой юрисдикции, вышедшие из-под пера солидаризировавшегося с «Пангерманским союзом» нациста фон дер Пфордтена, одного из высших судебных чиновников Баварии. Как и осужденный впоследствии в Нюрнберге главный военный преступник Вильгельм Фрик, являвшийся тогда крупным чиновником мюнхенского полицей-президиума, Пфордтен принадлежал к числу тех заведомых фашистов, которые, несмотря на все кризисы, сохраняли свои посты в баварском государственном аппарате.

Пфордтеновский проект чрезвычайной конституции предусматривал использование рейхсвера, которому надлежало предоставить право передавать «законодательство, административное управление и исполнительную власть… ответственным только перед ним должностным лицам». Что же касается имперского правителя, то Пфордтен считал возможным назначение Класса или Кара, но, вероятно, думал уже и о Гитлере.

Во всяком случае об этом говорит то, что с рукописью своего плана в кармане (там она и была найдена) Пфордтен 9 ноября, когда его настигла смертельная пуля, шагал рядом с нацистским главарем, который за двенадцать часов до того самозвано назначил себя рейхсканцлером. К тому же многие частные положения проектов Пфордтена выходили за рамки обычных реакционных требований (запрет партий, отмена свободы прессы, смертная казнь за участие в забастовках и т. п.) и носили несомненные черты гитлеровского фашизма.

Таково было, например, требование отправки всех евреев в сборные лагеря и смертной казни за любое устное или письменное общение с ними. Положение о военно-полевой юрисдикции легализовало тотальное бесправие, которое следовало осуществить позднее, при фашистской диктатуре. «Предварительное расследование, — говорилось далее, — не должно иметь места. Дело рассматривается сразу в судебном заседании на основании обвинения… Приговоры выносятся одним председателем, вне судебного заседания… Обвинитель (прокурор) может отдавать приказ об аресте. Основания ареста письменно излагать не требуется… Правовые нормы не применяются»09.

Господство произвола на основе подобных «правовых» норм, которого неприкрыто требовали нацисты в качестве своей цели, привлекло интерес к ним наиболее воинствующих монополистов, например стального магната Фрица Тиссена. В октябре 1923 г. он поспешил в Мюнхен и встретился с Гитлером в доме Шойбнер-Рихтера. Тиссен тоже хотел сказать свое слово в реализации диктаторских планов. Какое именно, не в последнюю очередь видно из того, что в баварской столице он воспользовался гостеприимством не кого иного, как Людендорфа, фактически примкнувшего к Гитлеру. Нимб полководца (его называли «армейский корпус на двух ногах») еще позволял Лю-дендорфу имитировать некоторую политическую самостоятельность.

В весьма запутанной сваре претендентов в диктаторы победителем в середине ноября временно оказался генерал Сект. Однако ему пришлось надолго согласиться с концепцией Штреземана. Решающую роль в этом сыграли не политические способности командующего рейхсвером, а объективные условия. Особенную роль сыграло то обстоятельство, что насильственным смещением рабочих правительств в Средней Германии, подавлением Гамбургского восстания (23–25 октября 1923 г.) и других выступлений трудящихся реакции удалось еще сильнее углубить раскол в рабочем движении, ослабить революционные силы и таким образом создать предпосылки для реализации отвечавшей взглядам Секта, замаскированной конституционными положениями военной диктатуры, пусть даже и ограниченной по своим возможностям.

Однако в конце октября — начале ноября все еще выглядело так, будто наибольшие шансы прийти к цели имеются у Кара, который наряду с Гитлером был наиболее энергично действующим среди правых радикалов. Заместитель Кара барон фон унд цу Ауфзесс призвал 20 октября к «походу на Берлин» и подверг оскорблениям президента Эберта, по профессии шорника40. Спустя четыре дня генерал Лоссов, который тоже принадлежал к числу ближайших доверенных Кара, заявил о необходимости вступления в Берлин и установления «национальной диктатуры»41.

Однако Кар и его приспешники ориентировались на совместные действия с Сектой, который располагал куда более внушительными средствами власти, чем нацистский главарь, выступавший с абсолютистскими претензиями на фюрерство и представлявший собой величину местного баварского масштаба. 3 ноября Кар послал другого своего доверенного, начальника баварской полиции полковника Зайссера, в Берлин, поручив ему изложить командующему рейхсвером свой план установления «независимой от парламента, свободной национальной диктатуры», которая должна своими «решительными мерами» выступить «против социалистической нечисти».

Сект по этому поводу заметил: «Это — моя цель… Раз-личие — в темпе, а не в цели». В подтверждение он через два дня набросал черновик письма Кару, содержавший ставшую известной фразу: «Веймарская конституция для меня не noli me tangere (недотрога. — В. Р.); я ее не делал, и она в своих основополагающих принципах противоречит моему политическому мышлению»43.

Твердо намереваясь подчинить все реакционные военизированные формирования командованию Лоссова и тем самым обеспечить себе в совместной с Сектой акции максимум самостоятельности и даже больше, Кар 6 ноября созвал совещание представителей так называемых отечественных объединений для непосредственной подготовки решающего удара по Берлину. От «Германского боевого союза» в совещании участвовал только его военный руководитель Крибель. Политического руководителя этого союза — Гитлера даже не пригласили. Его явно хотели держать поодаль, дабы обеспечить единое руководство силами реакции и не подвергать удар по республике риску из-за непомерных амбиций нацистского главаря.

Разумеется, Гитлер и его ближайшие сообщники были этим крайне обозлены. Они ни в коем случае не желали дать оттеснить себя теперь, когда для них на карту было поставлено решительно все. По настоянию Гитлера Лю-дендорф во второй половине дня 8 ноября предстал перед триумвиратом Кар — Лоссов — Зайссер и потребовал включить «Германский боевой союз» в работу по политическому планированию заговора. Когда же это требование было отклонено, Гитлеру не осталось ничего иного, как ошеломляющим маневром заставить «взбунтовавшееся начальство» признать участие фашистов в задуманном государственном перевороте.

Подходящий случай представился в тот же самый вечер во время «митинга отечественных сил» в пивном зале «Бюргербройкеллер». На нем Кар, заранее оправдывая запланированную антиреспубликанскую акцию, выступал в связи с 5-й годовщиной Ноябрьской революции перед министрами, чиновниками, военными и коммерсантами с носившим антимарксистский характер докладом «От народа к нации». Около 21 часа в дверях огромного зала возникла свалка, раздались громкие выкрики, с опрокинутых столов со звоном покатились по полу пивные кружки. Не успел Кар собрать свои бумаги, как в зал ворвалось несколько десятков человек в коричневой форме; на рукавах — повязки со свастикой, на головах — стальные каски. Сопровождаемый двумя громилами, державшими пистолеты дулом вверх, Гитлер устремился вперед. Добежав до сцены, он вскочил на стул и широким жестом потребовал тишины. Гул голосов не смолк, и он приказал одному из телохранителей выстрелить в потолок. Выстрел заставил всех замолчать. Было слышно, как с потолка посыпалась штукатурка.

В воцарившейся тишине Гитлер прокричал, что «национальная революция» началась и зал оцеплен штурмовиками с тяжелым оружием. Потом он произнес несколько фраз о «величии момента». Сохранявший видимость спокойствия Кар и его свита удалились вместе с Гитлером в соседнюю комнату.

Лишь только дверь за ними закрылась, в зале раздался сдержанный смех, послышались возгласы: «Комедия!», «Театр!» Тогда штурмовики выволокли из зала премьер-министра Баварии Книллинга и еще двух-трех видных лиц. Командовавший погромщиками Геринг, стоя на трибуне, еще раз выстрелил в потолок. Шум стал стихать. Тогда Геринг, как сообщает очевидец, «громким голосом, весьма жестко и энергично» заявил: удар направлен не против господина генерального комиссара, не против рейхсвера, а против «марксистско-еврейского правительства» в Берлине.

После замешательства, во время которого Гитлер, то и дело выбегая из соседнего помещения, еще пару раз выстрелил из своего браунинга в воздух, было провозглашено, что три «сильных человека» Баварии — Кар, Лоссов и Зайссер — вступили в союз с нацистским фюрером и во главе с ним и вместе с генералом Людендорфом создали «национальное правительство» Германии. Новые министры, прежде всего объявленный «регентом» Баварии Кар, произнесли короткие, но воодушевившие присутствовавших речи и заверили «рейхсканцлера» Гитлера в своей верности. Свежеиспеченный «имперский военный министр» Лоссов произнес здравицу в честь появившегося в последнюю минуту «главнокомандующего» Людендор-фа: «Желание вашего превосходительства — для меня закон! Я соберу армию на борьбу!» Сам Гитлер говорил о «марше на Берлин». Он заявил, что «ноябрьские преступники» во главе с президентом Эбертом будут переданы суду «национального трибунала» и через три часа после вынесения приговора расстреляны.

На этом программа «национальной революции» на данный вечер закончилась. Гитлер поспешил удалиться, чтобы проинспектировать некоторые опорные пункты своих головорезов. Людендорф остался на сцене пивного зала как символ «национального мятежа». Непрерывно звучали восторженные тосты и выкрики «Хайль Гитлер!». Тем временем Кар, Лоссов и Зайссер почти незаметно исчезли и отправились в расположенную поблизости казарму 19-го пехотного полка, чтобы обсудить возникшую ситуацию.

На следующее утро население Мюнхена узнало из газет, что Бавария освободилась от «ига берлинских евреев» и «глава правительства» Гитлер вскоре наведет порядок в германской столице. Когда же люди вышли на улицу поглядеть, как осуществляется «национальная революция», они увидели повсюду плакаты — Кар, Лоссов и Зайссер доводили до всеобщего сведения, что данное ими в «Бюргербройкеллере» Гитлеру слово вырвано у них силой и, следовательно, ничего не значит: они отмежевываются от Гитлера и Людендорфа.

Оказывается, во время ночного совещания триумвират пришел к выводу, что гитлеровский путч натолкнется за пределами Баварии на немалое сопротивление рабочего класса, как в свое время капповский, и потому никаких шансов на успех не имеет. Когда к тому же из Берлина поступило сообщение, что Эберт ввиду мюнхенских событий наделил исполнительной властью (до сих пор принадлежавшей министру рейхсвера) не кого иного, как именно Секта, Кару и его партнерам стало ясно: из этой нацистской авантюры надо вылезать как можно скорее.

Узнав об этом, Гитлер понял, что его дважды предали — и как псевдореволюционера, и как приверженца военной силы. Он пришел в такую дикую ярость, что не смог преодолеть ее в течение целого десятилетия: «рассчитываясь» 30 июня 1934 г. с Ремом, он приказал убить и Кара и Лос-сова. Однако первоначально Гитлер попытался превратить намеченный на первую половину дня 9 ноября триумфальный марш по Мюнхену в демонстрацию протеста против трех «старых господ», котортчх он таким образом еще надеялся заставить встать под его знамя. Но Кар и его сообщники должны были (если только они не хотели оказаться сидящими между двух стульев — между Гитлером и Сектой) принять серьезные меры. Когда колонна нацистов с Гитлером, Людендорфом, Крибелем, Герингом н другими известными фашистами, шагавшими в первой шеренге, свернула с аристократической Резиденцштрассе и приблизилась к Галерее полководцев, путь ей преградила полицейская цепь. Незадолго до того нацистам удалось прорвать такое же заграждение на мосту через реку Изар, н поэтому они пренебрегли предупреждением остановиться и разойтись.

Прогремел первый залп. Несколько человек, шедших во главе колонны, были убиты, среди них Шойбнер-Рихтер и фон дер Пфордтен. Тут же открыли огонь и нацистские стрелки. Стали падать раненые, остальные бросились на землю. Людендорф, в которого не посмел целиться ни один солдат и полицейский, был арестован на площади Одеон-плац. Было убито 16 фашистов и трое полицейских. Гитлеру повезло: шедший рядом Шойбнер-Рихтер, падая убитым, увлек его за собой на землю. Хотя при этом Гитлер всего-навсего вывихнул себе руку, это позволило ему впоследствии утверждать, что он бросился на землю не от страха или трусости, а потому, что был ранен. Его быстро довели до автомашины штурмовиков, в которой он и умчался с ноля боя. Три дня спустя он был арестован на вилле Ханфштенгля в Уффинге,

Дилетантский путч нацистов бесславно провалился. Ликвидация нескольких еще продолжавших действовать гнезд штурмовиков вечером 9 ноября, во время которой схватили и Рема, прошла без всякого труда. Но фиаско Гитлера уменьшило и шансы Кара на установление своей диктатуры.

Многие покровители фашизма были разочарованы в Гитлере, который легкомысленно подставил ножку слывшему солидным политиком Кару и провалом своего путча подорвал репутацию нацизма. Некоторые закулисные инспираторы НСДАП даже публично заявили, что они отказывают Гитлеру в своей поддержке, однако по-прежнему высказывали одобрение целям нацизма.

В дальнейшем же многие правые политики ретроспективно оценивали путч как событие, послужившее нацистам саморекламой и позволявшее им выдавать себя за «героев». Так, руководитель «Стального шлема» Теодор Дюстерберг писал в 1929 г., что пивной путч «на самом деле нисколько не повредил Гитлеру».