О судебном процессе по делу Гитлера, начавшемся 26 февраля 1924 г. и закончившемся 1 апреля (это напоминает дурную первоапрельскую шутку!), следовало бы рассказать в предыдущей главе, если бы обвинявшийся в государственной измене нацистский главарь действительно был приговорен к заслуженному наказанию, а затем, отбыв положенный срок тюремного заключения, был бы выдворен из Германии как нежелательный иностранец. Такой исход процесса положил бы конец политической карьере Гитлера, хотя это и не устранило бы фашистской опасности; кстати, мог бы появиться и какой-либо иной «фюрер».

На самом же деле этот процесс знаменовал новый этап фашистского движения и потому должен рассматриваться во взаимосвязи с его дальнейшим развитием, тем более что обстановка к тому времени значительно изменилась. Финансовая система с середины ноября 1923 г. стабилизировалась, промышленное производство вновь набирало обороты, предвещая новый экономический подъем. Интерес к крайне реакционным авантюрам резко упал, ибо военный режим генерала Секта (он закончился 28 февраля отменой чрезвычайного положения по всей Германии) создал главные предпосылки для консолидации власти. Рабочее движение было ослаблено, КПГ загнана в подполье. Запрету подверглась и правоэкстремистская НСДА11. Начинался период относительной стабилизации капитализма.

Как и другие политические уголовные процессы этого времени, процесс против Гитлера и его сообщников показал, что тогдашняя юстиция еще более явно, чем другие звенья государственного аппарата, ставила интересы господствовавшего в веймарской Германии класса капиталистов гораздо выше интересов республиканского строя. Сказанное прежде всего относится к баварскому «народному суду», которому было передано уголовное дело нацистских участников заговора против республики, хотя оно и входило к компетенцию общегерманского государственного суда. Это было сделано, дабы выгородить сильно скомпрометировавших себя баварских вельмож — Кара, Лоссова и Зайссера. При этом судьи не раз показывали, что Гитлер и его сообщники политически им даже ближе. Прокуроров и судей ничуть не смущало, что фашисты посягали на охраняемое ими государство и, более того, как похвалялся нацистский главарь, намеревались незамедлительно расстрелять высших представителей республиканской власти. Им гораздо важнее было превратить процесс против нацистов в процесс против республики, а самих обвиняемых политически и морально реабилитировать.

Суд, обвинение и подсудимые (некоторые из них, например Людендорф, Пёнср, Фрик, украшенные орденами, продолжали оставаться на свободе) заранее договорились между собой насчет того, что именно о связях заговорщиков с местными правительственными и рейхсверовскими органами, об активности военизированных формирований и о других деликатных вещах может быть предано гласности, а что нет. Когда же тайные происки баварских правителей и правоэкстремистских организаций против республики утаить на судебных заседаниях не удавалось, публику (в том числе и наблюдателя из берлинского центра рейхсвера) просто-напросто удаляли из зала.

Антимилитаристский публицист Эрнст Юлиус Гумбель саркастически писал о процессе: самое интересное в нем — поменявшиеся роли. «Обвиняемые, — констатировал он, — стали руководителями судопроизводства. Они сами определяют, когда выдворить публику из зала. Через своих доверенных лиц они организовали выдачу входных билетов, чтобы их рассчитанная на привлечение избирателей пропаганда получила нужный резонанс. Гитлер энергично подвергает свидетелей допросу, и публика награждает его громкими аплодисментами. Насколько уверенными чувствуют себя обвиняемые, видно из слов Кри-беля: «Я заслужил свои лавры заговорщика против государства еще во время капповского путча». А Пёнер даже издевательски заявил: «Если совершенное мною вы называете государственной изменой, то этим делом я занимаюсь уже пять лет»…Гитлер и его друзья с полным правом утверждали, что они лишь продолжали начатое Каром и Лоссовом… Так обвиняемые сделались обвинителями. Официальный Hie обвинитель стал их защитником» ‘.

Поскольку процесс был задуман в целях реабилитации нацизма, Гитлер, поднаторевший в ораторских приемах, стремился использовать его для саморекламы. Хорошо зная, что многие бывшие покровители уже списали его со счетов, Гитлер теперь не жалел сил, доказывая, что он отнюдь еще не конченый человек, а, напротив, завоевал себе право выступать в качестве лидера всего «отечественного движения». Судьи же так превосходно «подыгрывали» ему, что путч 8–9 ноября 1923 г., который прежде зачастую именовался путчем Гитлера — Людендорфа, после процесса стали называть просто гитлеровским.

В своем хвастливом последнем слове нацистский главарь не ограничился подробным изложением фашистской программы «безудержной политики силы» и «разгрома марксизма», а поставил вопрос: кто же призван осуществить эту программу? Он заявил, что все другие, кто стремился, как и он, к неприкрытой диктатуре, оказались слишком непоследовательными, слишком дряблыми, слишком трусливыми и только он один устремился на штурм республики. «Того, кто рожден быть диктатором, — выкрикнул он, указывая на себя, — того не отбросить назад, он не даст отбросить себя, он пробьется вперед!» Упрек в непоследовательности и трусости Гитлер адресовал также суду и прокуратуре: пусть те и квалифицировали породившую республику Ноябрьскую революцию как «преступление, равнозначное государственной измене», пусть и обличали парламентаризм за подрыв авторитета государства, они все же «запятнали себя» унизительными, с точки зрения нацистов, услугами республике и парламентаризму.

Дабы «отмыться» от подобных обвинений фашистского главаря, представители обвинения и судьи выразили свою полную симпатию к подсудимым. Произнесенная в обоснование приговора речь главного обвинителя читалась прямо как нацистская листовка, имеющая целью завербовать новых приспешников. Прокурор с одобрением перечислил программные цели фашистской партии и отметил «честное стремление» Гитлера «вновь пробудить в угнетенном и разоруженном народе веру в германское дело».

Несмотря на явные симпатии к нацистам, суд все же был вынужден констатировать несомненный факт государственной измены, но приговорил, главных обвиняемых — Гитлера, Крибеля, Пёнера и главаря «Оберланда» Фридриха Вебера — к смехотворно мягкому наказанию: шести месяцам заключения в крепости; к тому же приговор предусматривал условное освобождение по истечении определенного срока. Каждый знал, что к началу следующего года путчисты окажутся на свободе. Остальные обвиняемые были фактически, а Людендорф даже и формально оправданы.

Комфортабельное пребывание Гитлера в крепости Ландсберг-на-Лехе не имело ничего общего с тем, что обычно подразумевается под тюремным заключением. В качестве «камеры» ему предоставили со вкусом обставленные и устланные коврами апартаменты, где он поочередно принимал «для доклада» своих подручных. Хотя продолжительность посещений официально ограничивалась шестью часами в неделю, ему молчаливо позволяли принимать посетителей по шесть часов в день.

Так крепость превратилась для Гитлера в подобие клуба, в место инструктажа своих сообщников. Вместе с арестованными компаньонами и посетителями он направлялся в большой конференц-зал «тюрьмы» для трапезы. Там же регулярно устраивались «товарищеские вечера», на которых нацистский главарь в присутствии молчаливых надзирателей распространялся, как, став главой правительства, он истребит всех «ноябрьских преступников» и евреев. Со своими приближенными он обсуждал тактические вопросы восстановления запрещенной партии и отрядов своих громил, развертывания нацистской пропаганды, применения новых методов запугивания и насилия. На этих беседах присутствовал и директор тюрьмы, симпатизировавший нацистам. Это видно из той характеристики, которую он дал Гитлеру через пять месяцев заключения для досрочного освобождения; в ней благожелательно указывалось на якобы изменившуюся политическую тактику обер-нациста2.

Буржуазные авторы порой утверждают, будто такое галантное обращение с заключенными в крепости было тогда делом обычным и условия заключения Гитлера и других реакционеров (таких, например, как убийцы Эйснера графа Арко, который в 1919 г. тоже сидел в Ландсберге) вполне отвечали тюремным правилам. Но воспоминания заключенных-революционеров свидетельствуют, что это было совсем не так. Осужденный за участие в установлении Баварской советской республики 1919 г. революционный писатель Эрнст Толлер (товарищи которого Евгений Левине, Густав Ландауэр и другие были расстреляны по приговору военно-полевого суда) писал, что крепость Нидершёненфельд (километров 60 севернее Ландсберга) представляла собой «нечто среднее между тюрьмой и каторгой»3. В этом тюремном заведении один из заключенных в течение одного года был подвергнут следующим наказаниям: 149 дней одиночного заключения, 243 дня запрета переписки, 70 дней лишения прогулки, 168 дней запрета посещений, 217 дней запрета передач, 14 дней без права лечь на койку, 8 дней ареста в карцере и 24 дня лишения пищи4.

Обсуждая свои будущие действия, содержавшиеся в роскошных условиях ландсбергские «узники» пришли к мысли, что нацистское движение нуждается в некоем программном опусе, который должен послужить своеобразной библией германского фашизма. В соответствии с доктриной всемогущего «фюрера» автором ее мог быть только сам Гитлер. Он и продиктовал большинство разделов той книги, которая получила предложенное Аманном саморекламное название «Майн кампф» («Моя борьба»). Другие разделы этой книги написаны находившимся в Ландсберге личным секретарем” Гитлера Рудольфом Гессом, воспитанным в Гарварде буржуазным сынком полуамериканского происхождения Ханфштенглем, сотрудником «Фёлькишер беобахтер» Штольцин-Черни и принимавшим значительное участие в ее редактировании автором реакционных статей, бывшим орденским патером Бернхардом Штемпфле. (Кстати, последний знал, какая заведомая ложь содержалась в автобиографии Гитлера, и за это поплатился жизнью 30 июня 1934 г.) Так возникло это пропитанное фанатичной одержимостью, расистской и шовинистической псевдонаучностью и духом реакционного мессианства «творение», подобное бесконечно повторявшимся гитлеровским речам.

В расплывчатой компоновке «Майн камиф» взаимосвязаны три комплекса вопросов. Во-первых, это жизнеописание Гитлера, которое подано как восхождение ощущающего себя мессией простого человека к осознанию каких-то «вечных ценностей». Во-вторых, это распространявшийся фашистами в качестве нового «мировоззрения» конгломерат бредовых идей о движущих силах истории и их проявлениях в прошлом, настоящем и будущем германского народа. И в-третьих, это изложение пропагандистской стратегии НСДАП.

Гитлер и его соавторы приложили немало усилий, чтобы «облагородить» и сделать не поддающейся проверке биографию возносимого в качестве «фюрера» деклассированного австрийского мелкого буржуа, который во время первой мировой войны стал ефрейтором германской армии. За весьма немногими исключениями, в книге нет никаких конкретных лиц, не приведено никаких сведений о них. Напрасно искать в ней имена соучеников, друзей молодости, коллег, однополчан и единомышленников Гитлера или же указаний па то, какие книги повлияли на него, какие мысли волновали его, какие теории воодушевляли, с какими гипотезами он полемизировал. Трогательно описанные годы якобы интенсивного самообразования остаются бездоказательными и беспредметными. Равным образом представлен вымышленный путь Гитлера к «вершинам искусства» в живописи и архитектуре; повсюду видно лишь одно неизменно декларируемое маниакальное желание достигнуть величия в этой области. Скудные сведения о детстве, юности и ранних годах зрелости «фюрера» в большинстве случаев грубо фальсифицированы.

В описании последнего пребывания Гитлера на фронте в октябре 1918 г. всячески размалевывается, как он во время газовой атаки на время ослеп, хотя имеется медицинское свидетельство о том, что заболевание глаз у него произошло на нервной почве, поскольку он страдал сильной истерией. Кстати, заметим, что командование рейхсвера позже, когда Гитлер стал для него докучливым партнером, начало собирать документы, изобличающие его в фальсификации собственной биографии, чтобы в случае необходимости пустить их в ход для шантажа.

Однако для политиканствующей военщины, группировавшейся вокруг генерала Шлейхера, это стало роковым. Усевшись в рейхскаицлерское кресло, Гитлер приказал шпикам разыскать свидетелей своего одиозного прошлого; в одном случае устранить неожиданно объявившегося соседа по нарам в венской мужской ночлежке, в другом — уничтожить письма юношеских лет. Естественно, он стал охотиться и за подобными документами, равно как' и за их собирателями. Это явно повлияло на его решение во время расправы со штурмовиками в июне 1934 г. убрать со своего пути и интриганов генерала Шлейхера и генерала фон Бредова 5.

Первые послевоенные годы изображены в биографии нацистского главаря как цепь событий, которые должны доказать его «гигантское превосходство» над всеми соперниками в праворадикальном лагере. Ü первых шагах возникшего до Гитлера зародыша НСДАП — дрекслеровской Немецкой народной партии (ДАП) в «Майн кампф» говорится с величайшим презрением, дабы еще сильнее подчеркнуть: всем на свете нацистская партия целиком и полностью обязана только ему одному! Чтобы изобразить Гитлера почти единоличным основателем партии, в «Майн кампф» указывалось, что номер его членской карточки был 7-м, хотя нумерация членских карточек ДАП начиналась лишь с 501-го. На самом же деле Гитлер имел членскую карточку № 555, а с номером 7-м он получил только после того, как состоявшее первоначально из шести человек руководство партии стало называть себя «комитетом».

О позорном «пивном путче» в гитлеровском творении не сказано ни слова. Позже, во втором томе «Майн кампф», инициатор мюнхенского путча «обосновал» свое уклонение от оценки событий ноября 1923 г. тем, что от описания их не ожидает «ничего полезного» для будущего, а кроме того, считает бесцельным бередить свежие раны.

Авторы «Майн кампф» прибегли к передергиванию фактов и жалким трюкам и в тех разделах, которые были поданы в историко-философском духе. Они наскребли обрывки мыслей из всего того, что «выдали» фёлькиш-ра-систские, антисемитские и социальные демагоги несколькими десятилетиями ранее, на пороге империалистической стадии развития капитализма, для оправдания жесточайшей агрессии как внутри страны, так и за ее пределами. Желая преподнести всю эту мешанину в качестве своих оригинальных находок, они поостереглись назвать имена тех людей, чьими псевдонаучными учениями они воспользовались для подстрекательства масс в контрреволюционных и экспансионистских целях.

Но кто был их идейными наставниками, установить нетрудно. Это француз граф Гобино, пытавшийся обосновать господство аристократии ее мнимым биологическим превосходством. Это англичанин Хьюстон Стюарт Чемберлен, который интерпретировал всемирную историю как триумф народов «чистой крови» над ордами народов «нечистокровных». Это австриец Ланц фон Либенфельз, венцом сексуально-патологического антисемитизма которого стало требование «расовой гигиены». Это немец Пауль де Лагард, который включил идею «германства» в арсенал оружия, направленного против социалистического движения.

Опираясь на этих и других поставщиков крайне реакционных «идей», авторы «Майн кампф» изображали мир грандиозным Эльдорадо для кровожадных хищников. «Творец» и «природа» (оба этих понятия были у Гитлера постоянно на устах) предоставили все сферы человеческого бытия действию одного закона: пожирать или быть пожранным. А потому в качестве главного принципа права и морали авторы «Майн кампф» провозглашали: «Чья сила, тот и властелин».

Но кому именно быть сильнейшим и властвовать — это кучка незадачливых путчистов, сидевших в тюрьме-люксе Ландсберг, решала сама. Их повторявшиеся в бесчисленных вариантах высказывания, лишенные какой бы то ни было доказательности и логики, но зато нагло претендовавшие на непогрешимость, увенчивались утверждением: есть лишь одна избранная раса — светлокожая «арийская»; внутри ее первое место занимают немцы; однако большинство и этого народа, как и всех других, «глупо и трусливо». А посему воплощением «расы господ» служит только элитное меньшинство «осознавших свое расовое превосходство немцев» во главе с «фюрером». Задача этих «господ» — вновь продолжить с превосходящей все былое жестокостью завоевательную политику прежних германских властителей и привести немецкий народ к «возрождению его могущества» и главенству над другими народами. Основная масса народа, которую они презрительно называли «мякиной», предназначена лишь для «употребления» (можно сказать и «принесения в жертву»). А кто в этом сомневается, тот не рожден господствовать, ибо фюреры должны сознавать, что перед лицом их «великой» цели «все соображения гуманности или этики обращаются в ничто».

На основании псевдоисторических ретроспекций детально разъяснялось, каким образом фашисты, придя к власти, намерены осуществить на практике эти враждебные человечеству принципы. Зачинщиков любого сопротивления «власти господ» и политике войны, в первую очередь марксистов, следует уничтожить «до последнего». Народы захваченных стран надлежит (поскольку это в интересах германской элиты) либо безжалостно истребить, либо насильственно поработить. Свой собственный народ нацисты хотели полностью отстранить от руководства политической, общественной и хозяйственной жизнью, т. е. лишить всяких прав. Его культурный уровень они намеревались низвести до крайнего предела, женщин превратить в машины для деторождения и производства солдат, организовать «выращивание» восторгающихся войной подростков, а молодежи оставить лишь одно право — право на «геройскую смерть».

После 1945 г. на Западе часто задавался вопрос: почему же во второй половине 20-х — начале 30-х годов в Германии не принималось всерьез то, что черным по белому было написано в «Майн кампф», — провозглашение открыто враждебной всякой культуре и цивилизации, не останавливающейся ни перед чем, бесчеловечной диктатуры насилия? Почему не были приложены все усилия, чтобы перечеркнуть преступные планы Гитлера и его сообщников?

Такая постановка вопроса игнорирует тот факт, что единственно последовательные антифашисты — коммунисты и без гитлеровского «творения» имели в целом правильное представление о враждебной всему человеческому сущности фашизма. Они неизменно указывали на исходящую от фашизма угрозу и делали все, что было в их силах, чтобы преградить нацистам путь к власти.

Когда в конце 1929 г. в связи с успехами НСДАП на выборах в ландтаги нескольких земель стало ясно, что провалившиеся в 1923 г. и с тех пор считавшиеся лишь обскурантистской сектой коричневорубашечники могут превратиться в реальную опасность, ЦК КПГ прямо назвал фашистских фюреров «сознательными и лишенными совести агентами финансового капитала, а особенно шовинистических предпринимателей из кругов тяжелой индустрии». Коммунисты все настойчивее повторяли: гитлеровский фашизм — опаснейший враг рабочего класса, всего народа.

«Цель фашистского движения, — говорилось в цитированной выше резолюции ЦК КПГ, — это установление фашистской /диктатуры, кровавый разгром всего рабочего движения, установление режима белого террора, военно-полевых судов и злодейских убийств»6. Коммунисты клеймили фашизм за то, что он иролагает путь к преступной империалистической войне во имя экспансии. «Мы должны, — заявляло руководство КПГ примерно через год после начавшегося нового подъема нацистской партии, — разоблачать в массах безудержную, направленную на подготовку войны, авантюристическую политику германского фашизма, его подстрекательство к разбойничьей войне против. Советского Союза, а также к войне с целью реванша (против западных держав, — В. Р.)»'.

Однако буржуазно-демократические, социал-демократические и другие нефашистские силы не придавали серьезного значения гитлеровским заявлениям, в частности и содержавшимся в «Майн кампф», недооценивали фашистскую опасность вообще. Не в последнюю очередь именно потому они не находили в себе ни мужества, ни сил преодолеть свой антикоммунизм, являвшийся основным препятствием для создания широкого народного движения против нацизма. Главной причиной было непонимание ими сущности гитлеровского фашизма. Они считали его не политическим инструментом могущественного крупного капитала, а мелкобуржуазной ордой хулиганов, слишком слабой для того, чтобы изменить структуру государства, придать варварский характер внутренней политике и развязать экспансионистскую войну невиданного масштаба против других стран.

Одной из причин такой недооценки было и то, что многие, в том числе и прогрессивная буржуазная интеллигенция, просто не желали (считая это никчемным занятием) тратить время на чтение гитлеровской неудобоваримой пропагандистской галиматьи, которая к тому же поначалу казалась почти ничем не выделяющейся в потоке абстрактных реакционных трактатов, проповедовавших всякую чушь вроде многоженства как основы будущего «солдатского государства».

После 1930 г., когда число приверженцев нацизма начало быстро расти и приобретение гитлеровской библии стало обязательным для принятия в НСДАП, тираж ее достиг многомиллионной цифры. Но большинство покупателей этой книги, введенных в заблуждение фашистской пропагандой, вряд ли всерьез собирались читать ее, а тем более критически осмысливать ее содержание. Более того, многие из тех нефашистских буржуазных политиков, которые, прочтя «Майн кампф», разглядели гитлеровские «несуразности», в страхе перед революционным движением реагировали на это так же, как, например, бургомистр Гамбурга Петерсен, видный член Демократической партии: «Немножко больше авторитарности вреда не принесет»8.

Любопытно сделанное в 1973 г. в ФРГ признание бывшего статс-секретаря земли Баден-Вюртемберг, ныне западногерманского историка Теодора Эшенбурга, который в веймарские времена был референтом одной организации предпринимателей. Как он сообщил, его тогдашние работодатели поручили ему изучить гитлеровскую программную книгу и информировать их о ее содержании9. Такое признание позволяет констатировать: по крайней мере некоторые представители верхнего слоя правящего класса лично ознакомились с продуктом гитлеровского «творчества». Например, крупный банкир, а после 1933 г. — президент Рейхсбанка и министр хозяйства Яльмар Шахт сказал, что он «Майн кампф» «тщательно прочел»10. А юнкер князь Опленбург-Хертефельд, с 1931 г. подвизавшийся в качестве ревностного вербовщика сторонников нацизма, в феврале того же года в циркулярном письме к избранным представителям своего сословия настоятельно рекомендовал им прочитать «Майн кампф»11.

После освобождения из тюрьмы Ландсберг Гитлер сконцентрировал свои усилия на установлении непосредственных контактов с крупными промышленниками и банковскими воротилами. В ноябре — декабре 1926 г. он сочинил второй том «Майн кампф». Этот том не содержал ни единой новой мысли, а повторял сказанное в первом. Стиль его, рассчитанный на всемогущих капитанов хозяйства, с еще большей отчетливостью свидетельствовал о прокапиталистической коренной ориентации нацистов. Гитлер давал им понять, что только определенные условия вынудили его прибегнуть к антикапиталистической демагогии; сам же он никогда и не помышлял выполнять данные массам обещания.

Дабы устранить возможные опасения крупных предпринимателей, Гитлер целую главу второго тома посвятил изложению собственных взглядов на роль в фашистском государство профсоюзов, которым он категорически отказывал в каком-либо вмешательстве в руководство и управление производством. «В национал-социалистском государстве никаких забастовок больше не будет», — заверил он воротил монополистического капитала.

Во втором томе «Майн кампф» нацистский главарь гораздо определеннее высказался и по вопросам вооружения Германии, а также внешней политики. Необходимость покончить с парламентаризмом (у него — с господством «большинства парламентских дураков и дармоедов») Гитлер недвусмысленно обосновывал тем, что «полное подчинение прочих интересов народного сообщества единственной задаче — подготовке будущего вооруженного похода с целью обеспечения безопасности государства» может быть осуществлено только путем диктатуры.

Затем говорилось, что военное столкновение с Западом «может иметь смысл только в том случае, если оно обеспечит расширение жизненного пространства для нашего народа в Европе». И далее следовали часто цитируемые слова: фашисты начинают там, «где было кончено шесть столетий назад. Мы приостанавливаем вечное движение германцев на юг и запад Европы и обращаем свой взгляд на восток. Мы прекращаем наконец колониальную и торговую политику довоенного времени и переходим к осуществлению в будущем политики захвата земель. Но, говоря сегодня о новых землях в Европе, мы думаем в первую очередь о России и подчиненных ей окраинных государствах». Сама судьба, вещал Гитлер, указывает своим перстом на большевистскую Россию.

Эти высказывания Гитлера и его соавторов не только обнажали основное направление их будущей политики, но и целиком и полностью отвечали империалистическим интересам агрессивных кругов финансового капитала. Они не оставляли также ни малейшего сомнения в готовности нацистов предоставить все решения ключевого характера по вопросам экономики и экономической политики тем, кто «на основании своего воспитания и деятельности» «понимал» в этих делах, а именно промышленным и финансовым магнатам.

Не следует упускать из виду, что имелись и другие праворадикальные группы, провозглашавшие по сути такую же, во многих пунктах схожую программу и предлагавшие себя монополистам в качестве покорных слуг. Во всяком случае одна из крупных, уже утвердившихся на политической арене партий — Немецкая национальная народная партия (НННП) — по своим программным целям не столь уж многим отличалась от нацистской и, хотя не употребляла откровенно агрессивных формулировок, была солидарна с ее лозунгами уничтожения парламентаризма, экспансии на восток, «самоуправления хозяйства» и т. и.

Среди всех этих праворадикальных групп, включая немецких националистов, Гитлер и его сообщники выделялись главным: они утверждали, будто обладают инструментом завоевания на свою сторону подавляющего большинства трудящихся. Этим инструментом, заявляли они, служит совершенно новая («гениальная», по их словам) пропаганда, на которую не способны буржуазные партии, поскольку они уже дискредитировали себя в глазах рабочих и те больше не поверят им. Эта пропаганда базируется на авторитете, который в свою очередь достигается популярностью и силой. Популярность же, поучал Гитлер своих читателей из кругов крупной буржуазии, достигается посредством пусть «грубой и ординарной», но зато приводящей к успеху пропаганды.

Самой яркой чертой выработанной нацистскими главарями стратегии пропаганды (читай: демагогии) Йыло их безграничное презрение к ее объекту — народным массам, а главной чертой пропагандистской тактики — абсолютная бессовестность. Гитлер неизменно подчеркивал: масса глупа, ленива, безвольна, примитивна и простодушна; она любит «больше властелина, чем просителя»; ее «мышление и действия определяются куда меньше трезвым размышлением, нежели эмоциональным ощущением». А потому, цинично заявлял он, пропаганда должна «сильнее напирать на чувства и лишь весьма относительно — на так называемый разум». Основным принципом фашистской пропаганды было: «чем больше ложь, тем больше веры в нее»; этот фактор следует усиливать той «безоговорочной, наглой, односторонней тупостью, с которой она преподносится».

Такими бесстыдно сформулированными «принципами» нацисты далеко превзошли даже самых закоренелых реакционеров консервативного толка, которые тоже прибегали к фальсификации истины12. Не подлежит сомнению, что на наиболее злобных крупных капиталистов тотальный цинизм фашистов в изложении своих пропагандистских принципов (полностью совпадавших с их практикой) произвел большое впечатление. Однако вначале они считали эти принципы нереализуемыми. Положение изменилось после того, как НСДАП на рубеже 20—30-х годов и в последующем стала одерживать значительные массово-политические успехи; теперь нацистское движение вызывало растущий интерес у все большей части крупной буржуазии.

Однако когда за четыре дня до рождества 1924 г. Гитлера выпустили из тюрьмы Ландсберг, такой поворот еще не намечался, а сама нацистская партия являла собой жалкое зрелище. И если фашизм, корни которого лежат в объективном ходе развития империализма, в дальнейшем все же вырос в грозную силу, поскольку империалистическое господство продолжало сохраняться, то тогда, в середине 20-х годов, еще никто не смог бы наверняка утверждать, что уцелевшие и соперничавшие между собой нацистские группки уже через несколько лет превратятся в многомиллионное массовое движение. Этот новый подъем объяснялся, как мы увидим далее, не в последнюю очередь теми связями, которые фюреры консолидировавшихся затем нацистских группок установили со всемогущими капитанами хозяйства. Когда же в конце 20-х годов разразился опустошительный экономический кризис, интерес крупной буржуазии к правому экстремизму скачкообразно возрос, а массы стали более подвержены фашистской демагогии.

Новый подъем фашизма мог бы произойти и в другой форме, и при других «фюрерах» — это отнюдь не зависело исключительно от личности Гитлера. Именно специфические условия позволили ему удержаться во главе поначалу казавшегося бесперспективным движения и тем самым создать исходные позиции для дальнейшего продвижения фашизма к власти. Тяжелый кризис, в котором находилась НСДАП после неудачи мюнхенского путча, как ни странно это покажется, способствовал карьере нацистского главаря. Только в условиях такого кризиса и могла возникнуть и получать все новую пищу легенда, будто нацизм переживал спад именно из-за вынужденного отхода Гитлера от активной политической деятельности, а само существование «движения» неразрывно связано с персоной «фюрера».

Ловко рассчитывая усилить впечатление о своей «незаменимости», Гитлер, в июле 1924 г. формально сложивший с себя обязанности председателя запрещенной НСДАП, еще во время пребывания под следствием передал руководство ею своему заместителю Альфреду Розенбергу — человеку, который не обладал нм организаторским талантом, ни связями с «пангерманцами», рейхсвером и промышленностью, ни кругом друзей или «домашней властью», а потому не мог стать для него опасным соперником. К тому же и интерес к фашизму наиболее авантюристичных представителей верхушки правящего класса в период начавшейся относительной стабилизации капитализма ощутимо упал. Что же касается буржуа, которых ранее гнали в ловушку свастики страх перед революцией, ужасами инфляции и боязнь за свое существование, то теперь они в значительной степени стали политически индифферентными.

На пользу Гитлеру, как это ни парадоксально, пошло и то, что после выхода из заключения ему было запрещено выступать почти во всех германских землях. Создавалось впечатление, будто тяжелая для фашизма полоса объясняется вынужденным молчанием «фюрера», который главным своим оружием называл «магию устного слова». Когда в 1929 г. разразился мировой экономический кризис и в таких условиях еще сильнее поощряемая крупным капиталом НСДАП уже стала одерживать успехи в завоевании масс, оказалось возможным внушить «маленькому человеку»: эти успехи (по крайней мере в значительной степени) объясняются отменой в сентябре 1928 г. в Пруссии (т. е. на территории двух третей Германии) запрета публичных выступлений Гитлера. Все, казалось, снова сошлось на нем одном.

После своего назначения заместителем председателя НСДАП Розенберг попытался восстановить и легализовать ее под названием «Великое германское народное сообщество». Однако против этого объединения (из руководства которого Розенберга весьма быстро вытеснили Штрейхер и Эссер) выступили Людендорф, Грефе и бывший гауляйтер НСДАП в Нижней Баварии Грегор Штрассер. Под вывеской «Национал-социалистская свободная партия» (НССП) они создали конкурирующую организацию; охватывая всю Германию, она должна была стать наследницей старой «Немецко-фёлькишско-свобод-ной партии» Грефе.

Кроме того, к Людендорфу тяготели еще дюжины две организаций помельче, частично ставших воспреемницами принадлежавших НСДАП союзов, а также военизированный союз «Фронтбан». Его несколько позже сколотил Рем, чтобы обеспечить за собой руководство всеми южногерманскими военизированными формированиями, включая и СА.

Помпезный съезд НСДАП, состоявшийся в августе 1924 г. в Веймаре, как можно было считать, принес Лю-дендорфу победу в неугасавшем со времени «пивного путча» соперничестве между ним и Гитлером. Все выглядело так, будто нацистский главарь, которому теперь предназначался только пост разъездного оратора, окончательно отодвинут на второе или третье место в рядах правых экстремистов.

Но видимость была обманчивой. И не только потому, что руководство НССП не было единым. Оно совершенно распалось, когда Гитлер, вернувшись из Ландсберга, снова появился на поверхности политической жизни и сразу заявил, что к новой партии не присоединится. Дабы ослабить своих соперников, он ловко разжигал разногласия в правоэкстремистских кругах по тем самым пунктам, которые были предметом наиболее ожесточенных споров между Людеидорфом, Грефе и Штрассером.

Речь шла об отношении правого радикализма к католической церкви; Людендорф (в значительной мере под влиянием своей второй жены, проповедовавшей «германскую» религию) видел в ней идейного врага. Речь шла также о позиции в отношении рейхсвера, которому Грефе после событий 1923 г. отказывал в способности к политическим действиям в общегерманском масштабе. К числу спорных вопросов принадлежали и связанная с этим путчистская тактика (Гитлер теперь демонстративно отмежевывался от нее), а также требование Штрассера включить закоренелых гитлеровских приспешников в руководство НССП.

Уже в первой половине февраля 1925 г. три главаря «Свободной партии» сложили с себя свои обязанности. Людендорф основал «Танненбергбунд», так и оставшийся политической сектой. Грефе попытался спасти существующие организации в рамках «Немецко-фёлькишско-сво-бодного движения», но они лишь несколько лет продержались в качестве конкурентов НСДАП. Штрассер снова переметнулся к Гитлеру, который через два месяца после возвращения из Ландсберга опять заимел свою «собственную» партию (правда, насчитывавшую первоначально всего 700 членов).

Помощь на старте Гитлер получил от баварского правительства: в начале февраля оно отменило осадное положение и сняло запрет с НСДАГГ и газеты «Фёлькишер бео-бахтер». 27 февраля в том же самом мюнхенском «Бюр-гербройкеллере», где всего 16 месяцев назад он устроил провалившийся путч, нацистский главарь провозгласил воссоздание НСДАП и выдвинул свои притязания на руководство ею.

Хотя новая НСДАП и придерживалась прежней стратегии завоевания масс и организации сборищ, дела ее поначалу шли плохо. Экономический и политический климат не благоприятствовал правому экстремизму. Безработица в период относительной стабилизации капитализма резко упала, новая финансовая система оказалась устойчивой. Вслед за тяжелой промышленностью после десяти лет прогрессировавшего обнищания (во время войны, в первый послевоенный период и в годы инфляции) оживились ремесла и мелкая торговля. Большинство крестьянских хозяйств в годы обесценения денег избавилось от бремени долгов и ипотек. Чиновники и служащие глядели в будущее с определенной надеждой. Отношения Германии с западными державами в результате принятия американского «плана Дауэса», представлявшего собой промежуточное решение репарационного вопроса, частично потеряли свою остроту. Противоречия между державами-победительни-цами и побежденными в первой мировой войне временно отошли на второй план.

Выборы в рейхстаг в декабре 1924 г. принесли выступавшим с единым списком фёлькишско-фашистским партиям и группам менее половины того количества голосов, которые они получили в мае того же года (0,9 млн. по сравнению с 1,9 млн.), — за них проголосовало всего 2,9 % избирателей. Буржуазным же партиям, участвовавшим в трех последних республиканских правительствах (Центр, ННП и Демократическая партия), отдали свои голоса более 30 % избирателей, а стоявшая на республиканских позициях социал-демократия добилась 26 % всех голосов (7,9 млн. по сравнению с 6 млн.).

Прирост голосов сумели записать в свой актив и немецкие националисты, которые на декабрьских выборах преодолели 6-миллионную отметку. Однако внимательные наблюдатели расценили это не как плюс для врагов республики; они объясняли успех согласием реакционных партий на сотрудничество с буржуазным государством, невзирая на его республиканскую форму. Ведь в конечном счете Немецкая национальная народная партия, несмотря на поднятый ею шумный протест против урегулирования вопроса о выплате репараций, все же дала рейхстагу принять «план Даузса», а также заявила о своей готовности с января 1925 г. участвовать в республиканском правительстве. Внешне более умеренное поведение партии немецких националистов выразилось не в последнюю очередь в постепенном превращении находившихся под ее влиянием военизированных организаций в милитаристские «традиционные союзы» и в связанном с этим некотором уменьшении антиреспубликанской активности.

В результате такого развития событий сборища НСДАП теперь нередко проходили в полупустых залах, а о парадах штурмовиков, в которых порой участвовало всего несколько десятков человек, реакционные газеты упоминали лишь петитом на последней полосе. Даже если к нацистской партии прибивались вышедшие из других правых партий экстремисты, если некоторые фетишизировавшие силу интеллигенты чувствовали вкус к гитлеровскому культу, если недовольные «прогосударственны-ми» тенденциями руководства НННП мелкие буржуа порой снова поглядывали на свастику, все это еще отнюдь не означало превращения НСДАП в перспективе в массовую партию. Даже по ее официальным данным, приток новых членов в НСДАП составлял за год около 20 тыс. человек, и, таким образом, к концу 1927 — началу 1928 г. она насчитывала самое большее 70 тыс. «партайгеноссен».

В надежде на будущие изменения общей политической ситуации и в ожидании попутного ветра руководство НСДАП сконцентрировало усилия на организационном воссоздании своей партии и примыкающих к ней групп. В марте 1925 г. Грегор Штрассер, по опыту своей деятельности в НССП знавший условия за пределами Баварии и имевший там связи, был уполномочен возглавить руководство НСДАП в Северной Германии. Его задача состояла в том, чтобы привлечь в нее сторонников Грефе и все больше отходившего от политической жизни Лю-дендорфа (на президентских выборах в марте 1925 г. он получил всего 0,2 млн. голосов). Штрассер с этой задачей справился, заложив тем самым краеугольный камень для собственной партийной карьеры, несмотря на назревавшие разногласия с Гитлером, он в 1927 г. стал имперским руководителем НСДАП по организационным вопросам и затем некоторое время даже считался «наци № 2». Однако это не спасло его от пули, когда наступило кровавое 30 июня 1934 г.

Организационному укреплению воссозданной НСДАП служило, разумеется, и полное подчинение СА Гитлеру. Из-за этого в марте — апреле 1925 г. дело дошло до острых разногласий между ним и Ремом. В конце концов предводитель штурмовиков капитулировал и был отстранен от руководства этими террористическими бандами. Новым «фюрером СА» был назначен (однако только в сентябре 1926 г.) бывший офицер-фрайкоровец Франц Пфеффер фон Заломон. Рем поначалу отошел на задний план, затем на время отправился военным инструктором в Боливию, но в 1930 г. (за четыре года до его убийства Гитлером) по просьбе последнего вернулся в Германию, чтобы в качестве начальника штаба СА произвести реорганизацию штурмовых отрядов.

Через несколько месяцев после восстановления НСДАП были созданы и так называемые охранные отряды (СС). Первоначально они представляли собой немногочисленную личную охрану нацистского главаря («ударный отряд Гитлера»). После назначения в 1929 г. начальником СС Генриха Гиммлера они с начала 30-х годов превратились во внушительное преторианское формирование НСДАП и в конечном счете в террористическую элитную армию, игравшую главную роль во всех преступлениях германского фашизма в отношении собственного народа и других народов Европы.

Несмотря на все тирады о своем якобы неоспоримом единоличном руководстве, Гитлер и теперь смог удержаться во главе нацистской партии только при помощи тактических трюков. Фактически ему приходилось терпеть рядом с собой второй — северогерманский — центр, целеустремленно создававшийся Штрассером под видом распространения НСДАП на всю Германию. Штрассер регулярно созывал гауляйтеров Рейнско-Рурского бассейна, Берлина, Гамбурга и других северогерманских областей и городов на совещания. В результате в октябре 1925 г., формально с согласия Гитлера 13, возникло содружество западно- и северогерманских гауляйтеров НСДАП. Руководил им, естественно, Штрассер, а управляющим делами стал кичившийся своим докторским званием некий Йозеф Геббельс. До тех пор он подвизался информатором на Кёльнской бирже, а затем пробовал свои силы в качестве автора националистических статеек и приобрел репутацию лихого борзописца.

Фашистские функционеры, действовавшие в крупных промышленных центрах, где их задачей было прежде всего сделать НСДАП привлекательной для рабочих, в гораздо большей мере прибегали к псевдосоциалистической демагогии, чем нацистские пропагандисты в Баварии и других, преимущественно мелкобуржуазно-крестьянских областях. Северогерманские нацисты говорили не о «национал-социализме», а о «национальном социализме» и употребляли такие выражения, как «тотальная германская революция», «сообщество по нищете и хлебу», «хозяйство для потребления, а не для прибылей».

Отсюда позже возникла легенда, будто группа Грегора Штрассера и тесно сотрудничавшего с ним его брата Отто была чем-то вроде «левой» фракции внутри германского фашизма. Импульс ота легенда получила и благодаря тому, что Штрассер, демонстрируя свою якобы антикапита-листическую позицию, в январе 1926 г. составил проект новой программы НСДАП. Он предусматривал, в частности, превращение предприятий тяжелой промышленности в предприятия с государственным или коммунальным участием, а также конфискацию крупных юнкерских имений.

Однако это были чисто демагогические формулировки: сколь бы смело они ни звучали, они никоим образом не противоречили интересам господствующего класса, с которым Штрассер имел или стремился установить особенно тесные отношения. Например, менеджеры так называемых новых отраслей промышленности (электроника, химия) отнюдь не возражали против участия фашистского государства в угольной и частично металлургической промышленности.

Такие меры укрепили бы их относительную независимость от монополистических соперников, увеличили бы их собственный вес внутри крупной буржуазии, привели бы к стабилизации цен на энергоносители и основное сырье, а также удешевили бы обременительную для всего хозяйства транспортировку. То же самое относится и к требованию отчуждения нерентабельных, малопроизводительных юнкерских поместий, за которое выступали вынашивавшие проекты поселений рейхсверовские круги, пропагандисты «военизированного крестьянского сословия», крупные аграрии и не в последнюю очередь стремившиеся к более широкому сбыту производители сельскохозяйственных машин и искусственных удобрений. Все это не имело ничего общего с какой-либо социализацией.

Наряду с самой гнусной псевдосоциалистической демагогией следует указать и на вторую особенность приобретавшего в это время все большее значение северо- и западногерманского центра НСДАП — стремление к установлению и поддержанию более тесных контактов с определенными кругами крупной буржуазии, с командованием рейхсвера и крупным землевладением капиталистического типа. При этом контакты северогерманских нацистских «фюреров» с предпринимателями отнюдь не ограничивались, как могло бы показаться на первый взгляд, так называемыми новыми отраслями промышленности. Скорее наоборот. Несмотря на некоторую сдержанность в отношении зараженной, по их мнению, духом «революционизма» НСДАП, именно капитаны тяжелой индустрии, по традиции стоявшие на крайне правом фланге, благосклонно взирали на возрождение фашистской партии.

Это в особенности относилось к элите германской промышленности угля и стали — рурским промышленникам. Такие владельцы концернов, как Фриц Тиссен, Фридрих Мино и умерший в 1924 г. Гуго Стиннес, проявляли интерес к НСДАП еще в политически кризисном 1923 году. Старейшина рурских магнатов Эмиль Кирдорф тоже (он сам признал это двенадцатью годами позднее, во времена нацистской диктатуры, в одном газетном интервью) стремился встретиться с Гитлером14.

Этот интерес оживился вновь, когда осенью 1925 г. наступил ставший известным под названием «промежуточный» или «очистительно-кратковременный» достаточно острый экономический кризис. Он наглядно продемонстрировал крупным промышленникам: не сегодня завтра может возникнуть новая расстановка сил, и тогда им опять потребуется воинствующее праворадикальное движение. К тому же магнаты тяжелой промышленности вовсе не порвали связи, установленные ими во время оккупации Рура с антифранцузскими группами саботажников, большинство которых не только принадлежало к НСДАП или примыкало к ней, но и занимало в ней высокие посты. В качестве примера можно указать на Пфеффера фон За-ломона или на одного из бывших организаторов «активного сопротивления» — Карла Кауфмана — нацистского гауляйтера земли Рейпланд-Норд и Рурской области — Вестфалии, а после 1926 г. гауляйтера Рура |э.

Нацистская партия снова попала в поле зрения властелинов Рура и потому, что большинство их рассмат ривало поворот партии немецких националистов к сотрудничеству с республиканским государством как показатель падения влияния правых партий. Они искали активную замену. Рурские магнаты еще более укрепились в своей девальвирующей оценке традиционных консервативных партий, когда выяснилось: избранный в апреле 1925 г. в президенты (при их мощной финансовой поддержке, а также голосами всех антиреспубликанцев) бывший кайзеровский генерал-фельдмаршал Пауль Гин-денбург со скрипом, но все же начал приспосабливаться к парламентскому стилю правления.

Они были недовольны, когда министр иностранных дел Германии, он же председатель НННП, Густав Штреземан при заключении изобилующего миролюбивой фразеологией Локарнского пакта в октябре того же года согласился на признание Версальского договора, столь поносившегося немецкими националистами и «пангерманцами».

Недовольны были они и тогда, когда в марте 1926 г. запланированный ими «легальный» государственный переворот провалился из-за дилетантизма его организаторов. Последнее обстоятельство особенно разозлило Кирдор-фа и генерального директора германо-люксембургской угольно-мегаллур: ической компании «Бергверке-унд хют-тен АГ» Альберта Фёглера (с 1 апреля 1926 г. он стал генеральным директором угольно-металлургического гиганта «Ферайниггс шгальверке»). Оба они были замешаны в заговоре, однако остались безнаказанными, так как республиканская полиция и специально созданная комиссия по расследованию тщательно заметали следы, ведшие даже во дворец рейхспрезидента.

С другой стороны, рурские промышленники боялись (и это усиливало их крен вправо) будто бы наметившихся левых тенденций внутри социал-демократии, а также усиления рабочего движения в результате создания блока всех левых сил, к чему стремились коммунисты. Они с опасением отмечали, что СДГ1Г на Гейдельбергском съезде (сентябрь 1925 г.) отказалась от своей четко ориентировавшейся на коалицию с буржуазными партиями Гёрлицкой программы и приняла такую программу, в которой хотя и мимоходом, но все же говорилось об установлении политической власти рабочего класса с целью обобществления производительных сил.

Это была лишь словесная уступка классово сознательным рабочим — социал-демократам. Но владельцы концернов воспринимали как тревожный факт то, что СДПГ, пусть и скрепя сердце, поддержала в декабре 1925 г. возникшее по инициативе коммунистов народное движение за безвозмездную конфискацию собственности бывших германских князей, свергнутых Ноябрьской революцией в 1918 г.

Неустойчивость относительной стабилизации капитализма в 20-х годах приводила не в последнюю очередь именно к тому, что определенные круги монополистической буржуазии занимали по отношению ко вновь возникшей^ нацистской партии выжидательно-заинтересованную позицию. Пока эти круги не предпринимали решительных действий для обеспечения ее успеха, поскольку гинденбурговская республика создавала приемлемые рамки для усиления их экономической власти, расширения их предприятий, форсированной концентрации капитала, капиталистической рационализации и интенсификации производства. Однако у самых агрессивных боссов концернов, а затем и у все большего числа крупных капиталистов уже имелись в запасе связи, дававшие им возможность в случае экономического или политического потрясения сразу же ввести в действие самый воинствующий ударный отряд правого экстремизма, чтобы преодолеть кризис, обеспечить наступление реакции на социальные права трудящихся, разгромить рабочее движение, а также уничтожить парламентаризм и, наконец, взять курс на захватническую войну.

В буржуазной исторической литературе часто подчеркивается, что главным признаком вновь возникшей НСДАП являлся «курс на легальность», к которому Гитлер и его сообщники склонились после провала путча в ноябре 1923 г. Сказанное верно лишь до известной степени. Подтверждением этого служит, в частности, тот факт, что первым политическим шагом, предпринятым нацистским главарем после его освобождения из тюрьмы, была просьба, адресованная принадлежавшему к партии немецких националистов баварскому министру юстиции Францу Гюртнеру (в 1932 г. он стал имперским министром юстиции в кабинетах Папена и Шлейхера, а в 1933 г. сохранил этот пост и в фашистском правительстве). Гитлер просил устроить ему аудиенцию у баварского премьер-министра Генриха Хельда. На ней фашистский «фюрер» заверил, что в будущем ни при каких обстоятельствах не будет устраивать путчей. Этим заявлением Гитлер вернулся к принятой и германскими фашистами (не позже, чем со времени успеха Муссолини) тактике использования реакционного государственного аппарата для низвержения республики.

Истинно же новое в воссозданной НСДАП вытекало из того вывода, который нацисты сделали из событий 1923 г. Вывод сей был таков: надо держаться не за всяких, зачастую промежуточных носителей власти вроде полусе-паратистских земельных правительств, своекорыстной военщины, зависимых от них «пангерманцев» и т. п.; необходимо обеспечить себе поддержку магнатов монополий, ибо именно они владеют решающими позициями власти! Наиболее ясно это осознали находившиеся в несомненно более тесной связи с некоторыми капитанами индустрии северогерманские функционеры НСДАП. Гитлер не только усвоил данную мысль, но и (как и в некоторых других случаях) еще энергичнее и целеустремленнее принялся проводить ее на практике.

Таким образом, то действительно новое, что красной нитью проходило через всю активизировавшуюся деятельность Гитлера с 1925 по 1933 г. и что, как уже показано, являлось главным во втором томе «Майн кампф», — это упорно осуществлявшееся нацистами стремление получить непосредственно от верхушки крупной буржуазии мандат на свержение буржуазно-парламентарной республики.

Первого, правда весьма скромного, успеха на этом пути нацистский главарь добился, когда 28 февраля 1926 г., через год после тюрьмы и впервые после долгого перерыва, его пригласили сделать доклад перед избранной публикой — вероятно, уже известными ему членами гамбургского «Национального клуба».

Произнесенная там Гитлером речь, текст которой сохранился и был проанализирован как буржуазными (Йохман), так и марксистскими (К. Госсвайлер) историками16, в основном повторяла то, что он уже говорил в упомянутой выше памятной записке от октября 1922 г. Он требовал беспощадного истребления марксизма и создания националистического воинствующего массового движения, курса на захватническую войну, введения самоуправления хозяйства в фашистском государстве и подчеркивал неспособность старых реакционных партий осуществить это.

Впоследствии Гитлер не раз излагал сии мысли на собраниях предпринимателей. «Если Йохман, — верно констатирует К. Госсвайлер, — с наигранной наивностью не перестает удивляться тому, что «люди солидного возраста, обладавшие хорошим знанием жизни и большими профессиональными заслугами, поддались демагогическому влиянию новичка в политике», то изучение его речи не дает никаких оснований для удивления. О том, что они якобы «поддались», не может быть и речи. Гитлер с полнейшей откровенностью… разъяснил этим господам, что его программа — это их программа. За это его неоднократно награждали аплодисментами, а за сахмые жестокие формулировки — даже и бурными, что особенно заслуживает внимания. Кроме того, он постарался убедить их в том, что другие буржуазные партии, на которые эти господа до тех пор возлагали свои надежды, не в состоянии осуществить то, что осознано ими как необходимость».

В гамбургской речи Гитлер, как и в своих более поздних выступлениях перед представителями крупной буржуазии, воздержался от антисемитских выпадов, к которым постоянно прибегал на массовых сборищах. Буржуазные историки, озабоченные тем, как бы обелить покровителей и кредиторов фашизма, делают на данном основании вывод, будто нацистский главарь вводил аудиторию миллионеров в заблуждение насчет своих истинных целей и намерений. Это, мягко говоря, нелепо. Не только потому, что повсюду громогласно прокламируемый фашистами антисемитизм не мог укрыться и от взоров монополистов, которые к тому же рассматривали под лупой каждого гостя своего клуба. Нет, прежде всего потому, что вся националистическая элита Германии, включая преобладающую часть владельцев концернов, уже давно сама сделала ставку на антисемитизм как средство оглупления масс.

И если даже большинство тех, кто аплодировал Гитлеру в Гамбурге, а весьма скоро и в других клубах для избранного общества, в 20-х годах еще не представляли себе в деталях, к каким чудовищным преступлениям приведет фашистское расовое безумие, то само их поведение после так называемой Хрустальной ночи 1938 г. и после создания лагерей смерти в 1942 г. доказывает: ради безудержного стремления к прибылям и к экспансии они без малейших угрызений совести были готовы дойти вместе с нацистами до самого омерзительного предела антисемитизма, когда он, будучи в конечном счете провозглашен в качестве государственной доктрины, превратился в уничтожение миллионов людей под флагом «окончательного решения» еврейского вопроса.

То, что, выступая перед крупными промышленниками, банкирами, владельцами верфей и пароходств, Гитлер избегал употреблять антисемитские выражения, объяснялось просто тем, что применявшийся для натравливания масс антисемитизм терял свое функциональное значение, когда перед лицом всемогущих слушателей ему было надо доказать способность фашистского движения служить эффективным поборником монополистических интересов.

Само собой разумеется, многие (но отнюдь не все!) крупные предприниматели еврейского происхождения испытывали личное отвращение к нацистскому главарю и более подчеркнуто, чем другие капитаны хозяйства, обращались с ним как с рыночным зазывалой и выскочкой. Поэтому он не особенно рвался выступать перед теми представителями финансового капитала, среди которых (например, в руководящих органах крупных банков или издательств) имелось много людей, носивших еврейские фамилии. Конечно, в большинстве своем «арийская» верхушка крупных рурских концернов (часть их еще находилась в семейном владении) была ему по той же причине куда приятнее.

Однако не это обстоятельство побуждало нацистского «фюрера» целеустремленно расширять связи НСДАП с рурским капиталом и искать личного контакта с владельцами рейнско-вестфальских концернов. Решающим было то, что у северо- и западногерманских магнатов угля и стали он рассчитывал найти большее понимание, чем у других промышленников. Эти господа в силу экономических условий (структура занятых на их предприятиях, производственная техника, подверженность кризисам, экспортные возможности и т. п.) уже давно были защитниками требования «хозяин в собственном доме» и противниками профсоюзов. А поскольку им приходилось терпеть наибольшие убытки из-за Версальского договора, они особенно упорно грезили о реванше и «рывке к мировому господству».

К тому же они по праву считали себя кузнецами германского оружия и сильнее всех прочих были заинтересованы в военном бизнесе и подготовке войны. Гитлер быстро уразумел, что кучка известных рурских концернов («Крупп», «Ганиель», «Хёш», «Клёкнер» и вошедшая с 1926 г. в «Ферайнигте штальверке» фирма Тиесена, гельзенкирхенский и германо-люксембургский концерн «Бергверкс АГ», «Фёникс АГ», «Райнише штальверке» и «Бохумер ферайн») хотя не являлась политически самой стабильной и не производила основную массу германской промышленной продукции, тем не менее играла влиятельную роль в определении политики монополистического капитала. Ведь интересы их отрасли совпадали с долговременными агрессивными целями всего германского империализма. К тому же эти концерны монопольно господствовали на энергетическом и сырьевом рынках, и в них царила более строгая дисциплина, чем в других отраслях экономики.

Свой дебют перед рурскими промышленниками нацистский главарь тщательно подготовил. Он использовал и разногласия внутри НСДАП в связи с развернувшимся по инициативе коммунистов народным движением за конфискацию собственности бывших князей, которое вызывало симпатию даже у республиканских кругов буржуазии, а у хозяев концернов и крупных землевладельцев порождало страх перед идущим снизу демократическим обновлением государства.

Когда Гитлер в конце ноября 1925 г. узнал, что руководители НСДАП Северной Германии (за исключением Федера и кёльнского гауляйтера Роберта Лея) во главе с Грегором Щтрассером, дабы подкрепить свою исевдосо-циалистическую демагогию, в принципе высказались за участие в кампании, имевшей целью отчуждение собственности князей, это вызвало у него крайнее раздражение: такая позиция дискредитировала фашистское движение в глазах имущих. Но вместе с тем Гитлер понял: вот удобный случай преподнести себя могущественным монополистам в качестве надежного гаранта частной собственности, подорвать власть соперничающего северогерманского центра НСДАП, снова продемонстрировать свою способность держать собственных приверженцев в узде. Представлялся случай оправдать доверие, оказанное ему некоторыми представителями высшей аристократии (как-никак он получал пожалованную ему герцогиней Саксен-Альтенбургской субсидию — 1500 марок в месяц!).

На заседании руководства НСДАП в феврале 1926 г., где дело дошло до словесной перепалки между ним и Штрассером, Гитлеру удалось добиться решения против конфискации собственности князей, что отвечало желаниям большинства обманутых и антикоммунистически настроенных сторонников нацизма. Разумеется, Штрассер и Геббельс через несколько недель от своей показной «оппозиции» Гитлеру отказались, а тот поспешил использовать этот успех. На общем собрании НСДАП в мае он постарался сделать все для того, чтобы Мюнхен неизменно оставался «столицей движения» (т. е. его единственным центром) и закрепить свое право «фюрера» по собственному усмотрению назначать и смещать гауляйте-ров, а также подчиненных им функционеров. Нацистский главарь и его мюнхенские приспешники закрепили этот успех на 2-м съезде НСДАП — пышном спектакле во славу «фюрера». Он состоялся в июле в Веймаре, поскольку там не было запрета на выступления Гитлера.

Для установления контактов с рурскими промышленниками нацистский главарь использовал также салоны мюнхенских светских дам, где бывали и владельцы западногерманских концернов. Снова появившись здесь после отбытия срока в Ландсберге, он пожинал лавры мученика. Эльза Брукман, в доме которой Гитлер познакомился с Кирдорфом, писала, что, «будучи восторженной поклонницей фюрера, она поставила целью своей жизни связать его с руководящими лицами тяжелой индустрии»17.

Первое выступление Гитлера перед рурскими промышленниками состоялось 11 июня 1926 г., когда нацистский главарь предпринял поездку но Руру — оплоту германской тяжелой индустрии. Для маскировки своих истинных намерений он выступил на нескольких «закрытых» (поскольку официально произносить публичные речи ему еще запрещалось) собраниях трех наиболее крупных местных групп НСДАП. «Некий круг немецких хозяйственных деятелей, — писала одна из ведущих газет Рурской области, — обратился к Адольфу Гитлеру с просьбой сделать для приглашенных руководящих деятелей хозяйства доклад на тему «Германская экономическая и социальная политика».

Тот факт, что многие представители хозяйственных кругов последовали этому приглашению, как нельзя лучше доказывает, какое значение уже приобрело национал-социалистское движение во главе с ним. Это движение тем более должно приниматься в расчет хозяйственными кругами, ибо оно в первую очередь стремится привлечь рабочего и борется за его душу… О впечатлении, произведенном полуторачасовым докладом Гитлера, можно судить по тому большому вниманию, с каким его слушали, и по тем аплодисментам, которыми его в заключение наградили».

Через полгода, в начале декабря 1926 г., Гитлер выступал перед рурскими промышленниками дважды: первый раз в Кёнигсвинтере, второй — в Эссене. Следующее выступление перед «виртшафтсфюрерами» состоялось в апреле 1927 г., тоже в рурской метрополии. Даже по сообщениям прессы концернов (которая воспроизвела агрессивные высказывания оратора, по всей вероятности, в несколько смягченной форме), Гитлер откровенно заявил: для обеспечения своего будущего Германия должна приобрести новые территории и новые рынки сбыта, а для этого ей надобно иметь «сильные позиции», которые могут быть созданы только фашистским государством.

Вне всякого сомнения, эта программа, которую можно свести к краткой формуле: диктатура — вооружение — война, весьма импонировала оружейным магнатам. Но одного ее провозглашения, разумеется, было еще недостаточно, чтобы убедить привыкших к трезвому расчету королей угля и стали в способности фашистского «фюрера» сделать эти радужные видения былью.

Тем не менее значение выступлений Гитлера перед рурскими магнатами в 1926–1927 гг. недооценивать нельзя. «Здесь, — подчеркивает К. Госсвайлер, — было положено начало тем отношениям, которые год за годом втягивали в себя все более широкие круги и становились все крепче — разумеется, не прямолинейно и не без кризисных моментов — до тех пор, пока самые влиятельные германские монополисты в конце концов не сошлись на том, что именно Гитлеру следует отдать предпочтение перед всеми другими претендентами на ведение дел фирмы, именуемой «германский империализм»».

Можно считать несомненным, что принадлежавшая к избранному кругу аудитория нацистского главаря поначалу проявляла величайшую сдержанность, лишь только речь заходила о денежных пожертвованиях на такое дело, которое (при всей его заманчивости) еще требовало проверки на предмет его осуществимости. И тем не менее именно с 1926–1927 гг. НСДАП оказалась в состоянии усилить вербовку в свои ряды и одновременно создать, а затем расширить несколько примыкающих к ней организаций — «Гитлерюгенд» с «Юнгфольком» (для детей) и «Союзом германских девушек», «Национал-социалистский студенческий союз», «Национал-социалистский женский союз», а также «Союз борьбы за германскую культуру» (или иначе «Национал-социалистский куль-турбунд»).

Лично для Гитлера важнейшим результатом его «прорыва» в клуб рурских промышленников (после которого его вскоре допустили в частные дворцы и на роскошные виллы членов этого клуба) явилось то, что теперь в этих кругах он выступал в качестве признанного выразителя фашистского движения. И хотя некоторые монополисты все еще считали его главного соперника Грегора Штрас-сера тем представителем руководящей нацистской клики, который наиболее пригоден для проведения практической политики, Гитлер приобрел и у этих людей репутацию интегрирующей фигуры германского фашизма, которая будто бы стоит выше всех частных тактических решений и компромиссов.

Отныне связи между тяжелой промышленностью и руководством НСДАП стали осуществляться непосредственно через Гитлера, сумевшего «переиграть» своих северогерманских конкурентов. Это «повышение курса акций» укрепило позиции нацистского главаря по сравнению с его гауляйтерами и тем самым стабилизировало его положение как руководителя НСДАП, после чего культ «фюрера», определявший внешний облик фашизма, окончательно принял свою форму.

Это проявилось на 3-м общегерманском съезде НСДАП в августе 1927 г. Он впервые состоялся в Нюрнберге, городе-памятнике средневековой немецкой культуры (и вместе с тем вотчине Шлейхера!), и послужил прототипом будущих грандиозных нацистских сборищ и военизированных шествий штурмовиков. Вместо прежних небольших отрядов громил теперь строевым шагом проходили целые полки СА (15–20 тыс. человек), доставленные колоннами грузовиков. И центром этого парада-алле был теперь один единственный человек — Гитлер, имя которого звучало все чаще и чаще вместе со словом «Хайль!», а потом было включено в обязательное нацистское приветствие.

Эти изменения быстро сказались на неуравновешенном и психически неустойчивом характере нацистского главаря, дорвавшегося до славы. Он стал куда самовластнее, необузданнее, несговорчивее, нетерпимее и теперь все больше стремился к восхвалению собственной персоны и к укреплению своей единоличной власти в НСДАП. А его ближайшие приспешники Штрассер, Гесс, Штрейхер, Геббельс, Аманн, Фрик и прочие считали, что их шансы оказывать влияние на «фюрера» зависят от степени раболепства перед ним, что позволяло Гитлеру преодолевать свою зависимость от этих подручных, ловко лавируя между ними.

Решающее значение для укрепления контактов нацистского главаря с монополистическим капиталом имела его первая встреча с Кирдорфом в салоне Эльзы Брукман в июле 1927 г. Буржуазные историки, желающие снять с крупной буржуазии вину за приход фашизма к власти, изображают 80-летнего в ту пору Кирдорфа чудаковатым аутсайдером, выжившим из ума упрямцем, симпатия которого к бойкому говоруну Гитлеру была его личной причудой.

Однако это абсолютно не соответствует фактам. Кир-дорф. в течение ряда десятилетий стоявший во главе гельзенкирхенского концерна «Бергверкс АГ» (с 1906 г. — крупнейшее в Германии угольно-металлургическое предприятие, а с 1913 г. — самый большой концерн в этой отрасли промышленности во всей Европе), 33 года (с 1893 до 1926) был председателем Рейнско-вестфальского угольного синдиката (Каменноугольный картель), охватывавшего все западногерманские предприятия горной промышленности. Кирдорф мог похвастаться своими деловыми, а частично и личными связями со всей рурской элитой. Он играл политическую роль еще со времен первой мировой войны, когда входил в состав директората Центрального союза германских промышленников как признанный выразитель взглядов самых реакционных и в большинстве своем шовинистических воротил рурского капитала. Он был еще достаточно хитер, чтобы в возрасте 79 лет (в 1926 г.) принять участие в планировании (как уже указывалось, провалившемся) «легального» государственного переворота, а в 1932 г., когда ему было уже 85 лет, от имени магнатов тяжелой промышленности изложить нацистскому главарю детальную и обоснованную программу немедленных действий.

Апологеты монополистического капитала приводят, далее, такой «аргумент»: мол, Кирдорф хотя и вступил в 1927 г. в НСДАП, в последующие годы (правда, временно) из нее выходил. Но даже американский историк Тэр-нер, который весьма преуспел в фальсификации отношений между Кирдорфом и Гитлером, вынужден согласиться со следующим. Этот крупный промышленник «несколько отошел в сторону не потому, что ему пришлись не по вкусу антидемократические, националистские или антисемитские черты [нацистской] партии» |8, а потому, что его раздражали антикапиталистические выпады нацистских функционеров низшего ранга (особенно против близкого сердцу Кирдорфа угольного синдиката, почетным председателем которого он оставался и далее). На самом же деле Кирдорф своим выходом из НСДАП хотел содействовать оттеснению в ней на задний план подозрительных ему своей «революционностью» элементов. Выход этот никоим образом не являлся признаком пассивности, а тем более враждебности Кирдорфа к фашизму. Он был нацелен на отказ нацистской партии от враждебных концернам высказываний, дабы сделать ее более привлекательной для коллег Кирдорфа из кругов крупных промышленников.

Магнат угля и стали призвал к себе Гитлера и задал ему наводящий вопрос, не желает ли он одержать верх над братьями Штрассерами, которые считались ведущими представителями псевдосоциалистического нацизма? Гитлер, естественно, ответил утвердительно и добавил: для этого ему потребуется, во-первых, немного времени, во-вторых — много денег, а в-третьих — отмена запрета его публичных выступлений в Пруссии. Он в категорической форме заверил Кирдорфа: «Вы и другие промышленники можете диктовать курс партии, поскольку он касае* я вас и вашей собственности».

Как и следовало ожидать, такое заявление вполне удовлетворило старого монополистического тигра. Не приходится удивляться, что он и после своего выхода из НСДАП (это вынужден признать даже Тэрнер), «и в дальнейшем дружески относился к Гитлеру и высоко ценил его. Сердечные личные отношения между ними» не прерывались; потому в 1929 г. Кирдорф «был почетным гостем на Нюрнбергском съезде партии», а «Гитлер и далее посещал дом Кирдорфа, где ему был обеспечен контакт с видными промышленниками»20.

Тэрнер пытается придать отношениям между Кирдор-фом и Гитлером невинный характер. Он утверждает, будто этот крупный промышленник имел весьма скромное личное состояние, к тому же был жаден, и, таким образом, как можно предполагать, его финансовые субсидии нацистской партии не были «особенно щедрыми». Но даже сам Тэрнер вынужден упомянуть о финансовой инъекции, произведенной Кирдорфом Гитлеру, — 100 тысяч марок. Нисколько не удивляясь «потере памяти», внезапно овладевшей всеми нацистскими преступниками после 1945 г., он, желая ослабить впечатление, добавляет: главный свидетель этого события при допросе американским следователем в Нюрнберге больше ничего вспомнить не смог, а по-тому, мол, данный факт остался недоказанным.

Между тем дело идет вовсе не о том, сколько денег лично Кирдорф дал фашистской партии, и даже не столько о том, какие пожертвования при его посредничестве делали другие крупные промышленники (например, при покупке мюнхенского «Коричневого дома» в 1929–1930 гг.). Главное в том, что старейшина рурского капитала играл роль вербовщика своих коллег на сторону гитлеровского фашизма.

Наглядным примером служит такая деятельность Кирдорфа в отношении верхушки созданного им в Гель-зенберге Гельзенкирхенского концерна, председатель правления которого Эрнст Тенгельман вместе со своими сыновьями Вальтером и Вильгельмом не позднее 1930 г. начал открыто выступать за НСДАП. Так же действовали зять Кирдорфа Ганс Крюгер и другой его зять — Герберт Кауэрт — член правления концерна «Ферайнигте шталь-верке» («Фешта»), в который вошла и акционерная компания «Гельзенберг АГ». Впрочем, руководящие лица «Феныо» (наряду с владельцами «ИГ Фарбениндустри»— крупнейшего концерна в Германии и во всей Европе) и без того были настроены нацистски или пронацистски; они даже сами помогали Кирдорфу в вербовке промышленников на сторону фашизма.

Среди них, в частности, уже неоднократно упоминавшийся председатель наблюдательного совета «Фешта» Фриц Тиссен: в 1927 г. он прекратил финансовую помощь слишком «дряблым», на его взгляд, немецким националистам и в 1931 г. стал официально членом НСДАГ1. Это был, далее, генеральный директор концерна «Фошта» Альберт Фёглер, известный своими агрессивно-реакционными взглядами. К их числу принадлежал и близкий сотрудник Фёглера Р. К. Арнольд, организатор пресловутого «Немецкого института технической подготовки рабочих», который являлся ярко выраженным антипрофсоюзным «исследовательским центром», имевшим целью усиление эксплуатации и идеологическое разоружение рабочего класса: он оказывал нацистской партии свою финансовую поддержку уже с 1926 г. К давним покровителям НСДАП принадлежал и управляющий делами «Бергбаулихер фе-райн» Ганс фон унд цу Лёвенштайн, на протяжении многих лет тесно сотрудничавший с Кирдорфом. Для более молодых менеджеров крупной промышленности зачастую было достаточно одного лишь указания Кирдорфа вступить в НСДАП. Нередко эти люди (например, будущий нацистский гауляйтер Эссена Йозеф Тербовен) получали прямое задание информировать своих боссов о внутреннем развитии НСДАП и влиять на ее решения (по крайней мере в местном масштабе).

Фашизация верхушки Гельзенкирхенского концерна была, однако, лишь симптомом того процесса, который захватывал теперь гораздо более широкие круги финансового капитала. О том, как он открывал Гитлеру путь к другим группам рурских промышленников, вспоминал позже сам Кирдорф. Отметив то «грандиозное впечатление», которое произвел на него при первой встрече, длившейся четыре с половиной часа, монолог Гитлера, он поведал:

«Я попросил фюрера изложить сделанный мне доклад в виде брошюры. Эту брошюру я затем от своего имени распространил в кругах индустрии и хозяйства. Осознав, что только политика Адольфа Гитлера приведет к цели, я в дальнейшем полностью предоставил себя в распоряжение [нацистского] движения. Вскоре после мюнхенской беседы в результате воздействия написанной фюрером и распространенной мною брошюры состоялся ряд его встреч с руководящими лицами промышленного бассейна, в ходе которых Адольф Гитлер коротко и ясно изложил свои взгляды»23.

В этой брошюре, текст которой стал известен только через 41 год (в 1968 г., и это весьма характерно для утаивания всех документов, доказывающих сообщничество, имевшее место между крупной промышленностью и главарями «рабочей» партии!), Гитлер повторил то, что он обычно говорил, выступая перед представительными органами предпринимателей24.

Во-первых, высказав понимание финансовых забот и трудностей сбыта для промышленности, он заверил их, что «сильное националистическое государство» сможет дать монополистическому капиталу «защиту», а также «свободу для его существования и развития». Во-вторых, Гитлер всячески старался развеять опасения крупных капиталистов насчет его псевдосоциалистической массовой пропаганды. И в-третьих, нацистский главарь недвусмысленно высказал свою приверженность к экспансионистской войне во имя интересов монополий.

Главной идеей его брошюры было: «Решающий исход экономических схваток никогда еще не зависел от большей или меньшей сноровистости отдельных конкурентов; нет, он определялся силой того меча, который они бросали на чашу весов в борьбе за свое коммерческое дело, а значит, и за свою жизнь»; посему «политика должна считать своей высшей задачей дать этому естественному империализму столь же естественное удовлетворение».

В первой устроенной Кирдорфом встрече «руководящих лиц [Рурского] промышленного района» в октябре 1927 г. (уже после распространения брошюры) приняли участие 14 крупных предпринимателей. «Неоспоримо, — писал впоследствии Кирдорф, — что все участники были глубоко взволнованы его (Гитлера. — /?. Р.) захватывающим изложением своих идей» 25. Но боссы Рура отнюдь не принадлежали к тем, кто будет сложа руки предаваться элегическим эмоциям. Они привыкли жестоко и энергично браться за осуществление осознанной ими целесообразности и при этом как можно меньше привлекать к своим темным махинациям внимание широкой общественности. Этим, кстати, и объясняется, что мы по сей день не знаем имен 14 сообщников Кирдорфа и историки почти ничего не могут сказать насчет того, о чем же конкретно договорились могущественные слушатели Гитлера в тот осенний день 1927 г., дабы помочь победе «захватывающих» идей нацистского главаря.

Однако никоим образом не является ошибочным предположение, что тогда в доме Кирдорфа образовался (пусть организационно и не имевший никакого статута) орган крупных промышленников, имевший своей целью всестороннее содействие гитлеровскому фашизму. Это предположение тем более обоснованно, что владелец Гельзенкирхенского концерна однажды уже принимал решающее участие в создании такого действовавшего исподтишка и состоявшего из 12 поименно известных лиц26 ультрареакционного, крайне антиреспубликанского пропагандистского центра империализма, деятельность которого оставила зловещие следы в истории Германии.

Тогда, в 1919 г., это было внешне неприметное «Хозяйственное объединение» — так именовался созданный тяжелой промышленностью центр но финансированию и руководству гугенберговским газетным (а впоследствии и кино-) концерном. Он подчинил своей власти более половины всей провинциальной прессы и в значительной мере содействовал подрыву устоев Веймарской республики, усилению (позже пошедшему на пользу НСДАП) массового влияния партии немецких националистов, а также поправению других буржуазных партий. Вероятно, в созданный в 1927 г. новый центр кроме Кирдорфа вошли и другие члены в то время еще полностью функционировавшего «Хозяйственного объединения». Этим объясняется и та почти безоговорочная (хотя в силу конкурентной борьбы и не всегда последовательная) поддержка, которую оказывала нацистскому движению с 1929 г. гу-генберговская пресса.

Поэтому было бы упрощением представлять себе дело так, будто Кирдорф и его сообщники уже в 1927–1928 гг. столь же целеустремленно вели дело к назначению Гитлера рейхсканцлером и к установлению фашистской диктатуры, как в 1933 г. Эти господа, постоянно делавшие ставку на самые различные варианты и имевшие в своих рядах также других видных буржуазных политиков и деятелей, политическая программа которых отвечала их интересам, отнюдь не были склонны вручить собственную судьбу (которую они отождествляли с судьбой Германии) выскочке Гитлеру с его внушавшими подозрение фразами о «социализме».

Но они твердо знали: желаемые ими социальные и политические перемены (которые в общем и целом сводились ими к лозунгу «Покончить с республиканским маразмом»), а также запланированное ими в перспективе развязывание захватнической войны осуществимы только в том случае, если на реализацию этих реакционных целей удастся мобилизовать значительную часть народа. А здесь многое говорило за то, что Гитлер вполне может оказаться самым подходящим человеком для подстрекательства масс против республики. Дать ему и возглавляемой им партии шанс на создание многомиллионного движения — в этом и заключалось тогдашнее содействие монополистического капитала фашизму. Предоставить ли самому Гитлеру ключевую позицию в послереспубликанском государстве — этот вопрос тогда еще вообще не ставился.

Другие промышленные боссы, вокруг которых также образовывались опорные пункты НСДАП внутри буржуазии, пока контактов с Гитлером не имели; еще менее их заботили его личные перспективы. Эти промышленники и менеджеры (поначалу можно было говорить лишь об отдельных лицах) старались сохранить свои связи с нацистской партией в тайне, дабы не повредить'ее облику «рабочей» партии. Сами же они все еще поддерживали отношения с традиционными буржуазными партиями. К тому же они зависели от заказов и субсидий республиканского правительства, а некоторые боялись возмущения рабочих своих предприятий за открыто выраженные симпатии к фашизму.

Хотя эти люди действовали в тени, марксистские и другие антифашистские историки27 выявили значительное число предпринимателей, которые выступали за фашистскую партию уже в 1927–1928 гг. Некий Фриц фон Брук из концерна Хёша еще в 1926 г. намеревался, как явствует из дневника Геббельса, предоставить нацистской гау Рейнланд-Норд «займы» (по всей вероятности, так никогда и не возвращенные). Из кругов химической промышленности нацистам содействовали заводчики Пауль Гофман, а также Вильгельм Кепплер (в будущем — советник Гитлера по экономическим вопросам), известный тем, что с целью финансовой поддержки нацистских бонз и консультирования их по программным вопросам объединил верхушку монополистов в так называемый кружок друзей Гиммлера. Кепплер весьма рано установил (в частности, через крупного банкира барона Курта фон Шрёдера) связи с концерном «ИГ Фарбениндустри», который, кстати, до конца 1927 г. предоставлял кёльнскому гауляйтеру Роберту Лею высокооплачиваемую должность. Когда же 1 января 1928 г. Лей уволился из концерна, тот, фактически финансируя новую фашистскую газету «Вест-дойчер беобахтер», еще целых три года выплачивал ему жалованье и пособия на сумму почти 15 тыс. марок в год.

Большую пользу нацистской партии приносили те идеологические менеджеры, которые занимали важные посты в координационных центрах, осуществлявших политическое взаимодействие монополистической буржуазии. Таким был, например, управляющий берлинским «Национальным клубом» принц Карл фон унд цу Лёвен-штайн (брат вышеупоминавшегося Ганса фон унд цу Лё-венштайна, который установил контакт между Кирдорфом и Эльзой Брукман). К этой же категории принадлежал и пользовавшийся доверием рурских магнатов редактор экономических отделов печатных органов крупной буржуазии Отто Дитрих, зять издателя газеты «Рейниш-Вест-фелише цайтунг», шеф гитлеровской прессы с 1931 г.

Растущий интерес рурских промышленников к Гитлеру был виден не в последнюю очередь и по увеличению числа слушателей его докладов, которые он произносил перед «виртшафтсфюрерами» и их уполномоченными. Если на его первом докладе в июне 1926 г. присутствовало всего 40 человек, то в декабре 1927 г., когда он снова выступал в Эссене, уже 600. При этом еще раз подчеркнем, что тогда они отнюдь не являлись безоговорочными сторонниками фашизма. Внимая речам нацистского главаря, промышленники вовсе не давали оглушить себя, как мелкие буржуа, обрушивавшимся на них водопадом слов. Нет, они оставались трезвыми коммерсантами, которые предварительно все взвешивают и калькулируют, и свое дальнейшее отношение к нацистской партии они ставили в зависимость от того, докажет ли она свою пригодность для осуществления их целей. По данной причине большинство из них еще не делали окончательной ставки на Гитлера и его сообщников.

На это и упирает буржуазная историография, желая затушевать факт поощрения фашизма крупными капиталистами ссылкой на то, что некоторые из них тогда поддерживали политических конкурентов НСДАП из реакционно-консервативного лагеря или же наряду с нацистами оказывали содействие и другим правым политическим силам. Это лишь подтверждает способность преобладающей части германской крупной буржуазии политически маневрировать. Однако неопровержимым остается факт, что гитлеровский фашизм еще до своих крупных избирательных и массово-политических успехов нашел в конце 20-х годов благожелательный отклик у наиболее активных хозяев монополий. Оказанная ими поддержка и позволила нацизму (разумеется, при определенных обусловленных конъюнктурой общеполитических предпосылках) превратиться в массовое движение.

Именно эту взаимосвязь особенно упорно оспаривают буржуазные историки. Меняя местами причину и следствие, они изображают дело так, будто только приток голосов миллионов «маленьких людей», поданных за нацистскую партию на выборах, и побудил всемогущих промышленных боссов жертвовать свои миллионы в пользу Гитлера. Поэтому буржуазные историки утверждают, будто крупные капиталисты начали финансировать НСДАП лишь после 1930 г., т. е. после первого внушительного успеха нацистов на выборах. Но даже в этом случае некоторые из них заявляют, что, мол, «нельзя правильно оценить, какую именно роль сыграли деньги в политических решениях 1932 г.», и делают вывод: «Денежные пожертвования промышленности никоим образом не заслуживают того интереса, который им уделяется (марксистскими. — В. Р.) историками» 28. Однако приводить доказательства своего утверждения они избегают29.

Само собой разумеется, кредиторы фашистской партии из числа крупных капиталистов, а также сами нацистские главари были заинтересованы в том, чтобы максимально сохранить в тайне свои связи, и весьма ловко умели (кстати, это и до сих пор хорошо умеют делать в ФРГ в производственных архивах крупных концернов) уничтожать следы денежных субсидий.

Идентичность фашистской программы с целями наиболее агрессивных кругов монополистического капитала; персональные и организационные контакты между нацистским руководством и крупной индустрией; связь между усиленным поощрением фашизма крупным капиталом и массово-политическими успехами нацистов; огромные, лишь частично известные и приблизительно определяемые с 1930 г. расходы НСДАП (70–90 млн. марок30 в год), ни в коей мере не соответствующие финансовым возможностям рядовых «партайгеноссен», — все это указывает на взаимосвязь между монополистическим капиталом и фашизмом. Замалчивание финансирования нацистской партии крупным капиталом, к которому прибегает, например, один из видных исследователей фашизма, историк ФРГ Карл Дитрих Брахер, в своей книге «Германская диктатура», равнозначно сокрытию истинного положения дел.

Хотя твердо установлено, что денежные ассигнования крупных капиталистов на НСДАП (именно потому, что нацистское руководство давало все новые и новые доказательства своей пригодности) с 1930 г. резко возросли, фашисты еще с 1929 г. располагали средствами, достаточными для того, чтобы заложить в виде многочисленных газетных и книжных издательств, новых казарм штурмовиков, своих вновь созданных организаций врачей, юристов, учителей и т. п. тот фундамент, на котором потом, когда разразился мировой экономический кризис, выросло многомиллионное нацистское движение.

Попутно заметим, что с этого времени заметно улучшилось и личное финансовое положение Гитлера. В 1928 г. он купил себе комфортабельную виллу в Берхтесгадене, которую прежде снимал на летние месяцы. Ведение хозяйства в ней он предоставил своей сводной сестре Ангеле Раубаль, которая вместе с двумя взрослыми дочерьми переехала на этот альпийский курорт в Баварии. На службе у него состоял личный шофер — единственный человек, посвященный в амурные дела нацистского главаря, обычно носившие характер кратковременных связей. Гитлер нанял и посыльных для своей городской квартиры — роскошных апартаментов из девяти комнат на мюнхенской площади Принцрегентплац. В одной из комнат он поселил дочь сестры — 20-летнюю племянницу Гели, сделав ее своей любовницей. В 1931 г. она покончила самоубийством: «дядя Альф» не давал ей житья своей ревностью да к тому же требовал от нее невыполнимого (поскольку она не обладала никаким талантом) — стать оперной примой в духе древнегерманских образов вагнеровских опер. Некоторое представление о моральном облике Гитлера дает и тот факт, что его очередная любовница, Ева Браун, была на 22 года моложе его и уже после кратковременного знакомства с ним в 1932 г. пыталась покончить самоубийством.

О финансировании НСДАП после 1927 г. говорит и продвижение фашизма в Берлине, чему способствовала равнозначная прямому благоприятствованию позиция республиканских властей по отношению к этой воинствующей партии правого экстремизма. Гитлеру и его сообщникам было ясно: раздуваемое ими движение они смогут впечатляющим образом представить как своим покровителям и кредиторам, так и своим сторонникам в качестве силы, определяющей будущее Германии, только в том случае, если им удастся избавиться от локально-баварского налета и создать сильную организацию в столице страны — Красном Берлине, где левые силы (социал-демократы и коммунисты) имели за собой устойчивое большинство избирателей.

Эта задача была возложена на отмежевавшегося от Штрассера и с тех пор отличавшегося особым раболепием перед Гитлером и ревностным раздуванием его культа 28-летнего Йозефа Геббельса. В октябре 1926 г. он стал гауляйтером Берлин-Бранденбурга, а через два года был назначен и имперским руководителем пропаганды НСДАГ1. Геббельс, который еще менее, чем Гитлер, мог похвастаться своей «нордической» внешностью (за малый рост, черные волосы и колченогость он получил презрительное прозвище «скукожившийся германец»), не уступал своему «фюреру» ни в ловкости рук, ни в искусстве пустословия и риторики. Что же касается бессовестности и цинизма, то тут он, пожалуй, даже превосходил (если это вообще возможно!) своего шефа. Известны десятки его циничных высказываний насчет того, что пропаганда не имеет ничего общего с правдой, что для достижения успеха все средства хороши, а наглая ложь — незаменимое оружие в политической борьбе. Еще в 1924 г. Геббельс писал о буржуазных выборах: «Большинство избирателей всегда глупо, неотесано и не имеет никакой цели. Оно охотно позволяет сбивать себя с толку очковтирателям и политическим жонглерам»3'.

Через три года Геббельс попробовал сам выступить в роли такого суперочковтирателя и ловкого жонглера словами. Главное, он обладал теми средствами, которые были необходимы, чтобы эффектно развернуть оба метода фашистского воздействия на массы — демагогию и террор. Наряду с кампаниями по проведению сборищ, распространением листовок и тому подобным берлинское нацистское руководство сосредоточило свои усилия прежде всего на привлечении в погромные отряды GA авантюристических элементов из военных союзов и юношеских организаций правого направления, сынков мелких буржуа, а также деклассированной безработной молодежи.

Сначала в мелкобуржуазных и буржуазных районах юго-запада и запада германской столицы, а через два-три года — и в рабочих кварталах восточной и северной части Берлина были созданы приобретшие зловещую известность «казармы СА». Их базой служили пивные («лока-ли») националистически настроенных или продажных трактирщиков; в задних комнатах размещались канцелярии штурмовиков, их сборные пункты и спальные помещения. Эти злачные места привлекали всякий сброд игрой в солдаты, бесплатным пивом за «геройские дела» и истинно «мужским» времяпрепровождением. Под этим подразумевались крайне жестокие провокационные нападения на коммунистов и социал-демократов, на профсоюзных функционеров, на возвращавшихся домой участников пролетарских собраний и митингов, на членов Коммунистического союза молодежи Германии и социал-демократической организации «Социалистическая рабочая молодежь», срыв мероприятий КПГ, Союза красных фронтовиков и отрядов республиканской самообороны «Рейхсбаннера» (Союза имперского флага).

Террор, осуществлявшийся ничтожным меньшинством и неоднократно вызывавший возмущение даже в буржуазных кругах, стал возрастать в Берлине с весны 1927 г. столь круто, что прусское министерство внутренних дел было вынуждено на короткий срок запретить НСДАП в германской столице, а следовательно, и публичные выступления нацистских ораторов.

В ответ на запрещение публичных выступлений Геббельс основал местную фашистскую газету «Дер ангриф» («Нападение»). Сначала она выходила еженедельно, но уже очень скоро превратилась в ежевечерний листок. Эта газета, достигшая к 1933 г. тиража 60 тыс. экземпляров, принадлежала к числу самых гнусных во всей истории германской печати. Бьющая на внешний эффект, нашпигованная ложью еще больше, чем «Фёлькишер беобахтер», постоянно подбрасывавшая «взрывчатку» для всевозможных провокаций, газета эта захлебывалась в антикоммунистической и антисоциалдемократической травле. Не останавливалась она и перед всяческой клеветой на буржуазную республику и ее представителей.

«Лнгриф» в самой беспардонной форме демонстрировала бездонный цинизм фашизма и сочетаемое с ненавистью презрение к Веймарской республике. Так, в статье Геббельса от 30 апреля 1928 г. (незадолго до выборов в рейхстаг) говорилось: «Мы идем в рейхстаг, чтобы парализовать веймарское мировоззрение при его же собственной поддержке. Если демократия настолько глупа, чтобы за эту медвежью услугу давать нам бесплатный проезд на транспорте и платить депутатские деньги, что ж, это ее собственное дело!» А через восемь дней после выборов (28 мая) берлинский гауляйтор НСДАП, получивший место в парламенте, снова вернулся к той же мысли. «Я, — писал он в «Ангриф», — вовсе не член рейхстага… Я — просто обладатель парламентской неприкосновенности, я — владелец бесплатного билета. Обладатель парламентской неприкосновенности имеет свободный вход в рейхстаг и не платит за это налог на развлечения. Он может, когда господин Штреземан рассказывает о Женеве, задавать ему не имеющие отношения к делу вопросы и бросать реплики, например: правда ли, что вышеуказанный Штреземан — масон и женат на еврейке?» 32

Несмотря на эту афишируемую нацистами враждебность к республике, возглавлявшееся социал-демократами правительство отменило свой запрет НСДАП и СА почти в тот же день, когда была опубликована данная статья. А еще через четыре месяца (причем именно по инициативе председателя рейхстага социал-демократа Пауля Лёбе) был снят запрет и на выступления Гитлера в Пруссии. Фашистская активность в столице резко усилилась, а уличный террор нацистов стал свирепствовать еще пуще.

Поскольку при большинстве столкновений с нацистами полиция вела себя пассивно, основная тяжесть отражения фашистских налетов легла на плечи Союза красных фронтовиков (СКФ) и социал-демократического «Рейхс-баннера». Но правые лидеры «Рейхсбаннера», видевшие свою главную задачу в борьбе против коммунизма, старались сорвать совместные действия обоих антифашистских оборонительных союзов и не допустить никаких местных соглашений со СКФ. После кровавой провокации, устроенной 1 мая 1929 г. социал-демократическим полицей-нрезидентом Берлина Цергибелем, Союз красных фронтовиков даже был запрещен прусским правительством, которое возглавляли социал-демократы.

Однако, несмотря на фашистский террор и геббельсов-скую пропаганду, коричневорубашечникам со свастикой на рукаве целых полтора года не удавалось утвердиться в Красном Берлине. На выборах в рейхстаг 20 мая 1928 г. НСДАП получила в германской столице всего 1,4 % голосов (а СДПГ и КПГ в общей сложности 63,6 %). Это было ниже ее среднего общегерманского уровня, составлявшего 2,6 % (810 тыс. голосов по сравнению с 907 тыс. голосов фёлькишско-фашистских партий в декабре 1924 г. и 1,9 млн. в мае того же года).

Тем не менее нацистская партия все же сумела провести в парламент 12 своих депутатов, в том числе Грегора Штрассера, Геббельса, Фрика и только что вернувшегося из-за границы Геринга (ему пришлось пройти в Швеции курс лечения от морфинизма). Гитлер, который три года назад отказался от австрийского гражданства и теперь не имел вообще никакого, избираться в рейхстаг не мог. Однако он и это ухитрился обратить себе на пользу: стал изображать из себя «фюрера», стоящего высоко над политиками из «балагана для болтовни», как он презрительно называл рейхстаг; ему, мол, предопределено судьбой нечто гораздо более важное, чем участие в парламентской «кухонной возне».

Выборы в рейхстаг в мае 1928 г. явились первым этапом на пути возвышения нацистской партии. Вскоре стали видны и первые тени, которые уже начал бросать на Германию мировой экономический кризис, разразившийся в 1929 г. Если производство промышленной продукции в целом еще продолжало расти, то сбыт ее уже застопорился33. Капиталовложения сократились, число банкротств и судебных дел в связи с торговой несостоятельностью, которые служили как бы ускорителем радикализации средних слоев, подскочило вверх. В отдельных отраслях промышленности наметился спад промышленного производства, в результате чего стала расти безработица. При среднем числе безработных примерно 1,4 млн. в декабре 1928 г. работы не имели уже 2,3 млн. человек. Материальное положение трудящихся некоторых отраслей и профессиональных категорий начало ощутимо ухудшаться.

Такой ход развития готовил то поле, на котором предстояло взойти посеву безудержной социальной и национальной демагогии фашизма. Постепенно стало заметно, что поддержка, оказывавшаяся нацистской партии наиболее подстрекательскими кругами монополистов и их уполномоченными, дает гитлеровскому фашизму гораздо большие шансы в борьбе за привлечение на свою сторону все сильнее поддающихся отчаянию людей, нежели другим буржуазным партиям.

Но и это не все. Надвигавшийся экономический кризис и его политические последствия, с одной стороны, усиливали (и поэтому курс на фашизацию следует рассматривать как признак слабости империалистической буржуазии) тревогу капиталистических магнатов за судьбу эксплуататорского строя вообще, а с другой (и это надо считать ее относительной силой) — давали толчок намерению использовать кризисную ситуацию в экономике для массированного наступления социальной реакции на трудящихся.

Характерным в этом отношении было (ограничимся только одним фактом) образование в 1928 г. состоявшего из 12 ведущих западногерманских предпринимателей тяжелой индустрии органа по руководству деятельностью рурского капитала в области политики, экономической политики и печати. Инициатором его был генеральный директор концерна «Ганиель» Пауль Ройш, который являлся председателем так называемого «Лангнам-ферайна» (объединения по охране совместных хозяйственных интересов в Рейнланде и Вестфалии) и членом президиума Имперского объединения германской индустрии. О том, чего он стремился достигнуть объединением самых могущественных магнатов угля и стали, этот известный монополист без обиняков сказал на заседании указанного органа. «Предприниматели, — заявил он, фальсифицируя основное направление монополистической политики последних лет, — со времени окончания [первой мировой] войны, защищая свои интересы, постоянно находятся почти что в состоянии обороны. Следует изучить вопрос, не стало ли в результате развития событий необходимым изменить прежнюю позицию»34. Аналогичные высказывания Ройша (и других крупных промышленников) можно было бы приводить дюжинами.

И это были отнюдь не пустые слова. Уже осенью 1928 г. данный орган рурских промышленников, который, по определению Тэрнера, играл роль генерального штаба сталепроизводящей индустрии, вместе с Союзом производителей чугуна и стали (председателем его являлся тот же Ройш) перешел в наступление и нанес такой удар по профсоюзам и их тарифной системе, равного которому не было во всей предшествующей истории Веймарской республики. Концерны объявили локаут, выбросив на улицу 213 тыс. рабочих, и в нарушение даже норм буржуазного права добились через правительственные органы такого урегулирования конфликта, которое пошло на пользу предпринимателям.

Немного позже (в мае 1929 г.) Кирдорф, Крупп, Тис-сен, Фёглер, Шахт и другие — словом, те, кто впоследствии извлек для себя наибольшую выгоду из создания «третьего рейха», собрались на совещание, чтобы в связи с новыми переговорами о репарациях договориться между собой насчет средств и путей осуществления еще более жесткого внутриполитического курса 35. Выражая мнение всей буржуазии, вице-канцлер Герман Дитрих еще месяцем раньше (в апреле 1929 г.) призывал создать такое положение, при котором «буржуазия идет к руководству и твердо держит это руководство в своих руках. Настала пора действовать радикально и создать радикальные условия… Надо как следует взять народ в оборот, причем довольно грубо»36.

Эти слова тем более примечательны, что Дитрих был членом Демократической партии. Они показывают, что даже прежде верные республике круги буржуазии все больше склонялись к антипарламентаризму, к политике насилия, т. е. объективно (а порой уже и субъективно) благоприятствовали фашизму. Таким образом, уже в преддверии крупного экономического кризиса начинался ощутимый крен всей крупной буржуазии вправо и намечалась та политическая тенденция, при которой за фашизм стало выступать все большее число монополистов и других предпринимателей, а все буржуазные партии явно брали вправо. Они или начали переходить к сотрудничеству с НСДАП, или же по меньшей мере сами по себе отказывались от всякой мысли об энергичной борьбе с фашистскими конкурентами.

В октябре 1928 г. доверенный человек крайне реакционных предпринимателей тяжелой индустрии и юнкерства Гугенберг был избран председателем Немецкой национальной народной партии. Он резко порвал с ее курсом на поддержку существующего государства и придал ей ярко выраженную антиреспубликанскую ориентацию. Через два месяца последовало изменение и в руководстве партии Центра. Председателем ее стал реакционный прелат Людвиг Каас. Под его воздействием эта массовая католическая партия, которая с 1919 г. в качестве «опоры государства» участвовала во всех правительствах республики, стала постепенно превращаться в главный оплот авторитарно-антипарламентской линии.

Через какой-нибудь год после избрания Кааса курс на сотрудничество с нацистами взяла (правда, к тому времени сильно поредев) и Немецкая народная партия. Председатель ее Штреземан умер, и его место, после некоторого перерыва, занял профашист Эдуард Дингельдей. И наконец, выдававшая себя прежде за один из устоев республики (а теперь постепенно деградировавшая до уровня осколочной) Демократическая партия накануне новых выборов в рейхстаг (1930 г.) объединилась с «Младогерманским орденом», который представлял собой рядившийся в средневековые одежды фашизм милитаристского толка и призывал к крестовому походу против СССР.

Усиливавшемуся крену вправо поддалась (хотя и в иных формах) и Социал-демократическая партия Германии, которая, однако, не желала сдавать свои позиции в государственном аппарате, все более попадавшем в прямую зависимость от монополистического капитала. Во главе коалиционного правительства после выборов в рейхстаг 1928 г. встал социал-демократ Герман Мюллер.

При нем произошел уже упоминавшийся кровавый разгон первомайской демонстрации 1929 г. в Берлине, а также начались новые переговоры по репарационному вопросу («план Юнга»), продолжался подрыв тарифной системы, которую поддерживали профсоюзы, было предпринято новое наступление в области экспорта германской продукции и предоставлены значительные налоговые льготы крупной буржуазии, положено начало программе строительства военно-морского флота (постройка броненосцев). Все это говорило о том, что в области внутренней, внешней, социальной политики и политики вооружения он шел в направлении, предписанном самыми могущественными предпринимательскими организациями.

Однако эта проимпериалистическая позиция возглавляемого социал-демократами общегерманского правительства никоим образом не меняла враждебного отношения крупной буржуазии к социал-демократии. Напротив. С одной стороны, магнаты монополий видели, что правые социал-демократические лидеры, вынужденные считаться со своими сторонниками, могут лишь с осторожностью продвигаться по пути демонтажа парламентаризма, ликвидации социальных завоеваний трудящихся, усиления агрессивности во внешней политике. С другой же, они опасались, что еще более явное сползание правых лидеров СДГ1Г на линию крупного капитала может привести к массовому повороту рабочих, организованных в рядах Социал-демократической партии и профсоюзов, к КПГ, изменить всю ситуацию классовой борьбы в Германии и создать ощутимую угрозу империалистическому господству.

В этой ситуации фашисты добились успехов на следующих выборах в парламентские органы различных уровней. Хотя поначалу успехи эти были ограниченными, они уже сами по себе сигнализировали о надвигающейся опасности. Так, на выборах в ландтаги Саксонии и Мек-ленбург-Щверина в мае и соответственно июне 1929 г. нацисты получили около 5 % голосов. Выборы в октябре того же года в Бадене принесли им 7 %, а общинные выборы в Пруссии (в ноябре) — немного больше. В декабре во время выборов в ландтаг Тюрингии НСДАП добилась даже И %. В 1930 г. эта тенденция, как мы увидим, усилилась.

Руководство традиционно крайне правых партий и объединений (НННП, «Стальной шлем», «Пангерманский союз») летом 1929 г. (после кровавого берлинского Первомая, запрещения Союза красных фронтовиков, усилившегося преследования коммунистической печати и т. и.) сочло, что общая ситуация уже созрела для генерального наступления на республику. Поводом для такого удара они использовали новое урегулирование репарационного вопроса на основе в тот момент еще не подписанного «плана Юнга». Он отражал изменение соотношения сил на международной арене в пользу империалистической Германии (что особенно ясно проявилось в прекращении через несколько лет уплаты ею репараций). Однако формально «план Юнга» все же обязывал Германию выплачивать до 1988 г. ежегодно около 2 млрд, марок.

Хотя выторгованные по «плану Юнга» условия были для Германии гораздо более благоприятными, чем но предыдущему «плану Дауэса», все правые экстремисты, которые теперь демагогически орали уже не просто о «репарациях», а о кабальной «дани», наперебой принялись обвинять республиканское правительство в предательстве «национальных интересов». «В конечном счете, — без околичностей заявил лидер «пангерманцев» Класс, — борьба против «плана взимания дани» должна быть обращена против самой [веймарской] системы. Борьба эта должна не прекращаться до тех пор, пока не будет поражена сама эта система и не исчезнут бесследно люди, ее представляющие»37.

Эта разжигавшаяся при помощи антирепарациопиых и антиверсальских лозунгов борьба против «системы», т. е. против Веймарской республики, была теснейшим образом увязана с идеологической подготовкой войны во имя реванша. Еще в «Майн кампф» Гитлер призывал использовать Версальский мирный договор как «средство подогреть национальные чувства до точки кипения», требовал «вдалбливать каждый в отдельности пункт его в мозги и чувства народа до тех пор, пока… не родится клич: мы снова хотим оружия!».

Игнорировать эффект этого подстрекательства масс к реваншу Гугенберг, Класс и руководитель «Стального шлема» Франц Зельдте не могли, да и не хотели! Прежде всего потому, что часть могущественных промышленных боссов, стоявшая за Гугенбергом, уже сильно связала себя с фашизмом и даже те, кто еще относился к Гитлеру весьма сдержанно (например, бывший рейхсканцлер и генеральный директор крупнейшего германского пароходства Вильгельм Куно38), ставили свое согласие на крупное наступление против республики в зависимость от участия в нем НСДАП.

Вот почему вся эта реакционная фронда впервые выступила вместе с фашистской партией. 9 июля 1929 г. Гугенберг, Класс, Зельдте и Гитлер образовали «Имперский комитет за народный опрос» с целью добиться принятия закона против «плана Юнга». Этот закон они демагогически назвали «законом свободы».

Тем самым выдрессированная на шумной скандальной пропаганде нацистская партия, в распоряжение которой вдруг были предоставлены все средства массовой информации, принадлежавшие ее более утвердившимся в политической жизни союзникам, получила неповторимый шанс доказать, что в области мобилизации масс она превосходит все остальные силы праворадикального лагеря.

К тому же нацизм мог таким образом избавиться от отталкивающего реакционеров запаха «революционариз-ма». Ведь привыкшие подчиняться старым властям благонамеренные бюргеры (столь же мало знавшие о связях Гитлера с крупным капиталом, как и «маленькие нацисты») до сих пор считали НСДАП сбродом хулиганов, стоящих по ту сторону законности, государственной и партийной политики. Теперь же верные кайзеру «патриотические» политики публично свидетельствовали: нацизм вполне пригоден для коалиции с ним. В перспективе это значило: он пригоден и для создания правительства.

Руководство фашистской партии знало, как воспользоваться этим повышением курса своих акций, и предоставившегося шанса не упустило.