Плебисцит против «плана Юнга» оказался «ударом хлыста по воде». Вопреки надеждам Гугенберга, Зельдте, Класса и Гитлера призыву к низвержению республики последовало не так уж много людей. В ходе предусмотренного конституцией предварительного народного опроса в ноябре 1929 г. число избирателей, высказавшихся за «закон свободы», всего на 0,02 % превысило их количество, необходимое для проведения плебисцита. Само народное голосование, состоявшееся месяц спустя, принесло лишь 5,8 млн. голосов «за» — на целый миллион меньше, чем получили на выборах в рейхстаг в 1928 г. выступавшие за законопроект правые партии.

Несмотря на это, нацисты считали референдум своим полным успехом. Ведь во время истерической кампании против нового урегулирования репарационного вопроса они, выступая самыми последовательными поборниками антиреспубликанского курса, смогли благодаря этому подготовить свое внедрение в традиционно идущие за правыми массы избирателей, а оно в ближайшем будущем сулило принести желанные плоды. Поскольку их партнеры по антиюнговскому движению были тысячами нитей связаны с существующим государством, нацистам не стоило никакого труда изображать немецких националистов и членов «Стального шлема» «реакционерами», которые держат нос по ветру и только тогда затрубили в антирес-публиканский рог, когда нацистское движение уже начало валить парламентаризм с ног.

К примеру, нацисты широко использовали то, что реакционный союз солдат-фронтовиков «Стальной шлем», почетным председателем которого был рейхспрезидент Гинденбург, нападая на «веймарскую систему», щадил этого высшего представителя республики и добился смягчения первоначального текста «закона свободы», где наряду с министрами в «национальном предательстве» обвинялся и сам глава государства — ему тоже грозили каторжной тюрьмой. Демонстративно отмежевываясь от такой «непоследовательности», нацисты на своих сборищах заявляли: «Народ… ныне вынужден оплачивать своих собственных рабовладельцев, именующих себя «герр рейхс президент» и «герр рейхсканцлер»» '.

Равным образом нацисты постоянно напоминали в завуалированной форме, что немецкие националисты, которые теперь двинулись в поход против республики, сами нередко заседают в республиканском правительстве и участвуют в определении его политики, а потому должны быть отстранены от власти. Когда вскоре после референдума один из немецких националистов, крупный аграрий Мартин Шиле, стал министром во вновь образованном имперском правительстве, нацисты стали орать: «Вот видите, эти тайные советники и помещики-аристократы из рядов традиционных правых партий только и делают, что гоняются за высокими постами!» У них же самих, без устали трубили нацисты, ничего общего с «системой» и ее носителями нет и быть не может. Они, как выразился один нацистский оратор, после своей победы «не станут дружелюбно и вежливенько похлопывать министров по плечу и просить их освободить кресло. Нет, они просто дадут им коленкой под зад, вышвырнут вон и посадят за решетку; законом тогда станет око за око, зуб за зуб»2.

Даже эти немногие примеры говорят о том, что не отличавшаяся щепетильностью нацистская пропаганда стремилась любой ценой привлечь к себе всеобщее внимание и создать впечатление, будто на политическую арену выступило движение, которое безоговорочно направлено против любой половинчатости и в противоположность склонным к соглашательству парламентарным партиям полно решимости осуществить все провозглашенные этим движением цели. Для грубиянской и в то же время рассчитанной на внешний эффект фашистской пропаганды была характерна та имитация своего морального превосходства, с какой она обращалась к «человеку с улицы». Скажем, на плакатах, напечатанных жирным шрифтом, она называла его «жалким, позабывшим свой долг простофилей», который вполне заслужил это прозвище, ибо думает только об убогих рождественских подарках своим детям, закрывая глаза на то, что «план Юнга» готовит им участь «рабов-данников» держав-победительниц на целые десятилетия3.

Своей крикливостью фашисты, агитируя против «плана Юнга», оставляли далеко позади все остальные правые силы, а потому зачастую даже давние приверженцы старых реакционных партий начинали считать, что НСДЛП и впрямь единственно активная и дееспособная сила в праворадикальном лагере и ее стоит поддерживать.

Это мнение разделялось и теми владельцами концернов, которые знали, как финансировался референдум; благодаря их пожертвованиям в антиюнговский фонд нацистская партия (получившая всего одну пятую этих сумм) привела в движение гораздо больше своих сторонников, чем немецкие националисты, «Стальной шлем» и «пангерманцы», вместе взятые, — на остальные четыре пятых. При этом положительные суждения о массово-политической действенности НСДАП усиливались начавшимся (заранее рассчитанным нацистами как побочный результат их пропаганды насильственных действий) разбродом внутри Немецкой национальной народной партии — из нее целыми группами стали выходить менее воинственно настроенные руководящие функционеры.

В сознании же общественности «закон свободы» связывался исключительно с гитлеровским фашизмом. В результате у широких кругов складывалось впечатление, будто более пяти миллионов голосов «за», поданных за него на плебисците, — это по существу признание совсем недавно еще осмеивавшейся как осколочная группа нацистской партии, которая теперь гигантскими шагами устремилась вперед.

Этот массово-психологический успех фашистов имел тем большее значение, поскольку общая экономическая ситуация в конце 20-х годов резко ухудшилась. За несколько недель до народного опроса, в «черную пятницу» (25 октября 1929 г.), крах на Нью-Йоркской бирже, подобно удару литавр, возвестил начало уже предвещавшегося многими симптомами мирового экономического кризиса. Он с необычной и возрастающей остротой охватывал весь капиталистический мир, особенно жестоко сказавшись на Германии, ибо она была экономически тесно связана с его эпицентром — Соединенными Штатами Америки.

Объем германского промышленного производства уже в 1930 г. сократился по сравнению с предыдущим годом на 13 % и составлял в 1931 г. всего 70 % от уровня 1929 г., а в 1932 г. даже и того менее — лишь 58 %. Число офици ально зарегистрированных безработных подскочило с 1,9 млн. человек в 1929 г. до 3 млн. в 1930 г. и в начале 1932 г. достигло высшей точки — более 6 млн. человек; к ним следовало прибавить еще минимум 2 млн. не зарегистрированных на биржах труда. Частично безработных, т. е. занятых неполный рабочий день, насчитывалось около 3 млн. Однако и заработка полностью занятых не хватало даже для удовлетворения самых элементарных жизненных потребностей.

Опиравшийся на многолетние традиции пролетарского движения, промышленный рабочий класс, несмотря на оппортунистическое поведение социал-демократических лидеров, в основной своей массе оставался классово сознательным. Его передовые силы все теснее сплачивались вокруг Коммунистической партии Германии (КПГ), закономерно считая кризис уродливым порождением капиталистической системы. Опустошительный ход развития все более укреплял в нем убеждение в необходимости ликвидации этой системы. Основная масса рабочего класса сохраняла, таким образом, иммунитет против примитивной нацистской пропаганды, объяснявшей кризис антигерманским заговором заграницы и «негерманским» курсом республиканских политиков. Это недвусмысленно показали результаты состоявшихся в 1930 и 1932 гг. трех выборов в рейхстаг: доля голосов, полученных на них обеими рабочими партиями (СДПГ и КПГ), составляла 13,2 млн. Тщетны были усилия фашистов привлечь на свою сторону рабочие массы, о чем еще будет сказано дальше.

Поскольку НСДАП, маскировавшаяся под «рабочую» партию, рекламировала себя предпринимателям как единственную политическую силу, способную отвлечь «работающих по найму» от классовой борьбы, она именно в момент обострения кризиса делала все, дабы внедриться в рабочий класс. И все же созданная в 1929 г. для борьбы против «марксизма на предприятиях», т. е. прежде всего против профсоюзов, «Национал-социалистская организация производственных ячеек» (НСОГ1Я) после двух кризисных лет (до весны 1931 г., когда за нацистскую партию уже голосовало более 6 млн. избирателей) насчитывала всего-навсего 4131 члена4.

Чтобы сгладить впечатление от этого провала, нацистское руководство в сентябре 1931 г. предприняло энергичную акцию «Проникнуть на предприятия». И она тоже позорно провалилась. Несмотря на пустые фразы о «чести» и «Иране» германского рабочего, НСОПЯ не удалось скрыть от сколько-нибудь значительной части тружеников предприятий свой подлинный характер — вспомогательного отряда предпринимателей. Так, на последних в Веймарской республике выборах производственных советов (фабзавкомов) в 1931 г. нацисты получили всего 0,5 % голосов, между тем как свободные профсоюзы обеспечили за собой 83,6 % производственных представительств. Кандидаты «Единого красного списка», в который входили в первую очередь исключенные реформистскими профбоссами революционные рабочие, несмотря на крайне тяжелые условия (увольнение коммунистов с предприятий, дискриминация активистов Революционной профсоюзной оппозиции и т. п.), составили 3,4 % членов производственных советов.

По собственным данным фашистов, число членов НСОПЯ будто бы к концу 1932 г. достигло 300 тыс., но при атом основную часть их составляли не рабочие, а служащие.

Вплоть до своего прихода к власти нацисты так и не сумели добиться серьезного влияния на рабочий класс. Об этом говорят и такие цифры. В 1932 г. на 100 избирателей, голосовавших на выборах в рейхстаг за рабочие партии, приходился 31 член свободных профсоюзов (31,2 млн.: 4,1 млн.), на 100 избирателей Немецкой национальной народной партии и католических партий — 8 членов христианских профсоюзов (9,0 млн.:0,7 млн.), а па 100 избирателей НСДАП — всего немногим более 2 членов ее профсоюзной организации (13,7 млн.: 0,3 млн.).

Устойчивый блок избирателей обеих рабочих партий насчитывал тогда 13,2 млн.'человек, причем соотношение между числом голосов, поданных за СДПГ и КПГ в годы борьбы против фашистской опасности, изменилось с 65:35 (1930 г.) до 55:45 (1932 г.), что говорило о росте сознательности рабочего класса. Выразившееся в этих цифрах усиление авторитета КПГ в большой степени объяснялось тем, что коммунисты сразу же после осознания роста фашистской опасности со всей энергией повели борьбу с нацизмом во имя коренных интересов пролетариата как «составную часть борьбы против капитализма» Они делали это в противоположность верхушке социал-демократии, которая недооценивала усиление фашистского движения, считая его обусловленным конъюнктурой временным поворотом мелкой буржуазии к «бессмысленным идеям»; она даже легкомысленно говорила о качнувшемся вправо маятнике, который, мол, сам собой потом качнется влево.

КПГ, считавшая нацистскую партию «особенно опасным инструментом наиболее агрессивных и реакционных сил финансового капитала»8, внесла ясность в вопрос о функции фашизма в классовой борьбе. Тем самым она дала единственно возможную путеводную нить, служившую ориентиром все большему числу рабочих, для которых борьба против фашизма все сильнее превращалась в борьбу за элементарнейшие основы партии, за дальнейшее существование пролетарских организаций.

Именно тогда, когда только начали вздыматься волны фашистской пропаганды и фашистского террора в связи с народным опросом против «плана Юнга», руководство КПГ выступило с боевой антифашистской программой, содержавшей ответ иа основные вопросы. В октябре 1929 г. пленум ЦК КПГ обратил внимание на зарождение новой опасности, заявив, что отпор гитлеровскому фашизму и его разгром являются первоочередной задачей рабочего движения. «Наглые атаки фашизма, — указывал Эрнст Тельман, — слабости и потеря темпа, которые допустила наша организация отчасти в борьбе против национал-социалистов и других террористических организаций, обязывают нас выдвинуть на первый план в гораздо большей мере, чем до сих пор, революционную борьбу против фашизма»'.

В недавно опубликованной и переведенной на русский язык научной биографии Председателя КПГ об этом времени говорится, что глубокая тревога наполняла Эрнста Тельмана в связи с продвижением реакции. Потому и говорил он с таким нажимом о «потере темпа», поэтому в данной связи речь его обретала все большую остроту: «Мы атакуем, мы наступаем против фашизма. Мы должны победить и искоренить его, применяя все, в том числе и крайние методы борьбы». При этом он энергично предостерегал: не давать спровоцировать себя на террористические акции. «Борьба против фашизма является проблемой масс, — подчеркивал Эрнст Тельман, — и террор национал-социалистов мы должны подавить, применив революционное насилие со стороны самих масс»8. Своевременное предупреждение Эрнста Тельмана относительно продвигающегося вперед фашизма помогло партии более эффективно бороться против атак самых реакционных групп германского монополистического капитала.

В анализе фашистского продвижения Эрнст Тельман опирался на оценку, данную им семью месяцами ранее, на мартовском (1929 г.) пленуме ЦК КПГ, в связи с обозначившимся поворотом всех буржуазных партий вправо. Он говорил тогда, что переход к фашистской диктатуре происходит отнюдь не «внезапно» и потому недостаточно ориентироваться только на срыв самого фашистского переворота — надо противодействовать уже самим зачаткам фашизма9. Поэтому следовало не допустить хотя бы даже частичного проникновения фашизма в рабочий класс, что Клара Цеткин в 1932 г. на основе тогдашних симптомов считала возможным. С другой стороны, КПГ выступала против политики социал-демократического руководства, объективно оказывавшей пособничество фашизму. Она стремилась убедить в необходимости единства действий с коммунистами находившиеся под социал-демократическим влиянием массы, без вовлечения которых в боевой антифашистский фронт о решающем успехе не могло быть и речи.

В соответствии с этим КПГ в своих лозунгах и прокламациях подчеркивала враждебность гитлеровско-фашистской «рабочей» партии рабочему классу и призывала вести антифашистскую борьбу как борьбу пролетарских масс во всех сферах классовых столкновений. «Борьба против фашизма… — говорилось в резолюции Политбюро ЦК КПГ, — должна быть тесно связана со всеми повседневными боями рабочего класса против предпринимательства, с экономическими боями рабочих на предприятиях за более высокую заработную плату, за 7-часовой рабочий день, против капиталистической рационализации и с самой решительной борьбой трех миллионов безработных за хлеб и работу. В своем стремлении внедриться в ряды рабочего класса и создать контрреволюционные ячейки в цитаделях революционного движения фашизм пытается по прямому заданию предпринимателей расколоть ряды рабочего класса и разложить его… Поэтому наша партия считает создание пролетарского единого фронта снизу, объединение всего рабочего класса в борьбе против буржуазии и ее агентов основой своей борьбы против фашизма»lü.

Понятие «единый фронт снизу» дает представление о крайней сложности тогдашней борьбы за единство действий рабочего класса. Как пишет Эрих Хонеккер в своей книге «Из моей жизни», усилия коммунистов «наталкивались на противодействие ослепленных антикоммунизмом влиятельных лидеров социал-демократии и профсоюзов»11. Ведь эти лидеры не отделяли себя от борьбы буржуазного государства против революционного движения. Они не только непримиримо выступали против всех коммунистических акций с целью защиты буржуазно-демократических прав и свобод и отпора реакционным социальным мерам, но и категорически отказывались рука об руку с КПГ бороться против фашизма.

Такая позиция стимулировала настроения, что, мол, единый фронт может и должен быть создан только «снизу», т. е. против воли и вопреки сопротивлению антикоммунистических лидеров СДПГ и профсоюзов. Поэтому понятие «единый фронт снизу» может противопоставляться понятию «единый фронт сверху» лишь как ложная альтернатива и только с неисторичной и далекой от реальности точки зрения12. Именно выраженное в стремлении к единству действий осознание того, что отпор становящемуся главной опасностью фашизму требует сплочения всех противников нацизма, побуждало коммунистов все сильнее выступать за совместные действия с социал-демократическими организациями, включая и их оппортунистических руководителей, которых надо было заставить признать концепцию единства.

КПГ отчетливо сознавала эту чрезвычайно трудную, но становившуюся все более неотложной в тех условиях классовой борьбы задачу — разъяснительной работой побудить все еще тесно связанных со своей партией (и, следовательно, с недоверием относившихся к коммунистам и их аргументам) социал-демократов оказать давление на собственных руководителей. Вехой на пути решения этой задачи стало опубликование Коммунистической партией Германии 24 августа 1930 г. ее Программного заявления о национальном и социальном освобождении немецкого народа13.

«Фашисты (национал-социалисты), — говорилось в этом основополагающем документе, — утверждают, что они — «национальная», «социалистическая» и «рабочая» партия. На это мы отвечаем, что они — враждебная народу и рабочим, антисоциалистическая партия крайней реакции, эксплуатации и порабощения трудящихся. Это партия, стремящаяся отнять у трудящихся все, что у них еще не смогли отнять даже буржуазные и социал-демократические правительства. Это партия разбойничьей, фашистской диктатуры, партия возрождения режима юнкеров и офицерства, партия возвращения многочисленным германским князьям их «сословных» прав, а офицерам и сановникам — их чинов и прежних должностей».

Этим Программным заявлением, отражавшим тогдашний уровень понимания немецкими коммунистами процесса фашизации и самой сущности фашизма, КПГ одновременно, впервые со времени нового рывка фашизма на политическую арену, обращалась ко все более попадавшим в фашистскую ловушку трудовым средним слоям. Она исходила из того, что большинство представителей этих слоев не понимают идей классовой борьбы и подвержены националистическим в основе своей настроениям, а потому им следует на конкретных примерах показывать, как гитлеровский фашизм попирает национальные интересы немецкого народа. Но преодолеть привитые этим слоям ан-тикоммунистические предрассудки и соответствующие методы рассмотрения фактов, которые были присущи их складу мышления, оказалось делом чрезвычайно трудным.

Процесс политического развития масс показал: непролетарские массы слабо реагировали на обличение нацистов как политических шулеров, которые, как говорилось в Программном заявлении, лишь создают видимость, будто борются против «плана Юнга», только утверждают, что они против Версальского договора, а фактически «продают трудящиеся массы Германии… версальским державам-победительницам».

Только в ходе последующих классовых схваток, в которых нацисты все более разоблачали себя как откровенные поджигатели войны, коммунисты научились эффективно применять такие аргументы, которые скорее могли подействовать на обрабатываемые в националистическом духе слои населения. Прежде всего это было предупреждение: гитлеровский фашизм не приведет, как он обещает, Германию к славе и величию; наоборот, он ввергнет весь немецкий народ в ад мировой войны, а отечество — в море крови и слез, превратит его в руины и пепел.

Хотя мысль эта и прозвучала в Программе национального и социального освобождения, но лишь позднее коммунисты отчетливо показали, какие последствия принесет самому немецкому народу фашистская война. Так, Эдвин Гёрнле, опираясь на этот программный документ КПГ, в начале 1932 г. настойчиво предостерегал немецких крестьян: «Поскольку ни один народ во всем мире, а тем более свободные рабочие и крестьяне Советского Союза, не позволит силой отнять у себя свою землю, аграрная программа нацистов, которая внутри страны направлена на кабалу, принесет с собой все ужасы новой мировой войны» 14.

Коммунисты сознавали: для пресечения нацистскою влияния на массы недостаточно мобилизовать на борьбу против капиталистов и их политических представителей лишь рабочий класс — необходимо давать отпор проникновению нацистской идеологии и в средние слои. Последующие годы экономического кризиса со всей суровостью подтвердили это.

В период относительно спокойного экономического развития представители средних слоев в основной своей массе оставались политически индифферентными, в лучшем случае иногда отдавали свои голоса предававшимся ностальгии по «добрым старым временам» консервативным партиям. Но как только их материальное положение резко ухудшилось, они стали уповать на какую-то иррациональную панацею от всех бед. В противоположность классово сознательным рабочим большинство их не осознавало взаимосвязи между капитализмом и кризисом, а поскольку они подвергались манипуляциям реакционного аппарата, то внезапно наступившую нужду и бесперспективность объясняли себе отсутствием «строгой и справедливой» власти, банкротством республики, неспособностью парламентских партий (в первую очередь Социал-демократической, проклинаемой как «марксистская»), Либо они искали причины упадка в «стремлении к уничтожению» Германии «заклятым ее врагом» Францией, в кознях «коварного Альбиона», в зловещих замыслах «мирового большевизма», в «происках еврейства» и тому подобных химерах. Отсюда проистекали смешанная со смутными чаяниями ярость против всего окружающего мира, надежды на умозрительный и все же сохраняющий традиционные ценности переворот. Все это с успехом использовала нацистская демагогия.

В том-то и состояла исключительная опасность: экономический кризис совпадал со ставшим явно заметным во время антиюнговской кампании повышением акций НСДАП. Именно в тот момент, когда капиталистический порядок в силу внутренне присущих ему противоречий заколебался и у политически сознательной части эксплуатируемых и бесправных стала расти воля к беспощадной борьбе с этим обанкротившимся порядком, другая часть широких масс — а она насчитывала в Германии около 15 млн. человек! — оказалась весьма подверженной для использования в целях монополистического капитала.

К началу экономического кризиса программа монополистической буржуазии по его преодолению, несмотря на множество противоречивых интересов различных ее групп, в своих основных чертах была уже определена. Да, капиталисты заблаговременно подготовились к экономическим и политическим потрясениям, поскольку видели в них благоприятный повод начать давно задуманное широкомасштабное наступление на социальные и демократические права трудящихся, а также приступить к подготовке ревизии итогов первой мировой войны. Например, Тиссен еще в мае 1929 г. на совещании рурских промышленников в крупповском дворце «Вилла Хюгель» откровенно заявил: «Кризис — вот что мне сейчас нужно! Только тогда можно сразу разделаться с вопросами заработной платы и репараций» 15.

Не удивительно, что президиум Имперского союза германской промышленности всего через шесть недель после «черной пятницы» выступил с программным документом, имевшим демагогический заголовок «Подъем или упадок?», который вполне мог быть позаимствован из арсенала нацистской пропаганды. В нем осторожно формулировались все главные цели крупного капитала на последующие три-четыре года.

В этой памятной записке16 верхушечный орган крупного капитала требовал обеспечить предпринимателям «соответствующую прибыль», т. е. максимальный доход, освободить хозяйство от «непродуктивных расходов» (на социальные нужды трудящихся) и «оградить» его от государственного вмешательства (т. е. от трудового законодательства, тарифных договоров и т. п.). Далее выдвигались требования снижения или отмены налога на капитал при дальнейшем расширении и повышении налогов, затрагивающих широкие массы; неограниченного права на создание монополистических объединений; устранения всех препятствий для диктата цен и заработной платы и тому подобные меры. В политической области промышленники требовали «самоограничения» (т. е. максимального устранения) парламента и предоставления правительству бесконтрольных полномочий исполнительной власти.

За этими требованиями, которые уже через несколько дней были дополнены рекомендацией издавать чрезвычайные правительственные декреты (распоряжения), последовали дела. Всего через три недели после опубликования памятной записки тесно связанный с кружными банками президент Рейхсбанка Яльмар Шахт заставил уйти в отставку министра финансов социал-демократа Рудольфа Гильфердинга, несмотря на то что тот сумел провести несколько выгодных монополиям налоговых законов. Однако владельцы концернов посчитали это недостаточным. Его преемник Пауль Мольденхауэр из партии крупных промышленников — Немецкой народной партии через три месяца, когда встал вопрос об определении доли предпринимателей в финансировании страхования по безработице, обеспечил падение коалиционного кабинета правого социал-демократа Германа Мюллера.

Занявший пост рейхсканцлера представитель партии Центра Генрих Брюнинг, назначение которого было при помощи различных интриг подготовлено и командованием рейхсвера, вступил в свою должность с явным намерением поставить себя над рейхстагом. Он положил начало периоду так называемых президиальных кабинетов: теперь правительство вопреки смыслу и букве республиканской конституции уже не нуждалось в доверии парламента, а опиралось на авторитет рейхспрезидента, а говоря конкретно, на толкование прерогатив власти бывшим кайзеровским генерал-фельдмаршалом Гинденбургом.

Полтора года спустя выражавшая взгляды крупного капитала «Дойче альгемайне цайтунг», ретроспективно оценивая деятельность Брюнинга, писала: она означала «предвестие национальной диктатуры» и «приучила народ к диктатуре» 17. Еще откровеннее выразился тогда же один из представителей крупных банков в письме главному редактору той же газеты: «Мы уже два года были едины во мнении, что задача правительства Брюнинга — привлечь правых к ответственному участию в правительстве и что особенно необходимо будет использовать для осуществления государственной власти национал-социалистское движение»18.

Брюнинг втайне преследовал цель восстановить монархию Гогенцоллернов. Однако об этом стало известно лишь 40 лет спустя из мемуаров самого экс-канцлера, которые он предусмотрительно завещал опубликовать только после его смерти. Но уже и тогда он не делал секрета из того, что стремится к ликвидации парламентских завоеваний и пересмотру итогов мировой войны. Действуя в интересах монополистического капитала, он считал, что сможет достигнуть этих целей на волне мирового экономического кризиса. «Эту болезнь, — писал он в воспоминаниях, — мы могли превратить в наше оружие»19. И далее: следует превентивно «вооружить Германию так, чтобы она смогла выдержать любое давление извне и к тому же оказалась в состоянии со своей стороны в любой момент использовать мировой кризис для оказания при его помощи своего давления на все остальные державы»20.

За этими слегка завуалированными, однако недвусмысленными высказываниями скрывалась агрессивная цель, представлявшая этап на пролагаемом нацистами пути к мировому господству. Поэтому вполне логично, что Брюнинг (несмотря на свой иезуитский образ мыслей, не совпадавший по форме с разбойничьими методами нацистов, и на все свое презрение к базарному выскочке Гитлеру) вскоре предложил нацистскому главарю начать игру краплеными картами как в области внутренней, так и внешней политики.

Поскольку нацисты постоянно метали громы и молнии против Центра как «партии [веймарской] системы» и потому не могли безоговорочно поддержать рейхсканцлера, Брюнинг во время одной беседы предложил Гитлеру для начала путем «более резкой внешнеполитической оппозиции со стороны НСДАП» содействовать давлению на державы-победительницы. Во второй фазе своей политики, которая должна была включать «реформу конституции» (а говоря яснее, уничтожение республики), он, по его уверению, хотел «идти вместе» с правыми, т. е. в первую очередь с нацистами21. Позже, уже к_ концу своего канцлерства, Брюнинг уточнил эту мысль: добившись ощутимых внешнеполитических успехов (т. е. отмены ограничений вооружения Германии), он будет готов уйти в отставку и передать власть Гугенбергу пли Гитлеру22.

Однако Гитлер нс посчитал нужным пойти на предложение клерикального канцлера: это ослабило бы притягательность нацистской пропаганды, провозглашавшей «всё или ничего». Поскольку курс Брюнинга на «приучение к диктатуре» так или иначе благоприятствовал фашизму, НСДАП могла без всякого риска для себя демонстрировать бескомпромиссную враждебность к «канцлеру системы» и изображать себя смертельным политическим врагом Брюнинга. Разыгрывая эту роль, она вместе с большинством партий рейхстага проголосовала против правительства, когда СДПГ, желавшая сохранить свой авторитет в глазах избирателей, 18 июля 1930 г. внесла предложение об отмене первого чрезвычайного распоряжения канцлера Брюнинга о повышении налогов, затрагивавшего широкие массы населения, и о сокращении пособий безработным.

Однако канцлер Центра своим чрезвычайным распоряжением преследовал и цель поставить рейхстаг на место. Потому он, не долго думая, сразу же после голосования, означавшего его поражение, распустил непослушный парламент, хотя приходилось считаться с тем, что в следующем составе рейхстага нацисты значительно усилят свои позиции.

Новые выборы, назначенные на 14 сентября, были нацистам на руку. Акции их в результате антиюнговской кампании поднялись, и это было еще свежо в памяти тех слоев населения, к которым они апеллировали. Экономический кризис свирепствовал уже достаточно долго, и средние слои дрожали за свое существование, а потому были особенно восприимчивы к нацистской социальной демагогии.

Нацисты ринулись в предвыборную борьбу с оголтелым оптимизмом и с невиданным на парламентских выборах финансовым размахом: щедрость их кредиторов явно возросла. Они провели 34 тыс. предвыборных митингов, на которых выступило от 2 до 3 тыс. демагогов, хорошо натасканных в нацистских пропагандистских заведениях. Тысяча из них была специально подготовлена для выборов.

По инициативе ставшего имперским руководителем пропаганды НСДАП Геббельса, который дебютировал теперь в качестве специалиста по оболваниванию масс, в ходе избирательной кампании впервые была использована самая новая по тем временам техника — только что появившиеся микрофоны и громкоговорители, а также вербовочные кинофильмы и граммофонные пластинки с речами Гитлера и Геббельса. Была пущена в ход и новая агитационная стратегия — объектом предвыборной агитации становились целые города и округа. Одновременно с приездом нацистской верхушки туда прибывали из других мест колонны штурмовиков, которые срывали акция протеста пролетарских организаций и запугивали инакомыслящих. Непрерывно устраивались шумные сборища, всевозможные освящения знамен, факельные шествия, парады, спортивные праздники, торжественные церемонии, концерты на площадях и тому подобные зрелища. Такие вербовочные мероприятия продолжались, как правило, 7 — 10 дней. Гитлер метался на своем «хорьхе» из города в город, выступая по нескольку раз в день. Города и села напоминали в это время море знамен со свастикой и нацистских плакатов, в потоке которых тонули пропагандистские потуги других буржуазных партий.

Новая вербовочная стратегия применялась прежде всего в деревне, где фашисты с конца 1929 — начала 1930 г. исключительно интенсивно добивались привлечения крестьян на свою сторону. Еще всего два-три года назад индифферентное или консервативно настроенное крестьянство и слыхом не слыхало о фашизме. Там, где появлялись его эмиссары, их воспринимали как назойливых горожан и проповедников отвергаемого, если не сказать ненавидимого, крестьянами «социализма».

Однако примерно с 1928 г., когда стал свирепствовать аграрный кризис, предшествовавший общему экономическому кризису, положение изменилось. Поскольку стихийные действия крестьян и сельскохозяйственных рабочих в районах бедствия наталкивались на резкое противодействие со стороны помещичьей партии немецких националистов и возглавлявшихся юнкерством аграрных организаций, значительная часть сельского населения стала прислушиваться к фашистам, ведь те вовсю горланили о терпящих нужду «народных кормильцах», которых, мол, разорили «городские евреи». Как и повсюду, нацисты и в деревне не знали удержу в своих демагогических обещаниях и зазываниях. Когда 1 июня 1930 г., еще до начала предвыборной кампании, Гитлер назначил своего уполномоченного по «руководству» крестьянством, он предоставил ему полную «свободу рук»23.

Руководитель созданного таким образом «аграрно-политического аппарата» НСДАП Вальтер Дарре в книге «Крестьянство как жизненный источник нордический расы» показал себя умелым демагогом. Буржуазный инстинкт собственника, обскурантистский расовый фанатизм и жажда захватов сочетались у него с приспособленным к крестьянскому восприятию культом «новой аристократии крови и земли» (такой заголовок имела его следующая книга).

Провозглашенная им программа включала усиление кулачества при помощи создания так называемых образцовых крестьянских дворов, а также планомерное заселение подлежавших завоеванию земель на Востоке. Программа была призвана внушить сельскому населению чувство «расового превосходства», она рисовала каждому крестьянину перспективу неограниченной возможности эксплуатации дешевых «восточных рабочих». Обещая крестьянам всевозможные блага и натравливая их на «урбанизировавшееся» республиканское правительство, нацисты одновременно давали городскому населению, крупным помещикам или предпринимателям совершенно противоположные, взаимоисключающие обещания.

Чтобы выдержать избирательную кампанию 1930 г., которую они вели с крайним напряжением сил, нацисты нуждались во все больших денежных средствах. Однако приток их постоянно оказывался под угрозой, поскольку у финансировавших фашизм кругов вновь усилились сомнения, как бы столь активная демагогическая псевдосо-циалистическая пропаганда не привела к антикапита-листическим выступлениям масс. Ведь в конце концов «властелины угля и железа», как их саркастически называл антимилитаристский публицист Карл фон Осецкий, вовсе не собирались «давать свои милые денежки партии, цель которой — отнять у них собственность и во славу тевтонских богов повесить их на ближайшем фонаре». Надо, однако, заметить, что Осецкий — и это было типично в те годы для большинства активных антифашистов — тоже недооценивал фашизм. И хотя он метко охарактеризовал Гитлера как «креатуру индустрии», но поддался той же роковой ошибке, называя нацизм преходящей «шумихой» и отказывая ему в каком-либо будущем: мбл, от него не останется ничего, кроме «несколько комичной догмы о миссии Адольфа Гитлера»24.

Между тем эта не только комичная, но и лишенная всякого здравого смысла догма привела в Германии в движение миллионы людей и тем самым обрела большую историческую действенность. Не в последнюю очередь именно она помогла фашистской руководящей верхушке давать крупному капиталу все новые доказательства своей способности держать в узде перехлестывавших в псевдо-социалистических фантазиях рядовых функционеров и членов НСДАП, не подрывая при этом массовой базы нацистского движения.

Благоприятный случай доказать это представился незадолго до начала кампании по выборам в рейхстаг, когда давно назревавшее соперничество внутри фашистской руководящей клики выплеснулось наружу. В апреле 1930 г. партийная верхушка НСДАП грубо вмешалась в изобиловавшую интригами конкурентную борьбу между издательством братьев Штрассер и геббельсовским «Ангри-фом». Дело в том, что штрассеровское издательство, специфической чертой которого являлась спекуляция на псевдосоциалистической фразеологии, не столь безудержно раболепствовало перед Гитлером, как газета «Ангриф», да к тому же соперничало с официозным мюнхенским издательством НСДАП.

Отто Штрассер (и не только он) в дальнейшем пытался изобразить эту борьбу за власть внутри НСДАП как борьбу якобы «революционной», т. е. придерживавшейся на словах «социалистических» лозунгов, части нацистов против «превратившейся в министерскую бюрократию» партийной верхушки, группировавшейся вокруг Гитлера. Штрассер-младший сообщает в мемуарах, что он к его брат Грегор 21 и 22 мая были вызваны Гитлером в берлинский отель «Сан-Суси» и там в присутствии Аманна и Гесса получили от «фюрера» нагоняй за их, пусть и чисто показные, нападки на монополистов и требования осуществления в будущем мер по существу государственно-монополистического характера. К их высказываниям Гитлер отнесся с презрением и насмешкой. На прямой вопрос, останутся ли, к примеру, предприятия Круппа после взятия власти фашистами в частной собственности, Гитлер в ярости выкрикнул: «Ясное дело, да! Я не настолько спятил с ума, чтобы погубить германскую крупную промышленность!»25

Так это было или иначе, несомненным и решающим является одно: разногласия между братьями Штрассер и Гитлером рассматривались тогда как политическая борьба двух направлений в германском фашизме. На стороне Гитлера было преимущество его раздутого культа, которого не имелось у его соперников и который они не могли себе быстро создать. Привлечь же на свою сторону классово сознательных рабочих, на что рассчитывал фашистский лагерь Отто III трассера, не удалось, поскольку они не видели существенной разницы между обеими разновидностями нацизма. Оказавшись без последователей, Отто Штрассер сразу потерял свое значение для тех крупных промышленников, которые ранее оказывали ему финансовую поддержку, поскольку они вовсе не желали поощрять какие-либо «социалистические» тенденции в НСДАП, а преследовали собственные конкурентные цели.

После словесной перепалки в отеле «Сан-Суси» Гитлер и Отто Штрассер расстались врагами, и последний стал лихорадочно создавать внутрипартийную оппозицию, чтобы противостоять «фюреру». Он рассчитывал на недовольных «партайгеноссен» с их путаными «социалистическими» взглядами, на не имеющих постоянных занятий членов «боевых групп», недовольных помпезной личной жизнью Гитлера (как раз стало известно, что он купил себе новый «мерседес» за 20 тыс. марок), на среднее звено командиров СА, которые тоже хотели оказаться в списках для выборов в рейхстаг (а значит, получать деньги на представительство и бесплатный проезд в вагонах 1-го класса) и которых обходили более высокопоставленные «штатские» функционеры, а также на прочие разнородные группы.

Гитлер же бросил на весы весь свой авторитет главы партийного аппарата. Он провозгласил «беспощадную чистку» НСДАП от всех, как он выразился в директиве Геббельсу, безродных литераторов, хаотически мыслящих «леваков», глупцов-доктринеров, политических бродяг и профессиональных пораженцев, не желающих подчиняться дисциплине. Отто Штрассер потерпел сокрушительное поражение. Ему пришлось выйти из партии. Как и следовало ожидать, созданное им в начале июля 1930 г. «Боевое содружество революционных национал-социалистов» (позже оно стало импозантно называться «Черным фронтом») так и осталось незначительным явлением на периферии политической сцены.

Подавляющая победа нацистского главаря над своим дотоле считавшимся наиболее влиятельным, располагавшим печатными органами, но чересчур много болтавшим о «социализме» сообщником, который теперь выбыл из игры, была щедро вознаграждена закулисными покровителями фашизма. Красноречивый факт: почти в тот же день, когда Отто Штрассер расстался с НСДАП, ее руководство на деньги, частично полученные от Тиссена или благодаря его содействию, купило дворец в центре Мюнхена и начало перестраивать его для своей штаб-квартиры, ставшей известной как «Коричневый дом». Через несколько недель, когда избирательная кампания была уже в разгаре, кредиторы нацистской партии раскошеливались еще щедрее. На их деньги все германские города и десятки тысяч деревень были заполнены листовками, плакатами, нацистской символикой, повсюду проводились многолюдные сборища, а вся армия фашистских головорезов инсценировала народное «ликование» или шантажировала избирателей.

После своих шумных вербовочно-агитационных кампаний фашисты рассчитывали на значительное увеличение числа голосов, поданных за них. Но достигнутое ими в день выборов превзошло все ожидания. 14 сентября 1930 г. за НСДАП проголосовало более 6,4 млн. всех имевших право голоса, и таким образом она получила по сравнению с последними выборами в рейхстаг (1928 г.) беспримерный прирост: более 690 %! Вместо выдвинутых ею 100 кандидатов она смогла провести в рейхстаг 107 своих депутатов.

Результаты выборов, давших нацистам такой внушительный успех, изменили весь политический климат в Германии. Их последствия затронули как базис, руководство и покровителей нацистского движения, так и правительственную политику и тактические концепции всех остальных буржуазных партий, а также коренные вопросы социал-демократической ориентации. Эти результаты заставили КПГ с еще большей целеустремленностью повести антифашистскую борьбу.

К прежним компонентам фашистского ослепления народа — демагогии и террору — теперь прибавился новый — подкуп успехом. Отныне он стал третьим краеугольным камнем воздействия нацистов на психологию масс. Люди, голосовавшие за них, почувствовали себя причастными к какому-то еще небывало удачному делу, которому благоприятствует провидение, а оно само благоприятствует своим приверженцам. Стремление принадлежать к числу баловней судьбы, питаемое легко усваиваемыми массами фразами о «сверхчеловеках» и «ублюдках», толкало в объятия фашизма теснимых кризисом (а после 1933 г. и опьяненных властью) сторонников. Их мало заботили конкретные пункты программы и лозунги НСДАП — куда больше они уповали на то, что ни с кем и ни с чем не сравнимый «фюрер» и его движение избавят их от всех бед и трудностей.

Восприимчивость к фашизму проявляли теперь все, кто до сих пор представлял собой избирательный резервуар старых правых партий: скорбящие по вильгельмовскому сословному государству городские мелкие буржуа, завлекаемые мистикой «крови и земли» крестьяне, буржуазные интеллигенты, идеалы которых были во многом навеяны смутными видениями Стефана Георге, грезившего о «новом рейхе», или же носили на себе отпечаток туманных предсказаний Эдгара Юнга насчет предопределенного самой судьбой распада «господства неполноценных». А один высокочтимый в этих кругах поэт даже писал о «динамичности» и «жестокой привлекательности» фашизма26.

В еще большей мере были увлечены заманчивыми и неразличимыми в деталях миражами «коренного обновления» множество молодых избирателей, испытывавших страх за свое неопределенное будущее. Им, по словам Карла Осецкого, дали в руки символ «революции», чтобы привести их в стан реакции. Этой молодежи импонировали якобы чурающаяся жалкой политической повседневности нацистская романтика, жертвенность («всё или ничего») и подстегиваемая бравурной маршевой музыкой ходульная героизация. Все это годами восхвалялось жаждущими успеха националистическими писателями типа Эрнста Юн-гера или Ганса Гримма (авторы «бестселлеров» «Стальная гроза» и «Народ без пространства»). В атмосфере таких благоприятных для нацистов настроений даже Стефан Цвейг, отнюдь не питавший никаких симпатий к фашизму, охарактеризовал результаты выборов 14 сентября 1930 г. как, «пожалуй, неумный, но в глубине своей естественный… бунт молодежи против так называемой высокой политики буржуазного государства»27.

Патетически изображавшиеся в духе мессианства фашистские успехи не в последнюю очередь произвели впечатление на многих женщин. В силу традиционно культивировавшегося семьей, церковью и школой комплекса послушания они оказались особенно восприимчивыми к завуалированному в религиозные формы обожествлению всепобеждающей силы. Как ни абсурдно это покажется, но, по данным выборочных опросов, среди 6,4 млн. нацистских избирателей 1930 г было более 3,4 млн. женщин, т. е. в первую очередь тех, кому фашизм отказывал в праве на какое-либо место в общественной и политической жизни и чьих детей он готовился безжалостно сжечь в огне захватнических войн.

Эти и подобные массово-психологические явления нацистского толка привели к тому, что в головах многих людей возникло совершенно извращенное деление общества на противоборствующие группы. Место прежних антиподов: бедный — богатый, молодой — старый, верующий — неверующий, образованный — необразованный, горожанин — сельский житель и тому подобных, которые раньше определяли отношение не обладавших классовой сознательностью трудящихся к окружающему миру, теперь заняло подразделение на приверженцев Гитлера и противников Гитлера. Те, кто причислял себя к первым, стали считать, что поставили на верную карту.

Вполне понятно, результаты выборов 14 сентября сильно сказались на отношениях между нацистскими главарями и их покровителями, а также и на их взаимоотношениях между собой. Гитлер (хвастливые уверения которого, что он в состоянии привести в движение массы, теперь, казалось, сбывались) мог козырять своим успехом, давая понять всемогущим капитанам индустрии, что его уже не заменишь просто так любым другим правоэкстремистским политиком. Приток миллионов сторонников придал ему собственный вес, в еще большей мере обеспечил известную свободу действий, а затем позволил еще сильнее приписывать все своей собственной личности. Само собой разумеется, поле его деятельности не выходило за рамки общих империалистических интересов. «Фюрер» и не собирался выходить за эти рамки, а стремился мобилизовать массы во имя целей реакционнейших сил монополистического капитала и всегда играл роль исполнителя его желаний.

Все это, разумеется, влияло и на личное поведение Гитлера, укрепляло его главенствующее положение в верхушке НСДАП. В борьбе за благосклонность «фюрера» усиливалось соперничество между нацистскими бонзами второго гарнитура, и это тоже шло на пользу нацистскому главарю. Одержимые слишком безудержной фантазией ведущие фашистские идеологи (Федор и некоторые другие, не говоря уж об отодвинутом на задний план Дрекс-лере) в процессе конкурентной гонки за близость к «фюреру» (хотя некоторые из них позже и получили доходные местечки) со временем поотстали в ней, между тем как-абсолютно бессовестные демагоги типа Геринга и Геббельса все больше выдвигались на первый план и сумели приобрести фактическое влияние па политику.

Те предприниматели, которые 14 сентября выступили за нацистов, увидели в результатах выборов подтверждение правильности своей ставки. Теперь еще больше заправил концернов, которые пока с опаской относились к нацистскому псевдосоциализму, повернулось лицом к НСДАП. Самого Гитлера все чаще стали приглашать в клубы и салоны промышленников, и уже вскоре после выборов он выступил перед изысканной публикой в Эссене, Гамбурге и Бремене.

Особенно ярким примером установленных нацистским руководством после сентябрьских выборов связей с монополистической верхушкой может служить поворот к фашистам крупного банкира, бывшего (с декабря 1923 до марта 1930 г.) президентом Рейхсбанка Яльмара Шахта — одного из основателей Демократической партии! (Напомним, что при фашистском режиме он снова стал президентом Рейхсбанка, а также министром хозяйства и генеральным уполномоченным но военной экономике, т. е. по форсированному вооружению.) Шахт принадлежал к самым прожженным представителям германского крупного капитала. Именно он открыл нацистам доступ в промышленные и банковские круги, которые до тех пор еще относились к ним выжидательно.

Первая встреча Шахта с Гитлером состоялась 5 января 1931 г. в доме Геринга, который в качестве важнейшего посредника между нацистской партией, с одной стороны, и монополистическим капиталом, полугосударственнымм институциями и аристократией — с другой, сумел пробраться на вершину коричневой иерархии. Живший на широкую ногу, бонвиван и жуир Геринг был близко знаком с директором «Дойче банка» Эмилем Георгом фон Штаусом (который и свел его с Шахтом) и Фрицем Тис-сеном (присутствовавшим при первой встрече Шахта с Гитлером). Впоследствии совершенно случайно (и эго еще раз показывает, насколько трудно получить документальные подтверждения источников финансирования нацистской партии) стали известны подробности двух крупных денежных пожертвований Тнесена Герингу. Первый раз Тиссен велел доставить деньги наличными в ресторан своего металлургического завода, где он ожидал вместе с Герингом. В другой раз Тиссен оставил купюры в сейфе одного банка, затем Геринг при помощи второго ключа изъял их и сложил в чемодан (! — В.Р.) 28.

Когда дело шло о деньгах, Геринг не слишком-то церемонился: из выданных для НСДАП сумм значительную часть он транжирил на свою роскошную жизнь. От главы тесно слитой с министерством рейхсвера авиатранспортной фирмы «Люфтганза» Эрхарда Мильха (будущего нацистского генерал-фельдмаршала, по поводу которого, поскольку отец его был еврейского происхождения, Геринг впоследствии бросил ставшую крылатой фразу: «Кто еврей, а кто нет, решаю я сам!») он каждый месяц получал 1000 марок якобы за защиту интересов воздушного транспорта в рейхстаге. Подкармливали его и другие авиационные фирмы, тесно связанные с государственными органами. Они оплачивали ему «услуги по консультации», а одна шведская фирма по производству парашютов платила ему как руководителю ее берлинского представительства. Геринг общался с бывшим германским кронпринцем, с его младшим братом по кличке Ауви (принц Август Вильгельм Прусский), который еще в 1928 г. вступил в СА, с архиреакционным принцем Шаумбург-Липпе, с принцем Филиппом Гессенским — зятем итальянского короля и с другими аристократами.

Устроенной им первой встречей Шахта с Гитлером Геринг был доволен, а Шахт на Нюрнбергском процессе сказал, выражая мнение тузов финансового капитала: «Гитлер — это человек, с которым можно сотрудничать»29. В своих мемуарах Шахт писал: «Под впечатлением этого вечера я решил в ближайшие недели нажимать на канцлера и других политиков, с которыми у меня имелись связи, чтобы как можно быстрее включить национал-со-циалистов в правительственную коалицию».

В этой ретроспективной записи, сделанной спустя 8 лет после разгрома фашизма, Шахт попытался оправдать свои тогдашние усилия утверждением, что только передачей нацизму «части правительственной ответственности» можно было направить последний в «упорядоченные рамки». Однако Шахт забыл упомянуть: под «упорядоченными рамками» он понимал не что иное, как безоговорочное выполнение требований монополий, т. е. прежде всего отказ нацистских претендентов на неограниченную власть от каких-либо остатков антикапиталистических тенденций.

Именно на это и направил Шахт свои усилия после знакомства с фашистским главарем. Именно он переставил стрелки на экономическую политику фашистов и организовал выработку экономической программы будущего гитлеровского правительства, которая привела в восторг монополистические круги. До 1930 г., когда вопрос о передаче правительственной власти нацистам в повестке дня еще не стоял, единственная функция содержавшей кое-какие демагогические пункты обширной экономической программы НСДАП состояла в том, чтобы сбивать с толку обнищавшие массы. Только с точки зрения ее тогдашней пригодности, включавшей в себя и некоторый риск псев-досоциалистических обещаний, и рассматривала до тех пор эту программу крупная буржуазия. После же сентябрьских выборов положение принципиально изменилось. Теперь участие фашистов в правительстве, а в перспективе и их полное господство стали считать делом возможным. Уже вставали вопросы: какие конкретные меры примет нацистское правительство в области инвестиций и субсидий, во внешней политике, как будет оно решать вопросы о профсоюзах, тарифных договорах и третейских судах, какие пошлины, налоги и фонды оно изменит, отменит или введет, какое трудовое законодательство, урегулирование заработной платы оно осуществит и на какие социальные расходы пойдет? Различные монополистические группы и концерны старались заранее оказать влияние на решение всех этих вопросов, непосредственно затрагивавших интересы и прибыли капитала.

В принципе они считали теперь необходимым создать надежную гарантию, что нацистское руководство в решающий момент не уступит давлению тех своих приверженцев, которые еще верили в псевдосоциалистические фразы, и не допустит никаких экспериментов в духе демагогических обещаний в области экономики. Опасения крупного капитала на сей счет не были лишены оснований: некоторые руководящие функционеры НСДАП, дабы расширить влияние фашизма на массы, продолжали бить в антика-питалистический вербовочный барабан, заведомо лживо обещая им чуть ли не немедленное осуществление «социалистических» преобразований.

В то время как Гитлер, по показаниям в Нюрнберге одного его близкого сообщника, в беседах с «руководителями промышленности» постоянно подчеркивал, «что он — враг государственной экономики и так называемого планового хозяйства и считает свободное предпринимательство и конкуренцию абсолютно необходимыми для наивысшей производительности»31, фракция НСДЛП в рейхстаге во главе с Фриком, Грегором Штрассером и Федором через месяц после сентябрьских выборов 1930 г. внесла законопроект о конфискации собственности «банковских и биржевых князей», а также «восточных евреев». Правда, по приказу Гитлера законопроект был тотчас же отозван, и вскоре нацистская фракция единогласно проголосовала против предложения коммунистов конфисковать собственность крупных банков.

Псевдосоциалистические планы оппозиции, разумеется, мешали рассеять недоверие широких предпринимательских кругов если не лично к Гитлеру, то к аппарату нацистской партии. Характерно, что руководимая представителями тяжелой промышленности Немецкая народная партия всего через несколько месяцев, в мае 1931 г., направила к Гитлеру своего доверенного человека — главного редактора газеты «Лейпцигер нойесте нахрих-тен» Рихарда Брайтинга. Он должен был спросить нацистского главаря с глазу на глаз, как тот относится к частной собственности на средства производства и как расценивает «социалистическую (т. е. нсевдосоциалисти-ческую. — В. Р.) трактовку» своей программы. Брайтинг спросил его, но сбежит ли от него большинство сторонников, когда они убедятся, что данные им псевдосоциалистические обещания останутся невыполненными. На это Гитлер от реагировал, как записал его собеседник, «саркастическим смехом», назвав такие предположения «игрой воображения». Чтобы этого не случилось, он создаст пропагандистский центр, который займет «такое же важное место, как министерство иностранных дел и генеральный штаб»33, и тогда власть будет осуществляться согласно «авторитарному принципу». «Я хочу авторитарности, — заявил Гитлер, — я хочу власти личности, я хочу, чтобы каждый сохранил ту собственность, которую он захватил»34.

В процессе выработки конкретной экономической программы нацистов отдельные монополистические группы и концерны стремились привести свои требования в соответствие с предполагаемыми возможностями фашистского правительства, заботились об осуществлении своих специфических интересов. В ходе этого внутримо-нополистического соперничества определенные группы и крупные промышленники старались заручиться поддержкой считавшихся особенно «надежными» или особенно склонных к подкупу высших нацистских функционеров, чтобы таким образом создать в окружении Гитлера собственную «домашнюю власть».

В процессе многочисленных в 1931–1932 гг. внутренних дискуссий и споров вокруг фашистской экономической программы (в них участвовали все, кто обладал в Германии властью и богатством) Шахт сумел обеспечить себе ключевую позицию. Это именно он рекомендовал Гитлеру не вырабатывать «детальной экономической программы» j:>, предоставив это дело могущественным владельцам монополий, а не своим партийным функционерам. Шахт рекомендовал ему установить свое влияние на почти все «консультативные» органы крупного капитала, целью которых было «приведение взглядов национал-социализма… в согласие с процветанием частного хозяйства».

В конечном счете Шахту удалось объединить элиту монополистических боссов (Тиссен, Ройш, Фёглер, Фриц Шпрингорум из концерна «Хёш», Август Ростерг из калийного концерна «Винтерсхаль», крупные банкиры фон Штаус и фон Шрёдер и др.) под вывеской «Рабочего бюро доктора Шахта» для определения будущей экономической политики фашистов. Созданию этого органа (в марте 1932 г.) предшествовала длительная беседа Ройша с Гитлером. Ройш сообщал о ней Шахту: «Во время этой беседы я высказал мнение, что не только для экономической, но и для финансовой, внешней и внутренней политики ему [Гитлеру] нужны самые лучшие силы, задачей которых должна явиться исключительно выработка твердо очерченной программы. При выборе таких людей не столь важно, состоят ли они членами национал-социалистской партии или нет; гораздо важнее их деловая и специальная пригодность»36.

Гитлер не заставил повторять сказанное дважды и, как отмечает Ройш, с мыслью этой согласился. Выполняя указание, он стал все больше привлекать к штатному участию в работе созданного после сентябрьских выборов (в рамках так называемого II орготдела) отдела экономической политики НСДАП (который постепенно присваивал себе компетенции возглавлявшегося Федером экономического совета имперского руководства партии) менеджеров концернов, не являвшихся членами НСДАП. «Советниками» стали, в частности, фон Штаус, Эрнст Рудольф Фишер л:* «ИГ Фарбениндустри», Ганс фон Люкке, председатель наблюдательного совета принадлежавших концерну Флика металлургических заводов «Ферайнигте хюттенверке» в Глейвице (ныне Гливице), а также связанный семейным родством с концерном «Сименс — Шук-керт» Герман Кордеман.

Такая кадровая политика не потребовала от нацистского главаря никакой принципиальной перестройки, поскольку он еще раньше полностью подчинил работу этого отдела фактическому контролю представителей предпринимателей и не публиковал никаких материалов по данному вопросу без их санкции.

Например, первые наброски экономической программы, подготовленные руководителем отдела Отто Вагенером (они предусматривали в первую очередь привлечение ремесленников, кустарей и розничных торговцев, а потому рекомендовали урезать некоторые источники прибылей монополистического капитала), были забракованы из-за протеста доверенного человека промышленности угля и стали Августа Хайнрихсбауера (издателя журнала «Райниш-Вестфелишер виртшафтсдинст»).

Аналогичные предложения были перечеркнуты другим доверенным монополистических заправил, Вальтером Функом, и соперничавшим с Вагенером Федером. Симптоматично, что Вагенеру, некоторое время руководившему делами Имперского объединения германской промышленности, очень быстро пришлось расстаться с этой должностью, между тем как Функ в 1937 г. стал имперским министром экономики, а в 1939 г, — и президентом Рейхсбанка.

«Рабочее бюро доктора Шахта» действовало в рамках созданного в конце 1931 г. (вероятно, по прямому заданию Гитлера) уже упоминавшимся промышленником Кеппле-ром и называвшегося по его фамилии «кружка друзей хозяйства». По сути дела эго была коллегия по формулированию желаний крупной буржуазии в области экономической политики и весомому подкреплению этих желаний звонкой монетой, катившейся в кассу НСДАП. К «кружку Кепплера» принадлежали наряду с Шахтом и его бли-жайшими (частично уже упоминавшимися) друзьями Отто Штайнбринк из концерна Флика, Эмиль Хельферих из крупного пароходства ХАПАГ, Фридрих Райнхардт из правления «Коммерц-унд приватбанк», а также другие промышленники и банкиры.

Еще более крупный кружок монополистов был создан Вальтером Функом для выработки экономической программы гитлеровского правительства. Функ, протежировавший концерну «Бергбаулихер унион» и другим монополиям угля и стали и располагавший хорошими связями с рейхсвером журналист, до начала 1931 г. возглавлял экономический и торгово-политический отдел «Берлинер бёрзен цайтунг», откуда и был ангажирован нацистским руководством.

Под названием «Информационная служба НСДАП в области экономической политики» он выпускал внутренний бюллетень, который рассылался по подписке за чрезвычайно высокую плату (всего поступило свыше 2 млн. марок)37 примерно 60 крупным промышлвнникам, банкирам, пароходовладельцам, главам фирм, ведших заморскую торговлю, и тому подобным лицам.

Бюллетень Функа служил этим господам для обмена мнениями относительно предполагаемой хозяйственной политики будущего нацистского правительства. Подписчиками его были и те крупные капиталисты, которые еще не решились окончательно сделать свой выбор в пользу нацистской партии (например, Густав Крупп фон Болен унд Гальбах, член наблюдательного совета «ИГ Фарбен-индустри» Карл Дуйсберг, владелец концерна Петер Клёкнер и др.), а также высшие представители многих известных во всем мире фирм, скажем электроконцерна «Сименс и Гальске» (Людвиг фон Винтерфельд), калийного синдиката «Дойчес калисиндикат» (Август Дин), металлургических предприятий «Гутехофнунгсхютте» (Герман Келлерман), эссенской угольной компании «Щтайнколе АГ» (Эрнст Тенгельман), страховой компании «Аллианц-ферзихерунг», кредитного общества «Райх-скредитгезелынафт» и др.

Пример Шахта, а также связанных с ним многих владельцев концернов доказывает абсурдность распространяемого многими буржуазными историками тезиса, будто промышленные капитаны, после сентябрьских выборов 1930 г. обратившие внимание на нацистов, хотя и считали вполне приемлемыми некоторые гитлеровские представления о будущем, якобы остерегались сами делать что-либо для содействия фашизму.

Так, наиболее популярный на Западе биограф Гитлера Иоахим Фест сначала в согласии с доказуемыми фактами признает, что «значительная часть промышленников… проявляла… неприкрытую заинтересованность в канцлерстве Гитлера» и рассматривала «не без одобрения» его программу (которая «для многих из них была связана с автономией предпринимателей, привилегиями в налогообложении и прекращением деятельности профсоюзов»). Затем он вдруг, противореча самому себе, заявляет, будто крупные промышленники лишь «неохотно» активизировали свою заинтересованность в нацизме. Но ведь для истории безразлично, «охотно» или «неохотно» владельцы концернов вскармливали фашизм. Гораздо важнее, что Фест хочет привести читателя к выводу: о каком-либо «заговорщическом переплетении промышленности с национал-социализмом не может быть и речи»38.

Деятельность Шахта и его сообщников неопровержимо доказывает: фашизм (даже не рассматривая проблему финансирования НС ДАП) сделало способным прийти к власти тайное, а следовательно, носившее характер заговора взаимодействие влиятельных и направляющих сил монополистической буржуазии с нацистским руководством.

Отныне, после выборов 1930 г., вся империалистическая германская буржуазия без каких-либо значительных исключений (и потому при всей необходимости дифференциации можно говорить о монополистическом капитале в целом) стояла за образование блока всех правых партий, включая НСДАП, чтобы в условиях экономического кризиса иметь в своих руках орудие для реакционного наступления на социальные права трудящихся и для отпора усиливавшейся антиимпериалистической борьбе рабочего класса.

Из множества документов, подтверждающих это, процитируем принадлежащий перу крупного предпринимателя Карла Ганиеля (председателя наблюдательного совета «Гутехофнунгсхютте») отчет о заседании «Рурской цеховой кассы» 15 октября 1930 г. В нем говорится: «При обсуждении политического положения, последовавшем за докладом господина Шпрингорума об использовании средств на избирательную кампанию, все присутствующие единогласно высказали точку зрения, что объединение раздробленных правых партий… вполне может быть достигнуто. Затем, опираясь на этот блок из примерно 110 депутатов рейхстага, можно будет повести переговоры с Центром и Баварской народной партией, чтобы в конечном счете установить контакт с национал-социалистской партией. Такая линия дает много возможностей для сколачивания блока, включающего примерно 300 депутатов»39.

Само собой разумеется, в стремлении к осуществлению грубо очерченной здесь линии возникали многие — отчасти весьма серьезные — противоречия. Но по крайней мере в течение двух лет (пока наиболее влиятельные круги монополистического капитала не решились на установление фактически единоличного господства фашистов) она служила основной тактической концепцией крупной буржуазии. Об этом свидетельствуют многочисленные, естественно, всегда приспособленные к конкретной ситуации инициативы: от гарцбургской встречи 1931 г. (о которой речь впереди) до попытки использовать нацистов в начале 1932 г. для переизбрания рейхспрезидента Гин-денбурга.

Об этом говорит также готовность отдельных буржуазных партий добровольно уступить фашистам возможность воздействовать на определенную часть населения. Она выразилась, в частности, в одной примечательной (поскольку в ней совершенно ложно оценивались фашистская массовая база и собственные возможности) статье во внутренних «Сообщениях» Немецкой национальной народной партии. В ней говорилось: задача нацистов состоит в том, чтобы «социалистов интернационального образа мыслей» (т. е. классово сознательных рабочих. — В. Р.) перевоспитать в «социалистов национального образа мыслей», между тем как задача немецких националистов — объединить «национальные, но в то же время настроенные в пользу частного хозяйства» группы населения49.

Из приведенного высказывания Ганиеля видно, что противоречия при реализации концепции блока касались, в частности, вопроса о вовлечении бывших демократов (членов Государственной партии) в правый фронт и о приоритете при установлении контакта с отдельными партиями. Так как со временем выяснилось, что, кроме нацистов, обеспечить себе стабильную массовую базу смогли только католическая партия Центра и ее баварский филиал — Баварская народная партия, то в дальнейшем стали громко раздаваться голоса о необходимости ограничить правый блок клерикально-коричневым союзом, предоставив остальные консервативно-правые партии, деградировавшие до уровня осколочных групп, их собственной судьбе.

Одновременно все сильнее становилось стремление посредством вовлечения нацистской партии в правый блок «очистить» ее от нежелательных, т. е. выступающих в духе традиционной демагогии, слишком антикапиталистических, функционеров. Было решено продвигать отдельных нацистских главарей, имеющих тесные связи с тем или иным концерном, на особенно влиятельные посты, а самого Гитлера связать обещаниями насчет длительного сотрудничества с той или иной реакционной группой.

Однако решающим в концепции объединенного правого блока было следующее: несмотря на все разногласия и изменения точек зрения, ее сторонники объективно, а во многих случаях и субъективно стремились создать такой определяющий германскую политику конгломерат партий, в котором фашисты представляли бы главную силу. Ведь совершенно ясно было не только то, что НСДАП в условиях усиливающегося кризиса значительно расширит свою массовую базу и увеличит свой вес в желаемом блоке, но и то, что она далеко превзойдет всех партнеров по блоку своей пробивной способностью и активностью.

Цель создания блока всех правых партий с самого начала включала в себя готовность признать нацистов как сильного партнера по коалиционному правительству. Через три месяца после сентябрьских выборов непосредственно направлявшаяся рурской промышленностью «Дойче альгемайне цайтунг» сетовала на то, что канцлер Брю-нинг не располагает достаточными «контактами с массами, которые необходимы современному государственному деятелю именно в период диктаторского господства», а затем многозначительно добавляла: «Гитлер — единственный политик среди правых, который сумел повести за собой массы»41. Далее газета писала:

к Решительный час для него пробьет, как только будет выяснено, сумеет ли он держать в узде разнородные элементы своей партии и использовать их в духе государственной политики». При этом газета с удовлетворением признавала, что национал-социализм уже движется в желательном всем правым партиям направлении. Его корнями, писала она, служат антипацифистский национализм, необузданный антисемитизм и «проблематичный социализм, который отвергает классовую борьбу, но, естественно, еще вынужден делать уступки антикапнта-листической вульгарной пропаганде». Отсюда, мол, и проистекает федеровская экономическая программа, являющаяся «туманной и утопической». Вопреки этому, подчеркивала газета, «высшее руководство движения прилагает усилия для внесения ясности насчет своих экономических целей и заявляет о готовности использовать сотрудничество опытных знатоков хозяйства»

А еще через несколько месяцев в той же газете недвусмысленно отмечалось: «Вопрос об участии национал-социализма в правительстве поставлен уже с 14 сентября 1930 г., и от ответа на него долго уклоняться не удастся» 43.

К тому времени крупная буржуазия уже могла опереться на предпринятые ею «эксперименты» включения нацистов в коалиционные правительства отдельных земель (Тюрингия, Брауншвейг). Та же газета хвалила их за практические действия в интересах крупного капитала. Например, в ландтаге Тюрингии «они проголосовали за подушный налог без подразделения налогоплательщиков на различные категории, за повышение платы за школьное обучение, за значительное сокращение средств на благотворительные цели и школьные нужды. По вопросу о помощи безработным, мелким и социальным пенсионерам они вместе с остальными правыми партиями провалили… свои собственные прежние оппозиционные предложения. В Брауншвейге они выступили за 10-процентное сокращение окладов государственных служащих» 44.

Заметим попутно, что республиканский рейхсканцлер Брюнинг, и в этом отношении расчищая путь фашистам, осенью 1931 г. выступил «за попытку нормального сотрудничества партии Центра с НСДАП» 45 в вопросе об образовании правительства в Гессене, т. е. за испробование клерикально-коричневого союза. Он считал Гессен «особенно пригодным» для такого союза, хотя именно там в это время стал известен секретный фашистский документ, изобличавший нацистов как противников любого строя, зиждущегося на государственно-правовой основе, и как закоренелых врагов республики.

В этом так называемом Боксхаймском документе46 содержались указания штурмовикам насчет их действий после прихода к власти фашистского правительства. Он изобиловал такими выражениями, как «будет наказан смертью» или «без суда расстрелян на месте». Подобно нацистскому проекту о чрезвычайной конституции, составленному в 1923 г. находившимся на баварской службе Пфордтеном, этот документ, вышедший из-под пера нанятого гессенским земельным правительством судебного асессора Вернера Беста, грозил «после устранения ныне действующих высших государственных властей» смертной казнью за забастовку, саботаж, неразрешенное владение оружием, сопротивление отданным чрезвычайным распоряжениям и любым приказаниям СА («независимо от чина лица, отдавшего эти приказания»).

Однако все это ничуть не взволновало рейхсканцлера Брюнинга, стоявшего во главе этих самых «высших государственных властей»! В своих мемуарах он сообщает, что принял лишь кое-какие меры, дабы «осторожно» обойтись с этим делом, и «прежде всего избежать впечатления, будто имперское правительство переоценивает значение этих документов»4'. Беста даже не привлекли к ответу. В 1942 г. он стал имперским уполномоченным в оккупированной вермахтом Дании, а после 1951 г. сумел обеспечить себе доходное место юриста по экономическим вопросам в концерне Стиннеса.

Итак, нацистов стали считать пригодными для участия в правительстве. Недаром в октябре 1931 г. президент Германии Гинденбург в первый раз принял Гитлера, чтобы обсуди гь с ним шансы недавно переформированного кабинета.

Однако беседа эта пока не привела к ощутимым результатам; она лишь еще больше усилила недоверие не привыкшего к многословию ворчливого старика фельдмаршала к болтливому и вертлявому Гитлеру, который (с пренебрежением заметил Гинденбург) за четыре года пребывания на фронте не дослужился даже до унтер-офицера или фельдфебеля! Архиконсервативный Гинденбург никак не мог проникнуться симпатией к выскочке, прибегающему в политике к сверхновомодным и отнюдь не «положенным ему по рангу» средствам. Закоренелый пруссак все еще видел в Гитлере жалкого «богемского ефрейтора». Происхождение этой клички объяснялось изрядным невежеством генерал-фельдмаршала. Ему было известно, что нацистский главарь родился в Браунау (это был город, лежащий на австрийском берегу пограничной реки Инн), но старый служака знал (по своему участию в войне Пруссии против Австрии в 1866 г.) только другое Браунау — одноименное местечко в Богемии (Центральной Чехии); однако окружение рейхенрезидента так и не решилось разъяснить ему его ошибку.

Весьма недалекий и, как язвили по его адресу, «не предусмотренный конституцией» в качестве его советника сын Гинденбурга Оскар, который вмешивался за кулисами во все интриги главы государства, не понимая толком происходящего на политической сцене, укреплял в отце это пренебрежительное отношение к нацистскому главарю. Насчет первой аудиенции Гитлера у президента он не нашел ничего умнее, как сказать: «Видно, захотел рюмку шнапса». Сам же фельдмаршал, не желавший ссориться с теми, кто привел к нему Гитлера, после разговора с ним соизволил выразиться так: у этого «молодого человека» из НСДАП наверняка намерения хорошие, только сначала ему следует «выслужиться»48.

Выставляя на первый план подобные эпизоды, буржуазная историография раздувает мнимую личную противоположность между Гинденбургом и Гитлером в фактор, от которого в конечном счете зависело, быть или не быть Веймарской республике. Так, один буржуазный историк недавно заявил: отнюдь «не неправильно… искать разгадку (читай: объяснение, — В. Р.) двенадцати лет разбойничьего нацистского господства в чередовании взаимодействия и враждебности двух… людей (Гитлера и политического главы рейхсвера генерала Курта фон Шлейхера. — В. Р.) ив способной поддаваться влиянию… и твердолобо применявшейся власти старика Гинденбурга принимать решения»49.

С такой же легковесностью можно сбросить со счетов все мотивы и проявления активности реакционных классовых сил и проистекавший отсюда непрерывный дрейф Веймарской республики вправо. Точно так же можно предать забвению и те факты, которые характеризуют Гинденбурга — при всей его обусловленной личными качествами безынициативной косности — как человека, который постоянно (что лично ему представлялось преодолением своей верноподданнической натуры и выполнением долга) подчинялся общим интересам его касты, а тем самым господствующего класса.

Ведь совершенно неоспоримо, что всю свою жизнь он был приверженцем монархии Гогенцоллернов и «законного» кайзера, хотя сам Вильгельм II был ему^райне несимпатичен. Когда от него потребовали, он бросил Людендорфа на произвол судьбы, хотя во время войны боготворил его. Когда Гинденбурга призвали на пост главы республики, он стал им, хотя относился к ней с презрением. Когда ему дали понять необходимость этого, назначил рейхсканцлером сначала председателя СДПГ Германа Мюллера, а потом человека Центра — Брюнинга, хоти социал-демократы для него по-прежнему оставались предателями фатерланда, а католики — врагами рейха.

Достаточно оживить в памяти только эти эпизоды гин-денбурговского «самоопределения», чтобы осознать, что даже ориентирующаяся лишь на личности буржуазная историография сама высекает себя, объявляя гинденбур-говскую личную антипатию к Гитлеру возможным (на самом деле снесенным при первом же натиске) барьером, защищавшим республику от фашистской диктатуры.

В полном соответствии с планами покровителей фашизма первый прием Гитлера Гинденбургом привел к дальнейшему повышению акций нацистской партии. Германский капитал увидел в этом возможность создания со временем нового правительства с участием НСДАП. Действуя в этом духе, некоторые владельцы концернов (например, Карл Фридрих фон Сименс — он в октябре 1931 г. совершил поездку в США и там, выступая перед финансовыми тузами, говорил о нацизме как об «оплоте против германского коммунизма») старались устранить в западных странах недоверие к гитлеровскому фашизму. В этом они могли опереться на антикоммунизм и антисоветизм наиболее реакционных кругов США и Англии. Выразитель их взглядов английский газетный король виконт Ротермир отреагировал на сентябрьские выборы 1930 г. статьей в лондонской «Дейли мейл», в которой говорилось: «Для процветания западной цивилизации самым лучшим было бы, если бы в Германии к кормилу власти пришло правительство, проникнутое такими же здоровыми принципами, при помощи которых Муссолини за последние восемь лет осуществил обновление Италии».

Гитлер, приказавший перепечатать эту статью в «Фёлькишер беобахтер» 50, тем самым вновь смягчил опасения германских консерваторов насчет возможной нежелательной реакции капиталистической заграницы на дальнейший рост фашизма. Со своей же стороны он с еще большей настойчивостью стал добиваться благорасположения американских и английских монополистов. Он назначил знатока англосаксонских стран Эрнста Ханфш-тенгля «шефом по зарубежной печати» и в интервью иностранным корреспондентам подчеркивал свой безоговорочный антикоммунизм и свою надежность в качестве экономического партнера. «Американские капиталовложения в Германии, — заявил он одному американскому журналисту, — будут при национал-социалистском правительстве в гораздо более надежном состоянии, чем при любом другом». Эти заверения не остались неуслышанными, о чем свидетельствовало вновь усилившееся после сентябрьских выборов 1930 г. финансирование НСДАП из-за рубежа, в котором, как стало известно уже тогда, решающее участие принимал англо-нидерландский нефтяной магнат Генри Детердинг.

Дабы эффективнее действовать на международном уровне и вместе с тем произвести впечатление на обладавшее значительным влиянием в Германии католическое духовенство, Гитлер старался установить контакты с папой римским. Однако Геринг, посланный им в Рим эмиссаром, был принят всего лишь статс-секретарем кардиналом Эудженио Пачелли, бывшим папским нунцием в Германии, известным проповедником антисоветизма. Хотя Герингу и не удалось одним махом устранить недоверие Ватикана к нацистам из-за громогласно пропагандировавшегося некоторыми сообщниками Гитлера антикатолицизма, он все же добился того, что Пачелли, ставший впоследствии папой Пием XII, стал относиться к «третьему рейху» более благожелательно и не проронил ни единого слова осуждения по поводу чудовищных фашистских преступлений во время второй мировой войны.

Результаты выборов 14 сентября 1930 г., разумеется, привлекли внимание генералитета и офицерского корпуса рейхсвера. Влиятельные в военном мире лица начали переметываться из консервативного лагеря в фашистский. Такая переориентация была для них не слишком тяжелой: нацистское руководство перед выборами демонстративно дало понять, что не допустит в своих рядах никаких стремлений к превращению СА в коричневую армию, конкурирующую с рейхсвером. Главарь штурмовиков Пфеффер фон Заломон, в последнее время носившийся с такими планами, был смещен. Гитлер назначил самого себя «верховным фюрером» (ОСАФ), а своим заместителем в качестве начальника штаба СА «старого борца» Эрнста Рема, который поддерживал хорошие отношения с генералом Шлейхером и влиятельным подполковником Францем Гальдером (будущим начальником генерального штаба фашистской армии).

Еще более явно и впечатляюще свое стремление уважать генералитет Гнглер продемонстрировал через 10 дней после выборов, когда, будучи приглашен фашистским защитником в качестве свидетеля в имперский суд в Лейпциге, принес там свою «клятву в легальности». Он не только заверил, что хочет прийти к власти при помощи строго конституционных средств, но и с возмущением отверг любое подозрение, будто стремится к разложению рейхсвера. Хорошо зная сокровенное желание всех милитаристов, он провозгласил: нацисты «позаботятся о том, чтобы нынешний германский рейхсвер превратился в большую народную армию» 51.

Рекламируя в Лейпциге свои намерения «легально» прийти к власти, Гитлер вместе с тем предрекал, что после победы фашизма «ноябрь 1918 г… получит свою кару… и покатятся головы». Затем, возвестил он, при помощи «всех легальных с точки зрения внешнего мира средств» (т. е. в соответствии с нормами международного права. — В. Р.) будет начат поход против Версальского мирного договора 1919 г. Неисправимым милитаристам, и без того считавшим международное право клочком бумаги, который можно изорвать, лишь только обретешь достаточную силу, эти слова служили сигналом, что глава нацистского движения им эту силу даст. Недаром генерал Сект (в то время депутат рейхстага от Немецкой народной партии), который и после своей вызвавшей споры отставки в 1926 г. оставался идолом многих офицеров, на вопрос о целесообразности участия нацистов в правительстве ответил безусловным «да».

И все-таки генералитет, как и монополистическая буржуазия, по-прежнему питал некоторые опасения насчет фашистского псевдосоциализма. Вскоре после сентябрьских выборов генерал Шлейхер заявил: под «национальной частью» нацистской программы можно было бы подписаться, но «какой-либо оптимизм в отношении социальной части совершенно неуместен» 52. Однако и командование рейхсвера шаг за шагом давало убедить себя (если применять терминологию печати крупного капитала) в «государственно-политическом благоразумии» нацистского главаря, т. е. в том, что он будет безоговорочно выступать за интересы империализма.

Не прошло и года после этого высказывания Шлейхера, как генерал с удовлетворением констатировал, что Гитлер сумел справиться с «революционной группой» в своей партии. А министр рейхсвера Грёнер, который до того времени расходился с нацистским главарем по некоторым незначительным тактическим вопросам, добавил: он «полон решимости поддержать все усилия Г[итлера] включиться в пол [итическую] жизнь» о3. То, что командование рейхсвера (и после ухода Грёнера) со всей последовательностью проявляло решимость, мы еще увидим дальше.

Отмеченная готовность руководства консервативных партий делить с НСДАП влияние на массы и исполнительную правительственную власть, усиливавшийся поворот к нацизму высших офицеров (которые и при республике большей частью принадлежали к дворянству), а также другие факторы в конечном счете побудили значительную часть слившегося с крупной буржуазией политически относительно инертного и преимущественно монархически настроенного юнкерства тоже поближе приглядеться к фашизму. Поначалу оно относилось к нему подозрительно, как к явлению плебейскому, а затем, хотя зачастую и с колебаниями, стало склоняться на его сторону.

Этому способствовали сами члены партии немецких националистов. Так, второй человек в этой партии, Пауль Банг, еще до сентябрьских выборов писал одному политиканствующему крупному помещику, с неудовольствием воспринимавшему фашистский «социализм»: «Движение, во главе которого шествует принц Август Вильгельм Прусский, никак нельзя считать ненадежным в национальном отношении. Нельзя отмахиваться… от движения, в котором авторитетную роль играет Кирдорф и в котором, как мне известно, участвует значительная часть сыновей ведущих промышленных магнатов запада Германии, например Фёглера. Негоже отвергать… ту партию, которая (пока единственная во всей Германии) каждодневно рискует своими костями в оорьое против коммунизма».

После выборов в рейхстаг 1930 г. юнкерство полностью примкнуло к концепции «национального блока», поневоле все больше признавая, что руководство в этом блоке следует предоставить нацистам. Как писал в феврале 1931 г. князь Фридрих Венд цу Ойленбург-Хертефельд графу Дитлоффу фон Арним-Бойтценбургу, «никак нельзя поверить, что в оставшееся время партии Гугенберга (т. е. немецким националистам. — В. Р.) удастся повести за собой массы» 5л. «Но если мы, — говорилось далее в письме, разосланном князем ряду представителей своего сословия, — не желаем большевизма, нам не остается иного выбора, кроме как встугшть в эту партию, которая, несмотря на кое-какие социалистические идеи, является антиподом марксизму и большевизму… Отдельные опасения но программным вопросам не могут больше играть никакой роли в принятии этого решения».

Такого рода «отдельные опасения по программным вопросам» отошли у Ойленбурга-Хертефельда на задний план, а по сути дела и совсем исчезли, когда сей юнкер в начале 1931 г. встретился с Гитлером и получил от него заверения, что он не тронет стоящее «на службе обществу» юнкерство, придает большое значение «сотрудничеству» средних и крупных землевладельцев и стремится к «сплочению всего немецкого народа — от кайзеровского сына до последнего пролетария» 57. В конфиденциальных беседах с другими представителями господствующего класса Гитлер тоже отмежевывался от тех пунктов своей программы, громогласное провозглашение которых по ту сторону закрытых дверей обеспечивало ему приток обманутых масс.

Большинство юнкерства не только рассчитывало на то, что Гитлер (в окружении которого, по их мнению, не было настоящих «умов») пойдет на прочный правительственный союз с Гугенбергом, но и лелеяло надежду, что посредством триумфа свастики оно сможет восстановить монархию. Подобного рода надежды питал и сам нацистский главарь, который, однако, остерегался давать на сей счет какие-либо определенные заверения, дабы не ослабить влияние НСДАП на массы. Полагаясь на свою испытанную тактику, он пустыми словами старался избегать ответов на неудобоваримые конкретные вопросы. Впрочем, в данном случае Гитлер мог сослаться на свое заключительное слово на мюнхенском процессе 1924 г.: «Судьба Германии — не в республике или в монархии, а в содержании этой республики или монархии. То, против чего я борюсь, это не государственная форма как таковая, а ее позорное содержание» 58.

Подобного рода уклончивые высказывания отнюдь не помешали Гитлеру послать Геринга, кичившегося своими «аристократическими» манерами, в Голландию, где пребывал бежавший из Германии экс-кайзер. Гитлеровский эмиссар многозначительно намекнул Вильгельму и его весьма тщеславной супруге (которая, кстати, даже приехала в 1929 г. на съезд НСДАП) о возможности возвращения трона. Сам Гитлер старался всячески укрепить свои связи с экс-кронпринцем, которого он еще в 1925–1926 гг. уверил, что видит «в восстановлении монархии венец своих стремлений». Однако в то время эго заявление не произвело никакого впечатления, ибо Гитлер, но выражению супруги кронпринца, выглядел еще слишком «жалким» э9. Но он перестал казаться таким, когда нацисты в 1930 г. и в последующие годы добились впечатляющих избирательных успехов. В 1932 г. экс-кронпринц уже часто выступал за «чудесное» движение Гитлера“0 и, кроме того, старался, довольно небезуспешно, побудить своего венценосного отца, слово которого еще что-то значило для закоренелых монархистов, открыто заявить о своей симпатии к нацизму.

Исключительное, более того — решающее, значение для дальнейшего развития событий в Германии имели те выводы, которые сделали из нацистской победы на выборах 1930 г. правые социал-демократические лидеры. Поскольку эти лидеры руководствовались не классовыми интересами пролетариата, а буржуазно-либеральным пониманием «демократии», их действия выродились в карикатуру на антифашизм. Отрицая присущее империализму стремление к реакции, руководство СДПГ считало, что фашизм исчезнет сам но себе. «Движению под знаком свастики, — писал социал-демократический «Форвертс» 3 декабря 1931 г., — предназначена такая же судьба, какая постигала до сих пор все движения радикализированного экономическими кризисами среднего сословия, — разочарование и распад. Если удастся удержать плотину до тех пор, пока не схлынет волна, этим будет выиграно все».

Но прежде всего руководство СДПГ, тесно связанное с буржуазным государством парламентского типа, боялось пролетарской революции больше, чем господства фашизма. Поэтому оно решительно боролось против единства действий рабочего класса, которое одно только и было в состоянии преградить путь наступлению фашизма и стать центром консолидации антифашистского движения, объединяющего все слои трудящихся. Лидеры социал-демократии видели главную задачу в том, чтобы не допустить сплочения пролетариата независимо от партийной принадлежности, ибо опасались, что развертывание единой антиимпериалистической борьбы приведет к росту коммунистического влияния среди жаждущих активных действий рабочих и в конечном счете создаст угрозу буржуазному строю, выдаваемому за «демократию».

Верному своей традиционно антикоммунистической установке руководству СДПГ не оставалось потому ничего иного, как искать себе партнеров по борьбе против гитлеровцев среди буржуазных партий. Иначе говоря, таких союзников, которые со своих классовых позиций были недовольны лишь «социалистической» оболочкой нацизма и в той мере, в какой оболочка эта с него спадала, как совершенно неопасная маскировка, были готовы мириться с ним. Поскольку откровенно империалистические цели фашизма становились все более явными, нефашистские фракции буржуазии начинали относиться к НСДАП все более примирительно. В этих условиях руководство СДПГ все сильнее оказывалось в изоляции. На исходившие от этих фракций угрозы разрыва руководство СДПГ отвечало лишь бессильными протестами против усиливавшегося реакционного курса буржуазно-парламентских партий.

Хотя руководители СДПГ браво заявляли, что их старая рабочая партия проявляет «железную решимость перенести центр тяжести и бросить всю свою политическую и профсоюзную мощь на решительную борьбу против германского фашизма»6', они своей буржуазной концепцией сами лишили себя возможности применить против угрожающего фашистского врага пролетарские средства борьбы. Эта концепция привела СДПГ к политике «умиротворения», а затем и на позицию соглашательства, венцом которой явилось политическое самоубийство социал-демократии.

Если до выборов 1930 г. в рейхстаг социал-демократические лидеры еще выступали с парламентскими речами и вотумами недоверия президиальному курсу Брюнинга, то после 14 сентября они стали поддерживать канцлера Центра, видя в нем якобы последний (хотя, к сожалению, как они признавали, зиждущийся лишь на остатках «демократических правил игры») столп республики. Они изобрели выражение «меньшее зло». Оно означало, что для предотвращения «большего зла» — гитлеровской диктатуры — следует примириться с авторитарным стилем правления Брюнинга. Но поскольку клерикальный канцлер, как показано выше, совершенно сознательно вел дело к постепенной передаче государственной власти в руки правительства Гитлера — Гугенберга, в котором господствующую роль должны были играть нацисты, так называемая терпимость СДПГ (т. е. парламентская поддержка без претензии на право голоса) по отношению к кабинету Брюнинга означала не что иное, как поддержку тем, кто пролагал путь фашизму, а тем самым косвенно — поддержку самому фашизму.

Свою политику «меньшего зла» СДПГ увенчала тем, что (как заметим мы здесь, несколько опережая события) на президентских выборах весной 1932 г. выступила за переизбрание архимилитариста Гинденбурга, против которого она в 1925 г. мобилизовывала массы и которого теперь превозносила как «человека чистых желаний и ясного суждения, преисполненного кантианского чувства долга»62. Мол, он-то и гарантирует сохранение конституции, он-то и преградит путь бандиту Гитлеру.

Этим выборам предшествовали неудавшкеся переговоры Брюнинга о продлении парламентом срока пребывания Гинденбурга на президентском посту. В своих мемуарах Брюнинг цинично пишет: в один и тот же день утром он предложил Гитлеру за его согласие на продление срока президентства Гинденбурга скорое участие в «руководстве политикой», а вечером принял «господ из СДПГ». Им он заявил, что «не может взять на себя никакой гарантии насчет того, как будет развиваться тогда (после начала второго срока президентства Гинденбурга) внутренняя политика». Однако по их реакции на свое заявление канцлер понял, что, «несмотря на сильные опасения», они «в случае необходимости пошли бы на риск использования своей партии»63. Надо помнить, что эта проистекавшая из антикоммунистического ослепления готовность правых социал-демократических лидеров пойти на риск означала решение ради политики под «руководством Гитлера» пойти против германского рабочего класса, поставить на карту жизнь тысяч и тысяч антифашистов, в том числе и многих социал-демократов. Поэтому трудно представить себе более точную и вместе с тем более уничтожающую характеристику политики «меньшего зла».

Полнейшая абсурдность этой политики СДПГ, якобы направленной на отражение фашистской опасности (т. е. на то, чтобы сделать ее поменьше), видна из того, что на практике она мирилась со все большим «меньшим злом». Сначала это был «только» содействовавший фашизму Брюнинг, с которым примирились; затем Гипденбург, который вскоре, как это можно было заранее предвидеть, оказался человеком, назначившим Гитлера на пост рейхсканцлера, и, наконец, 30 января 1933 г. даже… сам Гитлер! Ибо в этот роковой день альтернатива, выдвинутая руководством социал-демократии, гласила: пришедший к власти «конституционным путем» Гитлер — это «меньшее зло» по сравнению с тем Гитлером, который, будучи рассержен всеобщей забастовкой и сопротивлением, применил бы неприкрытое насилие.

В своем противодействии созданию единого рабочего фронта правые социал-демократические лидеры дошли до прямо-таки преступного утверждения, будто отпор фашизму должен осуществляться путем борьбы против коммунизма. Признанный теоретик II Интернационала Карл Каутский, докатившийся до позорной роли герольда оппортунизма, не остановился в 1931 г. перед заявлением, будто разгром Советской власти в России послужит «предпосылкой разгрома фашизма в Европе»64.

Оголтелый антикоммунизм, выразителем которого стал смещенный Шахтом бывший министр финансов Гиль-фердинг (член Правления СДПГ), решительное отмежевание социал-демократического руководства от коммунизма, его парламентская тактика фактического сотрудничества с заправилами президиального режима (которая к тому же давала нацистам, имевшим большинство в парламенте, возможность выдавать себя за последовательных противников выступавшего со все новыми и новыми чрезвычайными распоряжениями президиального канцлера), а также категорическое отклонение СДПГ внепарламентской борьбы против фашизма — все это делало явным тот факт, что тогдашние антисоциалдемократические тенденции среди коммунистов были (вопреки утверждениям буржуазной историографии) не причиной последующей ошибочной линии социал-демократии, а, совсем наоборот, реакцией на ее предательскую политику.

Социал-демократическая политика «меньшего зла» оказалась столь роковой и потому, что она мешала явно усиливавшимся в КПГ стремлениям преодолеть имевшиеся среди коммунистов неправильные оценки социал-демократии в целом. Тем самым она углубляла ров между коммунистами и социал-демократами, который перед лицом грозной фашистской опасности надо было как можно скорее сообща засыпать.

К числу таких неправильных оценок в первую очередь относился тезис о «социал-фашизме», выражавший ожесточение революционных рабочих против политики правых социал-демократических лидеров, которая объективно служила империалистическим интересам. В возникновении этого тезиса сыграло свою роль все еще жившее в памяти немецких коммунистов возмущение открытой изменой социал-демократических лидеров принципам международного рабочего движения, когда фракция СДГТГ 4 августа 1914 г. проголосовала за военные кредиты кайзеровскому правительству, сотрудничеством «социал-демократов большинства» с контрреволюционной военщиной в период Ноябрьской революции 1918–1919 гг. и другими действиями правых социал-демократических лидеров на пользу классовых врагов пролетариата. Это возмущение получило новый импульс, когда в 20-х годах социал-демократические политики, занимавшие почти все высшие посты в Германии и Пруссии, использовали свою власть лишь для действий, направленных против революционного движения. Достаточно напомнить убийство 31 берлинского рабочего во время первомайской демонстрации 1929 г. руководимой социал-демократами полицией, запрещение Союза красных фронтовиков.

С гневом и отвращением воспринимали коммунисты становившееся с каждым днем все более очевидным благоволение многих социал-демократических чиновников злейшим врагам республики — гитлеровским фашистам, защиту государственными функционерами — социал-демократами банд нацистских погромщиков, введенные социал-демократическими полицей-президентами и направленные против революционных организаций запреты демонстраций, а также приказы стрелять в рабочих.

В этой ситуации, когда социал-демократическая пресса и пропаганда в своем антикоммунистическом рвении стремились даже превзойти старые буржуазные партии, и возник тезис о «социал-фашизме». Он был призван не в последнюю очередь эмоционально воздействовать на рабочих социал-демократов, чтобы помочь им осознать коренные вопросы классовой борьбы. Однако на деле он усилил недоверие этих рабочих к коммунистам и затруднил установление контактов между членами и функционерами обеих рабочих партий.

Но при всей необходимой и не допускающей никакого преуменьшения критике этого тезиса следует подчеркнуть: он был порожден стремлением высвободить трудящихся социал-демократов из тисков объективно содействовавшей фашизму политики, т. е. возник как оружие в борьбе против фашизма. Хотя пропаганда КПГ с самого начала и в последующем была направлена в основном против правых социал-демократических лидеров, срывавших установление единства действий рабочего класса, содержание этой пропаганды, а тем самым и ее конкретные функции явно изменились.

До сих пор коммунисты обличали социал-демократическое руководство прежде всего за отказ от провозглашенных ранее им самим целей — свержения классового господства буржуазии, установления социализма, т. е. за отказ от наступательной борьбы рабочего класса. Теперь коммунисты были вынуждены в гораздо большей степени обличать реформистскую и оппортунистическую политику, которая объективно помогала крайней реакции и препятствовала развертыванию пролетарской оборонительной борьбы против главного врага трудящихся — фашизма, который КПГ разоблачала и атаковала в качестве такового.

Эта новая ориентация Коммунистической партии была ускорена выборами 14 сентября 1930 г., в которых КПГ увидела признак сильно возросшей фашистской опасности, создавшей новую расстановку политических сил и потребовавшей ведения борьбы с еще большей силой. Первоначально многие коммунисты считали главным итогом выборов прирост голосов, поданных за КПГ (с 3,3 до 4,6 млн.), а успех нацистов недооценивали, считая, что сторонники нацизма очень скоро убедятся в обмане со стороны своего руководства и это приведет к их отходу от фашизма б5.

Однако такие ошибочные настроения были быстро преодолены. В своей первой речи в рейхстаге, 17 октября, Вильгельм Пик верно констатировал, что «фашизму не удалось вторгнуться в марксистский лагерь», но «прирост голосов за национал-социалистов — дело весьма серьезное»66. «Экономический кризис, — сказал он, — превратился в политический кризис буржуазной демократии, он заставляет буржуазию переходить к открытой фашистской диктатуре»6'. Вильгельм Пик считал результаты выборов тревожным сигналом, ибо они показали, «что массы под предлогом свержения или устранения капиталистической системы могут быть введены в заблуждение демагогической пропагандой, в то время как нацистская партия по всему своему составу и по всему своему руководству стремится к прямо противоположной цели»68.

Анализ успеха фашистов на выборах 1930 г. Вильгельм Пик связал с «крупной задачей высвобождения из этого фронта тех масс, которые 14 сентября пошли за нацистами»69. Такую задачу коммунисты стали осуществлять в дальнейшем с неустанной энергией, выдвигая все новые и новые инициативы. Они не ограничивались опровержением лживой фашистской пропаганды, разоблачением несостоятельной нацистской программы, бичеванием реакционной политики нацистских министров в земельных правительствах. Они не только показывали массам, что такая партия (которая, как отмечал Вильгельм Пик, имеет своими членами фабрикантов и руководители которой завтракают с директором банка Штауссом) не может бороться с капитализмом, но и в своей массово-политической работе учитывали уровень сознательности тех слоев населения, которые заражены нацистской идеологией.

Не теряя из виду цель коммунистического движения — установление диктатуры пролетариата в объективных интересах всех трудящихся, включая и средние слои, — и не поступаясь пропагандой этой цели, КПГ училась в своей агитации среди мелких собственников (крестьян, ремесленников, кустарей и т. д.) более реалистически исходить из того факта, что эти люди еще далеки от понимания исторической необходимости ликвидации классового господства буржуазии, более того, считают его свержение делом невозможным. Но надо было показывать, что КПГ — единственная партия, которая отстаивает их экономические, демократические и культурные чаяния, что она не намерена использовать их бедственное материальное положение вопреки их собственным интересам.

Образцом этого служил ряд детально разработанных КПГ программ помощи различным слоям населения — крестьянам, служащим, государственным чиновникам, мелким ремесленникам, мелким торговцам, квартиросъемщикам, молодежи, трудящимся женщинам. Эти программы КПГ обнародовала в 1931-м и начале 1932 г., положив их в основу своей антифашистской работы в массах.

Вместе с тем коммунисты исходили из того, что политика отпора фашистской опасности будет иметь шансы на успех только в том случае, если удастся добиться коренного изменения рокового курса правых социал-демократических лидеров против единого рабочего фронта.

Поэтому КПГ была вынуждена одновременно мобилизовывать пролетарские массы и на отпор гитлеровскому фашизму, и на мощное давление на оппортунистическое руководство Всеобщего объединения профсоюзов (АДГБ). Это было чрезвычайно трудной задачей, требовавшей одновременно принципиального, но совершенно иного по своему характеру разоблачения гитлеровской клики, с одной стороны, и оппортунистов — с другой. Решить эту задачу одним махом было невозможно. Много лет спустя Вильгельм Пик критически говорил о политике КПГ в 1930 г.: «…огонь наступления одновременно направлялся и против нацистов, и против социал-демократии, хотя фашистская опасность уже стала актуальной, а подготовка войны с помощью нацистской партии — явной»70.

При этом коммунистическое руководство неуклонно стремилось к более точному определению задач борьбы как против правой социал-демократии, так и против фашизма. На январском (1931 г.) пленуме ЦК КПГ Эрнст Тельман отмечал, что «сегодня центральным лозунгом наших действий является массовая борьба против установления фашистской диктатуры»71. Вместе с тем Эрнст Тельман вновь и вновь подчеркивал: ставить знак равенства между правым руководством СДПГ, с одной стороны, и низовыми социал-демократическими функционерами и рабочими — с другой, ни в коем случае нельзя.

На массовом митинге в июне 1931 г. он говорил: «Мы спрашиваем вас, социал-демократические товарищи по классу: вы намерены бороться за Брюнинга или за социализм? Это ключевой вопрос, который ныне стоит перед каждым социал-демократическим рабочим, перед каждым социал-демократическим функционером. Следуя своему собственному классовому инстинкту, руководствуясь своим классовым сознанием, каждый социал-демократический рабочий должен сделать выбор, и этот выбор может быть только один: вместе с коммунистами против капиталистов, против фашизма, против правительства — пособника фашистской диктатуры, против Брюнинга и всех, кто входит в его фронт»72. Несколько позже Эрнст Тельман категорически заявил: коммунисты не требуют от рабочих социал-демократов, «чтобы они сразу же превратились в коммунистов, признали нашу Программу, нашу конечную цель и сменили членские билеты СДПГ на наши. Мы требуем от них только одного: чтобы они боролись с нами против классового врага»73.

Однако на постоянное выдвижение коммунистами на первый план общих классовых интересов сторонников обеих рабочих партий социал-демократическое руководство реагировало усилением антикоммунизма, клеветой на КПГ и ее представителей, а также репрессиями против тех функционеров и членов СДПГ, которые участвовали в совместных с коммунистами акциях. Тем не менее на некоторых участках политических споров стало видно, что, несмотря на все трудности, представляется возможным создать зародыши и опорные пункты антифашистского единства действий, из которых может вырасти широкий пролетарский единый фронт.

Это касалось прежде всего тех областей политической борьбы, где коммунисты и социал-демократы, силой обстоятельств побуждаемые к выступлению единым фронтом, самым непосредственным образом конфронтировали с фашизмом: отражение нацистского террора, отпор провоцируемым штурмовиками побоищам в залах собраний и на улицах, нападениям СА на локали (пивные, где по традиции собирались рабочие, — Перев.) рабочих организаций, на рабочие кварталы, «красные» поселки и садовые товарищества.

Высказанное Эрнстом Тельманом сразу же после сентябрьских выборов предостережение: «…после своей победы на выборах фашисты развернут против миллионов немецких трудящихся еще более жестокую внепарламентскую борьбу»74 — оправдалось самым горьким образом. В 1931 г. по всей Германии не было почти ни одного города, ни одной деревни, где бы натравленные Гитлером и его сатрапами команды фашистских погромщиков и убийц не творили свое черное дело. Контрреволюционное насилие, применявшееся прежде в кульминационные моменты политических схваток, теперь стало повседневным и обычным оружием классовой борьбы буржуазии. «Только с появлением вашей партии в политической борьбе, — бросил Вильгельм Пик фашистам в 1932 г., выступая в прусском ландтаге, — начались массовые убийства революционных рабочих» 75.

Мужественно и самоотверженно давали отпор фашистским нападениям коммунисты, члены запрещенного Союза красных фронтовиков, вновь созданного Боевого союза против фашизма, Коммунистического союза молодежи Германии и других революционных организаций, а также члены возглавлявшегося социал-демократами «Рейхсбаннера», Союза социалистической рабочей молодежи, реформистских рабочих спортивных союзов, профсоюзов и т. п. Все чаще коммунисты и социал-демократы, красные фронтовики и рейхсбаннеровцы объединялись для совместных оборонительных действий против фашистских нападений. Во многих случаях они приходили друг другу на помощь. Зачастую это приводило к договоренностям на местном уровне. Так возникали отряды пролетарской самообороны и комитеты борьбы, члены которых принадлежали к обеим рабочим партиям.

Но эти начальные успехи пролетарского единства действий в совместной антифашистской борьбе были поставлены под угрозу антикоммунистической и по сути своей буржуазной политикой руководства СДПГ. Оно исключало из партии тех социал-демократов, которые приходили на помощь коммунистам или договаривались с ними о совместных действиях. Социал-демократическая пресса еще более злобно травила коммунистов, ставила их на одну доску с фашистскими громилами и даже выдвинула абсурдный тезис об угрозе республике «слева и справа».

На взаимоотношениях между боровшимися против фашизма плечом к плечу социал-демократами и коммунистами отрицательно сказывалось и то, что подчиненная социал-демократам и возглавлявшаяся социал-демократическими чинами полиция многих земель (в том числе и Пруссии) жестоко подавляла все коммунистические инициативы по собиранию антифашистских сил, разгоняла дубинками революционные демонстрации протеста против нацистского террора. В то же время она щадила фашистских бандитов, потворствовала им и, более того, не раз принимала в уличных побоищах их сторону против революционных сил. В 1930 г. нацистами были убиты 41 и полицией — 36 рабочих. Примерно такое же количественное соотношение между нацистскими и полицейскими жертвами сохранялось и в 1931 и 1932 гг., когда в оборонительной борьбе против фашизма погибли в общей сложности 114 и 219 рабочих. Естественным следствием этого явилось озлобление коммунистов против правого социал-демократического руководства, а также рост неуверенности среди рейхсбаннеровцев.