1. Светает медленно…

И было так, словно свет звенел

Это было в Могадоре в час, когда просыпаются влюбленные. Обрывки сновидений все еще скользили в ногах, через глаза, изливаясь на губы, в опустевшие объятья.

* * *

От поцелуя к поцелую они тонули в дреме. Море рычало на солнце и пробуждало их. Они лишь открывали сонные глаза из глубины своих грез, где они любили друг друга и радовались, и изнывали от тоски.

* * *

Это было в Могадоре в час, когда все голоса морей, скрип ворот, гул площадей и шорох улиц, плеск бань, скрип ложа и безмолвие кладбищ, голос ветра — все сливается в единую песню и каждый рассказывает свою собственную историю.

* * *

Посреди главной площади Могадора стоит человек, чертит рукою в воздухе воображаемый круг и становится в его центр. Это даже не круг, а спираль, обвивающая его ноги. Он простирает руки к небесам и призывает ветер. Подбрасывает в воздух щепоть пурпурного песка. Прежде чем развеять по ветру, крепко сжимает его в ладонях, пока тот не становится крепким, словно камень. Разжимает кулак, высоко его подняв над головой, а после пыль медленно оседает на его неподвижные руки, словно ястреб, возвращающийся на гнездо: дивный сигнал. Невидимое становится подле него.

Он — обычный сказитель историй, эль-алаки. Голос его распущенной нитью струится, будто осторожная змея, выскальзывающая из корзины. Голос его повисает в воздухе гипнотическим зовом. Хищная птица в когти поймала внимание прохожих.

В мгновение ока сказителя окружают старики и подростки, мужчины и женщины. В каждом из них теплится искра наивного, древнего любопытства. Эль-алаки начинает рассказ. Представляется. Он идет издалека:

Рука эль-алаки плавно описывает полукруг. Зрители неотрывно следуют взглядом за нею на едином дыхании. Рассказчик обводит взором людей. Меняется в голосе:

— Сегодня я расскажу о человеке, который превратился в…

Замер, словно в нем вспыхнула искорка еще одной мысли. Направляется к старику, что устроился напротив, — к старику, что смотрит на него взором ребенка:

— Знаешь ли ты, во что превратился тот человек?

А потом обращается к другим, к тому, что глаза опустил, к той, что едва от него не убежала, к малышу, что от ужаса замер:

— Кто-нибудь может сказать? Тому, кто угадает, я сделаю нечто-особенное. Приз-сюрприз.

Стайка юношей решилась испытать судьбу. Посовещались между собой. Самый смелый вышел вперед и сказал, что уже слышал эту историю. Сделал уверенный жест рукою, выступил, чтобы слышали все, со словами:

— Он превратился в собаку.

Эль-алаки лишь покачал головой. Все засмеялись, вдруг оживились безмерно, стали кричать, что знают ответ. Каждый, кому приходила идея, силился перекричать всех остальных, в гомоне слышалось:

«Он превратился в рыбу. Нет, в птицу. В ветер. В женщину. В море. В камень. В реку. Он обратился в ничто. В москита. В дракона. В дождь. В сон. В финик. В гранат. В кошку…»

Эль-алаки дождался, пока все не накричались. Резко взмахнул рукой, заставив умолкнуть. Обвел взглядом сидящих вокруг. Обернулся в мгновение ока через плечо в центре круга, помедлив немного, не торопясь, приступил, молвил:

— Он превратился в голос. Голос, который жаждет быть услышанным, чтобы выслушал его со вниманием тот, кто влюблен. Голос, который жаждет, чтобы его приняли в лоно, словно семечко в тучную землю. Голос, которому надо стать плодоносным. Если примет земля, ощущать, что его принимают. Это история о человеке, который превратился в голос, чтобы найти прибежище в теле своей возлюбленной. Чтобы в ней найти свои райские кущи, свой единственный и тайный сад. Со многими трудностями пришлось ему повстречаться, прежде чем он превратился в голос земли. И ни одно из его наступлений так и не принесло последней, конечной победы.

Вот моя история… и снова она обретает начало.

 

2. Одержимая страстью садовница Хассиба

Однажды утром мне в конце концов пришлось с этим смириться. Хассиба заразила меня жаркой страстью к садам. Эта страсть зародилась так же, как и любая другая одержимость. Она началась со взгляда — со взгляда странного и загадочного. Что видела Хассиба, так пристально разглядывая мир? Поначалу я не придал этому никакого значения.

Потом, казалось, она не могла отвести своего загипнотизированного взгляда от цветов, будто всматривалась не в цветы, а в языки огня или морской прибой. На каждом клочке земли, в каждом уголке города и даже на улицах готова она была вырастить сады. Она не стремилась проникнуть во внутренние дворики могадорских домов, где едва угадывались жалкие ростки. Она желала выставить нас самих напоказ всему миру, словно мы сами и были частью ожившего сада.

Она представляла, что ее дружеские отношения тоже могут чахнуть и вянуть или расцветать, а некоторые даже заражаться и болеть. Отдельные персонажи могли сами превращаться в цветы. Их излюбленные словечки и выражения, которыми они описывали, что и зачем совершали сегодня и почему именно так, а не иначе, их слова становились черенками, удобрениями, всходами, прививками и остриженными ветвями. Для нее весь окружающий мир превратился в скрижали, в некую транскрипцию великого сада. Сада, который вбирает в себя все сады мира.

Однажды она удивила меня. Я увидел ее сидящей у окна. Она открывала тело первым лучам восходящего солнца. Неторопливо, сначала только ступни и ладони, после — ноги, потом — еще выше. Пристально изучала свой пушистый лобок, словно был он кроной дерева, лесом, чащобой или будущей пашней, жнивьем. «Мои плантации радуют глаз», — мне говорила с улыбкой, не отрывая взора от растрепанных прядей на животе. Темная линия нежно струилась к пупку. Вся она была переполнена счастьем, покоем. Словно зритель, созерцающий мирный пейзаж, расстилающийся до горизонта.

Но однажды утром на душе стало беспокойно. Она разбудила меня взволнованным вскриком: «Вот уже и явился великий садовник!» В тот самый миг, когда блеснул первый луч восходящего солнца, раздвинула шторы. Край золотого алькова, смятого ложа заря осветила. Скинув одежды, осталась нагая, теплым первым лучам подставила тело.

В неге неспешно раскинулась на постели. После страстно и широко раздвинула ноги. В сладостных вздохах грудь и лобок содрогались. Цепкий, острый, настойчивый луч восходящего солнца целился в ложе, ему она отдалась сладострастно.

В полном молчании, как в лихорадке, взирал боязливо и страстно, возревновал к этим тонким солнечным пальцам.

Я не осмелился остановить их или к ним прикоснуться.

Лишь только почувствовал, как безнадежно холодеют мои.

Вскоре дыханье ее восстановило свой ритм, со вздохом глубоким неспешно ко мне подошла. Ласково, нежно рукой по щеке провела, поцеловала, шепнула чуть слышно на ухо. Голос тягучий и приглушенный. Она переполнена счастьем без меры. Узнала дорогу в райские кущи, в сад солнечных пальцев. Я онемел, потерял и дыханье, и голос, охваченный изумлением.

* * *

В ту самую ночь и потом, еще много дней подряд, пытался проникнуть в шкуру призрака, солнечного фантома, который делает ее такой счастливой. Вызов брошен. Он безумно тяжел. Тяжелее, труднее, страшнее, чем я даже мог себе представить. Вызов этот заставил меня подвергнуться невероятным испытаниям.

Временами мне казалось, что невозможно проникнуть в плоть того, кто существует лишь в воображении. Много позже понял, надо полностью измениться, изменить в себе все: жесты, походку, манеру слушать и даже манеру смотреть, бросать взгляды. Надо стать новой пульсацией крови, ритмом жизни, невозмутимостью прикосновений.

Понемногу удавалось побыть то цветком, то побегом, то почкой, правда, так и не смог обратиться блистающим садом. Желание Хассибы росло и крепло, словно полдень, становилось взыскующим требованием, для меня полностью неожиданным и неузнанным и всегда откровенно непостижимым.

Однажды я не смог удержаться, совершил несусветную глупость. Принялся без умолку шутить и подтрунивать над ее новой страстью — страстью садовницы. Не расставался с желанием рассмешить Хассибу, но шутки раз за разом становились все злее, острее. Я не чувствовал, что больно раню Хассибу.

В глубине своей оболочки взрастила она ощущение быть до конца непонятой. Вдруг мне увиделась уже вдали, и каждый раз все дальше. Не в силах последовать за ней в ее стремленьях и желаньях, я остался глух, не слышал ее новый голос.

Так ли, иначе ли, между шуток, нечасто с успехом, силился превратиться лишь в ее райские кущи, ее — женщины одержимой страстью. Очень редко мне это удавалось. При малейшем непонимании она исторгала меня из своего тела, из пространства своего тела, которое единственно и было для меня, без сомнения, истинным раем.

 

3. Тайный сад в очах

Я знал, что цветущая, яркая одержимость садами у Хассибы совпала по времени с двумя великими событиями ее жизни, без малейшего сомнения повлиявшими на рождение страсти: нежданной беременностью сыном и смертью отца.

Долгие месяцы ее раздирали противоречивые чувства. Два события тронули ее тело, тысячекратно порождая и гася в глубине души и чрева бушующие потоки глубочайших переживаний. Ей стали ведомы реки скорби и реки радости. Одновременно, в едином миге, ощущала и плодородие земли, и холод могилы.

Но, впрочем, мы познакомились и полюбили друг друга на границе этих событий. Минуло пять месяцев со дня кончины отца, когда мы встретились впервые. Невосполнимая потеря породила в ее душе целый сонм удивительных, отчаянно острых, тайных, загадочных ощущений.

Она жила, едва исполняя будничные и необходимые ритуалы, как того требует традиция. Я поздно осознал, какие чувства владели ею. И разумеется, неправильно все понял: для меня они оставались загадочными и чарующими. Она, полная жизни, в скором времени догадалась, что я верю в свои собственные предположения и фантазии.

* * *

Осенним утром я познал ее. Было так, словно стремительно и нежданно ворвался в удивительный сад, где все происходит совсем по-иному, где счастье в том, что кто-то остался в этом саду навсегда.

Бродил по маленькой лавчонке в порту Могадора. У порога столкнулся с женщиной. Она торговала цветами. Только как-то очень странно. Или мне это только казалось. Вместо того чтобы предложить целый букет, она лишь протягивала разноцветные лепестки, держала их на ладонях безукоризненно тонко татуированных рук. Опьяненные свежестью и ароматом лепестков, покупатели бойко приценивались и торговались с хозяйкой.

Вначале цветы обосновались в ее доме, в едва угадываемом дальнем уголке, в самой глубине лавки. Во внутреннем дворике, в саду, существование которого невозможно было даже предположить, бросив с улицы небрежный взгляд. Много позже я узнал: дивный сад в Могадоре зовут эль-Рьяд.

Мне показалось: заключая очередную сделку, она назначала свидания у фонтана на площади Девяти Лун, куда сходились, скрещивались и разбегались девять извилистых закоулков. Там, где изразцы на стенках фонтана отражают девятикратно блеск ущербной луны.

Сюда она приносила цветы, здесь получала монеты. Отсюда трогалась в обратный путь к портовой лавке. Выпростав руки, выставив их напоказ, безуспешно пытаясь привлечь взгляды, разжечь охотничий нюх тех, кто рядом с ней шагает глухим переулком.

Когда я увидел ее впервые, пару часов провел в счастливом блуждании вслед за ней по безумному переплетенью узких улочек. Испытывал чувство близкое к опьянению оттого, что бесконечный лабиринт заставляет нас снова и снова сталкиваться друг с другом, сталкиваться с неизведанным, где за каждой дверью и каждым новым порогом, возможно, таится новое приключение.

Я осмелился даже проникнуть в извилистый закоулок, кривой проход, который меняет очертания каждый день: соберется ли кто сегодня разложить свой товар на земле или поставить лоток в этом тайном местечке. Поговаривают, что в таких потаенных углах иногда пропадают, сбиваясь с пути, и сами торговцы. Разные тянутся нити, ведут, сбивают с пути, плутаешь на пятачке каждый день по-иному. В Могадоре всегда найдется площадь внутри площади, улочка внутри другого закоулка, лавчонка в лавке. И так почти до бесконечности. Можно проникнуть вглубь малюсенькой деревянной, искусно инкрустированной шкатулки и там, в ее бесчисленных ящичках, украшенных маркетри, найти в миниатюре непередаваемый аромат торговой лавки и даже аромат лесов.

Мало-помалу я научился отыскивать различия в малейших деталях города по имени Могадор, осознал вселенную, заключенную в нем. Потому что там каждая вещь, каждый жест, каждый звук — дверь в другие миры и детонатор событий. Вскоре открылось мне: так же как в необъятных, просторных, переполненных лавках, что торгуют цветами и фруктами, есть свои крохотные шкатулки, наполненные дивными ароматами, так же и один из самых соблазнительных садов Могадора распахнет калитку передо мной разноцветными сияющими лепестками, которые покоятся в татуированной руке простой цветочницы. Она постепенно завладевает мной.

Но там, еще дальше, чем я мог даже себе вообразить тогда, через эти лепестки открылось настежь окно в мои всевозможные густые сады: распахнулась дверь в чрево заветных желаний. Мало того, там, в них, в моих желаниях, пожалуй, затаился шифр моей судьбы: пестрая, путаная смесь слепых случайностей и страстного желания все время оставаться в русле жизни.

Прежде чем лицом к лицу столкнуться, она сперва выбрала меня своим клиентом. Так мне поначалу показалось. Едва лишь завидев меня. Еще издали, от самого истока торгового ряда, двинулась прямо ко мне. Приветливый взгляд осветил ее вдохновенный лик. Казалось, словно глаза ее оттуда, из глубины, окликали меня. Всего-то пятнадцать шагов! Шагнула, и я попался в капкан, западню бездонных черных глаз без единой ресницы. Между нами осталось лишь пару метров. Опустила свой взгляд на простертые руки. Там покоились разноцветные лепестки. Не касаясь цветов, ощутил нежность и аромат ее кожи. Такие хрупкие, изящные лепестки — и такая суровая, сухая геометрия татуажа, покрывающего руки.

Размял и скомкал пару лепестков, высвобождая яркий, сочный аромат. Он спеленал меня. Я обернулся к ней, она опустила глаза. Казалось, будто смотрит вслед. Неспешно двинулась, направилась ко мне, почти натолкнулась на меня, бросила короткий взгляд. Все свершилось быстро, порывисто шагнула, я утонул в цветочном аромате, усиленном размятым лепестком. И тут же охладила пыл внезапным безразличием. Понял, без сомнения: я должен следовать за ней.

Неспешно, мягко двинулась опять по лабиринтам улочек, не обернулась. Знала: я иду следом. А мне казалось иногда, что потерял ее в толпе, и в тот же миг она опять передо мной являлась. Когда же в третий раз исчезла, я оказался в тупике, в глухом проулке. Только стены, ни единой щели, куда смогла бы проскользнуть беглянка. Я обернулся: она оказалась за спиной, позади меня, величаво двинулась навстречу.

Ее неброская игривость то бросала вызов, то снова обращалась в шалость, легкое кокетство. И прежде чем успел затеять разговор, мы поторговались, не сойдясь в цене на лепестки, цветы, букеты. Потом она поведала об орхидеях, редких кактусах, которые растут лишь в Могадоре, и о плантациях чудесной хны, из которой добывают краску для волос и кожи. И, утоляя любопытство, с серьезным видом рассказала мне для развлечения, забавы ради, что на улице не стоит покупать букеты, лучше — лепестки. Целые букеты — пустые обещания, иллюзия, обман. С улыбкой мне открылась: так происходит и с любовными приключениями.

Не понимал тогда: она дразнила, порождала мои фантазии и заставляла прорастать из них желания. С улыбкою бросала причудливо-загадочные фразы, которые лишь утяжеляли помрачение сознания.

Потом она открыла тайную символику геометрических фигур, переплетающихся на татуированных руках. Заставляла скользить и бегать мои пальцы по четким линиям, струящимся по коже. А после ногтем чертить и рисовать извивы на моих руках. Странные узоры почти не оставляли след, но след остался внутри, в душе, его стереть уже не в силах.

Имя ее — заклинание, шифр и код колдовской: Хассиба. Словно легкое прикосновение, мимолетное замешательство в самом начале слова, когда губы начинают движение, и два завершающих звука почти складываются в поцелуй.

В конце концов она мне уступила, позволила купить букет цветов, который вначале оберегала от моих настойчивых попыток завладеть им. Скрывать не буду, тут же подарил его. Беседе положил конец упавший вечер. И всякий миг я вожделел: нам не суждено расстаться. Пульсировала мысль: рассвет нас удивит, наступит утро, а мы — все так же вместе. Но она должна была меня покинуть. Назавтра пригласила посетить ее эль-Рьяд. Не объясняя тайный смысл этих слов. Все в Могадоре были ей знакомы, все знали и ее. Она жила по-своему, не так, как остальные. Вначале она меня ввела в свой сад во внутреннем дворе, прибежище, клочок живой природы посреди жилища. Он звался эль-Рьяд: весь двор и сад. Так называют дом, жилище, где можно обрести убежище, покой и тишину среди грохочущих и шумных улиц. Эль-Рьяд, сад в центре Могадора, — оазис посреди пустыни, одно из многочисленных имен волшебных райских кущ.

Эль-Рьяд, как утверждают мистики, арабские поэты, — место, где можно слиться с Богом, или это — само слиянье с Ним. Им вторят христианские поэты, что говорят «вошли в цветущий сад», когда желают рассказать о единении своей души с любимым Богом.

Но чувственнее и по-земному плотски слагали строки о райских кущах поэты древнего Аль-Андалуса, великие исследователи страстей людских и яростных желаний. Описывали эль-Рьяд как ветреное, избалованное сердце своих любимых: «вечно изменяющийся сад под властью настроений». Но между тем, рассказывая о любовных, страстных схватках, напоминают они нам о жарком вожделении, о наслаждении, обетовании блаженства и о вызове, брошенном трудолюбивому хранителю волшебных зарослей. Он должен ухаживать, возделывать свой сад и терпеливо дожидаться урожая.

Что до меня, то имя эль-Рьяд — синоним этой женщины. Она и есть эль-Рьяд. И обещания ее лишат меня сна и покоя в эту ночь.

Эль-Рьяд, простое имя, слетало с губ моих не раз, не требуя усилий. Эль-Рьяд — мои песочные часы и мера, единица измерения моей бессонницы. Хассиба назначила свидание очень рано у крепостной стены; там, у подножия, плещет море. Ла-Скала — крепость, древняя терраса, где некогда теснились пушки, защищая порт, их жерла смотрят в океан Атлантов. Еще не рассвело, но я взошел на стену и наблюдал, как Могадор отходит ото сна. Свет солнца, утра луч меня волнует, как песня женщины, как женский голос, что растет неспешно и заполняет все свободное пространство до горизонта, сколько хватит глаз.

Когда она явилась, светило лишь едва взошло, и тень ее была еще свежа и протяженна. Рассвет по капле иссыхал в ее шагах. Потом оттуда, с крепостной стены, мы рядом шли — и бесконечно долго, и словно краткий миг. Шли извилистой дорожкой, такой запутанной, что вряд ли еще раз отыскать ее смогли бы. Весь путь до самого эль-Рьяда казался сокровенной тайной, пустотой; там, в этой точке, время и пространство меняются местами, теряются в зеркальных отраженьях, где не понятно, что есть истина, а что — лишь ее слабый отблеск.

Пока мы не достигли цели, я наблюдал за ней, отметил неспешность жестов, чувственность движений. И с удивленьем обнаружил: укрыто тело складками одежды, волнами тканей, при каждом шаге, мимолетном жесте они предательски шуршали, пели и шептались. Тогда, в тот первый раз, она явилась, задрапированная в хаик, просторней паруса молочно-белая накидка поверх кафтана, море складок, удерживая их перед собою, рукою утверждала неизменность, зыбкую стабильность. Порядок — суровая необходимость, когда задуман строгий план, в котором осторожность и кокетство — чрезмерны. Да, безусловно, Хассиба задумала явить с неистовою страстью все, что скрыто тайнами покровов: чувственность желаний женщины, сгорающей в горниле вожделения, наполненной жизнью, предвкушением блаженства.

Задерживались у входа в лавки. Беседовала непринужденно с людьми, встречаясь с ними на многолюдных площадях и в узких переулках. Показывала мне дома какой-то дикой, непривычной красоты, свободно ускользающей от взора неспособного понять и ощутить причудливую форму, которую и дерево, и камень обретают много лет спустя после конечной обработки. Я посетил запретные места, был в недоступных уголках, которых никогда бы не познал, не будь ее со мною рядом.

Когда же мы достигли конечной точки нашего пути, то с удивленьем обнаружил: тень ее, совсем недавно столь длинная, теперь едва касается ее сандалий, нет больше капель утренней росы, они исчезли: полдень. Мы были вместе очень долго, но часы сложились в краткий миг.

Ее эль-Рьяд мне поначалу показался огородом, прохладным, мелким палисадом, наполненным плодами и цветами. Так странно обнаружить в самом чреве причудливо изогнутых проулков, узких, темных улиц дворик в сердце восхитительного дома, покрытого божественной мозаикой. Вдруг нежданно открыть подобный дом в портовых закоулках.

В нем затаился патио, заросший цветами, они сливались в концентрический узор, где каждый круг был ярче и сочней соседнего. Круги свивались, переплетались меж собой, мешая аромат и краски. А многоцветье лепестков рождало прихотливый узор, в котором словно был один-единственный причудливый цветок, заполнивший собой пространство сада.

Мне показалось, будто бы весь дом живет единой целью: взрастить и сохранить сокровище — цветок, а город призван защитить его, воздвигнув стены вокруг последних лепестков секретного эль-Рьяда. Город для меня обрел другие очертания. Как если б я проник в просторный, необъятный сад и захотел бы в нем остаться. Остаться навсегда.

А в самом сердце Могадора Хассиба в одно мгновенье стала центром бесконечных центров, рожденных в этом новом мире. Я не уйду отсюда никогда. Пока она не пожелает, не решится. Недели сливались плавно в месяцы, и каждый миг я проживал в счастливом изумлении. Счастливый, изумленный пленник.

Я научился слышать город, распознавать его шумы и ежедневный гомон. Он проникал сквозь жалюзи на окнах. Все окна созданы, чтоб слышать голоса снаружи, а не смотреть бесцельно на их хозяев. В конце концов мы начинаем жить, обернутые с ног до головы шумами, голосами улиц.

Я совершил открытие. Хассиба получала неземное наслаждение, внимая звукам. Не только музыка ее пьянила. Живые голоса проулков, голос живого города — все превращалось для нее в мелодию, которая завладевала без остатка ее вниманием и ожиданиями наслаждений. Покорно приходилось мне нашептывать на тысячи различных голосов слова, которые она желала слышать. Признавалась, что голос мой — змей-искуситель, соблазняющий ее. Тогда прозрел и я. Сохранил неизгладимое воспоминание об этом. Догадался: владело ею страстное желание, чтобы я оборотился в бестелесный голос.

В те дни — а может быть, недели, кто знает, может, месяцы, не помню, — мы отдавались ясному, взаимному желанию и страсти, нимало не заботясь о том, что станется потом, что будет впереди. Я лишь хотел продлить мгновения до бесконечности. Наши желания совпали. Лишь изредка мне приходила мысль: когда-нибудь, рано или поздно, наступит час и я уйду. Хассиба негодовала, когда случалось слышать это. Бушевала, словно я пытался всех предать или разрушить притяжение, которое сближало нас и порождало в нас взаимное желание. В конце концов я смирился, свыкся с мыслью: я оставлен здесь навечно, заточен любовью. А этот властный гнев мне обернется счастьем.

Прошло четыре месяца, когда она почувствовала под сердцем сладкое бремя. Уже прошло со дня кончины ее отца немалый, ровный срок: девять месяцев. Я был счастлив безмерно. Она, конечно, тоже.

Новая реальность, нашедшая убежище в любимом лоне, принесла ей известие в честь отца, во славу и память его. Могущественный экзорцизм, обряд и заклинание его смерти. Я наслаждался вместе с ней этим великим событием и счастьем. К тому же, когда мы заводили разговор, я понимал: влечение, ненасытность, вожделение многократно возросли, не ведая границ. А перечень желаний, уснувших до поры под сладким бременем, превратился в бесконечный список. Все запахи и вкусы давно известных блюд и фруктов, звуки — все несло с собой и новых ощущений сонмы, и удивительные наслаждения. Казалось, именно они рождают поцелуй и ласки.

Как странно: добрая часть недомоганий, которые приходят вместе с беременностью, обрушилась лишь на меня. Мне суждено было познать и тошноту, и кислую изжогу, и даже необъяснимые капризы первых трех месяцев. Хассиба утверждала, что прежде никогда не чувствовала себя так хорошо. Мне казалось, никто и никогда не в силах угасить в ней пламя чарующего эротизма.

И когда я меньше всего того ожидал, ее желание овладеть мной сошло почти на нет, чего я долго не мог ни понять, ни осознать.

* * *

Долгие месяцы страстного вожделения, безбрежных райских кущ, глубоких борозд, отпечатков, оставленных навсегда и навечно ее обнаженным телом во мне, внутри меня, в моей душе, оставленных навсегда и навечно ее пытливым, изворотливым и ловким разумом, одарили меня богатством — одной-единственной фотографией.

Этот оттиск, он остался со мной, он был подле меня, он стал мне утешением и отрадой, когда она исторгла меня из чрева своих желаний. Скромный листок бумаги, запечатлевший ее образ, отдалил от меня, от моего тела, от моего телесного ощущения лавину счастья, которая рождалась во мне при мысли о ней, при воспоминании о ней, лавину горестной тоски, от которой перехватывало дыхание, — тоски от невозможности обладать ею. Подолгу разглядывать фотографию стало моей привычкой.

Однажды, в девятины, она разбудила меня, окликнув. Каждое утро она будила меня, едва коснувшись кончиками пальцев или губами, молча. Но тогда она сказала мне:

— Хочешь увидеть меня без татуажа?

Ответил, что не хочу, что она мне нравится с татуажем. Рисунок был нанесен хной — краской, изготовляемой из растения, которое, согласно Корану, произрастает в райских кущах, среди пальмоподобных ладоней, пальцев. Узоры на ее руках — восхитительная геометрия, словно точная карта идеального города. Мне нравилось неспешно, кропотливо теряться в закоулках этой карты ее тела.

И татуаж тем более казался подобием кожаных одеяний, под которыми скрывалась, оставаясь незримой, нагота. Это было всего лишь пересечение линий, простых, незамысловатых линий, но их узор порождал вокруг нее сакральную ауру, священную сферу, где она была и новоявленной юной богиней, и моей многоопытной жрицей.

Будто не слыша меня, она продолжала разыскивать, что же еще готова мне показать. Из глубин дощатого сундука, чьи доски когда-то были благоуханным деревом, которое в Могадоре называют туя, из сундука, покрытого искусным маркетри, она извлекла сверток великолепнейшей материи. Внутри с величайшей предосторожностью хранилась фотография. Казалось, та была очень старой, но безупречно сохранилась в еще более древней рамке. На ней она — нагая, и словно фото сделано лишь мгновение назад. На голове повязка белоснежной ткани с вытканными на ней цветами. Ткань не раз я видел над ее кроватью и, бывало, держал в руках. А иногда она меня ласкала бахромой, кистями этой ткани.

Ее смуглая, шелковистая кожа контрастировала с выцветшими, блеклыми стенами спальни. Очевидно, каждый, у кого в руках оказывалась эта фотография, умолял ее вскинуть руки, чтобы насладиться чарующими изгибами ее тела. Она их едва поднимала, немного отводила в сторону, крепко сцепив пальцы. Глаза, тоже в профиль, опущены долу. Да, она открывает нам тело, нашему взору, но ее взгляд остается стыдливым и недоступным, этот взгляд ее оберегает.

А ее улыбка? Ее улыбка, полная лукавства и обещания грядущих наслаждений. Как часто тогда она одаривала меня этой улыбкой! Да, тогда я понимал, что ее нагота не была ни скромной, ни вызывающей. Ни робкой, ни циничной. Ее нагота была такой же, как ее улыбка: прерывистой вибрацией изящества и искушения.

Фотография пленила мое воображение, до бесконечности расширив мою влюбленность. Вновь и вновь я поддавался очарованию мира чувственных парадоксов, когда нагота женщины не казалась наготой, поскольку была скрытой татуажем, и особенно когда эта женщина двигалась. Женщина, спеленатая многослойными покровами одежд, только глазами и может вскрикнуть, а обнаженная прячет взгляд внутрь себя самой. Туда, где сады сокрыты тайной, где они сами — тайны и где тайны сокровенного блаженства — сады: эль-Рьяд души и тела.

Спросил ее, когда сделана фотография. Бросила в ответ эту свою колдовскую улыбку, змеиную улыбку, улыбку змея-искусителя, и все. Не ответила, смолчала. Раззадоренный молчанием, спросил еще раз и еще. И лишь тогда ответила:

— Это не я. Моя бабушка. Ее звали, как и меня, Хассибой. Но судьба ее была еще тяжелее моей. Быть может, тебе будет интересно узнать о ней. Когда моя мама скончалась, бабушка стала для меня всем в этой жизни. Ее слово — мое прибежище, ее взгляды — мой кругозор. И когда кто-то хочет сказать, мол, я капризная или делаю что-то, что им не по нраву, говорят: вылитая бабушка. Она заронила в меня это зерно: я — особенная. А еще она заронила страсть к садам моего отца. Она была настоящая охотница за орхидеями. Оттого-то она и была в постоянном поиске. Говаривала, среди цветов самый обольстительный — орхидея. Он так похож на людей и на культуру, что хотят привить всему миру. Бабушка жила на два дома, где-то между воротами в Могадор и горняцким поселком Аламос в мексиканской пустыне Сонора, откуда родом был мой дед. Какое-то время они жили в Гранаде. Там, на извилистых склонах Альбасина, появился Кармен — террасный сад с видом на Альгамбру. Моя бабушка Хассиба умела рассказывать истории, как никто другой, записывала или переписывала некоторые из них. По большей части она их рассказывала вслух. Я сохранила много ее вещей и почти все ее записи. Как-нибудь потом тебе их покажу. У меня много фотографий. Но только на этой мы похожи как две капли воды.

Когда Хассиба рассказывала о бабушке, глаза ее блестели. Я понял: оставить себе на память именно эту фотографию невозможно, даже если бы я ее об этом попросил. Единственное, уговорил ее вместе зайти в портовое фотоателье, чтобы напечатать копию.

— Так и быть, — сказала Хассиба с усмешкой, — будешь обладать мной, не обладая мной. Я стану призраком в образе моей бабушки. И только ты сможешь понять это. Отныне стану для тебя новой мечтой, грезой, которую ты вытянешь из фотографии, что появилась задолго до нашего рождения. И эта фотография станет только нашим эль-Рьядом, сокрытым во времени, когда нас еще не было. Волшебный сад в твоих глазах. И только ты сможешь разглядеть меня там, где меня нет.

 

4. Сад в глубине сада

Хассиба снова смогла меня изумить, открыв, что эль-Рьяд, который я уже успел узнать, — только исток, начало другого сада, значительно большего, просторного, переполненного удивительными чудесами. Сказала, я недостаточно внимателен, чтобы все осознать в полной мере. А мне, напротив, казалось, я подмечаю мельчайшие детали и неторопливо вкушаю наслаждение от всего увиденного в ее эль-Рьяде. Но она объяснила мне: только лишь глазами сады Могадора не постигаются.

— В садах других городов правит перспектива, и во многом именно в ней и сосредоточена вся суть и смысл сада. Так, в английских парках мнимая естественность, а во французских подчеркнутая геометрическая строгость первыми предстают взгляду, выходят на авансцену. Этот сад Могадора предназначен не только взгляду, он создан для того, чтобы ощущать его всеми чувствами без изъятия. Всё: и ароматы, и легкие прикосновения — откроется тебе не только под беглым взглядом. И шорохи, и звуки, и даже вкусы.

Ответил ей, что ее сад и она сама изысканно взыскующи и требовательны. Но мне хотелось бы погрузиться в пучину, бездну именно этого сада. Меня не оставляло ощущение, что блуждание по нему — некий обряд инициации, священный обязательный ритуал, пройдя который я получу право обладать ею.

— Если хочешь, воспринимай это так. Знай, все женщины и все мужчины — все мы создаем собственные ритуалы влюбленности. Никто не отдается страсти прежде завершения ритуала. Кому-то необходимы особые слова, сладкие, нежные или грубые, поцелуи, мимолетные или долгие, чувственные, кому-то особая манера обнажаться, медленная, тягучая или, наоборот, молниеносная, дикая, кто-то требует редких, пышных одеяний, зеркал, прикосновений, массажа… Вплоть до того, что ритуалом становится его полное отсутствие. Так, ритуал влюбленных рук Могадора всегда назывался «полым, пустым ритуалом» или «кратчайшим путем». Этот сад, быть может, долгий путь ко мне. Или к тебе.

* * *

Через древнюю деревянную дверь, украшенную резьбой и стальными заклепками, можно было проникнуть внутрь дома Хассибы. Мы бесконечно долго шли запутанными проходами, крохотными коридорчиками, которые, казалось, вились и закручивались в причудливую спираль, переплетаясь между собой. Проходы, выложенные сверху донизу изразцовой плиткой, окончательно сбивали с толку. Попадая в это колдовство, телесные ощущения мгновенно и безоговорочно подчинялись, сдавались на милость этого нового, непривычного магнетизма.

Затем следовал внутренний двор, патио. Он открывал пространство чистых небес, вырываясь из четырех стен, из замкнутости комнат и спален. Новое, непривычное восприятие чувств: самые потаенные, интимные уголки жилища открыты всем ненастьям и ветрам. Все, что скрывалось внутри, нарочито выставлялось наружу, и все, что было снаружи, врывалось внутрь. Четыре комнаты по углам с патио по центру образовывали слитное, неразделимое единство. Словно созревший, растрескавшийся до самой сердцевины плод.

Все стены сверху донизу покрыты геометрическим орнаментом изразцовых гипсовых плиток. Должно быть, долгие часы искусно собирался рисунок, прежде чем обрести законченный вид. А долгое путешествие взгляда нигде не находило точки покоя, в которой можно было бы остановится и перевести дух.

В жидком сумраке одного из уголков патио открылся новый лабиринт проходов, которые вели в другой дворик, заполненный цветами, деревьями, кустами, — эль-Рьяд отца Хассибы.

Всякий раз, когда оказывался я в этом внутреннем саду, он представал передо мной в новом, непривычном обличье. Словно был не садом, а одной из тех волшебных книг, о которых нашептывают сказители историй, эль-алаки, на базарной площади Могадора. Книг, которые рассказывают разные истории. И все зависит только от того, кто раскрывает волшебную книгу и в какой час он делает это. Вначале сад привиделся мне похожим на сердцевину цветка, где лепестками были и сами комнаты дома, и даже городские стены, там, снаружи. Потом эль-Рьяд предстал предо мной по-новому: словно карта мира. Длинные канавки делили сад на четыре части, и каждая казалась одной из четырех сторон света. И в каждом краю росли свои, отличные от всех прочих растения, словно четырежды различался климат эль-Рьяда. По центру, словно пуп земли, бил фонтан. Истекал четырьмя говорливыми струями. Журчали на разные голоса, как будто вдруг, изредка старались спеть в унисон и сразу, без остановки и паузы, принимались выводить каждый свою песню, с собственным ритмом, высотой и напором.

В самой жаркой части сада вдруг до меня долетел некий сухой аромат. Обдало жаром, который принесло легким дуновением ленивого ветерка. Дуновением, которое обычно несет с собой соль, и та оседает на веках и на губах. Вне эль-Рьяда это дуновение крепло и насвистывало со свирепой мощью. И только тогда я заметил еще один порог, еще один проход, что вел куда-то наружу. За порогом расположилась площадка, засыпанная песком. Там в беспорядке росли кактусы и возлежали камни цвета земли. Мы оказались посреди пустыни, аккуратно воссозданной в маленьком патио. Эль-Рьяд позади нас представлялся тенистым оазисом среди пустынных песков.

Песчаное пространство обрамлялось пальмами. Их кроны становились все более густыми и плотными по мере того, как мы приближались к ним и вглядывались в небеса сквозь тенистые кроны. Богатство флоры дополняли папоротники, уютно расположившиеся в тени пальм. Казалось, они были живой инкрустацией, нанесенной на кору деревьев. Под травяным пологом скрывался небольшой источник, незаметный с первого взгляда. Мы устроились на краю источника, опускали ладони в прохладную воду. Вдруг Хассиба подхватилась, вскочила на ноги и ринулась в глубину травяной стены, которая казалась плотной и непреодолимой. Хассиба скрылась в зарослях, прежде чем я успел сообразить, что произошло. Из глубины кущ до меня донесся ее голос: «Ищи меня, найди меня, но не ищи глазами, почувствуй силой своего тела, найди мое».

Подле источника, от которого так неожиданно и стремительно скрылась Хассиба, высилась каменная стела, по виду древняя, быть может тысячелетняя. На ней читалась надпись, выполненная искусным древним каллиграфом. Подобные мне уже встречались. Они похожи на те, что располагаются над входом в общественные бани, хаммамы. Надпись гласила:

Войди. Это сад, в котором тело трепещет на ветру сильней, чем даже растение, когда-либо распускавшееся на земле. Сад, в котором расцветают ощущения и чувства. Сад, в котором свод небесный и геометрия звезд свято оберегают невесомый полет пыльцы, зародышей снов, в час, когда они, сны и грезы, заставляют таять собственные отражения в зеркале родника. Войди.

Никакой дверцы не было ни позади стелы, ни рядом с ней, только узкая, едва заметная извилистая тропинка терялась в зарослях густых, высоких, благоуханных кустов. За шагом шаг я отдавался все новым и новым ароматам. Это был сад ароматов. Некоторые — приторно-сладкие, другие — острые, горькие или сухие. Встречались бодрящие и агрессивные. Не отдавая отчета, когда же именно это случилось, обнаружил, что мало-помалу научился различать, с каждым мгновением все точнее и увереннее, целую палитру запахов. Как вдруг явственно почувствовал, точнее, почуял аромат тела Хассибы, благоухание пола. Казалось, будто могу с закрытыми глазами угадать, где она. К моему полному изумлению, смог на перепутье безошибочно выбрать одну из трех тропинок, по которой она прошла.

Вошел в сад. Этот уголок более напоминал цепочку различных спален. В некоторых били фонтаны или сверкали маленькие пруды. Другие были укрыты сплошным ковром белоснежных цветов. А в одной — вытянутой, длинной, волшебной, — казалось, все оттенки цветов и сами цвета были под запретом. И даже кроны деревьев, высившихся тут же, утратили свой истинный зеленый цвет, взамен приобретя суровый, траурный вид: кронам передался мрачный оттенок их собственных стволов. Забавно, именно это отсутствие разнообразия позволило мне явственно различить все множества оттенков зеленого, подобно тем, кто видит мир в черно-белых тонах, различая все оттенки серого.

А еще в этом саду обнаружилось место в виде прямоугольной террасы, обрамленной с трех сторон густыми зарослями высоких кустов с удивительными треугольными листами. В комнате виднелась стена, из которой било девять родников. Вода стекала со стены в канал. Земля, покрытая сухими ветками и листвой, скрипела, как половица, под ногами при каждом моем шаге. Я прошел несколько метров, прежде чем осознал: громоподобный хруст, летящий из-под моих подошв, немного странный. Земля рождала совершенно иной звук, будто подо мной была не земля, а клавиатура, которую приводили в действия многочисленные родники, бившие ключом прямо из стены. Весь сад целиком вторил мелодией моим движениям, походке, моим шагам, моему спокойствию и неподвижности или моей тревоге и нервозности. Сад обратился моим собственным эхом, отражением, а я, быть может, превратился в один из его причудливых побегов. Я был одним из его шорохов.

Поднялся на террасу, окаймленную густыми зарослями. Ветер дул с силой. Там я потерял след Хассибы. Но где-то глубоко внутри неведомая сила толкала меня вперед, в истинном направлении, заставляла выбирать именно этот путь. Неведомая сила, притяжение, сродни слепому магнетизму, который родился меж нами, о чем говорила Хассиба, прежде чем скрыться от меня и бросить вызов. Неведомая сила, которую Хассиба предложила отыскать самому в этом саду, переполненном бесчисленными чудесами. В саду, где вожделение к Хассибе переплелось с самой природой. Сад, где я совершил превращение, обернувшись побегом, алчным корнем, страстно жаждущим прибежища и чудесной влаги.

И тогда я увидел ее. Вдруг. Она стояла в ожидании меня. Стояла в глубине ровной широкой площадки, которую рассекал канал с водой, худосочно узкий и очень длинный. Я стоял на одном краю, она — на другом. У самого истока, у круглого фонтана, что едва на пару сантиметров возвышался над поверхностью сада. Неспешно бил ключ, струйка неторопливо сочилась по каналу и в конце концов достигала моего края, пробежав почти сотню метров. Я застыл, не в силах оторвать взгляда от Хассибы, благоговейно созерцая ее, пожирая, упиваясь ее силуэтом. Словно вся мощь притяжения, уверенная, мирная красота текущей воды передались ее телу. Будто она обратилась упругим фонтаном, бьющим вверх, из земли, в рост человека, превратилась в неиссякаемый источник моих желаний.

Прошло еще пару минут, прежде чем я решился приблизиться к ней. Я уже ощущал ее сухие и страстные губы. Почувствовал неимоверное облегчение, ведь она была рядом и более не исчезала из виду. Почувствовал глубочайшую тоску и мучительное беспокойство при мысли, что все еще не могу дотронуться до нее и сжать в объятиях. Осознал: она приближается медленно и неторопливо, размеренно плывет по водам сонного, почти недвижного канала. Заметил: несомненно, она послала мне особый знак, который я увидел прежде, чем заметил ее саму. На маленький островок, сплетенный из кусков коры и сухих листьев, возложила свою миниатюрную ладонь, прихотливо исчерченную татуажем. Прежде ее ручка всегда прикрывала шею. Хамза, или рука Фатимы, — талисман-оберег, она обнажила его как знак согласия и желания разделить со мной свою судьбу.

Впервые обошел я весьма внушительную часть ее сада, не имея ни малейшего представления о его истинных размерах и расположении относительно дома. Все сложилось так, словно каждое новое пространство открывало проход в следующее, дабы вновь и вновь обследовать невообразимые глубины, бездны. Вместо того чтобы продвигаться все дальше и дальше вглубь территорий, я углублялся внутрь нас самих, в самую сердцевину, которая уже заставляла меня ощущать себя единым целым с Хассибой, словно новым молодым побегом, кем-то или чем-то, что проникает в кровь и вены того, кто любит.

Тогда я обрел радостное ощущение, что благодаря удивительному и странному воздействию этого дивного сада на мои чувства у меня, вероятно, появляется счастливая возможность дотянуться до Хассибы, стать ей чуточку ближе и в конце концов стать ей желанным. В тот час я представить себе не мог: дивный сад всего лишь отправная точка, начало удивительных превращений, которые она заставит претерпеть мое абсолютное желание.

 

5. Башня призраков-сомнамбул

Мы вышли из сада. Хассиба дала знак следовать за ней. Я догадался, что мы вновь возвращаемся в эль-Рьяд, но уже другим путем. Где-то в начале пути, в одном из ближайших проходов, остановились перед завораживающей воображение дверкой. Она вела к узенькой лесенке. Полумрак странным образом заманивал нас. Тайна, скрытая тенью, приглашала столкнуться с ней и сорвать покровы. Тайна трепетала, словно парус, словно загадка, которую любой ценой надо разгадать. Хассиба подхватила меня под руку и заставила подняться вместе с ней по лестнице.

— Это комната с призраками, — сказала она. — Не пугайся, если вдруг услышишь нечто странное, необычное или если вдруг кто-то дотронется до тебя влажной холодной рукой.

Я так и представил, что сейчас мы встретим призрак ее родной бабушки, которая окажет нам прием. Или тень ее отца, обеспокоенную шумом наших шагов, недовольную, что мы нарушили ее покой. Мои умозаключения не отличались большим изяществом и фантазией. Наивно полагал я, что ее предостережения не более чем шутка, и так же игриво упрекнул ее:

— Мне кажется, что ты ведешь меня в башню живых влюбленных, а не призраков.

— Все любовные истории — истории о призраках и иллюзиях. Быть влюбленным — значит стать кем-нибудь одержимым. Когда женщина вожделеет, она превращается в подобие дома с привидениями.

Мы продолжили восхождение. С каждым шагом тьма все сгущалась. Наше продвижение замедлилось, шли почти на ощупь, словно с завязанными глазами. Каждый шаг отдавался в моей голове странным резким напевом. Изнутри тот заполнял меня целиком, а снаружи вздыбливал волосы, стягивал кожу, покрывал ее резвыми мурашками. В какой-то миг все это сделалось невыносимым. Но мы упрямо продолжали карабкаться по ступенькам.

Свет брызнул нам в глаза, как вскрик. Навязчивый, беспокойный напев сам собой без следа растворился в сияющей тишине. Белая пелена, застилавшая взор, мало-помалу отступила, и наконец окружающие предметы начали вновь принимать привычные осязаемые очертания.

Мы поднялись в Гранатовую башню, о чем свидетельствовала табличка над дверью перед лесенкой. Керамическая табличка с цветочным орнаментом, завитками, плодами и семенами, прочими прелестями. Все жалюзи и окна со всех сторон были настежь распахнуты. У подножия окон выстроились диваны. Повсюду — книги, книги, книги. У окна — маленький столик. Цветы в керамических и стеклянных сосудах, почти тазах, царствовали над апельсиновыми деревьями и цветущими гранатами. У этого последнего цветы едва раскрылись, — казалось, будто кто-то укрылся внутри или прятался там совсем недавно. На полу — пара ковров с цветочным орнаментом.

Удивительно: большая часть книг рассказывала о садах.

— Точнее, о садовниках, — поправила меня Хассиба. — Моя бабушка была внимательным наблюдателем, страстным созерцателем всего, что связано с желанием и вожделением. От них до садов всего один шаг. Она наблюдала за некоторыми, кто настолько погружался в свое вожделение, что в конце концов сливался с природой. Ее очаровывали самые причудливые сады и истории об охотниках за орхидеями, таких же как она сама. Даже жадные спекулянты-перекупщики тюльпанов в Амстердаме были ей интересны своей всепоглощающей, ненасытной страстью. Эти полки полны необычных историй о зачарованных цветами и растениями, им они поверяли свои самые сокровенные, редкие фантазии и желания, создавая причудливые сады, каких прежде и помыслить было невозможно. Сады в полной гармонии с их чувствами. Бабушка говорила, что отец мой стал садовником благодаря и этой именно комнате, и саду. Он был еще совсем ребенком, набирающим силы, выздоравливающим после болезни, когда принялся за чтение этих историй и в конце концов переполнился желанием стать таким же, как и они, садовником. Бабушка говорила, что с моим отцом случилось то же, что происходит с людьми, когда они изменяются коренным образом благодаря чтению напряженно страстной литературы. Так было и с Дон Кихотом, который сначала зачитывался рыцарскими романами, а после бросился спасать Дульсинею и биться с великанами. Никто никаких великанов и в глаза не видел, видели только ветряные мельницы. Так произошло и с великосветским благородным рыцарем Игнасио де Лойолой, который, залечивая боевое ранение, перечитал все жития святых, что нашлись в его библиотеке. Перечитав, переполнился действенным желанием измениться, стать подобным святым предшественникам. Ринулся в мир, чтобы переделать его и превратиться в основателя воинства Иисусова, стать святым Игнасио. Мой отец покинул пределы этой комнаты, полный решимостью стать садовником. Ничто не смогло бы его остановить.

Хассиба подошла к окну, с силой, обеими руками настежь распахнула его. На мгновение застыла в неподвижности, вглядываясь куда-то в даль, отвела ветви, что упрямо стучались в окно, грозя разбить его вдребезги.

Тягучий аромат магнолии долетал из сада. А когда ветер приносил с собой волны этого аромата, мы оказывались окутаны им, спеленаты и опьянены. А потом следующий прилив заставил нас слиться в поцелуе, а затем бросил нас на диван, а следующий сорвал с нас одежды. В те мгновения я окончательно потерял способность думать и понимать что-либо, она же сорвала пару цветков магнолии, чьи ветви назойливо бились в окно. Для нее магнолия представляла особое значение, о чем я узнал много позже. Этот цветок был неразрывно связан с ее отцом. Тем временем ее ладони наполнились белыми благоуханными лепестками. Ими она совершила надо мной обряд помазания, оставив густой пахучий след на груди и шее, а потом сбросила остатки лепестков на диван. Наши ласки благоухали цветами. Наши всклики благоухали. После, некоторое время спустя, все мы: все наши чрева, души и тела — напитались до крайней остроты этим ароматом, так что и до сих пор, навсегда подобное благоухание помимо воли связываю с Хассибой, с легким привкусом, легким дуновением аромата ее тела, плоти и соития.

Открыл крохотную, едва заметную родинку на ее очаровательной губе, хранящей извечное молчание. Родинка заблудилась в складках, ее удалось обнаружить лишь кончиком языка. Шутливо спросил Хассибу, не было ли такой родинки и у ее бабушки. К моему удивлению, она ответила утвердительно, и что, мол, многие поэты в своих стихах воспели эту крохотную деталь. И что эти поэмы были бабушкиной тайной, которая наполняла ее гордостью. По словам бабушки, только один поэт знал всю правду.

— И о чем поведали стихи?

— О том, что ее губки — восхитительные лепестки магнолий, нашедшие убежище меж ее ног. И что они след далекой звезды, которая погибла лишь для того, чтобы могла родиться она, моя бабушка. А другой поэт написал, что эта родинка проросла в полнолуние, потому что в ней — средоточие восхищения, безмолвного изумления перед обнаженной красотой ее плоти. Что это — вечный отпечаток изумления ее любимых. По словам этого поэта, родинка располагалась слева, что неоспоримо доказывает: поэт ее никогда в глаза не видел. Потому что у бабушки, как и у меня, она справа.

Я робко вставил, что, быть может, поэт ошибся, поскольку смотрел на нее в упор и считал право-лево со своей точки зрения.

— Бабушка утверждала, что нет. У нее не было никаких оснований скрывать это.

— Никаких оснований, известных тебе.

Когда ветер стих, когда наши бешено учащенные дыхания успокоились, вновь воцарились тишина и покой, а Хассиба продолжила раскрывать секреты башни и отчасти свои собственные.

Стол. На нем — несколько фотографий. На одной из них, склонившись над горшком с проростками гранатового дерева, стоит бабушка Хассибы, обнаженная, немного сутулая, беседует с подругой. На другой — в окружении множества людей, танцует с женщиной на чьей-то свадьбе.

— Это была ее лучшая подруга. Ее звали Хава. Через нее моя бабушка познакомилась с дедушкой, Хуаном Амадо. Он был до безумия влюблен в Хаву, но появилась бабушка, и все. Они вместе прожили немало лет и даже завели сына, моего отца. После смерти деда бабушка написала историю его жизни, будто от его имени. Опубликовала под мужским псевдонимом. Многие поверили в этот вымысел. Рассказ о человеке, обуреваемом страстями, но глазами женщины, которая его любила, оттого знала его досконально и потому критиковала, как никто другой. Она составила обширный список собственных призраков, фантомов, иллюзий. Почти все «типично мужские», как говаривала бабушка. Некоторые — глуповатые, откровенно тупые или наглые, прочие — импульсивные, безмерно страстные и даже поэтичные. Книга называлась «Меж губ воды». Это путеводитель по мужчине, моему деду, которого вели по жизни его собственные страсти, горячие желания и вожделения. Человек, который черпал в них, своих желаниях и страстях, безмерную силу, они же порождали мужскую уязвимость… Много всего еще написала бабушка. Когда мы были совсем детьми и сгорали от нетерпения услышать очередную новую или старую историю, она собирала нас под сенью во-он того гранатового дерева, что растет за окном. И едва бабушка принималась за свой рассказ, как даже ветер стихал, заслушавшись ее голосом. Ей удавалось приоткрыть некий временной проход, дверку в пустоту, словно в одно мгновение секунда обращалась спелым плодом, вызревшим до самой сердцевины. На эту благоуханную и аппетитную территорию она завлекала нас ароматом собственных слов. И тогда было совсем не важно, который час, потому что бабушка была истинной повелительницей и королевой времени.

Из маленькой инкрустированной шкатулки Хассиба извлекла красную книжицу в матерчатом переплете, в ней бабушка делала заметки, записывала свои размышления, рецепты, стихи и народные сказки: все, что могла и должна была узнать и услышать под сенью гранатового дерева. Недаром этот восхитительно красный плод сделала она своей личной эмблемой и талисманом. На титуле было выведено: «Мои гранаты», а чуть ниже мелким почерком: «Сад моих капризов». Хассиба выбрала пару отрывков наугад и прочитала их вслух:

Плод граната такой же древний, как сон и грезы новорожденных ягнят или ветхих поэтов. Густой цвет его переполнен блеском шелков Самарканда. Брызги граната оставляют на одежде пятна сродни тем, что появляются в пылу сражений на поле брани. Тому, кто вкушает гранат, навсегда врезаются в память дивные всполохи, отблеск пламени влюбленных.

Гранат — это плод и оазис, сад, тайно возделанный под покровом кожуры. Словно дивное лоно, укрытое от того, кто вожделеет его. Он — плод неспящих, плод Сомнамбул. В нем, в этом плоде, сокрыт голос — голос обетованной земли вожделения. Голос, который мы сеем и взращиваем в собственных телах и в чреве тех, кого любим.

Спросил, кого бабушка называла Сомнамбулами. Хассиба поведала мне, что это особые люди. Они, сами не ведая как и отчего, наделены сверхъестественной способностью, сокрытой в глубине тела, воспламенять в других безудержный огонь абсолютного вожделения помимо их собственной воли. Особые люди, что-то наподобие Тайной Касты, обладающие безмерным, ненасытным чувственным аппетитом. Нет, это не столько тайное общество, сколько манера, образ жизни, данный им от рождения, переданный по наследству и самым тщательным образом, благоговейно взращенный. Люди, которые познали эту свою сущность много лет назад, познали принадлежность к особой касте. Познали в единый миг то, чего не было в них прежде, то, чего не видят и не замечают окружающие. Хассиба поведала мне о некоем физическом умении влиять на сон, мечты и грезы, даже на жесты и движения. И тогда она со всей ясностью открыла мне дивные мгновения, едва заметные нам самим, — мгновения, когда, повинуясь дикому, чудовищно сильному чувству, наши тела притягивались друг к другу. Словно некая неведомая сила извне, помимо нашего сознания, водила нами.

— Быть Сомнамбулой — значит жить так, как живем мы с тобой, живем под властью и гнетом собственных желаний и вожделений, — ответила мне Хассиба. — Жить во власти невидимых флюидов любви. Видеть и слышать в другом нечто недоступное всем прочим. Познавать и подчиняться, к примеру, приказу чудесных магнолий, который мы с тобой безропотно мгновение назад исполнили.

Подошла к книжной полке в глубине комнаты. Вытащила книжку, по виду похожую на тонкий томик стихов, в голубовато-жидкой бумажной обложке. Снаружи и внутри сплошь испещренную ровным каллиграфическим почерком. Открыла на нужной странице, быстро нашла то, что хотела зачитать мне. Ясно, что этот томик даже на ощупь был ей известен досконально.

Сомнамбулы не различают явь и вожделение. Их собственная реальность глубже, осязаемей, телеснее. Она и есть само вожделение. Я живу, я двигаюсь, потому что вожделею. Жизнь в обществе, среди людей, — суть плотное переплетение вожделений. Домашний очаг — покров вожделения. Альков и библиотека — всё сады желаний. Мой сад — сплетение моих желаний и природы.

Сомнамбула, между тем, никогда не заблуждается. И очень точно осознает, что вожделеть не значит достичь заветной цели вожделения. Осознает, что вожделение всего лишь постоянный поиск. И помнит всегда, что вечный поиск означает: вожделенная цель не будет достигнута никогда. Подчас жизнь Сомнамбулы получает в дар грушу, подчас — яблоко. Но Сомнамбула с величайшим удовольствием открывает для себя, что сегодня, в данное мгновение, ему более по нраву груши.

Оторвалась от чтения, сказав:

— Сомнамбулы — враги точности, уверенной убежденности. Единственное, в чем они убеждены: все изменяется, словно в калейдоскопе, потому что нас создают, ваяют наши желания, вожделения.

Хассиба потянула меня за руку и подвела к окну. Прорези жалюзи были в форме геометрически четких гранатов. За ними виднелся уголок сада, раскинувшийся у подножья башни. Смотреть на сад сверху — словно разглядывать с высоты лабиринт. Я обнаружил путь, которым можно было бы выйти из лабиринта. А после она подвела меня к другому окну. За ним виднелась дорожка, которая терялась в саду. И это был другой путь и другой очевидный исход. Много раз проделывала со мной Хассиба сей незамысловатый трюк.

— Здесь бабушка нас обучала не верить безоглядно нашим мыслям, нашим догадкам, не доверять нашим идеям. Учила пониманию, что каждый может и ошибиться, и ошибаться. Подобно тому как ты пребываешь в уверенности, будто я торговала цветами из моего эль-Рьяда.

Лишь спустя какое-то время я осознал с безусловной ясностью: Хассиба вовсе не торговала цветами, как я предполагал изначально. Все ее жесты посреди рынка, пассы руками, наполненными цветочными лепестками, были обязательными ритуалами, которые могли бы облегчить тяжесть потери отца. Она шествовала по улочкам, теми потаенными местами, где некогда они шагали вместе. Несла, словно священные мощи, останки цветов, которые сеял, сажал и взращивал ее отец.

И когда я все это окончательно осознал, почувствовал себя неуклюжим, тупым, оскорбившим ее. Хотелось молить ее о прощении. Я был захвачен в плен собственными иллюзиями, уверовал в собственных призраков. Пока еще не научился противостоять обману собственных ощущений и чувств, которые я бесцеремонно и неразумно приписывал ее странным и чарующим поступкам.

Вновь и вдруг осознал, как слепы мы бываем, оказываясь в разных жизненных обстоятельствах. И особенно когда охвачены любовью. Понимать другого — значит бросать вызов. Надеяться проникнуть в тайные желания и вожделения другого — значит бросаться в бурное море ошибок и двусмысленностей, погрешностей и заблуждений, иногда счастливых и благодатных. Но чаще случается вовсе наоборот.

Очевидно, Хассиба развлекалась, заставляя меня все глубже погружаться в бездну заблуждений, подыгрывая мне, когда торговалась из-за цветов, которые я безуспешно и упрямо пытался ей подарить. Да, я был смешон в этой моей настойчивости и непоколебимости. Я попросил у нее прощения. Мы вместе посмеялись надо мной. Спросил, отчего она не сказала правды с самого начала.

— Истина в том, — усмехнувшись, сказала Хассиба, — что ты хотел не только купить цветы, ты хотел чего-то большего. Букет всего лишь повод заговорить со мной, чтобы я смогла познакомиться с тобой. Я не могла тебя приворожить вот так сразу. К тому же ты мне открыл мою собственную слабость, хрупкую черту. Словно бы сказал: «Я всего лишь неосязаемая фантазия в твоих руках. Делай со мной все, что пожелаешь». И еще, ты поступал, как поступают все мужчины, каждый шаг был предсказуем. Ты не смог меня удивить. У нас в Могадоре уже с самого детства любая девчонка знакома со всеми трюками, что пытаются сотворить мужчины. Они принимают за сущую реальность свои собственные выдумки и даже рьяно сражаются за них и охраняют от нападок. Мой дед, Хуан Амадо, тоже был во власти своих химер. Перед взором каждой новой возлюбленной он со всей серьезностью и непоколебимой уверенностью воздвигал причудливые замки грядущей жизни. Потом разрушал в едином порыве их до основания, а после создавал новую иллюзию, захваченный в плен вожделением к очередной особе. Бабушка Хассиба подробно описала своего супруга, поведала о его силе и, что любопытно, о его слабости и некоторой даже ущербности, когда речь заходила о его навязчивых идеях и одержимости. Эта полная иронией история называлась «Меж губ воды». Она рассказывала, будто от имени моего деда, как он продвигался шаг за шагом по жизни от одной иллюзии к другой. От одной иллюзорной уверенности к следующей… Бабушка говорила, что ее муж был Сомнамбулой, он все делал как истинная Сомнамбула, особенно когда случалось влюбиться. Она бранила его и наслаждалась им с усмешкой, как я браню и наслаждаюсь тобой. Потому что мы тоже Сомнамбулы. Единожды увидев тебя на базаре, я знала об этом, почувствовала, как перехватывает дыхание. Увидела твои глаза, твой масляно-шелковистый взгляд, совсем такой же, как и мой. Почувствовала твою плоть, жар, который охватывал тебя, прожигая насквозь все тело. Жар, который разжигал твой живот и спускался все ниже и ниже. Жар, который сулил мне блаженство. Жар твоей плоти, который становился все более явственным при каждом моем взгляде и моей улыбке. Мы оба — Сомнамбулы, и мы поняли это с первого же мгновения. Словно малое семечко, знающее изначально, какая земля плодородна и подходит ему, владеющее искусством с первого мгновения слышать и распознавать во всем, в окружающем мире голос Сомнамбулы, ее зов. Зов земли.

Хассиба коснулась моей рубашки, провела своей прохладной рукой по моей спине. Почувствовала и мою улыбку, и мой озноб, и, наконец, мой восторг и удовольствие. Сквозь сладостно долгую улыбку добавила:

— А вот теперь я стала привидением, призраком, духом, который вселился в тебя.

И она оказалась права.

Порыв ветра вновь пробежал среди ветвей магнолий. И с новой силой бросил нас опять в объятия друг друга. Там, в Гранатовой башне, и снова мы подчинились его могучему зову.

 

6. Ритуал цветущей смерти

За четыре месяца до нашего знакомства, словно в забытьи, молча, с отсутствующим взглядом следила Хассиба, как хоронят ее отца. До конца не могла поверить в то, что уже произошло, и одновременно была исполнена горечью потери.

Пепел, как того пожелал сам отец, схоронили посреди его сада. Он вовсе не хотел, чтобы развеяли его над канавой на задворках хаммама. Так было принято в Могадоре. После подобного ритуала покойные смешивались с водой, пеной и морем, а затем возвращались легким морским бризом, чтобы навсегда затеряться в тени вещей.

Тем более он не хотел упокоиться на кладбище, за чертой города, у Малых Восточных ворот, что ведут в Марракеш. Там и без него хватало страждущих, томящихся в ожидании Страшного суда.

Отец пожелал смешаться с землей. Но обязательно там, где черпали соки корни старой магнолии. Он и предположить не мог, что однажды суждено ему будет обрести покой в тени густой кроны могучего дерева, которое много лет назад он собственноручно посадил, следил за ним и ухаживал всю свою жизнь. Пожелал превратиться в нечто, что скользит в чреве ствола, поднимается вместе с его соками, становясь нервной дрожью листвы, ее шорохом и пульсацией. Превратиться в нечто, что сокрыто в каждом цветке, его аромате и легковесной пыльце. В нечто, что подхватывает едва ощутимое дуновение ветра и одаривает живых нежданной радостью.

Женщины, облаченные в черные и белые одеяния, выстроились кругом подле того дерева, что росло у подножия Гранатовой башни. Все опустились на колени и принялись рыть могилу руками под протяжные песнопения и нескончаемые тихие разговоры.

Яма мало-помалу росла. С каждой отброшенной горстью земли женщины вздымали руки к небесам, словно в блаженной молитве, описывая ладонями в воздухе круги. Это была печальная песнь рук, в унисон которой звучала заунывно земная, полная слезливой печали песнь:

Пока женщины пели, мужчины подняли на плечи погребальные носилки с облаченным во все белое покойным и пронесли его по всему городу. Затем вернулись и вместе с носилками сожгли тело, покрытое особым погребальным татуажем. Его наносят хной. Также сожгли и его одежды, предварительно сняв их. Остатки материи опустили в могилу вместе с прахом.

Языки пламени, пожиравшие тело отца, навсегда врезались в память и светились в глазах Хассибы скорбным отблеском костра, звенели далеким жарким эхом слов, которые уже никогда не будут произнесены, горели жаром губ, и рук, и взоров ее отца, который уже никогда более не сможет вновь расточать нежную привязанность к ней.

* * *

И тогда в сад проник легкий порыв ветра, вихрем зашелестел в ветвях, встряхнул, взбудоражил листву. Хассибу переполнило явственное ощущение, что отец и теперь все еще здесь, что душа его оборотилась дуновением ветра, донося до нее и привет, и прощание. Ветер вдруг всколыхнул и закружил струйку дыма, поднимавшуюся над погребальным костром, на миг заставив ее пританцовывать. Словно порыв ветра искал для себя новую форму, желая воплотиться в его тело. Принял силуэт его плоти и тут же покинул его. Глядя с задумчивой горечью на то, что открылось ее взору, она приняла все как весточку от отца, осознала как новую форму его присутствия. Теперь верхушки ветвей могучего дерева казались наполненными ее отцом более других. Хассиба не могла понять, отчего случилось именно так. И это ее непонимание превратилось в таинство, наполненное бытием отсутствующего. Все страдало и причиняло боль.

 

7. Сад-сирота

Да, действительно, Хассиба мало-помалу безвольно покорялась неявному, тайному безумию цветочных ароматов, доносившихся из глубины сада в тот день, когда умер ее отец и покинул свой сад. Он был его хозяином, мудрым, почти столетним старцем. Из этого столетия без малого девять десятков лет отец отдал саду, взращивая его, ухаживая за ним, храня его.

С детских лет Хассибе нравилось с головой окунаться в гомон и хлопотливую суету города, чтобы потом впорхнуть в умиротворенное спокойствие сада, приютившегося во внутреннем дворике, в эль-Рьяде ее отца. Этот контраст всегда необычайно ее возбуждал. Первое сильное чувство, которое потрясло до глубины души. Так бывает, когда жарким днем бросаешься в ледяные, освежающие воды.

В то утро Хассиба подумала: теперь сад осиротеет, как осиротела и она сама. Тогда она решила пройти по всем дорожкам, где уже не встретишь отца. Прогулка словно последняя дань и прощание.

Почувствовала Хассиба непреодолимое желание, будто ей бросили вызов, пройти в первую очередь путями, которыми шагали они рядом сотни раз, когда она была еще совсем ребенком. Решила пройтись по базару, по самым узеньким его проулкам, по самым неугомонным и говорливым закоулкам арабского торжища, где ароматы и голоса сплетаются в воздухе плотной тканью, чудесным ковром. Желтоватый блеск шафрана словно зримый возглас, вскрик. Мужчины и женщины вызывающе резки, напичканы, будто специями, готовностью броситься в схватку или поторговаться до хрипоты. Свет едва проникает сюда, проливается на их пути. Но проливается и целует всех, оставляя след поцелуя на щеках, на лбу и руках. Мотки свежеокрашенных ниток свисают над проходами, развешенные на сухих сучьях. Дубленные еще на рассвете кожи источают аромат чего-то очень древнего, давно забытого.

Здесь другие небеса. Особые небеса, сотканные из кож и шкур, из бесчисленных веревок, растянувшихся над проулками, более напоминающие рукотворное облако, которое задержалось тут на день-другой. Едва сможешь издали различить яркие цвета берберских ковров, развешенных по стенам, как тебя настигает вонь верблюжьей мочи. Вечный непобедимый запах, острый и далекий. Снова подумала она, что на базаре, по сути почти таком же, каким она была очарована в далеком детстве, не хватает цветов. А те, которыми здесь торгуют, вовсе не так красивы и пышны, как цветы, выращенные отцом. Начиная с того дня всякий раз, когда случалось ей проходить по рынку, себе в тайное утешение, сжимала она цветочные лепестки, представляя, будто рядом с ней, рука об руку, идет ее отец. Именно эти лепестки, зажатые в ее ладонях, я понял полностью превратно, совсем не так, как было должно.

Те, кто был с ней знаком, отдавали должное ее странному ритуалу и заговорщицки кивали, приветствуя ее. Иногда просили рассмотреть лепестки и восхищались ими, расспрашивали о саде ее отца. Довольно часто она возвращалась домой, благодарная за участие и внимание, с огромным букетом цветов, который ей дарили.

Хассиба обошла все уголки сада-сироты. На следующий день после кончины отца почувствовала: каждый цветок, каждое растение имели какую-то собственную незримую, неразрывную связь с исчезнувшим садовником. Вдруг ощутила, что все они требуют его возвращения.

Сперва ей это показалось излишне надуманным, неким отражением ее собственной тоски. Но мало-помалу она осознала, что ее первоначальное впечатление оказалось исключительно тонким и истинным. Что привязанность между человеком и его цветами или между цветами и садовником значительно глубже, нежели все ее догадки, вместе взятые.

Не раз ей приходилось слышать истории о том, как растения становились зеркальным отражением, живым зеркалом садовника. Вспомнила особый цветок, который его хозяйка назвала точным цифровым оттиском ее самой. Среди историй бабушки была одна о некой Фатиме, которая перед отъездом из Могадора поручила подруге ухаживать в ее отсутствие за многочисленными цветами. Среди прочих там был один, самый что ни на есть ее любимый: огромный, по имени Нетерпеливость, поскольку обращался к солнцу с невообразимой скоростью. Можно сказать, он почти физически ощущал смену места расположения, когда его ставили ближе к свету или, напротив, задвигали в сумрак жилища. Словно кто-то за окном позвал его, а он всем телом принимался вертеться, лишь бы ответить лучу света.

Как ни старалась верная подруга ухаживать за ним, сколько усилий ни прилагала, следила даже внимательнее, чем за всеми остальными, но ничто не смогло уберечь странный цветок. Мало-помалу он шевелился все медленнее, погрустнел, выцвел и в конце концов зачах совсем. Нетерпеливость не могла прожить без Фатимы. Садовница пропала, и растение распрощалось с жизнью, найдя свой способ последовать вслед за хозяйкой.

Хассиба знала, что отец ее подобным непостижимым образом связал свою жизнь с садом. И целый сад превратился в настоящее зеркало, которое хранило отражение давно и хорошо известного ей человека. Образ отца долгие годы влиял и формировал особый облик этого уголка природы. И теперь, пожалуй, только она одна была в силах расшифровать тайные знаки растений. Мысль, что целый сад в одночасье может погибнуть от тоски и печали, последовав за ее отцом, как это случилось с цветами Фатимы, ввергала Хассибу в уныние, лишала покоя, вызывала лихорадку и озноб. Казалось Хассибе, что, случись такая беда, она потеряет отца во второй раз.

Несколько недель не решалась она вернуться в сад. Приходила в трепет от одной только мысли, что все растения подают ей — именно ей — с невиданной силой знаки, что они кричат и страдают от боли: их покинул отец. Наконец она решилась — и вошла. С удивлением обнаружила, что растения по-прежнему ведут какую-то странную жизнь. Размытый, неясный образ отца они все еще хранили в себе, но образ этот принял тревожные, пугающе большие и дикие черты. Будто нечто ужасное в самой сущности покойного проросло, буквально расцвело среди растений и теперь кричало. Сад, прежде такой спокойный и умиротворенный, превратился в стон, плач, в горькую утрату. И тогда к Хассибе пришло осознание: ничто не в силах вернуть его к прежней жизни.

Сей уголок Могадора, ныне безудержно цветущий, широко раскинувший корни так, что они грозят проломить стены, где деревья гнутся под тяжестью плодов, для нее был укрытием, задушевным пейзажем, который она не в силах была вырвать из своих размышлений. Он был для нее тихой песней, льющейся откуда-то изнутри, — песней, которую она слышала всякий час беспрестанно.

Полный печали голос заглушал даже биение собственного ее сердца. Месяцы спустя Хассиба проводила ночи, уединившись со мной, сея и пожиная урожай нежности, ласки и прочих восхитительных плодов безудержной страсти. Словно любовь, взращенная буйным воображением и фантазиями, которые и сами по себе со всею очевидностью утверждают торжество жизни, служила ей возможностью вычеркнуть малейшие следы смерти, коих немало накопилось у нее на душе.

Каким-то непостижимым образом и мы сами превратились в цветы сада ее отца. Однажды Хассиба поведала мне свой сон:

— Вчера мне приснилось, что ты накрепко связывал узлами твои и мои ласки и нежности. Узлы оказались цветами. Они прорастали прямо из нас, из наших тел: давали побеги, распускались и исчезали. Мы полностью отдавались своему новому делу, рождая все новые и новые цветы. Однажды ночью мы измыслили всевозможные цветы и плоды нашего воображаемого сада нежности и ласк. Вырастили и распустили корни. И эти корни все крепче связывали нас.

 

8. Грезы теней

Каждый миг наполнял меня удивлением при мысли о том, что значила для Хассибы наша встреча. Я и представить себе не мог, как бесконечно много смерти сокрыто в каждом нашем жесте, ласке, поцелуе. Будто с каждым поцелуем, миллиметр за миллиметром, мы стирали ее следы. Радость от дотошно-кропотливой любви, от детально сконструированного сладострастия, которыми мы жили, борясь, подобно неисчислимому воинству муравьев, что готовятся проглотить тигра смерти. Зверя, устроившего логово и спящего внутри Хассибы.

В конце концов я возжелал, чтобы по ночам наша сомнамбулическая любовь встречалась в полном мраке с гулкой чернотой отсутствия ее отца и чтобы ее собственное тело наполнялось наслаждением и жизнью.

Когда Хассиба забеременела, ее изменившееся тело потребовало от меня научиться слышать его по-иному. Ее тело говорило со мной на языке нерешительности и сомнения, на языке надежды — жестами, азбукой немых. По временам подобное таинство общения меня сводило с ума. Часто не знал, как поступить и когда. И лишь тогда я обрел мечту, которая была предтечей тому, на что надеялся.

Мне приснилось, что ты спишь обнаженная рядом. Прежде чем окончательно погрузиться в сон, протянул руку к тебе. Хотел приласкать тебя. Провел кончиками пальцев по коже на твоей груди, вокруг сосков, восхищенный и опьяненный их чарующими формами.

Кончики пальцев описывали широкие концентрические круги, с каждым оборотом все ближе и ближе подбираясь к соблазнительным упругим и твердым темным холмам. Пальцы мои слегка трепетали от восторга, доводя до безумия и себя, и меня. Память, капризная королева плоти, заставила кончики пальцев чувствовать так же остро, словно были они вовсе и не пальцы, а страстные губы.

Солнце ворвалось в комнату и брызнуло ярким лучом на твою грудь. Яркий горячий луч. Такой горячий, что жар его ощутила даже моя рука, лежавшая у тебя на спине.

И живая, беспокойная тень деревьев сквозь распахнутое окно тянулась к одному из твоих восхитительно обнаженных сосков. Запутавшись среди моих пальцев, юркнула под мышку, непрестанно лаская тебя. Тень от листвы, словно легковесный маятник, игриво резвилась на твоем соске. И казалось, ты замечаешь ее сигналы и принимаешь ее ласки.

Подумал: пожалуй, тень хочет, чтобы ты почувствовала именно ее, ну да, конечно, поскольку именно тень мешала солнечному лучу овладеть тобой безраздельно. Оттого ты почувствовала тень, и она дотянулась до тебя, нежно притрагиваясь к твоему телу. И в это мгновение понял я, что листва, порождающая тень, была такой же, как и листья цветов, вышитых на белоснежном платке, что остался в наследство от твоей бабушки. Я видел его на фотографии, им ты ласкала меня. Мне представлялось все абсолютно логичным. Подумал: все они суть одни и те же листья сада теней. Сада, который может дотягиваться до нас, трогать нас, касаться нас всякий раз по-иному.

И тогда я вновь потянулся к тебе, но вдруг ты оказалась недосягаемой. Твоя плоть не отвечала на мои прикосновения, лишь на тень моих рук. Тень была столь же густой, зримой и осязаемой, как тень листвы, ветвей и крон.

Тень уравнивала всех. Я и сам превратился еще в один раскидистый вьюнок, дающий тень. И даже мой голос, словно третья рука, тянулся к тебе, даже он превратился в тень сада.

И вдруг ко мне пришло осознание: более не могу дотронуться до твоих сосков, твоей груди; мои руки могут ласкать только их тени. Я потянулся к тебе, огромная тень подхватила меня, подтолкнула к тебе и поглотила целиком, безраздельно. В полузабытьи ощутил неизъяснимую тоску и боль при мысли, что должен обернуться бестелесной тенью, что лишь она сможет касаться тебя наяву. Ради тебя я должен был преобразиться. Преобразиться по воле твоих страстных желаний и вожделения. Понемногу учился угадывать и расшифровывать их тайные послания.

 

9. Вызов

Столь неожиданная беременность Хассибы чудесным образом преобразила мир ее желаний, сделав их еще чувственней и острее. Более чем уверен, ни с одной женщиной не случалось подобного. Но некоторым ее подругам суждено было познать эту странную, изменчивую лихорадку. Она чувствовала себя счастливой, удача благоприятствовала ей.

Ее тело преображалось, словно цветок, день ото дня понемногу распускающийся. Запахи привычных блюд, казалось, неутомимо меняли свои грани, становясь все более насыщенными. И даже воду, ее вкус и аромат, она познала значительно тоньше и лучше. Тело обретало поразительную чувствительность в самых неожиданных местах, будто осязание должно было подчинить себе все ее прежние чувства, а тайные волны, холодком и мурашками пробегавшие по телу, рождались на вечно немых губах, устремлялись вниз и обрывали свое движение, теряясь где-то между коленями. Волна вожделения охватывала плоть, неслась снизу вверх, от живота к спине.

Тогда принимался я в радостном возбуждении исследовать потаенные уголки ее тела. Совершал поразительные открытия, всякий раз обнаруживал в одной и той же женщине совершенно другую, неизвестную женщину, переполненную иными, новыми требованиями, занятиями, привычками и грезами. Днем, а иногда по утрам или в вечерний час особо чувствительные, пылающие страстью уголки тела меняли свое расположение, сбивая меня с толку и заставляя раз от раза пускаться на их поиски. И бывало так, что мне случалось не под силу отыскать эти нежные островки страсти. Часто даже не понимал, брошен ли вновь любовный вызов, необходимо ли опять вслушиваться в малейший шорох, расшифровывать дивную карту вожделений Хассибы.

Однажды на рассвете, едва только нежное солнце протянуло свои сверкающие ладони, проникло лучистыми пальцами в наше убежище, Хассиба окончательно потеряла терпение со своим новым возлюбленным, которым оказался я. Поцеловал ее, пожалуй, как-то без особого чувства, так, что ей почудилось или, точнее, она почувствовала в этом моем жесте нечто механическое, доведенное до автоматизма, холодную торопливость и отстраненность.

Хассиба разбудила меня, она проснулась в моих объятиях. Не понимаю, каким образом, но объятия, нежные объятия, превратились в сплетение рук человека, который с упорством исполняет всего лишь старый обыденный ритуал, не задумываясь о том, что каждый жест любви прежде всего засевает бесконечное поле чувства и только потом, много позже, пожинает дивный урожай.

Она почувствовала, что я не следую за ней по волшебной дороге, не сопровождаю ее в поисках любви, не изнуряю себя постижением и открытием самых значимых мгновений человеческой жизни — всего того, что есть особый сад. Хассиба оказалась в другой вселенной, говорила на другом языке, всем видом показывая, что не понимает прежнего, словно говорит она, но не слышат ее.

Почувствовала: все тело, вся ее плоть, все ее существо расцветает пышным цветом, оживленно жестикулируя, подавая сигналы тому, кто не видит ее, не замечает. Не стану утверждать, что именно это она и ощущала, но мне показалось, именно так.

Хассиба рывком освободилась из моих объятий, отбросила мои руки, резко, словно ножом, резанула вслух: «Не желаю никого видеть рядом!» Я, безусловно, был ошеломлен, услышав, что она произнесла это без тени иронии или усмешки. Слова ее превратили меня в жуткое орудие — в топор, который вырубает собственный лес.

Прежде чем я успел впасть в безнадежное отчаяние, она даровала мне прощение. Однако все же вызов был брошен, и он обязывал меня стать более чутким и внимательным, замечать и понимать бесконечные изменения ее тела и плоти.

Хассиба, несомненно, понимала всю сложность поставленной цели: научиться замечать и точно понимать невидимое, слышать и вслушиваться в нескончаемую песнь вещей. И тогда она решила направить меня в поиск. Старая история, часто случающаяся в Могадоре.

— Тебе, должно быть, известно, — сказала Хассиба, — об этом у нас знает каждый, что у «Тысячи и одной ночи» есть продолжение, вторая часть. Она известна не всякому, но оттого она не менее захватывающа. Помнишь ли ты, что отважно-дерзкая и хитроумная Шахерезада усмирила дикую жажду крови и мести владыки Шахрияра, рассказывая ему поразительные истории, так что великий властитель сгорал от желания слушать и слушать продолжение изо дня в день? Но немногим ведомо, что во второй части — она зовется «Новые ночи Шахерезады» — время текло совсем по-иному, случалось вовсе неожиданное. Отважная женщина не только удерживала пристальное внимание и горячее любопытство владыки, но и захватила власть над его сердцем — впрочем, не только над одним сердцем. А когда Шахерезада почувствовала сладкое бремя, грозный повелитель неустанно старался угодить малейшему ее желанию, исполнить любой ее каприз. Ему даже доставляло удовольствие предугадывать их… Самые удивительные и экзотические плоды разыскивались в садах целого мира, лишь бы доставить ей редкое удовольствие. Изо дня в день все новые и новые удивительные мелодии слагались в ее честь и с почтением исполнялись. Дорогие, изысканные и наинежнейшие ткани устилали ее путь, чужеземные купцы, говорящие на диковинных языках, раскладывали их у ног Шахерезады… Между тем повелительница шаха, и довольная, и страждущая одновременно, стала замечать за собой поразительную странность: день ото дня все ненасытнее желала она самых удивительных и необычных вещей, но с каждым часом все меньше вожделела своего возлюбленного. Сердечный жар — а всякий знает, что он растет, крепнет и распаляется жаром плоти и страстной близостью, — сердечный жар Шахерезады угасал необъяснимым образом, едва Шахрияр приближался к ней. Но он ее любил и вожделел горячо, так что всемерно старался вернуть себе прежнее расположение женщины. И вот однажды, в один счастливый день, она нашла способ все вернуть в прежнее русло… Хотя и оставался Шахрияр великим владыкой, но по воле женщины каждую ночь обязан был смиренно рассказывать ей истории, в противном случае отказывалась она разделить с ним любовное ложе. Особо предостерегла его, чтобы не смел он использовать глупые, всем известные — а уж ей и подавно, как никому другому, — уловки, дабы затянуть рассказ. И что не зачтутся ему простые, бесхитростные истории… Всесильный владыка приговорит себя к смерти от неразделенной любви, если это волшебное приношение историй не будет совершено ритуально, красиво и пышно обставлено, пусть и предназначаются рассказы слуху одного-единственного человека, пусть и должны достигнуть ушей только его возлюбленной. В этих «Новых ночах» шах Шахрияр превратился в новую Шахерезаду. Его внутреннее величие еженощно подпадало под очарование собственных слов. Ночами рождались не только и не столько страницы, испещренные письменами, но каждую ночь Шахерезада приобщала повелителя к великому искусству воспринимать мир по-иному, чувственно, так чтобы обращать все увиденное и услышанное в дивные истории, которые помогут ему справиться с невзгодами и бедой. С каждой ночью понемногу. И так каждую ночь.

Спросил ее, зачем она поведала эту историю мне.

— Зачем? Затем, чтобы ты ушел отсюда и вернулся вновь, обогащенный и овладевший осязанием.

— Не понимаю! Чего же ты хочешь от меня?

— Не смей прикасаться ко мне до тех пор, пока не сможешь мне каждую ночь открывать новый сад из тех, что найдешь в Могадоре.

— Но в Могадоре, кроме твоего, больше нет садов.

— Так только кажется, если смотришь невнимательно. Кто знает, быть может, весь город и есть единый сад, а мы в нем — хищные, прожорливые деревья. Ты мне откроешь то, что не было доселе доступно твоему взгляду. Ты не способен был увидеть это. Я говорю о том, что ты должен расслышать много больше, чем прежде. За каждым садом, что ты откроешь для меня, за каждым садом, в который ты проведешь меня, — ночь любви. И лишь в обмен на сады мы сможем вновь воскресить любовь.

Почувствовал: Хассиба придумала столь строгую диету любовных утех, что строже и помыслить было нельзя.

— Говорят, что Могадор, — продолжала Хассиба, — город, где нет садов. Но если все называют его «городом вожделения», он должен обязательно быть городом садов. Тайных, особенных садов. И ты откроешь их мне, для меня. Отныне это мое самое сокровенное желание. Мой отец перед смертью сказал: во всем, что мы видим, сокрыт собственный сад. В легкой пылинке, что скользит и мерцает в солнечном луче, — сад, ожидающий нашего прихода, если нам ведомо, как им насладиться. Отец сказал, что самый первый сад, самый важный и главный сад из целого сонма всевозможных садов Могадора, сокрыт в твоей собственной ладони. Навсегда с тобой, пока ты способен ощущать щекотку. Подойди ко мне, дотронься до меня и больше не смей касаться меня.

Пригрозила мне смертным приговором от любви и одарила лучезарнейшей улыбкой, какую я когда-либо получал от нее.

— Ты превращаешь меня в свою собственную Шахерезаду, — ответил я ей.

— В моего повелителя историй, в моего сказителя или, как минимум, в голос.

Хассиба ясно дала понять, что ее вовсе не интересуют сады, раскинувшиеся перед глазами, что не могу измышлять несуществующее, что чудачества и сумасбродство садовника никогда не станут явью в Могадоре. Безутешный, потерянный, разуверившийся, но полный желания и страсти, отправился я на поиски садов. Понял, как мне тяжело выбрать свой путь. Так же трудно, как дать имя ветрам, отыскать звезды на дневном небосклоне, пересчитать все камни в стремительной реке.