1. Рай на ладони

Мои поиски тайных садов начались в одной из многочисленных лавок Могадора, торгующих специями. Вся стена при входе в лавку уставлена керамической и глазурованной посудой. Тарелки и блюда покрыты причудливыми узорами. Каждый неповторим, непохож на соседний и удивителен. Посуда расставлена вдоль белоснежной стены в три ряда высокими стопками. Расположилась в корзинах и ящиках, что вынесены за порог лавки на улицу, словно плошки, тарелки, блюда собираются броситься в ноги покупателю. В каждой коробке, лотке и ящиках теснятся сонмы ароматов, форм и цветов. В каждом лотке стоит по девять банок со специями в ряд. Длинные, узкие, скрученные листья шафрана полыхают всеми оттенками красного, от алого до оранжевого. На фоне остроконечных маленьких проржавевших шляпок гвоздей листья выглядят языками пламени. Молотый перец раскинулся горками, некоторые кажутся легковесными дюнами, другие — плотными, твердыми холмами, камнями, устилающими ложе бурных вод. Чуть дальше царствует нечто яркое, должно быть хна. Она расположилась в двух ипостасях: из огромной корзины топорщатся маленькие листочки этой травы, а рядом, в коробке, — уже перемолотая в пыль краска, ярко-зеленая светлая мука насыпана плотной горкой. Женщины покупают ее, измеряя собственное желание и потребность большой столовой ложкой. Отвешивают себе счастье, а серебряная ложка, оставленная без присмотра, тонет в зеленоватой пыли. Само солнце отливает хной; вторя солнцу, серебро поблескивает заговорщицкой улыбкой.

Задержался в лавке. Горки разноцветных специй и трав натолкнули на мысль, что это разнообразие — тоже сад. Сад ароматов на продажу. Самая подходящая для этого форма. Но потом я предположил, что за лавкой обязательно должен быть дворик, или сад, или огород, конечно же тоже открытый для посетителей. Лавка — место торговли, торговли в розницу семенами цветов, значит, она вовсе не сад, но лишь его цветная витрина. Еще не сам рай, но обещание возможности рая. Как то, что почудилось мне, когда я увидел впервые Хассибу, разминавшую в ладонях лепестки, прежде чем продать целый букет… а потом пришла мысль, что расписные узорчатые тарелки, разноцветные колонны керамической посуды, выстроившиеся вдоль стены, и все пространство вокруг — тоже сад. Или диаграмма, график сада и его желания; мимолетный набросок, эскиз возможного сада, быть может пригрезившегося, измысленного сада. Очертания, доступные только особому взгляду.

Хозяин лавки источал странный, таинственный запах — причудливую, едва уловимую смесь аромата аниса и апельсиновой кожуры. Он прохаживался перед горками специй, словно желал пропитаться их благоуханием, а после выйти за порог и разливать вдоль всей улицы тонким ручейком ароматы с каждым своим легким движением, будто он и вовсе не человек, а ходячая листовка, рекламный проспект и слоган одновременно. Не забывал выкрикивать «о, газель!» каждой приближающейся к нему женщине. Те в ответ любезно улыбались.

Подошел к торговцу, слабо веря в успех начинания. Подошел и без обиняков спросил;

— У тебя есть сад, где выращиваешь свои ароматные травы?

— О, у меня их много, везде, по всему миру. Гвоздика и кардамон — из Индии. Шафран — из Самарканда. Вон те листочки, чай «Лист-на-ветру», — из Китая. Томаты на сухой ветке — из Колумбии. Ароматный цветок-однодневка — из Коста-Рики. А этот плод называют древовидным перцем чили, прибыл из Мексики. Мой сад, он повсюду. Вот четыре стены моего дома, в действительности они растворяются, когда возникает истинное благоухание: аромат моих специй перешагивает стены и растекается по миру.

— Единственное, что я хотел знать: есть ли у тебя лично собственный сад в Могадоре? А может, ты знаешь, у кого есть сад? Меня интересуют все сады, кроме сада отца Хассибы. Там я уже побывал.

— За стенами, во дворах? Нет, не знаю.

— Но ведь говорят, что Могадор — родина всех садов, прямо под рукой.

— Много заплатил за этот сад? Тебе что, его продали, как какому-нибудь америкашке из Техаса Эйфелеву башню целиком? Хочешь, могу тебе продать такой сад.

— Нет, не стоит. Я хотел всего лишь посмотреть на него.

Хозяин скроил гримасу, мол, ничего не понимает. Окликнул по имени женщину в лавке, свою постоянную покупательницу. Передал ей мой вопрос. Та в ответ улыбнулась без усмешки, сказала:

— Я знаю, что за сад вы хотите увидеть. Торговцы, такие как этот достопочтенный господин, называют их Садами Газелей. Там растят любовь, но иногда пожинают ревность.

Она показала мне ладонь горделивым, чуть кокетливым жестом. Изумила. Ее татуаж был почти такой же, как и у Хассибы, но орнамент другой. Рисунок, нанесенный хной, покрывал ладони, отчасти запястья и поднимался выше. Кажущаяся геометрическая простота орнамента на поверку оказалась сложным лабиринтом линий. В нем открывались и отдельные фигурки, и проходы, коридоры между ними. Подобные орнаменты, объяснила она, именуют Садом Истоков:

— Нанося рисунок, мы делаем зарубку на память: ежедневно мы обязаны создавать рай собственными руками. Тут сокрыто напоминание о необходимости изо дня в день творить добро всем, кто нас окружает, и самим себе. О необходимости с непоколебимым упорством преследовать и достигать, сжав кулаки, заветных целей — исполнения наших желаний… Это вдобавок еще и талисман, который оберегает нас от злых сил. Город защищен крепостной стеной, а мы — нашим садом на ладони. Он действует так же. Если надо, защитит, а если защищаться не от кого, одарит уверенностью и красотой. Да, к тому же наш сад — еще и прибежище легкого кокетства, женских чар и отчасти щегольства: мы избегаем открывать части наших тел, и тогда наши сады словно доступные и яркие украшения наподобие павлиньих перьев. Наши сады словно жалюзи нашего тела. Скрывают всё и притом утверждают: да, нам есть что скрывать. Красота разрастается и довлеет, если воздыхатели измышляют ее в своих мечтаниях. В памяти мужчин до последних дней остается память о невесте, они всегда вспоминают именно этот первый сад, нанесенный на тело хной, — сад, чьи дорожки есть и обетование, и лабиринт. Оттого так роскошны и пышны свадебные одеяния… Подчас в этих крошечных садах сокрыты тайные знаки, символы, тайнопись. Нечитаемые слова, неразборчивые знаки, которые прочитать невозможно, но, прикоснувшись к ним, едва тронув их, слышишь, знаешь, как быть счастливым, как обращаться с могущественными символами благодати, как доставить блаженство всем возлюбленным и ей одной, самой любимой, как уберечься от зависти, сглаза и злых козней… Медицинский трактат восемнадцатого века утверждает, что «хна обладает девяноста девятью целебными качествами, но наиглавнейшее ее достоинство — счастье». Полагают, что это сказал целитель Хамза. Он учит нас, каким образом достигать райских кущ ежедневно и при этом избегать мучений и вредных удовольствий. Каким образом каждым своим движением возрождать в теле музыку, которая звучит в душе, когда мы пытаемся достичь рая. Древний мавританский поэт Хабиб Мафуд говорил, что «хна — это спокойствие и безмятежность. И если бы у души был цвет, то она была бы цвета хны…» В красках самой хны все это уже есть изначально, поскольку хна — одна из пород деревьев, точнее, кустов, что растут в райских кущах. Но она также — символ пустыни, растение, которое хранит глубоко внутри себя древнюю память о самом первом ливне. Стойко переносит любые невзгоды, ибо находилось у самых истоков всего сущего… От куста хны произошли все вещи мира. Говорят, что животные, все-все животные, какие только нам известны, произошли от самых первых насекомых-паразитов, что нашли приют и убежище среди листьев хны. А аромат цветущей хны — прародитель всех благовонных искушений, всех влечений и всех вожделений. И оттого является прародительницей всех людей, поскольку все мы — дети вожделения, жители, населяющие воздух, воду, огонь и сад. Изначальный сад возрождается всякий раз, когда мы наносим хну на ладони.

Потому желаю я покрыть кожу твою, Хассиба, тайной геометрией нашего рая, наших райских кущей. И это будет та фигура, которую единственно ты и смогла бы лицезреть, расшифровать и перевести на язык, сотворенный для наших тел. Линии и формы, они никогда не позволят тебе забыть и его, наш язык, и наши ощущения, когда мы еще были возлюбленными. Я хочу стать линией, описывающей счастье на твоей коже. Оставить на твоей коже смутный след от моих пальцев в час, когда они ласкают твое тело. Оставить след невидимой краской, рожденной моими воспаленными страстью губами. След, оставленный моим взглядом, когда я пристально вглядываюсь в черты твоего лица или любуюсь запретными пределами твоего лона. Я хотел бы быть хной — краской, которая покрывает тебя целиком, с ног до головы, краской, которая приходит в этот мир из других пределов и которая нас в один миг разъяла.

 

2. Сад танцующих духов

Лавку, где торгуют в Могадоре музыкальными инструментами, Бузид унаследовал от своего деда уже более тридцати лет назад. Здесь продаются лучшие, какие только возможно сыскать в городе, барабаны из козьей кожи. Хотя поговаривают, что лучше рыбьей кожи для барабана ничего быть не может.

Козью кожу слегка нагревают над открытым огнем. Но очень быстро, чтобы тут же подогнать по размеру и не испортить ее. Говорят, что козьи шкуры такие же дерзкие и капризные, как и сами козы, которые скачут по деревьям в окрестностях Могадора, никогда не спустятся вниз, прежде чем не убедятся, что это того стоит. Говорят, что у барабанов такой же неутолимый, зверский аппетит, что и у их бывших хозяек шкур. Рыбья кожа усаживается по размеру только жаром мелодии, теплом человеческих рук, что подолгу выбивают на барабанах бесконечные ритмы. Но стоит эти барабаны оставить в покое, оставить их в одиночестве и опустевшей тишине, которая приходит на смену звенящей, после того как умолкнет многодневный шумный праздник, стоит их оставить в покое, они тут же теряют строй и приходят в полнейшую негодность.

В лавке Бузида найдутся и деревянные флейты, и каменные, и глиняные, и металлические трещотки, и всевозможные лютни, и гитары, и ребабы, и скрипки, прочие струнные инструменты. Есть здесь цилиндрические глиняные барабаны, латунные, с круглыми деревянными резонаторами, большие, как огромные бубны, квадратные тамбурины, обтянутые кожей и спереди, и сзади, на которых можно отбивать ритм с обеих сторон, словно нехотя вгрызаться кончиками пальцев. Тамбурины украшает татуаж: геометрические орнаменты, узоры, цветы, руки Фатимы — они тоже, в свою очередь, испещрены татуажем.

Спросил я Бузида, что он может рассказать о татуаже, которым покрывают инструменты. Меня заинтересовало, это просто декоративный элемент или у него есть собственный тайный смысл и значение. Хозяин провел меня вглубь лавки, там на одной из книжных полок, среди древних фолиантов без переплетов, старинных тетрадей, разрозненных листов бумаги, обнаружилось страниц двадцать, потемневших от времени, с рисунками, что объясняли наиболее часто встречающиеся тайные символы татуажа, наносимого на музыкальные инструменты в Могадоре. Все рисунки и пояснения выполнил еще дед Бузида.

На каждом листе было несколько прекрасных, как мне показалось, и особо запоминающихся символов. Все они были собраны под заглавием «Сады Духов». А рядом — имя знаменитого в начале века могадорского музыканта. Еще одна запись объясняла, что эти рисунки были нанесены на инструмент, называемый гамбри. Захотелось узнать, как выглядит и как звучит этот загадочный инструмент. Сегодня им владеет дальний потомок мастера, который много лет назад расписывал инструмент. Именно этим вечером на нем будут играть в течение всего великого ритуального праздника. Бузид представил меня новому хозяину и хранителю Сада Духов на гамбри.

Гамбри — один из видов древней гитары. Резонатор орехового дерева спереди обтянут козьей кожей, три мощных струны, по которым водят смычком.

Дека имеет плавную изогнутую форму, которую здесь называют «ослиный хребет». От нее отходит закругленный деревянный гриф, на который натягивают струны на разной высоте. Самым известным в Могадоре гамбри был именно этот, покрытый особым «садовым» татуажем по всей поверхности кожи, ритуально резонирующей звону трех струн. Гамбри, известный также под названием хаш-хаш, — типичный инструмент групп гнауа — исполнителей ритуальной музыки на праздниках некоторых религиозных общин, составленных главным образом потомками переселенцев, что перебрались из Черной Африки в исламский мир. Их музыка и ритуалы более всего напоминают одновременно и кубинские религиозные шествия, и бразильские кандомбле́, и гаитянское вуду, и пышные коллективные моления, и т. д. Вся ритуальная карибская музыка замешана на пестрой смеси анимизма, имеющего африканские корни, и культа почитания христианских святых; в свою очередь, эта музыка — родная сестра исламской музыки, где также причудливо переплелись и анимизм, и культ почитания мусульманских святых.

Небесным покровителем гнауа считается древний Сиди Биляль, раб-абиссинец, которого почитают первым муэдзином. Сам пророк Мухаммед призвал его петь с минаретов, созывая правоверных на молитву. По легенде, голос его был так красив и замечателен, что только он мог вырвать из глубочайшей бездны тоски и уныния Фатиму, любимую дочь пророка.

В каждой группе гнауа есть свой собственный маалем — такой титул носят мастера. Все прочие участники группы называются учениками мастера, исполняющего ритуальную музыку, или подмастерьями маалема. Гамбри — главный инструмент в ансамбле. В ключевой момент обряда, в его наивысшей точке напряжения, прочие инструменты почти смолкают и во всю мощь вступает гамбри. Тембры звучания струн весьма разнообразны, звук — сильный, мощный и спокойный, перекрывает все прочие звуки. На удивление, инструмент звучит мощнее даже барабанов, трещоток и голосов самих музыкантов. Потому он, пожалуй, целиком преображает все, что виделось и ощущалось до этого мгновения. Он устанавливает новые габариты в пространстве: подготавливает свободную площадку, на которую в скором времени станут выскакивать те, кто охвачен религиозным экстазом. Гамбри властным голосом призывает и духов, и души святых вселяться в участников обряда.

Ритуал гнауа берет начало на улице. Это процессия и карнавал. Иногда музыканты, играющие на барабанах и трещотках, ведут с собой жертвенного ягненка, которого перед праздником искусно украшают. Животное приносят в жертву, а после группа отправляется по улицам, распевая песни и танцуя. Они возглавляют процессию, за ними собирается народ, с каждой минутой больше и больше. Все танцуют. Изредка останавливаются на площадях, а затем вновь отправляются в путь. Музыканты возносят молитвы к небесам, призывая пророка Мухаммеда и Сиди Биляля ниспослать бараку — благополучие для них самих и всех участников процессии. Но гамбри уже молчит.

Кортеж входит в дом, который покровительствует проведению обряда. Хозяйка подносит нам финики и молоко. Все проходят во внутренний двор. Здесь обряд продолжается и приходит к финалу. Являются актеры. Они обязательная часть предварительного ритуала. Музыканты разыгрывают символические сценки, жонглируют различными предметами, показывают веселые пародии на африканские религиозные культы с участием традиционных фольклорных персонажей: Гри — мифологического охотника на диких зверей, Будербала — вечно нищего бродяги.

И вот тогда маалем берет поднос с ладаном и благовониями. Воскуривает их. Сквозь ароматный дым прорывается звон гамбри. Голос инструмента чист, он захватывает нас и переносит в другое измерение. Через маалема здесь открывается Сад Духов. По воле маалема мы оказываемся в волшебном лесу, населенном бесподобными, прекрасными существами. Каждый могущественный дух здесь владеет собственным уголком и собственным геометрическим символом, нанесенным на кожу гамбри. У каждого свой цвет и оттенок, свой мэльк — музыкальная тема, отличная от всех прочих, — и, наконец, свой собственный неповторимый рисунок танца, экстатического религиозного танца.

Маалем призывает их настойчивой ритуальной мелодией. После мелодия входит в резонанс и становится каналом связи, по которому духи направляются из своего мира в наш. Захваченные в плен музыкой, вселяются они в тела слушающих. Те внимают, раскрыв рот. Ноги вот-вот пустятся в пляс, глаза открыты всем ветрам, словно настежь распахнутые окна, с которых сорвали жалюзи. Тело и кости становятся невесомыми, полыми, все готовы закружиться в ритуальном танце под звуки музыки, что переполняет их. Повинуясь властному голосу гамбри, войдя в тела, невиданные существа принимаются выделывать замысловатые па, танцуют в ритме пульсации собственной крови, и у каждого этот ритм свой, непохожий на остальных. Сердца более людям не принадлежат, более не властвуют над собственным биением. И тогда те, в кого не вселились духи, связывают тело, получившее нового хозяина, ремнями, стягивают грудь, пеленают тканью под цвет того духа, что вселился в человека, поддерживают тело. И оно стоит на цыпочках, окружающие плотно пеленают его, чтобы не смогло оно повредить ни себе, ни всем прочим, потому как движения его судорожны, мускулы безвольно дрожат и слабеют.

Только истинный маалем умеет создать этот особый резонанс. И сад, запечатленный на гамбри, — невидимый храм заговорщиков по имени гнауа — остается неосязаемым, но звучащим. Возникает из ниоткуда, словно потустороннее видение. Покуда сад не начнет вибрировать, духи дремлют в другом мире. Пока узор, нанесенный на гамбри, дрожит и вибрирует, сад символов цветет, а духи заполняют все пространство, переплетаясь с музыкой. Сад гамбри — одно из самых главных мест в Могадоре. Такое же важное, как и хаммам или пекарня. Безусловно, самый звонкий из всех тайных садов.

Вслушиваясь в музыку гнауа, представлял я невидимую, постоянно меняющуюся карту, которая направляет мои пальцы, заставляет их скользить по твоему телу. Голос твой то жалобно постанывает, то срывается в крик, то вздохом вырывается из глубин твоего чрева, рассказывая мне, где сейчас укрылись духи, что просыпаются, едва я коснусь тебя кончиками пальцев. Я хорошо ориентируюсь в твоем саду, но так же неотвратимо теряюсь в нем. Потерянно блуждаю по Саду Духов, теряю ориентиры, кричу, зачарованный твоими прикосновениями, твоими властными губами. И когда голос твоего телесного гамбри — три тугих струны твоей сжигающей плотской страсти — властно вздымается, обрушивается всеми звуками, какие только были когда-то и существуют сейчас в нашем мире, ты вздымаешься и обрушиваешься на меня, изливаешься в меня, словно голос, что бьется во сто крат сильнее бешеной пульсации самой безумной крови. Крови, которая заставляет судорожно вздыбливаться тела, а после бросает их, обессиленных и безвольных, во мрак твоего Сада Духов. Хочу навечно остаться в этом саду, перенесенный в него твоим голосом. Хочу прорасти в этом дивном саду твоих стенаний, твоего молчания, заполненного перекатами эха.

 

3. Рай в шкатулке

Бо́льшая часть могадорцев живет тем, что обрабатывают дерево. Особенно часто используют ароматную древесину туи. Ее кривые корни напоминают невероятно большие крючковатые пальцы огромных рук, утопающих в дюнах. В Могадоре ходит древняя легенда о чудесном происхождении зарослей туи, что окружают город, и о грубых руках мастера, что всегда благоухают ароматом этой древесины.

Мне посчастливилось услышать старинный рассказ, сидя на террасе кафе «Тарос», открытой семи ветрам. За что купил, за то и продам. Как услышал историю, так слово в слово и повторю ее.

Рассказывают, что те же чародеи-зодчие, измыслившие и сотворившие знаменитый лабиринт, где, может статься, скончался сам Абенджахан эль-Боджари, по словам одного весьма уважаемого эль-алаки, слепой мудрец, который прозревал будущее через тигров и зеркала, — так вот, чародеи-зодчие получили приказ короля разбить великолепный сад. Начертили план, он содержал в себе детальные описания и священные подробности сада садов, единственного сада, что может служить образцом и моделью, — райских кущ. Вначале устроили четыре классических уголка с различными растениями, на разных уровнях, разделенных четырьмя каналами, которые символизировали четыре священных реки: одну — реку воды, вторую — молока, третью — меда, четвертую — чистейшего вина. Пустили потоки журчащей воды у подножия гранатовых деревьев, среди стройных рядов кокосовых и финиковых пальм, меж густых зарослей хны. Возвели павильоны, проложили открытые проходы и аркады, устроили укромные дворики — все, что располагало к отдыху, созерцанию и задушевным беседам. Придумано и устроено было все хитро и причудливо, так что никто не мог с уверенностью сказать, где он оказался, внутри или снаружи удивительных сооружений.

И призвали тогда они садовника. Среди многих умельцев Могадора искали и наконец нашли, как им показалось, самого умелого и беззаветного мастера, чьи труды переполнены были бесконечной любовью к совершенству и природе. Мастер к тому же славился рассудительностью, терпением, умом и отвагой. В Могадоре, подобно многим другим, работал с корнями туи, творил из них мебель и всяческие удивительные вещи, приводившие всех в восторг. Трое чародеев задумали превратить мастера-столяра не просто в садовника, но в самого лучшего, лучшего из лучших. Для того каждый из них привнес в сознание человека, словно волшебный дар, дивное наследие, самую свою сокровенную, главную страсть.

Итак, новый садовник не только сохранил и с честью использовал свои прежние достоинства, но и приумножил их, став счастливым обладателем еще трех великих пристрастий: прежде всего, стал он великим гедонистом, передались ему неуемная страсть и неутолимый интерес к цветам; во-вторых, от природы умелый и трудолюбивый, воспылал он радостной страстью все творить своими руками; третий же дар — святейшая и всепоглощающая страсть, одержимость геометрией. Явилось ему прозрение, что она, геометрия, — воплощение совершенства, оттого она предельно высокое и окончательное проявление Господа.

Закончив свое высшее творение, чародеи, каждому из которых давно перевалило за сотню лет, теперь могли спокойно, с чистой совестью, встретить смертный час в родных краях, далеко-далеко от Сахары, — в краях столь далеких, что простому смертному, не ведающему тайной магии, добраться в те дали далекие невозможно, в краях, где мир преисполнен силой и могуществом, так что все построенное даже из сырой глины обращается твердым, неколебимым камнем.

Целых девять долгих лет растил свой сад садовник. Растил терпеливо и проворно. К исходу срока достиг удивительных успехов. Цветы, выращенные его руками, славились по всему свету как самые прекрасные, и не было им равных. И как раз к исходу девяти лет фруктовые деревья достигли своей самой изобильной плодовитости и дарили невероятно щедрые урожаи. А еще всякий уголок дивного сада готов был одарить каждого нежданным покоем и отдохновением, благодаря тончайшей и непоколебимой гармонии геометрических построений порождал в душе наблюдателя ощущение бесконечности.

Счастье его, подобно весне, было столь же полным, что и великолепие сада. Сада на всем протяжении лета. И пока оставались листья деревьев свежи и зелены, счастье не покидало его.

По осени вдруг набежала туча печали и окутала грустью дни его. Вместе с печалью и грустью туманной пеленой обрушились какая-то тягучая досада и раздраженность. Ощутил, понял: сад все более удаляется от идеала, теряя день ото дня свое совершенство.

И тогда принялся садовник усердно восстанавливать утраченную четкость, геометрию аллей, поросших кустарником, выпрямлять ряды по единой линии изрядно разросшихся деревьев, подстригать кроны намертво сплетенных меж собой ветвей. Посредине длинных журчащих каналов устроил островки, прерывающие бег воды, в форме лабиринтов.

День за днем неутомимый садовник пересаживал растения, переделывал строения, лишь бы придать всему пространству видимую геометрическую четкость. Придумывал удивительные, фантастические, абстрактные формы, которые различались между собой, подобно диковинным невероятным растениям, порождая внутри наиточнейшее, совершенное уравнение, формулу. А пробуждая к жизни необычайные формы и линии, раз за разом неотвратимо разочаровывался. Приходил в отчаяние из-за невозможности придать живым цветам геометрическую четкость воображаемого идеала.

И однажды он срезал все цветы. Король отправился в путешествие, и некому было остановить безумца. Сад был королевством в королевстве. А король провел в пути не меньше года.

На следующий день обтесал садовник все деревья, так что приняли они вид восьмиугольников. Из тысяч ветвей, километров коры и стволов, выкорчеванных из земли, сложил он стену высокую, чтобы скрыть сад свой от посторонних глаз, от злокозненных придворных. Ни садовник, ни его помощники не покидали пределов сада многие месяцы. Плоды земли единственно были им пищей. Крупная и мелкая дичь, даже кролики, столь многочисленные в той местности, исчезли, повывелись, ставшие скудной трапезой армии садовников, которые, безостановочно сменяя друг друга, не покладая рук ни днем ни ночью, усердно трудились, перестраивая сад.

Долгих девять месяцев тишина обходила стороной высокую изгородь сада. И вот однажды все смолкло. Ни единого шороха не долетало из-за стены тайного сада. Все королевство замерло в тревожном ожидании. Тут же поползли разные сплетни и слухи о том, что случилось. Были такие, кто клялся, что все отошли в мир иной, наложив на себя руки, или решились стать подкормкой и удобрением дивному саду, или что бедный садовник вконец лишился рассудка и похоронил все, что мог, и теперь деревья растут наоборот — тянутся вниз.

Однажды король, никого заранее не предупредив, внезапно вернулся в город. Подгоняемый тревожными вестями о садовнике, который будто бы лишился разума, вернулся он домой. Многие месяцы, куда бы ни направился повелитель, какой бы город ни посетил, всюду его поджидали дурные известия о садовнике. Владыка рисовал в воображении дикие картины, то ему представлялся огненный смерч, пожирающий сад, то бедняга-садовник, кончивший свои дни земные в петле на суку. Едва только утихли последние звуки торжественной встречи по случаю нежданного возвращения, поспешил король к своему верному садовнику. С неподдельной радостью тот встретил владыку, и, пока расточал бесконечные приветствия и пожелания, король сгорал от любопытства. Нетерпение и воодушевление росли с каждой минутой в геометрической прогрессии. Наконец, не в силах более сдерживаться, сказал король, что сгорает от предвкушения увидеть сейчас же свой совершенный сад, которому, несомненно, нет равных.

Владыка немного успокоился, говоря про себя, что слухи и сплетни о садовнике всего лишь плод человеческой зависти, давно свившей гнездо в сердцах придворных и челяди. Такое уже случалось, и не в первый раз. Садовник производил все то же впечатление рассудительного, уверенного в себе человека, за садом следил с подобающим вниманием и со всегдашним тщанием, словно ведал все извивы жизни растений, проникся до глубины души жизнью и судьбами цветов и деревьев.

Подошли вдвоем поближе к одной из двадцати семи дверей, прорубленных в толстых стенах, окружавших сад.

С изумлением рассказывал король о причудливых садах, которые посчастливилось ему повидать в путешествии.

— Но не стоит беспокоиться: несомненно, ты был и остаешься самым великим садовником мира. Пусть другие и прикладывали неимоверные усилия, но не повстречался мне хотя бы единственный сад, который пусть на крохотный шажок смог бы приблизиться к нашему.

Вдвоем остановились у двери. Странно, король никогда прежде не видел ее запертой. Садовник подал секретный сигнал, сказал пароль, тут же один из помощников впустил их внутрь. Повелитель едва устоял на ногах, голова пошла кругом, и он чуть было не упал, сраженный увиденным. Сад его, удивительный, совершенный сад, превратился в гадкую, гниющую свалку, забитую грудами наполовину вырванных, наполовину сломанных растений, с маленьким пустынным островком посредине в окружении громоздящихся гор корней, стволов и веток.

— Что стряслось с моим садом? Это и есть то, что ты смеешь называть совершенным садом? Кроме запустения и разрухи, здесь более нет ничего.

— То, что здесь росло прежде, всего лишь жалкий эскиз, набросок совершенного сада. Все это только и нужно было лишь для того, чтобы превратиться в то, что теперь ты увидишь.

Геометр-садовник хлопнул в ладоши, и тут же появились пятеро помощников. Они поднесли бесподобно прекрасную деревянную шкатулку кубической формы, филигранно инкрустированную деталями различных пород деревьев, — то, что сегодня зовется маркетри.

— Пахнет кедром. Ты что же это, извел мои любимые кедры? Ты посмел настрогать досочек из кедров, не просто кедров — арсов, редчайших кедров, что растут только на склонах Атласских гор? Когда-то я повелел доставить их мне из далеких краев. И теперь ты хочешь сказать, что извел их на то, чтобы сколотить какой-то дурацкий ящик?!

— Это не просто ящик. Геометрическая линия, на которой зиждется вся суть шкатулки, — это совершенная идея самого прекрасного сада в мире. Все его пропорции идеальны. Если рай существует, он должен быть именно здесь. Эта вещь совершенна, и она не простое изображение райских кущ, но образ самого Господа. Основа тела шкатулки должна быть выточена только из кедра, и не простого кедра, а именно кедра со склонов Атласских гор, поскольку это единственное дерево на свете, которому понадобятся долгие годы, быть может, даже столетия, прежде чем оно осознает, что его разлучили с матерью и одарили свободой. Его сердце-вина и душа останутся зелеными и неувядающими еще многие десятилетия. К тому же аромат кедра заключает в себе «счастливую удачу»: стоит лишь тому, кто несет в душе своей печаль, смятение и тоску, опустить голову в этот деревянный ящик и поглубже вдохнуть, как тут же станет ему легче и вновь он проникнется счастьем. Такую древесину обычно используют в общественных банях, хаммамах, потому что влажность не способна ни сломать, ни изогнуть ее, никакие колебания температуры не в силах воздействовать на нее. Ни одно насекомое не способно проникнуть в сердцевину его, тогда как все прочие породы служат убежищем всевозможным мелким тварям, а подчас и едой… Единственно только сама земля может искривить несгибаемую древесину. При близком контакте, под воздействием земли, дерево впадает в глубочайшее заблуждение, будто оно имеет право жить по собственной воле, как только ему заблагорассудится, жить, не отдавая никому отчета и никому не подчиняясь. И тогда оно странным образом теряет форму, искривляется безвозвратно и навсегда. Ее, древесины, утонченная форма жизни, долго не затухающая выразительность со всей ясностью воплощаются в безупречной геометрии куба, чья поверхность испещрена идеально тонкими выверенными линиями, созданными филигранной инкрустацией другими породами деревьев. Совершенные линии подчеркивают идеальные пропорции, таким образом многократно усиливая образ собственного совершенства… Эта шкатулка-маркетри, о мой повелитель, — квинтэссенция, украшающая твой сад. Она — образ самого совершенства природы, древо не отсекающее, но достигающее идеальнейших высот геометрии, какие только возможны.

Король взял шкатулку в руки, открыл ее. Тонкая струйка аромата ударила в ноздри бальзамическим дуновением, заволокла лик владыки, и он расплылся в лучезарной улыбке.

Возрадовался садовник, думая, что удалось ему убедить повелителя. Все свои силы приложил он для этого. И сейчас даже сам король осознал, что в этом ящике сокрыт сад всех садов.

Но король усмехался вовсе не потому. Он наконец придумал, что сделает с этим садовником, которого обуяла упрямая страсть к геометрии, доведя беднягу до полного безумия.

— Тебя обуяла гордыня. Чего тебе не хватало? Ты стал великим мастером, знаменитым маалемом, искусным художником. И всего этого тебе мало? Ты создал Бога, и теперь ты достоин преисподней. Прежде чем сегодня солнце закатится, в этом ящике окажется твой пепел.

Говорят, все так и случилось. Из слепой всепоглощающей страсти горделивого садовника родилось искусство маркетри — искусство обработки и инкрустации дерева, которое разошлось из Могадора по всему миру.

А еще рассказывают, что много месяцев спустя из горстки пепла пробился росток и превратился в надменно-горделивое, восхитительное растение. Нет, это не был кедр со склонов Атласских гор, как на то надеялись царедворцы, — так родилась могадорская туя. Ее рощи окаймляют город с северо-запада, корнями своими цепко держатся за песчаные дюны, удерживают их и не пускают гулять вместе с ветром, как прежде бывало, когда пыльные бури засыпали город песком.

А если выйти из Могадора грунтовой дорогой, что ведет к воротам Эль-Джадиды, бывшего Масагана, то покажется, будто плывешь по зеленому морю. Деревья ростом пониже открывают вид на блестящие кроны, перекатывающиеся изумрудными волнами, и даже при малейшем ветре, кажется, никогда не знают покоя. Говорят, этот ветер — дух совершенного садовника, заключенный в несовершенство природы и силящийся убежать.

Позволь мне воскреснуть в твоих дюнах и укрепить их могши корнями. Позволь мне благоухать в твоей идеальной шкатулке, стать тем ароматом, которым ты околдовываешь меня. Позволь мне почувствовать, как ты покрываешь меня инкрустациями твоих деревянных резных деталей. Позволь мне быть надменным заключенным всех твоих движений и жестов. Позволь мне восхищаться тобой, словно в тебе слились тысячи лесов, и морей, и пустынь, воплотившись в изменчивое совершенство твоей красоты.

 

4. Сад Невидимого

На рынке специй в Могадоре сливается и перемешивается бред ароматов разных миров. От терпкого, острого черного перца до безумной паприки; от потрясающих звездоподобных цветов аниса до обманчивого ничтожества волосистого укропа; полные очарования корица, гвоздика, кардамон и ваниль; неизбывное высокомерие чеснока и лука; соблазнительные зерна горчицы и безграничное всевластие кунжутного семени. Сотни оттенков вкуса различной остроты и интенсивности атакуют язык, затмевают взор неожиданные, яркие краски, впрочем ничем не уступающие ни ароматам, ни текстуре.

Людям чувствительным, с обостренным обонянием, посещать эти заветные уголки базара строго-настрого запрещено. Детям ароматные ряды открывают, сколь несовершенны и ущербны их ощущения. Женщины знают, что здесь сосредоточена, сконцентрирована в маленьком семечке вся память о небе, которая расслабляет и сердце, и разум.

А еще здесь можно отыскать всякие местные лекарства, народные средства. Тут и крылья засушенной птицы, и хвостики летучих мышей, и грибы, свежие и сушеные, десятки различных амулетов и чудодейственных отваров и даже только что приготовленные таблетки.

Среди холмов шафрана по левую руку и ожерелий из перьев грифа-стервятника по правую едва заметна тихая лавочка. Над входом скромная вывеска, выведенная каллиграфическим почерком: «Сад Невидимого».

Было нечто завораживающее в древних растениях, сохраненных там этой женщиной. Нет, они вовсе не выглядели старыми, засушенными, словно в гербарии. Нет. Скорее, они производили впечатление растений, которые опустили в некую жидкость и подолгу там держали, чтобы потом они лучше сохранялись. Обращались с ними с величайшей осторожностью, благоговейно, словно обладали они чем-то большим, чем казалось на первый взгляд. Некоторые были, бесспорно, ядовитыми. Другие могли вызвать диарею или избавить от зубной боли или от головной.

Торговка сказала мне, что каждое из ее растений обладает особым свойством и могуществом, оттого, мол, обращаться с ними надо предельно осторожно. Спросил ее, в чем сокрыта ее магия. Ответила: ради бога, да какая магия. Сказала только, что излечивает и что от какой болезни помогает. Объяснила, что никакой магии в этом нет. И что она вовсе не хочет попусту терять время, пытаясь объяснить мне хоть что-то, поскольку, и это более чем вероятно, я абсолютно ничего не пойму. Единственное, что удалось у нее вытянуть: все растения выросли в Саду Невидимого.

— И где же этот сад? Я хочу на него посмотреть.

— И не думай! Твоим глазам Сад Невидимого не откроется. Сад — особое место, где растут и зреют бок о бок добрые и злые растения, набираются сил и могущества, прежде чем попасть сюда. Только здесь мы и можем их узреть. Некоторые семена отверзают тайные двери, которые ведут в невидимое, а оттуда тянутся в наш мир растения. Поскольку двери малы, пробраться добрые и злые растения могут, лишь пока еще совсем крохотны, потому и растут незаметными, ведь они похожи на обычные растения и цветы. Я их сажаю, но немногие из них вырастают. У них своя собственная воля. Свое могущество. У них есть свой собственный кураж, везенье. Есть такие, которые здесь омерзительно воняют, но благоухают там, в другом мире — мире невидимого. И наоборот: все прекрасное здесь — там отвратительно. Вот посмотрите.

И она показала мне сухой цветок, весьма некрасивый по виду, к тому же источавший омерзительную вонь. Он считается одним из самых ценных.

— Там?

— И там, и тут. Невидимое живет и между нами. Они не желают ни видеть, ни знать тех, кто все пытается измерить, дать имена, фамилии, названия растениям. Однако невидимое, словно нить, связывает нас, заставляет нас влюбляться, страдать от любви, болеть ею или связывает крепко-накрепко друг с другом. Нехорошо это: тащить распущенную нить, понятное дело невидимую. В Могадоре мы называем ее удачей, фартом, счастливой судьбой или несмой. В разных местах по-разному, но все равно очень похоже. Одна женщина — она жила здесь несколько лет — рассказывала мне, что жители древней Америки призывали на помощь невидимую потустороннюю силу, тональи. Рассказывала, что люди погибали, едва утратив ее, а сохранив ее горячей, бросали вызов самой жизни. В этом сокрыто невидимое. Оно не есть душа — весьма ограниченная и скудная идея, — оно больше чем душа и тело и их окружение. Тем более оно совсем не то, что лечит. Собственно говоря, оно — сила и жажда самой жизни. Понятное дело, что оно не признается медиками, поскольку современной медицине совсем не нравится невидимое. Некоторые цветы заключают с невидимым договоры и воздействуют на невидимое внутри человека. Таков тайный круг. Нет ничего опаснее охлаждения. Все погибает именно от этого, хотя весь мир не устает повторять, что причина совершенно в другом. Есть такие растения, которые, например, сражаются против охлаждения. У них внутри есть собственное солнце, и его они привносят в грудь человека… Сад Невидимого? Он повсюду. И то, что нам удается подсмотреть, — всего лишь крохотная точка из бесконечного множества, рассредоточенного внутри и снаружи подобных растений. Естественно, никто не может поведать, каково оно, как оно выглядит, потому что никому оно не видимо. Но ощутимо. Те, кто измерял невидимое, исследовал его с лихорадочным любопытством, никогда еще не возвращались оттуда. До сих пор.

Итак, я хочу покинуть мой мир, войти в твой и никогда не возвращаться обратно, если только вместе с тобой. Я хочу заключить договор с твоим самым невидимым, с тем, что живет у тебя внутри и меня призывает. Прикасаюсь к тебе, изливаю аромат внутри тебя на то, что всегда невидимо. Мои руки ищут тебя на ощупь. Мои губы тоже умеют видеть. Оттого я верю в невидимое, населяющее тебя и твое тело, так что, когда ты оказываешься очень близко, я перестаю его различать, потому что на таком расстоянии разглядеть вообще ничего невозможно. Если я загрустил или совсем обессилел, ты исцеляешь меня. И нет ничего опаснее меж нами, чем охлаждение. И если вдруг меня покинет барака или тональи, ты поднимешь меня, потому что и ты свято веришь в невидимое, которое нас соединяет.

 

5. Тканый ритуальный сад

Неустанно думал я о цветах, вытканных на платке. Его на голове носила бабушка Хассибы. Она неотрывно смотрела на меня с фотографии, а я беспрестанно думал о ней и о цветах. Оттого решил я найти в Могадоре тканый сад. Должно было быть нечто, выходящее за рамки, нечто такое, что было неизвестно Хассибе. В памяти возникали многочисленные образы, растительные орнаменты, перемешанные с абстрактными фигурами, покрывавшими традиционно яркие, броские берберские плащи. Вспоминались персидские ковры с типичными — архетипичными — цветами. Этакие компактные переносные райские кущи. И то и другое наверняка было во вкусе Хассибы. Стоило бы их отыскать в Могадоре или привезти из Персии, или с юга Сахары, или бог весть откуда — отыскать и привезти небывалый редкий тканый сад.

А еще вспомнился один пышный ритуал в Чиапасе. Старинный миф рассказывался при помощи вытканных фигурок. Нечто подобное должно быть и здесь. Подумал я: в Могадоре есть один подходящий сад — сад тканей. Мой друг Жозеф держал лавку чуть ниже кафе «Тарос», торговал разными тканями, восхитительным местным текстилем. Жозеф-то уж должен знать об этом.

Он не только не разочаровал моих ожиданий, но и выложил передо мной удивительную личную коллекцию, настоящую сокровищницу. Немногие удостаивались такой чести — видеть собственными глазами подобные редкости. Из огромного сундука, увешанного пятью замками, с величайшими предосторожностями вытащил он удивительные ткани с этими дивными узорами. Подлинная пышная роскошь. В Могадоре всегда ценились роскошь и богатство, заверил меня Жозеф. Он показал мне три вещи: юбку, кружевной головной убор и рубашку. На всех вещах были вытканы крошечные цветочки, вышитые так филигранно, что казались объемными, трехмерными.

Когда-то, в стародавние времена, прибыли они в Могадор с добычей — пиратским кораблем. Много веков с величайшей осторожностью передавались эти дивные вещи из рук в руки, от одной семьи, жившей в портовых кварталах, к другой. И ни следа порчи или износа не обнаруживали. Не было ни малейшего сомнения, что они обладают магической силой, наполнены баракой. Их называли «кафтаном Писарро». Ходила легенда, будто его обобрали до нитки и ограбили могадорские буканьеры, когда повстречали великого конкистадора в открытом море, — тот возвращался из Перу на корабле, доверху нагруженном несметными сокровищами индейцев. С давних пор Могадор — хорошо укрепленный форт с толстыми непробиваемыми стенами — служил тихой гаванью и прибежищем морским разбойникам, среди которых самыми знаменитыми слыли пираты из Сале́, выходцы из Андалусии. Грабили они по большей части испанские корабли, что бороздили Атлантический океан и направлялись к Канарским островам. Пиратство считалось доходным и весьма почетным промыслом, находилось в самом расцвете, к тому же его всемерно поддерживали богатые местные купцы и городская знать. Местные буканьеры могли соперничать даже с португальскими пиратами и прославленными разбойниками ее величества королевы Британии.

Те, кому посчастливилось встретить Писарро у штурвала и ограбить его, захватив несметные сокровища, которые и сам испанец награбил в позолоченном дворце Куско, — так вот, эти счастливцы вынуждены были спасаться от ужасной бури, от чудовищного шторма, какового им еще не приходилось встречать на своем веку в открытом море. Страх отправиться на дно вместе с грудой золота в трюмах и желание выжить любой ценой заставили разбойников выбросить за борт все, что особой цены не имело. Все поглотил ненасытный океан: и запасы провизии, и пушечные ядра, и даже несчастных пленников, закованных в цепи и израненных. Немного поколебались, раздумывая, сохранить ли в живых двух, а может, трех прекрасных какой-то неземной красотой рабынь. Но и их печальная судьба не обошла стороной: бросили несчастных в бурные соленые волны.

Наконец избавились от всего лишнего; кроме золота, остался лишь огромный сундук. Взломали, но не нашли ни монет, ни золота, ничего ценного. Разве что причудливое одеяние, что позже станут называть «кафтаном Писарро». Недолго думая, и его бросили за борт в бурлящую пучину. Сундук удивительнейшим образом стал описывать плавные круги вокруг корабля, усмиряя бешенство волн. Вослед сундука вода успокаивалась, буря отступала, шторм унесся за горизонт. Простой сундук, чудесным образом усмирив бешенство стихии, сохранил в неприкосновенности жизни разбойников, а еще слитки золота в трюме. Ошеломленные нежданным избавлением от неминуемой погибели, бросились пираты вытаскивать чудесный сундук из вод. Подняли на борт и рабынь, и монахов, выброшенных в пучину океанскую, но, по счастью, не успевших отдать Господу душу. Подняли и некоторых весьма знатных сеньоров, моливших о спасении.

С величайшим трепетом и любопытством обступили разбойники огромный сундук. Всем не терпелось внимательнее рассмотреть содержимое спасительного гиганта. Многие цепенели от ужаса, предвкушая увидеть там внутри по меньшей мере фигуру какого-нибудь христианского святого, к пречистому образу которого обращались они с горячей мольбой в час смертельных испытаний.

Прочие представляли себе, что внутри спрятан могущественный амулет, силой своей превосходящий даже золото, доставшееся морским разбойникам. А то еще опасались, уж не скрывается ли внутри джинн, демон, дух, кому под силу исполнить любое желание. Впрочем, находились и такие, кто горестно умолял ни в коем случае не открывать сундук, ибо в его чреве могла быть сокрыта страшная буря. Она вырвется из заточения, вызовет шторм невиданной силы. Ветер будет трепать и мучить несчастных и наконец заберет себе их души, а потом и золото.

Открыли и нашли внутри только удивительный кусок материи, замечательно сотканный. Яркие, переливающиеся многоцветьем красок дивные трехмерные цветы покрывали всю поверхность ткани. Все смолкли и не могли поверить глазам своим, не могли осознать, что же открылось их взорам. Разочарованные, они стояли молча, все еще в плену некоего таинства. Наконец один из монахов, счастливейшим образом избежавший погибели, поспешил все объяснить:

То, что открылось нашему взору, — сад, быть может древнейший в новых землях. Это военный трофей, захваченный инками у потомков легендарного народа, который инки называют чиму. Говорят, что он обладает магическими свойствами, поскольку скрывает в себе собственный рай. С его помощью соткали тунику. Ее надевали великие жрецы на вершинах храмов, когда возносили мольбы небесам, чтобы ниспослали женщинам и нивам плодородие. Рассказывают, что жрецы с его помощью могли вызывать дожди даже в пустыне. На поверхности ткани, словно скульптуры из нитей, появлялись уже сотканными удивительные растения, которые местные аборигены наделяли магическими свойствами. Будто и не ткань это была вовсе, а плодородная земля, чья поверхность чудесным образом покрывалась разнообразными цветами и растениями. Всех их можно точно определить и распознать. Вот кукуруза и цветок коки. Последний живет и подчиняется только собственным правилам, а настой листочков дает пригубившему напиток невиданное могущество и силу. А вот цветок хлопка, а еще многочисленные клубни различных растений и многое, многое другое. Перед нами — подобие наших трактатов по ботанике, украшенных великолепными красочными гравюрами и эстампами. Но поскольку у этих народов не было ни письменности, ни книг, свои истории они рассказывают языком нитей и тканей. Мы их почти не понимаем. Растения вытканы геометрическим спиралевидным рисунком, ведущим от простого и видимого к тайному и невидимому. Смотрите, под первым слоем ткани скрывается еще один. На нем проступают какие-то фигуры, персонажи. Быть может, это их божества подземного царства или их покойники. Из их сердец произрастает либо одно растение, либо цветок. Возможно, перед нами духи природы, ее сила берет свое начало в самых глубоких подземных недрах. В бездне преисподней. Там цветы не только не погибают, не сгорают, но вновь возникают пламенно-горячими. Наши предстоятели долго изучали рисунки и пришли к заключению, что стоит их называть садовыми демонами. Уверяют, что изображения — источник сладострастия и похотливости индейских народов.

От красоты и загадочности этого растительного буйства у меня перехватило дыхание. С той самой минуты не проходило и дня без того, чтобы я не заглянул в лавку Жозефа. Всякий раз умолял его вновь показать мне чудесную ткань: не мог до конца насладиться, насытиться чудесным видом сотканного сада, райских кущ, рожденных переплетением нитей, горячих, как сердца питающих их подземных божеств.

Хочу проникнуть в твое сердце такими же нитями. Войти в тебя, в твое чрево цветком. И вернуться обратно вместе с тобой, остаться с тобой, быть с тобой до самой смерти, унося с собой ироничную усмешку, которой одаривает нас жизнь. Желаю, чтобы облачились мы в сады магии, почувствовали, как загорается и растет вокруг нас волшебный светящийся круг, способный остановить любую бурю или освободить нас от гнета, раскрепостить нас в глубине души. Хочу идти, продвигаться внутри тебя от видимого к невидимому, от того, что безмерно люблю, к тому, что еще не познал, от одного восторженного изумления к другому. Желаю быть волшебным ритуальным садом этого нитяного татуажа, который цветет в тебе. Взращивать сей дивный татуаж, а после потеряться в нем, пожинать урожай ароматов и могущества. Хочу быть жрецом, до слепоты влюбленным в растительную религию, которую каждой лунной ночью ты во мне устанавливаешь.

 

6. Андалусская пальмовая роща, леденящая ужасом кровь

От старинных Больших Восточных ворот начинается королевская дорога из Могадора в Марракеш, город пальмовых рощ. Дорога скользит между двумя частями, крыльями старинного мусульманского кладбища. Скользит, словно посылает последнее «прости» нашедшим вечный покой. Бежит параллельно акведуку. Пробегают вместе, бок о бок, еще пару сотен метров, прежде чем опять разойтись в разные стороны, каждый своим путем.

Внутри самого акведука прячется совсем крохотная пальмовая роща, непохожая на все прочие. Она укрылась от посторонних взглядов, ее не видит ни путник, идущий в город, ни покидающий его. Роща невысока. Ее рост до миллиметра точно рассчитал андалусский зодчий. Скрупулезно высчитал расстояние между деревьями, изгиб, курва-туру, пальмового листа и его длину по прошествии веков. Эта роща — андалусский храм Могадора, сотворенный только лишь стволами деревьев и папоротниками, обвивающими их.

Когда-то в Могадоре нашли пристанище и обосновались немало андалусийцев, изгнанных из Испании. Возвели новые куртины и эскарпы на несколько веков раньше восемнадцатого, отстроили городские стены, дожившие до наших дней. Среди первых легендарных строителей был и потомок Ибн Хазма де Кордова, он построил дворец и посадил эту пальмовую рощу — удивительную, но не единственную в своем роде. Младший брат зодчего отправился в Новый Свет и там, в Америке, устроил собственную рощу в самом сердце тропической сельвы. Он дал ей имя Малая Пальмовая роща. И еще сегодня можно восхищаться ее остатками и руинами недалеко от полуострова Де-Оса в Коста-Рике. Они напоминают величественное творение старшего брата в Могадоре. Забавно: там, в Америке, когда-то мне рассказали эту чудесную историю, но я всегда считал ее лишь красивой легендой. И вот теперь мне посчастливилось увидеть собственными глазами, как за этим творением следят его хозяева.

В самом сердце пальмовой рощи возможно отыскать священный уголок, полный света и тени. Со стороны видна густая тенистая мгла, словно устроена над этим уголком надежная, крепкая крыша. Пальмовые ветви создают ощущение, будто высоко над головой колышутся зеленые жалюзи: небеса за ними не видны и внутри все скрыто. Влажная тень дарует папоротникам спасение от жажды, которой они никогда не испытывали. Змеи устраивают гнезда в сердцевине пальмовых деревьев, а в каждое полнолуние их покидают и направляются все вместе навстречу собственной судьбе.

Что удивляет в пальмовой роще более всего, так это ветви — скрещиваясь вверху, образуют арку, по своему виду абсолютно похожую на мусульманскую: две линии на разной высоте. Первое, что приходит на память: Главная Кордовская мечеть.

Говорят, этот андалусский зодчий, места себе не находивший от тоски, решил сотворить подобие кордовской мечети, чьи колонны сродни пальмам, и высадил пальмы, которые стали живыми колоннами и арками.

Главная мечеть и ее начальные арки — тоже отражение тоски и печали. Об этом говорит один гранадец — удивительный и удивленный автор труда «Кордова времен Омейядов». Абд аль-Рахман, измученный тоской на чужбине, приказал доставить из родной Сирии пальмы и гранаты, которых не росло в Андалусии. По его приказу деревья посадили на берегу Гвадалквивира во дворце, похожем на дворец его детства. Много столетий спустя в Могадоре пальмы вновь отправляются в путешествие под знаком желания. Восстанавливают не только и не столько пейзаж, но в целом архитектурный облик, природу, природное естество камня. И в то же самое время это парадоксально органичная конструкция, естественное действие, словно сны, словно вожделение.

Когда оказываешься в андалусской пальмовой роще Могадора, становится понятным, что тоска старинного зодчего была не по утраченной мечети, а по впечатлению, заставляющему содрогаться душу и тело, а подчас наполняющему их тихим спокойствием. Впечатление это — чувство значимости и величия, возможности уйти далеко-далеко от одинаковости, возможности дотянуться до невероятного и совершенного и до конца не видимого глазами, не ощутимого рукой.

Оттого я желаю быть камнем и пальмой твоих мечтаний и снов. Создавать повсюду, где ступает твоя нога, тенистый сумрак, тоскующий по тебе. Высевать в тебе — повсюду, где бы ты ни появилась, ни шевельнулась, — пальмы-ладони моих рук, которые бы поддерживали тебя, твое спокойствие и равновесие, и оно стало бы моим. Желал бы уйти в дальние дали, дальше, чем мы способны увидеть. Отыскать среди твоей тенистой мглы самый темный уголок, а в нем — живой храм восхищения тобой и почитания тебя. Моя пальма проникает в твое тело. Моя пальмовая роща дышит, изгибается дугой в твоей тенистой мгле. И всякий раз мое тело на миг содрогается, едва мы соприкасаемся друг с другом. Ты заставляешь меня трогать в тебе арку, холодящую ужасом кровь.

 

7. Сад Доказательств

Всякий день расспрашивал о садах. А потом пересказывал все Хассибе. Встретился в еврейском квартале Могадора, возле ювелирных лавок, с одним улыбчивым человеком. Его почитали мудрецом. Он мне рассказал, что существует такой странный и удивительный сад, где чудесным образом воплощаются всевозможные желания, абсолютно все. Уступив моим настойчивым просьбам, наконец объяснил, как отыскать дивный маленький сад. Мудрец назвал его Садом Доказательств. Махнул рукой в сторону высокого здания, что выходит к городским воротам Дукхала, в нем когда-то, еще во времена португальского владычества, располагался доминиканский монастырь, а потом почти столетие — казарма.

В конце концов здание освободили, военные покинули дом. Опустевшее помещение решили не переделывать под отель, парковку или торговый центр. Это будет общественное здание, им смогут пользоваться все жители Могадора.

Часть здания будет отведена под музей того, что было создано и уничтожено в Могадоре. А во внутреннем дворе, занимающем наибольшую площадь во всем строении, будет разбит городской общедоступный сад. Могадор в этом очень нуждается, и все жители безоговорочно согласны.

Была создана целая комиссия, решавшая, каким быть саду. В комиссию входили люди различных профессий и взглядов. По двое представителей от каждой профессии и направления. Несколько месяцев каждый создавал свою собственную концепцию сада, чтобы ознакомить с ней потом всех остальных. Но произошло нечто весьма странное, чего в действительности произойти никогда бы не могло, если бы речь не шла о садах и у каждого из участников не было бы личного интереса и собственного взгляда ни один из проектов не набрал более одного голоса. Каждый стоял намертво, защищая свой проект, как если бы тот был делом всей жизни, да и самой жизнью. Конечно, абсолютно очевидно, идея сада дремлет в воображении, страстно вожделеющем рая, — в воображении тех, кто подчиняет этому желанию не только свое тело, плоть, но и ощущение жизни, а возможно, саму жизнь.

Оттого археологи занялись раскопками. Решили, что сад должен стать живым экспонатом, который продемонстрирует деревья, выросшие из обнаруженных здесь семян. К тому же предполагалось оставить огромную яму в земле, дабы показать всем, как работает экскаватор.

Историки настаивали, что сад должен состоять из растений, описанных и зарисованных древними собирателями гербариев, чьи свидетельства хранятся в городских архивах.

Биологи предполагали устроить сад, заполненный как широко известными публике растениями, так и абсолютно никому не известными, и при этом все должно было располагаться в строгом алфавитном порядке. Однако и в среде специалистов мнения разделились. Один из них настаивал, что алфавитный порядок, безусловно, обязателен, но необходимо следовать латинским наименованиям, другие утверждали, что следует использовать исключительно народные названия растений.

Художники, чей авторитет в городе был непререкаем, хотели, чтобы почва и растения были в одной цветовой гамме. Одному из них даже удалось обнаружить целые залежи зеленовато-лимонной земли, которая так замечательно гармонировала бы с растениями. А еще один мастер не хотел создавать просто абстрактную композицию — пусть, мол, лучше будет «инсталляция», где, предположим, на гранат прививается роза, на кактусах развешиваются парики, высаживаются деревья кроной в землю и корнями в воздухе. В общем, концептуальный сад, где правит бал бумажный засушенный цветок, на котором выведено слово «трансгрессия».

Борцы за охрану природы требовали создать сад «растений, находящихся на грани вымирания».

Экологи стояли за «зеленые легкие» города.

Религиозно настроенные желали бы обрести место для молитв и созерцания.

Местные патриоты видели сад коллекцией исключительно местных, региональных растений. И предлагали все прочие растения, не имеющие аналогов в местной природе, беспощадно уничтожить, вырвать с корнем и сжечь.

Антропологи и этнологи объединились в мысли, что сад непременно должен демонстрировать примеры использования растений в различных городских культурах, в различных национальных кухнях, медицине, костюмах и верованиях.

Архитекторы предложили перекрыть все стеклянной галереей, которая по краям держалась бы на гипертехнологических иглах. Внутри — цветы всевозможных сортов, и, безусловно, в том числе несколько бетонных.

Столкнувшись с очевидными трудностями, с невозможностью прийти к единому мнению, решили прибегнуть к советам международных экспертных комиссий в области ландшафтного дизайна. Комиссии стали прибывать, сменяя друг друга, одна за другой, но вместо того, чтобы ограничиться обсуждением уже существующих проектов, предложили собственные.

Японцы спланировали великолепный сад в стиле дзен. Там было все необходимое: особым образом уложенные и причесанные граблями песок и камни, которые напоминали бы в мельчайших деталях все острова Могадора под разными углами, побережье, растительный мир, море и даже облака.

Французы спроектировали и рьяно защищали свой геометрический сад, совершенный во всех перспективах. Настолько идеальный, что в сравнении с ним Версаль показался бы захламленным и грязным задним двором. Живые изгороди вместо стен, а ежедневное чередование цветов и растений должно было создавать эффект калейдоскопа, с расписанием, рассчитанным на двухсотлетний цикл.

Англичане бились за искусственный холм, который таковым не казался, и за долину, которая на первый взгляд выглядела несколько неухоженной и весьма естественно-неряшливой, хотя в действительности все в ней оставалось под строгим контролем и наблюдением.

Итальянцы спланировали барочный сад в восточном стиле, там были гроты в виде громадных отверстых пастей, тысяча и один фонтан, журчащий на мотивы известных оперных арий, по числу каждой ночи Шахерезады. И наконец, лабиринт без выхода и входа.

Мексиканские специалисты предлагали построить в открытом море и даже за городскими стенами плавучие острова, все без исключения плодородные, и сообщение между ними осуществлять по каналам. Для этой цели планировалось затопить город, а осушение производить только при очередной смене правительства.

Бразильцы подготовили театральное представление с презентацией типичных амазонских растений на фоне картонных джунглей, летающих экзотических птиц и хищническим уничтожением сельвы торговцами деревом. Все действие завершалось ежедневно с рассветом и на закате солнца.

Перуанцы составили совершенный и в то же время грандиозный план, согласно которому из цветущих стран европейского Средиземноморья необходимо завезти в Могадор миллионы тонн плодородной земли. Примерно так поступили древние кечуа в Священной долине много столетий тому назад. Предполагалось соорудить в пустыне многочисленные террасы, высокие, как горы. И в завершение, как это было уже проделано в Лиме, соорудить на столбах огромные цистерны, дабы археологи будущего решили, будто им повстречалась новая неизвестная культура — ритуальных почитателей тинако, бездонных глиняных резервуаров для воды.

Венесуэльцы предлагали хорошенько перемешать между собой растения и бетон, втащить в сад автомобили и в каждом уголке открыть лавочки по продаже восхитительных экзотических цветов.

Дискуссия длилась бесконечно. Были созданы новые экспертные комиссии в надежде окончательно разрешить проблему устройства сада будущего, который порождал одни лишь иллюзии: идеальный сад, необходимый сад. На время переполненный экзотическими цветами, произрастающими из сердца, что бьется в доводе, который садовники называют доказательством.

Итак, Хассиба, я в саду, в котором мы ежедневно разрабатываем концепцию моей страсти и моего ощущения жизни. Однако я не желаю планировать далее чем на один, первый шаг в этом саду. И если твои желания и вожделение изменчивы, я хочу быть каждый день мечтателем, всякий раз новым, другим, в твоих необходимых садах. Хочу приниматься за работу в каждом из них, хотя ты и приказываешь мне выбирать другие пути. Я желаю неотрывно мечтать о том, как мне приблизиться к тебе в твоих мечтаниях, касаться тебя в этих грезах и изменять сон за твоей спиной.

 

8. Сад кочующих кактусов

Однажды, в середине семидесятых годов двадцатого столетия, канадский писатель Скотт Саймонс провел отпуск в Могадоре и решил здесь поселиться навсегда. В предместьях приобрел небольшой дом с садом. А некоторое время спустя выказал горячее желание и то и другое пожертвовать городу. Более двадцати лет он собирал и выращивал кактусы. В результате стал обладателем обширной коллекции разнообразнейших колючих растений, большую часть которой составляли мексиканские экземпляры. Их писатель заполучил у одной супружеской пары, тоже канадской. Супруги, фотограф Рива Брукс и ее муж, художник и музыкант Леонард Брукс, в сороковые годы прошлого столетия жили в зоне мексиканских полупустынь. Вместе с ними там же оказались и Стерлинг Дикинсон, и Дотти Видаргас с супругом — все они единодушно признавали, что город Сан-Мигель-де-Альенде полностью сохранил свою целостность, композиционное единство и красоту. К тому же им удалось протянуть мостик из кактусов, дотянувшийся до Могадора и превративший город, окруженный крепостными стенами, в мексиканский сад.

Большинство садов рассказывают о странных, чудных желаниях, которые охватывают души тех, кто разбивает и растит сады. Этот, кактусовый, исключением не был. Сад-эмигрант возжелал переместить в Могадор, на песчаное побережье, цветы пустынь, из тех, что в здешних местах никогда не росли. Горячее желание, почти страстное вожделение вовсе не преследовало цель немного разнообразить местный скудный растительный мир, придать ему немного свежести и новизны. Цель была совершенно другой: сад пожелал — мне об этом рассказали в день, когда я впервые вошел в него, — сад пожелал «сделать этот пейзаж более достоверным, верным самому себе».

Было в этом желании нечто евангелическое, скорее напоминающее тайную секту чтецов Библии. Они, дабы глубже проникнуться подлинным благочестием, прилежно изучали и рьяно толковали «слово Божественного провидения». Единственно, странно и удивительно выглядело стремление достичь подлинного благочестия и верности самому себе и для этой цели в самое сердце родной земли доставить кусочек мексиканской природы. Пустыня, глубоко погруженная в пустыню, так говаривал Скотт.

Если бы я только мог вместе со всеми моими шипами, колючками, песками, со всем моим естеством пустить корни в твоем теле, твоей плоти, о женщина Сахары.

Размышляю о судьбе сотен кактусов, что отправились в далекое путешествие по воле слепого случая и под покровом тайны. Сейчас это уже совсем не важно, откуда они прибыли. Они живут в Могадоре, они уже стали его неотъемлемой частью, они уже здешние, они уже не чужаки. Так же и я: хочу быть только твоим и более не перемещаться, не ввозиться-вывозиться. Размышляю об окружающем пейзаже, который в далеком детстве мне уже приходилось видеть в пустыне Сонора. Теперь это воспоминание, давнее впечатление вновь вернулось ко мне. Едва оказался в Сахаре, во мне пробудилось дремавшее в глубинах памяти детство. Оно вновь ожило, потому что я оказался здесь.

Дни и ночи напролет являлись ко мне картины далекого прошлого, а я не мог поверить, не мог осознать, каким образом через многие года вынырнуло из глубокого забвения то, что казалось давно позабытым. Что и какой тайный уголок возрождают они в памяти — кактусы, обретшие свое счастье в Могадоре? Что и какой тайный уголок возрождает в сердцевине моей плоти каждый твой поцелуй?

Я вожделею, чтобы твоя плоть в моей струилась и расцветала при одном лишь воспоминании или новом обретении сада. Сада, что нас воссоединяет. Вожделею, чтобы пустыня твоей плоти сливалась в единое целое с моей в таинстве кочующих растений.

Быть может, эти кактусы словно мексиканские аксолотли, которых один ученый в девятнадцатом веке привез в Парижский ботанический сад для исследований. Вода в аквариуме оказалась перенасыщена кальцием, чрезвычайно известковой, и случилось странное, но весьма возможное: аксолотли переродились в саламандр, амфибий. Вскоре у них развилась возможность дышать атмосферным воздухом, изменился слуховой аппарат, и наконец они покинули воду, выползли на сушу — те, кто еще совсем недавно мог только плавать.

Вожделею снова обрести то невозможное, что обитает на просторах твоей кожи. И в этом невозможном возродиться. Вожделею снова обрести воздух, что овевает тебя, когда ты остаешься обнаженной; голоса, что дают тебе правильный ответ, даже не слыша вопроса, словно воздушные корни дерева, которые развеваются по ветру в поисках влаги, земли и опоры. Я стану голосом, которого ты вожделеешь. Буду входить в тебя и покидать твою плоть, будто амфибия, что пожирает и созерцает тебя.

 

9. Сад цветов и их эха

На холмах, что окаймляют Могадор с северо-запада, когда-то одна женщина посадила растения, которые называют Рабынями Радуги. Блестящие лепестки цветов прекрасны и чарующи, словно тайное мистическое знание неизвестных религий. Увы, жизнь цветка мимолетна: всего лишь один день, а после он непременно погибает. Если вдруг кто-то ночью оборвет засохшие лепестки и листья с этого растения, на следующий день появится новый цветок, но уже другого цвета. Поначалу люди увлеченно обрывали увядшие лепестки в ожидании новых цветов, но затем постепенно охладели, утомленные необходимостью каждый день внимательно следить за растениями, ухаживать за ними до самой их гибели.

Женщину звали Лалья. Она засеяла склоны холмов, более сотни метров, этими цветами, рассадила их на небольшом расстоянии, так что получился ослепительный разноцветный ковер. И тогда решила женщина стать рабыней этого ковра.

— В любом случае обращусь в рабыню, принадлежащую не только радуге, — говаривала Лалья, играя словами, именем цветка, когда случалось ей выслушивать упреки: мол, зачем взвалила на себя такой труд; каждый день меняла она цвет своих одеяний, чтобы наряды ее не выделялись на фоне раскинувшихся блистающих лугов.

Справедливости ради скажем: и правда, стоило умерить шаг, дабы насладиться чудесным видом цветущих склонов. Нашелся даже один фотограф, изо дня в день создавал он живую, зримую историю изменений.

Ежедневно вывешивал на площади у городской стены Могадора отпечатки снимков, запечатлевавших удивительные и странные изменения лугового многоцветья. Это был уже второй сад, который менял свое обличье каждый день.

Один могадорский художник, памятуя, что свет пожирает цвет на фотографиях, вознамерился все снимки перерисовать. Для чего на противоположной стене светоустойчивыми красками и кистью решил запечатлеть свет, ветер, соль и влагу. Все жители Могадора по нескольку раз в день проходили вдоль этой стены, горячо обсуждая те или иные появляющиеся на ней детали. Нашлись также и фотографы, которые поставили целью ежедневно фиксировать результаты состязания фотографа и художника.

Некоторые горожане были уверены, что ни фотографу, ни художнику не под силу передать всю полноту, многоцветье и великолепие радужных лугов и уж тем более те чувства, что они вызывают в душе. Объявились поэты. Каждую неделю они собирались на площади, организовывали поэтические турниры и жаркие дискуссии, в основном на тему, чем в действительности являются эти цветы. Образовались даже группы ярых противников и не менее горячих сторонников растений. Пресса тоже не оставалась в стороне. Интриги и заговоры расцветали пышным цветом, плодоносили и пускали глубокие корни.

Один пекарь выбросил на прилавок новый товар — разноцветный бисквит, дразнивший и соблазнявший всю окрестную детвору, и дал ему имя «Радуга». В портовом ресторанчике, помимо традиционного меню, с его запеченными голубями, жареной курицей, стали подавать новые блюда из морепродуктов и сверхновое блюдо из радужных цветов.

Не отставали и музыканты, желая внести достойную лепту в общую копилку. Не покладая рук создавали все новые и новые популярные хиты. Среди прочих музыкальных жанров Могадора даже появился новый, с отдельным именем: радужные песни. Что говорить, даже исполнители гнауа и те усердно сообразовывали традиционные ритуалы вызывания духов с новыми веяниями.

У Лальи не было лишнего времени углубляться в исследования того, что же именно пробудил ее сад, ее цветы и луга. Хотя и не испытывала недостатка в рассказчиках, доносивших ей в малейших подробностях, и при этом неимоверно преувеличенных, все пересуды горожан о ней и ее цветах. Слухи и сплетни, включая мой собственный рассказ, порождали новые звенья в бесконечной цепи особого эха. Оно развязывало, высвобождало цветы, которыми оказались накрепко связаны между собой все жители Могадора.

Вот это и есть так называемая культура цветка Радуги. И в расширение толкования термина — символическое возделывание культуры.

Ты — мой цветущий склон. Я хочу освободить твое преклонение моими руками. Я всегда и неустанно буду покрывать тебя нежными ласками. Без устали взращу улыбки, которыми зальются все губы, все уголки, все части твоего тела. Хочу их фотографировать, зарисовывать, впиваться в них, описывать их, воспевать их и нашептывать тебе на ухо всевозможные объяснения, как если бы ты даже не догадывалась, что я живу во имя них, ради них и для них. Хочу, чтобы ты позволила мне взращивать бедра твои, изменяя ежедневно кожу мою, чтобы стать одним из твоих ежедневных изменений, стать твоим многократным эхом.