* * *

Чтобы узнать город, подумала она, надо прежде выпотрошить его, оставить совсем пустым. Иначе на сетчатке глаза отпечатается лишь что-то вроде процесса обмена веществ, и город будет заслонен привычным мельканием человеческих лиц, машин, автобусов с набитым брюхом, хлопаньем оконных занавесок, похожих на веки над глазами-окнами, — словом, всем тем, с чем мы ошибочно отождествляем город, хотя на самом-то деле он лишь покорно все это в себя принимает. Чтобы понять город, решила она, как и для того, чтобы испытать дружбу, нужно молчание, нужна тишина; ведь порой мы чувствуем, что не можем по-настоящему понять человека, пока он рядом. Поэтому город, который теперь распростерся перед ней, вернее, окружал ее, подобно скорлупе, и открывался взору веером зданий в стиле XVIII века, дробился и множился колоннами, балюстрадами, цоколями, фронтонами, крышами, — этот город был куда реальнее, чем все те блеклые города, где она до сих пор успела побывать и чей облик непоправимо искажался магазинами, потоками машин, толпами обитателей, а также туристов с путеводителями в руках. Но этот город — а лучше сказать, его серо-голубой остов — властно притягивал ее взгляд, он был пуст, и оттого его очевидность становилась веской, как грубая прямота оскорбления. Ей даже стало казаться, будто все эти проспекты и бульвары — продолжение ее собственных рук и ног, будто ближайшие тротуары принадлежат только ей, как ее собственные зубы или ногти. У нее даже мелькнула мысль, что пустынный город — это символ или скрытый намек на некую истину, которую она сама некогда утратила или нарочно запихнула в самый темный закуток памяти и не желает оттуда извлекать. Она возлюбила этот город за его гулкую тайну — такой тайной дышат зеркала, или слова на чужом языке, или ночной мрак накануне самых важных событий. Она боялась этого города, потому что зачарованность тайной всегда и неизбежно оборачивается страхом, ведь чудовища пугают нас именно своей притягательностью. Алхимия смутных ощущений заставляла кровь мчаться быстрее, волна за волной, к усталому сердцу: ей показалось, что с каждым ударом, с каждым выбросом крови из мускульной сумки по городу тоже прокатывает новая волна — горячая, беззвучная — с вкрадчивым коварством вечерних сумерек. Она поверила, что пустой город — это часть ее самой, столь же неотторжимая, как зеленые глаза или неумение гладить рубашки; и что сейчас некая энергия, которой невозможно подыскать имени и которая зарождается где-то на уровне ключицы, проходит через все тело и соединяет ее с городом, плетя тончайшую и вездесущую сеть незримых корней. И тогда она шагнула вперед, ринулась навстречу неведомому, раздирая один за другим покровы памяти. И совершенно ясно увидела: бульвар, желтые часы и площадь с бронзовым ангелом в центре.

 

1

Визиты к Маме Луисе

Визиты к Маме Луисе всегда были похожи на шахматные партии, которые разыгрываются вслепую и потому полны ловушек; вернее, это были партии вовсе безо всяких правил: Мама Луиса жестоко забавлялась и словно испытывала терпение и выдержку гостей. Никто и никогда не мог угадать, с какой стороны на них обрушатся вопросы или комментарии Мамы Луисы; и, казалось, она коварно потирает руки, поразив собеседника метким выстрелом — запретным словом, бестактным замечанием или намеком на что-то, что остальные старались вежливо обходить молчанием. Иначе говоря, ни один вечер в гостях у Мамы Луисы не прошел спокойно. Разумеется, ее тайные маневры выбивали Алисию из колеи — после гибели Пабло и девочки она даже решила на некоторое время прервать отношения с Мамой Луисой и месяца два-три не появляться в мрачной квартирке на улице Франкос, где старуха медленно угасала, терзаемая диабетом и катарами. Но иногда, в редкие часы покоя и благоразумия, вдруг подаренные ей тоской и отчаянием, Алисия уступала телефонным мольбам Эстебана: ты несправедлива, ведь Мама Луиса потеряла сына и внучку, она чахнет от старости и горя, ты ее невестка и должна хотя бы из жалости протянуть ей руку, посидеть рядом — пусть с вымученной улыбкой, пусть с каменным лицом, — выпить с ней кофе, стерпеть слова, которые, словно осы, слетают со старческих губ, невольную жестокость ее воспоминаний — о детстве Пабло, о его серых глазах, унаследованных от отца, о том, как он любил взбитые белки с сиропом — ах, и бедная Росита их обожала, царствие ей небесное! Лабиринты Мамы Луисы были настолько запутанными, что никто не сумел бы составить их план, и когда Алисия, сидя в кресле, вытканном блеклыми цветочками, разглядывала шеренгу фотографий, с которых на нее в свою очередь смотрели сыновья, невестки и внуки Мамы Луисы, она знала, что скоро у нее начнет жечь под веками, а во рту и в желудке появится вкус пепла — неизбежная реакция на определенного рода воспоминания. Иногда же Мама Луиса начинала вполне расчетливо тасовать имена, словно речь шла о мерах гигиенической профилактики, иначе говоря, она откладывала в сторону те фрагменты прошлого, что были отравлены присутствием умерших. Тогда вечер проходил вполне сносно — за обсуждением планов на лето, совершенно, впрочем, несбыточных, и рецептов клубничного торта. Эстебан почти всегда сидел тут же, прятался в клубах табачного дыма и наблюдал за по-самаритянски спокойной Алисией, за тем, как она сжимает кулаки, пока ногти не вопьются в ладони, когда Мама Луиса, злоупотребляя привилегиями, которое дает старческое слабоумие, осыпала невестку дежурными упреками. Он старался смягчить удары и менял тему разговора. Честно сказать, порой Эстебан и сам ругал себя за то, что тащит Алисию в дом свекрови: эти встречи не только не помогали ей хоть немного отвлечься, наоборот, они царапали душу — и его душу, кстати, тоже. Он догадывался, что Алисия, которая в последнее время с трудом удерживалась на краю депрессии, больше всего нуждается в тишине, а Маму Луису старость отметила душевной черствостью и глухотой к чужому горю. Зная Алисию, нетрудно было понять, как переживает она страшную катастрофу, во время которой в расплющенной машине в одночасье погибли Пабло и девочка, муж и дочь. Нетрудно было угадать и то, какие мрачные призраки населяли с тех пор ее ночи, ночи отчаяния и бессонницы.

Эстебан всегда любил ее. Гибкую худенькую фигурку, четко очерченные груди, шлем прямых гладких волос, из-под которых пробивался глубокий зеленый взгляд, и даже острые ноготки, растерянно скользящие по ладоням. Он любил смотреть, как она, взяв в руку лейку, застывала над цветочными горшками с конибрами — они стояли в гостиной и с каждым летом делались все краше. Как гладила по голове Роситу, читала ей стишок про Шалтая-Болтая или рассказывала про Королеву Пик. Любил лицо, склоненное над томиком Льюиса Кэрролла с прекрасными гравюрами — подарок Пабло на день рождения. Любил всю эту амальгаму счастливых совпадений, превращающих Алисию в идеальную возлюбленную, образ которой сложился у Эстебана под влиянием книг Кортасара и включал в себя, кроме всего прочего, разумеется, еще и диски Чарли Паркера, сваленные на полке рядом с бутылками. Поэтому Эстебан страстно завидовал судьбе брата, встретившего туманным утром на какой-то демонстрации робкую студентку библиотечного факультета. С тех самых пор тайная связь, незримые нити соединяли Эстебана с невесткой, с женщиной, у которой были девчоночьи коленки и которую одним ноябрьским днем он обнимал на кладбище, когда на нее обрушились потоки дождя и соболезнований, а она все глубже проваливалась в бездну отчаяния и рыданий. Конечно, со стороны Эстебана было бы низостью даже подумать, что смерть брата открывает ему путь к Алисии, но подсознательно, не облекая свои мысль в слова, он знал: рухнул один из разделявших их барьеров — и сразу голос ее стал ближе, прикосновения реальнее. Наверное, поэтому он и звонил ей теперь по три раза в неделю, а в четверг либо в пятницу они вместе блуждали по книжным лавкам и музыкальным магазинчикам, после чего пили кофе или тоник. И еще они виделись во время ее визитов к Маме Луисе. Он снова смотрел на каштановую прядь, падающую на лоб, и ловил взгляд, уплывающий в усеянные капканами лабиринты памяти с душными чуланами то с одной, то с другой стороны. Он смотрел на Алисию или, закрыв глаза, воображал ее тело податливым и жарким, воображал, как она ровно дышит в подушку, а на соседней подушке нет больше головы Пабло, рядом с ней уже никогда не будет Пабло.

— Мне кажется, она чувствует себя не так уж и плохо, — сказала Алисия, заходя в лифт, после того как Мама Луиса заснула под очередной телесериал.

— Да, не плохо. — Эстебан нажал на букву «Б». — В последнее время она выглядит спокойнее. Не знаю, наверное, понемногу забывает. Надо, чтобы она поскорее все это забыла.

— У твоей матери голова все еще работает достаточно хорошо, для нее не так просто взять да и позабыть что-нибудь, — Алисия говорила резко, с неприязнью. — Это наверняка еще одна ее уловка, одна из ее вечных хитростей. Я никогда не знаю, чего от нее ждать.

Небо было плоским и тусклым, собирался дождь. Они дошли до магазинчика, где торговали церковными принадлежностями; в витрине стояло изваяние окровавленного Христа.

— Тебя подвезти? — спросила Алисия. — Машина у меня тут, неподалеку.

— Да нет, я собирался заглянуть к часовщику. — Эстебан поднял воротник куртки. — Черт бы побрал эти часы! После папиной смерти они и двух дней не ходили как следует.

— Ты о тех, карманных? — засмеялась Алисия.

Росите не нравились лифты. Ее пугал этот гроб с кнопками и зеркалами, в котором она, возможно, смутно угадывала прообраз того белого деревянного ящика, в который ее в конце концов и положили. Алисия привычным движением руки открыла дверь, потом нажала кнопку со стертой четверкой. И пока белые каменные плитки ползли сверху вниз по стене, противоположной зеркалу, она снова увидела Роситу, милое лицо Роситы: та стояла в прихожей, шерстяная шапка туго прижимала косички к голове. Росита сказала Алисии «До свидания» и встала на цыпочки, чтобы чмокнуть в щеку; этот быстрый поцелуй ничем не отличался от прочих, от тех поцелуев, которыми Росита одаряла мать на протяжении восьми коротких лет своей жизни — когда отправлялась в колехио, в гости к Синтии, к бабушке или в кино. Обычный поцелуй — влажная белочка-егоза. И еще Алисии запомнился запах лаванды и свежевыстиранных толстых детских колготок. Разве могла она вообразить, что поцелуй этот больше никогда не повторится, что таким он и сохранится в памяти и что лицу Роситы уже не суждено будет повзрослеть. Так и запомнилось: лицо Роситы, которая стоит в прихожей, вязаная шапка… Весь ужас был в том, что это лицо сливалось с другим лицом, и оно тоже принадлежало Росите. Но разве можно было поверить, что это белое нечто с наложенным гримом, эта неподвижная кукла — тоже Росита? Ее выносили из траурного зала, где царил удушливый запах лилий и хризантем, и следом тянулась процессия родственников… Именно та, другая Росита — с осунувшимся лицом-маской, онемевший, заледеневший в нерушимом сне двойник — вот кто преследовал Алисию в кошмарных снах; кошмары отступали лишь тогда, когда ужас или удушье возвращали ее к реальности, и она снова видела свою спальню и стакан воды на столике, слышала звон будильника, вытаскивала из пачки одну сигарету за другой. Роса и Пабло являлись к ней каждую ночь: два восковых манекена плыли в своих гробах, смерть подарила умиротворение их лицам, да только вот лица эти больше никому не принадлежали. Росе и Пабло отныне и навеки было назначено играть роль бессменных часовых в сновидениях Алисии, хотя в другое время она тщетно искала их, безвозвратно ушедших, бродя по пустым комнатам квартиры на улице Католических Королей.

Она вышла из лифта, сухо кивнула старику, запиравшему свою дверь, и приостановилась перед табличкой, на которой золотыми буквами, словно на древнеримском памятнике, было выведено: «Кармен Барросо. Психолог». Потом Алисия подождала в приемной, полистала журналы, выкурила сигарету. Ей нравились тона, в которые были покрашены стены помещения, где вела прием Мамен, — они были какими-то пенистыми и смутно напоминали ей лето во Флоренции: там Алисия видела нечто подобное на фресках. И Пабло неоднократно растолковывал жене свой замысел, когда решил использовать те же краски для их квартиры. Но все планы обрубило ужасное событие. Алисия до сих пор спрашивала себя: а любила ли она Пабло, вернее, была ли влюблена в него, то есть настоящим ли, чистой ли пробы было чувство, соединявшее их на протяжении девяти лет? Не присутствовала ли там своего рода игра в интимность, в близость, по правилам которой они делили и нежные слова, и жилье — сперва одну квартиру, потом другую, — и летние отпуска, но главное, им обоим принадлежало умное и ласковое создание по имени Росита. Наверное, Алисия всегда ожидала чего-то большего от человека, с которым решит разделить будущее, — большего понимания или доверия; и дело было не только в том ощущении, порой не очень приятном, будто ты — лишь эпизод в жизни мужчины и обречена вечно оставаться на приграничной полосе, на периферии его существования — то есть тебе отведено место где-то после книг, фильмов, разговоров о политике и Росите и, конечно же, о работе, всегда о работе. Пабло со священным трепетом относился к своим служебным обязанностям в издательстве «Альмадраба» и его филиалах, разбросанных по всей Европе; дела целиком поглощали его и почти ни на что другое не оставляли времени. Если честно признаться, смерть Пабло не засела у Алисии в душе занозой, как смерть Роситы, не обернулась абсолютной невозможностью принять случившееся и не казалась святотатством или вопиющим нарушением правил игры, после чего уже нет смысла продолжать партию; его смерть скорее подорвала ощущение надежности: крыша сорвана и разбита, а вокруг продолжает бушевать гроза. Тонувшую Алисию спасли, но она превратилась в маленького зверька — голого, оглушенного и неспособного вспомнить дорогу домой. Порой она, закрыв глаза, слушала музыку, и тогда другой берег виделся ей желанным и прекрасным — как пустынный пляж. Ее манил сон с бархатной кромкой, и она не раз подумывала то о газовой горелке, то о пачке транквилизаторов, которая постоянно лежала на тумбочке у кровати, рядом с фотографией Пабло: как было бы хорошо собраться с духом и разом рассеять хаос, терзавший ее на рассвете, нырнуть на дно бассейна с ртутью, прыгнуть в последнюю пустоту — а ведь это почти так же просто, как погасить свет. Но непонятная сила немедленно отшвыривала ее в сторону от таких мыслей, потом та же сила заставляла сердце снова трепыхаться и гнала воздух в легкие. А еще были друзья: Эстебан (бедный Эстебан, сколько внимания он ей уделял!), Хоакин и Мариса, супруги Асеведо и, конечно, Мамен. И были великолепные цветы — ее конибры, которым так нужна забота и которые нужно непременно поливать три раза в день.

Когда Алисия вошла в кабинет Мамен, та заканчивала телефонный разговор; как всегда во время беседы с пациентам, она крутила в пальцах ручку. «Пациент» — слово показалось Алисии скорее забавным, чем угрожающим. Она много раз бывала в этом кабинете с видом на улицу Торнео и развалины Всемирной выставки, в этом приятном междуцарствии, где по стенам висели репродукции картин Кандинского и Матисса. Но раньше Алисии и в голову не могло прийти, что настанет день, когда она явится сюда уже не только в качестве подруги. Алисия верила в способность Мамен распутать узлы, снять оковы, мешавшие ей пошевелить руками и распрямиться. И дело было не только в блестящих титулах и дипломах, полученных Мамен в Милане и Бостоне, а в том, что она с давних времен знала об Алисии абсолютно все. Да что тут говорить, сколько пива выпили они вместе в симпатичной и уютной квартирке Мамен, где повсюду стояли умопомрачительные авангардистские пепельницы! Туда всегда можно было забросить на вечер Роситу, если Пабло вел жену в кино или китайский ресторан. Несмотря на десять лет разницы, Мамен лучше других понимала ее метания, неумение найти равновесие между любовью к Пабло и нелюбовью к нему. Мамен понимала, что именно Росита проложила то русло, куда следовало направлять супружеские чувства. Прожив долгие тридцать девять лет, Мамен превратилась в зрелую женщину и отлично знала, чего хочет; она обладала острым чутьем, и оно в нужный миг подсказало ей, что и случайное замужество, и всякие глупые условности надо принести в жертву деловой карьере. И вот теперь Мамен считалась одним из самых знающих и модных психологов Севильи.

Алисия наблюдала, как ленивый свет, падающий из окна, пестрыми бликами играет на волосах подруги.

— Ты опять покрасилась.

— Ага. — Мамен тряхнула волосами, да так резко, что звякнули браслеты на запястьях. — На сей раз хной, потому что химия, как ты понимаешь, кошмарно портит волосы. Правда, приходится четыре часа ходить с замотанной головой.

В разговоре они никогда сразу не брали быка за фрога, беседа неспешно текла своим чередом — туда, куда вели ее случайные слова и фразы. Мамен с Алисией болтали о всякой ерунде, скажем, о вчерашнем фильме, осторожно скользя и стараясь не оступиться, пока наконец не упирались в то, что, вопреки их воле, существовало, от чего нельзя было отвернуться, — пока не подступали к мертвой Росите и мертвому Пабло, к Росите, лежащей в белом гробу, и к Алисии, склоненной над гробом и уже выплакавшей все слезы.

— Как ты?

— Я-то? — Голос Алисии прозвучал тускло. — Все не могу в это поверить, Мамен.

— Прошло слишком мало времени, — В тоне Мамен звучала музыкальная нежность. — Что с тобой происходит?

— Не знаю. Днем, когда я чем-то постоянно занята — работа, Эстебан, соседи, — я почти не вспоминаю об этом. И плачу теперь меньше… Правда, Мамен. А вот по ночам — совсем плохо.

— Кошмары?

— Да. — По спине Алисии пробежали булавки озноба. — Все те же сны. Два гроба, и в гробах — они. И тление. Тление…

— Хватит, довольно. — Мамен словно хотела побыстрее отогнать от нее эти картины. — То есть ты не заметила никаких улучшений?

— После гипноза, ты хочешь сказать? — Рука Алисии вспорхнула вверх, будто отгоняя дурной запах. — Нет, все как прежде. Я ведь тебе говорила, что не слишком верю в гипноз.

— То, что говорила ты, меня мало заботит. Врач здесь все-таки я, а не ты… И я готова признать, что гипноз не панацея, но он вполне мог оказать положительное воздействие и хоть в какой-то мере освободить тебя от наваждений.

— Как видишь, не освободил. Пять интенсивных сеансов — и ничего.

— Надеюсь, транквилизаторы ты принимаешь регулярно?

— Да.

— Ну и?..

— Да так… — Алисия состроила гримасу. — Я и в них перестала верить. Сплю чуть больше, вот и все.

Мамен записывала ответы Алисии в тетрадку.

— Я увеличу тебе дозу, — сказала она. — Добавь еще половинку таблетки. Знаю, что это звучит глупо, но ты должна постепенно привыкать к мысли, что впереди у тебя целая жизнь.

— Перестань…

— Вообрази, будто ты только что переехала в новый город и никого там не знаешь. Тебе надо завести друзей. Главное, отнесись к этому как к чему-то вполне естественному. Ну, а Эстебан?

— Эстебан в порядке. — Алисия криво улыбнулась.

Трудность заключалась не в том, чтобы поверить в их смерть, — немыслимо было осознать, будто они прошли канонический и необратимый путь исчезновения. Хотя достаточно было побродить по опустевшей квартире, заглянуть в шкафы, увидеть разложенные на письменном столе ровные стопки бумаги… Пытка — и самое невыносимое — заключалась в том, что, умерев, они оставались у нее внутри, ждали чего-то, гневались, сводили с ума, словно хотели наказать. За что, Пабло, за что, Росита, за что? Хватит с нее и того, что надо по-прежнему дышать, брать ложку и нести ко рту… За что, Росита? За что эта кошмарная застывшая маска, и куда подевались косички, когда-то торчавшие из-под вязаной шапки, и где новые поцелуи-пчелки, где слабый запах лаванды?

Руки напоминали высушенных зверьков. Эстебан смотрел, как руки взяли часы и нежно погладили циферблат, как большой палец скользнул по потускневшему от времени корпусу.

— Эти часы у меня уже побывали, — заметил мужчина.

— Да, — ответил Эстебан. — Их приносил мой брат.

— Как его имя?

Человек встал из-за прилавка, и Эстебан отметил про себя, что в тесной мастерской этот тощий, смутлолиций мужчина кажется прямо-таки гигантом. Сама мастерская напоминала узкую пещеру, вырытую на площади Пан, позади церкви Спасителя, и к стойке приходилось пробираться, лавируя между какими-то диванами и сваленными в кучу старыми зонтами. За спиной сеньора Берруэля, который рылся в картотеке заказов, располагалась пыльная витрина: там рядами выстроились часы и старые игрушки, а в углу валялись крошечные инструменты — многократно уменьшенные копии привычных щипцов, отверток и тому подобного. Пабло слепо верил этому мастеру — видно, после того как тот вернул к жизни «Ролекс» с инкрустациями, свадебный подарок. От тех часов дружно отказались во всех прочих мастерских Севильи, отпуская при этом шуточки по поводу точности механизма и роли потусторонних сил в его работе.

— Ага, вот, — сказал гигант, вытаскивая карточку. — Пабло Лабастида, правильно?

— Да, Пабло Лабастида.

В этом можно было увидеть своего рода мрачный ритуал: очередной наследник, получив часы, нес их в починку; словно только пройдя через эту церемонию Эстебан вступал в права наследования; от отца часы перешли к Пабло, от Пабло — к нему, Эстебану. Выходило, что вся жизненная сила семейства Лабастида таилась в этой круглой штуковине, которая когда-то принадлежала одному из их далеких прадедов. Эстебан никогда не желал смерти Пабло, хотя и был влюблен в Алисию, хотя и отчаянно мечтал когда-нибудь оказаться с ней в одной постели, заснуть, прижавшись к ее голой спине. Да, разумеется, иногда у него мелькала смутная мысль: а что, если Пабло вдруг исчезнет — раз и навсегда? Пабло посылают работать в Канаду… Пабло читает Джозефа Конрада, и на него находит блажь: он решает повторить путешествие Ностромо… Но никогда, никогда Эстебан не желал жертвы, крови, никогда не хотел видеть, как Алисия плутает в сновидениях, живет от одной дозы трансилиума до другой. Нет, он не хотел получить отцовские часы такой ценой.

— Это «Ланкашир», — заключил сеньор Берруэль, переводя единственный глаз с часов на карточку. — Тысяча девятьсот десятый год. Латунный механизм, платина. Эта партия часов оказалась очень плохой.

— Семейная реликвия.

— Да, отлично понимаю. — Сеньор Берруэль, словно взвешивая, покачал часы на ладони. — Но они не слишком красивы, никогда не будут идти точно, и починить их трудно, а стоили они в свое время прилично — цена была явно завышенной. Как помечено у меня в карточке, здесь уже были проблемы с анкером.

— Вполне возможно.

По другую сторону площади, рядом с витриной, демонстрирующей свадебные платья, помещалась антикварная лавка, куда Эстебан любил заглядывать. Там он неспешно рассматривал бюро и подзеркальники, взглядом знатока окидывал вездесущие натюрморты-бодегоны с непременными трупиками перепелов, а также вазы и обитую дамастом мебель. В тот вечер, простившись с часовщиком, он зажег сигарету и остановился посмотреть на сильно почерневшую святую Лукию в раме с гротесками. Нет, в смерти брата он, разумеется, не виноват, хотя его любовь тайно взывала к подобной развязке. До ужасного происшествия Эстебан время от времени запирался в своей комнате, слушал музыку или читал, мучаясь невыносимым отвращением к выпавшей ему на долю роли младшего сына, славного Эстебана, такого покладистого и такого никчемного. Он, разумеется, преданно опекал овдовевшую мать, пока Пабло делал блестящую карьеру и разъезжал по миру, пока они с Алисией строили семью в надежде произвести на свет кучу детишек, чтобы по воскресеньям те радовали бабушку. Жизнь Эстебана должна была послушно вместиться в уготованную для нее форму — то есть рука должна была строго соответствовать перчатке. Гибель Пабло перечеркнула этот путь, чему Эстебан в душе не мог не радоваться. Но, значит, он радовался и потерянности Мамы Луисы, и всеобщим ахам и охам, и терзаниям бедной Алисии, которой отныне следовало научиться видеть в нем не только исполняющего семейный долг Эстебана, неуверенного в себе юнца Эстебана, измученного тайной и молчаливой любовью. Он желал завладеть ее ночами, отравить ее жизнь, покрыть поцелуями угловатое и послушное тело, которого никогда больше не коснется рука Пабло, не коснутся пальцы Пабло, потому что им никогда уже не очиститься от тлена, от той ядовитой субстанции, которая теперь держала Пабло в плену — там, внизу, в пустом подземелье ночи.

Алисия только что вернулась домой и еще не успела повесить куртку на вешалку, как к ней заглянула Нурия с пачкой «Крускампос» и двумя банками берберечос. Алисия не так давно сидела у Мамен, которой излила душу, и теперь не находила в себе сил для новых разговоров. Но Нурия пребывала совсем в другом настроении: вместе с двумя коллегами она целый день провела в душной готической церкви площадью в сто квадратных метров, и ей до смерти надоело по-обезьяньи карабкаться по деревянным лесам и настилам, реставрируя алтарные украшения, а также извлекая из ниш — с особой бережностью, как предписывает Министерство культуры — изуродованных временем святых. День Нурии был заполнен деревяшками, растворителями и сделанными на скорую руку бутербродами с колбасой, так что вечером она ощущала острую потребность не столько в горячем душе, сколько в банке пива. Хотя и жаловаться тут было не на что: Нурия с двумя приятелями по факультету получили первый серьезный заказ, после того как открыли реставрационную мастерскую; и от нынешней работы зависела куча других выгодных предложений — именно от того, как они подкрасят и почистят этих покрытых струпьями и пожелтевших святых мучеников. Церковь Пресвятой Девы де ла Сангре притулилась на узком участке земли между банковским офисом и аптекой с неоновой вывеской. Храм вот уже лет сорок как пребывал в полном запустении — прежде всего по причине разногласий между епархией и городскими властями; на протяжении последних десятилетий обе стороны занимались исключительно тем, что переваливали друг на друга ответственность за реставрационные работы — и в церкви, и в хранилище при ней, где нашли приют произведения религиозного искусства севильской и кордовской школы, в большинстве своем XVII века: святой Фердинанд, святой Варфоломей, святая Лукия и какой-то бородатый африканец с посохом и в сандалиях — кого именно изображала скульптура, Нурия так и не определила. Состояние святых и витражей оценивалось как критическое, что требовало принятия самых срочных мер. Но скульптура Девы Марии де ла Сангре, давшая имя церкви, нуждалась в совсем уж неотложной помощи; из глубины алтаря на прихожан грустно взирало нечто деревянное и с трудом опознаваемое; накидка Девы состояла из сплошных заплат, оттуда торчали щепки, кисть руки напоминала веер из уродливых отростков. Приходилось надеяться, что какой-нибудь могущественный столичный банк выпишет чек с большим количеством нулей на дело сохранения общественного достояния — и тем положит конец раздорам.

— Это лакомый кусочек, нам хорошо заплатят, — рассказывала Нурия, перебирая диски. — Но ты представить себе не можешь, сколько там работы, Алисия, у меня эти святые уже поперек горла стоят. До чего хороши твои цветы!

— А сколько я с ними вожусь!

— Перышки как у цыплят. Ага, вот, Лу Рид, отлично.

Когда Пабло и девочка еще были здесь, отношения Алисии с Нурией сводились к кратким встречам в лифте или ближайшем супермаркете, а также к болтовне о различных диетах, которая порой продолжалась за чашкой кофе или кружкой пива в скромной маленькой квартире Нурии на четвертом этаже, стены которой мирно делили меж собой Рене Магритт и Джимми Хендрикс. Прежде, когда Алисию обременяли семейные обязанности, она не отваживалась совать нос в жизнь Нурии, заполненную суетой, красками и инструментами, хотя до встречи с Пабло все это до известной степени составляло и жизнь Алисии — беззаботной и безалаберной, свободной и независимой студентки Алисии. Теперь события странным образом сблизили их, и казалось, уже ничто не мешает Алисии наслаждаться молодой свободой. Но теперешняя свобода была ущербной, отравленной прошлым, которое искалечило Алисию, превратив в уродливую копию прежней студентки. Тягучий голос Лу Рида осыпал оскорблениями порочного трансвестита. Алисия вытащила пачку «Дукадос» и закурила. Нурия считала, что именно таким вот образом может отвлечь подругу, и поэтому сидела на ковре, поставив бутылку на столик, слушала музыку и подробно описывала злоключения минувшего дня. Нурия обладала слишком мощной и переменчивой энергией, чтобы растрачивать ее на сетования по поводу собственных или чужих невзгод, она предпочитала не зацикливаться на них, в ней главенствовала животная потребность дышать и оберегать свое «я», поэтому при любых обстоятельствах она попивала пиво и болтала о всякой ерунде.

— А это еще что такое?

— Опять придурки с верхнего этажа колотят. Думаю, концом швабры.

Стук повторялся каждые пять секунд, заглушая подгоняемый ударником голосок Лу Рида, который вязко повторял одно и то же: «Babe, you’re so visius». Стук был глухим, и от него мелко дрожала бахрома на китайской лампе.

— Ну и козел, во дает! — Нурия явно разозлилась. — Скажи, разве это громко?

— Да нет. Им просто нравится издеваться над людьми, я ведь отлично слышу их голоса в четыре часа утра, как будто они у меня в гостиной переговариваются. Но все равно, сделай чуть потише.

Нурия восприняла грубые протесты соседей как недопустимое посягательство на собственную свободу и, крутя в руках последнюю бутылочку пива, предложила спуститься к ней и послушать что-нибудь еще. Алисия молча отказалась — она сделала такой жест руками, словно пыталась оттолкнуть от себя некий таинственный предмет, прогнать кого-то или развеять запах, который мог пропитать пустоту между пальцами; потом она с неспешным старанием начала собирать тарелки и бутылки, как поступают, когда хотят намекнуть гостям, что пора, мол, им отправляться восвояси. Но Нурию такими штучками было не пронять. И Алисия, в пятый раз услышав приглашение, потерянно закурила и с воловьей покорностью кивнула в знак согласия.

— Пошли. — Нурия завязывала распущенные волосы в хвост. — К тому же поглядишь на скульптуру, о которой я тебе рассказывала. Она очень хороша, но в каком состоянии… Обрыдаться можно!

Мастерская, которую Нурия делила с двумя коллегами, небольшое помещение в квартале Санта-Крус, позволяла принимать на реставрацию довольно много предметов искусства, но время от времени кое-какую работу приходилось из-за тесноты брать домой. Нурия снесла пару стен у себя в квартире и за счет соседних комнат расширила площадь гостиной, превратив ее в мастерскую — по виду нечто среднее между лабораторией и столяркой. Первое, что заметила Алисия, ступив в прихожую, был острый запах нашатыря с примесью какого-то странного сладковатого аромата, от которого у нее сразу потекли слюни. В глубине комнаты, рядом с балконом, она увидела верстак, вокруг горой лежали деревяшки и вороха стружек; почерневшая печь прилепилась к стене, из нее тянулось в сторону лоджии сложное устройство из кирпича; фуганки, рубанки, стамески в беспорядке валялись по полу вместе с пустой жестяной банкой из-под пива и полупустыми пакетами из фольги. Нурия пересекла гостиную, чтобы включить магнитофон, по дороге прихватив кассету с «Morrison Hotel», и кивком указала Алисии на фигуру, робко притулившуюся в углу, на стопке газет. Напротив высился сложный аппарат — нечто с мотором и пульверизатором, похожее разом и на фумигатор, и на огнемет. Время соскоблило краски с плаща Пресвятой Девы, покалечило ей руки, лишило одного глаза, и теперь на лице Богоматери застыло трогательное выражение мольбы, отчего она напоминала сироту-калеку. Нурия набросала план, весь состоящий из углов и линий, а поверх плана ярким фломастером весело начертила крестики, много крестиков. Принимая протянутый стакан — кроме плоховатого вина, в холодильнике ничего не нашлось, — Алисия глянула на лист бумаги. Это был план церкви.

— Церковь Пресвятой Девы де ла Сангре, — сказала Нурия. — Ты наверняка тысячу раз проходила мимо.

— Да, но внутрь никогда не заглядывала.

— Туда уже много лет как почти никто не заглядывал. Она закрыта для посещения. Там все в жутком состоянии. Смотри: крестик на моем плане — скульптуры, которые предстоит отреставрировать.

— Да, она очень красивая, — сказала Алисия, наклоняясь, чтобы рассмотреть лицо сиротки; кошмарная черная трещина пересекала лоб Девы Марии, зацепив левый глаз.

— Только видишь, каково ей. — Нурия вздохнула, — У меня тут есть рентгеновские снимки; во время двух предыдущих реставраций было вставлено четыре гвоздя, чтобы не отвалилась голова, а я хочу заняться рукой. И повозиться тут придется как следует. Я уже устроила ей ванну из укрепителей, потом проверю, насколько еще надежно дерево, а пока обрабатываю специальными газами. Термиты, точильщики — этих незваных и настырных постояльцев надо постараться выселить в первую очередь. Поэтому здесь такая вонь. Налить тебе еще?

Усталость окончательно лишила Алисию воли, и она покорно, без возражений подчинялась чужим решениям. В такие минуты она спешила укрыться на полоске ничейной земли, в какой-то мере заменявшей забвение: здесь слова не достигали слуха, и ни один даже самый случайный жест не нарушал покоя, словно его убивали электрическим разрядом, пущенным из подземелья — глубокого и мерзкого, которое никому и никогда не удавалось засыпать. Но, едва коснувшись пальцами стакана, протянутого Нурией, Алисия вздрогнула, будто она в этот миг сама себе завязывала лентой глаза и нарушала невыполнимый приказ — очистить память, вместо этого она жульническим образом перетасовывала то, что там хранилось. Она тотчас нацепила на лицо лучшую из найденных в загашнике улыбок, поставила стакан рядом с фумигатором и расцеловала Нурию в обе щеки.

— Уже уходишь?

— Да.

В самом центре напряженной тишины Джим Моррисон ожидал солнца: «I’m waiting for the sun».

— Ну как ты?

— Все в порядке.

Пальцы Нурии пыталась освободиться от присосавшихся к ним щупальцев красного клея.

— Правда? Но ты не стесняйся, если что вдруг понадобится…

Алисия послушно кивнула. Проще всего было со всем соглашаться, бездумно кивать головой и, главное, ничего не вспоминать, поставить заслон лавине уродливых воспоминаний, из-за которых она пренебрегала непреложным долгом — жить. Нет ничего проще, чем сказать «да», и вообще всегда очень просто что-нибудь сказать; говорение — самая гибкая и легко адаптирующаяся часть нашего существа.

— Да, если что понадобится… — Алисия подставила щеки под быстрые поцелуи Нурии. — До завтра.

Перешагивая через ступени, она поднялась на свой этаж, левая рука шарила в кармане кожаной куртки, нащупывая ключи и зажигалку. Алисия остановилась перед дверью, глотнула воздуха, потом сунула в рот сигарету. Ее приводила в отчаяние принятая на себя — или навязанная себе — обязанность непрестанно терзать собственную душу, словно только так и можно смягчить угрызения совести; ее бесило то, что она сама заставляет себя страдать, словно только так можно быть на высоте той любви, какой когда-то одарили ее ныне покойные муж и дочь. Вместе с тем полное бесчувствие, о котором она мечтала и ради которого стольким пожертвовала, казалось ей самым страшным из предательств — все равно что не сыграть назначенную тебе роль в трагедии, когда все остальные уже исполнили свои партии и покинули сцену. Она сделала первую затяжку и тотчас заметила, как соседняя дверь тихонько приоткрылась и в щелке появились два глаза. Дверь распахнулась настежь, и сгорбленное, морщинистое существо радостно заулыбалось ей из прямоугольного проема.

— Добрый вечер, Лурдес.

— Добрый вечер, детка. Погоди-ка, не закрывай!

Буквально через минуту старушка вновь вышла на лестничную площадку, неся в руках какую-то посудину, завернутую в фольгу. Улыбка по-прежнему кривила лицо, похожее на мордочку сухонькой белочки.

— Вот, детка, возьми.

— Ну что вы, Лурдес, мне так неудобно..

— Не говори глупостей. — Только в голубых глаза и светились еще остатки жизненной энергии. — Тебе же надо есть, смотри, во что превратилась — кожа да кости, я ведь знаю, у тебя нет времени возиться на кухне. Тут немного менестры, сама убедишься, какая она вкусная.

— Спасибо, Лурдес.

Спасибо, разумеется, спасибо, вечное спасибо — ведь другие берут на себя труд жить за нее, и она соглашается на то, чтобы ее освободили от мелких прозаических обязанностей — тех самых, к которым, как это ни смешно, собственно, и сводится наше существование. Губы сеньоры Асеведо взбирались по щеке Алисии и оставили поцелуи где-то между виском и ухом — там, где поцелуи звенят, словно воздушные пузырьки. Супруги-пенсионеры были ее соседями, и для них, медленно и с трудом привыкающих к скуке и праздности, забота об Алисии превратилась в каждодневный долг; правда, их к этому толкали как сострадание, так и поразительное сходство Алисии с покойной дочерью. Они потеряли ее несколько лет назад после мучительной борьбы с лейкемией. Нередко Лурдес злоупотребляла тем, что Алисия дала ей ключи от своей квартиры, попросив иногда поливать фикусы на лоджии. Лурдес наводила порядок в ванной, разгружала посудомоечную машину и, разумеется, высыпала окурки из пепельниц, так что Алисия, вернувшись вечером с работы, находила все вокруг в идеальном порядке. И дон Блас тоже всегда был готов починить водослив в стиральной машине или штепсель в электродуховке, делая это за весьма скромную награду — детективные романы, которые остались после Пабло и занимали место на стеллаже между «Ларуссом» и испанскими классиками. Ему нравилась Агата Кристи, а вот Сименон казался слишком сумбурным. Детективные романы должны рассказывать об убийстве с узким кругом подозреваемых, и чтобы инспектор был вне всяких подозрений — только так.

— А этот Сименон — француз, в этом все и дело, — рассуждал он. — Французы вечно перескакивают с пятого на десятое.

По телевизору не показывали ничего стоящего: какой-то фильм со взрывами, затылок человека, признающегося в изнасиловании. Алисия полила конибры и переставила поближе к балкону, чтобы назавтра рассветное солнце щедро одарило их своими лучами; растения и на самом деле были дивно красивы: с белыми и желтыми перышками, похожие на медвежат, которые забавно лижут кусочки сахара. Если бы появилась хоть какая-нибудь дыра, размышляла она, натягивая пижаму и наливая воду в стакан, если бы появилась хоть какая-нибудь щель, через которую можно выпрыгнуть или, в крайнем случае, выкинуть вон, как выкидывают старый хлам на помойку, все эти назойливые картины и сводящих ее с ума призраков, невидимых заговорщиков, которые теперь, притаившись у кроватных ножек, поджидали, пока она выпьет таблетки, уронит голову на подушку, протянет руку, погасит свет — и пока мрак с голубоватой кромкой повиснет над спальней. Вот тогда-то, после короткой интермедии с участием обрывочных голосов и изломанных фигур, снова начнется охота — бегство и погоня, удушье и судорожные глотки воздуха — и снова рука потянется к выключателю, снова стакан воды, снова сигареты.

 

2

Ветер зловеще вился

Ветер зловеще вился по переулкам, устремляясь к открытому пространству, которое Алисия созерцала, замерев на месте и не смея шагнуть вперед. Она стояла у неуклюжего модернистского фонаря и держала в руке не то ложку, не то цветок. Прямо перед ней в незримую даль уходил бульвар, длинный асфальтовый язык, по краям которого выстроились ровные спины зданий-стражников; была ночь, но звезды, причудливой татуировкой покрывавшие небосвод, вовсе не походили на те, что она привыкла видеть летом. Вдалеке, у самого горизонта, вой собаки сливался со свистом ураганного ветра. Когда она двинулась вперед, стало ясно, что весь проспект можно одолеть в несколько шагов, потому что в этом городе шаги получались какими-то непомерно широкими. Она глянула налево, потом направо: на самом-то деле здания были всего лишь огромными декорациями с нарисованными колоннадами. Во все стороны тянулись цепочки серых окон — один и тот же четырехугольник, разделенный перекладинами, многократно повторялся на деревянных плоскостях, обрамляющих улицу. Алисия стала задыхаться, она покрепче сжала свою ложку и подумала, что в мире не осталось больше ничего, кроме бескрайней линии слепых окон. Но в центре проспекта, над греческим фронтоном, несли караул часы — огромные и желтые, как глаз ящерицы; их стрелки замерзли под тупым углом друг к другу, показывая четыре. Только тут Алисия заметила, что на проспекте она была не одна, но остальные люди почему-то показались ей существами, выжившими после неведомой глобальной катастрофы, никчемными реликвиями, напоминанием о стертом с лица земли человечестве. Она увидела людские спины в самых темных точках бульвара, при этом все спины бежали куда-то — вроде бы туда, откуда вырастают новые и новые проспекты. Иногда спины переговаривались между собой тихими голосами, и речь их лилась приглушенным стрекотом. Алисия хотела остановить спины, показать им цветок, спросить дорогу домой, но не тут-то было: каждая спина спешила выбрать свою дорогу, чтобы исчезнуть навеки. Огорченная Алисия присела на тротуар и принялась обрывать лепестки со своей ложки-цветка, сморкаясь при этом в подол голубого атласного платьица, сшитого мамой. Тут сверху ее поманила приглушенная музыка, Алисия, радостно притопывая, подняла голову и увидела, что светилось только одно окно — в желтом квадрате танцевали две тени. Мужская тень обнимала женскую тень за талию и с поразительной властностью вела ее от одного края прямоугольника к другому; мужская тень поддерживала женскую, когда та изящной дугой выгибала тело, будто желая головой коснуться пола. Алисия видела чеканный профиль танцора, прижимавшегося щекой к щеке партнерши, и она громко вздыхала и раскатисто хохотала. Эти двое, подумала Алисия, очень молоды и очень красивы, и еще они великолепно танцуют танго. Облизывая цветок, который стал мороженым, Алисия дошла до конца проспекта, где тот упирался в большой дворец, нарисованный на занавесе, за занавесом прятались музы, скидывающие одежды. Город напоминал огромный макет кукольного театра. Слева еще один очень прямой проспект утыкался в ряд колонн; справа смутно виднелась маленькая площадь. Когда Алисия уже собралась было повернуть к площади, она заметила, что за ней следят: да, господин с усами пристально наблюдал за ней с противоположного тротуара. Вида он был неприглядного, даже жалкого, от напряжения глаза его расширились, сделались большими, как у хамелеона. Алисия собралась угостить его пирулетой, которая была еще и мороженым, но мужчина пожал плечами и указал ей на конец бульвара: «Скорей! Уходите отсюда!» Мужчина выглядел раздраженным, а может, просто был чем-то расстроен, и неведомая печаль застыла на его желтом лице. «Как вы сюда попали?» — спросил незнакомец Алисию. «Пабло и Росита умерли», — ответила ему Алисия, облизывая мороженое. «Уходите! — повторил мужчина, и его глаза испугали Алисию. — Немедленно убирайтесь прочь!» Но она не знала, как оттуда выбраться, поэтому продолжала стоять под окном, за которым танцевала пара… И тут Алисия заснула.

Глаза Мамен казались двумя темными люками, которые вели куда-то очень далеко и глубоко; глаза рассматривали Алисию из-за письменного стола, на столе лежали альбом Матисса и куча одинаковых шариковых ручек — их Мамен по очереди крутила в руках, пока слушала Алисию. Уже больше недели какая-то тяжесть висела в воздухе, и только во вторник облака вдруг взорвались грозой, а тротуары покрылись лужами.

— Что-нибудь случилось? — спросила Мамен удивленно.

— Да, Мамен, появилось кое-что новое.

— Сны?

— Да, но все очень и очень странно.

Они условились, что Алисия придет на следующую консультацию недели через две, не раньше, чтобы можно было понять, помогают ли выписанные средства от мучительной бессонницы. Поэтому Мамен так удивилась, услышав в телефонной трубке голос Алисии — та умоляла о срочной встрече, сегодня же; по тону Алисии на другом конце провода трудно было определить ее состояние: в голосе звучала смесь ужаса и надежды. Добравшись до кабинета Мамен, она не стала терять времени и даже не сняла плащ, а поспешила плюхнуться в кресло и вытащить пачку «Дукадос» и бросив рядом зонтик, с которого на бежевый ковер потекли ручьи.

— Ты меня пугаешь. — Мамен тоже достала сигарету. — Ну, давай, не тяни, черт возьми, рассказывай, что произошло.

— Все началось с неделю назад. — У Алисии после дождя одна прядка прилипла ко лбу. — До тех пор мне снилось два уже привычных, повторяющихся сна: Пабло, девочка, ну, сама знаешь… Потом наступила ночь, когда мне не снилось ничего, понимаешь, совсем ничего. И это было странно.

— Чего же тут странного?

— Да, Мамен, странно и удивительно, то есть для меня — странно. Спала я очень крепко, словно меня завалило в пещере. И мне даже показалось, что я провалилась в такой глубокий сон, что туда просто-напросто не могли добраться никакие видения.

— Ну и?.. — Мамен потянулась к очередной ручке.

— Так вот, — Алисия никак не могла сосредоточить взгляд на пепельнице, — на следующую ночь мне приснился сон. И такого удивительного сна я никогда в жизни не видела.

Под пристальным взглядом Мамен Алисия описала город с нарисованными домами, проспекты, по которым двигались люди — неизменно повернувшись спиной к ней, Алисии. Своеобразный облик улиц накрепко отпечатался у нее в мозгу и словно заронил туда какие-то семена; сразу возникло подозрение, что город хранил в себе тайну и во всем этом был какой-то скрытый смысл, город был неким символом — так мелодия может выразить или даже заменить собой радость, а белая стрела помогает выбрать путь. Вернувшись к реальности, Алисия долго сидела на краю постели (вот это и забавно в сновидениях: мы непременно желаем найти им толкование, пропустив через фильтры блеклой памяти, которая все это время бодрствовала) и выкурила целую пачку сигарет, пытаясь шаг за шагом восстановить этапы своего визита в город. Память впитала равные доли приятного и отталкивающего. Похожие на театральные декорации бульвары дышали очарованием давно минувшего детства, которое в любых вещах и событиях умело найти некое богоявление, так что в каком-то смысле город означал внезапное возвращение в возраст невинности. Но, с другой стороны, та же невинность таила в себе ловушку: всякая иллюзия губительна, ведь осуществление ее ведет нас к разрушению и опустошению. Ночь с чужими звездами, безликие фигуры, прекрасные тени, которые исполняют свой танец, — все это предполагало присутствие изначальной тайны и вызывало сильную тревогу, даже смутный намек на эту тайну внушал Алисии ужас и заставлял пятиться назад. Возможно, там, внутри, ее поджидала жуткая сердцевина правды — глаз, лишенный век, сломанная маска.

— А какой он, этот город? — спросила Мамен, помрачнев. — Что там, говоришь, было?

— В детстве я всегда думала, что именно такие города должны быть на луне — города с серебристыми кварталами, пепельные города, по которым хлещет сирокко. Город, похожий на оперную, на театральную декорацию. Не знаю…

— Говоришь, еще и часы. — Рука Мамен открыла новую пачку «Нобеля». — Желтые часы в центре проспекта.

— Да, проспекта, который ведет к дворцу с греческими статуями. А справа площадь.

Мамен сидела в клубах дыма, она сильно наклонилась вперед, и лицо ее казалось мутным серым пятном. Ручка уже не плясала в ее пальцах, теперь пальцы беспокойно постукивали по краю стола, между стаканчиком для карандашей и ключами от машины.

— Не знаю, что тебе сказать, Алисия. — Мамен снова навалилась грудью на стол, и Алисия тотчас рухнула в бездонные провалы ее глаз. — Должна признать, что это и на самом деле странный сон. Не знаю… Попробуй добавить еще половинку таблетки транквилизатора. По правде говоря, тут вещь загадочная. Наверное, нам надо вернуться к гипнозу.

— Нет-нет, ведь мы уже убедились, что он не помогает.

— Ладно, еще половинку таблетки — и позвони мне через неделю, поглядим, повторится ли сон. А теперь извини, но я, чтобы принять тебя, нарушила свой график и отодвинула визиты к трем пациентам.

— Да, конечно, Мамен, прости меня.

— Не говори ерунды.

Вооружившись зонтом, Алисия двинулась к двери, бормоча слова прощания.

— Алисия. — Мамен стояла к ней спиной и наблюдала, как ливень полосует улицу Торнео. — А что-нибудь еще ты видела?

— Нет, насколько помню, нет. Ладно, я позвоню. Дождь не стихал.

Визиты в деревянный город все-таки принесли облегчение: заслонили собой Пабло и Роситу, которые больше в ее снах ни разу не появились — ни живые, ни мертвые. Вытесненные новой тайной, они словно растворились в памяти, пропитанной ядом, который их и умилостивил; так что Алисия время от времени даже спрашивала себя, а вправду ли что-то случилось, неужели ее муж и дочь были изгнаны из мира живых лишь потому, что так сложились обстоятельства. Алисия не смогла бы даже с уверенностью сказать: существовали ли когда-нибудь вообще эти пустые лица, которые множились фотографиями, расставленными по столикам? И где рождалось приглушенное эхо их голосов, которое до сих пор продолжало гулять по углам квартиры. Что же, надо признать: глупо надеяться на освобождение, на жизнь, восстановленную во всей полноте, на то, что когда-нибудь у Алисии появится гладкое прошлое, безупречное с гигиенической точки зрения, как только что постеленные простыни. Теперь у нее был город из сна, но призраки наверняка ждали своего часа, чтобы стребовать долг, вернуться, вклиниться в водоворот повседневной рутины, который Алисия так старалась сохранить, заученно и упорно повторяя одни и те же действия. Но, возможно, это тоже было лишь ловушкой, как и приманчивая надежда: а вдруг призраки из прошлого возьмут и перестанут мешать ее вечерним прогулкам с остановками у витрин книжных магазинов и галантерейных лавок, болтовне с Нурией и Эстебаном, облачным перышкам ее конибр, приятным встречам в кино или каком-нибудь видеоклубе и рутинной работе — заполнению карточек на новые и новые книги, с половины девятого до двух, в Главной университетской библиотеке.

Теперь у нее по крайней мере был город, и она получила передышку в своем погружении. Каждую ночь, ближе к рассвету, после стакана воды и таблеток она возвращалась на бульвар, разделенный желтыми часами на два отрезка, возвращалась к окну, за которым влюбленная пара продолжала танцевать свое вечное танго. В конце был дворец с музами, налево — высокое здание с колоннами, и когда она разглядела его вблизи, там обнаружилась фреска с тщательно выписанными мифологическими персонажами: Горгонами, эриниями, сиренами. За зданием высился купол обсерватории со стволом телескопа, обращенным к звездам; за обсерваторией — башня с островерхой крышей. В этом месте улицы сужались, а стены создавали иллюзию лабиринта, подсовывая мнимые тупики, чтобы потом, совершенно внезапно, когда путник уже готов повернуть назад, открыть ему новый пейзаж. Дальше располагался музей доспехов, за ним — полукруглый театр, где на просцениуме были брошены маски и котурны, далее тянулись зеркальные галереи, дробившие и искажавшие отражение Алисии, далее — витрины с клавикордами и сваленными в кучу скрипками, и еще — органы с веерами вывихнутых трубок под неярким свечением звезд. Бродя по переплетающимся артериям города, можно было различить и увитые зеленью террасы, и официальные учреждения, и зоомагазины с кучами клеток, и афиши, где механические гусары скакали на картонных скакунах с гирляндами на уздечке. Алисия продолжала испытывать давнюю радость, совсем как в детстве, когда одним прикосновением можно что-то сотворить, когда дороги и тропки сами стелются перед тобой лишь потому, что их ищут твои ноги. Порой группы людей, повернутых к ней спиной, возникали всего в паре кварталов впереди, но ее приближение спугивало их, словно стайку голубей. Иногда ей чудилось, что перед ней мелькают такие же пришельцы, как она сама, люди, у которых есть лица; они бродили по городу, будто по выставке, останавливались, чтобы полюбоваться перистилями и балюстрадами. Однажды она издали разглядела девушек в чепцах, они толкали детские коляски по пандусам и парадным лестницам, увидела храмы с патио, где собирались компании манекенов. На следующую ночь она забрела на ровную и голую, окруженную зданиями площадь, которую пустынность и тишина делали просторной и даже бескрайней, как бессонница. В самом центре квадратной площади стояла статуя — прекрасный бронзовый ангел с вывихнутой ногой. В ту ночь у Алисии появилось ощущение, что она осквернила тайну, сорвала первую печать из тех, что защищали загадку приснившегося ей города. Звезды скользили по крыльям ангела, втыкая в перышки серебристые булавки. Она возвращалась на эту площадь еще много-много раз, и там ее неизменно посещало то же чувство явленного таинства, чувство-вспышка, какое в равной степени дают нам и литургия, и святотатство. И тут откуда-то издалека, со стороны бесконечно тянущихся к горизонту зданий прибежал тот человек, тот невзрачный мужчина и стал умолять ее уйти; после чего осталось лишь эхо его шагов — единственный звук, повисший в воздухе старинного города.

Из постели ее вытащил звонок, который истошно верещал под нажимом нетерпеливого пальца. Али-сия накинула халат Пабло, открыла дверь и увидела, что на пороге стоят Мариса и Хоакин — как всегда с абсолютно одинаковыми улыбками на лице. Шею Марисы обвивало новое ожерелье не то с Мадагаскара, не то из Анголы. Они отнесли на кухню какую-то бесформенную лепешку, о происхождении которой Алисия сочла за лучшее не расспрашивать, но Мариса сама поспешила похвастать, что это очень и очень полезное растительное мясо — хотя два эти слова, соединенные вместе, могут показаться биномом, если не абсурдным, то глупым. Согласна, но это действительно растительное мясо, точнее говоря, высущенная и истолченная мякоть неведомого фрукта, так что получилось нечто, отдаленно напоминающее русское филе, и, разумеется, продукт этот куда полезнее, чем то, что мы привыкли есть, чем вся та неизвестно на какой помойке подобранная гадость, которая попадает к нам на стол.

— Ах, Алисия, до чего же хороши твои конибры! Как тебе это удается? Мои погибли сразу же.

— Секрет один: их надо поливать четыре раза в день. Не больше и не меньше.

В общем-то Алисию забавляли вегетарианские причуды Марисы, та сводила все оздоровительные методики к полезным свойствам нескольких видов фруктов, овощей и трав и повторяла их названия, как молитву. Слепая вера Марисы в травы не раздражала Алисию, но лишь до тех пор, пока подруга не посягала на ее, Алисии, свободу в выборе продуктов питания. Теперь, глядя на льющиеся черным водопадом волосы Марисы, на торчащие из них шпилки, она вспомнила, какую сложную лечебную систему придумала Мариса для того, чтобы избавить ее от навязчивых ночных видений. Алисия глаз не могла отвести от волос Марисы — непокорного темного осьминога, окрашенного косыми солнечными лучами в синие подводные тона. Мариса глядела на подругу совершенно неподвижным взором, слушала рассказы о бессоннице и кошмарных видениях, а потом выстреливала обоймой предписаний, и советы эти время от времени не самым приятным образом влияли на меню Алисии: на кухне появлялись какие-то настойки, омлеты подозрительно зеленого цвета и столь же странные супы, а еще — груды овощей. Но все это необходимо было обязательно приправлять глотками деревенской жизни: облачка, ручейки, птички должны нейтрализовать пепельно-серую городскую клаустрофобию, которая способна угробить кого угодно. Вот и в то утро Мариса решила, что грех не воспользоваться сказочной погодой и не провести воскресенье на природе. Алисия почесала в затылке и заявила, что накануне шел сильный дождь, а значит, за городом — мокрота и грязь. С ловкостью завзятой дуэлянтки Мариса ринулась в бой: во всех красках расписала домик в горах со спасительным камином и маленький садик, который, кстати, за эти дни — так, забавы ради — можно было бы привести в порядок. Но Алисию прелести деревенской жизни не соблазнили, кроме того, она не имела ни малейшего желания ковыряться в грязи и потому наотрез отказалась ехать с друзьями. Она поблагодарила их за вегетарианское мясо, после чего несколько разочарованные Мариса и Хоакин исчезли за дверью лифта. Но не успела Алисия залить воду в кофеварку, как ее сорвал с места резкий звонок домофона; она покорно приготовилась выдержать еще один натиск Марисы и сняла трубку.

— Слушаю.

— Алисия, это я, Эстебан. Открой!

Эстебан вошел, держа под мышкой газету, и начал с дежурных комментариев по поводу прекрасной погоды: даже если этот визит солнца будет совсем недолгим, он по крайней мере спасет их от смерти под водой. Эстебан положил на кухонный стол пропитанный маслом пакет. Алисия развернула бумагу и увидела аппетитные спирали только что поджаренных чурро.

— Жуй помедленней, а то подавишься. Надо же! Твои конибры с каждым днем все лучше!

— Видишь? Сегодня они счастливы, потому что день такой солнечный. Бедняжкам до смерти надоел дождь.

Накануне она открутилась от намеченного визита к Маме Луисе, от обязательного ритуала осквернения трупов, от археологических раскопок, во время которых на свет божий извлекались покрытые ржавчиной переживания; после таких вечеров Алисия возвращалась домой всегда с одним и тем же желанием: разом положить всему этому конец — раствориться и уснуть. Субботние визиты она принимала как наказание и потому на реплики старухи отвечала молчанием. Ту одолевали тяжкие недуги, и она тешилась, когда удавалось побольнее ранить душу Алисии. Единственное, что позволяла себе Алисия, это прикрыть глаза — опустить веки, отяжелевшие от вопроса: ради чего она должна все это терпеть? Если поначалу у нее еще оставалось чувство сострадания и желание разделить с Мамой Луисой одиночество, населенное тенями покойных, подтолкнуть свекрови спасательный плот или протянуть руку, то с каждым разом Алисия все больше склонялась к мысли, что больше всего ей хочется бросить Маму Луису — пусть доживает свой век в печали, пусть захлебывается злобой, пусть барахтается в ней, как ящерица. Ведь злоба переполняла ее с того давнего-предавнего дня, когда Пабло променял мать на совсем юную, нежную и беспечную девушку. Так что в эту субботу Алисия не пошла к Маме Луисе; благодаря новым сновидениям она получила некоторую передышку и боялась, что воспоминания, раздирающие душу, опять все испортят — вернут ее к прежнему состоянию.

— Почему ты вчера не пришла? — Эстебан разрезал пополам чурро, потом выключил кофеварку. — Мать справлялась о тебе.

— Не знаю, как это тебе объяснить, Эстебан. — Теперь главное было не проявить слабость и не пойти на уступки. — Думаю, будет лучше, если она привыкнет видеть меня пореже.

— Пореже? — Он резко обернулся. — Что ты имеешь в виду, Алисия?

— Да ничего, абсолютно ничего особенного. Достань чашки из посудомоечной машины, здесь, наверное, все уже грязные. — И тут Алисия почему-то подумала, что ей просто необходимо прямо сейчас вымыть голову, — У меня теперь совсем другие заботы. Я занята другими вещами. Да, другими вещами.

— Не знаю, как ты можешь пить такой кофе — чистый цикорий… Так о каких вещах ты говоришь?

— О других вещах… — В глубине ее глаз забегали змейки. — Послушай, Эстебан…

Молчание стало объемным, словно в нем таились особые откровения; и еще это было плотное молчание, из тех, что заполняют зияния между очень важными словами, между мольбами или оскорблениями. Эстебан понимал, что теперь должен забыть о чашках и прислониться к столу, скрестив руки на груди. Пожалуй, можно еще и закурить.

— Только не смотри на меня так! Я не собираюсь признаваться, что кого-то убила.

— Слава богу! Ты сняла камень у меня с души. — Эстебан распечатал новую пачку «Фортуны». — Так что же?

— Это сны, Эстебан. — Алисия тоже закурила свои «Дукадос». — Вот уже неделя, как мне снится город.

— Какой еще город?

— Ну я не знаю какой. Это не какой-то конкретный город, а город вообще, абстрактный… И дома там словно кукольные или нарисованные — словом, ненастоящие. Это город-декорация. В таком сне, собственно, не было бы ничего особенного, не повторяйся он каждую ночь, обязательно каждую ночь — и почти без изменений. Понимаешь? Все тот же город — одну ночь, вторую, третью… И каждый раз я начинаю путь с бульвара, в середине которого есть желтые часы, а еще там какая-то пара вечно танцует танго.

— А другие люди в этом городе имеются?

— Нет, почти нет. Вернее, спины людей и манекены.

Эстебана не увлекали интеллектуальные сны Алисии.

— Твои сны, дорогая, это сны музейные — Магритт, Дельво, Де Кирико. Чистой воды сюрреализм.

— Да ну тебя! Нет, с такой головой я больше ходить не могу! Знаешь что? Я пойду приму душ и оттуда расскажу, что было дальше.

Эстебан демонстративно отвернулся, докурил сигарету и сразу же начал новую. Он слышал шелест одежды, скользнувшей к ногам Алисии на кафельный пол, — а может, на биде. Затем до него донесся шум отвесно падающей, разбивающейся о ванну воды. Потом были: обнаженная спина Алисии за стеной горячих стрел, нежное покалывание которых сползало к подколенным впадинам, конусы грудей и впадина между бедер. Эстебан вздохнул. Легкая занавеска, заменяющая дверь, искажала очертания тела Алисии, так что получался лишь бледный эскиз.

— Ну, давай, рассказывай, — Эстебан старался перекричать монотонный шум воды и гудение крана. — Этот город и впрямь такой необыкновенный?

— Да, необыкновенный. Там, внутри, есть что-то, что мне трудно описать и объяснить. Город заражает меня странным чувством… Это смесь грусти, ужаса и зачарованности.

— Почему?

— Не знаю, это очень личное, и отыскать конкретную причину я бы не взялась. А у тебя разве не бывает, что твои сны — они как оправдание, вернее, вторичный продукт тех чувств, что снами же и управляют?

— Да, так говорил Кольридж. — Силуэт за занавеской вытирался. — Сначала появляются головокружение, страх, а уж потом — ощущение стремительного падения, свободного полета.

Завернувшись в халат, Алисия повела Эстебана в комнату. К лицу ее прилипли черные пряди. Когда-то они с Пабло дружно нарекли это похожее на лабиринт помещение «студией» — потому что оно являло собой хранилище книг, дисков, пожелтевших открыток, свернутых в трубки афиш, по обе стороны монитора в беспорядке валялись дискеты. Лампа с бумажным абажуром бросала слабый свет на полки, давая возможность разглядеть позолоченные имена Майкла Крайтона и Васкеса Монтальбана или сардоническую улыбку Гручо Маркса, который вошел в историю фразой: «Сеньора, простите, что я не встаю». Профессия Пабло способствовала собиранию самого разнородного печатного материала, так что здесь, к большому изумлению гостей, греко-латинские классики соседствовали не только с последними шедеврами Барбары Картленд, но и с содержательными монографиями о реинкарнации, трудами по астрологии и хиромантии, завлекающими столь же звонкими, сколь и неправдоподобными, именами. Алисия протянула Эстебану книгу, огромную, как атлас, на суперобложке — на фоне леса английское название: «The European engraving in the Eighteenth Century». На странице 148 он увидел экстравагантные архитектурные сооружения геометрических форм — кубы, сферы, пирамиды, все это имело какой-то фараоновский вид, вид внеземных памятников. Эстебан глянул на подписи под иллюстрациями: Этьенн-Луи Булле, кенотаф Ньютона, 1784; Клод Никола Леду , город Арк-и-Сенан, Дом Директора вод, Мастерская дровосеков.

— Вот это и появляется в твоих снах? Ужас.

— Нет, не это. — Рука Алисии скользила по гладкой поверхности страниц. — Но впечатление такое же. Что ты можешь сказать об этих сооружениях?

— Не знаю. — На самом деле ему это напоминало огромное кладбище геометрических форм или берег, заваленный выброшенными на песок многогранниками. — Главное — полная бесполезность.

Несколькими страницами раньше изображались знаменитые темницы Пиранези — непонятные кишки с цоколями и мрачными, запутанными лесенками. Да, действительно, в этих рисунках таилось давящее напряжение кошмаров. Эстебан полистал том, пока Алисия натягивала джинсы и свитер, потом она позвала его из гостиной. В руке у нее была тетрадь, и в той же руке — только что зажженная сигарета.

— Я начертила план. Вот.

Эстебан увидел неуклюже нарисованную шахматную доску с вписанными тут и там непонятными названиями. Стрелками и звездочками помечались желтые часы, обсерватория, дом с зеркалами, военная академия. Внизу, на юге (потому что тут, по всем правилам, должен быть юг), помещался пустой квадрат с точкой в центре. Под точкой нервным почерком было написано «Ангел».

— А это что такое? Ангел?

— Это самое лучшее. — Она плюхнулась на черный кожаный диван. — Эта площадь, Эстебан, совершенно необыкновенная. Не спрашивай, почему необыкновенная, необыкновенная, и все: что-то в ней такое есть. Но ангел… Он очень красивый — и одинокий, совсем один в центре огромной площади, можно заплакать от жалости.

— Опиши-ка мне твоего ангела.

— Два крыла и все прочее, как положено. На пьедестале написано имя, но я его не запомнила. И еще — он хромой.

— Хромой?

— У него одна нога словно вывихнута в лодыжке, вот так. — Алисия вывернула правую ногу, чтобы совсем уж наглядно продемонстрировать, как выглядит вывихнутая нога ангела.

Эстебан сел на диванный подлокотник и вытащил из пачки очередную сигарету. Он листал тетрадь, где Алисия с большим старанием, но неумело попыталась изобразить некоторые здания, о которых рассказывала ему с нездоровым возбуждением. Он не знал, чем объяснить новую манию, овладевшую Алисией, не знал, стоит ли поощрять ее и надо ли поддакивать: действительно, этот фантастический город очень необычен. А может, следует отнестись к ее рассказам просто как к обманному трюку, дымовой завесе, которая помогает ей увильнуть от разговоров о визитах к Маме Луисе и, главное, о том, кто должен занять место Пабло рядом с ней? Нет, разумеется, Эстебан не спешил предлагать себя на эту роль, но, возможно, город из сна — только хитрая уловка, а на самом деле Алисия рискнула приступить к лечению, прежде чем рана загноится, хотя, возможно, город — способ отстраниться постепенно, но решительно от мира Пабло и ото всего, с ним связанного. Правда, существовало и еще одно объяснение, и Эстебан предпочел бы о нем не думать, этот вариант был слишком неприятным.

— А с Мамен ты говорила?

— Что ты имеешь в виду? — Алисия сразу ощетинилась.

— Я ничего не имею в виду, просто спросил, рассказала ли ты о своем сне Мамен.

—Да, рассказала, сеньор психиатр, ведь бедненькая Алисия у нас совсем свихнулась, — Голос ее стал злым.

— Ты все ей рассказала?

—Да, сеньор, я все ей рассказала — про город, бульвар, танго, площадь, спины, преследования. — Тут Алисия осеклась. — Нет, не все. Я забыла рассказать про мужчину.

— Про какого мужчину?

— Там есть еще и мужчина. — Она словно раздвинула рукой паутину, затянувшую воспоминания. — Мужчина с усами, он преследует меня. Велит уходить оттуда, чтобы я скорей бежала прочь. Эстебан, я не сумасшедшая.

Да какая разница, сумасшедшая она или нет, если он продолжал погружаться в теплый омут зеленых глаз и был готов вечно оставаться в плену у Алисии — например, у такой Алисии, как сейчас, только что вышедшей из-под душа. Какая разница, о чем шла речь — о кукольном городе или бледных призраках Пабло и Роситы. Хотя, надо признать, когда ее преследовали тени в саванах, Алисия была ближе Эстебану — он успокаивал ее, усаживал к себе на колени, гладил каштановые волосы и шептал всякие слова — сначала слова утешения, потом слова, требовавшие известной смелости, а уж потом и совсем другие слова — самые главные, которые надо дублировать соответствующими взглядами.

Свобода — щербатая монета, или пустой карман, или только что отточенный карандаш, который не терпится испробовать, да не на чем; какой толк от этого звучного, гладью вышитого слова, если оно оказывается полым внутри и к тому же подгнившим, если оно утратило смысл, если эта самая хваленая свобода дает тебе право только на то, чтобы два часа ночи сидеть и выбирать между фильмом, ток-шоу и еще какой-нибудь дурацкой передачей. Свобода, думала Алисия, прогуливаясь перед витринами, это дар нежелательный и обременительный, потому что, когда она сваливается тебе на голову, липнет к ногтям и векам, ты невольно ведешь себя как сомнамбула, тебя одолевают безразличие и растерянность — иначе говоря, ты ведешь себя как человек, который умирает с голоду, глядя на горячую пиццу, потому что не знает, с какого куска начать. Свобода Алисии напоминала красивую записную книжку, подаренную ей Пабло и Росой, ежедневник с чистыми страницами, где она просто обязана была что-то писать — пусть просто для того, чтобы убедить себя: она продолжает существовать. На самом деле ей было все равно: чай или кофе, роман или фильм, мясо или рыба, Севилья или Бетис. Этим вечером, когда уже началось скольжение сумерек к темноте, заляпанной кляксами фонарей, она выбрала прогулку, хотя с равным успехом могла выбрать и что-то другое. Пабло заразил ее привычкой совершать прогулки — блуждать по центру, заходить в магазинчики, заглядывать в книжные лавки, где можно позволить себе случайную прихоть и купить оловянного гусара, открытки или книгу о куртизанках эпохи Возрождения. Благодаря Пабло она обрела еще одну привычку: прочесывать лавки букинистов, прохаживаться вдоль длинных книжных полок, сунув руки в карманы пальто, а порой и с сигаретой во рту, радостно предчувствуя, что под обложкой одной из книг таится то, что на целую неделю поможет заполнить послеобеденное время или полчаса перед сном, пока еще не погашен ночник. Там можно найти маленькое сокровище в потрепанном переплете, которое так приятно будет, чуть подклеив, поставить на полку, — к тому же и по вполне симпатичной цене. Иными словами, когда Алисия зашла в книжный магазин на улице Фериа и начала рыться в Полном собрании сочинений братьев Альварес Кинтеро и в кипе назойливых историй про НЛО и про жизнь после смерти, она, по сути, следовала той самой рутинной бродяжьей привычке, которой они с мужем отдавали дань по пятницам или субботам, пока дочка объедалась печеньем у бабушки. Этот книжный магазин весьма напоминал свалку, и не только из-за щедрого слоя пыли на книгах, и не из-за жалкого вида бесчисленных брошюр Лафуэнте Эстефания, которые выглядели так, словно побывали в заложниках у террористов, — нет, скорее такое впечатление создавали горы ржавых инструментов, валявшихся на полу вперемежку с разломанными деревянными рамами, пожелтевшими буклетами, папками с литографиями. Старик за прилавком, облагороженный вариант старьевщика, попытался, подняв бровь, подать ей некий почти неуловимый знак соучастия, после того как Алисия в свою очередь поприветствовала его легким взмахом руки. Именно с этим стариком Пабло подолгу обсуждал достоинства и недостатки новых переплетов или старинные романы с продолжением. Именно в эту лавку в один прекрасный и далекий вечер Пабло привел за руку Алисию и вручил чудесное издание Кэрролла с потрясающими гравюрами, изысканным шрифтом, глядя на который она почему-то подумала о лаванде, сиестах и лете.

— Добрый вечер, сеньорита.

Почувствовав укол любопытства, Алисия нагнулась и стала просматривать содержимое папок: ее руки перебирали пестрый, словно выброшенный приливом мусор: фотографии прошлого века, рекламу щелока сороковых годов, вырванные из французских энциклопедий карты, плакаты. Ей стало скучно, и она уже хотела было свалить все это старье обратно в тот же угол, из которого его извлекла, но тут из-за портрета смазливой Кончи Пикер вынырнула картинка, которая заставила вспыхнуть фонарик в каком-то закутке памяти: проспект, длинный бульвар в стиле восемнадцатого века, по которому, словно муравьи, движутся пешеходы в камзолах. Нет, это был вовсе не тот самый бульвар, но странным и весьма загадочным образом похожий на него, как будто с тем, другим, бульваром его роднило фамильное сходство. Подпись поясняла, что это Грабен — Вена 1781 года, так что все сомнения разом рассеялись: страница была выдрана из иллюстрированной биографии Моцарта. И все же рисунок буквально загипнотизировал Алисию, она даже решила взять его — выдернула лист из папки, но так неловко, что содержимое папки посыпалось на пол. Правда, вскипевшая было досада мгновенно осела, уступив место изумлению, а может, это был приступ безумия; она зажмурила глаза, потом снова открыла, сердце продолжало бешено колотиться. На куче брошюр и сломанных рам лежала гравюра: квадратная площадь, в центре которой стоял ангел — нежное, бесполое создание с вывихнутой ногой.

 

3

Она ждала его, сидя за мраморным столиком

Она ждала его, сидя за мраморным столиком, и машинально помешивала слишком крепкий кофе. Вид ее не внушал тревоги, поэтому Эстебан, который, выйдя из автобуса, мчался что есть духу, остановился и с облегчением вздохнул. Во-первых, Алисия позвонила ему в академию и тем самым нарушила строжайший запрет: звонить туда можно было только в самых — и по-настоящему исключительных — случаях: скажем, кто-то умер или выиграл главный приз в лотерею и так далее. Секретарь заглянул в аудиторию и, прервав урок — скучнейший перевод Цицерона, который он натужно прорабатывал с дюжиной учеников, — сообщил, что какая-то Алисия просит его к телефону по срочному делу. Эстебан, боясь услышать что-нибудь плохое о матери, схватил трубку. Алисия ничего не объяснила, а лишь сказала, что им надо как можно скорее встретиться, сразу после окончания занятий. Она будет ждать его в кафе «Коимбра». Он вернулся в класс и попытался сосредоточиться на «…quo mortuo me ad pontificem Scaevolam » и так далее, но ему не удавалось выкинуть из головы звонок Алисии; видимо, ее невроз приобретал все более неожиданные и зловещие формы. Мамен должна постараться привести ее в норму или по крайней мере предупредить, чего еще следует ждать и в какую сторону может качнуть Алисию из-за мучительных ночных кошмаров. Эстебан кинул на мраморный стол папку с Цезарем, Салустием и Цицероном и, отдуваясь, сел. Алисия тотчас схватила его за руку, да так крепко, что ему показалось, будто пальцев у нее гораздо больше, чем положено.

— Ты что, бежал?

— Да, — пропыхтел он. — Ведь произошло, надо полагать, нечто из ряда вон выходящее, иначе… Ну, говори же!

Алисия заказала официанту две анисовки и распечатала пачку «Дукадос». Глядя на неспешную церемонию — на то, как она вытащила сигарету, сунула в рот, потом щелкнула зажигалкой, Эстебан забарабанил пальцами по столу.

— Что случилось?

Она протянула ему свернутый в трубку и стянутый резинкой лист бумаги. Эстебан послушно взял, толком не сообразив, чего от него ждут.

— Что это? Ты решила подарить мне постер?

— Посмотри.

Сперва, когда его взгляд небрежно скользнул по листу и зацепился за строгих очертаний площадь, с трех сторон окруженную домами, Эстебан на самом деле исподтишка следил за выражением лица Алисии—оно интересовало его больше, чем гравюра; но затем он высоко поднял брови, потому что разглядел в центре площади ангела, мало того, нога у этого гермафродита на уровне лодыжки была вывернута под углом в девяносто градусов — то есть гравюра очень точно повторяла то, что Алисия описывала ему в прошлое воскресенье. Эстебан начал тасовать объяснения, отбрасывая то один, то другой вариант и все время сохраняя на губах дурацкую ухмылку. Это, конечно, была шутка, но ведь Алисия не стала бы вызывать его с урока только ради розыгрыша, по крайней мере могла бы и потерпеть немного; нет, скорее всего, речь шла о сдаче позиций и как следствие — о раскаянии; иначе говоря, Алисия наконец-то поняла, что выдумками про город и ангела загнала себя в тупик, и решила признаться: все чистая игра воображения, спровоцированная гравюрой, которая каким-то образом попала ей в руки. Да, наверное, все обстояло именно так, только вот взгляд Алисии мешал принять такую версию. Но ведь бывают и случайные совпадения. Точно! Случайность, и ничего больше! Бывает же, что ты вспоминаешь давным-давно виденный фильм, хочешь снова его посмотреть, включаешь телевизор и — черт возьми! — смотри, радуйся и наслаждайся, только прежде выруби телефон! Именно случайность. Ведь бывает, что тебе дважды попадается один и тот же таксист или человек умирает в день рождения, да мало ли чего еще!

— Какое чудесное совпадение, правда? — начал Эстебан фальшивым тоном. — Ангел, как в твоем сне.

— Это не совпадение, — отрезала Алисия. — Это и есть площадь из моего сна. Та самая площадь, теперь ты сам можешь на нее полюбоваться, и я нашла лишь одно маленькое отличие.

— Да? Какое же?

Указательный палец Алисии пополз к пьедесталу и уткнулся в львенка, который клубочком свернулся у левой ноги ангела.

— В моем сне тут не лев, а бык, а может, и корова, короче, кто-то с рогами. И еще: имя на том пьедестале похоже на это, но они разные. Дальше: здесь тоже есть еврейская буква, но и она другая.

Эстебан прочел: «Самаэль». Имя ангела, конечно. Он когда-то слышал, что суффикс —эль или —ель (ил) означает «дух Божий» или что-то подобное — вот откуда взялись Мигель (Михаил), Габриэль (Гавриил), Рафаэль (Рафаил)… Что касается буквы, то да, она еврейская, во всяком случае, может быть или еврейской, или арамейской, или ханаанейской, или принадлежать любому другому семитскому алфавиту — его познания в восточных языках явно оставляли желать лучшего. Подпись под гравюрой отсутствовала, но какие-то пометки на полях указывали на то, что речь идет о старом французском издании. Там же было обозначено и название книги. Эстебан прочел латинский заголовок и проделал это с изысканностью рапсода — уж этому-то он сумел научиться за пять курсов пребывания на отделении классической филологии, а также благодаря самым близким отношениям с Катуллом и Вергилием: «Mysterium Topographicum, seu arcanae caliginosae eximiaeque urbis Babelis Novae descriptio».

— Ну? — Он положил гравюру на стол и закурил.

— Я ведь говорила тебе, Эстебан: с городом что-то не так. — Алисия словно готовилась прямо сейчас приступить к разработке некоей стратегии, но Эстебан не мог угадать сути ее замыслов. — Отсюда следует, что мой сон — не просто мой сон. По крайней мере, не только мой.

— Перестань, Алисия. Так можно знаешь до чего договориться?

— До того, к чему меня и подталкивают. — В глазах Алисии не осталось и следа растерянности. — Понятия не имею, как именно я впервые попала в тот город, главное, что каждую ночь я обязательно там оказываюсь, постоянно туда возвращаюсь. И не только я. Эта гравюра доказывает, что в городе побывали и другие люди.

Да, совпадение, конечно, любопытное, но не более того. Конечно, весьма любопытное, но нельзя же доходить до абсурда, все это — чистое совпадение. Допустим, существует город, который Алисия видит во сне так отчетливо, словно это деревенский домик на холме. Кроме того, нельзя не признать, что существует еще и некий общий сон, вернее, некая точка в пространстве, где сон этот доступен каждому, кто в данную точку попадает, соскользнув туда через свой индивидуальный люк — а говоря проще, с помощью своей собственной подушки. Итак, существует некий экуменический и абсолютный сон, который открыт для посещения любому спящему.

— Я отыщу книгу, из которой вырвали гравюру, — заявила Алисия. — Надеюсь, большого труда это не составит.

— Думаешь? — Эстебан засмеялся, хотя какой уж тут, черт возьми, смех! — И откуда ты начнешь поиски? С Британского музея? С парижской Национальной библиотеки?

— Книга хранится в нашей университетской библиотеке, — сухо заметила Алисия. — Мне встречалось имя автора.

— Ашиль Фельтринелли, — прочел Эстебан. — Ты о нем что-то знаешь?

— Нет, я тебе не Умберто Эко. — Анисовка мягко обожгла ей нёбо, — Я запомнила фамилию — Фельтринелли. Мы ведь уже два года как заняты составлением нового электронного каталога библиотечных фондов, и я обратила внимание на фамилию, потому что «Фельтринелли» — это еще и название миланского издательства, с которым часто работал Пабло.

Стоило ей назвать имя призрака, как между ними выросла стеклянная стена, и на какое-то время каждый погрузился в свои, только ему принадлежащие воспоминания, каждый возвратился к словам и картинам, к которым возвращаться не хотелось, поэтому они поспешили снова заговорить о гравюре, ухватившись за эту тему, как за соломинку.

— Значит, площадь точно такая же, — зачем-то повторил Эстебан.

— Мне будет нужна твоя помощь, — заявила Алисия, вертя в руке сигарету. — Ты переведешь мне эту книгу, отрывки из нее. Я сниму копию с нужных страниц, и ты их мне переведешь.

Над столом снова сгустилось молчание. Их взгляды начали безжалостную дуэль, силясь одолеть друг друга, заставить соперника опустить глаза на исцарапанный мраморный стол, на пепельницу, на руки, державшие стаканы. Поединок взглядов продолжался до тех пор, пока зажигалка не опалила сигарету Алисии.

— Все это очень серьезно, Эстебан, — сказала она, выпуская струю дыма через нос. — Поэтому я хочу спросить: могу ли я на тебя рассчитывать?

Как он мог отказать, повернуться к ней спиной или сунуть руку в карман в тот самый миг, когда ей так хочется почувствовать его руку на своем плече, откуда рука, возможно, скользнет к каштановым прядям, потом — к ровной долине между лопатками. Разумеется, Алисия может на него рассчитывать, и дело вовсе не в ангеле, и не в городе, и не во всем этом вздорном женском бреде; он не откажет ей в помощи, но каждый свой шаг, каждый поступок занесет в счет, чтобы потом предъявить к оплате, когда эта история закончится или перетечет в новую навязчивую идею, новое блуждание по каким-то другим, но не менее странным местам — во сне или наяву. Наверное, по трезвом размышлении, его поведение заслуживает осуждения или просто брезгливой гримасы, но уловки любви не всегда чисты, да и кто сказал, что они обязательно должны быть чистыми? Разумеется, она может на него рассчитывать, ведь он хамелеон, затаившийся в ожидании мухи.

— Разумеется, ты можешь на меня рассчитывать, глупая, — сказал Эстебан и взял ее за руку.

Она старалась получше прожарить тортилью и для этого методично встряхивала сковородку, но тут взвизгнул звонок домофона, так что пришлось отойти от плиты и взять трубку; она узнала голос, особым манером растягивающий гласные, голос просил открыть дверь. Алисия нажала на кнопку и пошла за сигаретами. Мариса поднялась очень быстро: к счастью, пенсионер с шестого этажа на сей раз удивительно легко догадался, что лифт не отдан в полное его распоряжение. После кремово-розовых поцелуев Мариса, как всегда, побежала полюбоваться на конибры, исторгая традиционные вопли восторга. Вообще-то она шла к травнику, это через два квартала от дома Алисии в сторону центра, но надумала прежде заглянуть сюда и кое-что занести. По правде говоря, мысль эта появилась у Марисы еще в прошлый раз, когда Алисия упомянула странный город, который начала посещать во сне. Мариса шлепнула на стол в гостиной свою плетеную сумку, склонилась над ней, так что потоки черных волос водопадом хлынули вниз, и принялась извлекать из сумки, словно фокусник из цилиндра, самые разные вещи: солнечные очки, одну серьгу, бумаги, рецепты, две самодельные заколки для волос, сделанные из пары высушенных кружков лимона, флакончик с подозрительной травяной настойкой и наконец книгу в черной обложке с интригующим названием «Как толковать сны». Рука Алисии подхватила книгу, на губах ее мелькнуло подобие улыбки, а сигарета чуть не полетела на пол. Мариса бурно обрадовалась тому, что нашлись заколки, и постаралась укротить свои волосы, закрепив их на затылке. Время от времени она бросала взгляд на цветы, испытывая при этом противоречивые чувства — восторг и досаду: она никак не могла уразуметь, почему, посвятив всю свою жизнь проповеди евангелия от ботаники и пропаганде здорового естественного образа жизни, сама никак не может вырастить дома такие вот создания — с белыми перышками на пестиках; у нее они жили не более тех шестидесяти двух часов, которые гарантировала инструкция по пересадке. Тут в нос к ней заполз сигаретный дым, и она тотчас обернулась к Алисии.

— А ты все продолжаешь курить, — проворчала она. — Как извозчик. И Хоакин тоже. Я ведь не раз называла вам цифру — сколько людей гибнет в год из-за табака…

— Зачем ты притащила мне эту книгу? — со смехом спросила Алисия.

— А что, разве не ясно? — Мариса энергично полистала страницы, — Толкователь снов. Не смейся, дурочка, сны — вещь очень серьезная. Сны в символической форме рассказывают нам о нашем истинном «я», о том, в каком состоянии пребывает наша жизненная энергия. Перестань паясничать! Сколько раз я звала тебя пойти со мной к Району, иглоукалывателю. Он бы тебе объяснил, что наше тело — своего рода батарея, по которой бежит жизненная энергия, ши.

— Значит, мою батарею пора выкидывать на помойку.

— После нашего вчерашнего разговора, — пальцы Марисы лихорадочно переворачивали страницы, — я вспомнила, что у меня где-то валяется нужная книга, и решила посмотреть, что же означает, когда снится город. Вот, вот, послушай, что я тут нашла: «Заблудиться в незнакомом городе обычно означает нерешительность, неуверенность, отсутствие воли для завершения начатого дела. Незрелость. Неосуществимые надежды в ближайшем будущем. Воздержитесь что-либо планировать на ближайшее время, не намечайте серьезных дел». И далее в том же духе.

— Автор твоей книги — настоящий психолог, — сказала Алисия раздраженно и с силой раздавила сигарету о пепельницу. — Пойдем на кухню, мне надо порезать помидоры для тортильи. Ты обедала?

Мариса с радостью приняла бы приглашение, но она слепо подчинялась самым причудливым капризам натуропатии и предписаниям разного рода эзотерических учений из сборников, которые, как горячие пирожки, расходились в супермаркетах и за которыми она признавала право на обладание священной истиной. Для Марисы решение всех проблем крылось в могущественных свойствах какой-нибудь загадочной травы, произрастающей только в далеких тростниковых долинах Восточного Пакистана. Могло помочь также познавательное путешествие по пятому измерению астрального плана или по какой-нибудь другой зоне духовной географии — но не менее рискованное; поэтому ее советы, несмотря на то, что давала она их с искренним желанием помочь, были бесполезны, как слова утешения, произнесенные на непонятном языке. По воспоминаниям Алисии, неистовая страсть Марисы к растениям и потусторонним путешествиям зародилась в годы юности, когда обе они слушали «Радио будущего» и обсуждали достоинства мальчиков из их компании. Марису всегда интересовали визиты инопланетян, следы Атлантиды, тайны запертой комнаты, дверь которой непременно открывалась, если в доме кто-то умирал, и прочие непознаваемые явления, тем более что узнать о таких вещах можно было из дешевых книжек, продававшихся во всех киосках. Она вовсе не была простушкой или фанатичкой, и мистика как таковая ее не привлекала. Алисия знала: подруга никогда не попадет в щупальца какой-нибудь секты или гностического общества из числа тех, что гарантируют обретение мудрости в обмен на номер банковского счета. Мариса верила в мир иной, потому что была глубоко убеждена в его существовании, это был ее свободный выбор — ведь всегда надо во что-то верить, а Христос и коммунизм казались ей слишком старомодными. Всегда надо во что-то верить, призналась Мариса однажды, когда какая-то печаль или стакан красного вина толкнули ее на откровенность; надо за что-то уцепиться, особенно если надежды рухнули и от будущего ждать уже нечего. По всей видимости, сильный крен в сторону эзотерики и даже некоторый догматизм в проповеди основных ее заповедей объяснялись приговором врачей: ее матка поражена какой-то непонятной, не поддающейся точному диагнозу болезнью, поэтому ребенка, о котором Мариса страстно мечтала, у нее никогда не будет. С тех пор этот неродившийся ребенок стал частью ее одиночества, он спровоцировал истеричное увлечение траволечением, и тем не менее, несмотря на внимание и заботу Хоакина, Мариса чувствовала себя все более и более уязвимой. Она пролила море слез и произнесла тысячи проклятий, сражаясь за недосягаемую мечту; однажды, под воздействием марихуаны или коньяка, даже клялась Алисии, что готова продать душу дьяволу, лишь бы добиться своего. Но ведь у нее, думала Алисия, есть ее травы, пришельцы из потустороннего мира, таинственная вселенная, наполненная многозначными перекличками и всякими неожиданностями: клин клином вышибают, и только очень сильная страсть может заслонить или одолеть ту, что терзает нас.

Порывшись, как крот, в своей сумке, Мариса положила перед Алисией нечто, похожее на визитную карточку с нарисованными на ней полумесяцем и парой-тройкой звезд; карточка упала в салатницу и окунулась в томатный сок. «Азия Феррер. Она знает твое будущее. Гадание на картах, хиромантия, толкование снов и прочие методы ясновидения».

— Она хороший специалист, — заверила Мариса, макая кружок помидора в солонку. — Сходи к ней на консультацию и скажи, что ты от меня. Чего ты, собственно, теряешь?

— Ничего не теряю, наверное схожу, только чуть позже. — Алисия перевернула тортилью, обратная сторона которой напоминала черно-коричневую географическую карту. — Но все равно спасибо, Мариса. Хотя, честно говоря, я не знаю, чем она может мне помочь.

— Ну… Если тебе не нравятся твои сны, она сделает так, что они от тебя отвяжутся.

— Да, разумеется. — Губы Алисии искривила саркастическая улыбка. — Она сменит пленку с фильмом — и готово! Следующий сон!

— Это гораздо проще, чем ты воображаешь. — Мариса произнесла фразу с неожиданным металлом в голосе. — Бывает, люди видят во сне то, что желают видеть; они тренируют свою психическую энергию, и она обретает нужную интенсивность и направленность, чтобы управлять подсознанием.

Упражнения по медитации, концентрации, йоге… Есть наставники, которые способны заставить нас видеть во сне то, что сами пожелают. Знаешь, с чем это можно сравнить? Бывают такие люди, которые легко заражают тебя своими радостью или печалью, а ты даже не подозреваешь о причинах смены собственного настроения. Тут происходит нечто подобное.

— Ладно, обещаю сходить, но только попозже. С чем тебе тортилью?

— Тортилья? — Казалось, Мариса откуда-то издалека внезапно возвратилась к реальности. — Нет уж, посмотри, который час. Лавка травника вот-вот закроется. А книга пусть полежит у тебя.

— Пусть…

Томатный сок оставил на визитной карточке гадалки темное пятно.

Все могло объясняться обыкновенной глупостью, или довольно необычным неврозом, или потребностью во что бы то ни стало заглушить голоса и образы, выныривающие на поверхность из темных глубин. Иначе говоря, все это могло оказаться лишь еще одним способом отвлечься — как, например, кино, вышивание крестиком или болтовня на случайную тему, — способом снять напряжение, а иногда и решить сложный вопрос. Когда она молча сидела на диване, уставившись слепым взором на «Флейтистку» Руссо Таможенника, которую еще Пабло пристроил на полке рядом с кувшином из майолики, или когда она, зажмурив глаза, поливала свои конибры, стараясь не устраивать в горшках болото, или когда наступал краткий миг просветления, жесткой и неуютной откровенности с собой, Алисия готова была признать, что ни город, ни хромой ангел не стоят той одержимости, с какой она искала разгадку тайны. Все это, конечно же, служило только одной цели: затушевать воспоминания, усмирить воспоминания с хищными клыками, жестокие и зловонные воспоминания; ведь Алисии казалось, — видимо, напрасно! — что она сполна расплатилась по всем счетам. Нет, обрывки прошлого, призраки Пабло и Росы — калейдоскоп фраз, жестов, поцелуев, обещаний — прорывались на каждую чистую клеточку, заполняли каждую свободную частичку ее времени и окружающего пространства. Поэтому город был нужен, поэтому ангел, латинская книга, которую с театральным пафосом читал Эстебан за столиком в «Коимбре», — все это было, к сожалению, нужно, все это было просто необходимо. Утром в четверг Алисия устроила перерыв между занесением в каталог новых поступлений и перераспределением книг по разделу «Психология». Она просмотрела массу компьютерной информации — по авторам, темам, издательствам, названиям; трижды прогнала на мониторе колонки зеленых мерцающих букв в надежде, что по невнимательности пропустила нужную книгу, но книга эта нигде не значилась: Фельтен, Юрий Матвеевич; Фельтман, Оуен; Фельтен, Морис; Фелл, Джон Барраклоу; Феллини Федерико… И тем не менее Алисия не сомневалась, что однажды собственными глазами видела имя автора — Фельтринелли; скорее всего, это было при переносе содержания потрепанной картонной карточки в компьютер. Но теперь машина выдавала ей ряды абсолютно незнакомых фамилий. Поэтому она покинула своего коллегу Хуанхо, с которым они вместе работали над электронным каталогом, спустилась на третий этаж и принялась просматривать каталог фонда древних книг. Никакого Фельтринелли в море пожелтевших карточек, заполненных на допотопных пишущих машинках, не оказалось. Попыхивая сигаретой, она бросила взгляд на портрет печального профессора, который нес бессменную вахту в коридоре, и у нее мелькнула мысль: а может, в памяти у нее случилось короткое замыкание и она ищет здесь то, что на самом деле видела совсем в другом месте? Нет, все-таки не могла она встретить упоминание об этой книге ни в одном другом компьютере, не могла держать в руках выцветшую карточку ни в одной другой библиотеке. Восьмилетний опыт работы чего-то да стоит.

Вахтер на этаже, существо лысое и конопатое, здорово скучал, сидя за столом, заваленным неотличимыми друг от друга кроссвордами. Алисия выпустила обойму комментариев по поводу дождливой погоды.

— Не позволите ли мне на минутку заглянуть в хранилище?

— А зачем тебе, детка?

— В нашем компьютере какой-то сбой, и мы не можем войти в каталог семнадцатого века.

— А директриса почему-то ничего мне не сказала.

— Ну пожалуйста, я мигом — только туда и обратно.

Вахтер благосклонно улыбнулся, и она очутилась в храме, среди томов, на корешках которых оставили свой след столетия. Знаменитые издания Галена и Плиния, щедро украшенные гравюрами, и грубоватые потомки средневековых бестиариев заставили ее благоговейно остановиться в проходе; она зачарованно взирала на тома, внутри которых притаились чудовища, растения, амфисбена, чемерица, мандрагора, якуло. В отделе XVIII века никакого Фельтринелли не было, в XVII веке — тоже; в XVI веке Алисия не утерпела и остановилась полюбоваться на великолепные рисунки «De historia stirpium» Леонарда Фукса. Она добралась до XV века, где хранились инкунабулы; строгая табличка запрещала входить сюда с папками и ручками. Алисия уже готова была признать, что память опять сыграла с ней злую шутку — позабавилась, заставив плутать среди тысяч латинских названий, но неожиданно у нее мелькнула мысль: а вдруг кто-то намеренно запутывает следы? Она улыбнулась — кино, да и только! Но, в конце концов, поверить в существование некоего таинственного противника — не такая уж глупость, зато и тайна будет выглядеть куда более экзотической, если вообразить, будто где-то рядом существует невидимый и вездесущий игрок, чьей властной рукой расставлены фигуры на шахматной доске; этот же игрок препятствует каждому шагу Алисии, ведя партию к финалу — туда, где все загадки найдут разрешение. Значит, и город, и лабиринт, и ангел — лишь приманки, из-за них она забирается все глубже в пещеру, а кто-то тем временем следит, как далеко заведут ее любопытство или безрассудство.

И вдруг в голове яркой вспышкой мелькнула догадка и осветила все вокруг. Алисия кинулась к самым дальним полкам, туда, где в специальных помещениях с регулятором влажности и сигнальными системами хранились жемчужины университетской коллекции. Экземпляр Библии Гутенберга, искалеченная «Селестина», «Грамматика» Небрихи. Именно там, в самом низу, укрывшись за другими книгами, притаился куда более скромный и куда менее древний том — на его переплете не было ни золоченых завитушек, ни растительных узоров. С корешка была сорвана этикетка с шифром, да и название на корешке практически не читалось. Алисии достаточно было открыть первую страницу, чтобы узнать начальные строки: «Mysterium Topographicum, seu arcanae caliginosae eximiaeque urbis Babelis Novae description, a ministribus Domini nostri exaedificata ad maiorem Sui gloriam». Кто-то пытался запутать следы, уничтожить всякое упоминание о книге в каталогах и на карточках, кто-то хотел убедить Алисию в том, что Ашиль Фельтринелли никогда не издавал книги с нужной ей гравюрой, на которой изображен хромой ангел. Но у Алисии буквально дух перехватило, когда она убедилась, что там есть не только площадь, окруженная зданиями, но и обсерватория, амфитеатр, дворец с обнаженными музами — вся центральная часть города, где улицы превращаются в узкие мрачные галереи и над ними едва виднеется звездное небо. Но нашлись и различия: в книге иными были часы на бульваре, а магазин с роботами больше напоминал оружейную лавку. Итак, книга была чем-то вроде путеводителя по городу ее снов, справочником для не слишком подготовленных туристов — в середину тома был даже вставлен подробный план. От центрального кольца к окраинам спиралями расходились улицы, они упирались в четыре квадратные площади, соединенные между собой бульварами; на каждой площади, как убедилась Алисия, рассматривая гравюры, стояло по ангелу с вывернутой ногой, каждого ангела сопровождала маленькая фигурка. Решительно, существует какая-то игра, и некто по неведомой причине пригласил Алисию принять в ней участие. Нужно показать все это Эстебану, нужно переписать те куски текста, которые покажутся ей важными, и отдать ему для перевода. Да, пора доставать карандаш и бумагу, но прежде необходимо чуть успокоиться и отдышаться, присев где-нибудь в уголке, жаль только, нет кофе и нельзя закурить.

Глаза великана скользили по тетрадным страницам. Эстебан, томясь скукой, обернулся к двери и принялся разглядывать изъеденную ржавчиной вывеску: «Сантьяго Берруэль. Ремонт часов». Тут он вспомнил, что и в прошлый раз чувствовал мерзкий желтый запах — запах жженой серы, — который доносился из задней комнаты и от которого у него сразу заложило нос. Солнце все никак не решалось высунуться, прячась за белыми грядами облаков. Наверняка опять пойдет дождь.

— Ваши часы еще не готовы, — сказал великан, ткнув пальцем в какую-то запись. — Это ведь «Ланкашир», так? Нет, они не готовы.

— Я принес их неделю назад, — напомнил Эстебан.

— Ну и что? — Тетрадь вернулась на полку, откуда незадолго до того вынырнула. — У меня были более срочные заказы. К тому же я ведь говорил вам, что «Ланкашир» починить довольно трудно.

— Ладно. — Подбородок Эстебана ткнулся в ворот куртки. — Когда мне зайти?

Великан, казалось, прикидывал, бледная рука почесывала шрам, наискось пересекавший лицо, — память о какой-то неприятной истории из прошлой жизни.

— Зайдите через неделю, — проговорил он наконец. — Посмотрю, что с ними можно сделать.

В антикварной лавке на углу появился новый постоялец; Эстебан остановился перед бюстом Адриана, который теперь украшал витрину и оттуда скуки ради наблюдал за прохожими. Сказать что-то определенное о материале было трудно — не то мрамор, не то алебастр. Бюст был установлен на дорическую подставку. Щеки у Адриана от времени покрылись трещинами. Все старые вещи действовали на Эстебана одинаково — внушали чувство острой тоски, ибо источали особый запах, как комната, долго простоявшая запертой, или пляж в дождливый день. Слишком литературно. Эстебан зашел выпить кофе, заглянул в три-четыре магазинчика, затем двинулся к дому Алисии, чтобы узнать, чем же закончилась история с городом и ангелом; но дальше площадки перед ее дверью ему пройти не удалось; палец долго давил на кнопку звонка, пока не стало ясно, что в квартире этот звонок никто не слышит. Алисия опять улизнула — где она, черт возьми, шатается в такой час? Наверняка бродит по книжным лавкам в поиске пищи для своих идиотских фантазий. А ведь они договорились встретиться и заняться переводом отрывков из треклятой книги. Он постучал в дверь костяшками пальцев: а вдруг Алисия принимает душ и звонка не слышит? Подождав еще немного, Эстебан решил возвращаться домой. Планы рушились, и вечер превращался в пустынную пепельно-серую равнину, когда совершенно некуда себя деть и нечем занять. Эстебан смирился с тем, что придется удовольствоваться романом Агаты Кристи, который лежит на ночном столике, рядом с картинкой, изображающей Пантеон Агриппы. На лестнице Эстебан приостановился, тряхнул пачку, выбивая последнюю сигарету, и увидел Нурию: она выходила из своей квартиры с двумя большущими мешками в руках. Эстебан сунул сигарету обратно в пачку и подхватил мешки, от которых пахло опилками и аммиаком.

— Вот спасибо! — сказала Нурия, вздернув остренький, как у мышки, носик, из-за которого она напоминала Эстебану персонажа Уорнер. — Давай так: ты мне поможешь вынести мешки на помойку, а я угощу тебя кофе.

— Идет.

Мусорный контейнер никак не желал принимать еще двух постояльцев, тем не менее мешки удалось впихнуть в пространство между связкой картонок и пачкой грязных и липких журналов. Нурия и Эстебан, болтая о музыке, поднялись по лестнице. Они обсуждали, что лучше поставить: «velvet Uderground» или Баха. Все тот же острый запах аммиака, прелой древесины и лака плавал по гостиной, где совсем недавно, по всей видимости, разыгралась опустошительная битва: чашки и ложки валялись на полу рядом со столярными инструментами, а всего пару раз укушенный бутерброд лежал у печки и уже успел покрыться сажей. Толстый слой стружки устилал пол; правда, в некоторых местах роль ковра выполняли старые газеты. Через балконную дверь в комнату уже начали проникать отблески рекламных огней от кафе-мороженого, приютившегося в доме напротив. Рядом с балконом застыла деревянная фигура, покорно позволявшая покрывать себя слоем какой-то желтой — нечто среднее между медом и шафраном — жидкости. Это и была несчастная, покалеченная Дева.

— Не пугайся. — Нурия улыбнулась, на цыпочках пересекла гостиную и поставила диск. — Я как раз провожу обработку газом. Честно говоря, с этой Девой я намучилась.

— Могу себе представить.

Стараясь не свалить обернутую фольгой банку с красноватой пастой, Эстебан приблизился к Деве и увидел лицо с глубокой черной дырой вместо глаза, от жуткого зрелища у него закружилась голова и перехватило дыхание. При первых звуках «Восстаньте от сна» Баха Нурия спросила его об Алисии, и он почти механически буркнул что-то в овет; все его внимание поглотила Дева, и он, словно зачарованный, не мог отвести глаз от черной дыры на ее лице.

— Я принесу бумагу и ручку, и ты, если хочешь, напиши Алисии записку. Сейчас будет кофе.

— Давай.

Позднее, размышляя о том, что случилось (а он не раз прокручивал в голове события того вечера), Эстебан понял, что его завороженность искалеченной деревянной скульптурой следовало толковать лишь как прелюдию, пролог или, если угодно, предупреждение о том, что вскоре он обнаружит нечто иное, по-настоящему важное — для чего надо было только сделать шаг влево и глянуть сзади на накидку Девы, где под облупившейся краской обнаружилось бурое пятно в форме слона. Сперва, пока мысли его были заняты черной дырой, этим ужасным проломом на лице статуи, он ничего другого вокруг не замечал; но потом вдруг случайно метнул взгляд в дальний угол комнаты, где были кучей свалены журналы. И тут в голове у него что-то колыхнулось, огромная желто-черная воронка закружила его, затягивая в бездну, и он чуть не сел на пол. Затем почувствовал, как онемела скула, словно он сам дал себе пощечину, затем дважды хлопнул глазами и застыл с открытым ртом, потом приблизился и потрогал это самое. В углу, на подстилке из заляпанных гипсом газет, рядом с кипой журналов и бутылкой сока «JB», из которой торчала полусгоревшая свеча, стоял бронзовый ангел с вывихнутой ногой. Эстебан погладил поверхность крыльев, провел пальцами по волнистым волосам. Да, совершенно такой же ангел, как на гравюре, если, конечно, не считать размера; и еще — у левой ноги ангела притулился крошечный человечек, а вовсе не лев. Изваяние было не более полуметра высотой, в нем чувствовалось что-то барочное; этот ангел напоминал ангела с трубой на фасаде университета. В коридоре раздались шаги Нурии. Тут только Эстебан заметил, что на пьедестале выбито множество знаков: имя Азаэль, одна еврейская буква, два латинских слова «Dente Draco», греческие буквы, но он не успел их разобрать и перевести. Нурия протягивала ему синюю чашку, от которой руке сразу стало тепло.

— Нравится? — спросила Нурия. — Мне его только вчера принесли.

— Чудесный, — выдавил из себя Эстебан, все еще не веря собственным глазам.

— Восемнадцатый век. — Ложечка Нурии зазвенела в чашке, почти как колокол. — Надо почистить его и снять следы ржавчины с волос, а так он в очень приличном состоянии, сам видишь.

— А кто тебе его принес? Нурии вопрос явно не понравился.

— А тебе какое дело? — Она облизала ложку, и та заблестела, словно зеркало. — Знаешь, что такое профессиональная тайна? Я не собираюсь объявлять на всех углах имена своих клиентов.

— Ну ладно, ладно.

Две мысли с грохотом сшиблись у него в голове. Бронзовая фигура, стоявшая на газетах, швырнула ему под ноги загадку, но он не желал клевать на приманку; ангел требовал, чтобы Эстебан принял решение: отнестись с полной серьезностью к фантазиям Алисии либо заставить ее прекратить любые разговоры на эту тему, вернуть в пространство, где обитают все нормальные люди. И поговорить, наконец-то поговорить с ней. Теперь он получил веские доказательства — скульптура, которую он обнаружил в квартире Нурии, полностью разоблачала выдумки Алисии и ставила точку в этой истории. Но тоненький голосок продолжал взывать из глубины его души, голосок защищал Алисию, выдвигая сложные и путаные аргументы в ее оправдание. Всякий раз, когда Эстебан наталкивался на неприятную правду: Алисия обманывает его, обманывает всех окружающих, чтобы спастись от пытки памятью, — это вызывало у него приступ ярости, он сжимал кулаки и цедил сквозь зубы ругательства, но тотчас сам же опутывал себя паутиной возражений, перед глазами начинало маячить слово «возможно», ведь надо иметь очень убедительные улики, чтобы бросить камень… В таких делах нельзя допускать даже намека на ошибку.

— Когда, ты сказала, его принесли?

— Вчера вечером.

— Точно? Не раньше?

— Что?

— Ты уверена, что вчера, а не раньше?

На губах Нурии, полускрытых краем чашки, мелькнула странная улыбка.

— Что с тобой, Эстебан? Память меня пока не подводит.

Но если он поверит фантазиям Алисии, значит, признает, что этот ангел перешагнул некий порог, черту или границу, разделяющие явь и сон, иными словами, границу между нашей обыденной жизнью, сотканной из убогих истин, и зыбким потусторонним миром. Значит, перейдет с одного берега на другой — запросто, без лишних размышлений, как пересекают комнату, чтобы заглянуть на кухню… И хватит ломать голову над тем, что за туннель соединяет два непримиримых пространства, два противоборствующих географических и архитектурных ареала. Нурия еще нескончаемые полчаса несла какую-то чушь про свою квартиру, перепланировку, ипотеку… Эстебан ничего не слышал. Он поблагодарил ее, взял бумагу и ручку и, не зная, что написать, нацарапал следующее: «Мне надо с тобой увидеться. Срочно. Эстебан». Потом раскланялся и двинулся домой. Совершенно выбитый из колеи, он с трудом передвигал ноги. Взгляд Нурии провожал Эстебана, пока тот не скрылся из виду.

До тех пор пока Алисия не приблизилась к витрине обувного магазина, чтобы получше разглядеть пару сапог, замеченную с противоположного тротуара, она и предположить не могла, что именно в этот миг жизнь ее пересекает некий рубеж и что одна нога уже занесена над чертой, за которой начинается совсем иное будущее — населенное множеством существ, отнюдь не всегда излучающих мир и спокойствие. Сердце ее бешено заколотилось, когда она узнала лицо, отраженное в витринном стекле: пепельно-бледное, осунувшееся, с двумя черточками усов. Лицо было для нее неотделимо от той площади… Алисия на бесконечно долгую секунду зажмурила глаза — ее обожгла надежда, что это просто ошибка; она так сильно сжала кулаки, что едва не проткнула ногтями кожу на ладонях. Потом снова открыла глаза, но картина в стекле, к несчастью, осталась прежней: та же толпа мутно-сизых прохожих, та же молодая женщина тянет за руку ребенка, тот же старик натягивает на голову все ту же дурацкую шапку и тот же — внутри у нее тоскливо ухнуло, — да, тот же мужчина с усами, жалкий и неприкаянный, совсем как во сне, пристально разглядывает что-то, что, скорее всего, находится прямо перед ней, — бежеватый витринный пейзаж: с пятнами туфель и сапог. Она трижды глубоко вдохнула и стала прокладывать себе путь сквозь толпу зевак, облепивших витрины. Она немного успокоилась, только когда очутилась у светофора, почувствовала на лице шлепки холодного ветра — ветер прилетел с проспекта и упрямо мешал ей сунуть в рот сигарету. Почему-то она даже головы не повернула, даже глаз не скосила, когда некая тень пристроилась рядом; сумка, которую человек держал в руке, уперлась Алисии в бок — именно тогда, когда она чуть ли не с радостным воплем наконец-то нашарила в глубинах кармана проклятую зажигалку. Обернуться, заметить тошнотворное прикосновение постороннего предмета к ребрам, машинально отнять фильтр сигареты от губ, но так, словно ты отводишь его не от своих губ, а от чужих, — эти ощущения быстро сменяли друг друга, и много позже память подчинила их одному-единственному впечатлению: незнакомец с усами стоял рядом и не сводил с нее черных глаз. Он источал все тот же запах подозрительности или иронии, во рту у него вяло торчала сигарета, а большим пальцем он повторял одно и то нее движение — словно приводя в действие зажигалку.

— Огонька не дадите?

Зажигалка прыгала у нее в руках, огонек метался туда-сюда, но наконец Алисия смогла-таки поднять ее к склоненному лицу мужчины, и оранжевое пламя на миг превратило это лицо в саркастическую маску из греческой трагедии.

Затем мужчина поблагодарил Алисию и удалился, бросив на прощание тот самый потусторонний взгляд, который терзал ее в сновидениях. Тень незнакомца навязчиво маячила в памяти Алисии, пока она чуть ли не бегом мчалась к дому, где располагался кабинет Мамен. Алисия влетела в лифт, который когда-то так сильно пугал Роситу, и нажала на кнопку пятого этажа. Зеркало услужливо возвратило ей отражение до смерти перепуганной, ошеломленной, запыхавшейся женщины — из глубины глаз ее рвалось наружу смятение. Теперь она и сама боялась именно этого — боялась сойти с ума, то есть незаметно для себя оказаться по ту сторону черты, утратить здравый смысл, который позволяет любому нормальному человеку видеть то же, что и все вокруг, и воспринимать увиденное так, как положено. Может, она и вправду сходит с ума? К счастью, Мамен задержалась в кабинете, чтобы просмотреть истории болезней нескольких пациентов. Увидев перекошенное лицо Алисии, она сразу усадила ее в кресло — прямо в приемной:

— Что с тобой?

— Мне надо срочно поговорить с тобой, Мамен. — Алисия задыхалась от волнения.

— Хорошо, хорошо. Только сперва я приготовлю тебе липового чая. Господи, ну и видок у тебя!

Некоторое время спустя они сидели в кабинете Мамен. Алисия немного успокоилась, в одной руке она держала сигарету, в другой — чашку с горячим чаем. Стемнело, и за окном улица Торнео уже превратилась в светящийся калейдоскоп рекламных огней, фар и светофоров. Настольная лампа бросала слабый свет на руки Мамен, от ее сигареты к темному потолку спиралями поднимался дым.

— В последнюю нашу встречу я забыла рассказать тебе одну вещь. А теперь мне надо рассказать тебе уже кучу всяких вещей.

— История с городом продолжается? — Голос словно исходил от рук. — Я, по правде сказать, надеялась, что с этим покончено.

— Нет, Мамен. Послушай, зато я обнаружила, что город не просто и не только сон. По крайней мере, не только мой сон.

Руки хранили молчание. На запястье слишком ярко сверкал золотой браслет.

— Сейчас я постараюсь объяснить. — Алисия сделала судорожную затяжку. — Помнишь, в том городе была площадь с ангелом, а еще был мужчина с усами. На днях в книжной лавке на улице Фериа я наткнулась на гравюру с тем самым ангелом, а только что на перекрестке, у светофора, тип с усами — тот же самый — попросил у меня огонька.

— Тип с усами… — Казалось, руки задумались.

— Да, с виду какой-то бедолага. — Алисия раздавила сигарету в пепельнице и тотчас полезла в карман куртки за следующей. — Самый заурядный тип — именно такого видишь перед глазами, если надо представить себе бедняка; ну сама знаешь: большая лысина, поникшие плечи, скажем, мелкий служащий, и жена им помыкает…

— Понятно. А что с ангелом?

— Это хромой ангел. Хотя на самом деле ангелов четыре.

— Четыре…

— Да, четыре ангела, по одному на каждой площади, на каждом краю города. Так описано в книге, которую я отыскала в библиотеке, там вообще все это описано. Трудно поверить, но действительно описано, Мамен. Автор — итальянец, не знаю, в каком веке он жил, но он несомненно побывал в моем городе. Там, в городе из моих снов.

Алисия вдруг умолкла, словно на миг обрела способность раздвоиться и послушать себя из соседнего пустого кресла, куда Мамен свалила дюжину папок. И тут до Алисии отчетливо дошло, каким опасным курсом плыл ее корабль — весь их разговор выглядел далеко не безобидно.

— Мамен, — застонала она, — я сошла с ума? Руки покинули конус света, тень Мамен обошла письменный стол и села рядом с Алисией. Скорее всего, она пристально смотрела на подругу, но сказать наверняка было трудно, так как глаза Мамен растворились в вязкой темноте, захватившей кабинет.

— Алисия. — В тоне, которым Мамен произнесла ее имя, слышалось нечто среднее между сочувствием и упреком, что не сулило утешительного диагноза. — Алисия, послушай же меня наконец. Забудь свой проклятый город.

— Разве это зависит от меня?

—Да, в большой степени это зависит именно от тебя. — Мамен снова села за стол, и от света лампы На ее украшениях заиграли блики. — Постарайся понять меня правильно: город — всего лишь отвлекающий трюк. Город, ангел и все прочие выдумки, которые кажутся тебе такими загадочными и притягательными, — не более чем проекция или, если хочешь, ответвление главной твоей навязчивой идеи, того, что не отпускает тебя и на самом деле терзает. Мы обе знаем, о чем речь.

— Пабло и Роса, — прошептала Алисия.

— Да, Пабло и Роса. — Теперь Мамен напоминила снисходительную учительницу, которая на экзамене застукала ученицу со шпаргалками. — Такой механизм психологической защиты хорошо изучен, он часто помогает нам не сойти с ума, но иногда и сам ведет к роковым последствиям, и ты играешь с огнем. Слышишь?

— Да.

— Сейчас я объясню, как мы будем действовать.

Руки снова вернулись в круг света и стали перебирать бумаги, пока не наткнулись на бланки рецептов; правая рука с помощью шариковой ручки начала выводить какие-то знаки на бумаге, левая эту бумагу придерживала, именно левую руку и сдавливал слишком ярко блестевший золотой браслет.

— Я выписываю тебе новое лекарство. Оно сильнее, но, думаю, в нынешней ситуации тебе без него не обойтись.

— Опять лекарство! — проворчала Алисия со своего места.

— Да, опять лекарство, — Взгляд Мамен не оставлял сомнений в обязательности новых предписаний и не допускал возражений. — Я прекрасно знаю, как это тебя раздражает, но что поделать,.. Вот название: «перамерол», только не ошибись. Смотри, я подчеркиваю нужное слово.

Алисия без особого энтузиазма поблагодарила и уже собралась было взять рецепт и похоронить его в сумке, но Мамен жестом остановила ее — ручка продолжала что-то писать.

— Еще транквилизаторы, по таблетке после еды. И половинку на ночь. Позвони мне послезавтра: скажешь, как у тебя дела, и посмотрим, что предпринять дальше.

— Послезавтра суббота.

— Ну и что с того? — Мамен как-то по-особому растягивала слова. — У болезней выходных не бывает, правильно? Подожди, спустимся вместе, я уже закончила все дела. Хочешь, выпьем пива.

Отдавая себя в руки Мамен, Алисия сразу успокаивалась, было приятно скинуть с плеч весь этот ужас, переложить его на Мамен, которая, конечно же, легко с ним справится: Мамен утешит ее улыбкой и добрым словом, а Алисия примет все это, умиротворенно закрыв глаза. Алисия доверяла подруге слепо, ей казалось, что стоит принять ее рецепты и выслушать предписания, как болезнь отступит. Да, это правда: Пабло и Роса не ослабляли атаку на ее рассудок, упорно, сокрушая любые препятствия, прокладывали себе дорогу и уже подступили к последнему редуту здравомыслия, сдача которого означала бы полное поражение, крах — разбитый компас и айсберг у самого борта. Да, для нее город был всего лишь еще одной хитрой уловкой в этой жестокой войне, которая развивалась по всем направлениям, и если войну не остановить… Повторяя про себя, что ближайшая задача — справиться с наваждением, Алисия спустилась с Мамен на лифте, и они шагнули в огромную, омытую дождем печь. Сырой воздух, залетая в легкие, на миг дарил уверенность, что перемены еще возможны, что письмо можно начать писать заново, стоит только взять другой лист бумаги, а старый — с помарками — выбросить в корзину. Но тут она чуть повернула голову и поняла, что все не так просто: взмахом руки не отогнать демонов и мало принять решение о возвращении к нормальной жизни. Справа, двумя подъездами дальше, ее ждал человек с усами. Он стоял съежившись, завернувшись в плащ, и с несчастным видом докуривал сигарету. Все планы Алисии тотчас рассыпались в прах, ее снова одолело жгучее желание найти разгадку таинственных событий, на нее навалилась бесформенная смесь любопытства, наслаждения и страха, которая, собственно, и манила в город с нарисованными проспектами, туда, где обитал и человек с усами, который теперь, отбросив в сторону окурок, буравил Алисию пронзительным взглядом.

— Вот он, — прошептала Алисия, вцепившись в руку Мамен. — Это тот самый мужчина из моего сна.

— Где?

Мамен с выражением хищника, выслеживающего добычу, оглядела невзрачного человека, который чего-то ждал, не решаясь покинуть свой пост. Он без конца поглядывал на часы, будто кто-то, назначивший ему встречу, безнадежно опаздывал, возможно, тот, кому мужчина должен был передать висевший у него на руке пластиковый пакет.

Потом человек повернулся так, что при свете фонаря стали хорошо видны его черты, после чего поднял воротник плаща и зашагал вверх по улице, пока не исчез за углом, где расположился офис какого-то банка. Взгляд Мамен повис в воздухе, он был прикован к окнам банка, к чему-то доступному только ей одной; Алисия дернула подругу за руку и повторила:

— Это был мужчина из моего сна. Мамен машинально повернула голову.

— Я ведь сказала: ты должна выбросить из головы идиотские фантазии. Ты хочешь и вправду сойти с ума? Пошли выпьем пива, и к черту всю эту историю.

В двух шагах от них находился паб, откуда доносился голос Хулио Иглесиаса.

Чтобы побывать на всех четырех площадях, достаточно было пройти по опоясывающей город дороге. Расположение площадей соответствовало четырем сторонам света, как и указывалось в плане Фельтринелли. С помощью плана Алисия могла выбрать либо более живописный маршрут, либо, если спешила, более короткий. Город окружала огромная бутафорская стена, украшенная нарисованными мансардами и кокетливыми венецианскими окошками; а за этой стеной не было уже ничего, доступного глазу. Просыпаясь, Алисия понимала, что из памяти успели стереться надписи, выбитые на пьедесталах, но она твердо знала: существовали четыре ангела, четыре одинаковых часовых, поэтому и площади казались совершенно одинаковыми — четырежды повторялся строгий квадрат, обрамленный фасадами домов. Имелось только одно отличие — маленькая фигурка у левой, здоровой, ноги ангела; эти фигурки были разными: бык, лев, человечек и орел. Алисия тщательно обследовала и другие части города в поисках хоть какой-нибудь подсказки или знака, которые помогли бы ей приблизиться к ответу на проклятые вопросы. Но она попадала из одной узкой улочки в другую, видела причудливые катакомбы, пантеоны, академии и ботанические сады. И всегда над городом как наваждение плыла тишина, и тишину не нарушало даже эхо шагов Алисии — казалось, подошвы ее сверкающих лаком туфелек ступали совершенно бесшумно. Алисию снова посетила мысль, что этот город, вероятно, остаток какой-нибудь древней империи, какой-нибудь исчезнувшей цивилизации, и в период наивысшего расцвета всех здешних людей уничтожила природная катастрофа. Но в одну из ночей Алисия внезапно услышала шаги: но не размеренные и мирные шаги уличных пешеходов, а бешеный топот многих и многих ног. По городу мчалась целая толпа, явно кого-то разыскивая. Спрятавшись в нишу, Алисия дождалась, пока стих топот и на какое-то время опять воцарилась тишина, сквозь которую прорывался лишь глухой шепот; потом грохот башмаков с новой силой стал сотрясать воздух, толпа обыскивала квартал за кварталом, еще больше свирепея от неудач. И тут Алисия поняла, что искали-то ее, ведь она была в этом городе незваной гостьей, проникла сюда без позволения, не исполнив положенных ритуалов, и разгуливала по чужим владениям, словно у себя дома, словно имела полное право наслаждаться здешними красотами лишь потому, что случайно тут очутилась. Да, сомнений нет, если ее обнаружат, она будет немедленно изгнана, наказана, а может, с ней сделают и что-нибудь совсем ужасное, ведь вой рыскавшей по городу своры сулил жестокую расправу, о свирепости обладателей топающих башмаков можно было судить даже по тому, как стук башмаков терзал тишину. И тут Алисия испугалась — сильно, как никогда в жизни. Черный скорпион страха впился ей в желудок, она поняла, что, ввязавшись в эту игру, по-настоящему рисковала жизнью: декадентская красота здешних строений, всей архитектуры таила в себе страшную тайну; Алисия, сама того не замечая, все больше запутывалась, город оплетал ее паутиной, и скоро уже невозможно будет бежать отсюда и обрести свободу. Невидимый патрульный отряд в грохочущих башмаках искал ее, чтобы наказать за любопытство, за то, что сунула нос в чужие дела и обнаружила нечто, оберегаемое тишиной, ведь она могла вынести весть о находке во внешний мир. Наверное, поэтому мужчина с усами снова и снова велел ей убираться вон и твердил об опасности. Наверное, поэтому он и сейчас опять приблизился к ней, резко схватил за плечи и принялся умолять: надо бежать, бежать отсюда — скорей беги, закрыв глаза и не оборачиваясь назад.

 

4

Ветер нежно гладил ее лоб и щеки

Ветер нежно гладил ее лоб и щеки, и Алисия, закрыв глаза, блаженно воображала, что лица ее касаются крылья пары сизых голубей и лицо преображается, стягивается в маску — так взгляд огромных птиц, летающих над долами и горами, превращает землю в огромную серо-бурую карту. Потом она снова открывала глаза и шла следом за Эстебаном, нерешительно прохаживалась по тополиной аллее, останавливалась, чтобы прикурить очередную сигарету, рассмотреть статуи или бросить взгляд на стайку шоколадных бабочек, порхающих среди листвы. Солнечные лучи с трудом пробивались сквозь облака, из-за этого окружающий пейзаж почему-то казался неестественно, по-оранжерейному неподвижным.

— Он с усами, — повторила Алисия.

— С какими именно? — настойчиво расспрашивал Эстебан.

— Ну, усы, и все. Но я их очень хорошо запомнила. На усы-то я в первую очередь и обратила внимание. Это было в тот вечер, когда я ходила к Мамен.

— Ты ходила к Мамен?

— Да, как раз когда ты оставил мне в двери записку. И я увидела этого мужчину. Кстати, у тебя ведь было какое-то срочное дело.

Все последние дни моросил дождь, и парк Марии Луисы имел прямо-таки парижский вид, точнее, вид парижского кладбища поэтов. Выглядело это печально — ржавые обломки былой славы. Бурная растительность на равных правах с крысами завладела претенциозными постройками, оставшимися после выставки 1929 года. Мох разъедал бюсты испанских национальных героев, расставленные на пересечении дорожек. Целлофановые пакеты и бумажный мусор вытеснили рыб из вонючих прудов. Но Алисии и Эстебану нравилось гулять по ставшим теперь никому не нужными аллеям, обсаженным пальмами и тополями: казалось, в их тени можно забыть о неотвязной городской суете и вечных домашних заботах. Была какая-то упадническая прелесть в этих джунглях, устроенных в центре Севильи, отталкивающих, но и чем-то дорогих, как награда за проигранное сражение.

— Срочное дело? Да ничего особенного, — ответил Эстебан. — Ерунда. Разве ты забыла, что просила меня перевести фрагменты из той книги?

Незадолго до встречи Эстебан, обдумав ситуацию, решил, что об ангеле, увиденном у Нурии, пока лучше помалкивать. Он не чувствовал в себе готовности сделать первый шаг по неизведанной тропке; он еще не понял, да и не хотел понимать, с какой стороны правда. Сейчас ему было важно не столько открыть люк, за которым таилась эта самая правда, сколько принять все меры и не дать захлопнуться гораздо более тяжелой и нужной ему двери — той, что может отрезать путь к отступлению, если, конечно, придется отступать. А известие о существовании ангела только подкрепит самые тревожные подозрения Алисии. Иными словами, если Эстебан сообщит ей о том, что видел ангела, тем самым он признает реальность всех ее абсурдных фантазий. Разумеется, любое событие должно иметь свое объяснение, и части головоломки непременно должны складываться в правильную фигуру — стоит только расположить их определенным образом по отношению другу к другу. Так что Эстебан вознамерился самостоятельно отыскать нужную комбинацию, не перегружая мозги Алисии новыми подробностями, ведь она, измученная кошмарами и бессонницами, сделает из всего этого совершенно ложные выводы.

— Вот. — Алисия протянула ему три листа бумаги, исписанные торопливым почерком. — Это я скопировала из книги, мне все-таки удалось отыскать ее в библиотеке. Как я и говорила тебе, она хранится именно там. Но кто-то попытался ее спрятать.

— Спрятать? — Эстебан внимательно посмотрел на листки.

— Спрятать или уничтожить, но не сумел — или не успел. Книга стояла совсем не на той полке, где ей положено, ее засунули между двух инкунабул. Последний человек, посетивший фонд древних книг, не заполнил соответствующей карточки, а просто указал название и шифр нужного произведения. И, разумеется, это не мог быть шифр Фельтринелли. Знаешь, Эстебан, все это начинает меня пугать. Есть тут что-то зловещее.

Солнце время от времени робко просвечивало сквозь облака и золотило ковер из опавших листьев, но тотчас сильный ветер подхватывал их и расшвыривал по аллее.

— Сны — предупреждение, — проговорила Алисия, словно в трансе. — Этот мужчина постоянно появляется в моих снах и велит бежать. Меня преследуют. В том, другом, мире есть люди, которые ищут меня, они знают, что я пытаюсь разоблачить их.

— Преследуют? — Эстебан взглянул на нее. — Ну, скажи, кто тебя ищет?

— Не знаю. Я их ни разу не видела. И это хуже всего. Это меня доконает. Наверное, Мамен права, надо поскорее забыть про город. Но только как, как?

Рука Эстебана поднялась к щеке Алисии, и пальцы еле заметно погладили нежную кожу. Алисия посмотрела ему в глаза и различила там что-то глубоко спрятанное и робко пробивающееся наружу. Это что-то порой подчиняло себе его поступки и слова. Алисия была благодарна за ласку, но тотчас опустила глаза и начала суетливо доставать сигарету. Она боялась неясной тени, пульсирующей в его зрачках, боялась будущего в любых возможных формах и вариантах; черный скорпион сна внушил ей тупой страх — перед любым поступком и его непредсказуемыми последствиями. Раньше ее терзали Роса и Пабло, теперь — город. Декорации сменились, но покоя она не обрела.

— Бред какой-то, — выдохнул Эстебан, читая текст на листах.

—Что там?

На убогой академической латыни автор текста сообщал, что город был построен стараниями нескольких десятков единомышленников во славу Владыки ада, Великого врага, Князя мира сего, дабы стать прибежищем его слугам и апостолам во времена тысячелетней войны, которую он вел против несчастного Иисуса Христа, а также его лакея Папы Римского и мерзкой своры приверженцев Святой Матери Церкви; он явится и сделает прямое кривым и опрокинет троны и базилики. Осуществлению задуманного помогут слова, заключающие в себе миры, verba orbium gravida, имя сокрушительных масштабов, dirutae magnitudinis nomen, Четыре Основополагающие Буквы, Четыре корня, Четыре зверя, Четыре вождя и Одна Всемогущая Женщина.

Людей, подобных автору этого бреда, обычно держат в сумасшедшем доме. На отдельном листе Алисия крупными буквами переписала то, что показалось ей посвящением и стихами. Если Эстебан правильно понял эту латынь, то книга посвящалась Игнасио да Алпиарсе, «золотых дел мастеру, соперничающему с ангелами и с самой природой в сотворении красот и чудес». Что касается стихов, то они тоже ничего не проясняли в джунглях дурных метафор и глупостей; к последнему листу скрепкой была присоединена копия гравюры — в дополнение к стихотворению. Эстебан несколько секунд смотрел на изображение, наслаждаясь вспышкой любопытства, вызванной загадочным ароматом минувшего, старинным и канувшим в забвение откровением: на фоне развалин и облаков полузмея-полуящерица, бледное подобие сказочных чудовищ, заглатывала собственный хвост, образуя кольцо древнего мифа. Это был Уроборос, змея, пожирающая себя саму, древнейший символ времени, которое неизбежно затягивает себя в собственную воронку. Эстебан еще раз прочел стихи, водя по строкам кончиком пальца:

— Вот приблизительный перевод, — объявил он с оттенком не слишком искреннего отвращения, — извини, конечно, за корявость: «Ужасный голод научил Полипоса приняться грызть свои ноги, / а людей — устроить пир из частей человечьего тела. / Грызет дракон хвост свой и в брюхо заталкивает, / так что большая часть его самого ему же становится пищей».

— А что все это означает? — Руки Алисии взметнулись вверх.

— Описание гравюры, разве не видишь: дракон грызет собственный хвост, съедает сам себя. Подобно времени. Возрождается, поглощая то, что осталось позади.

Как и память, подумала Алисия. Будущее пережевывает хвост памяти, заглатывает его, преобразуя в совершенно новые кровь, кожу, клетки и нервы. Жизнь, по определению, антипод прошлого, а настоящее всего лишь катапульта, которая должна вопреки всему сделать выстрел. Счастливый дракон, подумала она со смесью отвращения и нежности; счастлив тот, кто может утолить голод, пожирая собственные ненужные члены, бесполезные и бесплодные, которые только мешают движению вперед: «Dente Draco caudam dum mordet».

— А что, стихи и гравюра в книге расположены рядом? — спросил Эстебан.

— Да, — ответила Алисия, очнувшись от своих мыслей. — Да, да. В самом конце, отдельно от остального текста, после двух чистых страниц. Может даже показаться, что их вставили позднее и они не связаны с основным корпусом, но нет: они составная часть книги, как и первая страница. Я сняла копию с гравюры, чтобы ты на нее взглянул. Что она может означать?

— Не знаю. — Эстебан не отводил глаз от дракона, который был целиком сосредоточен на пожирании самого себя. — С уверенностью я сказал бы одно: гравюра почти никак не связана с основным текстом, хотя они и находятся под одной обложкой. Не знаю. Наверное, это какая-нибудь загадка.

— Загадка?

— Да. — Эстебан постарался придать своему взгляду безразличие. — Возможно, дракон, хвост, эти Полипосы что-нибудь означают. Возможно, тут кроется зашифрованное послание.

— От кого? О чем?

Эстебан нервничал; и от Алисии не укрылось, что рука его слегка дрожала, когда он подносил зажигалку к кончику сигареты. А вдалеке, в тени тополей, маячил силуэт мужчины в плаще.

После короткого телефонного разговора, во время которого обсуждалась тема преследований и опять упоминались покойные, Мамен непререкаемым тоном заявила, что Алисии необходим отдых; оформление отпуска по болезни она берет на себя. Алисия должна как следует отдохнуть, отвлечься, может, куда-то съездить. Голос Мамен временами заглушали треск и писк, будто рядом с ней пылал костер или она стояла на морской пристани. Да, она звонит по мобильному телефону, она уже два дня как находится в Барселоне, на конгрессе по проблемам какой-то там патологии, и пробудет здесь еще не меньше недели. Оформлением отпуска для Алисии займется Тоньи. Алисия положила трубку и свернулась калачиком на диване, загипнотизированная телесериалом. Она выкурила сигарету — на экране сиял лысый череп Антонио Ресинеса — и пришла к выводу, что передышка ей действительно не помешает, что, пожалуй, резкое выпадание из повседневной работы, из привычного ритма жизни, в которой и укоренились ее призраки, поможет от них избавиться. Да, она будет, если захочет, читать, слушать музыку, ухаживать за цветами, гулять.. А почему бы не съездить в Малагу, к сестре? Сразу после полудня явилась Нурия в заляпанной гипсом майке и с привычными «Крускампос» в руке. Буйные белокурые волосы затеняли ей половину лица. Она открыла две бутылочки, выбрала диск Леонарда Коэна и с удовольствием глянула на мидии в маринаде, которые Алисия положила ей на тарелку. Алисия обрадовалась приходу Нурии: ее присутствие было чем-то вроде гарантии — или талисмана, или обещания, — что жизнь еще может стать беззаботной и веселой, что жизнь стоит того, чтобы ею пользоваться, иными словами, это тот самый поезд, который ни в коем случае нельзя упустить. Так что Алисия поднесла свою бутылочку к той, что была зажата в кулаке у Нурии, и они чокнулись.

— Работа продвигается, — сказала Нурия с оттенком отвращения. — Деву Марию я пока оставила в покое, все усилия мы сосредоточили на святом Фердинанде, который лишился своего меча, и теперь ему нечем рубить головы неверным. Знаешь, его меч рассыпался в труху, и он держит в руке какие-то щепочки. Вот что делает время. Ой, твои цветы — настоящая поэма; вечером их видно с улицы. Какие перышки!

— Весь секрет в том, чтобы правильно их поливать.

— Такие заботы отвлекают тебя, правда? Ты кажешься вполне довольной. — Нурия улыбнулась. — Как ты себя чувствуешь?

— А ты, — вопросом на вопрос ответила Али-сия, — как ты меня находишь?

— Выглядишь ты великолепно. К тому же, я уверена, перерыв в работе пойдет тебе на пользу.

«First we take Manhattan», — с угрозой пропел Леонард.

— Да, я взяла отпуск. — Алисия сделала глоток. — Чтобы отдохнуть и так далее, хотя, по правде сказать, чувствую себя теперь гораздо лучше. А ты откуда знаешь про мои дела?

— Откуда? Наверняка ты сама мне и сказала. Разве нет? А может, Лурдес.

Славный Леонард перебрался с Манхэттена в Берлин и что-то там говорил об обезьяне и скрипке, — именно так, чтобы разгневать соседа сверху, который уже начал своим обычным манером колотить в пол. Трудно было поверить, что он и вправду слышит музыку; во всяком случае, до Алисии и Нурии, сидевших на кухне, она едва доносилась, к тому же в четверть третьего музыка вряд ли могла нарушить чей-то сон, так что удары шваброй, или каблуком, или бог весть чем еще объяснялись только особым зудом, от которого у человека возникает потребность кого-то изводить. Возможно, речь шла о сенсорных нарушениях, и сосед из-за них не мог переносить шум сильнее десяти децибел. Нурия предложила запустить магнитофон на полную мощность, и Алисия собралась было обрушить на соседа особо пронзительные творения Вагнера или Диззи Гиллеспи, но хорошее воспитание не позволило ей опуститься до подобной мести, и как только Нурия ушла к себе, она сразу выключила музыку, хотя ее буквально распирало от не выплеснутых на врага проклятий.

При блеклом предвечернем свете Алисия попробовала по очереди: смотреть телевизор, читать рыхлый французский роман, начатый еще неделю назад, рассматривать индонезийские маски в холле… Все силы она пустила на то, чтобы и близко к себе не подпустить воспоминания, не попасть к ним в плен, развлекать себя всякими пустяками: она приняла душ, почистила несколько кальмаров, просмотрела воскресное приложение к газете, спустилась в киоск за сигаретами, хотя в кармане у нее лежала почти целая пачка. Возвратившись, Алисия увидела у себя на кухне сеньору Асеведо, которая тщательно протирала тарелки и пару больших блюд, которые уже дня четыре лежали в раковине и мешали ею пользоваться. Старушка занималась этим делом с таким видом, словно ничего более естественного, чем стоять в соседской кухне с тарелкой в руках, не бывает. На столе покоилось что-то, завернутое в фольгу.

— Лурдес, вы опять за свое? — едва сдерживая раздражение, проворчала Алисия. — Видать, только и ждали, пока я выйду за дверь, чтобы проскользнуть сюда? Да?

— А с тобой иначе нельзя, детка. — Сеньора Асеведо смотрела на нее голубыми глазами. — Спроси я тебя, не надо ли чего, ты бы от всего отмахнулась. А теперь посмотри — на кухне все блестит. А Бласу я велела проверить трубу под умывальником, помнишь, ты что-то такое говорила…

— Спасибо, Лурдес, но, право, не стоит вам так утруждать себя. — Алисия обнаружила под фольгой замороженную фасоль, слоеные пирожки и целый арсенал крокетов крупного колибра. — А это?

— Это ты должна съесть, детка. И без разговоров.

— Но, Лурдес! — Такое внимание было Алисии в тягость. — Послушайте, Лурдес. Вы знаете, как я вам за все благодарна, но я и вправду могу кое с чем справиться сама, прекрасно могу.

— Та-та-та, — сеньора Асеведо словно отталкивала от себя слова Алисии кулачками. — Ты ведь сейчас просто не в состоянии ничего делать, я-то знаю. Тебе надо отдохнуть, успокоиться — и отпуск этот твой тоже очень кстати. Так что не спорь и все-все съешь. Вот, погляди, какой замечательный сок.

Изуродованная морщинами рука указала на высокую и узкую банку, стоявшую на верхней полке. Из нее пробивался наружу резкий запах незрелых апельсинов.

— А откуда вы знаете, что я взяла отпуск? — вдруг спросила Алисия.

— Вчера сюда приходила твоя подруга, та, что с крашеными рыжими волосами. — Лурдес помахала рукой вокруг головы, словно хотела покрасить белый пух на своих висках.

— Мамен.

— Нет. Не Мамен. Она назвалась Марисой. Позвонила раза два-три в твою дверь и стала ждать. Ну, понятное дело, я вышла поздороваться.

— Мариса? С крашеными волосами?

— Да, Мариса. Мы немного поболтали. И она рассказала о твоем отпуске и о том, что принесла тебе траву для настойки или еще для чего-то, бог его знает. Она обещала зайти попозже.

— Это было вчера, Лурдес?

— Ну, вроде бы вчера. — Старушка задумчиво подняла глаза к потолку.

— А почему вы не сказали мне об этом раньше?

— Ох, детка, сама подумай, — на мгновение голубой взгляд словно полыхнул огнем, — где мне упомнить всех, кто сюда приходит, да еще тебе успеть рассказать… Как-то приходил твой шурин. Очень симпатичный парень, а как похож на Пабло, бедняжку нашего.

Дон Блас тем временем находился в ванной и вел сложные археологические изыскания: встав на карачки, он шарил рукой внизу под умывальником, что-то подкручивал, что-то прочищал. Пабло, бедняжка наш. Итак, призрак возвращался, передышка нарушалась самым глупейшим, но и самым неизбежным образом, ведь, как ни крути, естественный ход событий или разговоров не мог не вывести ее к этой теме. Словно роковой запрет невольно становился магнитом, притягивающим к себе любую беседу, любой поступок, и бесполезными оказывались все меры, предпринятые, чтобы продезинфицировать память или хотя бы подрезать ей крылья. Так называемая «новая жизнь» проходила через испытание прошлым, через мучительную таможню, где все, что Алисии так хотелось утаить, непременно требовали к предъявлению. И тем не менее надо было рискнуть — бежать, если угодно, прыгать и даже перелезть через колючую проволоку, чтобы на другой стороне дышать свободно, чтобы поверить: отныне можно жить, не оборачиваясь назад. Что ж, попробуем!

— Вот и готово. — Дон Блас поднялся на ноги и похлопал ладонями по кожаной куртке, — Ничего особенного, все дело в проклятом стыке. Он тут не слишком надежный, дочка, так что вызывай время от времени сантехника.

— Зачем мне сантехник, когда рядом есть вы, — улыбнулась Алисия.

— Да. — Старик вернул ей улыбку. — Как бы мне хотелось зарабатывать на жизнь такой вот работой, тогда мы, глядишь, и поправили бы чуть-чуть свои дела. Ведь с нашей пенсией…

Он неспешно собрал инструменты, разложенные на крышке унитаза, и, фыркая, пошел к себе, прихватив роман С. С. ван Дайна «Преступление в Кеннеле». Оставшись одна, Алисия принялась мазать лицо кремом. И тут же увидела на раковине коричневый футляр. Там лежали очки с толстыми стеклами — если надеть их, все вокруг сильно увеличивается и закручивается цветными завитушками. Алисия попробовала походить в очках, но глазам предстали лишь плывущие круги, размытые очертания и желтая пена, которая никак не желала оседать. Четверть часа спустя дон Блас вернулся за очками: вечно он их где-нибудь забывает. Непонятно почему Алисии стало жалко расставаться с очечником и очками; порой ей хотелось, чтобы реальность выглядела иначе, пусть даже превратившись в клубящийся пепельный туман, как реальность, увиденная через стекла этих очков.

Он пару раз натужно кашлянул, чтобы известить о своем присутствии, и через две-три минуты сеньор Верруэль вынырнул из маленькой дверцы, скользнув к прилавку со зловещей элегантностью вампира. Бледные, как у покойника, руки снова принялись листать тетрадь, а единственный глаз отыскивал нужную запись. Тетрадь опять исчезла в ящике. Как и в прошлый раз, воздух отравлял едкий запах серы, отчего ноздри Эстебана нервно затрепетали. Ему показалось, что явился он не ко времени и что великан занимался вещами куда более важными, чем обслуживание клиента. Но сеньор Берруэль прервал его раздумья.

— Вы пришли за своим «Ланкаширом», так? — спросил он голосом, больше похожим на хрип. — Ну что вам сказать… Они не готовы.

— Как не готовы? Вы обещали…

— Я не помню, что обещал вам, молодой человек. — Руки настороженно уперлись в прилавок. — Видите ли, над вашим «Ланкаширом» мне пришлось как следует поломать голову. Платина попорчена, изъедена, мост сломан, эти часы целиком платиновые. Необходимо все разобрать…

Пробормотав что-то невнятное в знак протеста и покорности судьбе, Эстебан вернулся под дождь, на улицу, где лишь изредка мелькали быстрые силуэты зонтов. С козырька над витриной антикварной лавки падала на тротуар струя воды, и это помешало Эстебану остановиться и посмотреть, не появилось ли там что-нибудь новенькое. Он предпочел устроиться в кафе напротив и оттуда рассматривать подозрительный восточный ковер, который украшал теперь витрину и на фоне которого бедный Адриан пытался сохранить свое мраморное достоинство. Сперва Эстебан решил подождать, пока небо прояснится, и только тогда идти к Алисии, но две рюмки анисовки переменили его настроение: ему стало казаться, что дождь зарядил надолго и лучше рискнуть, даже если куртка промокнет насквозь. Он позвонил снизу по домофону, но ему никто не ответил. Эстебан подумал, что Алисия, возможно, несмотря на непогоду, куда-то ушла. Перескакивая через ступеньки, он поднялся на ее этаж и принялся нервно давить на кнопку звонка, пока ему не надоело. И тут внутри заскрипел замок, дверь медленно приоткрылась, и в щель просунулось перекошенное и размазанное лицо, которое по всем признакам должно было быть лицом Алисии, только что проснувшейся после долгой сиесты.

— Ты что, думаешь, сейчас самое подходящее время для сна? — Эстебан бросился в ванную, чтобы выжать куртку. — Семь вечера, радость моя!

— Ох, не пойму, что со мной. — В голове Алисии разыгрался бешеный шторм, хотя вокруг расстилался прозрачный океан без малейших признаков ненастья. — Надо думать, это от транквилизаторов, я весь день ужасно хочу спать. И десяти минут не могу удержаться на ногах.

— Так оно, наверное, и лучше, хоть немного отдохнешь. Давай сварим кофе. А это?

Эстебан открыл крышку пластмассового цилиндра, и ему в нос ударил крепкий запах горьких апельсинов.

— Сок, мне его принесла Лурдес, — объяснила Алисия, вытаскивая сигарету.

— Твоя добрая фея.

— Да, и ты представить себе не можешь, до чего верно такое определение. Уж не знаю, как это ей удается, но она оказывается в курсе некоторых событий моей жизни раньше, чем я сама.

— Сложная система радаров. — Эстебан кружил по кухне, рассматривая подставки под тарелки — рисунок некоторых из них раздражал радужную оболочку его глаз. — Ты помнишь, кто такой был Аргус? Мифический великан с миллионом глаз.

— Чертов филолог. — Алисия сунула сигарету в рот и скрестила руки на груди. — Но сегодня утром у меня с Лурдес на самом деле случился занятный разговор. Она сказала, что приходила Мариса — приносила мне какие-то травы. Ну эти ее целебные травы, сам знаешь.

— И что с того?

— А то, что Лурдес уверяет, будто у Марисы были рыжие волосы. То ли она покрасилась, то ли надела парик, потому что у той Марисы, которую мы с тобой знаем, волосы смоляные.

— Хорошо. А она не спутала ее с Мамен?

— Нет. — За белым облачком сигаретного дыма нос Алисии выглядел каким-то бесформенным. — По всей видимости, женщина с рыжими волосами сказала, что ее зовут Марисой. Кроме того, это и не могла быть Мамен, потому что Мамен незадолго перед тем звонила мне из Барселоны и сообщила, что пробудет там около недели. А потом, скажи: какого черта Мамен представляться Марисой?

— Ну, кто ее знает. — Эта головоломка с перепутанными персонажами начала утомлять Эстебана. — Скорее всего, Мариса возвращалась откуда-то, куда ходила, изменив внешность, потому и нацепила рыжий парик. Или это была не Мариса — и не Мамен, — а какая-то Третья Женщина. Или старуха просто-напросто наврала тебе, чтобы посмотреть на твою реакцию. Тайны личностной идентификации, девочка.

Они взяли свои чашки с кофе и двинулись в гостиную, где Эстебан стал перебирать диски и выбрал Чарли Паркера, которого тут же и поставил. Укачиваемый тропическими ритмами, Паркер — в компании с Майлсом Дэвисом — проводил ночь в Тунисе: Эстебан со своего места смотрел на привольно раскинувшиеся в горшках конибры, но на самом деле видел площади, мечети, пустыни, укрощенные бледным светом луны. К удивлению Алисии, которая с каждым глотком сбрасывала с себя сонливость, сосед сверху не выказал недовольства осторожными блужданиями саксофона по Магребу и вытерпел аж до высот «Lover Man» и только тогда счел себя обязанным известить о своем присутствии при помощи ударов в пол.

— А это еще что? — спросил Эстебан, глядя на потолок.

— Новые жильцы. — Алисия допивала кофе и чувствовала себя гораздо лучше. — Они испытывают неодолимую потребность показать, что и они слышат музыку.

— Беда в том, что нынешние квартиры сделаны из бумажных плит.

Рука Эстебана раздвинула волосы Алисии, скользнула по ним вниз, поиграла прядями, убранными за уши. Пальцы робко притормозили на щеке, в неуклюжей — из боязни совершить бестактность — попытке ласки; нерешительные подушечки пальцев не отваживались показать всю теплоту своих чувств. Прикосновение чужих пальцев словно освободило душу Алисии от черного груза, но в то же время заставило вспомнить другую руку, столько раз пробегавшую тем же путем, — руку покойного, не нашедшего упокоения, который следил за ней отовсюду и готов был пресечь любую ее попытку сделать свободный выбор. Стараясь не обидеть Эстебана, она отвела лицо и при этом слегка вздрогнула от острого чувства отвращения. Но он заметил это и мягко убрал руку — схватился за сигарету, потом взял чашку, где остался лишь коричневый кружок на дне. Он считал себя обязанным поддержать разговор на любую тему.

— Знаешь, где я был сегодня утром?

— Где?

— У тебя в библиотеке. Твой коллега, тот, что в очках, ничего не слышал об отпуске и ждал тебя, чтобы приняться за какой-то там каталог. Но ты даже представить себе не можешь, что я откопал.

— Давай, я горю от нетерпения. — Алисия раздавила окурок в пепельнице.

— Наш друг Фельтринелли, — сказал Эстебан после паузы, — прожил довольно бурную жизнь. И, мягко говоря, отнюдь не был ангелом.

— Да что ты!

Студенистая вялость клонила Алисию к дивану, и ей стали совершенно безразличны любые открытия Эстебана, словно тема разговора сделалась для нее далекой и чужой, как жизнь постороннего человека. Она и сама не могла понять, почему это вдруг и Фельтринелли, и город, и ангел казались ей пройденной главой, уже расторгнутым с самой собой договором — так ставят обратно на полку книгу, так свет, вспыхнувший в зале, извещает о конце фильма… Кто знает, может, она устала от дурацкого кроссворда, который хорош для того, чтобы развеять скуку в выходной день, но ради которого никто не станет откладывать важные повседневные дела. В данный момент ей хотелось погасить свет, рухнуть на диван и спать, спать… Пористый туман мешал думать и мягко приглашал отрешиться от всего ради сна.

— Раз уж я попал в библиотеку, — продолжал Эстебан, — я заглянул еще кое-куда.

Спать, беззвучно повторила Алисия. И тут она с любопытством припомнила, что тот, другой, город минувшей ночью начал словно разжижаться, размываться и мутнеть, как отражение в пруду, которое нарушает брошенный в воду камень. Она только теперь поняла, что в прошлую ночь город со всеми его строениями показался ей особенно зыбким и тусклым, он стал напоминать потрескавшиеся картины и образы памяти, когда ты пытаешься восстановить совсем далекое прошлое. Город начал терять плотность, вяло отодвигался в бесполезный и непроницаемый мрак — туда, где не было проспектов, топота башмаков и мужчин с усами. И Алисия не знала, радоваться этому или нет.

— И кое-что мне удалось узнать. — Эстебан водил пальцами по краю пепельницы. — Книга Фельтринелли фигурирует в библиографическом справочнике «Revue de dix-huitième siècle», где упоминаются по крайней мере два издания — при этом ни одно не датировано, но их можно отнести к периоду между тысяча семьсот сороковым и сорок пятым годами. О месте издания также мало что известно — может, Флоренция, а может, и Рим. Затем я обратился к «Biobibliographia» Кестлера и обнаружил, что книга значится и там, в томе двадцать четыре, где также есть краткая биографическая справка о Фельтринелли.

— И кем он был? — Алисия с трудом различала Эстебана сквозь упавшую на лицо завесу волос.

— Он родился в Кремоне, земле скрипок, — Эстебан достал лист бумаги из кармана брюк, — в тысяча шестьсот девяносто восьмом году, а умер в Венеции, на висилице, в тысяча семьсот пятьдесят девятом. Фельтринелли — не настоящая его фамилия, его звали Андреа Месауро.

— На виселице? Он был преступником?

— Хуже чем преступником. Его осудили за святотатство, содомию, клятвопреступление и дьяволопоклонство. Согласно скудной справке Кестлера, он начал церковную карьеру в своем родном городе и достиг должности папского нунция сперва в Риме, потом в Париже. Французским периодом и датируются первые обвинения: ходили слухи, что он похищал мальчиков, насиловал их, а потом обезглавливал. Ему не нравилось сидеть на одном месте: список городов, где он побывал, достоин витрины туристического агентства: Венеция, Милан, Зальцбург, Вена, Штутгарт, Прага, Мец, а также Мадрид. Где-то году в пятьдесят третьем он оказался в Лиссабоне и там познакомился с человеком, которому посвящена эта книга — с Игнасио да Алпиарсой, золотых дел мастером и литейщиком, в ту пору работавшим при дворе короля Жозе Первого.

Он выполнял титанический королевский заказ: ему было поручено сделать огромные статуи всех патриархов израильских для украшения базилики монастыря в Мафре. Но он успел сделать лишь две. Что и понятно, ведь каждая статуя должна была быть высотой в десять метров, а патриархов, как известно, — почти целая дюжина.

— Ладно. Мы ведь говорили о Фельтринелли.

— Так вот, что касается Фельтринелли. — Казалось, Эстебан гоняется за собственными мыслями, как за бабочками. — Некоторое время он прожил в Сицилии, где отказался от служения Богу, взял имя Фельтринелли и где, видимо, написал свой единственный труд «Mysterium topographicum». В Неаполе он посетил дом Джордано Бруно, чье имя в те времена было синонимом еретика и почти что Антихриста. Когда он возвращался на север, на австрийской границе его арестовали и передали в руки венецианской инквизиции. Процесс был подозрительно поспешным; по велению властей после казни труп обезглавили, потом тело сожгли на костре из зеленых веток. Последнее, что сообщает Кёстлер: Фельтринелли принадлежал к тайному обществу Congiurati, Заговорщиков.

Алисия лежала на диване и смотрела на Эстебана взглядом, который был приглушен то ли ленивой негой, то ли мягкой внутренней пеленой, из-за чего слова долетали до Алисии с трудом. Она и сама не знала, хочет слушать дальше или нет, зато была совершенно уверена в другом: ни за что на свете она не двинет сейчас ни одним мускулом и не нарушит возникшее миг назад блаженное согласие и взаимопонимание между телом и поверхностью дивана.

—Следующая зацепка — Заговорщики, — продолжал Эстебан, все больше и больше воодушевляясь рассказом о собственных изысканиях. — Я обратился к «Энциклопедии ведьм» Хоупа Роббинса и наткнулся там на заметку в две колонки под заголовком «Заговорщики». По всей видимости, это было сатанинское общество, объединяющее интеллектуалов и основанное первоначально в Риме в эпоху правления Борджа. В тайное общество входили многие известные политики и люди искусства, приближенные к папскому двору, а возможно, членом его был и сам Александр Шестой. Не исключено, что смерть Лукреции Борджа в Ферраре в тысяча пятьсот девятнадцатом году каким-то образом связана с сектой, во всяком случае, секту стали яростно преследовать по всей Италии именно после кончины Лукреции: десятки философов, поэтов, музыкантов и зодчих были арестованы, подвергнуты пыткам и казнены во Флоренции, Венеции, Модене, Милане, Пезаро. В вину приговоренным ставили и то, что в определенные дни года они проводили недозволенные сборища, во время которых устраивали кощунственную по форме своей и содержанию мессу — с перевернутыми крестами и черными облатками. Руководила сектой женщина, папесса, бывшая якобы любовницей самого Сатаны. А теперь угадай, где они, по их собственному признанию на суде, собирались? Угадай!

— Ну говори, где?

—Не знаю, надо ли тебе это рассказывать: «В городе, названном Новым Вавилоном, с четырьмя квадратными площадями, обращенными на четыре стороны света».

Алисия промолчала.

— В Италии с Заговорщиками разделались, но их учение каким-то образом переместилось во Францию: по слухам, это было дело рук некоего Паоло Эксили, отравителя, скрывавшегося от правосудия, которого в тысяча шестьсот шестьдесят шестом году заключили в Бастилию и которого маркиза де Бренвилье, придворная дама, занимавшаяся некромантией, удостоила своей дружбы.

— Господи, сколько всякого народу сюда впутано, — проворчала Алисия обессиленно.

— Слушай, слушай. — Эстебан опять заглянул в свои записи. — Вопреки всему Заговорщики пережили настоящий золотой век при дворе Короля-Солнца Людовика Четырнадцатого; в определенных кругах они были известны под именем «монтеспанистов», потому что образовали кружок вокруг прекрасной любовницы короля Франсуазы Атенаиды де Рошешуар де Тонней-Шарант, маркизы де Монтеспан.

— Ничего себе.

— Можно утверждать, что именно маркиза выполняла функции папессы в Париже, хотя эту честь могла оспаривать и другая любовница короля — Мари Олимпи де Манзини, племянница кардинала Мазарини и супруга графа де Суасон.

— Эстебан!

— К ним присоединилась тайная организация ведьм и колдунов, которые занимались приготовлением приворотного зелья и тому подобного питья: Филастр, Шанфрэн и, конечно, Вуазен, любовница парижского палача, — он поставлял ей для черной мессы жир, кости и пальцы повешенных. Службу вел священник Гибур, опытный отравитель, державший в любовницах проститутку. От нее он имел нескольких детей, один из которых был принесен в жертву Сатане.

— Эстебан, Эстебан!

— Черные мессы проходили в местах священных, чтобы святотатственная роль их проявлялась максимально, — например, в часовне Вильбурен, принадлежавшей маркизе де Монтеспан, или в молельне ее же заброшенного дома в Сен-Дени, где Гибур отслужил также сперматическую мессу, с использованием семени повешенного, — по заказу некоей мадемуазель де Ойетт, которая молила о смерти для мадам Фонтань, фаворитки короля.

— Хватит, Эстебан. — Голос Алисии прозвучал резко, и она всем телом качнулась вперед, к столу. — Не спорю, ты проделал великолепную исследовательскую работу, но на сегодня хватит.

Провалившись в тишину, Эстебан попытался наконец понять, зачем он устроил этот парад своих научных достижений и чего он, собственно, на самом деле хочет: помучить Алисию, показав ей, по каким нелепым тропинкам она плутает в своей одержимости городом и ангелами, или он кропотливо собирает эти сведения, искренне желая соединить части головоломки — одну за другой — и вставить полученную картину в большую рамку, то есть получить сносное объяснение дьявольскому переплетению совпадений. Он чувствовал, что должен быть до конца откровенен с Алисией, но мешало какое-то непонятное внутреннее раздражение.

— Послушай, Эстебан, — она взяла очередную сигарету, — не знаю, насколько это серьезно… Я ведь говорила с Мамен…

— Хорошо, может, ты наконец-то будешь вести себя разумно.

Рука Эстебана снова медленно поднялась к лицу Алисии, чтобы оставить на ее щеке еще одну нестерпимую ласку, еще один пугающий знак, и Алисия с трудом выдержала ее, потому что стоило любви Эстебана обрести конкретные очертания, как любовь эта претерпевала уродливые превращения и начинала казаться чем-то пористым и отвратительным или скользким, как комок наэлектризованных водорослей. На такое чувство Алисия могла ответить лишь одним манером — она инстинктивно отступала назад. К счастью, прежде чем рука Эстебана успела коснуться лица Алисии, движение это прервал звонок домофона. Алисия вскочила на ноги, словно подброшенная пружиной.

— Ты кого-нибудь ждешь?

— Нет, к тому же уже довольно поздно, да и погода — сам посмотри какая. — За окнами бушевала гроза, сверкали молнии. — Наверное, рекламу разносят.

Звонок прозвенел еще три раза, прежде чем Алисия резко сняла трубку и услышала, как на другом конце провода скомканный и глухой голос пытался из обрывков слов составить фразу. Она никак не могла понять, откуда шли эти звуки — протяжные хрипы, похожие на треск радиоприемника, который никак не могут настроить. И вообще, принадлежат они человеческому существу или это отзвуки грозы и барабанящего по тротуарам дождя? Алисия дважды спросила, кто это, но слова продолжали метаться, скользить, будто вязли в болоте, которое не давало им соединиться во что-то осмысленное, донести желанное сообщение. Наконец, когда Алисия уже собиралась положить трубку, приняв звонок за дурную шутку, ей вдруг показалось, что она отчасти поняла, что именно — в мучительных и напрасных стараниях — пытался выговорить голос.

— Эстебан, — сказала Алисия, испугавшись собственного тона, — там кто-то молит о помощи.

— Перестань говорить глупости.

Они начали медленно спускаться вниз по лестнице, с должной долей театральности подражая поведению детективов из плохих фильмов. Лифтом они почему-то не воспользовались. На лестнице было темно, но по мере того как они спускались, свет делался все более ярким и все более раздражающим. Закутанная в голубой халат, Алисия шла, вцепившись в руку Эстебана, и воображала, что медленное приближение к источнику света — желтого, плывущего над холлом, — то есть приближение к висящему под потолком мутному шару, приближало их также и к голосу, похожему на треснувший камень, голосу, который будил в ней какой-то древний страх, потому что ей казалось, будто она почти наверняка слышала его раньше.

— Стой, — приказал Эстебан.

Они замерли на последней ступеньке, откуда хорошо был виден весь холл: диван, обитый искусственной кожей со следами от сигарет, пластиковый папоротник, со скукой взирающий на дверь лифта. А дальше, рядом с шахматными клетками почтовых ящиков, виднелась темная фигура, прислонившаяся снаружи к входной двери. Мокрое стекло не позволяло различить черты человека, и, подойдя поближе, Алисия и Эстебан увидали лишь расплывчатый неподвижный силуэт. Эстебан шагнул было к двери, но Алисия дернула его за руку. Что-то подсказывало ей, что она сама должна повернуть ручку и толкнуть створку. И тотчас будто ледяная рука сдавила ей затылок. Незнакомец повалился на нее, и она с громким визгом изо всех сил оттолкнула его от себя, так что тот с глухим стуком рухнул на пол — и тотчас плиты окрасились чем-то ярко-красным. Они мгновенно поняли, что это было. Эстебан перевернул мужчину на бок и обнаружил два отверстия в верхней части груди — два пурпурных родника, из которых тихонько, постепенно пропитывая рубашку, текла кровь.

— Боже мой! — прошептала Алисия.

— Что? — спросил Эстебан.

— Это он, Эстебан, это он.

Усы. Они рассеяли последние сомнения. Торчащие щеточкой, непрезентабельные, едва достающие до верхней губы. Умирающий силился что-то сказать, и хотя Эстебан велел ему не тратить понапрасну силы, бессвязные слова слетали с его губ. Рука указывала на что-то, скрытое под плащом. Эстебан поспешно принялся ощупывать бок раненого, пачкая пальцы в липкой жидкости. Из-под мокрого плаща он осторожно извлек металлический предмет, но к тому времени незнакомец уже провалился в тот последний сон, из которого нет возврата. Это был ангел с вывернутой ногой — изящный и холодный ангел, точная копия описанного Алисией. Теперь она в ужасе смотрела на трофей — именно такой ангел на гравюре украшал центр площади. И такой же, как было известно Эстебану, притаился в углу мастерской Нурии. Вот только у левой ноги этого ангела сидел орел, неуклюже готовящийся взлететь.

 

5

Полиция отнеслась с недоверием

Полиция отнеслась с недоверием к версии о простой ошибке или недоразумении: трудно было поверить, что пострадавший искал кого-то другого и испустил дух на руках у незнакомой женщины только потому, что перепутал номер квартиры или подъезд. Но инспектор, крепкого сложения мужчина, затянутый в слишком узкий для него костюм, пока предпочитал не спорить. Он взял предложенную Эстебаном сигарету и сунул в рот. Необходимые фотографии были сделаны, тело увезли, и полицейские весьма неопределенно пообещали Алисии, что еще вернутся. Как только представители власти исчезли, квартиру оккупировала чета Асеведо, но бедной Алисии было не до них: она то замыкалась в непроницаемом молчании, то принималась рыдать. Эстебан уложил ее в постель и скороговоркой поблагодарил соседей за участие, стараясь поскорее и по возможности вежливо от них избавиться, но прежде ему пришлось выслушать подробные инструкции Лурдес, которая в сотый раз повторяла один и тот же совет:

— Главное, пусть пьет сок. Этот сок от всего помогает.

— Не беспокойтесь, сеньора, обязательно скажу. Спокойной ночи, до свидания.

— Главное — сок, не забудешь, сынок?

— До свидания, сеньора.

Потом ему пришлось выдержать натиск Нурии, но на сей раз ее «Крускампос» приняты не были: Алисия спит, но все равно, спасибо. Потом появилась странная супружеская пара в халатах, и Эстебан пообещал обратиться к ним за помощью при первой же необходимости. Он полил конибры и, уже немного успокоившись, выкурил на кухне сигарету, пока на плите жарились крокеты. Он поставил эти крокеты, салат и маленький стакан сока на поднос и направился в комнату Алисии. Она сидела в кровати, поставив между колен бронзового ангела, и водила кончиками пальцев по надписи на пьедестале. Она выглядела куда более спокойной, хотя из глубины ее глаз рвалась наружу все та же смесь ужаса и растерянности.

— Ты считаешь, что мы поступили правильно? — спросила она. — Разве не надо было отдать ангела полиции?

— Разумеется, мы поступили правильно. — Эстебан пристроил поднос на стеганом одеяле. — Давай, поешь немного.

—Да не хочу я есть! Скажи, хоть теперь-то ты мне наконец поверил? Убедился, что все это всерьез?

Эстебан взял ангела и провел пальцем по изящной дорожке, которая вела от виска к колену: это была абсолютно точная копия той скульптуры, что, к полной своей неожиданности, он несколькими днями раньше обнаружил в квартире Нурии; казалось, даже знаки на пьедестале полностью совпадают. Имя, еврейская буква, странный знак, составленный из симметричных параллельных черточек, два латинских слова и цепочка греческих, которые он без труда перевел: «Приветствую вас, стражники Оси, священные и грозные капитаны, дающие импульс под властью единой силы зодиакальной оси в непрерывном движении неба…»

ט.AZAZЁL.ע.

HVMANAQVE.HOMINES.TESTIDRV.AETAESME.

IN.INSAENE.EVMOTE…

— Орел, — задумчиво проговорила Алисия. — На плане Фельтринелли этот ангел стоит на той площади, что слева, на западной.

— Давай, давай, ешь, — прервал ее Эстебан, кивнув на поднос. — Там есть еще два латинских слова, а вот на каком языке написано остальное, понятия не имею.

—Да не хочу я есть! Лучше сок выпью.

Наверняка это было какое-то зашифрованное сообщение, криптограмма, которую этот самый Фельтринелли, еретик, приговоренный к смертной казни более двухсот лет назад, попытался послать им, воспользовавшись прекрасным бронзовым изваянием, а изваяние стояло в центре площади, куда можно было попасть лишь во сне. Но если существовало четыре ангела и четыре разных набора знаков, значит, полный текст сообщения можно восстановить только при условии, что будут сведены воедино все части, сопоставлены все четыре надписи.

— Зачем этот человек явился сюда, ко мне? — громко повторяла и повторяла Алисия. — Ну скажи, почему он принес ангела именно мне?

— Какая разница! — Эстебан протянул ей стакан сока. — Тут полно вопросов: кем был этот тип? что это за ангел? почему он хотел отдать ангела тебе? и главное, почему его убили? Пей!

Она выпила сок и опустила голову на подушку.

— Послушай, — сказал Эстебан. — Никто, кроме нас, не должен знать про ангела. Никто, понимаешь? Это будет нашей тайной, пока мы не разберемся, что же на самом деле происходит. А теперь прости, но мне пора уходить, я обещал маме вернуться к десяти, а сейчас уже… Посмотри…

Рука Алисии сжала его плечо, нежно погладила, потом Алисия притянула Эстебана к себе. Ей вдруг нестерпимо захотелось, чтобы Эстебан остался рядом, чтобы не умерло едва возникшее нечто, чтобы не прервалась тонкая и непрочная нить, служившая мостиком для двух чувств, которым она не могла подыскать названия, но которые до этого вечера оставались смутными, хотя и жадно устремленными к неведомой цели. Она знала: за то, что она сейчас совершит, придется дорого заплатить и ценой того, что последует за движением ее руки, будет хорошо знакомая острая боль, замешенная на пепле, снова всплывшая на поверхность, словно тело утопленника; и ей, Алисии, снова придется брести через кладбище разбитых кораблей, чтобы попасть на другой берег, — и не встретит она ни спасательного плота, ни утлой лодчонки, чтобы уцепиться за них… Тем не менее Алисия приоткрыла губы, чувствуя, как некий свет мешает ей дышать, потом она со змеиной вкрадчивостью приблизила лицо к лицу Эстебана и поцеловала его — глубоко, нежно, впитывая его дыхание, сливая со своим, — словно таким вот образом она пыталась от чего-то освободиться. Эстебан прижал ее голову к своей шее, погладил волосы, убрал со щек залетевшие туда пряди. Снова поцеловал Алисию, возвратив поцелуй, похожий на укус белочки, потом резко поднялся, погасил свет и покинул комнату. Когда в коридоре звякнул замок, ночь уже превратилась для Алисии в необитаемую землю, поросшую редкой и грязной травой, засыпанную мусором и костями…

Чтобы выплыть из сна, ей пришлось сделать несколько гребков руками, потому что она находилась в бассейне, наполненном черной плазмой. Только после этого она оказалась на поверхности, которая более или менее соответствовала состоянию бодрствования, правда, весьма неустойчивого, и только после этого она наконец-то смогла вдохнуть полной грудью. Еще несколько секунд Алисия нерешительно двигалась по кромке сна, подобно канатоходцу, только вот балансировала она на проволоке, отделяющей мрачное и вязкое болото от комнаты с мягким светом. Алисия с трудом удерживала глаза открытыми и никак не могла понять, откуда этот свет идет. Наконец, словно скинув с плеч набитый щебнем рюкзак, она осознала, что нужно поскорее проснуться, выйти из того неустойчивого состояния, которое вот-вот снова обрушит ее в бассейн. Змеившийся откуда-то звук, все более и более пронзительный и жалящий, пытался привлечь к себе ее внимание: кто-то жал на кнопку звонка. Она, спотыкаясь, едва справляясь с весом собственного тела, ставшего тяжелее и плотнее обычного, побрела по коридору, потом пересекла гостиную, но не узнавала при этом собственных шагов, теперь похожих на шаги робота. За дверью стояли Мариса и Хоакин, и их брови поползли вверх, когда они увидели лицо Алисии, напоминавшее мятую тряпку.

— Что с тобой, Алисия? — воскликнула Мариса, и глаза ее раскрылись как две большие плошки.

— Ничего. — Невнятный звук соскочил с губ Алисии. — Проходите, проходите, вы что, решили остаться там?

Хотя тент над лоджией закрывал половину неба, было видно, как стая туч, цветом напоминающих слонов, плыла в вышине, предвещая близкую грозу. Канун грозы, когда воздух делается тяжелым, почти гранитным, обычно сказывался на поведении и настроении Алисии, поэтому Мариса решила, что и теперь искаженные черты ее лица — лишь реакция на метеорологические изменения. Хоакин с озабоченным видом кинулся на кухню и начал хлопать дверцами шкафов, спрашивая, где у нее кофе. Получив ответ, он схватил кофеварку и насыпал туда столько черного порошка, что его хватило бы, чтобы поднять давление несчастному Тутанхамону. Вскоре темный алюминиевый агрегат уже начал свистеть и плеваться пеной. Хоакин положил перед Алисией пачку «Коибры», она вытащила сигарету, но не проронила ни слова, как ребенок, берущий монету, которую взрослый дает ему в обмен на молчание или послушание. Мариса вошла на кухню с распылителем в руках и обвела привычным осуждающим взглядом ватные хлопья дыма, зависшие над лампой, и завывающую кофеварку, которая напоминала поезд, готовый, покидая перрон, рвануть вперед.

— Вот-вот, — проворчала она. — Травитесь, травитесь… Стоит отвернуться… Я там поливаю цветы, а вы… Губите свое сердце. Это ведь у тебя сегодня шестая сигарета, Хоакин.

— Четвертая, — поправил ее Хоакин, следя, чтобы процесс в кофеварке шел нужным образом.

— Врешь ведь! А сам обещал, что больше половины пачки в день выкуривать не станешь. Я ведь о тебе забочусь, животное неразумное. Да еще девочку затягиваешь в омут своих вредных привычек.

— Бедняжка. — Хоакин и Алисия обменялись терпеливыми взглядами; при этом Алисия выглядела уже явно лучше.

— Так что с тобой происходит? — спросила Мариса, доставая из пластикового пакета какие-то бутылочки. — Ну и видок у тебя был, когда ты открыла дверь!

Дурная ночь, вот и все. Разумеется, об убитом мужчине, ангелах, ловушке и нитях, которые с трудом просматривались за грудой жутких сложностей, просто так не расскажешь. Вот уже две или три ночи она опять спала плохо и просыпалась задолго до рассвета с пересохшим ртом, а когда снова засыпала, ей чудилось, будто она ныряет в аквариум, наполненный какими-то руками и лицами. И кроме того, навязчивый сон преследовал ее, сбивал с толку, придавливал к подушке и безжалостно заставлял спать. После пробуждения, уже открыв глаза, она долго не могла сообразить, в каком именно пункте круговерти дня и ночи находится.

Казалось, Мариса только и ждала, чтобы Алисия хоть намеком пожаловалась на проблемы со здоровьем, — тогда она триумфальным жестом укажет ей на свои пузырьки и флакончики. Хоакин, наливавший кофе в две чашки, прорычал что-то, всем видом изображая покорность и смирение.

— Ты ни за что не догадаешься, что я тебе принесла. — Браслеты из черного дерева погремушками брякнули на запястьях Марисы. — После нашей последней встречи, в тот же день, я пошла в лавку лекарственных трав и, вспомнив о твоих проблемах со сном, купила то, что должно тебе непременно помочь. Держи пузырек. Надо довести воду до кипения, налить туда настойку липпии и немного розмарина. И кинуть вот эти зернышки.

— А что это за зернышки? — Алисия взяла стеклянный пузырек с черными дробинками.

— Слабительное святого Бенито, — предположил Хоакин, целиком сосредоточившись на кофе.

— Болван! — Мариса бросила на него взгляд разъяренной тигрицы. — Это называется пальма-дель-принсипе и отлично помогает при нервных срывах. Гораздо полезнее и натуральнее, чем вся та гадость, которую тебе навыписывала Мамен. Тут уж можешь мне поверить. Ты ведь именно ее таблетки принимаешь, да?

— Да, — ответила Алисия, как послушная ученица. — И немного сока, который мне принесла соседка.

— Я вчера говорила с Мамен. — Мариса постаралась смягчить тон, — Она в Барселоне, правда? Она сказала, что ты взяла отпуск, и попросила зайти посмотреть, как ты тут и что с тобой происходит. Надо, мол, заботиться о нашей девочке, хватит ей болеть. Да погоди ты, допей сначала кофе, а потом говори. Ну, что ты хочешь сказать?

— А ты была здесь позавчера? — выдохнула Алисия, успевшая обжечь себе язык.

— Позавчера? Нет.

— И разумеется, ты не надевала рыжий парик?..

— Разумеется. — Мариса вытаращила глаза, пытаясь угадать, в чем состоит соль шутки. — Карнавал у нас в феврале, разве не так? И сама можешь убедиться, что волосы у меня, как и прежде, черные. Ну есть несколько седых, если честно признаться.

— Моя соседка, старушка, наверное, спутала тебя с кем-то. Что-то не так поняла. Она говорит, что позавчера здесь была женщина, назвавшаяся Марисой, — с рыжими волосами.

— Господи, до чего ужасна старость, — жалостливо пропел Хоакин, который комплексовал из-за своей упрямо увеличивающейся лысины. — Может, женщина и вовсе была блондинкой.

— Может, потому что соседка еще и видит плоховато. — Алисия скривила рот в неприятную улыбку. — Но история с рыжими волосами какая-то странная.

— Эта старушка и принесла тебе сок? — Глаза Марисы застыли в задумчивости. — Я ее не знаю. С мужем ее я действительно как-то разговаривала — об антиквариате. Дон Блас — так его зовут?

Но с таинственной рыжеволосой женщины разговор переметнулся на несравненную Азию Феррер, специалистку по гаданию на картах, толкованию снов и так далее и тому подобное, помощью которой Алисия по необъяснимым причинам до сих пор не воспользовалась. Алисия уже успела выкурить пару сигарет, и Мариса, спасаясь от дыма, стояла в дверях кухни. Надо было срочно найти какой-нибудь хитрый довод, чтобы отвертеться от похода к гадалке, но в голову ничего не приходило, и Алисия дала обещание непременно посетить ясновидящую, потом допила кофе и сквозь завесу дыма заявила, что сделать это немедленно ей мешают погода, дела и некоторые сомнения. Мариса ничего не хотела слушать: ясновидящая — Хоакин тотчас отпустил по ее адресу весьма ехидный комментарий — заслуживает большего доверия, чем многие титулованные врачи, которые прикрываются дипломами и ставят при этом совершенно нелепые диагнозы. Мариса опять повторила, что сны — кладовые энергии, она может служить топливом для многих функций души, и если возникают засоры или сбои, то надо отыскать объяснения, способные пролить свет, например, на душевные расстройства, мучающие Алисию. Должным образом подготовленные люди способны проникнуть в кладовую и навести там порядок — скажем, изменить содержание сновидений, поэтому визит к Азии Феррер просто необходим и наверняка даст отличные результаты. Произнеся свою речь в наставительном тоне, Мариса по срочной надобности удалилась в туалет.

— У нее сейчас тяжелая полоса, — сказал Хоакин, когда они остались с Алисией вдвоем. — Опять из-за ребенка… Просыпается по ночам и плачет, ее гложут всякие мысли… Она ведь и себе купила пузырек этого самого принцева бальзама. Не думаю, что ей это поможет, но пока хоть немного успокаивает.

У Марисы был свой способ отвечать на наплывы тоски — ее контратака сводилась к неистовому служению культу растений и гороскопов, словно этот музей корешков, жилковатых листьев и соположений звезд, сопоставляемых с мифологическими животными, помогал ей вырваться из неудач и бытовых проблем, на которые так щедр наш грубый и неласковый мир, мир вязкой рутины, где всякое разочарование непереносимо и мерзко, как муха в супе. Алисия позавидовала Марисе: ведь та, как только на земле ей становится особенно неуютно, пускается в полет, а в вышине жизнь порой оказывается более пригодной для существования, более насыщенной кислородом. Алисия задумалась было обо всем этом, но тут Хоакин спросил что-то о микроволновой печи, Мариса вернулась и решительно запретила им курить, и Алисия снова ощутила тяжкий груз свинца и тумана, тянущий ее вниз, в мутный бассейн, и чтобы побороть это состояние, она поднялась со стула, предложила всем выпить еще по чашке кофе — к полному изумлению Марисы, которая тотчас предрекла, что подруга ее лопнет и что сердце у нее будет похоже на гнилое яблоко, ведь нельзя же пить столько кофе, столько кофе…

Инспектор Гальвес распечатал конверт, и по столу рассыпались бумаги и фотографии, похоронив под собой скрепки и ручки. Ему было неловко в слишком узкой рубашке, которая стесняла движения. Наверное, из-за этого в жестах и во всей повадке инспектора было что-то от робота. Он закончил читать пару бумаг, украшенных печатями, и равнодушно предложил Алисии и Эстебану пачку «Винстона», но те жестом отказались. Справа сидел секретарь, он строчил на своей машинке, выстреливая длинные бешеные очереди.

— Этого человека, — инспектор показал фотографию мужчины с усами, — звали Педро Луис Бенльюре Гутьеррес, сорок восемь лет, проживал в Барселоне. Женат, трое детей. Семья все никак не может поверить в случившееся. Согласно показаниям жены, он поехал в Севилью для заключения какой-то сделки и не более того. А вы как думаете, были у него другие поводы для поездки?

— Возможно, любовница, — предположил Эстебан.

— Возможно, — подхватил инспектор с суровой улыбкой. — Хотя далековато от дома, вам не кажется? А если он приехал сюда, чтобы встретиться с вами? Но ему помешало непредвиденное стечение обстоятельств — его убили у дверей вашего дома, сеньорита.

— Благодарю вас за сеньориту, — оборвала его Алисия, — но я сеньора. По крайней мере, еще недавно была сеньорой.

Огромные, как у мясника, руки инспектора продолжали перебирать бумаги, глаза же изучали печальное лицо Алисии, отчасти скрытое солнечными очками. Только вот день был не очень подходящий для солнечных очков — дождь лил как из ведра. Стук водяных струй по крыше сливался со стуком машинки, на которой продолжал строчить секретарь.

— Сеньор Бенльюре остановился в отеле «Англия», — продолжал инспектор, — с прошлого вторника он занимал там скромную комнату. Иначе говоря, в Севилье он пробыл почти неделю. Как сообщил портье, постоялец часто звонил по телефону из номера, но и ему звонили не раз. Обычно это была женщина.

— Вот видите! — Эстебан фыркнул. — Ясно же, что любовница.

— Помолчите, — резко приказал инспектор Гальвес — А ведь этой женщиной вполне могли быть и вы, сеньора, потому что на сегодняшний день мы не установили никаких других связей Бенльюре в Севилье. Что делал этот человек у вашего подъезда? Вы показали, что он позвонил в вашу квартиру по домофону.

— Я уже объяснила вам вчера, — Алисия взяла сигарету, — он ошибся адресом.

Инспектор напрасно пытался придать своему взгляду грозную проницательность, стараясь запугать вызванных на допрос свидетелей или внушить, что от разоблачения им не уйти. Взгляд метнулся к Алисии, но она не почувствовала ни малейшей тревоги.

— Как я уже сообщил вам, Бенльюре сказал жене, что отправляется в Севилью для завершения какого-то дела, — инспектор опять заглянул в свои бумаги, — делом этим он занимался около месяца, и речь шла о какой-то серьезной торговой операции. Вы имеете отношение к торговле старыми вещами?

— А что, похоже? — вскинулся Эстебан.

— Он был старьевщиком? — вмешалась Алисия, и очки съехали у нее на нос, так что можно было различить, как зеленые глаза устремились к инспектору Гальвесу.

— Да, подержанные вещи, скобяные товары, антиквариат, всего понемногу. Он торговал самым разным старьем, вернее, старыми вещами: от ношеных пиджаков до консолей прошлого века со сломанными ножками. Все отличного качества, как уверяет его жена. Вас это наводит на какие-нибудь мысли?

Алисия и Эстебан дружно замотали головой.

— В гостинице, в комнате Бенльюре, мы ничего примечательно не обнаружили. — Сигарета дымилась в пожелтевших пальцах инспектора. — Рубашки, галстуки, детективный роман, лекарство, которое обычно принимают язвенники. Все самое обычное… Кроме футляра. Футляр длиной около полуметра, вот такой. — Он поднял ладонь приблизительно на высоту настольной лампы. — Видимо, Бенльюре привез в этом футляре что-то ценное, внутри футляр обит пенопластом и тканью. Вы, разумеется, понятия не имеете, что там хранилось.

— Разумеется, — ответила Алисия хриплым голосом.

— И о знаке вы, разумеется, также ничего не знаете.

Здоровенная рука инспектора протянула им фотографию, где было запечатлено предплечье погибшего, а на нем нечто похожее на две буквы «t», разделенные осью симметрии. С губ Алисии сорвался вздох, и казалось, он шел из самых глубин ее груди — или из самых глубин ее усталости. Эстебан несколько минут молча разглядывал фотографию, потом вернул ее инспектору.

— Знак оставлен на коже жертвы совсем недавно. Судебный врач установил, что его сделали где-то за час до смерти. И обратите внимание, рисунок явно не случаен, это именно знак. Как интересно, правда?

— Очень интересно, — ответил Эстебан, уставив невидящий взор на карандаш.

Жирные пальцы инспектора Галъвеса сплелись на столе, и получившаяся фигура тошнотворно напоминала обезглавленного поросенка. Инспектор пожал плечами и сокрушенно кивнул головой.

— Вы отлично понимаете, что у нас нет никаких улик против вас, и следовательно, мы не можем подозревать вас в убийстве этого человека. Кроме того, не найден и «вальтер ППК», то есть орудие убийства, и несколько свидетелей единодушно утверждают, что прежде, чем вы открыли дверь и обнаружили тело, человек этот какое-то время стоял, прислонившись к двери, словно пьяный, и это заставляет предположить, что он пришел туда уже раненым.

—Ну и?..

— Вы считаете меня идиотом. Да, я знаю, не вы убили его, но у меня нет никаких сомнений: вы много чего знаете, но предпочитаете помалкивать. Что ж… Вы заварили кашу, которую вам же и придется расхлебывать. И мы еще увидимся.

Они успели пересечь площадь Гавидиа за короткий перерыв между двумя приступами проливного дождя, и как только перешагнули порог бара, ливень припустил с новой силой. Они ждали заказанные кофе и анисовку. Тем временем Алисия сняла черные очки, и Эстебан увидел потухшее и неподвижное, как у марионетки, лицо; Эстебану почудилось, что перед ним сидит не женщина, которую он хорошо знает, а ее бледная копия.

— Что с тобой? На тебя страшно смотреть.

— Не знаю, — ответила она с не свойственной ей медлительностью. — Не знаю, Эстебан. Я очень, очень хочу спать. Мысли путаются. Стоит мне остановиться или присесть, как я готова заснуть прямо на месте.

— Выпей немного кофе и увидишь — сразу станет лучше.

Они заказали еще и круассаны. Эстебан держал в руке зажженную сигарету и нервным движением то подносил чашку ко рту, то опять ставил на блюдце, по дороге расплескивая кофе на бумажную салфетку, на пачку «Фортуны», на манжету свитера — ну и черт с ним! Он озабоченно наблюдал за тем, с каким трудом Алисии удавалось следить за нитью беседы и как время от времени она странно крутила головой, отчего казалось, будто голова вот-вот упадет на стол, если только она быстрым движением руки не подопрет ее. Она послушалась его совета и пошла в туалет, чтобы смочить холодной водой виски и затылок. И вернулась с чуть более спокойным выражением лица и чуть более звонким голосом.

— Это ведь тот же знак, да?

— На руке? — Эстебан обмакнул круассан в кофе, — Да, конечно, тот же самый. С пьедестала.

Алисия быстро достала сигарету; казалось, она разом пришла в себя и стала такой же настороженной и сосредоточенной, как всегда. Снаружи бушевал ливень, подгоняя прохожих, которые бежали по улице в поисках укрытия.

— Вчера вечером я рылся в энциклопедии, — сказал Эстебан, — но об этом знаке никаких сведений не нашел, а вот с еврейской буквой все более или менее ясно. Это «тет» — произносится как «т», хотя какую роль она тут играет, все равно непонятно.

— А текст? Ты хоть немного в нем разобрался?

— Тот, что следует за двумя латинскими словами? — Он смял пачку «Фортуны». — Нет. И даже не знаю, с какой стороны к нему подступиться. В жизни не видел ничего похожего; вернее, мне это напоминает бессмыслицу Толкиена или Лавкрафта rlyeh Ctulhu klö Yog-Sothot и так далее. Я никогда не мог понять, как это, черт возьми, произносится.

— Очень милое определение.

— Да? А что касается греческого, то здесь все как на ладони. За пять лет учебы я подобного напереводился: вульгарное эллинистическое koiné, искаженное латинскими и еврейскими интерполяциями, максимум четвертый век. Это стандартное колдовское заклинание — из тех, что были в ходу в Римской империи для вызывания мелких богов и демонов.

— Давай вернемся к преисподней. — Дым от сигареты закручивался, вырисовывая причудливые лики.

— Ты, сама того не ведая, попала в самую точку. Азазель, если верить энциклопедии, был одним из тех мятежных ангелов, которые пошли за Люцифером, когда он поднял бунт против законного правительства Яхве — еще до сотворения мира. Согласно апокрифической «Книге Еноха», Азазель был князем egregón'ов — стражников, командиров восставших ангелов, они — числом двести — спустились с горы Эрмон, чтобы сойтись с Дочерьми Человеческими. От них родились гигантские чудища, которых позднее уничтожили архангелы Рафаил и Михаил, но из их костей народились новые демоны.

На какое-то мгновение разум Алисии снова затуманился, на нее навалилась странная усталость, в головее что-то вспыхнуло, и она очутилась в самой верхней части системы туннелей, бесконечного переплетения подземных ходов и галерей, которые упирались в общую для них черную стену. А ведь Мамен очень строго и не раз советовала ей гнать прочь любые образы, связанные с загадочным городом, и не поддаваться силе, которая тянула ее туда; только так можно начать возвращение к обычной здоровой жизни — через преодоление навязчивых идей. И другого пути нет. Да она и сама больше всего на свете мечтала избавиться от загадок и символов, заманивших ее в западню, вырваться за колючую проволоку, переплыть на другой берег. Алисия сознавала, что тайна города взяла власть над ее жизнью — экстравагантная головоломка, замешенная на крови. Надо было бежать, во что бы то ни стало бежать из древнего города, где она из раза в раз видела только чужие спины. Это главное. И еще — окончательно похоронить покойников, Росу и Пабло. Но что-то внутри мешало ей следовать этим указаниям. Вот и сейчас горло ее словно сдавило ожерелье из черных скорпионов: зачем искать ключ к тайне, если память останется с ней до самого конца пути, если память встретит ее булавочными уколами у любого из выходов и никогда не позволит вздохнуть свободно? И тут Алисию опять потянуло в сон, очень сильно потянуло в сон.

— Ну как ты себя чувствуешь? — Рука Эстебана холодным компрессом легла ей на щеку. — Опять спишь?

— Да, — ответила Алисия срывающимся голосом. — Не пойму, что со мной происходит, но вот уже второй день я едва держусь на ногах. Чем больше сплю, тем больше мне хочется спать. А когда не сплю, чувствую себя полумертвой.

Он медленно вытащил новую сигарету и при этом упорно смотрел в стол, лишь изредка трусливо переводя взгляд на окно, за которым продолжал мельтешить дождь. И по бегающим глазам Эстебана легко было догадаться, что он собирается сделать какое-то признание, добавить нечто пряное к кофе и круассанам. Но это нечто по непонятной причине застряло у него в горле. Он с подчеркнутым наслаждением затянулся, потом постучал пальцем по краю тарелки, потом с беспечным видом, который явно не соответствовал его настроению, заговорил;

— Алисия, я все прокручиваю и прокручиваю в голове эту историю.

— Ну и?..

— Историю про ангела и прочее. — Теперь Эстебан выглядел непритворно подавленным. — Должен признаться, что сперва я не вполне поверил тебе, ведь после автокатастрофы, после твоих визитов к Мамен… ну ты сама понимаешь!

— Ладно. — Алисия жестом велела ему продолжать без обиняков.

— Так вот, — казалось, Эстебан пропихивал в глотку камни, много камней, — слушай внимательно. Я знаю, что не должен спрашивать тебя о том, о чем все-таки сейчас спрошу, и пусть простит меня мой ангел-хранитель. Скажи, ты не видишь во всем этом слишком уж много совпадений?

— В чем — во всем этом?

— В истории с ангелом. Тебе не приходило в голову, что это — специально подстроенная ловушка. Что здесь есть злой умысел. — Казалось, Эстебан ходит кругами вокруг какого-то слова, не решаясь его произнести. — Не приходило в голову, что плетется, ну скажем, заговор?

— Нет, — солгала Алисия. — Заговор? Против меня? Зачем?

— Не знаю. — Эстебан отвел глаза, уставился на зажатую в пальцах сигарету и наблюдал, как беззащитная бумажная трубочка превращается в столбик пепла. — Честно сказать, я и сам слушаю себя с ужасом. Ты заразила меня своим неврозом. Так вот. Я начал анализировать и сопоставлять разные линии — или нити — и обнаружил, что выстраивается некая цепочка, которой ты не заметила. Наверное, потому, что не знаешь одной очень важной вещи. Вина тут моя. Обещай, что не будешь сердиться.

Разумеется, она пообещала, но обещания не сдержала. Выслушав Эстебана, она дала волю гневу; вопила, лупила перчатками по столу, обрушила на его бедную голову кучу далеко не самых лестных эпитетов, вопрошала, стоит ли иметь дело с таким типом, как он, ведь первому встречному с этой вот занюханной улицы можно доверять больше, чем ему, а значит, и пользы от этого первого встречного будет куда больше, чем от него, и они куда быстрее распутают все эти узлы. Мало-помалу Алисия стала остывать, но все еще колотила по столу зажигалкой, не на шутку встревожив официанта—успокойтесь, пожалуйста, сеньорита, ведите себя потише! — и только тогда до нее начал доходить истинный смысл сказанного Эстебаном: ангел в квартире Нурии.

— Сволочь, — гаркнула она, — ну скажи, скажи, у тебя что, времени не нашлось поговорить со мной?

— Прости, — в сотый раз пробормотал Эстебан. — Но все-таки: как тебе кажется, что там делает этот ангел?

— У Нурии? — Алисия глянула на него с прежней злобой, словно показывая, что не понимает, зачем она продолжает весь этот разговор. — Тут все логично. Ты, идиот, забыл, что Нурия реставратор?

— Но кому принадлежит скульптура? Она мне этого не сказала. Ангел стоит у нее за печью, словно она прячет его подальше от посторонних глаз.

—Что ты имеешь в виду? И вообще, ты сейчас очень похож на цыпленка, подавившегося горошинкой, бедненький мой!

Да, он заслужил самые обидные слова, заслужил тот яд, на котором были настояны ее оскорбления, ту боль, которую испытывала его кровоточащая совесть от ударов Алисии. Но вместе с тем ярость, обрушившаяся на него, на его стыдливо поникшие плечи, несла в себе животворную силу, и Эстебан готов был благодарить за это Алисию. В этом было что-то от ритуала искупления, гигиенического очищения через наказание: каждый удар плети, впиваясь в плоть, освобождал от вины за давние мольбы о том, чтобы что-то изменилось в жизни брата, за мечты о любви Алисии. Наказание — это путь восстановления шаткого еще равновесия.

— Я вот что хочу сказать, — снова подал голос Эстебан. — Все эти события настолько нелепы, что нельзя с ходу отвергать ни одну гипотезу. С каких пор тебя мучает сонливость? То есть такие приступы, когда ты вдруг буквально проваливаешься в сон.

— Не знаю. — От резкой перемены темы Алисия немного растерялась. — Наверное, это началось дня два-три назад.

— А когда ты начала пить сок, которые принесла тебе Лурдес?

В зрачках Алисии вспыхнули и заплясали зеленые искорки.

— А ведь это случилось тогда же. — Изображая улыбку, губы ее раздвинулись в узкую щель. — Это значит, что Лурдес тоже участвует в заговоре, так?

—Еще ты мне рассказывала, что сны о городе стали менее четкими, какими-то расплывчатыми. С каких пор?

— Вот уже три или четыре дня, — растерянно ответила Алисия.

— Ну! — Улыбнуться Эстебан так и не отважился. — Какое удивительное совпадение, правда?

— Может, дело в таблетках, которые прописала мне Мамен? — торопливо возразила Алисия. — К тому же она увеличила мне дозу.

—Да, конечно. Но пойдем дальше. Эти твои соседи сверху, которые изводят тебя, колотя в пол, когда они переехали в ваш дом?

— Точно не помню, — Алисия сама себе казалась изумленной зрительницей на представлении иллюзиониста, — но, думаю, недели три назад или около того.

— А разве не тогда же тебе начал сниться город? Лоб Алисии пересекла очень ровная морщинка.

— Тогда, именно тогда, — простонала она, — прямо «Семя Дьявола», так это надо понимать?

— Давай посчитаем. — Эстебан вытянул в ее сторону левую руку и начал загибать пальцы. — Незнакомым людям очень мешает любой шум в твоей квартире, а вот если ты с кем-то разговариваешь, даже весьма громко, на это они не реагируют. Подслушивают? Почему бы и нет? Заботливая старушка приносит сок, от которого город медленно уплывает из твоих сновидений — и как раз тогда, когда тебе становится что-то о нем известно. Другая соседка прячет у себя ангела, очень похожего на того, который тебе снится. И обе откуда-то вдруг узнают, что тебе оформлен отпуск по болезни, хотя никто им об этом не сообщал. Что у них, радары установлены, что ли? Мужчина из твоих снов умирает как раз в том же доме — да, в доме, где обитают все эти экстравагантные персонажи. Это не наводит тебя на какие-нибудь мысли?

— Наводит. Что ты болван. — Алисия принялась судорожно шарить в кошельке. — И еще я хочу спать. Хочу уйти отсюда.

— Послушай. — Пальцы Эстебана скользнули к ее запястью. — Сейчас мы пойдем к тебе, и ты немного поспишь, может, выспавшись, хоть немного придешь в себя. А я возьму из кладовки ангела и отнесу к знакомому антиквару: вдруг он знает что-то о скульпторе или эпохе, когда ангела отлили.

— К антиквару?

— Да, его лавка находится напротив часовой мастерской, куда я в последнее время нередко наведываюсь. Я люблю постоять там и поглазеть на витрину. Кстати, Мариса с ним знакома, он старинный ее приятель, правда, я понятия не имею, что их связывает. Он мог бы дать нам какие-нибудь ориентиры, скажем, пролить свет на происхождение ангела. Или сказать, что это ерунда какая-то или шутка…

— Да, хороша шутка, ради которой убивают людей, стреляют в них, — мрачно огрызнулась Алисия.

Дождь решил устроить себе короткую передышку, и, пользуясь этим, люди высыпали на улицы и зашлепали по лужам, поглядывая на часы при скудном свете, пробивающемся сквозь тучи. С запада на город наступала огромная асфальтово-серая волна.

Дойдя до витрины, Эстебан сразу заметил, что несчастного Адриана там сменила сердитая барыня в шляпе с бантами: она выгнула фарфоровую шейку и с наигранным презрением поглядывала на стоящую ниже старинную сферу. Несмотря на громкое звяканье дверного колокольчика, к Эстебану никто не вышел, и он с наслаждением стал бродить среди ковров с единорогами, чайных сервизов, украшенных охотничьими сценами, умывальных тазов и кувшинов, обломков доспехов, якобы восточных шкатулок, в которых хранились оловянные бабочки. Взгляд его приковала к себе изумительная лазурная камея с эротической сценой… Но тут фальшивое покашливание дало ему знать, что появился хозяин лавки — мужчина весьма импозантной внешности в темно-синем костюме, из кармана которого торчал аккуратный платочек, взирал на Эстебана из-за прилавка.

— Добрый день, — проговорил мужчина. — Чем могу быть полезен?

Антиквар пристально рассматривал посетителя, хотя взгляд его оставался вполне равнодушным. Он стоял, уперев ладони в прилавок черного дерева, с ножками в форме витых колонн. Эстебан положил свой пакет на стул, обитый амарантом, и начал неторопливо развязывать бечевки. Мужчина буравил его глазами, в которых удивление не самым приятным образом стало смешиваться с нетерпением.

— Я хотел бы получить у вас консультацию по поводу одной вещи, — объяснил Эстебан, путаясь в узлах. — Я пришел именно к вам, потому что у нас есть общие друзья. Я имею в виду Марису Гордильо.

— Мариса Гордильо, — повторил мужчина, изобразив на лице дружелюбную улыбку, но так и не позволив себе расслабиться. — Разумеется, разумеется, мы знакомы. Как у нее дела?

— Насколько мне известно, все нормально. — Эстебан наконец справился с пакетом. — Так вот, речь идет о семейной реликвии.

Мужчина автоматически склонился над прилавком, он по-прежнему держался напряженно, словно старался не упустить какой-нибудь странный звук или движение, которые выдали бы присутствие в лавке соглядатая, притаившегося среди груды старого хлама. Из-под обертки показалась изящная бронзовая голова, повернутое влево лицо. При этом несуществующий ветер очень романтично взметнул длинные бронзовые кудри. Хозяин лавки сохранял вежливую невозмутимость — до тех пор, пока не увидел крылья и маленького орла, выставившего вперед свой крепкий серый клюв, который отливал тусклым блеском старинных монет. Антиквар хотел было что-то сказать, но слова застряли у него в горле. По его испуганно-изумленному взгляду нетрудно было догадаться, что он быстро решил, что лучше не проявлять к ангелу слишком явного интереса. Поэтому, когда Эстебан подтолкнул ангела к его животу, перетянутому широким ремнем с позолоченной пряжкой, антиквар вполне равнодушно оглядел шевелюру ангела и его спину — совсем как хирург, которому предстоит схватка с заурядным аппендицитом.

— Откуда у вас это? — спросил он, переворачивая ангела на спину.

— Семейная реликвия, — повторил Эстебан удивленно. — Я же сказал вам.

— Надо полагать, вы из очень состоятельной семьи. — На губах антиквара мелькнула вялая и фальшивая улыбка. — Но если вы не испытываете исключительно нежных чувств к родственникам, я мог бы сделать вам очень интересное предложение.

— Я не собираюсь его продавать.

— Подумайте как следует.

Пока Эстебан крутил головой то вправо, то влево, подкрепляя отказ, рука его почти инстинктивно потянулась к пьедесталу и крепко ухватилась за край: Эстебану вдруг не понравилось, что голова ангела упирается в живот антиквара, а тот вцепился в нее мертвой хваткой. Хозяин лавки снова и снова повторял свое предложение, при этом количество нулей росло, а Эстебан все так же отрицательно мотал головой. Наконец мужчина громко вздохнул и резко отодвинул от себя ангела на середину прилавка — в нейтральную зону, где, казалось, его жадные руки уже не могли завладеть скульптурой. И тут Эстебан почувствовал, как от последней из названных антикваром цифр у него слегка закружилась голова.

— Он что, и вправду столько стоит? — спросил он, растерянно заморгав.

Антиквар молча указал на какую-то точку на спине ангела — туда, где расходились лопатки и зарождались два крыла,

похожие на листья финиковой пальмы. Там была выгравирована буква — что-то вроде перевернутой N. и Эстебан потрогал ее кончиками пальцев. Потом перевел взгляд на собеседника — с видом человека, к которому обратились на чужом языке.

IA

— Это монограмма Игнасио да Алпиарсы, — объяснил антиквар, взирая на Эстебана словно с вершины башни. — Знаете, кто это?

— Смутно.

— Скорее, и слыхом не слыхивали. — Антиквар улыбнулся, и при этом глаза его превратились в две узкие щелочки-бойницы. — Иначе вы не усомнились бы в ценности этой вещи. Игнасио да Алпиарса — португальский скульптор и литейщик восемнадцатого века, которого с полным правом можно сравнить с великими итальянскими мастерами Возрождения и барокко. Посмотрите, какое совершенство, — Слегка дрожащие от волнения пальцы антиквара прошлись по рукам и плечам ангела. — Кажется, что бронза пульсирует, что она живая. Бронза изумительно отшлифована. Кожа у ангела неясная, как попка у младенца.

— Да, конечно, — безразличным тоном согласился Эстебан.

— Официально эта скульптура считается утраченной. — Глаза антиквара внезапно вспыхнули грозным пламенем. — Из четырех ангелов, образующих скульптурную группу, в каталогах числятся только два. А должно быть, как я уже сказал, четыре.

— Это семейная реликвия, — зачем-то опять повторил Эстебан с отсутствующим видом. — А что вам известно об авторе?

Антиквар поправил платочек, чтобы из кармана выглядывал только маленький аккуратный треугольник. Он явно гордился своей внешностью.

— Алпиарса прожил очень интересную жизнь, она достойна романа с продолжением, какие писали в прошлом веке. А сами вы что-нибудь о нем знаете?

— У него были друзья в Италии, — механически ответил Эстебан.

— Он там учился, — добавил антиквар. — Мне довелось продать несколько произведений да Алпиарсы. Подвернулась пара случаев. Обычные столовые приборы; они, разумеется, ни в какое сравнение не идут вот с этим.

— Иначе говоря, я обратился точно по адресу.

— Да. — Голос антиквара звучал совершенно спокойно, даже равнодушно. — Молодые годы — лет пять или шесть — он провел в Риме, учился у разных мастеров, иногда даже выполнял заказы папы. Имел славу гуляки, пьяницы и бабника. В сороковые или пятидесятые годы вернулся в Португалию, поступил в знаменитую школу скульптуры в Мафре, которой руководил итальянец Алессандро Джусти, и там очень быстро завоевал признание. Он обрел славу и богатство; его назначили официальным скульптором короля Жозе Первого, он получал заказы от знати со всей Европы. Промотал кучу денег, купил четыре дворца — в Лиссабоне и его окрестностях, даже устроил собственный зоосад, куда возмечтал заполучить носорога. Носорог стал его навязчивой идеей. Его рабочие тетради заполнены носорогами, но это были не мирные толстокожие животные, каких нам показывают в документальных фильмах, а уродливые создания, в которых осталось что-то от внеземной фауны. И носорог ему был обещан.

Доставка из Азии стоила очень дорого — содержание животного в пути, а также забота о нем вылились в фантастические суммы. Чтобы покрыть дорожные расходы, да Алпиарса взялся выполнять королевский заказ, достойный титана: украсить базилику Мафры гигантскими статуями двенадцати патриархов израильских. Он выполнил половину заказа — и убил на это остаток молодости. Зато теперь у него появился носорог. Он нянчился с ним, как с маленьким ребенком, — сам чистил, приносил ему восточные благовония и шелковые ткани. Видел его во сне.

— А статуи для Мафры он закончил? — с плохо скрытым нетерпением спросил Эстебаи.

— Нет, — ответил антиквар, — Однажды ночью скульптору приснился сон: в центре площади стоит бронзовый носорог, и вдруг носорог начинает таять, и на земле от него остается только кучка серой вязкой грязи. На следующее утро этот самый носорог, доставленный из Азии, занемог. Скульптор созвал знахарей, ветеринаров, хирургов, но ни один не сумел справиться с изводившей животное лихорадкой, с губительными поносом и рвотой. Алпиарса впал в отчаяние. Он зачастил в церковь и молил Бога исцелить носорога, заказывал мессы, которые служили епископы, совершил паломничество в Кампостелу. Носорог не выздоравливал.

— Забавная привязанность, — прокомментировал Эстебан с глупой ухмылкой, словно только для того, чтобы показать, что он внимательно следит за рассказом.

— Да, — голос антиквара сделался глухим и каким-то текучим, — так вот, потеряв надежду на Господа, скульптор решил искать помощи у противной стороны. Установил связи с какой-то оккультной сектой, которая действовала в Лиссабоне — устраивала там свои сборища, черные мессы и так далее. Да Алпиарса уничтожил двух из уже отлитых патриархов, и бронза от одного из них пошла на изготовление четырех ангелов.

— Зачем? — Эстебан искоса глянул на лежащую перед ним фигурку, которая, казалось, тоже слушала антиквара.

— Тут не все до конца ясно, — развел руками хозяин лавки. — Наверняка это было связано с каким-то ритуалом, но утверждать не берусь. Видите надпись на пьедестале? Она ведь имеет какой-то смысл…

Две пары глаз внимательно рассматривали пьедестал: еврейскую букву и странный знак, состоящий из штрихов, длинную и непонятную строку перед греческим текстом: «Hvmanaqve hominess testidrv aetaesme in insaene evmote…» Потом два взгляда пересеклись. И Эстебан прочел в глазах антиквара готовность продолжить схватку за эту считавшуюся потерянной реликвию, которую мощная волна совпадений вынесла и забросила в его лавку. Он просто не мог упустить такой исключительный случай.

— Итак, вы решительно отказываетесь? — спросил антиквар с изысканной любезностью и кивнул на ангела. — Очень прошу вас, подумайте как следует, может быть, вы все-таки перемените решение, хотя бы ради наших общих знакомых.

— А что случилось с носорогом? — вместо ответа спросил Эстебан.

Разочарование антиквара было столь сильным, что у него даже задрожали губы.

— Носорог так и не поправился. Знаменитое лиссабонское землетрясение застало да Алпиарсу на каком-то зловещем сборище, подробности о котором не вошли в анналы истории: вроде бы некая женщина служила мессу. Дом, где они находились, рухнул от подземных толчков, но скульптору удалось спастись — вместе с одним итальянцем.

— Ашилем Фельтринелли, — вставил Эстебан.

— Да, — антиквар широко раскрыл глаза, — вижу, вы о нем слышали: это преступник, которого через несколько лет сожгут в Венеции. Вернувшись домой, да Алпиарса с ужасом обнаружил, что землетрясение обрушило помещение, где жил носорог, и тот погиб под обломками. По некоторым версиям, скульптор покончил с собой, по другим, он пострадал при пожаре, который бушевал в городе в течение трех последующих дней. И никто не подозревал о существовании четырех ангелов, пока в середине девятнадцатого века некий французский коллекционер не собрал все скульптуры вместе. Их дальнейшая история очень запутана: они непрестанно переходили из рук в руки, и след их не раз терялся. В последний раз они соединились в сорок пятом году в Берлине, но после взятия города союзными войсками ангелы опять расстались. Известно, что один из них погиб. Подождите минутку.

Антиквар нырнул в заднюю комнату, все так же держа палец поднятым вверх — то есть призывая к вниманию. Между тем Эстебан приблизился к внутренней части витрины и принялся рассматривать сферу, ковер с изображением боевого слона, затылок барыни в шляпе с бантами — все это теперь, в блеклом сумеречном свете, выглядело куда привлекательнее. Опускался вечер, и люди, пользуясь кратким перемирием, которое установил с ними дождь, заполнили тротуары, кружили вокруг киосков, ныряли в кондитерские, где на витринах красовались торты и пирожные. Эстебану захотелось курить, но он понимал, что это не очень полезно для здоровья собранных здесь старых и почтенных вещей. Он услышал, что хозяин вернулся за прилавок, в руках он держал огромный том ин-фолио. Он положил том и стал перелистывать страницы, пока не нашел нужное место. Взгляд Эстебана задержался на тексте, напечатанном в три колонки мелким шрифтом с вкраплениями черно-белых фотографий, которые отличались грязной мутностью, словно были нарисованы углем; одна из фотографий изображала ангела с вывихнутой ногой. Эстебан прочел подпись под снимком, а затем и текст, относящийся к скульптуре:

Игнасио да Алпиарса (1709 — 1754): Ангел (1753?). Бронза и береза с вкраплениями серебра, 47x3x28 (размах крыльев) х 19 (диаметр подставки); см. Монограмма: 1А. Уничтожен.

Последний в группе, состоящей из четырех ангелов, которых, согласно легенде, автор отлил приблизительно за год до своей смерти по заказу итальянца Ашиля Фельтринелли, проживавшего в Лиссабоне на протяжении полугода. Данный ангел условно может быть отнесен к барочной испанской школе, на нем туника и сандалии, у ног — бык, правая нога вывернута в щиколотке, что заставляет предположить связь с сатанинским культом (Люцифер повредил ногу, падая с небес в преисподнюю). Имя на пьедестале: Махазаэль, по-видимому, это имя ангела, что подтверждает гипотезу о том, что четыре фигуры были выполнены для определенного рода церемонии, связанной с сатанизмом: Махазаэль был одним из первых мятежных ангелов, изгнанных из рая святым Михаилом. Группа была разъединена в 1945 году, затем следы Азазеля затерялись, а Махазаэль погиб во время бомбежки. Третий, Азаэль, находится в Барселоне, а первый, Самаэль, в фонде Адиманты в Лиссабоне. Текст на подставке представляет собой комбинацию из еврейских, греческих и латинских букв. Греческая часть текста была идентифицирована как фрагмент заговора духов огня; латинская искажена вставками на другом языке, который Дю Пресси предположительно относит к арамейскому или коптскому. Каталог коллекции Фалькельхейна (Берлин, 1936) воспроизводит полный текст с пьедестала Махазаэля, он приводится ниже:

ל.MAHAZAEL.םMAGNA.PARTE.BISSCSV.

VEISEI.PIIEISEIOETI.ISSIE.PANTA.DI.AUTOU.

EGENETO.KAI.CWRIS…

Из какого-то потаенного кармана Эстебан извлек записную книжку и огрызок карандаша и стал переносить туда текст; правда, таким почерком, что результат поставил бы в тупик даже самого лихого переводчика. А хозяин лавки меж тем стоял напротив и явно нервничал: он недоверчиво поджал губы и снова глянул на лежащего перед ним ангела, как диабетик смотрит на витрину кондитерской. Холеная розовая рука ласково гладила крылья.

— Коллекция Маргалефа в Барселоне, — прочел Эстебан.

— Ее уже не существует, — пояснил антиквар, и чувствовалось, что ему приятно разочаровать посетителя. — Старик Маргалеф умер, а его наследники разделили добычу. К сожалению, они не выручили того, на что надеялись.

— Но где же тогда ангел?

— Разумеется, его тоже продали. — Казалось, антиквар вызывал в памяти какие-то цифры. — Но мне неведомо, кому и за сколько. Для этого надо покопаться в аукционных отчетах.

Какой-то образ яркой кометой мелькнул в мозгу Эстебана: он словно наяву увидел еще одного ангела — застывшего и холодного, с человечком, едва достающим ему до колена; ангел прятался в углу, на подстилке из старых газет, за нечищеной печью. Нурия могла заполучить скульптуру на любом аукционе и по вполне приемлемой цене; почему, например, не допустить, что наследникам Маргалефа так не терпелось пополнить свои банковские счета, что они отдавали все довольно дешево? Веки Эстебана мягко опустились, прикрыв карие глаза: да, он слишком торопился найти виноватых, а ведь самое простое объяснение, самое логичное и не грешащее литературщиной, было рядом — только руку протяни. Реставрация. Обычный заказ, и ничего больше. Некто, сеньор Икс, купил скульптуру и обратился к Нурии с просьбой почистить ее, отшлифовать и так далее — тогда он сможет выставить ангела в гостиной под стеклянным колпаком. Еще одна случайность, еще одно совпадение. Хотя когда случайностей и совпадений слишком много, они перестают быть правдоподобными; ведь случайность — не более чем скромное название, которое мы даем беглым и приблизительным зарисовкам с действительности, которую из-за нашей близорукости мы не способны воспроизвести точнее.

— Фонд Адиманты, — громко проговорил Эстебан. — Лиссабон.

—Себастиано Адиманта. — В голосе антиквара вдруг зазвучало отчаяние. — Парализованный старый чудак, за которым ухаживает молодая шведка. До автокатастрофы, превратившей его в инвалида, он называл себя медиумом. Комедиант. Основал фонд для исследования паранормальных явлений, при фонде действует еще и музей всяких диковинок. Правда, у музея есть своя специфическая тема — дьявол.

— У вас наверняка есть адрес фонда.

В глазах антиквара тотчас появилось выражение, какое бывает у теленка, обреченного на заклание.

— Я дам вам адрес, но при условии, что вы возьмете мою визитную карточку. И пообещаете, что сохраните ее, поразмыслите над моим предложением и, в случае чего, позвоните мне.

— Давайте вашу карточку. — Эстебан попытался было улыбнуться, но попыткой дело и закончилось.

На улице он увидел тяжелое небо сапфирового цвета, нависшее над куполом церкви Спасителя, похожей на кирпичного тарантула с изразцами, ползущего по крышам домов вокруг площади Пан. Держа под мышкой тщательно упакованного ангела, Эстебан шел по Пуэнте-и-Пельон. Он с удовольствием поглядывал на разбившиеся на пары и заигрывающие друг с другом манекены, на светильники и жутковатого вида игрушки, на яркую картину с геометрическими фигурами. Он сам не знал, куда направляется, и подумал, что эта бесцельная прогулка вполне соответствовала беспорядку, царящему у него в мыслях, они тоже пребывали в постоянном и совершенно бесцельном движении; мысли Эстебана, как и ноги, то капризно выбирали боковые улочки, то вдруг поворачивали под прямым углом, то делали круг, и им было совершенно безразлично, куда выйти — на широкий проспект или в узкий тупик. Эстебан не знал, куда направляется, и не знал, чего хочет: почему, собственно, он позволил Алисии заманить себя на это жалкое суденышко, потерявшее управление и отданное на волю волн, которые мотали его из стороны в сторону? У Эстебана началась морская болезнь, он мечтал ступить на твердую землю. Но отлично знал и другое, знал, какая добыча ждет его в случае удачной охоты, — это и было истинной целью, давало силы брести дальше, с трудом выдергивая ноги из трясины. Ангел, которого он теперь нес, прижимая к себе, и который по неведомой причине вдруг сделался тяжелее прежнего, был ключом к Алисии, о которой Эстебан мечтал, к Алисии, которой можно будет что-то нашептывать на ухо и не бояться, если пальцы вдруг сами коснутся ее плеча или щеки, если с губ сорвутся нежные слова — те, что должны звучать в полутьме и от которых во рту остается привкус горького шоколада.

Эстебан оказался перед факультетом изящных искусств, тут он на минутку опустил свой сверток на землю, чтобы зажечь сигарету. И вдруг без всякой видимой причины ему пришло в голову, что опасно продолжать думать в таком вот духе, опасно давать мыслям волю и разрешать весело скакать, куда им заблагорассудится, опасно произносить те слова, которые осторожность произносить не велит. Подняв ангела и снова пристроив под мышкой, Эстебан ускорил шаг. Теперь он с растущим беспокойством и совершенно отчетливо ощущал: в черепе у него появилась дырочка, и чей-то нахальный глаз заглядывает внутрь, ворошит содержимое и тщательно его изучает. Эстебан медленно затянулся, потом приказал себе застыть на месте, вдохнуть поглубже и сосредоточиться на установке: гнать прочь это абсурдное ощущение, никакого глаза нет и быть не может, все это полная чушь. Но ощущение оставалось: он с ужасом почувствовал, что глаз уже проник внутрь и разведал все, что хотел, обследовал самые потаенные уголки мозга, собирая информацию, которую Эстебан считал исключительно конфиденциальной, — о помыслах, страхах, постыдных желаниях. Эстебан чуть не закричал от отчаяния, потом попытался установить, откуда, собственно, взялся этот самый глаз, кому принадлежит; и тут же понял, что кто-то смотрит на него сзади, с расстояния в пять или десять метров, кто-то следует за ним, прячась в толпе, заполнившей улицу Ларанья. Сердце бешено колотилось в груди, отчего страх делался еще мучительней и необоримей. Эстебан кинулся бежать, покрепче обхватив сверток; раздумывать над происходящим он не хотел, сейчас у него была единственная цель — не дать противнику напасть. Рванув с места, Эстебан почувствовал, что глаз словно растерялся, но теперь он опять, как оса, вился за спиной, не отступая от своих злодейских планов. Эстебан, расталкивая парочки, взлетел вверх по улице Куна, споткнулся о бортик и чуть не растянулся на тротуаре; потом повернул на Эль-Салвадор, врезался в трех хиппи, пивших пиво, и снова встал как вкопанный: пульс стучал в запястьях, площадь мягко закружилась вокруг него, завиваясь в воронку. Продолжать бежать по прямой линии, подумал он, значит заведомо проиграть, поэтому он повернул налево, обошел церковь сзади и вынырнул на площадь Пан. Инстинктивно он решил искать убежища в знакомой лавке.

— Добрый вечер, — прохрипел Эстебан, кладя пакет на прилавок. Внос ему ударил резкий запах серы.

—Добрый вечер, — ответил великан, кивнув. — Что случилось? За вами будто сам черт гнался.

Эстебан не нашелся что ответить.

 

6

Замок был сбит

Замок был сбит, глиняный арлекин превратился в горсть мелких, как конфетти, осколков, усыпавших ковер в прихожей, — вот что увидел Эстебан, зайдя в квартиру на улице Католических Королей. Он скользнул взглядом дальше и убедился, что побоище отбушевало и в гостиной, так что изысканно кокетливая комната, на которую бедная Алисия потратила все свои скудные художественные способности, превратилась в мусорную свалку: выпотрошенные диванные подушки, перевернутые ящики и вдребезги разбитые об пол фарфор, стекло, керамика. Эстебан невольно присвистнул, он двигался среди этого безобразия, то и дело наклоняясь, чтобы поднять какую-нибудь фигурку без головы или попытаться сложить осколки пепельницы. Пряди каштановых волос, нахально падавшие на лицо Алисии, придавали ей беззащитный и жалкий вид — вид жертвы стихийного бедствия.

— Ну как, видел? — Слова комками застревали у нее в горле. — Какой-то сукин сын побывал у меня в гостях и от души позабавился.

Эстебан присел на корточки; под вспоротой подушкой он разглядел обломок керамического Колизея, который сам привез для Пабло в качестве сувенира из последней поездки в Рим. Словно при вспышке молнии он снова увидел витрину сувенирной лавки на виа Венето, расположенной на середине пути между складами и мясной лавкой; снова увидел бесконечные шеренги Колизеев и фонтанов Треви всех мыслимых размеров, которые нагло выстроились на всеобщее обозрение. Банальный Колизей — подарок, который выбирают для не слишком близкого человека, как и Эйфелеву башню или Хиральду, всего лишь ритуал, выполняемый поспешно и бездумно.

— И как это все произошло? — Эстебан швырнул на пол обломок собственного подарка.

— Я вернулась полчаса назад, — принялась рассказывать Алисия. — И увидела то же, что и ты. Я ходила за молоком, потом взяла напрокат фильм. А до этого мне до смерти хотелось спать, но заснуть я никак не могла.

— Что-нибудь украли?

— Украли? Нет. — Она смяла пачку «Дукадос» и бросила на пол. — Во всяком случае, до сих пор я пропаж не обнаружила. Деньги я обычно дома не держу, а те, что были, на месте. Видно, что копались в маминых бусах и брошках, но все тоже цело.

Разбитые вазы, пустые полки, ящики, содержимое которых было истерично вывернуто на пол или на кресла, свидетельствовали, что речь шла не просто о попытке ограбления, тут чувствовался какой-то хитроумный злой умысел. Налетчик делал свое дело уверенно, яростно, но и скрупулезно. Кто бы ни был виновником разгрома, в квартиру Алисии его привлекли не горсть украшений и не какой-нибудь дорогостоящий электрический прибор. Невидимая рука выбрала именно ее дверь, затем почти с творческим вдохновением обшарила каждый закуток, каждый шкаф, проверила каждый сантиметр пространства, где могла храниться та вещь, которую разыскивал взломщик. И эту самую вещь, как легко догадаться, Эстебан держал теперь под мышкой, тщательно завернутую в старое полотно.

— Ничего! — Алисия попыталась улыбнуться, но состояние, в котором она пребывала, обрекло эту попытку на полный провал. — Мне придется объявить гостиную зоной катастрофы. Господи, а вон и статуэтки, которые мы с Пабло привезли из Мексики.

— Сбит замок, — сообщил Эстебан из прихожей.

Изуродованный алюминиевый брусок болтался на одном гвоздике. Эстебан подтолкнул его пальцем и с удовольствием глядел, как тот маятником качается туда-сюда. Несколько трещин свидетельствовали о том, что дверь выдержала еще и пару сильных ударов ногой.

— По замку ударили ногой, — проницательно заметил Эстебан.

— Я тоже так сперва подумала, — Алисия шла к нему, держа в руках головку индейца майя, — но посмотри-ка внимательней. Замок разбит, и очень живописно разбит. Но в замочной скважине нет ни одной царапины.

— Ты права.

Эстебан указательным пальцем придирчиво проверил металлический край: ни одной зазубрины, ни единой, даже самой мелкой царапинки. Да, кто-то ударом ноги изуродовал дверь и сбил замок, но замочная скважина не повреждена. Иными словами, непрошеный гость колотил по уже отпертой двери.

— Не знаю, кто это мог быть, но у него имелся ключ, — заявила Алисия, наблюдая за Эстебаном, словно откуда-то из глубины.

— А кому ты давала свой ключ? — спросил он.

— Один есть у Мамен. — Пальцы правой руки приготовились помогать счету. — Еще один у Марисы, она иногда приходит полить конибры. У моей сестры, на случай, если она приедет из Малаги и ей понадобится зайти сюда. У консьержа. У Лурдес.

— У Лурдес, — повторил Эстебан голосом Мефистофеля.

— Да, у Лурдес, — отозвалась Алисия, хотя ей было неприятно снова повторять это имя, словно окуная его в маслянисто-грязную лужу. — Знаю я, знаю твою излюбленную версию. Все это идеально работает на теорию заговора. Но, боюсь, мотив здесь куда менее романтичный. Хосе, консьерж, говорил, что вчера вечером кто-то забрался в его комнатку и украл связку ключей. И, надо полагать, из всех ключей вор случайно выбрал мой.

— Ага, вор, который ничего не ворует, — перебил ее Эстебан.

— Ну хватит, Эстебан, — даже взглядом Алисия пыталась разубедить его, — ты ошибаешься. Ох, и конибры тоже!

Содержимое цветочных горшков было вывалено прямо там же, под гипсовые подставки, и кучи земли чернели на выложенном плиткой полу; бедные конибры напоминали маленькие яхты, по которым бабахнули торпедами. Вооружившись совком и щеткой, Алисия попыталась временно устроить их в корзинках, где до сих пор хранились носовые платки. Она переносила цветы с осторожностью педиатра, врачующего младенца, а переселив во временное жилище, нежно погладила листья, точно желала успокоить их тревогу или недовольство. Устроив конибры, Алисия сделала несколько шагов назад и споткнулась о ножку кресла, потом присела на корточки, чтобы полюбоваться на цветы издали: на таком расстоянии они выглядели здоровыми и веселыми; в конце концов, вся эта история, возможно, не слишком им повредит. Взгляд Алисии метнулся влево, и она заметила, что из-за горшков на нее смотрит черно-серая фигура, металлический мальчик, на вид вполне безгрешный и безобидный, случайный гость. Руку он по-прежнему держал поднятой вверх, как будто ждал, чтобы на пальцы ему сел воробей; нога у щиколотки была по-прежнему вывернута под прямым углом, рядом сидел орел с очень четко и изящно выполненными крыльями.

— Ты сходил к антиквару? — спросила она, продолжая сидеть на корточках, так что у нее заныли коленки.

— Да. И когда я вышел оттуда, со мной случилась некая история, и она очень мне не понравилась.

—Подожди. Давай отнесем конибры на кухню, я их полью, а ты будешь рассказывать.

Конибры, с благодарностью приняв порцию воды и хлорки, гордо вскинули перышки. Эстебан держал их подальше от себя, чтобы не замочить свитер, и в то же время неуверенным голосом повествовал о четырех ангелах, о смысле надписей на пьедесталах, о португальце, которому снился носорог, о землетрясении, о дьяволе. В окно были хорошо видны машины, летящие по улице Маркиза де Парадаса; на противоположном тротуаре под фонарем беседовали мужчина и женщина. Мысли Алисии по неведомой причине устремились туда, за дорогу, в круг света, замутненного грязным фонарным стеклом, словно она ждала, что вот-вот случится некое, явно запаздывающее, событие. Голос Эстебана повторил:

— Ключ — в этом зашифрованном послании. — Послании, — эхом отозвалась Алисия.

— Нам необходимо определить, на каком языке, кроме латинского и греческого, написан текст. Но прежде всего надо

собрать воедино все четыре части послания.

— Ага.

— Нурия.

— Что? — Алисия немедленно вернулась к действительности.

— Один из ангелов спрятан в квартире Нурии.

Жизнь, с тревогой подумала Алисия, семимильными шагами мчится к развилке — впереди вырисовываются два полукруга, их разделяет горная вершина, и нет способа устроить хотя бы хрупкую перемычку между ними. Алисия сама разбудила призрак, разбудила, стараясь ухватить смысл собственного сна, решить загадку злокозненной переклички сна с изображением на гравюре. И теперь этот призрак витал над ее головой, как эктоплазма чужой воли. Сон, а также связанная с ним макабрическая параферналия подозрений и рискованных ситуаций начинали распространять заразу и на ту территорию ее существования, где Алисия надеялась найти глоток свежего воздуха, чтобы очухаться после свалившихся на нее несчастий. Вполне безобидный способ времяпровождения, к которому она обратилась пару недель назад, теперь обрел форму кошмара, накрывшего всех, кто ее окружал. Нет и еще раз нет: дьявол, безумие, бесконечные хромые ангелы не имели никакой связи с хлопотливой заботой сеньоры Асеведо, с визитами Нурии, во время которых они вместе пили пиво, ели берберечос и весело разглядывали портрет Джимми Хендрикса, обряженного в потрясающий гусарский мундир. Это были две совсем разные половинки ее существования, и она не хотела их соединять.

— Забудь обо всем этом, Эстебан, — выдохнула она, закуривая.

Эстебан согласно кивнул: да, хорошо, наверное, ее невроз перекинулся и на него, но его болезнь перешла в более сильную форму; и все же забыть он ничего не может и не должен ничего забывать. Она после смерти Пабло и Росы пыталась нырнуть в пруд забвения, плыть под водой, погружаясь все глубже и глубже, отрешившись от того мерзкого и докучливого света, что царил на поверхности. Она совершала ежедневный долгий ритуал, асфиксии; хотела забыть свое имя, свое прошлое, каждую ночь выполняла бесплодное упражнение по отторжению, предпринимала отчаянные усилия — скоблила и скоблила дощечку памяти, проверяя — до конца ли она очистилась и можно ли начать выбивать там новые образы. Но на свете не найти только одной вещи, и Алисия должна знать это, — забвения. Каждый поступок и каждое неприятное событие ложились на ее плечи непосильным грузом обещаний и прегрешений, а за ее спиной возникал и мало-помалу рос новый земной шар, наполненный именами, телефонными номерами, стихами, лицами, надеждами, страхами—и они попадали на бесчисленные полки неизбежного музея. Каждое слово оставляло борозду, шрам, и пальцы могли потрогать их, вспоминая миг, когда слова были произнесены, а также то, на что они посягали и что сулили; слова и поступки можно использовать как опасное оружие, и тогда они превращаются в тарантулов или в кинжалы; и это оружие нужно обезопасить, прежде чем доверить врагу или обменять на что-то.

— Думаю, ты и сама хотела бы забыть — например, то, что случилось вчера вечером, — произнес Эстебан с фальшивым пафосом героя из кинофильма.

— Да, — Алисия в ужасе выбежала из кухни, отыскивая хоть одну целую пепельницу. — Да, хорошо бы забыть и это тоже.

— Что ж, беги, беги. — В голосе Эстебана послышалась печаль ребенка, оставшегося без любимой игрушки. — Забудь обо всех своих обязанностях, устранись от всего, спрячься с головой под одеяло и повторяй: хочу забыть, хочу забыть. К твоему счастью, ты и вправду способна на это.

Окурок обжег Алисии кончики пальцев, но, казалось, она даже не заметила этого. Да, сунуть голову в песок, как ее учили замечательные наставники — страусы; сбежать с праздника в тот миг, когда у дверей уже объявляют твое имя, выйти из игры, когда на руках собирается неважная карта. Конечно, жизнь — это звучит слишком гордо и звонко, а ведь она, Алисия, даже по собственному дому передвигается довольно неуклюже. Конечно, жизнь требует ума или решительности, а ее саму судьба — либо гены — этого лишили. Стоя на развилке двух дорог, перед любой дилеммой, она всегда предпочитала выбирать третий путь; лучше ничего не говорить, чтобы не пришлось выслушивать ответ, лучше замутнить слова и сделать вид, что они никого не касаются, что это всего лишь безобидные очертания, нарисованные дымом. Но теперь Эстебан требовал, чтобы она отдала долги, выполнила обещания и не пыталась, стирая следы, изменяя курс, пятиться назад: прошлым вечером она поманила его, позволила своей руке скользнуть по его плечу, глотнула его дыхание — все только ради того, чтобы не чувствовать себя такой несчастной. Но пора бы и ей научиться понимать, что все, даже мольба о помощи, имеет свою цену.

— У меня в голове все перемешалось, Эстебан, я уже ничего не соображаю, — простонала Алисия, и пальцы ее оставили борозды в каштановых волосах. — Я помню, что произошло вчера, знаю, что вела себя глупо, но пойми: я переживаю непростой период. И вдобавок эта история. И Пабло, Роса…

Оба сознавали, что значат два эти имени — спасения от них нет: даже простое их упоминание гасит любые возражения, проводит границу, которую ни Алисия, ни Эстебан переступить не смеют. Эстебан почувствовал странную похмельную сухость во рту, он кашлянул и сунул руки в карманы куртки. На лестничной площадке пахло вареной цветной капустой.

Валиум с трудом, но все-таки принес ей сон — похожий на паутину, болезненный, с острыми краями. Когда Алисия проснулась, у нее было пепельно-мерзкое ощущение, будто она провела ночь в луже. Сон снова бежал ее подушки, хотя до этого она целую неделю провела словно окунувшись в деготь и каждое утро просыпалась с затуманенными мозгами, открывала глаза с единственным желанием опять провалиться в это вязкое болото. Да, она прекратила принимать таблетки и не пила сока, принесенного Лурдес, но нынешняя бессонница имела скорее вполне простую и объяснимую причину: разгром квартиры и рой мучительных сомнений. Она сидела в кровати и наблюдала, как грязные предрассветные краски пробиваются сквозь щель в портьерах, и ее снова захлестнуло ощущение паники; наверное, из-за этого накануне вечером она и набросилась на Эстебана. Но вопреки всему сохранилось впечатление, будто жало недомолвок попало наконец в цель и теперь нельзя было так же свободно, как прежде, упоминать некоторые имена — уже пару дней как нельзя. Пару дней назад она не увидела бы ничего подозрительного во внезапном появлении Нурии почти сразу после ухода Эстебана, в ее слишком уж спокойной реакции на разгром, словно вид перевернутой мебели и осколков посуды на ковре не стоил того, чтобы задерживать на них внимание, и был чем-то вполне обычным. Ядовитый голос нашептывал Алисии на ухо: в поведении Нурии есть что-то искусственное, как будто слова и жесты у нее кардинально расходятся с истинными намерениями.

— Ну что тут поделаешь, — сказала Нурия, обводя ленивым взглядом чудовищный беспорядок. — Пара дней работы — и все снова как прежде.

— Да, как прежде.

Раньше она без всякого подозрения приняла бы приглашение Нурии на обед — знаешь, раз у тебя тут такое творится, приходи-ка лучше ко мне, — но теперь Алисия во всем видела тайный умысел, детали тщательно разработанного плана, скользкую и темную цель, по поводу чего строила бесконечные догадки. С такой вот неразберихой и чехардой в мозгах она и отправилась в постель — ее мучила досада на собственную былую доверчивость, на благодарность, которую не раз высказывала Нурии за заботу. Рассвет не принес ей готовых решений, в зеркале она увидела свое усталое и измятое лицо, а сама так и не поняла до конца: зачем собирается идти на обед к Нурии — в знак дружеской симпатии либо для того, чтобы еще и еще раз попытаться приподнять завесу тайны.

Ни кофе, в который она положила слишком мало сахара, ни душ, ни «Tower of song» Леонарда Коэна не помогли ей отыскать желаемый выход, не помогли мыслям свернуть со скоростной автострады. Но вдруг ее словно ударило: эта игра требует большей осторожности, большей сосредоточенности. Ведь вопреки улыбкам и дружелюбному похлопыванию по зеленому сукну, игра не учитывает никаких смягчающих обстоятельств, даже самая нежная дружба не скрасит тяжесть поражения, которое может оказаться для Алисии роковым. Она вышла из ванной и глянула в зеркало: темные волосы закрывали верхнюю часть лица. Она пыталась сохранить равновесие между верой в собственную храбрость, которую за свои монотонные двадцать девять лет еще ни разу не подвергла испытанию, и бегством в никуда, окончательным исчезновением — это может быть Австралия, а может — большая доза транквилизаторов. Надо попробовать. Алисия налила себе еще чашку кофе и заставила Леонарда пропеть весь диск от начала до конца — «they sentenced me to twenty years of boredom», — и тотчас раздался стук сверху. А что будет, если равновесие нарушится, если одна из чаш перетянет, если стрелка весов метнется к одному из полюсов? Формула раздвоения проста, но от мысли, что надо выбирать, у Алисии засосало под ложечкой: или она по-прежнему доверяет Нурии, сеньорам Асеведо и другим — всем тем, кто после смерти Пабло и девочки окружают ее заботами и вниманием, столь ценными в ее горькой жизни, или, наоборот, дает подозрениям одержать верх и признает, что да, возможно, эти люди — вовсе не то, чем хотят казаться, возможно, на протяжении нескольких лет они притворялись. Для чего? Наверное, чтобы как-то этим воспользоваться, чего-то от Алисии добиться, хотя совершенно непонятно чего. От такой версии — в духе Романа Полански — она скривила рот, то ли от ужаса, то ли от смеха, и воображение ее, всегда готовое к предательству, тотчас пошло на штурм: ну почему, черт возьми, ей стал сниться сон, где был точно такой же ангел, какого Нурия прячет у себя дома, почему книга с планом города хранилась именно в той библиотеке, где она работает; почему все соседи были в курсе того, ходит она на работу или нет; почему ей достаточно было прекратить пить горький сок, который каждый вечер приносила Лурдес, чтобы избавиться от вязкой сонливости; почему человек, который проник в ее квартиру, изуродовал уже отпертую дверь — и ничего не украл? Чем больше ей хотелось похоронить эти мерзкие вопросы, тем пышнее они расцветали в ее сознании. Алисия вылила остатки кофе из кофейника, вымыла ситечко, снова потянулась к банке кофе, не замечая надписи на этикетке. В гостиной Коэн нашептывал свои песни, и ему внимала пара опрокинутых диванов, которые никто так и не удосужился вернуть в нужное положение.

Каннеллони с сыром — полуфабрикаты, которые Нурия вынула из пакета, никак нельзя было назвать изысканным блюдом, но работа в церкви отнимала у нее столько времени, что на прочее сил просто не оставалось. К счастью, принесенная Алисией бутылка риохи несколько облагородило дары микроволновой печи, призванные утолить их голод. Дева Мария была почти готова — два последних вечера Нурия наращивала ей пальцы. И теперь святой Фердинанд с постыдно зазубренным мечом нетерпеливо ждал, пока она вернет ему вид того закаленного в боях конкистадора, каким он был шесть столетий назад. Алисия увидела святого, как только вошла в квартиру Нурии: он стоял в центре гостиной рядом с покрытой заплатками Девой Марией. Он поднял левую руку вверх, словно приглашая Пресвятую Деву на танец, но та скромно отклоняла приглашение. Вокруг скульптур беспокойный взгляд Алисии не обнаружил ничего, кроме обычных инструментов, кусков дерева и какого-то устройства, похожего на огнемет, которое замерло перед печью. Нурия что-то рассказывала про святого Фердинанда, показала план церкви, но глаза Алисии лишь скользнули по нему, потому что их притягивал к себе дальний угол комнаты, замаскированный банками со скипидаром и обрезками линолеума.

Но и на кухне ей пришлось терпеть все ту же болтовню, хоть и приправленную парой стаканов замечательного вина и куда менее замечательной едой. Алисия время от времени кивала головой, когда Нурия делала паузу, ожидая от нее какой-нибудь реакции. На самом деле она почти не слушала Нурию и была целиком поглощена мучительными и предательскими раздумьями. Поэтому ей было не до святого Фердинанда, не до севильского барокко и евхаристического ретабло XVII века, не до Тома Уэйтса, завывавшего из усилителей, пристроенных среди арсенала сковородок. Все мысли ее были сосредоточены на предмете, спрятанном в гостиной, который беззвучно взывал к ней, ожидая, когда же она пустит в ход то, что припрятала в кармане брюк. Нельзя ведь вернуться домой ни с чем — в бессильном отчаянии кусать ногти, так и не выяснив, друг ей Нурия или подлый враг. Нурия, милая Нурия… Фраза, которую она готовилась произнести, застряла у нее в горле, как непрожаренный бифштекс.

— Нурия, мне надо в туалет.

— Иди, — отозвалась Нурия, явно раздосадованная тем, что прервали ее лекцию о художественном воображении в Севилье XVII века. — В конце коридора, сама знаешь. Провожать не буду.

Алисия двигалась по коридору, стараясь не наступать на пятки. Вдруг она почувствовала чей-то взгляд, упершийся в вырез ее блузки: Джимми Хендрикс, наряженный в нелепый оранжевый камзол, мутными глазами разглядывал Алисию из окошка постера. Алисия хлопнула дверью туалета так, чтобы щелчок задвижки был слышен по всей квартире, и, нервно оглядываясь, поспешила в гостиную. Она сама толком не знала, зачем устроила эту комедию — лживый предлог, бесшумные шаги, тайное обследование гостиной. Все это было скопировано с какого-то шпионского фильма. Смешно! И она на самом деле чуть не расхохоталась истеричным смехом и тем самым чуть не выдала все свои хитрые замыслы. Потом Алисия вдруг вспомнила тщедушного, лысого сеньора Бенльюре, который рухнул на нее у дверей подъезда, обдав запахом промокшего плаща, и губы ее сердито сжались. Покидая кухню, она предусмотрительно прикрыла дверь, оставив только узкую щель, так что теперь Нурии со своего места было трудно следить за тем, что Алисия делает в комнате. Алисия осторожно прокралась среди куч деревяшек и инструментов, обошла две скульптуры, которые все никак не решались начать танец. Святой Фердинанд с разочарованным видом глядел куда-то вверх, на потолок, словно только что сделал некое открытие или его хватил удар. В углу, о котором ей говорил Эстебан, стояла гора банок. Она повернула голову ровно на девяносто градусов и удостоверилась, что долетевший до нее звук шел не из кухни — там по-прежнему тянул свою литанию Том Уэйтс. Кровь тяжело стучала у нее в висках. Она принялась разбирать завал из банок с каустической содой и щелоком, акриловой краской и лаком, удивленно задержала в руках обнаруженную там же банку с гуталином. И через несколько секунд, показавшихся ей вечностью, увидела черный металлический блеск. Этот ангел выглядел моложе, крепче и светлее, чем ангел Бенльюре. У него уже были почищены предплечья и кончики крыльев — теперь они сияли сизоватым глянцем. Какое-то время Алисия смотрела на ангела с мстительной суровостью, словно силилась взглядом отплатить за пережитую обиду. Глаза ангела не были пустыми, как обычно бывает у скульптур, у которых гладкая завеса стирает всякий намек на радужную оболочку и зрачки. Алисия заметила, что эти глаза тоже отвечают ей злым взглядом, что они — два зеркала, отражающие ее собственные гнев и страх. Но злыми и презрительными были только глаза ангела, вся же фигура его дышала безмятежным совершенством. На ангеле была туника, которую трепал порыв окаменелого ветра. Ангел был прекрасен, спокоен и непреклонен.

К счастью, звон тарелок, доносившийся с кухни, напомнил ей, что у нее была тайная цель — именно тайная. И вновь Алисию одолели подозрения — словно она ненароком опрокинула стакан, на дне которого их забыла. Теперь подозрения терзали ее с той же силой, что и на рассвете: почему Нурия так старательно спрятала ангела за стеной из банок и жестянок, почему упорно выбирала для разговора темы, которые уводили подальше от того, что на самом деле волновало Алисию, и что же все-таки делал в доме Нурии ангел, похожий на ангела из сна? Мерзкая пленка пота покрыла ладони Алисии, влажная рука неловко просунулась в узкий карман брюк и нащупала там заранее припасенные уголек и кусочек кальки. Главное перестать анализировать свои поступки и решительно действовать, пока не проснулся строгий и нудный внутренний голос, комментирующий каждый ее шаг. Двигаясь как сомнамбула, Алисия мягко прижала кусочек кальки к надписи на пьедестале, а другая рука стала водить по бумаге углем. Бумага похрустывала, как сухие листья под ногами, черная пыль маленьким облачком заклубилась вокруг. На бумаге чудесным образом в перевернутом варианте появились буквы — так, наверное, в зеркальном тумане всплывают тайные послания. Она не знала, сколько времени прошло, но, отделив бумагу от надписи, почувствовала себя трудолюбивым творцом этих черных знаков:

ש.AZAEL.ב.DENTE.DRACO.TGIVGERED.

ROAGD.MGEGD.MVTEE…

Алисия свернула бумагу в шарик и опять сунула в карман. Она продолжала сидеть на корточках, любуясь юным созданием из бронзы, очарованная его изяществом: было какое-то невыразимое удовольствие в созерцании этой навеки застывшей фигуры; так прослушанная мелодия порой оставляет по себе ощущение симметрии и совершенства формы. Она снова посмотрела ангелу в глаза, но его взгляд теперь был устремлен куда-то за ее спину. Она посмотрела на его гладкие ноги, у правой, вывернутой под прямым утлом, обнимая ее, стоял маленький человечек. Алисия чуть наклонилась вперед, чтобы получше рассмотреть фигурку, на которую сперва не обратила внимания. На человечке было что-то вроде мантии или накидки, лицо сморщенное, как грецкий орех, и при этом совершенно невыразительное, какое-то стертое. Алисия вспомнила, что двух других ангелов сопровождали бык и орел. Теперь она и сама поверила: слова на пьедестале — часть послания, и надо соединить надписи со всех пьедесталов, нанизать на общий стержень — только тогда выстроится некая последовательная и связная цепочка и ее можно будет попытаться расшифровать. Придя к такому заключению, она заметила, как вдруг помрачнел взор ангела и на изваяние упала тень. Она обернулась и увидела стоящую сзади Нурию. С окаменевшим, как у манекена, лицом.

— Туалет не здесь, — проговорила она бесцветным голосом.

В горле у Алисии застрял шершавый ком, так что она не смогла выдавить из себя ни слова; сердце бешено колотилось у нее в груди, когда она встала на ноги и принялась отряхивать коленки. Нурия старательно восстанавливала стену из банок.

— Какая красивая скульптура, — заикаясь и бледняя, пробормотала Алисия. — Почему ты ее прячешь? На видном месте она и выглядеть будет иначе.

Никогда еще Нурия не смотрела на нее так, как сейчас. Казалось, зрачки ее впитали ту холодную злость, какой еще несколько минут назад пылали глаза ангела. Да нет же, ничего похожего, подумала Алисия, только вконец расстроенные нервы могли подсказать ей такое сравнение: взгляд Нурии скорее был похож на взгляд игрока в покер, который старается угадать карты сидящего напротив партнера; или на взгляд сыщика из детективного романа, когда он громко излагает результаты расследования целой серии убийств, щедро разбросанных по книге. Во взгляде Нурии бушевала буря, волна за волной катили горькие чувства, но внезапно шторм утих — так же неожиданно, как разыгрался.

Дура, несчастная дура, круглая идиотка, — Алисия ругала себя последними словами и, видимо, надеялась, что это поможет ей справиться с растерянностью и жгучим стыдом. Еще бы не дура! Надо было хоть краешком глаза следить за кухонной дверью. А она забыла об опасности, забыла обо всем на свете, уставившись на сморщенную физиономию человечка у ноги ангела. Слава богу, бумага с углем уже лежали у нее в кармане — вместе с ключами, из-за которых карман слегка оттопыривался. Алисия стала было искать подходящие слова в свое оправдание — чтобы они прозвучали не так нелепо, как предыдущая фраза, но Нурия резким взмахом руки пресекла эту попытку, будто стерла пыль с высокой полки.

— Успокойся. — Она изобразила улыбку, призванную показать, что доверие восстановлено, но улыбка получилась не очень убедительной. — Видишь ли, ангел — особый заказ, и мне не хочется, чтобы о нем кто-то знал. Мой клиент просил, чтобы ангела никто не видел.

Алисии показалось, что Нурия чуть приоткрыла забрало.

— И что же это за клиент? — спросила она небрежно.

— Думаю, тебя это не должно интересовать. — Улыбка опять соскользнула с лица Нурии, и в глазах ее опять покатили грозные волны, — Прости, что я так с тобой разговариваю, но это действительно особый заказ, понимаешь, особый. И я прошу тебя держать язык за зубами.

— Конечно, конечно.

— Ну пошли. — Улыбка снова изогнулась дугой на физиономии Нурии. — Нас еще ждет компот, и очень вкусный, сама увидишь.

Компот был и вправду очень вкусным, но Алисии никак не удавалось сосредоточить внимание на сладких комочках, хотя ложка работала без остановки, отправляла ягоды в рот — одну за другой. Алисия машинально двигала рукой и при этом не сводила глаз с Нурии, которая сидела напротив и тоже была занята исключительно компотом — решительно и точно работала ложкой. И вдруг Алисия почувствовала всю абсурдность ситуации, ей показалось, что она подчиняется какой-то дурацкой хореографии, не имеющей никакого смысла, словно ей приходится объясняться с глухонемым и по ходу дела придумывать какие-то знаки, изображать что-то руками. Только звяканье ложек о стаканы, напоминающее звон скрещенных шпаг, нарушало тишину, неловкое молчание, потому что нужные слова никак не находились.

Том Уэйтс закончил петь, но им и в голову не пришло перевернуть кассету и полюбопытствовать, что записано на другой стороне. И когда в прихожей зазвенел звонок, Алисия буквально подскочила от неожиданности, а у Нурии появился вполне законный повод, чтобы оставить недопитый компот на столе, встать, отодвинув табуретку, бросить быстрый взгляд на Алисию, выйти из кухни и при этом закрыть за собой дверь. Алисия спокойно расправилась с компотом и только после этого принялась тасовать впечатления от недавних событий. Поначалу она не придала значения тому весьма необычному факту, что Нурия, выходя, тщательно затворила за собой дверь. Алисия с дурацким видом пососала большой палец, испачканный густым сладким сиропом с запахом меда и яблок, потом подошла к двери и убедилась, что круглая ручка не слушается и поворачиваться не желает. Да, не слушается и не поворачивается, хотя Алисия чуть ладони не ободрала, стараясь сладить с упрямым латунным шаром. Правда, подозрения зароились у нее в голове только тогда, когда она связала необъяснимый поступок Нурии с тем, что чуть раньше та застала ее саму рядом с ангелом и поняла: Алисия подступила к некоей тайне, которую Нурия, как теперь выяснилось, во что бы то ни стало хотела защитить. Алисия снова занялась дверью, но ручка так и не поддалась. Алисия напрягла слух, который с каждой минутой делался все острее, и убедилась, что по ту сторону двери стоит полная тишина. Алисия приложила ухо к двери — ничего, ни звука. Продолжая дергать ручку, она вдруг вспомнила версию Эстебана, и это лишило ее последних крох здравого смысла и способности к анализу. Все сомнения разом лопнули, как мыльный пузырь, который проткнули булавкой. Она поняла — если только ком нелепых и ужасных образов, который рос у нее в голове, можно было обозначить словом «понимание», — что подозрения Эстебана имели под собой почву. Соседи сверху протестовали против музыки, а против громких разговоров — нет; Лурдес в первый же день непонятно откуда узнала об отпуске Алисии; Бенльюре погиб в этом самом подъезде и принес с собой ангела, и он несомненно разыскивал кого-то, кто живет именно здесь; второй ангел находится за этой вот запертой — да, запертой! — дверью, и его ревностно прячут от посторонних глаз. Алисия почувствовала себя Миа Фэрроу — несчастной, загнанной в угол, не способной принять на веру тот факт, что вокруг нее и вправду плетется сеть интриг; и теперь мозг Алисии, разбуженный страхом и паникой, начал распутывать эту сеть нить за нитью. Теперь она сама готова была поверить, что существует непонятная связь между городом из ее снов, четырьмя ангелами и обитателями подъезда, которые, вероятно, следят за ней и строят злые козни; связь между ее заботливыми соседями и сектой Заговорщиков, которую упоминал Эстебан, где всем заправляет папесса, любовница сатаны.

От таких мыслей Алисии сделалось совсем дурно, она принялась колотить в дверь ногами и руками. Дверь стала жертвой нервного разряда, но стойко выдержала натиск. Алисия прижала пальцы к вискам, чтобы заставить мозги работать быстрее и эффективнее. Совершенно очевидно одно: Нурия заперла ее на кухне, чтобы не дать вернуться к ангелу, — это расплата за любопытство, которое может иметь роковые последствия. Очевидно было и другое: Нурии сейчас в квартире не было, она куда-то отправилась, возможно, за подмогой. Все еще чувствуя на языке вкус компота, Алисия кинулась к окну. Оно выходило во внутренний двор, покрытый пятнами сырости, которые напоминали пятна архипелагов на карте мира, ведь солнце, строго следуя некоей стратегии, заглядывало сюда не более чем на десять минут в день. Алисия подняла взор к кусочку неба над верхними этажами, и взгляд ее запутался в бельевых веревках — одни были голыми, как зеленые струны разбитых арф, другие подставляли ветру простыни и пижамы. Алисия не раз задавалась вопросом: а могут ли эти синтетические веревки, на которые вешают тяжелые покрывала и даже одеяла, выдержать вес не слишком упитанного человека — вроде нее самой? Она пододвинула стол к стене и влезла на него с помощью табуретки. Потом уже сверху окинула взглядом кухню, и та показалась ей куда более узкой, чем обычно. Теперь судьба Алисии зависела от натянутой над окном веревки. Нужно было осторожно, не глядя вниз и забыв о том, что оттуда на нее смотрели жадно разинутые пасти пяти этажей, протянуть правую руку и потом действовать спокойно и ловко, как опытный акробат. Указательный и средний пальцы почти коснулись веревки, но тут с глухим стуком распахнулась кухонная дверь. Нурия стояла на пороге и наблюдала, как Алисия тянулась куда-то, может быть даже к цветочным горшкам соседей.

— Алисия, — сперва Нурия не могла выдавить из себя ничего, кроме имени подруги. — Что ты делаешь?

Алисия боялась пошевельнуться. В этот миг она чувствовала себя балериной, завершающей па в каком-то фантастическом балете — да, фантастически чудесном или фантастически смешном балете.

— Я не могла открыть дверь, — наконец ответила она, обернувшись.

— Ну и что? — Нурия вытащила сигарету и закурила, чтобы с философским спокойствием осмыслить происходящее. — Иногда ручку заклинивает. Так ты что, собиралась вернуться домой через окно?

— Нет, конечно нет. — Уши у Алисии запылали, и температура их достигла температуры доменной печи. — Я действительно хотела уйти, но, разумеется, через дверь. А кто к тебе приходил?

— Ты сначала спустись!

Они направились в прихожую. У Алисии был такой вид, словно ее застали голой в городском парке. Нурия молчала, уставившись на кончик сигареты. Друг на друга они не смотрели.

— Мне пришлось подняться к твоей соседке, — сообщила Нурия голосом, который вдруг стал ледяным. — К Лурдес. Она сказала, что тебя кто-то разыскивает. Тебя или Эстебана. Кажется, из полиции.

Алисия все еще чувствовала во рту вкус компота.

 

7

На ступеньке сидел инспектор Гальвес

На ступеньке сидел инспектор Гальвес, он докуривал сигарету, тщательно следя за тем, чтобы даже следа пепла не осталось на плитах, покрывающих пол. Несколько минут назад какая-то сеньора, вооруженная шваброй, сурово поздоровалась с ним и осуждающе глянула на сигарету; Гальвесу стало так стыдно, что он готов был провалиться сквозь землю или по крайней мере поскорее избавиться от сигареты, но рядом не нашлось ничего подходящего, куда можно было бы ее выбросить. Поэтому, когда Алисия появилась и что-то процедила сквозь зубы, Гальвес самым нелепым образом держал одну руку — с сигаретой — на уровне груди, а другую — под ней, ковшиком, и рука эта, как могла, выполняла роль пепельницы. Именно так, не меняя позы, словно манекен, он и вошел следом за Алисией в прихожую ее квартиры, вздохнул, подождал, пока она кинет на комод ключи и достанет из кармана сигареты. Передвигаться по гостиной было трудно: какой-то ураган перевернул всю мебель, вдребезги разбил фарфоровые и прочие безделушки, расшвырял книги. Инспектор искал место, куда бы поставить ногу, потому что при каждом шаге что-то противно хрустело под подошвой ботинка. Гальвес застыл в углу и оттуда обозревал разгромленную комнату, не решаясь сделать больше ни шага и все так же — совершенно по-дурацки — держа левую руку ковшиком под серым столбиком сигаретного пепла. На нем опять была тесная, обтягивающая грудь рубашка. Алисия прохаживалась среди осколков и обломков, покрывающих пол. И тут инспектор, не удержавшись, спросил:

— А пепельницы у вас нет?

— Стряхивайте прямо на пол, — невозмутимо отозвалась хозяйка дома. — Еще немного пепла — хуже не будет.

Инспектор послушно стукнул пальцем по сигарете, столбик пепла упал на нечто, напоминающее голову фокстерьера.

— Ну и ну! — Гальвес попытался изобразить улыбку, но у него это плохо получилось. — Вы, наверное, подрались с женихом?

— Тут-то еще терпимо. — Алисия вернула ему такую же судорожную улыбку. — В кабинете куда хуже. Только вот никакой драки не было. Просто мне нравится жить в такой обстановке.

Инспектор промолчал, он был человеком застенчивым. На краткий миг Алисия даже пожалела своего гостя — этого огромного мужчину, затянутого в тесную рубашку. К тому же нереспектабельная лысина и мешковатый плащ придавали ему вид человека, потерпевшего кораблекрушение и ищущего спасительную соломинку. Алисия вывела инспектора на середину гостиной и усадила на марокканский пуфик, который каким-то чудом остался стоять неперевернутым рядом с опрокинутым журнальным столиком. Затем Алисия исчезла за кухонной дверью. На пуфике Гальвес сидел так, что колени его поднялись до уровня груди. Он глядел на усыпанный осколками и обломками пол и играл в тут же придуманную игру: пытался угадать, какой кусок какому предмету раньше принадлежал. Двух собачек он мысленно уже почти что сложил, затем — стакан для карандашей. Но потом вдруг будто опомнился и с досадой подумал, что пора с чего-то начинать разговор.

— Ваша соседка, очень милая старушка, сказала, что вы внизу! — крикнул он.

— Да. Это была Лурдес, — ответила Алисия из кухни. — Я обедала у подруги. Хотите пива?

— Нет. — Гальвес чуть помолчал. — Если есть, лучше виски.

— Есть только кока-кола.

— Тогда стакан воды.

Инспектор получил из рук Алисии стакан, где вода еще не успокоилась и завивалась мелкими спиралями. В знак благодарности он изобразил вежливую улыбку. Алисия поставила на пол банку кока-колы, вернула в нужное положение стальной чайный столик, купленный в Танжере во время давнего отпуска, и села на столик, заложив ногу на ногу. Она жестом отказалась от «Винстона», протянутого инспектором, и закурила свои «Дукадос».

Гальвес подумал, что курит она как-то очень сердито, словно осыпает гостя оскорблениями или даже ударами кулаков.

— Хорошо. — Гальвес облизнул верхнюю губу. — Я хотел поговорить и с вами, и с вашим деверем. Но его, кажется, тут нет.

— И правильно кажется. Его на самом деле тут нет.

— Ладно, — Инспектор попробовал пустить в ход тот самый проницательный взгляд, которым приводил в трепет преступников у себя в комиссариате. — Я пока не знаю, имеет ли он какое-нибудь отношение к смерти Бенльюре, зато уверен, что вчера вечером он посетил антикварную лавку на Пуэнте-и-Пельон.

— Да что вы говорите! — Алисия крутила в руках банку с кока-колой. — Значит, вы приставили к нему шпика?

— Мы обязаны знать все. — Изрекая эту фразу, Гальвес буквально раздулся от важности. — Так это правда?

— Что — правда?

— Что ваш родственник был там вчера вечером?

— Его самого и спросите. — Алисия отхлебнула из банки.

— В свое время непременно спросим. — Взгляд инспектора стал еще более пронзительным, еще более трепанирующим — и еще более нелепым, — По правде сказать, я никак не возьму в толк, почему вы отвечаете мне в таком тоне и откуда у вас такое недоверие к нам. Во-первых, бояться вам нечего.

— Спасибо.

—И я был бы вам благодарен, если бы вы помогли следствию. — Инспектор глотнул воды, и это тоже почему-то выглядело неуместно и нелепо. — Хотите, подтверждайте, хотите, отрицайте, но я уверен, что ваш деверь заходил вчера вечером в антикварную лавку — где-то между шестью и восемью часами вечера. Девушка из кондитерской узнала его, потому что он вечерами частенько останавливался перед витриной.

— А разве это преступление?

— Позвольте мне закончить. Я не собираюсь его ни в чем обвинять. Я хочу только поговорить с ним — его показания могут нам помочь. Вчера вечером, вскоре после визита вашего родственника, кто-то убил хозяина антикварной лавки.

Инспектор произнес последнюю фразу тем же тоном, каким мог бы высказать какое-нибудь банальное замечание по поводу прогноза погоды на завтра или прокомментировать только что закончившийся футбольный матч, — иначе говоря, тоном равнодушным и даже небрежным. Тем не менее Алисия почувствовала, как сердце ее словно ухнуло в яму и как что-то мягкое, похожее на удар полотенцем, перекрыло доступ воздуха в легкие и нарушило ритмичный ток крови. Она и сама не понимала, почему это вызвало у нее такую реакцию, ведь она не была знакома с жертвой, не существовало видимой связи между его убийством и снившимся ей городом. Но интуитивно она почувствовала, что такая связь есть, есть тайная тропка, соединяющая два убийства — антиквара, которого она никогда в жизни не видела, и того, другого, мужчины в пропитанном дождем и кровью плаще, который рухнул на нее у двери подъезда, — его лицо всплывало во сне, превратившись в расплющенную жалобную маску. Почему-то это новое преступление делало убийство Бенльюре фактом более реальным и необратимым.

— Как это случилось? — очень медленно спросила Алисия.

— Ему раскроили череп — тремя ударами, — объяснил инспектор, пытаясь принять более удобную позу. — Ударили, скорее всего, тяжелым, твердым металлическим предметом. Труп нашли за прилавком, под грудой всяких статуэток и инструментов: падая, он задел стеллаж. Мотив убийства остается для нас совершенно непонятным — кажется, в лавке ничего не украдено. Любопытно другое: рядом с телом валялся огромный том, размером с атлас — «Ежегодник антиквариата» за тысяча девятьсот семьдесят девятый год. И убийца вырвал оттуда одну страницу.

Алисия с трудом сглотнула, слюна была разом и горькой, и кислой.

— За своего родственника можете не беспокоиться, — сказал Гальвес.

— За Эстебана, — проговорила Алисия, не поднимая глаз. — Его зовут Эстебан.

— За Эстебана можете не беспокоиться. — Инспектор скроил нечто вроде сочувственной улыбки. — Судебный врач дал заключение: смерть наступила около девяти тридцати или десяти вечера. А девушка из кондитерской показала, что видела, как Эстебан вышел из лавки антиквара, едва начало смеркаться; и после него в лавку заходили другие люди. Обычно лавка закрывается в девять, поэтому речь может идти лишь о заранее условленной встрече — убийца и жертва знали друг друга. А за Эстебана не волнуйтесь. Кроме того, он ведь не страдает близорукостью?

— Близорукостью?

Рука инспектора нырнула в правый карман плаща и извлекла оттуда целлофановый пакет, в котором лежало что-то темное и продолговатое. Алисия успела несколько раз хлопнуть глазами, прежде чем поняла, что это такое, но, поняв, ощутила ужас, и во рту у нее пересохло, последние силы покинули ее. Она стукнула себя кулаком по бедру.

— Очки для близорукости, — выдохнул Гальвес — Одно стекло разбито, как будто на него наступили, возможно, когда кто-то убегал. Очки довольно сильные, надо думать, тот человек мало что без них видит. К тому же — астигматизм, они наверняка принадлежали пожилому человеку. — Но, Алисия, мне кажется, вам знаком этот футляр. Что с вами?

Да, конечно же, она помнила этот очечник. Всего несколько дней назад он лежал на краю раковины в ее ванной комнате, после того как была прочищена труба, и шел разговор о романе С.С. ван Дайна. Отпираться поздно. Смертельная бледность и тяжелое дыхание уже выдали ее. Она покорно кивнула и выронила из рук банку из-под кока-колы, та покатилась по ковру. Только, ради бога, не спрашивайте меня больше ни о чем!

Автомат с кофе находился в конце коридора, вдоль которого тянулись горшки с искусственными растениями. Коридор хотелось пройти побыстрее, чтобы побороть неприятное ощущение, будто он ведет куда-то в бесконечность. В дневное время коридор этот истязали стрекот пишущих машинок и хлопанье дверей, так что пока посетитель добирался до выхода, слух его претерпевал жуткие муки. Теперь же, когда вечер сделал окна слепыми и кабинеты казались куда просторнее обычного, царящая вокруг тишина нагнетала впечатление бесконечности коридора, так что любой посетитель начинал верить: ступить в это пространство — значит угодить в орбиту какого-то неправильного, тянучего, как паутина, времени. Алисию и Эстебана одолевали похожие чувства, но они молча двигались вперед — туда, где кончались горшки с папоротниками. Им обоим казалось, будто шагать дальше бесполезно и понадобятся тысячи и тысячи таких вечеров, как этот, чтобы достичь цели, которая упрямо отодвигалась все дальше и дальше. Засовывая монеты в щель автомата — сносным здесь был только капуччино, — Алисия мысленно сравнила нынешнее свое восприятие некоторых вещей с искаженными звуками магнитофона, когда пленка крутится не с той скоростью, с какой нужно: нормальные голоса превращаются в угрожающий визг, уподобляются голосам зверей или призраков и теряют то привычное и родное, что заставляет нас с надеждой искать защиты в их убаюкивающем шуме. Мир уже больше не был прекрасным миром Руссо, хотя репродукция с его картины по-прежнему украшала гостиную Алисии, она висела над книжными стеллажами, рядом с кувшином из майолики. Произошла роковая перемена: теперь это был мир изломанных видений Кирхнера или Френсиса Бэкона (Эстебан, всегда любивший геометрические формы, отдавал предпочтение миру Мондриана или Малевича, потому что наш мир именно такой — многоугольный и мы просто не умеем распознать правильность окружающих нас фигур, их повторяемость и вездесущность). В приемной вдоль стены выстроилась шеренга стульев. Помешивая пластиковой палочкой кофе, Алисия села на один из них. Эстебан последовал ее примеру и закурил четвертую подряд сигарету. На стене напротив висел плакат: по листу бумаги была разбросана дюжина портретов, хотя ветки искусственной пальмы мешали разглядеть лица изображенных там людей. Но судя по подписи: «Этот человек очень опасен» — многолюдность плаката была мнимой.

— У меня не было выхода, Эстебан, я не могла не сказать, что узнала очечник, — прервала молчание Алисия, отхлебнув капуччино и словно отвечая на так и не прозвучавший вопрос. — Он не дал мне времени сообразить, как себя вести — признавать что-то или отпираться. Он заметил, что я побледнела, и сразу все понял.

— Ладно, хватит тебе. — Эстебан завороженно смотрел на многоликого человека с плаката. — А почему, собственно, ты должна была это скрывать? Я не хочу в сотый раз повторять одно и то же, ты сама знаешь, чтб я обо всем этом думаю.

— Но Блас, Блас! — Алисия прикусила нижнюю губу. — Нет, просто невозможно!

Он качнулся вперед и упер локти в колени. От сигаретного дыма у него заслезились глаза.

— Кто бы это ни был, убийца расправился с антикваром только потому, что тот кое-что знал об ангеле. В лавке ничего не пропало, преступление совершено не ради кражи. Подумай сама: из антикварного каталога вырвана одна страница, именно та, где подробно описывается скульптура. Может, убийца и не Блас, но цель преступления — замести следы. Ты ведь помнишь: ту книгу в библиотеке тоже пытались спрятать.

— Но Блас!

— Блас или кто-то другой, — проговорил Эстебан с легким нажимом. — А как ты объяснишь, что его очки оказались там, на полу, рядом с убитым?

— Сейчас он сам нам все объяснит. — Алисия словно оправдывалась. — Я ведь только и сказала, что мне трудно в это поверить, Эстебан.

— Да, тебе трудно в это поверить. А вот у меня такое впечатление, что они замыкают кольцо, Алисия. Кольцо сужается. Да, именно так: существует некое кольцо, а мы с тобой — внутри.

Тут со стороны коридора раздался голос, назвавший их имена. Они, с трудом передвигая ноги, вошли в кабинет, на пороге которого стоял Гальвес. Они очутились в квадратной комнате, где угадывалось присутствие еще нескольких человек.

Свет от настольной лампы вертикальным конусом пробивал гнетущий мрак кабинета. И Эстебану, севшему рядом с письменным столом, вдруг почудилось, что стены вот-вот обрушатся, словно карточный домик, и похоронят их под собой. Где-то за лоскутной полосой света маячило лицо Бласа Асеведо. Он спокойно сидел на стуле и кинул на Алисию быстрый взгляд — взгляд голодного ягуара; но она не успела поймать этот грозный сигнал. Ее глаза еще не освоились в окружающем черном болоте, которое заглотило их, едва они переступили порог. Ей понадобилась пара минут, чтобы убедиться: у стены сидит кто-то еще, но этого типа она обнаруживала по частям — сперва фланелевые брюки, потом рубашку с закатанными по локоть рукавами, потом — тоже как часть тела — громоздкую пишущую машинку. Гальвес с силой выдохнул, опустошив легкие, закрыл дверь и растаял в каком-то темном углу. Теперь Алисия видела лишь конус света, бьющего в полную окурков пепельницу из метакрилата, и чуть позади — голову Бласа Асеведо, лицо которого искажала неприятная загадочная улыбка.

— Итак, сеньор Асеведо, — землистый голос инспектора Гальвеса шел из-за спины Алисии, — я хотел бы, чтобы вы повторили при двух этих людях разъяснения, которые только что мне дали. Не торопитесь, времени у вас достаточно. Возможно, вы вспомните еще какие-нибудь детали, вьшавшие из памяти во время нашей с вами беседы. Ну, начнем. Во-первых, признаете ли вы, что вчера вечером около десяти часов нанесли визит в антикварную лавку, принадлежавшую Рафаэлю Альмейде?

— Да, — без малейших колебаний ответил дон Блас.

— Но лавка была уже закрыта, — возразил голос из темноты.

— Да. — Улыбка Бласа словно подкрепила сказанное, — она закрывается в девять.

— Значит, вы с сеньором Альмейдой заранее условились о встрече?

— Не совсем так. — Улыбка сделалась чуть растерянной.

— Не совсем так, — нетерпеливо повторил голос за спиной Алисии. — Но ведь вы были знакомы с сеньором Альмейдой.

Губы, растянутые в узкую, как щель, улыбку, выпустили струю воздуха; глаза Бласа Асеведо, с каждой минутой все больше походившие на глаза хищной кошки, пытались прорваться сквозь мрак и отыскать взгляд Алисии, атаковать ее. И каждый раз, когда предпринималась эта скрытая от других атака, Алисия опускала веки; при этом ресницы ее часто вздрагивали. Она прекрасно сознавала, что для Бласа ее поведение все равно что удар кинжала, смертельная рана. Так-то она платит доброму и отзывчивому соседу за то, что столько лет он относился к ней как к родной дочери, по первому зову спешил починить кран или прочистить трубу, угощал карамелью Росу, всегда был преисполнен нежной тревоги и ждал лишь повода, чтобы помочь и утешить, если вдруг какой-то вечер вдруг выдавался более пасмурным, чем другие. И теперь она молотком крушила лучшее из своего прошлого, тонкий фарфор минувшей жизни. Но как иначе? Это она и пыталась объяснить Эстебану. Алисия увидала очечник Бласа в руках инспектора и выдала себя. Смысл выражения, появившегося на ее лице, был столь же прозрачен, как вода в проклятом стакане, который инспектор держал в руке, сидя среди разбитых и поломанных вещей. До сих пор ее не оставляла спокойная и счастливая уверенность в том, что рядом есть люди, ее соседи, всегда готовые прийти на подмогу, даже в мелочах, — и, собственно, это было необходимое условие для продолжения игры, включающей в себя загадочный сон, книгу Фельтринелли и ангела. Иными словами, игра-головоломка не затрагивала ничего по-настоящему важного, главного в реальном существовании Алисии, не посягала на оборонительные сооружения вокруг ее жизни — они до сих пор оставались неприступными. А теперь ясность и определенность исчезли; она много об этом раздумывала и решила-таки пожертвовать гарантиями стабильности ради рискованной цели — докопаться до истины, если, впрочем, истина вообще существует. Мне жаль, Блас, правда, очень жаль, но вы должны меня понять.

Эстебан хотел было вытащить сигарету из пачки, но человек за пишущей машинкой шепотом остановил его.

— Я был знаком с сеньором Альмейдой, — после некоторой заминки продолжил Блас, и в голосе его прозвучала отрешенность мученика, стоящего перед стаей львов. — Знаком много лет, а свела нас подруга моей соседки Алисии. У нас с ним были кой-какие дела: покупка, продажа часов, бодегонов и так далее, так что встречались мы довольно часто. Я регулярно наведывался в лавку после закрытия. Вчера вечером, уже после половины десятого, мне позвонили, и женский голос попросил срочно зайти к Альмейде, якобы нам надо было спешно покончить с одним делом, которым мы уже давно занимаемся.

— Что это за дело? — резко оборвал его голос Гальвеса.

— Меня удивило, что звонила женщина, — продолжал Блас Асеведо, словно не расслышав вопроса. — Я, конечно, знал, что у Алъмейды есть секретарша и она составляет график его рабочего дня, назначает встречи, но со мной он всегда связывался самолично. Так вот. Я вышел из дома и за двадцать минут добрался до Пуэнте-и-Пельона. Здоровьем я теперь похвалиться не могу, возраст есть возраст, никуда не денешься, но ноги пока меня слушаются, и хожу я прытко. Металлические жалюзи над витриной были чуть приспущены. Внутри было темно, за стеклом горела только маленькая зеленая лампа, она стояла на прилавке. Все указывало на то, что лавка закрыта.

— Вы позвонили? — спросил голос.

— В этом не было нужды, — с обескураживающей естественностью ответил Блас — Когда Альмейда ожидал меня, он оставлял дверь открытой. И я вошел в лавку, как делал это много раз прежде. Внутри царил почти полный мрак, и практически не различались предметы, расставленные по полкам и стеллажам. Свет зеленой лампы придавал всему странный, потусторонний вид.

Сухой землистый голос бросил что-то похвальное по поводу таланта, с каким дон Блас описывает место преступления, — он ведь обрисовал им обстановку, идеальную для самого ужасного злодеяния—именно такого, какое там и произошло. Губы Бласа Асеведо опять дернулись, складываясь в зигзагообразную улыбку мученика, но такой улыбки Алисия никогда прежде у него не видела. Дон Блас признался, что всю жизнь читал детективы и, естественно, не мог не перенять распространенный в них стиль описания места преступления.

— Так вот, — продолжил свой рассказ старик, словно раскручивая историю, накрепко впечатанную в память, когда из раза в раз приходится повторять одни и те же жесты и взгляды, — я тотчас понял, что там что-то не так. Из-за сильной близорукости сперва я заметил лишь кучу каких-то вещей на прилавке; я достал очки из футляра и пригляделся повнимательнее: туда обрушилось содержимое стеллажа, и еще — там лежала мортира с окровавленной ручкой.

— Вы коснулись ее, — припечатал землистый голос. — На мортире обнаружены отпечатки ваших пальцев.

— Да, — согласился Блас, и карие глаза его сверкнули. — Я взял мортиру в руки и поднес к глазам, чтобы проверить, на самом ли деле там была кровь. И тут я сильно занервничал. Опять стал оглядывать разбросанные повсюду вещи, потом повернулся к прилавку. Альмейда лежал на полу, в небольшой луже крови, голова его была как-то неестественно вывернута вправо, как у манекена.

— И что вы сделали?

— Я сильно нервничал. — Ноздри дона Власа трепетали. — У меня задрожали руки, да и сердце уже не то, что раньше… Я уронил очки, но даже не заметил этого. Я убежал, да, убежал. Потому что очень испугался, и со страха мне пришло в голову, что нужно во что бы то ни стало скрыть этот мой визит. Да и кому, собственно, нужно было знать, что я туда ходил?

Наступила тягучая пауза, и пронзительный взгляд Бласа Асеведо с какой-то нечеловеческой настойчивостью пытался пробуравить черную стену мрака, из-за которой до него доносились голоса. Алисия, ломая пальцы, снова и снова повторяла себе, что этот тип, донимающий ее в темноте своими хищными взорами, это изборожденное морщинами лицо, эта седая голова, словно отрезанная от тела конусом света, — ничего общего не имеют с милым старичком, который столько раз утешал и поддерживал ее, умел сделать более светлым вечер и вернуть заблудшие мысли на верную тропку. Она почувствовала движение у себя за спиной, будто кто-то двинул стул или что-то еще. А когда снова зазвучал голос инспектора Гальвеса, похожий на перекатывание сухих глиняных комочков, голос этот находился уже совсем близко и от лампы, и от говорящей головы дона Бласа.

— Вы не ответили на один мой вопрос. Какие именно дела связывали вас с Рафаэлем Альмейдой?

— Я должен повторить свой рассказ?

— Да, повторите.

Карие глаза метнулись в темноту, с трудом продираясь к тому месту, где сидели недоступные для них Алисия и Эстебан.

— Ну что сказать? На нашу пенсию, как известно, особо не разгуляешься. — Дон Блас покачал головой. — Да, совсем не разгуляешься. Особенно если у человека есть кое-какие страстишки. Еще в юности я стал поигрывать в карты, поначалу так, для забавы. А вот когда вышел на пенсию да начал целыми днями маяться без дела, тут я, что называется, на это дело подсел. Вы ведь сами знаете: люди, бывает, все свои сбережения проигрывают, не только мебель, но и квартиру…

— Нет, я не могу в это поверить, — простонала Алисия.

Ее голос в первый раз прорезал темноту, и Блас Асеведо мгновенно направил взгляд в ту сторону, как легавая, которая взяла вдруг возникший след. Губы его изогнулись мясистой дугой.

— А ты поверь, поверь, дочка. — В голосе звучала пародия на былую сердечность. — Я проиграл много, очень большую сумму. У моей жены были кое-какие старинные вещи, драгоценности. И я начал потихоньку их красть из ее комода, а потом заменял поддельными, в десятки раз дешевле, которые заказывал, как только у меня случался хоть небольшой выигрыш. Моим постоянным покупателем стал Рафаэль Альмейда. И он сорвал на этом хороший куш, тут можете не сомневаться, — у жены были украшения, принадлежавшие когда-то самым знатным севильским семьям, высшей аристократии.

— Лурдес ничего не знает. — Алисия начала задыхаться.

— Конечно, не знает, дочка, — ответил Блас Асеведо, обращаясь к черной пелене, из-за которой донесся до него голос Алисии. — Признайся я в своем грехе — это бы ее убило. И, надеюсь, ты тоже не сможешь нанести ей такой удар, у тебя хватит жалости, милосердия.

Холодная змея проползла по спине Алисии: она уловила в словах Власа упрек, он словно выплеснул ей в лицо содержимое своего стакана, — упрек за донос, неблагодарность. Она тоскливо и жадно подумала о сигарете.

— А по какому делу вы явились к Альмейде в тот раз? — гнул свое Гальвес.

— Серебряный столовый прибор, — выдохнул дон Блас, опустив голову и изобразив рукой в воздухе какую-то загогулину. — Он обещал хорошо заплатить. А теперь извините, но больше на эту тему мне толковать не хочется.

Инспектор Гальвес вывел Алисию и Эстебана из кабинета. Их словно оглушило ударом грома, даже уши заложило. Яркий свет, горевший в коридоре, хлестнул по глазам, и оба одновременно опустили взгляд в пол. Потом оба разом полезли в карманы за сигаретами. Рука Гальвеса с зажигалкой протянулась к Алисии, потом к Эстебану, потом та же рука почесала лысый затылок. Они медленно направились к автомату с кофе, и ни один из троих не отваживался нарушить молчание. Эстебан бросил рассеянный взгляд в окно и убедился, что неряшливый мелкий дождь снова кропил стекла.

— Хорошо, — выдохнул наконец инспектор, когда они поравнялись с искусственными папоротниками, — на первый взгляд дело вполне ясное. Ваш сосед Блас отдал прибор Альмейде, а тот все никак не хотел платить, тянул с деньгами. Блас пришел в лавку в час, когда, как он знал, антиквар бывает один, и убил его, чтобы забрать долг. Но тотчас испугался содеянного и убежал, обронив при этом очечник. Секретарша Альмейды, которую мы уже допросили, показала: в указанный вечер она не звонила дону Бласу, у нее был выходной, кроме того, как установлено, из лавки вообще никто не звонил по такому номеру. Все вроде бы укладывается в элементарную схему убийства из корыстных побуждений. Но мне что-то никак не верится в такое объяснение.

— Почему? — спросил Эстебан, доставая монету в десять дуро; за эти деньги он мог получить в автомате только эспрессо.

Инспектор с шумом выпустил воздух, и от сильной струи губы его мелко задрожали. Зажав сигарету в углу рта, он сунул в автомат монету в сто дуро.

— Лучше возьмите капуччино, — посоветовал он. — Эспрессо здесь просто отвратительный. Вы спросили «почему?» и продолжаете ломать комедию. Отлично, вы оба по-прежнему считаете меня недоделанным придурком, но у каждого из нас своя гордость. И вот я вас спрашиваю: зачем, собственно, мне понадобилось приглашать вас на допрос? Не знаю, убил Блас этого антиквара или нет, но одно у меня не вызывает сомнений: причина конечно же не сводится к денежным разборкам. Ведь тогда остается непонятным, зачем вырвали страницу из антикварного ежегодника и что за женщина звонила Бласу, чтобы впутать его в это преступление?

— Если он не врет. — Эстебан поболтал в стакане жидкость грязного цвета, выплюнутую машиной.

— Разумеется, если он не врет, — Взгляд Гальвеса накалился до достаточно неприятной температуры, и Алисия почувствовала тревогу. — Но я нутром чую: он говорит правду. И что-то мне подсказывает: эта смерть связана с тем убийством, которое произошло несколькими днями раньше, с убийством каталонского старьевщика Бенльюре. Он ведь погиб в подъезде, где живет Асеведо. Да и вы, Алисия, тоже там живете.

Разумеется, не одна она усмотрела здесь странные совпадения, не только Эстебан попытался связать концы с концами. Перед глазами Алисии непонятно откуда выплыла картинка, как на фотопластинке, опущенной в проявитель. Некая фигура, многоугольник… Но узнать окончательные очертания все еще было трудно.

Инспектор бросил что-то язвительное по поводу кофе и распрощался, пообещав: они непременно встретятся снова. Что касается Бласа, то, скорее всего, судья отпустит его под залог. Алисия и Эстебан вышли на улицу. Дождь уже прекратился, но небо было заляпано пухлыми красноватыми тучками. Они решили пройтись пешком.

— Каких только совпадений не бывает! — Эстебан захлопал глазами. — Оказывается, дон Блас Асеведо давным-давно знаком с антикваром, о чем мы даже не подозревали. И он признается в этом лишь тогда, когда у него не остается другого способа объяснить свое присутствие в лавке.

— Но ведь понятно, почему он это скрывал.

— А правда, что их познакомила твоя подруга?

— Я понятия об этом не имела.

Они молча топали по лужам. Светящаяся вывеска какой-то забегаловки отражалась в маленьком озерке посреди тротуара, опрокинувшись вверх ногами и зыбко мерцая.

— Алиби Бласа слишком примитивно, — пробормотал Эстебан, когда они поравнялись с уже закрытым заведением. —Слишком логично, чтобы ему доверять. Готов спорить: он оставил там очки ex profeso. Помнишь «Украденное письмо»?

—Что? — вздрогнула от неожиданности Алисия.

— Нельзя забывать классиков, детка: Эдгар По, рассказ про украденное письмо, которое, как выяснилось в конце, лежало на камине или на столе, точно не помню.

— Ах да! Ну и что?

— Давай вспомним, рассказ начинается рассуждением о двух детях, которые загадывают друг другу загадки: сколько камешков зажато в кулаке у соперника? Первый мальчик сначала прячет два камешка. Во второй раз он не знает, сколько камешков ему лучше спрятать. Он прикидывает, каким будет ход мысли товарища: наверняка тот решит, что спрятан один камешек, потому что два уже было прежде, не будет же он таким дураком, чтобы повторять то же число. Иными словами, тут подходит расчет, так сказать, возведенный в квадрат: противник думает, что он спрячет один камешек, значит, он спрячет два, как и в первый раз, хотя это и выглядит глупостью. Такое вот рассуждение от противного. Именно так поступил Блас.

— Ты уверен? — Алисия глянула на него взглядом умирающей дивы.

— Да, уверен, конечно, уверен! — Эстебан остановился рядом с местом, где под куском картона похрапывал бездомный. — Как проще всего добиться, чтобы с тебя сняли подозрения? Оставить побольше веских улик против себя же самого. Блас убил этого типа, убил за то, что он имел информацию о да Алпиарсе и ангеле.

Алисия вскипела:

— Эстебан!

— Да, да. — Он сунул в рот очередную сигарету. — Сон помог тебе, Алисия, проникнуть в мрачную тайну некоей секты. А члены этой секты живут в твоем же подъезде. Соседи сверху подслушивают, Нурия прячет ангела, Лурдес приносит снотворное зелье, кто-то, воспользовавшись твоим ключом, устраивает погром у тебя в квартире. Бенльюре каким-то непостижимым образом — но тоже через твой сон — узнает о твоем существовании и хочет отдать тебе ангела. Бенльюре следил за тобой, хотел что-то сообщить. Его убивают, но он успевает передать нам скульптуру. А мы между тем собираем надписи с пьедесталов разных ангелов. Члены секты наблюдают за нами. Они — хотя я понятия не имею, кто такие эти «они», — стоят за нашей спиной и отлично осведомлены о каждом нашем шаге. Они постоянно оставляют нам знаки, но обязательно дают при этом понять, что мы обнаруживаем знаки с их ведома — потому что им так захотелось. Книга, убранная с нужной полки, отыскивается; Бенльюре гибнет, но ангела нам вручает; антиквара убивают, но лишь после того, как он помогает нам получить надпись на пьедестале четвертого ангела и сообщает, где находится первый. Короче, они хотят, чтобы мы разгадали загадку.

— Для чего?

— Не знаю, но они потихоньку подталкивают нас вперед. Надо и впрямь разгадать тайну и посмотреть, в чем тут дело. Мы оказались внутри фигуры, Алисия, и бежать поздно.

Что правда, то правда. Тут не поспоришь. Ее, Алисию, окружили, загнали в клетку и заперли, пути на свободу оттуда нет. Чтобы хотя бы попытаться выбраться, надо покорно подчиниться правилам игры, отдать себя на волю враждебного морского течения и посмотреть, на какой берег предусмотрена высадка десанта. Эстебан, печатая по-военному широкие шаги, зажав во рту сигарету, пересекал площадь Дуке. Потом остановился под омытым дождем памятником Веласкесу.

— Наверное, тебе лучше на время покинуть свою квартиру, — сказал он. — Ты могла бы пожить с нами, с мамой и со мной.

— По-моему, это не самая блестящая из твоих идей. — Алисии было неприятно снова мусолить надоевший вопрос — Лучше я поживу дома, и посмотрим, что будет.

— Это из-за мамы или из-за меня?

— Хватит, Эстебан.

Рано или поздно все равно придется сделать выбор, что-то переменить в своей жизни и решить, какой дорогой идти дальше, потому что Эстебан с дикой силой вцепился в руку, которую она бездумно ему протянула. Это случилось в ту ночь, когда ей важнее было почувствовать себя убаюканной, нежели размышлять о бесчисленных тропинках, на которые разветвляется жизнь. Но теперь что-то притаившееся у нее внутри, в районе диафрагмы, приказывало немедленно прогнать прочь этого дублера, раз и навсегда отказаться от мысли заменить Пабло на более молодого и даже более влюбленного мужчину; но разум — вернее, самая светлая и лучше всего обустроенная комнатка в ее голове — настойчиво советовал не отдергивать уже протянутую руку, ведь нынешнее отвращение может быть преодолено в будущем, в том будущем, что связано с расплывчатой утопией, которой тешит себя ее страх. Они простились под вспышки, возвещающие новую грозу. Лицо Веласкеса казалось не то восковым, не то фарфоровым. Эстебан, дошагавший уже почти до угла Ла-Чампан, издали показался Алисии торопливой и несчастной черепашкой.

 

8

Тут она и вправду заглянула в колодец

Тут она и вправду заглянула в колодец, почувствовала, как дрожат пальцы, прижатые к закраине, а живот подводит, словно при падении. Перед ней открылась длинная черная кишка, которая, должно быть, вела куда-то в самые глубины; волосы на затылке жгли кожу, руки делали такие движения, будто она плыла в воздухе, пока вдруг в отверстии, похожем на дымоход, не показался опять все тот же бульвар — знакомые тротуары, стены домов-часовых, стоящих вдоль дороги. Она услышала собственные испуганные шаги, немного поколебалась и наконец решила подойти к стенам поближе, потрогать их, рассмотреть как следует детали, украшения, штукатурку. Теперь стены выглядели куда крепче, вернее, реальнее или материальнее, чем прежде, — ничего общего с недавним искаженным и размытым изображением — как облако в луже, — словно и проспект, и фронтоны, и уличные фонари, и роботы в витрине до сих пор оставались лишь беглыми эскизами и только теперь чья-то рука завершила рисунок, и он стал точным и четким.

Нынешний город ударил ее по всем пяти чувствам, разом притупив их. Чувства перестали справляться с тем, что им полагалось воспринимать и осваивать: город подсовывал рисунки на дверях, которые до нынешней ночи казались бессмысленными каракулями; он лоскутами швырял в воздух запах зеленых деревьев, которым обоняние Алисии прежде почему-то тупо пренебрегало; ребра зданий стали острыми и враждебными, как кинжалы; лица статуй покрылись морщинами и корчились в гримасах, хотя раньше эти лица выглядели невыразительными и однообразными, совершенно неотличимыми друг от друга; каждая из звезд, осыпавших нынче покров ночи, была не такой, как другие, то есть была единственной и не смогла бы затеряться среди изморози созвездий и светящихся окошек; тени от фонарей теперь уже не походили на грубые черные ошметки, у них возникли тонкие, газообразные оттенки — от серого до смоляного. Да и лаковые башмачки Алисии теперь куда ярче отливали металлическим блеском, сама же она в нынешнем сне бодрствовала как никогда раньше — и даже вдруг испугалась: а что, если тот, прежний, город в действительности уже исчез, преодолев все заслоны и ограждения, и она, не отдавая себе в том отчета, находится по другую сторону границы? Она совершенно трезво фиксировала каждую свою мысль — версии и догадки сменяли друг друга, иногда сливаясь, как тропки, безошибочно выводящие к главной дороге: если сон и бодрствование различаются только степенью четкости картин, то город по праву заслуживает, чтобы его причислили к преддверию верхнего мира, того самого, где существуют зубные щетки и кофе, а также ритуал утреннего завязывания галстука перед зеркалом. Она шла медленно, упиваясь звуком каждого своего шага и внимая многоголосому эху, которое подошвы ее туфелек будили, касаясь тротуара. Она остановилась перед окном и увидела там подвижные тени — тени курили и читали, кавалеры приглашали дам на танец. Алисия обследовала боковые улочки, о существовании которых раньше не подозревала и которые, покружив, привели ее в изначальную точку. Она прошла мимо Дворца Муз, обсерватории, академий и министерств. Кусая губы и не решаясь шагать быстрее — хоть и очень хотелось, — она наконец достигла огромной площади: площадь показалась еще больше, чем всегда, еще пустыннее и луноподобнее. Уходящие вдаль здания выглядели кладбищем бесконечных фасадов, где навязчиво повторялись все те же ровные цепочки окон и ниш — пока их не скрадывало расстояние. Она услышала змеиный свист ветра, почувствовала, как он играет своими острыми кинжалами у нее перед лицом. В центре площади ее ждал ангел — он напоминал монарха, принимающего наследников, претендентов на престол. По мере того как она приближалась, ангел вырастал, тяжелел, превращался в неподвижную черную птицу. Подойдя, она хотела заглянуть ему в глаза, но взгляд ангела был занят другим: он скользил поверх крыш и башен и тонул в ночи, словно посылал куда-то сигналы своей непостижимой воли. Алисия не чувствовала страха. Она произнесла имя ангела — Махазаэль, — четко выговаривая каждую букву, выбитую на знакомом пьедестале. Потом у нее опять закружилась голова — и ночь тоже закружилась перевернутой воронкой, куда постепенно втянуло все звезды; тут Алисия поняла, что ее настойчиво призывают в иное место. Она снова почувствовала на лице дыхание спящего зверя, и ее снова засосало в трубу. Упала она уже с другой стороны — в трясину простыней, и снова — горьковатый вкус слюны, снова переполненная пепельница. Глянув на красные цифры, она увидела, что было без четверти пять.

Алисия чистила зубы и потому не поспела вовремя — телефонный звонок застал ее со щеткой во рту, она спотыкаясь побежала по коридору, давя раскиданные по полу осколки, даже свалила со спинки дивана телефонный аппарат, но, когда схватила трубку, в ухо ей полетели только короткие гудки. Когда телефон зазвонил во второй раз, она была совсем рядом — сидела, соединяя, как головоломку, куски восточной вазы, — и потому трубку взяла тотчас, для чего ей понадобилось лишь протянуть руку. Но на другом конце провода отключились почти мгновенно, она успела услышать что-то вроде хруста скомканной бумаги — и опять короткие гудки. В третий раз телефон зазвонил, пока она была на кухне, и она нарочно пошла в гостиную медленно, совсем медленно, давая неизвестному шанс отказаться от своего намерения, прежде чем аппарат их соединит. На сей раз незнакомец трубку не бросил: перед Алисией повисло долгое молчание. Она дважды робко спросила, кто это, но слова летели в пустоту и никто их на лету не подхватывал; потом связь опять прервалась. Пожав плечами, Алисия вернулась на кухню, чтобы полить наконец свои конибры.

Три звонка подряд могли означать и просто ошибку, и, например, то, что уличный автомат глотает монеты, прежде чем успевает сработать механизм. Да что угодно! Но самая подозрительная часть ее натуры, вернее, тот двойник, который пробуждался в ней, по мере того как усиливались подозрения против соседей, стал нашептывать ей, скорее всего под влиянием примеров из кино: мол, звонить могли и ради того, чтобы проверить, дома она или нет, одна или нет. И от результата проверки будет зависеть дальнейшее развитие событий.

Алисия мотнула головой, отгоняя неприятные мысли, которые во всю прыть проносились у нее в черепной коробке, потом подставила цветочные горшки под кран. Да, верно, накануне вечером Эстебан опять что-то говорил о гипотетическом заговоре, а сегодня ей приснился непривычно четкий и внятный сон. В заговоре, как предполагалось, участвовали ее знакомые, вернее, соседи по подъезду, но цель заговора оставалась совершенно неясной, хотя и вообще вся эта история любому нормальному человеку должна казаться безумной и абсурдной. Да, именно безумной и абсурдной. Алисия закрыла кран и села за кухонный стол, нервно сунув в рот сигарету. Окно выходило во внутренний двор, туда, где, пересекаясь, тянулись бельевые веревки, образующие нечто вроде схемы воздушных путей. Из окна Нурии, расположенного этажом ниже, доносился звон воды, льющейся в какой-то сосуд. Алисия вспомнила, как она выглядела вчера у Нурии на кухне, какой балет устроила на столе, и почувствовала сложную смесь нежности и стыда: она не знала, заслуживает ли Нурия ее подозрений, но вместе с тем нельзя было не признать, что именно странное поведение Нурии толкнуло Алисию к окну в поисках путей спасения и спровоцировало мысль о бельевых веревках. Разум убеждал ее, что бояться тут нечего, что всю эту фантастическую интригу воображение Эстебана нарисовало под влиянием кошмарных книг, которые он с такой жадностью заглатывает, а весь заговор — не более чем мыльный пузырь, он сам по себе и лопнет. Жаль, конечно, что ей не хватает ума, чтобы соединить отдельные части происходящего в целую картину. Но в этот миг что-то, неподвластное велениям рассудка, приказало ей немедленно прекратить пустые мудрствования, взвешивание всяческих «за» и «против» и побыстрее покинуть квартиру. Она восприняла приказ, как воспринимают обещание или диагноз, — все случится именно таким образом, как кто-то наметил, и не иначе.

Она сунула в сумку сигареты, солнечные очки, французский роман, кошелек — даже не проверив, есть там что или нет, — потом долго давила на кнопку лифта, но та упрямо оставалась красной: пенсионер с шестого этажа любил проводить день, путешествуя вверх-вниз и болтая с соседями. В ожидании лифта Алисия задумалась об истинной причине своего бегства: а что, собственно, заставило ее спешно выскочить из квартиры — только ли желание уклониться от нежелательной и крайне неприятной встречи? Спускаясь неровным шагом по лестнице, она ответила себе на этот вопрос: надо во что бы то ни стало увернуться от таинственной руки, отвести от себя угрозу, выдернуть ногу из невидимого и еще не захлопнувшегося капкана. Алисия уже подходила к дверям, когда с легким шелестом остановился лифт и там, удвоенная зеркалом, стояла Нурия в знакомой кожаной куртке — словно кукла в коробке, из которой ее никак не решается вытащить юная хозяйка. Увидев Алисию, Нурия на миг окаменела, будто забыла о спешке, заставившей ее так стремительно распахнуть дверь лифта. Алисия сделала шаг навстречу, чтобы поздороваться, но тотчас поняла, что в пространстве между их взглядами пролегла трещина, что под соединяющий их мост подложен динамит.

— Привет, — сказала Алисия с фальшивой улыбкой актрисы из телесериала. — Куда ты?

— За сигаретами, — пробурчала Нурия, опустив глаза. — Ни одной не осталось, а я так работать не могу.

— Хочешь, дам тебе пачку?

— Нет, ты ведь куришь черный табак, это мне не годится. — Кривая улыбка червяком вползла ей

на губы, чуть оживив лицо. — Но благодарю тебя за любезное предложение.

В последней фразе прозвучала столь официальная и казенная вежливость, что Алисии захотелось влепить Нурии пощечину. Через стеклянную дверь было видно: день выдался холодным и ясным, ни одного облачка не застряло на небесах. Каморка консьержа пустовала; на столе лежал открытый журнал с портретом какого-то футболиста в белой форме; журнал терпеливо дожидался, пока Хосе кончит бегать по делам. Алисия и Нурия не могли разойтись, не сказав друг другу какие-нибудь слова, но слова сопротивлялись; казалось, с губ Нурии вот-вот, как с трамплина, сиганет ожидаемая фраза, но попытка не удалась. Губы только и сумели что прошептать:

— Пока, всего хорошего.

Сначала Алисия вовсе не собиралась изображать из себя шпионку, но ее продолжала грызть необъяснимая тревога, вызванная странными звонками; и никакими разумными доводами побороть беспокойство не удавалось. Ноги сами привели ее в бар, расположенный напротив дома; почти машинально она заказала кофе и анисовку, а потом выбрала столик, откуда через стеклянную стену хорошо просматривался подъезд, из которого она сама только что вышла. Через стекло просвечивала наклеенная картинкой наружу реклама картошки с каракатицей.

Она никогда еще не сидела вот так, разглядывая собственный дом, к тому же в весьма выгодной — и захватывающей — роли тайного наблюдателя, когда можно, словно скрытой камерой, фиксировать разные эпизоды — поведение людей и какие-то события — и когда все происходит естественно, так сказать, без оглядки на публику, без наигрыша. Она увидела, как в подъезд вошел мужчина с портфелем — и вроде бы узнала в нем соседа сверху. Увидела Хосе, сновавшего туда-сюда с молотками в руках. Увидела двух свидетелей Иеговы в душно-тугих галстуках. Увидела спускающуюся по лестнице Лурдес — и сердце у Алисии ёкнуло. Почему так получилось? Из-за абсурдных подозрений Эстебана она покатилась вниз по мерзкому откосу, бездумно швырнула в грязь накопленное за долгие годы доверие к людям, наплевала на их добрые слова, теплоту их рук, всегда готовых помочь, поддержать… Она спрашивала себя: неужели все, что она накануне вечером услышала от дона Бласа, было правдой и не приснилось ли ей это? Блас из ее прошлого и незнакомец, прижатый инспектором к стенке, были столь нее несовместимы, как лицо человека и попытка восстановить его облик в памяти. На дне чашки осталась лишь темно-коричневая жижа, когда Алисия, вдруг спохватившись, поняла, что Нурия слишком уж долго ходит за сигаретами — киоск расположен в двух шагах от дома. Алисии стало стыдно за свое любопытство: окружающий мир теперь представлялся ей не более чем сценой, на которой актеры разыгрывают некую пьесу. Беда в том, что на самом-то деле тот же спектакль продолжался и за пределами сцены, именно там развивалась подлинная интрига, распутывался драматический узел, правда если дело и шло к развязке, то никто не мог при этом присутствовать. В голове у Алисии вели борьбу, попеременно одерживая верх, здравый смысл и интуиция — так волны прилива снова и снова накатывают на берег, стирая следы, оставленные кем-то на песке. Благоразумие подсунуло ей несколько вопросов: почему, собственно, она не позвонила Эстебану, Марисе или Маме Луисе и не проверила: вдруг это они пытались до нее дозвониться? А может, заговор действительно существует и ей действительно следует на какое-то время покинуть свою квартиру? Но связаны ли с этим заговором предполагаемое преступление Бласа, спрятанный у Нурии ангел, сок Лурдес, а также сон Алисии и разгром в ее квартире? И почему заговорщики так долго кружат вокруг, не переходя к более активным действиям, и лишь время от времени показывают зубы? Чего ждут от нее, какого шага, чтобы начать атаку? Больше всего Алисию мучило состояние неопределенности: существует, в конце-то концов, этот заговор или нет? И участвуют ли в нем соседи?

Алисия глотнула анисовки и снова уставилась на подъезд. Пока она предавалась раздумьям, созерцая то кофейную гущу на дне чаши, то дым своей сигареты, на улице произошли некоторые перемены. Появился новый объект для наблюдения. К дверям приблизилась женщина, с ног до головы одетая в черное, и нажала кнопку на щитке домофона — номер квартиры Алисии. Алисия прищурилась, чтобы разглядеть получше: нет, никаких сомнений, каждые пять секунд рука в черной перчатке с явным нетерпением давила на кнопку с номером ее квартиры. Узнать женщину было практически невозможно: узкое, похожее на трубу черное пальто скрывало фигуру, черные очки скрывали лицо, а верхнюю часть лица скрывали поля черной фетровой шляпы. Женщина двигалась как тень, или как огромное насекомое, или как человек-невидимка из знаменитого фильма.

Вдруг Алисию словно ударило, и она поняла, что именно эта женщина трижды звонила ей по телефону, именно из-за этой женщины ей пришлось убежать из дома. Она почувствовала внезапный прилив храбрости и тотчас потеряла всякий интерес к анисовке и сигарете. Ее зеленые глаза снова устремились через дорогу и булавками впились в черную женщину, которая, покрутив головой по сторонам, опять стала жать на кнопку и вообще вела себя настороженно, как человек, который боится преследователей. Женщина, одетая во все черное да еще тщательно скрывающая свою внешность! Это же просто икс в квадрате, порожденный сном Алисии. Несомненно, во всей этой истории с самого начала подспудно присутствовала какая-то женщина — Хичкок в фильме Хичкока, который едва промелькнул в кадре, но на самом деле именно он плетет главную интригу. Женщина звонила Бенльюре в гостиницу, женщина звонила Бласу с просьбой срочно зайти к антиквару, женщина в рыжем парике приходила сюда и выдала себя за Марису. А ведь и Заговорщики объединялись вокруг женщины, вокруг папессы, любовницы сатаны. Кажется, именно женщина и здесь является ядром загадки, сердцевиной тайны. И может, именно вот эта женщина в черном, за которой, затаив дыхание, наблюдала теперь Алисия и которая, с подозрением осмотревшись, поднялась на три ступеньки и вошла в холл.

Решение созрело в возбужденном мозгу Алисии, прежде чем пепел с сигареты упал в чашку с остатками кофе. Она, не глядя, достала из кошелька несколько монет, расплатилась и вышла на улицу, сразу получив удар металлически-холодного ветра в лицо. Перебегая через улицу, она налетела на какого-то студента с папкой в руке, тот огрызнулся; она промчалась мимо комнатки Хосе, который возвращался с кучей отверток. Он поднял руку в знак приветствия. Но Алисия думала об одном: надо проверить, не на ее ли этаж поднялась женщина в черном и не придется ли им и дальше — до самого финала — разыгрывать назначенные фортуной роли преследователя и жертвы. Лифт оказался свободным, но Алисия побоялась попасть в плен к этому продолговатому ящику и упустить столь важную для нее встречу с таинственной женщиной. Перескакивая через ступеньки, она понеслась вверх. Кровь стучала у нее в висках, голова сделалась пустой, как магнитофонная лента, с которой стерли запись. Тишина, вечное мгновение тишины. Будущее Алисии, любые планы теперь зависели от скорой встречи с незнакомкой. Дальше этого воображение Алисии не шло, она понятия не имела, что может случиться за пограничным столбом, который охраняла загадочная черная фигура. Грудь Алисии хрипела, как разбитый аккордеон, когда она остановилась, чтобы оглядеться и прислушаться. Дверь ее квартиры была, как и положено, закрыта, не видно было ни Лурдес, ни другого соседа, вокруг царила гнетущая обстановка абсолютной нормальности. Все как обычно. Последние ступени Алисия одолела в крайнем волнении, ожидая врага за любым углом, ведь врага способны породить даже огромные мрачные тени, падающие на пол и на стены от висящей под потолком лампы. Алисия застыла перед своей дверью и, затаив дыхание, прислушалась, но полная тишина там, внутри, только усилила ее тревогу. Женщина могла стоять на верхней площадке и следить за тем, как Алисия поднимается по лестнице, могла выйти на плоскую крышу… А если она шла к своей подруге и вовсе не к Алисии, номер же квартиры — просто ошибка?.. Тем не менее Алисия действовала будто по велению неведомой силы; она достала из кармана ключ, вставила в замочную скважину, потом медленно повернула ручку двери — и все это, не отрывая взгляда от сине-желтой циновки. Та же необоримая сила заставила ее поднять голову и через полуоткрытую дверь обежать взглядом кухню, потом холл с созвездиями черепков и осколков на полу. Алисия шагнула вперед, и под ее ногой голосом простуженной лягушки хрустнуло стекло. Солнечный свет бил в балконную дверь, отчего резко вырисовывались очертания дивана и перевернутого вверх ногами кресла, а еще — человеческой фигуры, женской, если судить по округлым бедрам. Женщина держала в правой руке что-то тяжелое. В голове у Алисии стремительно пронеслось: это была она, она вошла в квартиру, и надо с ней поговорить, хотя легко было угадать, какую именно вещь она держит в руке. Услышав скрип двери и писк раздавленного стекла, женщина медленно обернулась в сторону холла. Благодаря солнечному лучу, падавшему теперь ей на руки, стало видно, что держит она какой-то черный металлический предмет. Больше Алисия заметить ничего не успела, в мозгу у нее от страха и неожиданности словно случилось короткое замыкание, сердце подпрыгнуло, и она выскочила из квартиры. Ей почему-то пришло в голову, что если побежать вверх, а не вниз, это даст шанс на спасение. Она бежала по ступеням, не щадя ног, не замечая боли, забыв обо всем. В таком беге повторялись самые жестокие из детских кошмаров: как кто-то преследует ее по лабиринту лестниц, которому нет конца, и за спиной звучат размеренные шаги, они вроде бы и не принадлежат конкретному человеку, а являются знаком присутствия рядом чего-то невыносимого, смертельно опасного, поставившего себе целью уничтожить ее. И точно так же, как в тех давних снах, она услышала сзади звук шагов — двумя или тремя пролетами ниже чьи-то каблуки стучали по плитам, кто-то гнался за ней. Перегнувшись через перила.. Алисия различила черную женскую фигуру, которая, приняв правила игры, продолжала исполнять роль охотника, преследующего добычу. Алисия почувствовала, что от страха мысли ее в панике разбежались, но, к счастью, сила в ногах сохранилась.

Ведущая на крышу желтая металлическая дверь была открыта; запор еще много лет назад покорился натиску ржавчины. Алисия толкнула дверь и очутилась среди антенн и башенок, на асимметричной шахматной доске из красных плиток, мокрых после недавнего дождя. Алисия бежала, словно ее подгоняло тайное желание взлететь — как только впереди закончатся плитки. И тут она поскользнулась. Тотчас серая боль разлилась по ноге и под ребрами. У Алисии перехватило дыхание. Краешком глаза она успела заметить, как сверху на нее кидается черная тень. Алисия хотела отползти в сторону, но не смогла. Тогда она закрыла глаза и увидела Росу с косичками, стоящую в холле, — тот образ, что с фотографической точностью застыл в памяти. Она хотела раствориться в родном лице, прежде чем навсегда покинет этот мир.

Она почувствовала, как чья-то рука без перчатки цепко тянет ее за плечо; почувствовала, как ее поднимают, хотя мускулы не хотят слушаться. Почувствовала, как рука сделала робкую попытку погладить ее по голове. Потом вернулась боль в ноге и боку. Голос, легким ветерком долетевший до слуха, окунул Алисию в мечты об уютной колыбели с чистыми простынями, пахнущими лавандой, запахом которой пропитаны ящики, где хранится белье.

— Алисия, ты что, с ума сошла? Ты чуть не сиганула вниз!

Длинные черные пряди Марисы в беспорядке падали на отвороты черного пальто, черные глаза с ужасом смотрели в лицо Алисии, которая не знала, радоваться ей или тут же сгореть со стыда. Она позволила поднять себя и уже сама поковыляла к шесту, поддерживающему бельевую веревку; соседские простыни колыхались на ветру. Мариса протянула ей сигарету. Алисия покорно приняла; потом Мариса поднесла ей массивную металлическую зажигалку — ту самую, что в предательском луче балконного света показалась Алисии стволом пистолета. Алисия засмеялась, выплеснув с этим слабым смехом всю душившую ее тоску, затем с удовольствием, какого давно не испытывала, затянулась и только тут осознала всю нелепость ситуации: Мариса угощает ее сигаретой? Мало того, пока Алисия созерцала тянущееся до самого горизонта кладбище антенн и башенок, Мариса тоже закурила «Коибру».

— Прости, Алисия, прости ради бога. — Мариса глотнула дым, но даже не поперхнулась. — Я звонила тебе по телефону… Потом пыталась связаться через домофон, ты не отвечала. Пришлось открыть дверь ключом, который ты мне когда-то дала. Нам надо поговорить, нам надо поговорить…

Голос ее мелко дребезжал и едва не сбивался на плач, но нет, сейчас Мариса сдерживалась, не давала воли слезам, а вот совсем недавно… У Алисии мелькнула мысль, которую она старательно гнала прочь, мысль о том, что подруга слишком уверенно пользуется ее ключом, и где гарантия, что это не Мариса побывала здесь несколько дней назад, не она разгромила квартиру… Но вокруг Алисии роилось так много вопросов, не имеющих ответов, что добавлять к ним еще один было бы полной глупостью, хотя казалось, что Мариса, сидевшая напротив с сигаретой в дрожащих пальцах, готова немедленно ответить на любые.

— Я знаю, что у тебя сразу возникла куча вопросов, Алисия. — Мариса старалась не глядеть ей в глаза. — Например, почему я явилась к тебе в таком наряде и… в таком состоянии?

— Да уж, — без тени сострадания отозвалась Алисия.

— Сама видишь: я курю. — Мариса затянулась. — Это я-то! Сколько раз я промывала тебе мозги, твердила о страшном вреде табака, а теперь вот не могу обойтись без сигареты. Мне это просто необходимо, нервы и все прочее… Стащила пачку у Хоакина, как только он отвернулся, и убежала из дома, а то кинулся бы за мной следом. Последние два-три дня он ведет себя настороженно, явно что-то заподозрил и в буквальном смысле глаз с меня не спускает. Думаю, он все знает. Я звонила тебе из дома, но он крутился рядом, и я не могла ничего сказать. Потом напялила на себя все это черное 6арахло — да, и шляпу с очками, — чтобы никто меня не узнал. Мне было нужно непременно встретиться с тобой, но так, чтобы никто не догадался, что это я. Бедный Хоакин!

— Мариса! — Алисия говорила строгим тоном и при этом смотрела сурово, как смотрят при самом серьезном разговоре. — Что происходит?

— Сегодня утром я услышала по радио, — голос Марисы снова задрожал, потом стал текучим, — что убили Рафаэля Альмейду.

— Да, убили. И что?

Собственно, ответа уже не требовалось, и без него все было понятно. По молчанию Марисы, по ее сдавленному голосу стала понятна причина как отчаяния Марисы, так и подозрительности Хоакина, стало понятно, почему ей не приносило душевного успокоения увлечение такими далекими от реальности и абстрактными вещами, как астрология или различные теории здорового питания. Она не могла родить ребенка и искала ему замену вдали от семейного очага. Алисия припомнила: она ведь от кого-то слышала, будто Мариса с Альмейдой были знакомы. Мариса пользовалась его услугами, и время от времени на стеллажах в ее квартире появлялись скандально дорогие вещи, которые на свои собственные деньги Мариса приобрести, безусловно, не могла. Алисию не задела скрытность подруги, хотя та утаила от нее часть своей жизни, и вот теперь тайное вдруг стало явным. Алисия уже привыкла, что к ней относятся как к неразумной девчонке и не доверяют секретов, считая, что она еще не достигла внутреннего совершеннолетия и потому не может некоторые вещи переварить. Но теперь ее волновало не прошлое, а настоящее, куда более тревожное, ведь это оно, настоящее, оставило у нее на бедре и боку фиолетовые метки.

— И когда это случилось?

— Два года назад, — всхлипнула Мариса и отшвырнула сигарету. — Только не спрашивай, лучше он был Хоакина или хуже. Нет, конечно, не лучше. А может, все-таки лучше. Просто я не находила в себе сил, чтобы отказаться от того или другого, а теперь судьба решила проблему за меня.

— Как все началось?

— Помнишь фарфоровый кувшин с двумя ручками у меня в гостиной? Я его купила у Альмейды. Ты ведь знаешь, я всегда сходила с ума от старинного фарфора. Рафаэль доставал для меня кое-какие вещи и всегда был подчеркнуто внимателен. Ну как тебе объяснить? Хоакин, он ведь очень добрый и покладистый, но порой мне кажется, что я для него все равно что мебель. А Рафаэль водил меня ужинать, однажды мы даже совершили тайное путешествие, можешь себе представить…

— Представляю, — скромно потупилась Алисия.

— И сейчас мне было совершенно необходимо рассказать тебе обо всем, Алисия, излить душу. Ведь когда я сегодня утром услышала о случившемся, у меня вот здесь, в груди, что-то заледенело. Я думала, что задохнусь, не выживу, а Хоакин смотрел так, будто я захлебнулась кофе. Для меня это было как удар кинжала. Прости, что я столько времени скрывала от тебя…

— Ничего, переживу…

— Спасибо! — Мариса сжала руки Алисии, которые оказались не такими теплыми, как она ожидала. — Да, разумеется, я должна была рассказать тебе раньше. Но мы с ним договорились держать наши отношения в тайне, в тайне ото всех. И дело не только в Хоакине. Поэтому мы почти нигде не показывались вместе: только иногда на улице, изредка, как я уже сказала, ужинали в ресторане или ходили в кино. Лучше было сохранять все как есть, ничего не меняя.

— И тебе это удавалось? — с большим сомнением в голосе спросила Алисия. — Я хочу сказать, удавалось каждого из них двоих поместить в отдельный ящичек и не давать им оттуда высовываться?..

— Да, понимаю, что ты имеешь в виду. — Искра недоверия мелькнула в глазах Марисы. — Тебе кажется противоестественным и даже отвратительным, когда вот так делят свою жизнь: вилки с одной стороны, ложки — с другой, и чтобы не смешивались, все на положенном месте, ничто не должно нарушать благопристойного и приятного течения жизни; мерзкое равновесие, никакого холестерина, никаких эксцессов, никакой путаницы — все безупречно с гигиенической точки зрения, все только с анестезией.

— Это ты теперь так говоришь, — попробовала возразить Алисия.

— Да, разумеется. Я свое отплакала, и с меня довольно, больше не буду. Я даже не знаю, положено мне было плакать или нет, и что в таких ситуациях велит любовный протокол. Да и вообще: из-за кого я рыдала? Из-аа него, из-за Хоакина, из-за самой себя? И прошу тебя, Алисия, хотя это и так понятно: пусть весь наш разговор останется строго между нами.

— Разумеется.

Алисия не нашла, что еще добавить. Она чувствовала, что привычные слова утешения слишком истерты, они похожи на грязные носовые платки; и лучшим выражением душевного сочувствия будет молчание. Она мягко погладила Марису по черным волосам, но жест получился неискренним, фальшивым. Потом улыбнулась. Теперь Мариса жаждала задать ей кое-какие вопросы.

— Это и вправду сделал дон Блас? — Голос Марисы продрался сквозь хрипоту. — В сегодняшней газете названа фамилия и первая буква имени подозреваемого. Это он?

— Не знаю. Но его допрашивали.

— Ирония судьбы. Это ведь я свела их, хотя мне с Бласом и разговаривать-то почти не случалось. Он спросил у меня совета по поводу какой-то вещи, которую хотел оценить, — о чем шла речь, я до сих пор так и не знаю. Я направила Бласа к Рафаэлю, а Блас его потом убил. Получается, что в некотором роде я к этому причастна. Правда? Я соучастник убийства.

— Перестань.

Рука Алисии опустилась на плечо Марисы, но теперь рука была куда теплее и заботливее, чем несколько минут назад. Они дошли до лестницы. Сегодня им очень пригодилась бы настойка пальма-дель-принсипе.

Было много причин, делавших для нее непереносимым обязательный субботний визит в маленькую квартирку на улице Франкос. И дело было не только в том, что приходилось несколько часов с неподвижностью статуи просиживать там и, пока остывает кофе и идет к концу очередная часть телесериала, нести вахту при вросшем в диван сухом теле старухи, дышавшей мучительно и надсадно, как ящерица. Конечно, пора было привыкнуть и не обращать внимания на многие отвратительные детали, но квартира свекрови буквально отравляла Алисию россыпью нестерпимых мелочей, отчего субботние посещения неизбежно превращались в крестную муку, хотя трудно сказать, что именно заставляло ее туда ходить — сострадание или мазохистская сторона ритуала. Она помнила, как и в ту субботу тоже прокручивала все это в голове, поднимаясь пешком по лестнице и готовясь войти в прихожую, страшную прихожую, где, словно удар хлыста, ее сразу встречало лицо Пабло с фотографии на консоле, лицо, пересеченное давнишней летнеотпускной улыбкой. Она поднималась по ступенькам, держа руку на перилах — металл был холодным, бедро болело тянучей болью, — опять и опять спрашивая себя: что питает эту необъяснимую инерцию, приказывающую послушно выполнять график визитов, садиться на диван, вытканный маками, подсолнухами и черт знает чем еще, и старательно отводить взгляд от того места, где притаилась другая фотография, словно случайно затерявшаяся среди видов Парижа, рядом с групповым портретом крепких молодых людей в мантиях. Потому что эта другая фотография гораздо в большей степени, чем та, из прихожей, являла собой символ жестокости, открытое объявление войны, покушение на израненное и агонизирующее терпение Алисии. Старуха, жизнь которой была заполнена умершими — видимо, они и научили ее жгучей ненависти, — отлично знала, что Алисия убрала из дома все фотографии Росы, набила ими мусорный мешок, чтобы не увязнуть в болоте памяти; Алисия не в силах была вынести присутствия этого лица и этих глаз, заключенных под стекло, в рамку и словно изчезнувших под водной гладью озера, по которой можно изредка скользнуть кончиками пальцев. Тем не менее Мама Луиса непременно ставила фотографию на полку перед энциклопедией, рядом с медными часами, застывшими на четверти шестого. Видно, она хотела напомнить Алисии — со всей жестокостью, на какую была способна, — что девочка, или призрак девочки, все-таки продолжает наблюдать за ней из неведомого далека, упрекая за стремление все забыть. Поэтому Алисия, после двух ритуальных поцелуев, передав Маме Луисе полдюжины бисквитов для диабетиков, выбирала кресло, в котором можно было расположиться спиной к книжным полкам, хотя потом, чтобы глянуть на экран, ей приходилось тянуть шею и выворачивать спину. До поры до времени она сидела, уставившись на балкон и на горшки с цветами. Мама Луиса обожала конибры и знала, что у Алисии они прекрасно растут, а вот у нее, театрально причитала она, когда она пару раз пыталась их завести, цветы не жили больше двух недель. Алисия каждый раз повторяла, хотя и не была уверена, что старуха ее слушает, что главное тут — любовь и забота.

— Мама, вы должны поливать их и ласково с ними разговаривать, они понимают, когда их любят. И очень к этому чувствительны. Как только заметят недостаток внимания, сразу гибнут. Сами морят себя голодом.

Наверняка, подумала Алисия, цветы чувствуют: жизнь требует определенного минимума теплоты — иначе не стоит цепляться корнями за землю в горшке, жизнь не должна зависеть от капризов судьбы. Сама Алисия не решалась прибегнуть к таким же радикальным мерам — скажем, уморить себя голодом, но в то же время отказывалась опереться на руку, которая страстно мечтала поддержать ее, приласкать, защитить от ненастья. На руку Эстебана, разумеется. В тот вечер он появился без десяти семь, то есть с получасовым опозданием, в еще не просохшей со вчерашнего вечера куртке. По глазам его было видно, что его зацепила какая-то мысль. Он подошел поцеловать Маму Луису. Алисия коснулась пальцами его затылка, и этот непонятный жест можно было равным образом принять и за ласку, и за упрек.

— Простите за опоздание, детки. — Эстебан поправлял ворот рубашки, после того как снял куртку и сунул ее в таз. — Я от часовщика, кажется, этому негодяю потребуется не меньше двух лет, чтобы починить папины часы.

— Просто эти часы давным-давно пора пришлепнуть чем-нибудь тяжелым, — засмеялась Алисия, — а ты все ждешь чуда.

— Я знаю из достоверного источника, что этот самый часовщик в самых безнадежных случаях умудрялся спасать часовые механизмы. — Эстебан явно не хотел уточнять, кто был этим «достоверным источником», — Часовщика зовут Берруэль. Его мастерская стоит на площади Пан, и внутри там вечно пахнет серой. Это недалеко от антикварной лавки, сама знаешь какой. Хочешь кофе?

Желудок Алисии едва справился с предыдущей порцией, но Эстебан так красноречиво двигал бровями, что она поняла: поход на кухню был совершенно необходим. Прихожую она пересекла, держа в руках две чашки и не глядя по сторонам. Эстебан ждал ее у стола, задумчиво посасывая сигарету. Воротник рубашки по-прежнему топорщился, хотя Эстебан всего минутой раньше старался найти ему нормальное положение между шеей и горловиной свитера. Алисия, как заботливая мать, поправила воротник. Прежде Эстебану случалось видеть, как она точно с таким же выражением лица одергивала форменное платье на Росе, когда та собиралась в школу. Обычно так исправляют недостатки в наряде манекена или куклы, чтобы затем приступить к облачению человека — то есть существа, которое дышит, плюется и пачкается. У него эта внезапная близость — когда Алисия оказалась совсем рядом — вызвала спазм в верхней части желудка. Хотя, разумеется, любая близость может быть использована и для того, чтобы побольнее укусить, царапнуть, но он заподозрил в этом многозначительном жесте тайную стратегию. И еще он сравнил его с выстрелом в упор.

— Это ты что, под дождем так вчера промок? — спросила она неожиданно, полоснув его взглядом.

— Да ерунда, не о чем говорить, — ответил он, отступив на шаг. — Куртка, правда, до сих пор не просохла — ты сама видела… Я добрался нормально, уложил маму, лег сам, но никак не мог заснуть.

— Не мог заснуть? — Эта новость, казалось, пробудила в Алисии потребность что-то сказать. — А вот я спала, Эстебан, и снова побывала там, внизу.

— В городе? — Эстебан опять шагнул к ней и теперь стоял так близко, что чувствовал запах кофе, шедший от ее губ.

— Да, — ответила она рассеянно. — Но он был гораздо отчетливее и понятнее, чем всегда. Я прекрасно все разглядела, как вот сейчас вижу тебя и словно я на самом деле не спала, а бодрствовала. После стольких бессонных ночей — вот это.

— Сок, — сказал Эстебан, жадно затягиваясь, — Ты обнаружила что-нибудь новое?

— Нет, то же, что и раньше, но теперь было куда больше деталей. Как ты думаешь, каким образом эти сны приходят ко мне?

— А может, прилетают, а не приходят?

—Да. — Она с грохотом поставила чашки в раковину и ударом каратистки открыла воду, — Вчера вечером ты сказал, что, вероятно, существует связь между тем фактом, что мои соседи вроде бы входят в секту Заговорщиков, и тем, что мне начал сниться проклятый город. Ты думаешь, я прервала чей-то праздник или нечто подобное? Что я ворвалась в чужие владения, хотя меня туда не звали?

— Что-то в этом роде.

— Ты сейчас скажешь, что я несу полную чушь, — Алисия с остервенением терла ручки у чашек и отмыла их до безупречного блеска, — но если мы хотим разгадать сны, наверное, надо обратиться к специалисту.

— К психоаналитику? — Эстебан выбросил окурок — Мне казалось, Мамен уже настроила тебя против злокозненного доктора Фрейда.

— Ты не понял. — Чашки едва не выскользнули у нее из рук. — Я говорю о гадалке. Мариса недавно оставила мне карточку: хиромантия, картомантия, ониромантия, папамантия и пипимантия… Это на Аламеде, можем прогуляться.

— Ага, только чур, уговор, ты пойдешь туда одна, без меня, — бросил Эстебан, стоя уже у двери рядом с календарем, на котором красовалась фотографил Альгамбры. — А я тебе лучше кое-что покажу.

Мама Луиса продолжала неотрывно следить за картинками, мелькающими на экране (мужчина и женщина обменивались пощечинами после жадного и совершенно чудовищного поцелуя), поэтому она не заметила, как Эстебан с Алисией быстро пробежали из холла в прихожую, где двумя параллельными рядами висели натюрморты-бодегоны — снедь и трупики серых птичек, которые, на взгляд Алисии, могли быть и куропатками, и голубями. Она не последовала за Эстебаном в его комнату, расположенную в конце коридора, откуда он вскоре появился с мятой бумажкой в руке. Он протянул лист Алисии; свет, бивший диагонально из гостиной, едва позволял различить непонятный набор имен и значков-стрелок.

— Завтра утром я еду в Лиссабон, — сообщил Эстебан, стараясь, чтобы его голос звучал тише голоса красавицы из телевизора, которая клялась, что уходит навсегда. — Я собираюсь встретиться с Себастиано Адимантой.

— В Лиссабон, — повторила Алисия таким тоном, словно угадала, кто на самом деле скрывается под масками волхвов,

— Посмотри сюда. — Он ткнул пальцем в самую середину скомканного листка. — У нас есть надписи с трех пьедесталов, не хватает одной. Последний ангел, как стало известно, находится в Лиссабоне, но я не могу попросить, чтобы мне прислали текст по факсу.

Напрягая глаза и пытаясь выдавить темноту в коридор, она обнаружила, что три строки, криво нацарапанные на листке, она уже видела:

ט.azazЁl.ע.hvmanaqve.

HOMINES.TESTIDRV.AETAESME.

IN.INSAENE.EVMOTE…

ש.AZAEL.בDENTE.DRACO.TGIVGERED.

ROAGD.MGEGD.MVTEE…

ל.MAHAZAEL.םMAGNA.PARTE.

BISSCSV.VEISEI.PIIEISEIOETI.ISSIE…

— Нам недостает главной части текста, — сказал Эстебан, поглаживая подбородок. — Но есть одно звено, которого мы до сих пор не заметили, потому что вели себя как настоящие ослы, — это звено не очень многое прояснит, но может навести на след. Посмотри, из чего состоит каждая надпись: еврейская буква, имя ангела, непонятный нам значок, два латинских слова, потом пять — на языке, который напоминает кукареканье, и наконец — фрагмент на греческом.

— Да, все так. — Мятая бумажка дрожала в руке Алисии.

— Два слова латинских. — Он посмотрел на нее, словно хотел заглянуть под ресницы, — Не узнаешь? Они тебе совсем ничего не напоминают? «Humanaque hominess, dante draco, magna parte». Это начало трех последних строк из стихотворения, которое ты отыскала в книге — там, где дракон пожирает собственный хвост. Помнишь?

Что-то заискрилось у нее в мозгу, и Алисия вспомнила гравюру: круглое скользкое чудовище словно ползет по пыльной, покрытой трещинами земле на фоне страшных развалин. Рукой Эстебана стихи были переписаны на листок, следом шел загадочный перевод на испанский: «Dira fames Polypos docuit sua rodere crura, / Humanaque homines se nutriisse dape. / Dente Dracocaudam dum mordet et ingerit alvo, / Magna parte sui sit cibus ipse sibi.».

— "Голод ужасный научил Полипоса пожрать свои ноги, — прочитала она, пробуя на вкус каждое слово, будто экзотическую приправу, — а людей научил питаться собственными внутренностями. Дракон кусает свой хвост зубами и заталкивает в брюхо, чтобы насытиться большей частью себя самого». Значит, существует связь между этими строками и надписью на пьедесталах.

— Да, с той надписью, которая одновременно является и заклинанием. — Эстебан порылся в карманах в поиске пачки сигарет, но она осталась на кухне. — Игнасио да Алпиарса и Ашиль Фельтринелли подружились в Лиссабоне. Последний еще в Италии руководил знаменитой сектой Заговорщиков, в то время как да Алпиарса молился дьяволу, чтобы спасти своего носорога. Оба принадлежали к секте, поклонявшейся сатане, при этом главной там была некая таинственная женщина — папесса. «Mysterium Topographicum» — детальное описание города, который неизвестно, существовал или нет; но Заговорщики уверяли, что собрания их проходили именно там. В городе имеется четыре площади с четырьмя ангелами, потом да Алпиарса сделал точно таких же ангелов и четыре разных надписи на пьедесталах. Теперь мы выяснили, что тексты включают в себя — по крайней мере частично — строки из стихотворения, завершающего книгу Фельтринелли.

— То есть все точки связаны между собой, — сказала Алисия, быстро рисуя в воздухе какую-то непонятную геометрическую фигуру. — Что-то вроде круга.

— Кольцо — это дракон, — ответил Эстебан, и глаза его вдруг засверкали. — «Dente Dracocaudam dum mordet et ingerit alvo». Почему текст на пьедесталах отсылает нас именно к этим строкам? Да и вообще, что значит само стихотворение? Научил людей «питаться собственными внутренностями». Каннибализм?

— Дурак. — Она улыбнулась, и давящее напряжение, которое успело повиснуть в воздухе, ослабило свои канаты. . — Итак, ты отправляешься в Лиссабон и оставляешь меня одну?

— Дня на три-четыре, не больше. — Пальцам Эстебана требовалась сигарета. — Я хочу увидеть Адиманту, поговорить с ним, поглядеть на ангела. Судя по всему, Адиманта — специалист по оккультизму, возможно, он что-то знает о Фельтринелли или да Алпиарсе. Что касается поездки, то Лиссабон — город дешевый, и я свободно могу потратить часть того, что накоплено на квартиру. А ты, надеюсь, позаботишься о маме.

Тут настал момент, когда нужно было что-то сказать, вбить клин, который закрепил бы возникшую щель, чтобы потом эту щель можно было расширить — и она станет вентиляционной отдушиной. Еще с того самого утра Алисия знала, что ее будущее предрешено, что ей суждено преодолеть глухую и давнюю неприязнь, которую внушал ей Эстебан в роли наследника Пабло. Замена была явно не равноценной.

Да, разумеется, Эстебан — не более чем продолжение Пабло, с теми же недостатками, но и с теми же гарантированными достоинствами. И хотя сердце ее протестовало, по-прежнему бунтуя против такого решения проблемы, альтернативы, по сути, не было, вернее, она была неприемлемой, потому что альтернатива — это одиночество, воспоминания, мрак, конец. Алисия должна кинуться в объятья Эстебана, хватит капризничать, она ведь не избалованная крошка, — ах, я не люблю горох, подайте мне шоколаду! — и, выбрав Эстебана, не совершит никакого предательства; Эстебан желает ее, хочет убаюкать и жаркими пальцами коснуться кожи под волосами. Надо прямо сейчас… Но как только губы Алисии начинали приоткрываться, как только истерзанная воля начинала подталкивать ее к стоящему напротив мужчине, словно из-под земли вырастал непреодолимый барьер, глухая стена; а биться об эту стену — все равно что спорить с тем, что дважды два — пять. И она замерла на месте и даже нашла какие-то слова:

— Знаешь, я хочу, чтобы мы поговорили, когда ты вернешься, — выдавила она, сгорая от смущения.

Он с улыбкой глянул на нее. А может, это был луч света, добежавший к ним из гостиной, неверный и изменчивый, этот луч, скорее всего, и нарисовал улыбку на его губах. Эстебан погладил ее по щеке кончиками пальцев, как гладят плюшевую игрушку, потом целомудренно поцеловал в щеку. Потом возвратился на кухню — его легкие уже давно жадно молили о новой сигарете.

 

9

Что-то в нем с благодарностью откликнулось на новую встречу

Что-то в нем с благодарностью откликнулось на новую встречу, стоило ему почувствовать тот же пыльный запах плюша и дешевого освежителя воздуха, который защищал дом от других, более постыдных запахов, например, от запаха прошлого, источаемого изъеденной жучком древесиной, ветхими простынями, или запаха горелого жира, на котором готовили самые разные блюда на узкой кухне под крышей — вернее, в чулане с потрескавшейся плиткой на стенах. Словно следуя маршрутом, подсказанным памятью, Эстебан вознамерился попросить ту же комнату, что и прежде, — четырнадцатый номер, с окнами, выходящими на центр площади, где храбрый Жоан I держит в руках жезл, похожий на жезл мажореток. Хозяйка тоже осталась прежней, и она не воспротивилась его капризу. И хотя в номерах двадцать третьем и тридцатом имелась большая ванна, спасающая от необходимости маяться в тесном саркофаге душевой кабинки, хозяйка все же вручила Эстебану ключ, но с таким видом, будто сдавала осажденный город. Это была огромная и пасмурная женщина с отекшими руками и все той же вечной бородавкой над небритой губой. Эстебан поднялся на второй этаж, убедившись, что лестница была такой же горбатой, скошенной вправо, словно ее изуродовали шаги сказочного великана. Потом Эстебан пересек коридор, где смешение запахов было явственнее и острее, и добрался до нужной двери. Казалось, запас воспоминаний успел иссякнуть, когда он, держа в одной руке чемодан — смена белья, долалгиаль (на всякий случай), непременная книга, которая ляжет на край ночного столика, чтобы на ней почивали пачка сигарет, кошелек и какая-нибудь открытка, — другой рукой вставил ключ в замочную скважину и повернул. Но, распахнув дверь в комнату, он понял, что в голове у него замелькали какие-то образы, прямо-таки рванули из небытия, как собачья свора. Обычно память заставляла его прилаживаться к подобного рода симметрии, хотя никакого смысла в ней давно не осталось и подобные картинки были все равно что литургия для человека, не верящего в таинство. Он находил мрачное удовольствие, сравнивая былое счастье с нынешним растерянным блужданием, и прикидывал, какая чаша весов перетянет. Он подошел к большому окну, раздвинул портьеры и тотчас вспомнил огромную новогоднюю елку, которая тогда, пять лет назад, высилась на площади, заслоняя памятник Жоану I, теперь же лучше всего был виден нагло выставленный круп коня. Он уже давно не вспоминал Эву, наверное, потому, что этот закуток памяти не стоил того, чтобы туда хоть изредка заглядывать, но сегодня, едва сойдя с поезда около семи утра, когда робкий рассвет неуклюже пробивался сквозь гигантские стойки моста 25 Апреля, он понял, что нынешний краткий визит пройдет под знаком былой любви, тех двадцати пяти уютных и скучных месяцев, которые они провели вместе и которые она решилась завершить, поставив точку в тот самый день, когда на нее снизошло просветление. Иначе, с улыбкой подумал Эстебан утром, эта благостная рутина так и тянулась бы: столики с жаровней, фильмы, наугад выбранные в видеоклубе, Биттер Кас и каждый год в январе — непременные оздоровительные, профилактические и гигиенические рождественские каникулы. Он мысленно поблагодарил Эву за то, что она перерубила узлы на веревке, которая связывала их, хотя оба они чем дальше, тем меньше желали сохранять эти путы. Потом еще несколько месяцев он с приближением сумерек чувствовал какую-то пустоту, но весьма скоро свыкся с мыслью: ему нужна совсем другая женщина — похожая на ту, что украл у него брат. Эстебан тряхнул головой, отгоняя побежавшие по запретной дорожке воспоминания, и решил заняться чемоданом. После чего необходимо было наметить план действий на день. Грудь у него болела от выкуренных сигарет, а вот большой усталости не ощущалось. В поезде Эстебана всю ночь баюкали непоседливые воспоминания, и всякий раз, как перед глазами всплывало некое лицо, он ощущал яркие вспышки надежды. Рассвет открывался перед ним старым морским пейзажем Тернера с серыми силуэтами и туманом, пока он ехал на такси по авениде Рибейра-дас-Наус в гостиницу «Фанкейрос», и за окошком просыпался Лиссабон, усталый и грязный Лиссабон. Наверное, следовало проявить заботу о своем организме и дать ему чуть-чуть отдохнуть, иными словами, остаток утра — а теперь едва пробило восемь — посвятить сну; но Эстебану не терпелось поскорее заняться загадками, которые привели его в этот город, город прошлого. Потому что Лиссабон казался городом, который пребывал в прошлом. Во всяком случае, нечто подобное Эстебан где-то прочитал.

В cafetaria, где он проглотил неаполитанскую пиццу и кофе со вкусом смолы, стены были, словно татуировкой, разрисованы детскими картинками — изображениями башни Белен и портретами графа де Помбала, которые в некотором усредненном варианте непременно украшали и все туристические путеводители по городу. Пытаясь приноровиться к непривычным монеткам, Эстебан с трудом отсчитал нужную сумму за завтрак и положил на стойку, потом на португальском, перемешанном с латынью и итальянским, попросил телефонную книгу: он хотел проверить адрес, указанный ему Альмейдой. Официант, научившийся понимать причудливый язык туристов, протянул ему огромный том, истерзанный, словно его грызли зубами, и очень потешно привязаный к стойке обычной бельевой веревкой. Эстебан, вытягивая из пачки предпоследнюю сигарету, без особого труда отыскал то, что ему было нужно. За фондом Адиманты значилось два телефонных номера, затем крошечными буквами сообщался адрес: проспект Портас-до-Сол, дом 4. «Алмафа», — ответил официант на вопрос Эстебана, где расположена эта улица, словно три слога объясняли все и незачем было продолжать расспросы. Окутанный клубами густого тумана, Эстебан пересек площадь Фигейра и дошел до площади Россиу. Выше, с правой стороны, находился замок святого Георгия, рядом, словно придавленные чем-то тяжелым, тянулись дома. Эстебан вполне мог проделать весь путь пешком и заодно прочистить бронхи, взбираясь на безжалостные лиссабонские холмы, но под напором особого рода воспоминаний, которые с минувшей ночи преследовали его и заставляли кружить по знакомым местам, возвращаться к знакомым именам и ритуалам, он сел на трамвай номер 28, забитый американцами в белых тапочках. Они с Эвой сошлись во мнении, что Лиссабон открывается тебе лишь тогда, когда ты взираешь на него через трамвайное окошко, словно через смотровую щель; и гладко отшлифованное стекло особым образом преображает даже сам цвет воздуха; ты как будто плывешь на утлой лодчонке и видишь настоящий, неприкрашенный Лиссабон; ты плывешь себе, а за окном разворачивается, движется мимо город-театр, и он подвластен механизму, который управляет сменой сцен-картинок: заполненные чиновниками свинцово-серые улицы, компактные белые церкви, неухоженные разваливающиеся дома, как будто брошенные обитателями. Трамвай оставил в стороне по-военному аляповатый Се; и Эстебан отметил, что пока они, жалобно скрипя, взбирались вверх по склону, душа его совершала параллельное восхождение: она покинула на земле свое прошлое, чтобы устремиться к куда более заманчивому будущему. По возвращении из этой краткой поездки он увидит Алисию, которая ждет его и готова наконец-то открыть ему свои чувства. Она не позволит глупым и нелепым сомнениям вмешаться в устройство их счастья. Будущее рисовалось ему теперь ровной дорожкой, по которой обстоятельства любезно приглашают его прогуляться. Губы Эстебана сложились в доверчивую улыбку — он с готовностью принимал гарантии, услужливо подкинутые воображением. Меж тем трамвай, одолев крутой подъем, остановился и изверг наружу обвешанных фотоаппаратами белокурых пенсионеров.

Изразцовая табличка с надписью «Ларго дас Портас-до-Сол» на облупленном, как после бомбежки, фасаде подсказала, что ему тоже пора выходить. Белобрысые и розовощекие туристы всем стадом кинулись к смотровой площадке Санта Лусия, но весьма нелюбезный туман позволил им разглядеть лишь какой-то ватный тюк и отдельные фрагменты зданий. Эстебан остановился перед статуей святого Висенте, потом поглазел на город, который отсюда рисовался в форме серпа, на черепичные крыши, каскадом спускающиеся вниз, к устью Тежу; а вот море и порт полностью исчезли под огромной волной белой пены. Забавы ради он принялся считать колокольни, которые, будто митры, парили над землей, над скопищем приземистых домов. Алфама гармоникой растянулась вниз, в сторону берега. Облокотившись на балюстраду, он выкурил сигарету и подумал, что туман делает Лиссабон еще более нереальным, еще более потусторонним, еще более концом земли, отодвинутым на самый край нашего мира. Город невозмутимо застыл над мысом полуострова, откуда начиналась новая вселенная — неведомая и чужая: казалось, город покорно растворяется в ничто, он завершает собой континент, став последним его часовым. Потом Эстебан пересек улицу и увидел лысого мужчину в майке, высунувшегося из окна и нагло демонстрирующего тюремную татуировку. Когда Эстебан наконец остановился перед нужным ему домом номер четыре, он услышал музыку, которая, видимо, летела из того же окна. Ему хотелось бы услышать фадо, это сделало бы картину более выразительной и типичной, но за окном звучала назойливая тропическая мелодия. Деревянная дверь со стеклом была приоткрыта. За ней виднелся темный холл в стиле прошлого века; выложенный плитами пол слегка напоминал шахматную доску. На дверном стекле висело объявление, торжественно возвещающее, что фонд Адиманты шестнадцатого числа начинает полугодовой цикл лекций под весьма заманчивым общим названием «Жизнь после смерти: свидетельства путешественников». За лекциями последуют семинарские занятия, посвященные темам, не менее будоражащим воображение: «Правда об исчезнувших цивилизациях», «Тайны реинкарнации», «Дао и мандала». В самом низу едва заметной строчкой на фоне чего-то похожего на египетский глаз — видимо, это был логотип фонда, — извещалось о том, что вход в фонд свободный.

Даже пронзительный запах щелока, царивший в холле, с трудом перебивал запах сырости, который свидетельствовал о близости сточных канав. Уложенные в шахматном порядке плиты вели к внутреннему дворику, откуда пробивался тревожный сероватый свет; чуть дальше поднималась наверх довольно широкая лестница. Эстебан задержался перед старым столом красного дерева, который стоял у входа; на столе кто-то забыл развлекательный журнал, календарь, карандаш и медный колокольчик. Эстебану померещилось, что в этом плохо проветренном холле время текло как-то неправильно: портье — или тот, кто выполнял эту функцию, — заставил себя ждать нестерпимо долго. Наконец появился маленький черненький человечек, но он не понимал испанского, как не понимал и того смешанного языка, который совсем недавно изобрел Эстебан. В ответ на каждое слово он по-китайски — и весьма усердно — кивал головой, будто пытался сбросить с себя какое-то обвинение. Эстебан произнес имя Себастиано Адиманты, старательно рисуя губами каждую гласную букву, пока на лице стража не появилось осмысленное выражение. Человек скачками помчался вверх по лестнице, потом опять спустился; волосатая рука знаком приглашала Эстебана подняться на второй этаж.

Верхняя площадка встретила Эстебана серым светом: пять больших окон выходили в патио, откуда струилось какое-то кварцевое свечение; коридор много раз делал излом под прямым углом, в таких местах стояли старые деревянные скамейки, а над ними висели маленькие литографии в стиле Блейка. Эстебан двинулся по коридору, задерживаясь перед каждой дверью; объявления на стекле неизменно оповещали о том, какие именно группы сидят здесь за партами и внимают наставникам, которые покрывают классные доски странными значками. Порой ученики, расположившись кружком, разыгрывали нечто вроде карточной партии. Некоторые аудитории были безлюдны, темны, пропитаны запахом щелока, который Эстебан почувствовал еще в холле. Коридор никак не кончался: каждый прямой угол сулил какое-то завершение — лестницу или выход, но снова и снова откуда-то пробивался пепельный свет, снова возникали скамьи и литографии, как будто дело происходило в опустевшем музее. Но вот за очередным поворотом Эстебан увидел, что коридор упирается в приоткрытую дверь. Он ускорил шаг, и стук его каблуков по плитам ему самому напомнил монотонный шум дождя. Прежде чем войти, он чуть помедлил, потом учтиво заглянул в комнату. В окне виднелась статуя святого Висенте, перед которой Эстебан и сошел с трамвая, дальше смутно различался каскад черепичных крыш, которые, обрушиваясь к Тежу, собственно, и составляли Алфаму. Светлая квадратная комната имела вид старомодный и заставляла подумать о некоем казенном помещении, скажем, клубе для пенсионеров, что вообще характерно для многих интерьеров Лиссабона. Мебель принадлежала к почтенному старинному роду, но это не мешало ей являть признаки дряхлости и своего рода усталости: массивный письменный стол, усыпанный бумагами и конвертами, стулья с резными спинками, стоящий поодаль металлический картотечный ящик, на нем — старый и бесполезный вентилятор, похожий на цветок, запутавшийся в проволоке. По стенам стояли книжные стеллажи, а там, где книги оставляли свободное пространство, висели портреты цвета сепии, и среди них Эстебан вроде бы узнал Эммануэля Сведенборга. В комнате находился один-единственный человек, но он, казалось, не замечал посетителя. Вернее, она. У стеллажей, сверяясь с содержанием какой-то книги, стояла женщина. Она была высокой; узкая синяя юбка доходила лишь до колен, открывая очень длинные, изящные и крепкие, как белые мачты, ноги. Волосы, заплетенные в косу, опускались на грудь. Сквозь очки были видны голубые спокойные глаза. Эстебан кашлянул, женщина обратилась к нему с певучим вопросом, но ее португальского он не понял. Поэтому попытался принести извинения на только что изобретенном им самим эсперанто; и тут женщина, видимо, узнала акцент.

— Вы испанец, — сказала она на жестком испанском, с очень четкими согласными.

—Да.

— Проходите, пожалуйста, садитесь. — Женщина поставила книгу на полку и с искрой интереса быстро оглядела Эстебана. — Мне сказали, что вы желаете видеть сеньора Адиманту.

— Именно так.

— Меня зовут Эдла Остманн, я заместитель директора фонда. — Эстебан пожал руку с похожими на иголки пальцами. — Я готова побеседовать с вами, если вы будете так любезны и сообщите мне о цели вашего визита.

Женщина говорила очень мелодично, в том, как она выстраивала слова, было особое очарование. Сев на старый стул, Эстебан почувствовал себя более уверенным и приободренным, как будто его приласкали.

— Меня зовут Эстебан Лабастида, я журналист. Пишу для еженедельника «Сфера». Мы готовим специальный номер, посвященный дьяволу, и мне стало известно, что в вашем фонде собрана целая библиотека на эту тему и даже есть маленький музей.

Ложь прозвучала вполне правдоподобно, да, собственно, с ходу придуманное объяснение неожиданного посетителя и не должно было вызвать особых подозрений. Двигаясь по коридору, Эстебан вырабатывал себе легенду — шаг за шагом, тщательно взвешивая каждую деталь, чтобы вся версия выглядела убедительно, как оформленный по всем правилам паспорт. Тем не менее женщина посмотрела на него так, что ему захотелось вдавить позвоночник в спинку стула. Глаза ее были прозрачны и чисты, и казалось, они просвечивают Эстебана насквозь, давая ему понять, что представился он самым наиглупейшим образом. Потом голубой взгляд опустился к столу, и руки женщины потянулись за пачкой сигар, украшенной золочеными завитушками. Она предложила и ему эти тонкие черные сигары, которые распространяли вокруг изысканный запах древесины. Эстебан отказался.

— Итак, вы журналист, — произнесла сеньорита Остманн, сунув сигару в рот, и Эстебан тотчас понял, что она распознала его ложь. — И что именно вы хотите узнать?

— Понимаете. — На какой-то миг слова застряли у него в горле, и он никак не мог восстановить ту версию, которую в подробностях придумал заранее. — Я собрал кое-какую информацию о сатанинских культах, сектах, жертвоприношениях и тому подобных вещах. Во всех исследованиях, в которые мне удалось заглянуть, упоминалось общество Заговорщиков, которым руководил Ашиль Фельтринелли, и это общество оценивается как одно из самых значительных в истории сатанизма. Насколько я понял, в вашем фонде хранятся экспонаты, связанные с обществом.

Глаза Эдлы Остманн теперь напоминали два симметрично расположенных телескопа; от губ к ним поднимались причудливые завитки дыма. Любой мрак, любой туман, любые завесы расступались под двухфокусной мощью этих голубых стеклышек. Медленно, не торопясь самому себе в том признаться, но прекрасно это чувствуя — как чувствуешь, когда подошва твоего ботинка наступает на жевательную резинку, — Эстебан начал осознавать, что включается в сложный ритуальный танец и что послушное выполнение назначенной роли есть непременное условие для достижения той цели, которую он преследовал и ради которой вытерпел долгую бессонную ночь в поезде. Сеньорита Остманн поняла, что он лжет, синее пламя ее взгляда испепелило его выдумку, но танец все равно продолжался, и каждый из них исполнял свою партию с непринужденностью хорошо тренированного актера. Эстебан смутно догадывался, что ему дозволено приблизиться к центру паутины, ступить в самую середину белой нитяной звезды, — правда, тут и последует укус, после которого бегство станет невозможным. Но ему не оставалось ничего другого, как шаг за шагом пробиваться вперед, рискуя жизнью ради поиска неизвестной величины.

— Мне хотелось бы рассеять ваше заблуждение насчет нашего фонда, — сказала Эдла Остманн, словно произнеся фразу, специально для нее включенную в некое либретто. — Мы не секта, и сектантство нас ни в малой степени не привлекает — и уж тем более сатанинского толка. Сеньор Адиманта основал фонд — при бескорыстной помощи нескольких лиц — исключительно для научного исследования паранормальных явлений, и в этой области мы можем считать себя первопроходцами. Наши специалисты не только регистрируют, классифицируют и описывают разного рода явления, связанные со спиритизмом, экстрасенсорным восприятием, телекинезом и чтением мыслей, но и способны в наших лабораториях, специально для того оборудованных, помочь проявиться на практике способностям тех людей, которые продемонстрировали рудиментарные склонности к сверхъестественному использованию собственной психической энергии. Иначе говоря, мы не только исследовательский центр, мы превратились, и теперь это главное, в школу парапсихологии.

— А музей? — спросил Эстебан, пытаясь остановить бурный поток чисто рекламного красноречия.

— Не торопитесь, сеньор Лабастида, — Синие озера в глазах Эдлы Остманн сделались совсем прозрачными, так что, казалось, молено различить их дно. — Если вы собираетесь написать о нас, я советовала бы вам с самого начала четко объяснить именно это: мы занимаемся исследовательской работой, а не сектантством.

— Я это непременно подчеркну.

Чтобы отпраздновать вступление в должность журналиста, Эстебан купил в привокзальном киоске потрясающую красную записную книжку и ручку, которая никак не желала писать и оставляла на бумаге царапины и только потом — с большой неохотой — жидкую чернильную линию. Эстебан принялся остервенело чертить в новой книжке какие-то значки, словно показывая, что выполняет условия сеньориты Остманн, но вскоре положил книжку на стол, рядом с ножом для бумаги в форме совы, и спросил позволения закурить. Женщина сидела на обтянутом темной кожей стуле, скрестив неправдоподобно длинные ноги, и вдыхала дым своей сигары, при этом правая рука ее рисовала дымом в воздухе серые нестойкие буквы. Спичка, которую женщина поднесла Эстебану, опалила его сигарету, в то же время синий взгляд полыхнул чем-то вроде чувственного любопытства — обычно это действует на вообраэкение и заставляет даже на улице раздевать взглядом незнакомых женщин. Но Эстебан уловил в глазах Эдлы Остманн и еще нечто, пробудившее в нем не столько искушение, сколько острый приступ тревоги.

— Будьте добры, следуйте за мной. — Женщина встала и глянула на посетителя сверху вниз. — Я хочу вам кое-что показать.

Они снова шли по коридору — мимо скамеек, мимо не слишком удачных подражаний Блейку. Вначале пути Эстебан еще пытался сориентироваться, сравнивая их нынешний путь с тем, который он проделал совсем недавно, чтобы добраться

до кабинета, но два поворота под прямым утлом и неожиданный боковой отвод, ведущий к закрытому окну, окончательно его запутали. Он покорно последовал за сеньоритой Остманн по коридорам, прислушиваясь к металлическому перестуку ее каблуков по каменным плитам. Она продолжала что-то ему говорить, но голос заглушался этим самым перестуком, и разобрать слова, к тому же летевшие откуда-то сверху, ему не удавалось.

— Я хочу, чтобы вы осмотрели некоторые лаборатории, где работают наши специалисты. Нет, мы не станем их отвлекать, просто понаблюдаем через стекло, не нарушая учебного процесса. Надеюсь, все увиденное вы запишете и используете в своей статье.

— Разумеется.

Они остановились у стеклянной стены. Им открылся темный зал, где за столами сидело энное количество человек; какой-то пористый, рассеянный свет делал картину мутной, тем не менее Эстебан различил тонкие провода, они тянулись от столов к вискам каждого ученика — к вискам были прикреплены электроды. На противоположном конце аудитории, у классной доски, стоял тип в белом халате и тыкал указкой в предметы, которые диапроектор показывал на экране: звезда, гора, точилка, луна.

— Это упражнение основано на экспериментах Торндайка, — пояснила сеньорита Остманн, быстро затянувшись сигарой. — Наши ученики обладают начальными экстрасенсорными способностями, и такой вид занятий помогает их развить. Это самое простое из упражнений по телепатии. Преподаватель думает о каком-то предмете, и ученики должны прочесть его мысли. Если восприятие адекватно, электрод стимулирует ипоталом испытуемого; если ученик ошибается, ему направляют слабый электрический разряд. Все элементарно, как вы можете убедиться, и очень научно. Запишите это.

Эстебан принялся что-то царапать в своей книжке, чтобы порадовать сеньориту Остманн. Рядом не было ни одной пепельницы, он не знал, куда бросить окурок: коридор сиял чистотой и таил в себе скрытую угрозу, совсем как любой коридор в больнице.

— А кто может стать учеником этой школы? — спросил Эстебан, которого вдруг одолел зуд журналистского любопытства. — Думаю, отбор здесь довольно строгий.

— Правильно думаете, — ответила сеньорита Остманн, снова тронувшись в путь по коридору. — Абитуриенты сдают сначала экзамен, а потом выполняют серию тестов. Мы стараемся найти истинные таланты, отсеять авантюристов и любопытных — а таких очень много. У фонда Адиманты есть прочная репутация, сеньор Лабастида, и мы заботимся о ней: мы должны знать наверняка, какого рода материал шлифуется в наших аудиториях.

— И много желающих принять участие в ваших испытаниях?

— Больше, чем вы себе представляете. — Эдла Остманн вдруг заговорила с чиновничьей сухостью: — И было бы куда больше, если бы не одно условие, которое, кстати, служит главным козырем в устах наших оппонентов. Чтобы быть допущенным к экзаменам, абитуриент должен перевести на наш счет определенную сумму — двести долларов, то есть оплатить расходы, связанные со вступительными испытаниями. Обязательно напишите в своей газете, что мы не благотворительное общество.

— Напишу.

Не дойдя до конца коридора, кривого и петляющего, как система трубопроводов, они остановились перед другим стеклом, за которым происходило нечто, напоминающее карточную игру. Мужчина в белом халате положил колоду карт на покрытый скатертью столик, отстоящий на три метра от первого ряда учеников. Затем мужчина, сияя улыбкой телевизионного фокусника, повернул к ученикам ладонь с первой картой из колоды — четверкой бубен. Он что-то говорил сосредоточенным ученикам, но слова его таяли, не долетев до стекла. Как объяснила сеньорита Остманн, они наблюдали занятие по телекинезу: ученики, не покидая своих мест, должны были попытаться переместить последнюю карту в колоде туда, где только что лежала первая. Эстебан кивнул, и они последовали дальше. Пока что его мозг не готов был ни принять, ни категорически отвергнуть экстравагантные методы обучения, практикуемые в фонде Адиманты; кроме того, эти методы даже не показались ему слишком уж абсурдными на фоне того, что происходит в нашем растрепанном, мечущемся и нелепом мире, где удивление вызывает лишь обычное и заурядное. Наконец перед ними возникла металлическая дверь; некогда ее покрасили в зеленый цвет, но теперь краска облупилась и висела струпьями. Это была дверь грузового лифта, который, по всей видимости, мог спустить их на первый этаж. Эдла Остманн нажала на кнопку, и пронзительный скрежет, напоминающий звук, с которым лиссабонские трамваи штурмуют холмы, медленно пополз к ним сквозь стену. Мрачная, ржавая коробка лифта явно не соответствовала росту сеньориты Остманн. Во время недолгого путешествия вниз Эстебан разглядывал колени спутницы и нашел их красивыми. Глаза Эстебана уже успели привыкнуть к кварцевому сиянию, которое белесым туманом заливало верхний этаж; поэтому теперь, когда двери лифта открылись, глазам трудно было освоиться в новом помещении. Эстебан сделал три шага следом за Эдлой Остманн и почувствовал под ногами нечто благородно твердое — видимо, здесь пол был мраморным. Окружающие предметы начали постепенно материализоваться: две длинные стены, целиком закрытые стеллажами, представляли собой мозаику в темных тонах из книжных корешков. Комната выходила в патио. Эстебан почувствовал характерный запах старой бумаги, кожи, а также смесь запахов дерева и застоялой воды. Он скользнул взглядом по названиям книг, разобрать ему удалось не все: имелись тома на древнееврейском и греческом, в основном же — на латыни. Губы Эстебана тронула веселая, но с примесью иронии улыбка, когда он прочел: Ричард Бове «Пандемониум», Бартоломеус Анхорн «Магиология», Питер Бинсфельд «Трактат о признаниях колдунов и ведьм», Балтазар Беккер «Заколдованный мир». Услышав голос Эдлы Остманн, он вздрогнул, к тому же голос доносился уже откуда-то издалека, видимо, помещение было довольно большим.

— Если желаете, можете взять с полки любую книгу, вдруг пригодится для вашего репортажа. Сеньор Адиманта разрешает вам воспользоваться нашей библиотекой.

Только теперь он понял, что женщина обращается к нему из другого конца зала, от окна, выходящего в патио, а рядом с ней застыла какая-то маленькая неподвижная тень. Эстебан направился в ту сторону и шел неправдоподобно долго; наконец он приблизился к окну. Тут выяснилось, что сеньор Адиманта — это всего лишь старое перекрученное, парализованное тело, облаченное в серый костюм с галстуком и вдавленное в инвалидное кресло. Какая-то безжалостная болезнь разрушила все его суставы, поразила весь организм, превратив руки и ноги в бесполезные отростки, обтянутые белой кожей. Это был труп с пронзительными голубыми глазами. Эстебан изумился тому, какое мощное пламя пылает в его прозрачном взоре, в котором, как ни странно, светился тот же острый ум, что и во взоре сеньориты Остманн. С некоторым беспокойством Эстебан приметил, как на протяжении нескольких мгновений некая непонятная искорка перескакивала из глаз старика в глаза женщины. Визитер даже заподозрил, что существует мистическая связь, которая помогает им обмениваться мыслями.

— Себастиано Адиманта, — произнесла Эдла Остманн, указывая на куль, усаженный в инвалидное кресло. — Несчастный случай заключил его дух в такое вот немощное тело, и оно день ото дня все более разрушается. Его тело — сломанная машина, но ум сверкает ярче, чем у любого из самых здоровых людей. Сразу после катастрофы сеньор Адиманта проклял Создателя и даже решил свести счеты с жизнью — то есть покончить с собой. Но прошло какое-то время, и он возблагодарил Господа, который отметил его подобной честью: освободил от груза материи, превратил в чистый дух и позволил целиком отдать себя мысли, устремиться в высший полет. Как вы можете убедиться, глаза — единственная часть этого организма, которая пока еще способна хоть к какому-то движению. Но связь между его разумом и окружающим миром не может осуществляться по физическим каналам.

Глаза старика устало моргнули в подтверждение сказанного. Эстебан подумал о Дюма, о графе Монте-Кристо, о старом Нуартье де Вильфоре — те же два острых глаза и немощное тело; а еще Эстебан не преминул отметить, что его собственный неисправимый грех — это литература, когда вся жизнь — всего лишь территория с размытыми очертаниями, которая остается за границей сюжета тех или иных книг.

Слившийся со своим креслом Себастиано Адиманта при мутном свете, что сочился из патио, обретал величественность изваяния — спокойный и словно окаменевший, он мог бы посоперничать с бессмертными колоссами Абу-Симбела… Голубые глаза о чем-то размышляли, и сеньора Остманн немедленно сообщила:

— Сеньору Адиманте известна цель вашего визита. Обычно он журналистов не принимает, потому что их, как правило, занимает какая-либо весьма узкая тема, но вы заинтересовали его, потому что пришли с вопросами о Заговорщиках. Итак, что именно вы желаете узнать?

— Я вроде бы уже объяснил, — ответил Эстебан, понимая, что каждое произнесенное слово медленно затягивает его в центр паутины. — Я прочел о Заговорщиках в одной энциклопедии. Помнится, они основали город и поставили там статуи ангелов.

Колесо инвалидной коляски при движении пронзительно скрипело — звук напоминал писк раздавленной лягушки. Сеньорита Остманн подтолкнула коляску с безжизненным телом Себастиано Адиманты в сторону Эстебана, прямо к его ногам. Глаза старика, еще более живые и энергичные, чем прежде, теперь метнулись к длинному ряду книг справа; подчинившись этому знаку, Эстебан рассеянно посмотрел на корешки. Но женщина тотчас подвела его к нужной полке и указала нужную книгу. Эстебан вытащил очень большой, благородно-темный том. Названия на переплете не было — только мутные разводы, завитушки и потертости, оставленные сыростью и временем. На отлично сохранившейся первой странице Эстебан обнаружил расположенный треугольником зачин

MYSTERRIUM TOPOGRAPHICUM

ACHILLEI FELTRINELLII

Seu arcanae caliginosae eximiaeque urbis Babelis

Novae

Descriptio, a ministribus Domini nostril

Exaedificata ad maiorem sui

Gloriam

— Перед вами «Mysterium Topographicum», — сказала женщина, хотя, может быть, это сказал старик, — уникальное сочинение, редчайшая книга, которую с одинаковым рвением искали как фанатичные сатанисты, так и охотники за редкостями. Экземпляр подлинный, в образцовой сохранности, издание тысяча семьсот пятьдесят пятого года — самое первое.

— Но откуда вам известно, что оно первое? — возразил Эстебан, осторожно перелистывая страницы. — Здесь не указаны ни дата, ни место издания.

— Вы совершенно правы, сеньор Лабастида. — Глаза Адиманты холодно улыбались. — Сразу видно, что вы не такой, как большинство журналистов, и сразу видно, что вы прибыли издалека, у вас иной подход к делу — более заинтересованный и, если позволите, даже азартный. Надо полагать, вы и латынь знаете. Сделайте одолжение, прочтите самую первую строку.

Эстебан подчинился с неприятным чувством, что его все глубже затягивает в трясину: сперва по щиколотку, затем по бедра, теперь жижа добралась до пояса: «Moses affirmat(Genesis cap.XI v.4) ut hominess aedificaverunt turrem altam quam caelo ad Deum ad duellum provocandam. Nos aedificamus urbem totam ab Gloria sua obsistindam ».

Голос Эдлы Остманн тотчас перевел услышанное на испанский, при этом она особо старательно выговаривала буквы «р» и «л»:

— «Моисей утверждает, что люди выстроили башню высотою до небес, дабы бросить вызов Богу. Мы построим целый город, чтобы сокрушить Его победу». Целый город — как символ бунтарства, вероотступничества, отхода от Бога. Новый Вавилон, нечестивый город. Город сновидений, сотканный из сновидений со сновидческой же архитектурой. Взгляните на гравюры. Это само совершенство. Наш соплеменник Игнасио да Алпиарса создавал их мучительными бессонными ночами. Потом эти гравюры использовались и во многих других книгах, но те книги были изданы куда хуже, куда небрежнее. Да, над теми книгами работали Пиранези и Доре, туда включались изысканные работы Роберта Фладда, поэтому я вполне допускаю, что некоторые иллюстрации покажутся вам знакомыми.

Да, конечно, знакомыми ему показались все гравюры, он с растущей тревогой перелистывал страницы, и каждая будила в душе чудовищный призрак самого сокровенного чувства, напоминавшего о какой-то неведомой прошлой жизни — пренатальной, немыслимой и непонятно как связанной с этим вот кошмарным лунным городом. Да, каждая гравюра будила в нем атавистический ужас, у которого нет ни имени, ни обличья, — страх перед тем, что из развороченной могилы памяти будет извлечено то, что самим фактом нашего рождения было стерто и оставило по себе лишь слабое эхо тоски. Эстебану было знакомо такое ощущение, с ним нечто подобное изредка случалось, когда он смотрел на картины Магритта или слушал определенного рода музыку: под языком появилась горькая пленочка, и он знал, что похожую ситуацию ему уже когда-то довелось пережить, что эту картинку он когда-то видел — только вот потом его «я» с картезианской убежденностью отодвинуло ее на задний план, изгнало, превратило в нечто чуждое и опасное.

— Это один из тех двенадцати экземпляров, что спаслись от костра, — продолжила Эдла Остманн свой рассказ. — Всего двенадцать в целом мире! И один здесь, в библиотеке фонда, где хранится самое полное собрание книг по сатанизму, колдовству и демонологии, какое только существует в мире. В библиотеке Ватикана имеется пять экземпляров, в библиотеке Кремля — два, еще один — в университете Упсалы, один — в Севилье, один — в Библиотеке конгресса в Вашингтоне, один — в токийском собрании Оконо. И надо заметить, что все, кроме последнего, принадлежат государственным или общественным организациям, а это означает, что доступ к ним затруднен, нужны специальные разрешения и так далее. Но эта книга — в полном вашем распоряжении.

Тем временем Эстебан разглядывал самую последнюю страницу, которую отделяли от основного текста два или три совершенно чистых листа. Эстебан снова увидел свернувшегося кольцом дракона, под ним — четыре стихотворных строки. Дракон с изумлением взирал на пейзаж — что-то вроде земли после ядерного взрыва. Эстебан припомнил свой беглый разговор с Алисией о том, что Уроборос — это вечное возобновление; не было нужды во второй раз читать помещенный под картинкой текст, чтобы восстановить в памяти таинственную музыку загадки: «Ужасный голод побудил Полипоса грызть собственные ноги…» Голубые зрачки Себастиано Адиманты жадно впились в переплет, затем перескочили на гравюру с драконом; глаза старика теперь выражали нечто среднее между восторгом и бешенством.

— Вас, конечно нее, тоже заинтересовала эта гравюра, что вполне естественно, — сказала сеньорита Остманн. — Она находится в самом конце тома и на первый взгляд никак не связана с целым. Но гравюра присутствовала в книге с самого первого издания. К вашему сведению, рисунок не делался специально для данного произведения, иначе говоря, это не оригинал. Речь идет об одном из символов «Scrutinum Chymicum» Микаэля Майера, которому соответствовала определенная эпиграмма. «Scrutinum» — труд по алхимии, написанный в семнадцатом веке, — в нем явственно просматриваются идеи розенкрейцеров.

— А зачем была нужна эта гравюра здесь?

— На ваш вопрос трудно ответить, — сказала сеньорита Остманн, и глаза Адиманты тотчас начали буквально сыпать искрами. — Скорее всего, это предсказание, наверное, к нему требуется ключ. Уроборос, или змея, пожирающая свой хвост, — символ алхимии, и даже шире — любой деятельности, любого предприятия. Это, разумеется, и символ восстановления: коронованный звездами возвращается на Землю. Но все, что я сказала, как вы понимаете, не более чем гипотезы.

— Хотя этот текст повторяется на статуях ангелов.

В глазах Адиманты что-то быстро замелькало, они стали совершать круговые движения, словно это был калейдоскоп из инея и стекла; Эстебан так и не понял, какие именно чувства пробудила в старике необычная осведомленность посетителя — удовольствие или, наоборот, гнев. Эстебан даже испытал мимолетный приступ ужаса и паники, когда понял, что эти глаза — два голубых туннеля, соединяющие наш мир с неизмеримой глубины разумом, с не доступной никому выгребной ямой, превращенной в хранилище мудрости; разум Адиманты непрестанно занимался онанизмом, или — самосозерцанием, он укрощал время, блуждая в сладострастной путанице собственных лабиринтов.

Глаза указали Эдле Остманн нужное направление, и она пробормотала что-то по-португальски, но о чем шла речь, Эстебан понял лишь в тот миг, когда они вышли в патио и сырой белесый туман коснулся их ресниц: «О museu».

Только несколько месяцев спустя, сопоставляя сведения, почерпнутые из разных журналов и развязно откровенных книг, Эстебан многое узнает об этом человеке. Прежде чем стать неподвижной тряпичной куклой по имени сеньор Адиманта, он звался Себастиано Каумеду, который родился в Сантарене в 1932 году. Среди его юношеских увлечений не обнаружилось ни одного, предвещавшего будущую одержимость исследованием эзотерических миров. В двадцать четыре года он имел: несколько книг на полке, невесту, карьеру морского инженера, вызывавшую у него стойкое отвращение, —~ поэтому он ее и бросил; имел он также и некоторые проблемы с законом — иначе говоря, все полицейские Лиссабона шли по его следу, потому что он убил человека. Причины ссоры никто в точности не знал, но вроде было установлено: именно молодой Каумеду — рослый молодой парень с глазами северянина — однажды ночью сцепился в баре с портовым громилой и несколько раз пырнул того ножом в живот. Спасаясь от преследований, он оказался в Анголе, где сменил имя, превратившись в Себастиано Асорду, и где кое-как перебивался, служа хроникером в местной газете. Потом — то ли в погоне за деньгами, то ли во искупление тяжкого греха — он вступил в ряды колониальной милиции. Однажды их часть выступила на север для подавления мятежа, вспыхнувшего на границе с Бельгийским Конго. Неподалеку от Макокольгего отряд попал в засаду — пришлось принять бой. По свидетельству командира, Себастиано Асорда сражался храбро и, когда кончились патроны, защищал свою жизнь с мачете в руках. Перед рассветом вражеская пуля разворотила ему череп; Асорда рухнул на кучу других тел, и сперва его посчитали мертвым. Но потом все же доставили в госпиталь в Луанду, именно там начали проявляться некоторые весьма странные последствия полученного ранения: в физическом плане он вполне оправился, но мозг его замутняли какие-то нелепые и бессвязные идеи, непонятно откуда взявшиеся. Со временем он осознал, что стал гораздо более чувствителен к восприятию чужих мыслей — иными словами, мысли и ощущения других людей проникали в его голову, и по тем значкам и следам, которые они там оставляли, он мог запросто их читать. Ясновидящий Себастиано Адиманта родился в 1964 году—именно тогда это имя появилось на цирковой афише рядом с именами некоего акробата и дрессировщика. Лет пять или шесть Адиманта колесил по Анголе и выступал с сеансами ясновидения в барах и театрах. Его сопровождала свирепая мулатка по имени Летиция Олайяс, на которой он женился после нескольких месяцев незаконного сожительства. Постепенно он обрел славу таинственного человека, от природы наделенного чудесным даром угадывать тайны, неподвластные разуму обычных людей. В конце концов он и сам поверил в то, что его болезнь, если это можно было назвать болезнью, должна помочь ему постичь самые потаенные загадки человеческого разума, сокрытые от прочих смертных. В Португалию он возвратился один и продолжал выступать со своим номером, добившись некоторой — правда, не слишком стабильной — известности. В1978 году на лиссабонской улице его сбил грузовик. Заметим, что как раз этого события он предсказать и не сумел. Адиманта выжил, но превратился в неподвижную куклу, неспособную даже управлять инвалидным креслом. Он просил друзей помочь ему отравиться, но никто не хотел рисковать собственной свободой, так что Адиманта остался один на один со своим несчастьем. К моменту катастрофы он успел скопить скромную сумму — говорят, он занимался еще и предсказаниями во время розыгрышей разного рода лотерей, — на эти деньги был основан фонд его имени, призванный заниматься исследованием эзотерических явлений. Но и тогда, и двадцать лет спустя источники финансирования этой организации оставались не слишком прозрачными. Ученики вносили помесячную плату, но кроме этого, фонд существовал за счет весьма темной системы квот, которые выплачивали ему филиалы, раскиданные по всему миру. Деньги поступали также и от каких-то частных лиц. Большинство из них сохраняло анонимность.

За очень редкими исключениями, главным принципом расположения экспонатов в музее фонда Адиманты оставалась случайность. Довольно большой и длинный зал очертаниями повторял библиотеку. Чтобы осмотреть гравюры и картины, развешанные по стенам, следовало соблюдать осторожность и стараться не натолкнуться на треножники, служившие подставками для деревянных и керамических скульптур. Шаги Эстебана гулко разносились по залу, и он ощутил некую робость — впрочем, не лишенную приятности, — осознавая себя единственным посетителем музея. С самого детства его порой навещала мысль о том, что по ночам музеи, закрытые для публики, превращаются в тайное место встречи персонажей, которые пользуются безлюдьем, чтобы сойти с картин — выпрыгнуть из рам и пройтись по залам, исподтишка стащить какой-нибудь фрукт с натюрморта или принять участие в битвах, изображенных на батальных полотнах. У экспонатов коллекции Адиманты было нечто общее: все они прямо или косвенно были связаны с древними легендами или суевериями, с кошмарными сновидениями, после которых люди просыпаются на рассвете с пересохшим ртом, с призраками, о которых шепчутся ночами вокруг костра, — связаны с существами из подземного мира, которые пугали человека еще в ту пору, когда он обитал в пещере. Теперь эти персонажи поглядывали на Эстебана с картин и с пьедесталов. Трагический образ высшего существа, превратившегося в чудовище, повторялся повсюду и в разных видах: персидская терракотовая статуэтка с собачьей головой и орлиными крыльями; на нескольких гравюрах — толпа обезумевших уродов, которые осаждают святого Антония; на полотнах, которые время затянуло густым коричневым туманом, — змей, грызущий землю под мечом святого Михаила или какого-то другого архангела. Но не один дьявол был героем музея; здесь присутствовали и свидетельства апостольского служения дьяволу на земле, а также древние пыточные инструменты, с помощью которых его поклонников принуждали к раскаянию, щипцы и клещи, с помощью которых вырывали признания у ведьм. И только в самом конце прямоугольного прохода, рядом с гравюрой, иллюстрирующей «Потерянный Рай» Мильтона, Эстебан увидел то, что искал: последнего ангела, четвертого члена команды — абсолютно такого же, как прочие. Ангел стоял, купаясь в свете яркой лампы, — еще один экспонат, обычная статуя, извлеченная из бурного прошлого, наполненного смертями и жертвоприношениями, где изваяние играло первостепенную роль. У левой ноги ангела застыл лев; на пьедестале были выбиты ряды значков, их-то Эстебан и жаждал увидеть и теперь прилежно переписал в свою тетрадь:

ן.SAMAEL.װ

DIRA.FAMES.VSVTSVC.EDRDD.ESADVDC…

— Много лет назад, — заговорила сеньорита Остманн, и голос ее шел словно бы из живота, — жил в Париже один венгерский маг и волшебник, который предлагал довольно еретическое трактование Ветхого Завета. Станислав де Гуайта, так его звали, утверждал, что когда Господь произнес знаменитое заклинание fiat lux, он не зажигал никаких светильников и не делил мир на свет и тьму, как полагали многие поколения комментаторов Библии. Веление «да будет свет» было исполнено самым первым из всех созданий, тем, кто уже сам по себе был факелом мира, — Люцифером, Носителем света, красивейшим из вселенских обитателей. Он стоял на самом верху ангельской иерархической лестницы, — среди серафимов, по утверждению Суареса. Согласно некоторым преданиям, во лбу у него сияла утренняя звезда; по другим — он носил диадему с геммой, сверкающей ярчайшим светом. Но, как вы знаете, это был мятежный ангел.

Инвалидное кресло двигалось по залу — нестерпимый скрип снова резанул слух Эстебана.

—Книга Пророка Исайи повествует, что Люцифер хотел взойти на небо: «…взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой, и сяду на горе…» Святой Фома объясняет такое бунтарство гордыней, которая подтолкнула его соперничать с Всевышним, а Дуне Скот обвиняет его в загадочном грехе «духовного сладострастия». Согласно Тертуллиану, святому Григорию Нисскому и святому Киприану Князь мира сего завидовал человеку, созданному по образу и подобию Божиему, и это толкнуло его на мятеж. Суарес предполагает, что тот отказался почитать обретшего плоть Господа: сам он — чистый дух и никогда не преклонит колена пред существом, созданным из страстей и крови, каким является человек; Амброзио Катарино, архиепископ Понцы, еще в четырнадцатом веке выдвинул любопытный тезис: Люцифер почувствовал недовольство, ибо хотел, чтобы Слово воплотилось в его личности. Ангелы взбунтовались, на Небе произошла огромная битва. Иоганн Вир в своей «Pseudomonarchia daemonum» подсчитал, что мятежное войско состояло из 6666 легионов по 6666 воинов в каждом. Чем это закончилось, вы знаете: «Videbam Satanam sicut fulgur de Coelo cadentem…»

Глаза Адиманты несколько секунд оставались закрытыми, словно он пытался удержать воспоминаний, которые стремились взмыть вверх и там рассеяться; Эстебан дышал совершенно бесшумно, он боялся чем-либо порушить драматическую тишину. Скажем, если перевернет страницу записной книжки или сменит позу.

— Люцифер был сослан на самый край света, прикован на дне зловонной ямы, где он и начал плести мстительные замыслы. И прозываться с тех пор стал Сатаной, Вельзевулом, Астаротом, Левиафаном. Гемма, венчавшая его диадему, упала и оказалась в руках архангела Михаила, из нее тот позднее изготовил святой Грааль, чтобы туда собрали кровь Христову. А Люцифер превратился в чудовище, по его поводу Данте обронил прекрасное замечание в «Аде»: «S’ei fu si bel com’egli ora brutto…» И тогда началась тайная работа: шпионаж, заговоры, интриги; его агенты, разбросанные по всему свету, начали подготавливать его возвращение. Росло число поклонников Сатаны, истинных творцов зла. И тут позвольте мне сделать отступление. Вам знакомо имя Артура Мейчена?

Вопрос обескуражил Эстебана, которому вдруг страшно захотелось закурить. Все его движения — то, как он медленно засовывал записную книжку в карман куртки, чтобы выиграть время и придумать подходящий ответ, — в мельчайших деталях, как на двух миниатюрах, отражались в голубых зрачках старика. Эстебан кашлянул.

— Автор романов ужаса, — заметил он без большой уверенности.

— Да, — рука Эдлы Остманн легла на спинку инвалидной коляски, — обычно о нем вспоминают как о предшественнике Лавкрафта, хотя, на мой взгляд, у него были немного иные интересы. В повести «Белые люди» есть место, которое цитируют также Повель и Бержье, Мейчен объясняет, что истинное зло, Зло с большой буквы, имеет мало — или не имеет ничего — общего с теми мелочами, которые мы почитаем за зло в нашей повседневной жизни. Настоящий злодей, как и настоящий святой, существа куда более необычные и редкие, чем, скажем, гидра или единорог. Истинное зло — явление духовное, а не материальное, оно относится к области теологии, а не технологии. Несчастный пьянчуга, до смерти забивший ногами свою жену, так же далек ото зла, как далека от милосердия старуха, подающая милостыню нищим на улице. Террорист может быть очень добрым человеком, образцовым гражданином и отцом семейства, а признанный филантроп может творить настоящее зло — в химически чистом виде. Не случайно ведь Шекспир обращает наше внимание на то, что Князь Тьмы — настоящий джентльмен.

— Так в чем же состоит зло? — прервал ее рассуждения Эстебан.

— Позвольте оставить ваш вопрос без ответа, — улыбнулась сеньорита Остманн. — Ответить — это все равно что дать точное описание благодати или того самого ничто, которое предшествовало творению. Давайте ограничимся скупой формулой: зло есть отрицание. Напрягите воображение и представьте: зло — это всегда что-то иное, что-то с противоположным знаком. Многие из тех, кто с самым невинным и безобидным видом шествуют по улице, нацепив заурядную маску лавочника, продавца лотерейных билетов, проститутки или предпринимателя, на самом деле могут быть членами зловещего братства черных лебедей. Они — поклонники Сатаны, темного царства, всего того, что несет в себе зло. Втайне ото всех и уже много веков подряд они подготавливают пришествие нового миропорядка, который будет полной противоположностью тому, что известно нам. Иными словами, зло — понятие метафизическое, а не нравственное.

— И началось все это много веков назад? — Губы Эстебана страстно мечтали о сигарете.

— Да, много веков назад. Человек, как правило, недоволен тем, что имеет, и призывает несчастное рогатое существо, требуя от него определенной программы непослушания и бунтарства. — При этих словах старик усиленно заморгал. — У сатанизма долгая и богатая история. Жиль де Лаваль, маршал Ре, в пятнадцатом веке предавал детей мучительной смерти, чтобы отслужить черную мессу. Маркиз де Вильена, переводчик Данте и Вергилия, принес себя в жертву ради того, чтобы познать преисподнюю, чтобы воскреснуть в новом теле и с новым разумом. Королева Франции Екатерина Медичи носила привязанную в области желудка кожу обезглавленного ребенка с начертанными на ней цифрами и буквами, с помощью которых можно вызывать Сатану. После шестнадцатого века было написано несколько трактатов, доказывающих действенность таких заклинаний: «Исследование привидений» Самуэля де Казини, «Трактат о ведьмах» Бернара де Коме, «О явлениях ведьм и демонов» Сильвестра Мазолини, а также книги Бартоломея де Спины, Якоба ван Хохстратена или Педро де Сируэло. В тысяча шестьсот шестьдесят шестом году Мильтон в «Потерянном Рае» выказывает откровенное восхищение дьяволом и изображает его почти что королем в изгнании, который заслуживает наше преклонение. «Разбойники» Шиллера — попытка убедить нас, что предпочтительнее гореть в аду в компании бунтарей и смелых духом людей, нежели попасть в рай и оставаться там вместе «с самыми заурядными глупцами». В конце восемнадцатого века Леопарди пишет гимн Сатане, следом за ним то же делают Джозуэ Кардуччи и Мишле — последний объясняет человеческий прогресс тем, что тут не обошлось без участия мятежного дьявольского духа. Можно назвать еще очень много имен — Байрон, Виньи, Эрхард, Бирс. Сегодня в США существует Официальная Церковь Сатаны, и ее библия, сочиненная неким Антоном Ла Веем, призывает к последовательному и постоянному противостоянию, непокорности, бунту.

— А Заговорщики? — спросил Эстебан.

Веки прикрыли напряженный взгляд старика, из чего следовало, что с ответом на сей вопрос надо было повременить. Эдла Остманн укутала неподвижные ноги Адиманты красно-черным пледом и медленно развернула коляску в сторону патио. УЭстебана мелькнула мысль, что и сам сеньор Адиманта был частью музея, еще одним экспонатом странной коллекции, посвященной свергнутому с трона властителю: немощное тело Адиманты принадлежало к миру этих вот аккуратно расставленных и в большинстве своем отвратительных предметов, а не к тому привычному нам миру, который открывался за порогом музея. Коляска с мерзким скрипом покатила к стеклянной стене, за которой находился патио. Там сеньорита Остманн оглянулась и сказала Эстебану:

— Сколько еще вы собираетесь пробыть в Лиссабоне?

— Дня два или три, — ответил тот.

— Давайте встретимся завтра, сеньор Лабастида.

Наконец-то он мог вытащить из кармана пачку сигарет.

Чемодан и две дорожные сумки уместились в багажнике, а вот невиданную лампу, украшенную сверху птицами, в которую Мамен, по ее словам, влюбилась сразу, как только увидела в витрине на пасео да Грасиа, — эту лампу только после двух или даже трех попыток удалось засунуть на заднее сиденье, при этом окно с правой стороны пришлось оставить открытым, чтобы птицы могли высунуть туда свои головки. Почти всю дорогу Алисия промолчала. Она вела машину, крепко ухватившись за руль; и трудно было понять, чем объяснялся ее отсутствующий вид: сосредоточенностью или, наоборот, рассеянностью. Мамен решила, что получасовое опоздание самолета выбило Алисию из колеи, нарушило хрупкое равновесие в ее настроении.

Но на самом деле причина была иной: Алисия вела свой красный «клио», тормозила, как и положено, у светофоров — при этом лампа с птицами сотрясалась, и Мамен в ужасе оглядывалась назад, — но мысли Алисии ускользали из отведенного им места и сами по себе пускались в путь — преодолевая расстояние в 500 километров. Эстебан позвонил

ей накануне ночью и поведал о своих открытиях; потом продиктовал надпись с пьедестала четвертого ангела, которая для нее не имела никакого смысла; потом описал встречу с Себастиано Адимантой и его секретаршей, описал так выразительно и ярко, что Алисия с фотографической точностью представила их себе и испытала желание немедленно отправиться в Лиссабон, вместо того чтобы покорно, кусая губы, сидеть здесь. Весь вчерашний разговор, по сути, свелся к рассказу об ангеле и рассуждениям о Лиссабоне, который Алисия знала лишь по открыткам, но ей наверняка хотелось бы услышать безрассудные, опрометчивые слова, после которых она дрожащими руками повесила бы трубку. Но в том телефонном разговоре они старательно обходили по-настоящему важные для них темы, хотя только такого рода признания и могли оправдать звонок в половине второго ночи. А пока признания лишь подразумевались — ни один из них не рискнул нырнуть в мутные воды головой вниз. И теперь в мозгу Алисии маятником ходил туда-сюда вопрос: а хотела ли она на самом деле услышать эти самые слова? Наверное, хотела, потому что они укрепили бы ее решимость возвести на пустующем месте некое неприступное сооружение, где найдут приют ее чувства к Эстебану. И не хотела бы, потому что эти слова станут последним приграничным пунктом, вешкой, обозначающей, что пути назад нет. Но теперь надо было отогнать подальше, как назойливых мошек, все эти противоречивые настроения, пора обратить внимание на бедную Мамен, которая сидит рядом и покорно рассматривает летящие мимо деревья. Алисия постаралась найти самый безупречно вежливый тон для вопроса:

— Ну расскажи же, как там Барселона? Мамен взглянула на нее так, словно удивлялась: неужели Алисия все-таки умеет говорить?

— А! Наконец-то ты вернулась на планету под названием Земля, — проговорила она, доставая из сумки пачку сигарет. — Я ведь уже сказала: скучнейшая конференция на тему социоаффективных патологий и расстройств. Обмен мнениями с коллегами, доклады, круглые столы они, — эти столы, кстати, специально сделаны такой формы, что не дают клевать носом, — ну еще ужины в ресторане, попытка завязать интрижку… Все ерунда! Зато Барселона прекрасна. Меня всегда потрясают открытые пространства, там все непомерно, масштабно, повсюду небо. А что здесь? Как Эстебан?

— Эстебан в Лиссабоне, — ответила Алисия, и почему-то ее саму вдруг встревожил этот факт.

— В Лиссабоне. — Мамен повторила название города, зажав во рту сигарету. — Лиссабон я тоже обожаю. Очень красивый город. Ты была там когда-нибудь?

— Нет, никогда.

— Чудесный город, хотя у него какой-то обветшалый вид. А что делает там Эстебан? Поехал в отпуск?

— Не совсем.

Она понимала, что если откровенно скажет о цели поездки, то сдвинет крышку с сундука, где до поры до времени почивают громы и молнии. Ведь тогда обнаружится, что нелепая мания довела ее до предела, что она вовсе не забыла раз и навсегда, как велела Мамен, свои навязчивые идеи, не ограничилась спасительным рецептом на транквилизаторы. Голосом, в котором звучало фальшивое спокойствие, Алисия сообщила, что тот самый снежный ком — ангел, книга и так далее — продолжает катиться под гору, но теперь к нему присоединились еще несколько таинственных происшетвий, а также пара трупов. Да, Мамен может сколько угодно сердиться, может обругать ее, сказать, что Алисия ведет себя хуже, чем маленькая девочка, но интрига еще больше запуталась, паутина растет вширь — нить за нитью, и эта паутина в конце концов накрыла ее, Алисию, зацепив и бедного Эстебана, который только из любви к Алисии позволил втянуть себя в это дело, Мамен, как и следовало ожидать, рассердилась; она выкурила две сигареты подряд и не проронила ни слова, пока они не доехали до Золотой башни, откуда до дома Мамен оставалось всего несколько метров. И только после того как они вытащили из багажника вещи, пересекли тротуар, потом холл и зашли в лифт, Мамен выпалила:

— Алисия, ты не думаешь, что делаешь.

Да, да, она и не спорила с этим. Конечно, надо было слушаться указаний Мамен, надо было подавить навязчивые идеи, пока они не обрели такого масштаба и не стали по-настоящему опасными. Но теперь поздно причитать! Виной всему некий удивительный процесс, своего рода осмос: реальность — как внешняя, так и повседневная — в конце концов впитала в себя фантастические обстоятельства из снов Алисии, из того круга тайн и загадок, которые обступили ее сны. Все произошло помимо воли Алисии, просто два царства — внутреннее и внешнее — заключили своего рода соглашение и дальше развивались симметрично, завися друг от друга и включаясь в дела друг друга. Возможно, Алисия сходит с ума, но ведь и вправду существует загадка, которую необходимо разрешить. Почему мужчина с усами разыскивал ее? Почему Нурия прячет у себя ангела, похожего на ангелов из таинственного города? Как получилось, что план города, напечатанный в книге, совпал со сновидением Алисии? Почему именно Бласа подозревают в убийстве антиквара, который был еще и другом Марисы?

— Рафаэль Альмейда, — повторила Мамен, побледнев.

— А ты что, его знала?

Легкая заминка подтвердила: да, знала. Мамен поддалась минутной слабости, но быстро взяла себя в руки и заговорила о том, что надо бы сварить кофе — или лучше им выпить мансанильи? В квартире сильно пахло воском; запах, по всей видимости, шел от мебели или от каких-то предметов, стоявших в гостиной со стенами цвета сомон. Алисия сбегала за лампой с птицами и поставила ее в угол, под репродукцией Матисса — что-то вроде сине-зеленого подсолнуха. Взгляд Алисии упал на старинную деревянную фигурку святой Изабеллы, которая замерла на журнальном столике у дивана. Алисия нагнулась, взяла фигурку в руки, осмотрела. Мысли быстро закрутились в еще не совсем отлаженном мозгу — она чувствовала, как детали огромного конструктора начинают вставать на нужные места.

— Я купила ее у Альмейды, — сказала Мамен, подойдя к Алисии сзади. — Только прошу тебя, не воображай бог знает что! Мы были просто знакомы, не более того.

— А я ничего и не воображаю, — огрызнулась Алисия, ставя деревянную святую на место и прекрасно сознавая, что именно она должна была вообразить.

— Меня с ним познакомила Мариса, и я купила у него пару вещей — только и всего. Я, конечно, была в курсе их отношений. Ничего удивительного, он был мужчина видный, галантный, а бедный Хоакин, он, разумеется, очень добрый, но слишком заурядный, серый. Ты говоришь, что в убийстве обвиняют твоего соседа…

— Нет, он не убивал. На него пало подозрение, потому что он тоже был знаком с Альмейдой и в тот вечер заходил в лавку. Сейчас расскажу подробнее.

Но времени на подробности не осталось. Часы, взиравшие на них с телевизора, показывали, что время движется к половине седьмого: правый ус быстро опускался вниз. На этот вечер у Алисии была назначена встреча.

Инспектор Гальвес апатично ждал ее, сидя на скамье перед островом Картуха и глядя на сумбурные постройки Всемирной выставки; сумерки отражались в реке и окрашивали потоки воды в кроваво-красные тона; воду взрезали серебристые стрелы соревнующихся лодок. Алисия почти бежала, ориентируясь на полумесяц моста Баркета, и едва она вышла на аллею, как сразу заметила фигуру инспектора — сонного и неряшливо одетого. Инспектор курил какую-то дрянную сигарету, но теперь словно забыл о ней и чуть не обжег себе пальцы. Казалось, голос Алисии пробудил инспектора, помог вернуться в то место, где находилось его тело; он, отряхивая брюки, поднялся и поздоровался с обычной своей киношной вежливостью, потом предложил прогуляться. Их обогнала пара, совершающая footing, сзади им показалось, что светлая коса девушки — это рука, которая машет на прощание. Алисия подумала о том, что инспектор явно устал: движения его были куда медленнее и скованнее, чем всегда, будто каждому жесту, каждому слову он давал время вызреть, сперва проводил им технический осмотр и лишь потом позволял выплеснуться наружу. Поэтому Алисии показалось невыносимо театральным движение, которым он вытащил пачку «Винстона» из кармана невзрачного плаща и сунул в рот сигарету, — такое позволяют себе только очень плохие актеры, когда хотят показать, что происходит нечто чрезвычайно важное, поворотный путь в развитии действия, и публика должна это понять. Алисия шумно вздохнула; с реки дул мягкий ветерок, он шевелил заросли тростника у берега и вызывал улыбки на губах пенсионеров, сидевших на скамейках. Алисия отказалась от предложенного инспектором «Винстона», она предпочитала «Дукадос».

— Хочу еще раз поблагодарить вас за то, что вы уделили мне часть своего времени, — церемонно повторил Гальвес — Я понимаю, все это должно быть для вас очень неприятно, но войдите и в мое положение: мне платят за то, что я собираю свидетельские показания, исписываю кучу бумаги. Сказать по правде, я в глубине души благодарен начальству за то, что мне дали дело такого рода. Обычно мы возимся с молокососами, мошенниками, всяким поганым отребьем. В первый раз я столкнулся с загадкой интеллектуального характера: антиквариат, статуи, сатанизм. Только мечтать о таком можно!

— Сатанизм? — повторила Алисия, которая вдруг словно оглохла.

— Ах, разумеется, разумеется, я ведь забыл, что ваша роль — все отрицать, — Гальвес сделал жест в манере Богарта, но не слишком удачно, — или изображать крайнее изумление. Я говорил вам и вашему деверю, что у Асеведо не было серьезного мотива для преступления: пенсионер не стал бы рисковать и разбивать кому-то череп, чтобы последний оставшийся ему десяток лет прожить на деньги, заработанные таким вот способом. Ключ к преступлению — в том самом ежегоднике, в той толстой книге, которая валялась рядом с убитым, ведь из нее вырвали одну-единственную страницу. Я связался с некоторыми антикварами и, расстаравшись, нашел-таки целый экземпляр этого издания. На нужной нам странице речь шла об ангеле, вернее, о группе из четырех бронзовых ангелов, отлитых неким португальцем, поклонявшимся дьяволу. Прямо как в кино!

— Забавно!

Ночь уже начала разъедать небо, так что любители спорта и мамаши с колясками освобождали места людям совсем другого типа — сомнительного вида женщинам и юнцам с бутылками виски, принесенными в мятых белых пакетах. Наверху, слева, на улице Торнео, свет фонарей, смешивающийся со светом фар, создавал яркий желтый муравейник. Гальвес помолчал и глотнул дым, каждый его жест казался заранее тщательно отрепетированным.

— Я позвонил в Барселону, — продолжил он. — Поговорил с женой Бенльюре. Она подтвердила, что видела в мастерской мужа статую, похожую на ту, которую я описал ей по телефону, соответствующую размерам коробки, обнаруженной в гостиничном номере после убийства. В ежегоднике говорилось, что один из ангелов — а всего их было четыре — исчез после войны. Простите, но я не стану рассказывать вам всю эту историю, не хочу чувствовать себя полным идиотом. Разве я не прав?

— Понимаете… — Алисия смущенно кашлянула.

— Один ангел исчез после войны, второй был уничтожен. Я не знаю, как скульптура попала к Бенльюре, но можно с большой долей уверенности предположить, что это был тот ангел, которого считали пропавшим. Видимо, на каждом из четырех пьедесталов имелась надпись и все вместе они составляли древнее сатанинское заклятие; именно ради этого и были отлиты фигуры в восемнадцатом веке — для кучки безумцев. Ежегодник сообщает, что третья статуя находится в Лиссабоне, куда, как мне известно, отправился ваш деверь, последний ангел принадлежал старому каталонскому коллекционеру Жоану Маргалефу. Я попытался его отыскать, но он уже умер.

— Царствие ему небесное! — Алисия хотела показать, что ей все это совершенно безразлично.

— Я поговорил с его сыном, человеком равнодушным и не очень умным. Наследники поспешили поскорее избавиться от всей коллекции. Ангела продали. Кому, сын вспомнить не мог, а случилось это несколько месяцев назад. Они прокрутили столько сделок, что запомнить, кто и что купил, было невозможно. Мне пришлось повторить, что я из полиции и веду расследование преступления. В конце концов он сообщил, что ангела купила молодая женщина из Севильи.

— Молодая женщина, — пробормотала Алисия, давя каблуком окурок.

—Именно так. Вам что-нибудь пришло в голову?

Лучше бы ей совсем ничего не приходило в голову. Сейчас эта самая голова напоминала пчелиный улей, где пчелы в кромешной тьме яростно атаковали друг друга. Все указывало туда же, куда и самые первые подозрения, только страх тех дней теперь раздулся, словно огромная отвратительная опухоль, и нарыв вот-вот должен был прорваться. Но Алисия не желала при этом присутствовать. И хотя изначальная версия Эстебана послужила для нее довольно сильной прививкой от любых неожиданностей, она до сих пор не могла без ужаса принять то, что решительно отказывалось принять ее сердце, отыскивая смягчающие обстоятельства или опровержения. Да, в ее голову кое-что пришло, да, и не только кое-что, но еще и кое-кто, но она предпочитала бежать от подобных мыслей подальше, закрыть глаза и заснуть эдак на пару тысячелетий. Алисия принялась шарить по карманам в поисках сигарет, при этом она видела, с какой злостью смотрели на нее глаза инспектора — она мгновенно расшифровала цепочку мыслей, отраженных в этом взгляде.

— Подождите, подождите, — прошептала она. — Вы думаете, что это я…

— Я ничего не думаю, — перебил ее инспектор Гальвес, отводя взгляд. — Я хочу попросить вас, чтобы вы не покидали Севилью в ближайшие дни, даже если у вас возникнет непреодолимое желание отправиться в путешествие, как у вашего деверя. Тут ведь замешан сатанизм. А иметь дело с фанатиками — не из приятных. Вы обратили внимание, какой знак был на предплечье у Бенльюре? Или уже забыли?

— Знак?

— Две перевернутых буквы «t» — Рука Гальвеса нарисовала буквы в воздухе. — Если верить ежегоднику, то такой же знак был выбит на пьедестале погибшего ангела, Махазаэля. На самом деле, если вы заметили, на пьедестале каждого ангела имеется свой маленький знак — кроме еврейской буквы и текста. Я заглянул в кое-какие книги. Тема очень интересная.

— И что вы обнаружили? — попыталась выяснить Алисия с наигранным равнодушием, хотя чувствовала себя так, будто подступила к краю пропасти: отвлеченные рассуждения Гальвеса выводили ее из себя.

— Это stigmata diaboli — с важностью проговорил инспектор. — Дьяволовы меты. Демонологи объясняют, что речь идет о маленьком шраме или татуировке, которыми Сатана отмечал своих приверженцев, чтобы те могли узнавать друг друга, или еще для того, чтобы они могли выдержать пытки, оказавшись в тюрьме. Некоторые исследователи отмечают, что вышеназванный знак обычно ставится в тех местах, которые скрыты от посторонних глаз: под мышкой, на плече, под веком или в анальном отверстии; для женщин предпочтительны грудь или лобок — под волосами.

На краткий миг Алисии померещилось, будто инспектор Гальвес прямо сейчас захочет проверить, не несет ли она на себе проклятого знака. Она нервничала. Вокруг совсем стемнело, беспокойный ветер взметнул распущенные волосы Алисии и швырнул на лицо. Она глянула на часы, но циферблата не различила, сказала, что уже поздно, протянула руку в сторону огромного плаща инспектора и поспешила прочь, едва удерживаясь, чтобы не припустить бегом. Инспектор стоял у реки и курил; маленькая голубая луковка луны уже любовалась своим отражением в воде.

 

10

Улица Шау-да-Фейра

Улица Шау-да-Фейра. Когда Эстебан в последний раз поднимался на этот садистский холм, ему пришлось остановиться, чтобы обождать Эву, которая шла сзади, тяжело дыша, как ребенок с приступом астмы. Эстебан подвел ее к крепостной стене, и она бессильно привалилась к камням, а он достал из рюкзака бутылку воды. Японец с костлявыми коленками подошел к ним и любезно спросил, не нужна ли какая помощь. Нет, помощь им была не нужна. Эва терпеть не могла подобные восхождения, прогулки с препятствиями были не для нее: отпуск — это отдых в буквальном смысле слова, так что любые дополнительные трудности должны исключаться.

Теперь Эстебан шел по улице с тем же самым названием — Шау-да-Фейра, поднимался по неровной брусчатке вдоль ограды замка Святого Георгия, недавно отреставрированного, о чем свидетельствовали неряшливые пятна извести и цемента. Но общая атмосфера теперь была чуть иной, может быть, из-за освещения: все застилал разреженный розоватый туман, ничем не напоминавший чуть белесоватый свет сентябрьского Лиссабона. Ускорив шаг, так что заныли ноги, Эстебан размышлял о том, что наша память сама творит прошлое, а вовсе не возвращает его нам; память — это страдающее чрезмерной робостью воображение, которое не отваживается пустить свои выдумки в свободный полет. Предрождественский Лиссабон, каким они его увидели пять лет назад, был городом похороненным, несуществующим, хотя он и продолжал таить в себе лабиринты улиц и встреч. В чем-то главном тот Лиссабон отличался от города, в котором теперь очутился Эстебан, отыскивая конец нити, способной привести его в нужное ему будущее: настоящее никак не было связано с его воспоминаниями, а та сентиментальная и скучная прогулка ничего общего не имела с торопливыми поисками, которые занимали его теперь. И еще не дойдя до врат святого Георгия, где ему назначила встречу Эдла Остманн, он понял, что как Лиссабон минувшего успел рассеяться без всякой надежды на восстановление, так и тот Лиссабон, по которому он шагает теперь, тоже исчезнет, судьба этого города — быть упрятанным — или упакованным — в тоску по минувшему, как в бесполезный реликварий.

На сеньорите Эдле Остманн было пальто цвета морской волны, довольно короткое, так что оставались открытыми длинные стройные ноги, очень крепко стоящие на земле. После обмена приветствиями Эстебан бросил дежурное замечание по поводу погоды, и они тронулись в путь. Вместе с толпой туристов-северян прошли под аркой врат святого Георгия и повернули к смотровой площадке. Полдюжины покрытых ржавчиной орудий уставили стволы на устье реки. Утро было таким же туманным, как и накануне, и огромное белое пятно мешало разглядеть море — море лежало далеко впереди, за последней чертой, где суетились муравьи-грузчики, где стояли грузовые суда и краны, казавшиеся отсюда игрушечными, а порой и просто сотканными из воздуха. Площадь Комерсиу словно бы представляла собой последнюю линию в небрежных набросках, которые веером легли под воображаемой тяжестью тумана. Эстебан попытался пересчитать соборы, белые башни, увенчанные тиарами, пробежал взглядом по площадям. Вдалеке, над подъемником Санта Жуста, он различил окаменелый остов церкви до Кармо — доисторическое чудовище, разросшееся каменными блоками и контрфорсами. Эдла Остманн, стоя рядом с Эстебаном, бросила быстрый взгляд на панораму города и закурила еще одну маленькую ароматную сигару; затем вежливо, но довольно резко заметила, что они здесь не для того, чтобы любоваться достопримечательностями, и повела спутника вдоль крепостной стены к развалинам арки. За аркой открывалась кокетливая круглая площадь, где туристы-пенсионеры переводили дух и фотографировались. В центре площади на строгом мраморном пьедестале высился бронзовый архангел Михаил, вооруженный мечом и копьем, рядом поверженный дракон впился зубами в его сандалию. В фигуре архангела Эстебану почудилось что-то знакомое, словно он где-то уже видел точно такие же развевающиеся волосы и одежды. Кроме того, сама поза, изгибы женственного тела заставляли вспомнить другое изваяние. Они подошли поближе, у памятника толпились туристы преклонных лет, они обменивались шутками на каком-то загадочном языке, усыпанном фрикативными «х». Дракон был жилистым и сильным, казалось, нога архангела не до конца усмирила его, так что пасть с острыми клыками изрыгала воинственный клик, который не удалось передать в бронзе. Его оружие, сломанное и растоптанное противником, валялось вокруг: восточный кинжал, копье, круглый щит с вырезанным на нем носорогом — чудовищем с фантастическим панцирем.

— Игнасио да Алпиарса, — прошептал Эстебан, доставая пачку сигарет.

— Да, — подтвердила Эдла Остманн, посасывая свою черную как уголь сигару. — Однажды ночью во время грозы была разрушена старинная статуя святого Георгия, украшавшая эту площадь. Король Жозе Первый заказал да Алпиарсе

новую скульптуру на ту же тему, но скульптор предпочел изобразить совсем другого святого — только ради того, чтобы рядом с ним изваять своего хозяина Люцифера. Посмотрите: добро и зло сражаются беспощадно, до победного конца. Помните: носорог да Алпиарсы был посвящен дьяволу.

— А как Заговорщики попали в Лиссабон? — поинтересовался Эстебан, пока сеньорита Остманн давала ему прикурить.

— Пойдемте дальше, — сказала она вместо ответа.

Его воля снова растворилась в ее водянистом взгляде, который словно бы подавлял любую попытку выразить несогласие, проявить непокорность. Взгляд этот, пронзительный и властный, каким-то образом, будто просверливая лоб, проникал в самую глубь — туда, где крутились мысли, зарождались чувства, в ту область, которую Эстебан привык считать исключительной, недоступной посторонним частью своей личности. Пока они спускались по извилистым улочкам Алфамы, он неожиданно вспомнил, что однажды уже испытал подобное ощущение: кто-то чужой взломал его черепную коробку и хозяйничает в мозгу, завладевая сокровенной информацией; это случилось в тот вечер, когда Эстебан вышел из лавки Альмейды с ангелом под мышкой — именно тогда им внезапно овладело необъяснимое чувство паники, и он бросился бежать, потому что неведомый глаз проник в его мозг. Но сеньорита Остманн смотрела на него очень миролюбиво, ничего ужасного тут не было, и все-таки Эстебан содрогнулся, ясно поняв, что он для нее так же прозрачен, как прозрачны ее светлые глаза, в которых застыли голубые льдинки. Эстебан постарался отогнать тревожные чувства, постарался думать о чем-нибудь другом; они как раз проходили мимо украшенного зубцами собора Се, который так не нравился Эве: с ее точки зрения, собору непременно полагалось иметь готические пинакли и арочные контрфорсы. Тут Эдла Остманн вытащила из пачки очередную сигару и погладила ее длинными белыми пальцами.

— Чтобы проследить корни секты Заговорщиков, — сказала она бесцветным голосом, — безусловно, самой заметной и изощренной организации из всех известных нам в истории сатанизма, следует заглянуть в Александрию, во второй или третий век нашей эры. Вы ведь знаете, что в ту эпоху в Римской империи переживали подлинный расцвет всякого рода мистические верования, магические общества, колдуны, чернокнижники, поклонники темных и странных культов. В этом котле сформировались следовавшие одно за другим провидения Басилида, гностиков, Николая Антиохийского и Валентина. На фоне таких разнородных теологических и мистических течений, естественно было встретить псалмы, литании, заговоры и посвящения, обращенные к самым что ни на есть экзотическим божествам, да и цели у них были тоже самыми что ни на есть пестрыми: в этот период в империи с равным пылом совершались обряды на латыни, греческом, египетском и еврейском — в честь Юпитера, Исиды, Митры, Яхве, Персефоны. Некий греческий манускрипт со вставками на древнееврейском, написанный в ту эпоху, был доставлен одним византийским эрудитом во Флоренцию — город Фичино и платоников — в середине пятнадцатого века, сразу после падения Константинополя; позднее эрудит погиб во время кораблекрушения, а библиотека, где хранился манускрипт, сгорела. Но тем не менее Пико делла Мирандола или Эрмолао Барберо успели подержать его в руках, и не только они, а и некий анонимный переписчик, который спас текст от огня. В начале шестнадцатого века был известен лишь один экземпляр этого текста — он хранился в библиотеке Ватикана. Там с ним познакомился Родриго Борджа, потомок валенсианских эмигрантов, тот самый, что займет папский престол под именем Александра Шестого.

— Что это был за манускрипт? — спросил Эсте-бан. — Вернее, какой теме он был посвящен?

— В нем содержалось заклинание, — ответила Эдла Остманн, крутя в пальцах с фиолетовыми ноготками все еще не зажженную сигару. — Чтобы призвать беса Асмодея, мучителя Иова и Товия, или Аполлиона, ангела бездны, на еврейском прозванного Аваддоном-Губителем. У этого мрачного божества есть и другие прозвания: Велиал, Вельзевул, Люцифер. Текст должен был заставить Сатану предстать перед тем, кто произнесет заклинание, и тогда можно будет обратиться к нему со своими просьбами, которые дьявол обязан удовлетворить, прежде заручившись подписью просителя на особом договоре. Иными словами — легенда о Фаусте в самых различных вариантах, как ее представляют трактаты по магии. Заговорщики, видимо, появились именно в то время, когда Папа Александр предложил для оживления устраиваемых в Ватикане оргий и празднеств призвать туда дьявола. Среди членов секты находились и двое детей Папы — Лукреция и Чезаре, а также много других известных лиц — политики, художники, литераторы. Вы конечно же знаете — об этом снято множество фильмов, — что Апокалипсис предсказывает пришествие таинственного Антихриста, который откроет эру империи последних дней, за которой, в свою очередь, последует царствие Люцифера. Так вот, этот Антихрист должен родиться на свет от семени самого Сатаны. Заговорщики замыслили, чтобы дьявол, материализовавшийся с помощью заговора, соединился с женщиной, чтобы они зачали Антихриста: эта женщина должна быть высшей жрицей и носить пышный титул папессы. Лукреция Борджа, женщина неземной красоты, и стала папессой. Во время первого своего явления — если верить хроникам — Сатана предстал в странном облике, соединив в себе самым загадочным образом черты барана и высокородного господина. Он распределил должности среди паствы и отметил их знаменитой stigmata diabili — то есть печатью дьявола.

Они пересекли Байшу и направились на север; на улице Асунсау их обогнал трамвай, набитый, как казалось, только людскими головами с непрестанно двигающимися губами и глазами. Трамвай проследовал вверх по улице. Туман начал рассеиваться, и небо над ними и над компактными коробками домов стало гораздо синее и выше.

— Дьявол разделил группу своих поклонников на четыре церкви. — Остманн часто заморгала. — Во главе каждой поставил архиепископа, который, в свою очередь, подчинялся папессе. Почему на четыре? Обычно цифра четыре означает некую цельность — это число мира: четыре стороны света, четыре элемента, четыре времени года, четыре типа темперамента. Река, бравшая начало в саду Эдем, имела четыре рукава, Иезекиилю в его видении явились четыре херувима, четыре кары послал Господь на свой народ, как сказано в Книге Иеремии: меч, псов, птиц, зверей. Каждая из сатанинских церквей попадала под покровительство одного из князей Люцифера, тех, что присоединились к нему во время мятежа против Всевышнего: Самаэля, Азазеля, Азаэля, Махазаэля.

— Ангелы, — прокомментировал Эстебан, рассеянно глядя на носки своих ботинок.

Подъемник Святой Жусты представлял собой изящную железную клетку, которая доставляла пассажиров из Вайши в Байрру Алту. Служитель в форме с галунами взял у сеньориты Остманн деньги и указал им места на красной скамье, расположенной кругом по стенам подъемника. Несколько японцев обменивались впечатлениями на языке, похожем на язык героев мультфильма. Мужчина в форме сверился с наручными часами и нажал на рычаг; едва успела закрыться раздвижная дверь, как в огромных окнах поплыли вниз ближние дома, совсем как декорации в опере, передвигаемые скрытым механизмом. И перед глазами Эстебана стала медленно открываться Алфама — покрывало с охряно-серыми заплатами, над которым возвышалась усталая громада замка Святого Георгия. Там, справа, море уже избавилось от докучливого утреннего тумана и лежало огромное и пустынное, словно лунный пейзаж. Они вышли на площадь Кармо у костистых развалин церкви, которую Эстебан заметил еще от замка. Потом миновали длинный, застланный ковром коридор, и снова солнечный свет окрасил их головы золотым сиянием.

— В тысяча пятьсот первом году, — Эдла Остманн, кашлянув, продолжила свой рассказ, — Лукреция Борджа родила некоего «римского младенца», отцом которого, согласно легенде, был ее собственный отец, Папа Римский Александр Шестой. Но есть и более смелая версия: она называет отцом ребенка дьявола, и зачат он якобы был во время одной из черных месс, которые усердно служили в папской резиденции. Как бы то ни было, Лукреция в тысяча пятьсот втором году вышла замуж за Альфонсо д'Эсте и переехала в Феррару, где начала соверешенно новую жизнь, стараясь очиститься от грехов. А младенец был обезглавлен во сне, и тело его скормили охотничьим псам, принадлежавшим брату Лукреции — Чезаре. Лукреция же и на самом деле вела в Ферраре весьма скромную жизнь — желание искупить вину сделало ее чрезвычайно набожной. И все-таки какое-то время спустя Лукреция вернулась к занятиям магией. Умерла она в тысяча пятьсот девятнадцатом году — от потери крови после выкидыша. Смерть Лукреции, весть об убийстве ее брата и падение Александра спровоцировали жестокие репрессии, которые стерли Заговорщиков с лица итальянской земли. Пий Третий, новый Папа, приказал сжечь библиотеку Борджа и уничтожить все, связанное с сатанинским культом. Если бы не слуга Александра Шестого — который, по всей видимости, был его незаконным сыном, — потерявший язык, один глаз и руку во время пыток, от зловещего манускрипта с заклинанием не осталось бы и следа, но этот человек, совершенно не знавший греческого, старательно переписал значки и, прихватив копию, сбежал в Венецию.

Они по диагонали пересекли площадь Карму и начали подъем по улице Триндаде, почему-то вдруг прервав разговор. Длинные ноги Эдлы напоминали белые ножницы. Улица пестрела лавками, и витрины выставляли напоказ самый изысканный товар, но Эстебан и его спутница не могли позволить себе остановиться и полюбоваться на всю эту роскошь. Когда они подошли к дому с фасадом, расписанным ангелами и рогами изобилия, Эдла кивком указала на дверь. Человек, сидевший в холле за массивным столом, взял три монеты и вручил им билеты. Они проследовали во внутреннее помещение, где потолок был образован перекрещенными балками, черными и круглыми, — сеньорита Остманн едва не касалась их головой. В окно виднелся сад. Дом был старинный: беленные известью стены, выложенный красными плитами пол, запах ветхости и свежести — все говорило о минувших веках. У входа в прямоугольный зал, напоминающий обеденный, Эстебан заметил стеклянную витрину, а в ней — марионетку. Кукла была одета в камзол с позументом, на голове — парик. Маленький деревянный Казанова. Не слишком тонко вырезанные черты лица выражали уныние и сонливость. Кружевами, торчащими из рукавов, уже давно кормилась моль.

— Это один из самых старых домов Лиссабона, — сообщила сеньорита Остманн, и голос ее причудливым эхом раскатился по залу. — Один из немногих, переживших землетрясение тысяча семьсот пятьдесят пятого года, хотя одно крыло было разрушено, как и конюшня в глубине двора. Теперь здесь Лиссабонский музей марионеток. Его называют Домом лабиринта, потому что в саду находится красивейшая живая изгородь в форме лабиринта. А теперь взгляните вон туда, сеньор Лабастида, на цоколь.

Эстебан отвел взгляд от марионетки в витрине и увидел, что по всей длине стен над самым полом навязчиво повторяется маленький коричневый рисунок — носорог. Дом принадлежал да Алпиарсе, здесь держал он своего носорога. После этого открытия здание сразу показалось Эстебану одновременно и притягательным, и чудовищным. Он представил себе, как носорог возлежит на шелковом ложе в окружении слуг и, вознеся вверх свой рог, принимает визиты знатных персон. У Эстебана вдруг появилась смутная догадка, будто носорог тоже должен быть символом чего-то, как и орел или, скажем, голубь, но значение этого символа от него ускользало.

— Андреа Месауро, — сказала Остманн, — тот, что позднее стал известен как Ашиль Фельтринелли, был молодым прелатом, служил секретарем в Венеции в семействе Кастровальва — самом влиятельном в Венецианской республике. Ему-то и принадлежала честь обнаружения документа, то есть копии, сделанной слугой, которая попала в связку торговых договоров и потом затерялась на венецианской бирже. Ознакомившись с содержанием манускрипта, он вознамерился восстановить былую славу Заговорщиков, но княжеская гвардия нарушила его планы. Месауро скитался по Швеции, Германии, Испании и Франции, пытаясь распространять евангелие от дьявола, но везде наталкивался на враждебный прием властей. И только в Лиссабоне, где-то около тысяча семьсот пятьдесят третьего года, беглый итальянец нашел покровительство у экстравагантного скульптора, служившего при дворе короля Жозе Первого — дона Игнасио да Алпиарсы, смертельно озабоченного болезнью носорога, которого он любил больше жизни и о котором заботился, как о ребенке. Итальянец и скульптор собрали вокруг себя кружок знатных людей, недалеких и праздных, мечтающих о чем-нибудь новеньком, и опять основали общество Заговорщиков — второй его виток. Папессой сделали некую авантюристку из аристократического рода, англичанку, женщину обжигающей красоты, с пышной рыжей шевелюрой — леди Эстер Стэнхоуп. Еще до вступления в секту она пользовалась скандальной славой: например, разгуливала голой в садах своего дворца в сопровождении черного невольника, который ублажал ее, когда ей того хотелось. А еще она занималась фехтованием и принимала опий. Это для нее да Алпиарса отлил четырех ангелов и на пьедестале каждого выбил четвертую часть заговора — чтобы архиепископы четырех церквей хранили по одной из них.

— Но не только часть заговора, — немедленно заметил Эстебан.

— Не только, сеньор Лабастида, и вам это отлично известно. — Взгляд сеньориты Остманн сделался мрачным и весьма грозным, так что Эстебан даже отступил на шаг. — На пьедестале каждого ангела выбит фрагмент заговора, точно перенесенный из манускрипта, который Фельтринелли обнаружил в Венеции. Есть еще четыре еврейские буквы, которые, если их соединить, дают нам nun-tet-shin-lamed — Сатана. Этим именем называют Врага в Ветхом Завете. Но это не просто знак почитания, это еще и след: надписи на четырех статуях надо расположить между собой в определенном порядке, и тогда можно будет прочесть некий текст.

— Да, — сказал Эстебан, — и еще у нас есть начало строк из стихотворения, помещенного в конец «Mysterium» Фельтринелли, а также несколько строк на неизвестном языке. Что все это значит?

Эдла Остманн глубоко вздохнула. Они шли мимо марионеток — маленьких и внимательных зрителей, которые молча следили за каждым их движением своими внимательными нарисованными глазками. Миниатюрные драконы с бумажными языками, принцессы и рыцари, обезображенные молью и ржавчиной, — они висели по стенам, словно маленькие преступники, забытые палачом на виселицах.

Эстебану почудилось, будто они с сеньоритой Остманн здесь не одни и все эти затаившиеся наблюдатели тоже интересуются ужасными и волнующими событиями, которые происходили когда-то в этом самом доме. На пороге нового зала, охраняемого безруким арлекином, Эдла Остманн приостановилась и сказала:

— В венецианском манускрипте содержалось не только заклинание, там имелись еще и точные указания касательно того, где и как заклинание следует произносить. Но на пьедесталах нет и намека на это, так что мы вправе предположить, что стихи и текст на неизвестном языке несут в себе некий ключ. Честно признаюсь, я понятия не имею, какая связь существует между тем и другим и какой это язык. Книги знаменитых демонологов пестрят отрывками на неизвестных языках, на которых эти мудрецы пытались сообщаться с дьяволом и бесами: загляните в труды Тритемиуса или Джона Ди. В то же время остальную символику с пьедесталов нетрудно расшифровать. Вы, разумеется, заметили, что у левой ноги каждого ангела помещено маленькое существо — лев, орел, человек и бык. В Книге Иезекииля — первая глава, стихи с пятого по тринадцатый — есть описание четырех крылатых человекоподобных животных: у каждого четыре лица, центральное — человеческое, с правой стороны — лицо льва, с левой — лицо тельца, а над всеми тремя — орлиное. В Апокалипсисе чудовища появляются вновь, теперь это — человек, лев, бык и орел с крыльями, усеянными глазами. Комментаторы не сошлись во мнении относительно этих созданий, в своих толкованиях они говорят то о неявном присутствии Бога, то о способности дьявола преображаться; помещенные рядом с бронзовыми ангелами, они служат антагонистами четырем евангелистам: символика этих существ видится и в символике четырех евангелистов. Что касается хромоты, то во всех примитивных культурах физический изъян почитался знаком извращенности: в Книге Царств рассказывается о том, как жрецы Ваала хромали, исполняя ритуальный танец, а в Книге Бытия — о том, как ангел, сражаясь с Иаковом, повреждает жилу в ноге. Сатана охромел, упав с Небес на Землю.

Наконец они зашли в маленькую квадратную. комнату, где уже не увидели ни одной куклы на стенах, покрытых типично лиссабонскими голубыми изразцами с характерным растительным орнаментом или гротескными изображениями, какими, как правило, отделывают притолоку в кондитерских. Но здесь изразцы образовали настоящий город — бледно-голубой город, который казался призрачным, ирреальным, как театр марионеток. Голубые домики жались друг к другу, создавая террасы, а длинные гирлянды слепленных меж собой фасадов напоминали фантастическую оперную декорацию. Дворцовые перистили сменялись фронтонами академий, затем шли арены с трибунами, за ними — голубые крытые галереи, которые робко высовывались из-за балюстрад военных школ. А в центре каждой стены этого удивительного зала была изображена маленькая круглая площадь, приютившая едва различимую фигурку с едва намеченными крыльями и вывихнутой ногой, а рядом — некое существо. Этот амфитеатр, окружающий их, этот таинственный голубой мир точно повторял иллюстрации в книге, фрагменты из которой Эстебан пытался перевести и по страницам которой Алисия блуждала, спасаясь от удушающих ночных кошмаров. Этот Новый Вавилон, нарисованный на стенах, пустил корни в сердце дома, населенного марионетками. Впервые Эстебан созерцал город собственными глазами, а не представлял его по сбивчивым описаниям Алисии. Он как зачарованный двигался вдоль стен, останавливаясь у каждого рисунка. И только тут ему яркой вспышкой открылся истинный смысл собственного визита в Лиссабон: он приехал сюда, чтобы увидеть этот потаенный, невероятный город. Севилья и Лиссабон — отражения, маскарадные облачения, смехотворные толкования архетипического, идеального города, который Алисия исходила вдоль и поперек и который теперь явился Эстебану во всей своей притягательности. Новый Вавилон был столь же реален — или даже более реален, — чем все те смутные города, где Эстебан влюблялся, по которым бродил, которые стали главами его недолгой пока еще и скромной жизни, утекающей куда-то, как вода. Он вспомнил сказку из «Тысячи и одной ночи» (опять и опять литература): там человек спит во дворике своего дома под пальмами и видит сон, будто в каком-то далеком городе в некоем доме зарыт клад; он едет в этот город, отыскивает нужный дом, но хозяева гонят его прочь; тогда он описывает хозяину свой сон, а тот с издевкой советует пришельцу не верить снам: ему самому каждую ночь снится дворик с пальмой, где зарыт клад. Клад и вправду находился в доме того, кто совершил путешествие, но чтобы узнать об этом, ему пришлось проделать дальний путь. Эстебан проехал пятьсот километров, чтобы вникнуть в суть видений Алисии.

— Новый Вавилон, — сказала Эдла Остманн, делая широкий жест и словно представляя ему весь дом. — Именно в этом зале Заговорщики проводили свои сборища. Первый камень дома был заложен в годы властвования Борджа. Ужесточение репрессий в Италии оставило им единственный выход: тайком перебраться в другие широты. Они нашли вдохновение в выдумках Фладда и Бруно, которые утверждали, что силой мысли могут построить воображаемые города, дабы укрепить собственную память. И вот новые Заговорщики принялись, пользуясь силой коллективного воображения, расширять Новый Вавилон, который вы здесь видите. Они работали над этим каждую ночь — раздвигали и раздвигали границы, каждый вносил в строительство что-то свое: статуи, балюстрады, дворцы, мосты. Ночью первого ноября тысяча семьсот пятьдесят пятого года собрание проводилось в доме маркизы Стэнхоуп, и это было особое собрание: Заговорщики присутствовали при родах папессы — ребенок был зачат ею якобы от самого дьявола. Землетрясение погубило и мать, и дитя, да и всех присутствующих, за исключением двоих. Игнасио да Алпиарса был лишь ранен, но, несмотря на это, прибежал сюда. И обнаружил, что его носорог умер.

Палец сеньориты Остманн указывал в окно. Тусклое солнце освещало сад с огромным лабиринтом, зеленые буквы, вернее, причудливые каракули и спирали тянулись до стоящего вдалеке плоского здания с залатанными стенами. Эстебан и сеньорита Остманн спустились по ступенькам и снова оказались под открытым небом — оно раскинулось над их головами бескрайним синим шатром. Остманн хотела показать Эстебану конюшню, где содержался носорог, поэтому они двинулись по лабиринту. Он шел за ней, не отставая ни на шаг, так, чтобы все время слышать хруст гравия под ее каблуками. Они двигались по бесконечному коридору из рододендронов. И Эстебан не сумел бы сказать, сколько времени они уже шли, когда понял, что заблудился. На одном из изгибов дорожки он свернул направо и обнаружил, что больше не видит впереди ни спины Эдлы Остманн, ни ее длинных ног. Он хотел вернуться к входу в лабиринт, но дорожка дернулась куда-то вбок, и этот путь показался ему незнакомым. Он вышел к маленькой площади с фонтаном.

Терпеливо выкурил сигарету, собрался было покричать, чтобы привлечь внимание сеньориты Остманн, но ему стало стыдно. Его одолевали разные мысли: что за ним вот-вот придут, что никто никогда не выведет его из этой точки среди нелепого переплетения тропок и дорожек. Не было смысла самому пытаться искать выход, любые логические построения в данной ситуации оказались бы бесполезны — ведь план сада не отвечал законам обычной логики. Между тем по дорожкам начал свистеть ветер, он хлестал Эстебана по лицу, так что приходилось прикрывать глаза. За время блужданий он успел выкурить одну за другой четыре сигареты; ему попались три перекрестка, а может, три раза один и тот же перекресток. Он опять подумал, что ключ к лабиринту умом не отыскать и что никак нельзя перепрыгнуть через стену узкого коридора: разум тоже блуждал — словно по зеркальным отражениям лабиринта, — тоже плутал, не зная, какую из нескольких тропок выбрать. Оставалось покорно положиться на интуицию, ведь она и прежде нередко давала верные советы, подсказывала верные слова и поступки или же, наоборот, накладывала запрет на какие-то слова и поступки — порой исходя просто из законов симметрии или каких-то потаенных математических законов, которым подчиняется окружающий мир. Чтобы выйти, чтобы найти конюшню — истину, сокровище, — надо слушаться интуиции, подчиниться той слепой руке, которая на рассвете, пока хозяин ее еще не проснулся, безошибочно отыскивает будильник или лампу на ночном столике. Он раздавил каблуком очередной окурок и тотчас почувствовал, как кто-то схватил его за плечо, — сзади стояла Эдла Остманн, словно вынырнувшая из зеленой изгороди.

От Мамен они вышли около пяти — после бесконечных споров и пререканий и после того, как Алисия, выдохнув воздух из груди так громко, что звук разнесся по всей квартире, сунула руки в карманы куртки и шагнула за порог. Мамен догнала ее этажом ниже и даже извинилась, хотя довольно вяло: затеянный Алисией визит по-прежнему казался ей верхом глупости. Еще немного — и они начнут выполнять и прочие идиотские советы Марисы — например, есть силос, тщательно выбирая в ресторанном меню ту или иную его разновидность. Но разумеется, ежели это так нужно Алисии, если это ее успокоит, — пожалуйста, она, Мамен, готова соответствовать. Алисии ее бурчание успело надоесть, и она попросила подругу не повторять одно и то же в сотый раз, лучше пусть помолчит. Они повернули с Торнео к Аламеде, и Алисия снова принялась объяснять: речь идет о попытке, только о попытке и не более того, ведь никто не заставит их слушаться гадалку — ну заплатят несчастные две-три тысячи песет, а там видно будет. Алисии совершенно необходимо услышать еще чье-нибудь мнение. Мамен пришлось согласиться: да, вся эта история со снами, в которые запросто забредают посторонние люди, словно в городской парк воскресным вечерком, была не совсем обычной, и о таких приключениях не каждому расскажешь. Иными словами, необычная болезнь требует необычных лекарств. И кто знает, может, как раз нелепая и экстравагантная Азия Феррер отыщет ключ к этой безумно закрученной интриге.

Итак, продолжая скептически покачивать головой, Мамен шла с Алисией по улице Калатрава. Разумеется, она не одобряла глупой выходки Алисии, очередной ее глупой выходки, — только ясновидящей им и не хватало! — но оставить Алисию одну она не могла. Ведь та почти полностью утратила чувство реальности, а значит, на свой лад истолкует все, что скажет ей сумасшедшая гадалка. И уж тем более нельзя отдавать Алисию в руки Марисы, которая способна окончательно замусорить ей мозги, предложив искать объяснение всему происходящему в пятом измерении. Ничего загадочного в недуге Алисии не было: навязчивый невроз с огромной скоростью завладевал ее мозгом, завоевывал очередную территорию, стоило подкинуть в костер еще одно полено — нанести какой-либо визит или поговорить по телефону с Эстебаном, который и сам был без царя в голове. Да, да, конечно, он мечтает затащить Алисию в постель, но ведь существуют и более пристойные способы добиться подобной цели.

Четверо хиппи сидели на ступенях Аламеды и били в барабан, передавая друг другу банку пива и сигарету с травкой. Алисия и Мамен прошли через автостоянку до улицы Перис Менчета, где бары с вынесенными на тротуар решетчатыми заграждениями стали попадаться гораздо реже. Они шагали мимо ветхих домов, и лишь изредка им попадался какой-нибудь прохожий, какой-нибудь тип с сигаретой во рту. Дом, номер которого значился на визитной карточке, оказался двухэтажным, с цветочными горшками на балконе и мозаичной Девой Марией над входной дверью. Рядом приютилась ветеринарная клиника, о чем и сообщала разбитая вывеска. Мамен буркнула, что еще не поздно повернуть назад, что только новой головной боли им и недостает, но Алисия решительно зашагала по ступеням. Стена была когда-то побелена, теперь ее покрывали пятна сырости и трещины — вместе они напоминали очертания архипелагов. Наверху, где кончилась лестница, навстречу им из дверей выглянула неопределенного возраста женщина: большой кривой нос, густой слой косметики и множество колец на скрюченных артритом пальцах. Она была наряжена в тунику, но это, по мнению Мамен, вполне соответствовало традиции, то есть считалось непременным атрибутом данной профессии. Поразило ее другое: немыслимая грива фиолетового цвета, падавшая гадалке на плечи. Женщина вежливо пригласила их войти, и они тут же почувствовали резкий запах кошачьей мочи, шедший изо всех углов. Они миновали гостиную с телевизором, потом кухню. Кабинет Азии Феррер находился в конце короткого коридора, стены которого были украшены знаками зодиака.

— Мы от Марисы Гордильо, — извиняющимся тоном сообщила Алисия.

— А, от Марисы, — откликнулась женщина злым голосом. — Тогда вам будет скидка. Обычно я делаю скидку только тем, кто просит погадать на картах, но для вас — хоть на картах, хоть по руке.

Кабинет оправдал худшие предчувствия Мамен: все четыре стены были затянуты фиолетовой тканью, рассеянный свет от висящей в центре лампы падал на складной столик, рядом стояло некое подобие этажерки, украшенной картинками из дешевых книг. Тот самый кот, серо-белое чудовище, толстый, как куль, по вине которого и провоняла вся квартира, лениво потягивался на стуле. Азия Феррер взяла несколько ароматных палочек, потом предложила клиенткам сесть. Мамен почувствовала, как на смену раздражению подкатил смех. Лившийся сбоку белый свет углубил тени на лице гадалки, так что оно стало напоминать злую маску из греческой трагедии. Азия Феррер вытянула над скатертью унизанные кольцами пальцы и произнесла:

— Азия Феррер готова служить вам. Спрашивайте, что желаете.

По мере того как Алисия объясняла, что им не нужно гадание ни на картах, ни по руке, ни даже на кофейной гуще, брови доброй женщины ползли выше и выше на лоб. Все дело в сновидении. Странном сне, который нет смысла подробно пересказывать. Алисия хотела узнать: бывает ли, что одни и те же сны снятся разным людям, иначе говоря, что эти люди проникают друг к другу в сны, словно договорившись там встретиться, как, скажем, в баре или у кого-то дома. Она хотела узнать: неужели доступ в сны так же свободен, как доступ в любой музей или, например, в бордель? Пока Алисия задавала свои вопросы напряженно сжавшей губы Азии Феррер, Мамен чувствовала, как кот гадалки гипнотизирует ее: желтые зрачки смотрели пристально и неотступно.

— Видите ли, — сказала Азия Феррер таким тоном, словно объясняла принципы квантовой физики пятилетнему ребенку, — то, что с вами происходит, совершенно нормально. Не скажу, что обычно, хотя подобных случаев встречается немало, но совершенно естественно. Правда, чтобы понять это, надо иметь в виду кое-какие изначальные обстоятельства.

Веки Мамен опустились, она приготовилась стоически вынести неизбежную лекцию о тайном составе любых вещей на свете, весь набор неизъяснимых истин, опровергающих невероятную наивность эмпирических наук. Азия Феррер говорила веско, с пафосом, словно перед ней сидела тысяча ревностных поклонников.

— Сущее делится на семь планов, сеньорита: семь форм существования, семь восходящих категорий. В самом нижнем регистре находится Физический уровень, или Sthula, соответствующий материи, в человеческом существе это плоть, волосы, кости, кожа и так далее. Следующий план — астральный, Kama, на котором я еще остановлюсь; далее — ментальный, или Manas. Этот последний есть личностное сознание, то есть «я» каждого человека: наши опознавательные знаки, то, что мы признаем как нечто только нам принадлежащее в смысле полноценного использования собственных способностей. Возвращаясь к Ката, или астральному плану, надо сказать, что он содержит весь потенциал психических действий, которые человек не использует; он соответствует тому, что психологи, люди грубые и тупоумные, презрительно называют подсознательным.

— Отлично, — отозвалась Алисия, искоса поглядывая на Мамен, которая с трудом сдерживала хохот.

— Астральное тело — это тело, состоящее из очень тонкой субстанции, она связана с материей, но в определенных обстоятельствах отделяется от нее: во время сна, даже не самого глубокого, когда человек, например, находится под воздействием наркотиков или снотворного, но, конечно, прежде всего во время обычного сна. Освободившись, астральное тело может посещать разные пространства и овладевать какими-то предметами. Разумеется, тело это посещает не материальный мир, в котором мы привыкли находиться, а параллельный астральный мир, который не слишком похож на наш.

— Значит, существует два мира, — попыталась уточнить Алисия.

— Существует много миров, сеньорита, — с большим апломбом поправила ее Азия Феррер. — Но все заключены в нашем, в этом вот мире. Представьте себе два гостиничных номера, один над другим, в обоих одинаковая мебель, расставленная в одинаковом порядке. Материальное тело имеет доступ лишь в нижнюю комнату. Астральное тело способно проникать и в ту, и в другую. Астральный взгляд мы и называем ясновидением, так же как астральное прикосновение — телекинезом.

Можно было только восхищаться тем, насколько ясным казалось все вокруг этой женщине. В какой-то миг смех и бешенство, душившие Мамен, отступили, сменившись завистью: теперь она понимала, какую службу оказывают Марисе подобные откровения. Все, каждая вещь, поставлено на должное место с нужной биркой — хоть е ванной комнате, хоть на семи уровнях Бытия; в результате мы имеем прирученную энтропию и универсум, полностью очищенный от тайн, как приусадебный участок от пней. Кому нужна правда, если она обстругана и урезана? Такая правда не поможет понять окружающее в его совокупности.

— Астральная и материальная географии не всегда совпадают, — добавила Азия Феррер и схватила кота, угадав его намерение окропить портьеру. — Астральная копия какого-нибудь предмета не обязательно — вовсе не обязательно — находится в той же точке, где и материальная модель. В астральном плане вещи, здания, пейзажи могут перемещаться и комбинироваться, образуя противоречивый мир, загадочный мир, который мы видим во сне. Так что вы посетили именно астральный город, город, который находится где-то там, неведомо где, в отличие, допустим, от Рима или Парижа, которые всегда стоят на своих определенных местах.

— Хорошо, — такое объяснение на самом деле вполне удовлетворило Алисию, — но ведь, чтобы посетить Рим, я сажусь в самолет.

— Перемещаться в астральной зоне куда проще. — Рука ясновидящей утонула в пепельной шерсти кота. — Довольно всего лишь намека на желание оказаться в другом месте.

— Но я-то никогда не хотела попасть туда!

— Значит, ваш случай сложнее других, — Кот спрыгнул на пол. — Есть люди, отличные от других, у них очень мощное астральное тело, эти люди с детских лет демонстрируют способности к телепатии и телекинезу. Вот кто-то из таких людей находится в кругу ваших близких, он способен завладеть вашим астральным телом и перемещать его туда, так что вы и сами этого не замечаете.

— Сеньора, — со злорадной улыбкой перебила ее Мамен, — боюсь, ваш кот сейчас испортит вам портьеры.

Спускаясь вниз по улице Фериа, Мамен никак не могла отделаться от воспоминания о выражении паники на лице бедной Азии Феррер, доктора семи планов Бытия, когда она быстро шлепнула кота, который злобно мяукнул, а потом обрушился на консолу с вырезанными на ней красивыми пентаграммами. Нетрудно догадаться, почему у бедной женщины, вопреки активной рекламе Марисы, было так мало клиентов — в первую очередь из-за кота, который отпугивал их своими безобразиями. После того как они покинули кабинет гадалки, Алисия не проронила ни слова. Она шла по склону холма, засунув руки в карманы и не поднимая глаз от земли, но видела там, наверное, что-то свое. Сигарета медленно догорала у нее во рту. Загадки, которые встречались ей на пути, с каждым шагом делались все прозрачнее, она наконец-то отыскала калитку, которая могла вывести за границы садовой решетки. К сожалению, по иронии судьбы, ключ от калитки она добыла такими способами, что инспектор Гальвес умер бы от смеха, но главное, он, конечно же, отверг бы подобные аргументы, резко взмахнув своими толстыми руками. Мамен тем временем повторяла — и была права, — что надо быть совсем уж, мягко выражаясь, наивной, чтобы искать помощи у этой Аляски с фиолетовыми волосами, которая черпает все свои примудрости из дешевых журнальчиков, продающихся в любом супермаркете. С этим Алисия не спорила, но ведь ее голову занимала совершенно фантастическая загадка, а значит, и объяснение требовалось не менее фантастическое.

Они свернули в переулок, потому что Мамен решила заглянуть на минутку к Тоньи, чтобы та успела к четвергу перепечатать ей какие-то бумаги, привезенные с конгресса. Они пересекли Ресолану, дошли до района Торре-де-лос-Пердигонес, и Мамен четыре раза нажала на кнопку домофона, но ответа не получила. Возвращаясь на Торнео, они остановились у светофора перед переходом — рядом с группкой сеньор с перманентом и сумками в руках. До того как мимо прошел первый автобус, Алисия ничего не заподозрила, но, увидев свое отражение в мелькнувшем стекле, она заметила и какую-то странную тень у себя за спиной — пальто, темные очки. Она чуть повернула голову и краешком глаза зацепила те же детали, что показало ей отражение: сзади стояла мрачного вида женщина в мешковатом черном пальто. Алисия заморгала, и беспричинный страх начал грызть ей позвоночник. Она с мольбой обратила взор к Мамен, но та рассеянно разглядывала рекламу швейных машинок, висящую на доме напротив. Алисия не могла бы внятно объяснить, откуда возникло чувство опасности, но она нутром почуяла, что жестокая развязка приближается со скоростью локомотива и что эта женщина сзади, эта расплывчатая, похожая на отражение в луже, тень играет какую-то роль в спектакле. Алисия слишком поздно связала концы с концами, чтобы среагировать как надо: когда следующий автобус был от них всего в нескольких метрах, Алисия получила удар кулаком в поясницу, у нее подкосились ноги, она качнулась и упала вперед, но, к счастью, в ее распоряжении осталась секунда — чтобы рывком отдернуть тело с проезжей части, перед самым автобусом, который, громко сигналя, уже мчался на нее. Сердце бешено колотилось у Алисии в груди, Мамен бежала к ней, и брови у нее взлетели почти что на середину лба. Тут Алисия почувствовала, что та же рука, что пыталась вытолкнуть ее на проезжую часть дороги, теперь крепко вцепилась ей в руку. Алисия в панике дрыгнула ногой, попыталась вырваться, почувствовала, как каблук попал во что-то мягкое и это что-то отступило, а рука начала разжиматься. Тогда Алисия бросилась бежать, чуть не сбив с ног сеньору, которая громко возмутилась невоспитанностью нынешней молодежи. Алисия неслась по улице, которая внезапно превратилась в узкий и темный туннель.

Она не видела Мамен, но знала, что та бежит следом, проклиная свои туфли на высоких каблуках. Она громко звала Алисию, уже не сомневаясь, что случилось то самое короткое замыкание, от которого подруга окончательно и бесповоротно сошла с ума. Алисия задыхалась, воздух обжигал ей легкие, но вот ноги не желали останавливаться, да, казалось, и не могли остановиться: она боялась повторения только что пережитого ужаса, ведь от смерти ее спасло мгновенное отражение в автобусном стекле. Мамен продолжала кричать, срывая голос. Ей было совершенно непонятно, куда и зачем они бегут, но приходилось бежать, и она лишь на миг приостановилась, чтобы снять туфли и мчаться дальше босиком, и тут огромная черная тень, словно птица с распахнутыми крыльями, метнулась к ней. Отбиваясь, Мамен отодрала от себя цепкую руку и с новыми силами кинулась за Алисией. Она видела, что та добежала до моста Баркета, приостановилась и кинулась в готовый отойти от остановки автобус. Алисия протянула руку Мамен, которая босыми ногами почувствовала холод трех металлических автобусных ступенек. Дверь автобуса с ворчанием закрылась, и обе женщины жадно уставились в стекло: черное пальто застыло на тротуаре, а его хозяйка провожала взглядом удаляющийся автобус. Мамен почувствовала, как рот ее наполняется чем-то горьким и вязким, и поняла, что это страх.

— Алисия, ради всего святого, расскажи наконец, что происходит!

— Ты сама видела.

Они только что побывали совсем рядом с чем-то непонятным и очень опасным — протяни руку и обожжешься.

Когда Эстебан неспешно возвращался в гостиницу, ночь уже накрыла и площадь Россиу, и афинский фронтон Национального театра. С приходом темноты вернулся и туман, сырость липла к лицу и мешала закурить, хотя Эстебан несколько раз пытался это сделать, спрятавшись в арке. Двигаясь широкими шагами, он вновь подумал о странном разговоре, который состоялся у них с Эдлой Остманн. Мозги его работали как запущенная карусель: по кругу плыли носороги, марионетки в камзолах, призрачные голубые города. Блуждания в лабиринте дома Игнасио да Алпиарсы теперь казались ему точной метафорой нынешней ситуации, а может, и знаком, посланным то ли случаем, то ли судьбой, чтобы он понял, каким должен быть его следующий шаг: ведь реальность — это нечто вроде зашифрованного текста, она непрестанно отправляет какие-то послания, которые могли бы дать нам нужные ориентиры, сумей мы снова выучить нужный язык — давным-давно утраченный нами язык вещей. Чтобы выйти из лабиринта, нужно сперва отыскать его центр, островерхую пирамиду, с которой виден весь рисунок плутающих тропок. Чтобы разгадать загадку сновидений Алисии, нужно вникнуть в суть надписи, в тайну пьедесталов, снять печать и вскрыть конверт с ответами.

В кондитерской, куда заглянул Эстебан, сидели четверо пожилых мужчин с морщинистыми лицами, все четверо в низко надвинутых на лоб клетчатых кепках. Он сел за столик сбоку, рядом с большим окном, глядящим на памятник дону Педро IV, перед которым парами расхаживали какие-то черные люди в кожаных куртках. Девушка с печальными глазами принесла ему заказанные bica и стакан воды, правда, немного мутной, которую он отодвинул. Вечером Лиссабон снова превращался в нереальную копию или модель прошлого, возрождал обстановку былых времен, которую сохраняла пожухшая память. Эстебан различил сквозь туман лицо Эвы, увидел уплывающие вдаль трамваи, затосковал о суррогате счастья, разрушенного несколько лет назад. Постепенно лицо Эвы стало преображаться в другое лицо, куда более близкое, лицо с зелеными глазами, оно принадлежало женщине, ждавшей его возвращения у выхода из лабиринта, там, где все тайны окажутся разгаданными. Он порылся в кармане и задрожавшей вдруг рукой вытащил записную книжку, куда заносил свои журналистские изыскания, касающиеся фонда Адиманты. Он вырвал исписанные странички и положил на стол перед собой, рядом с остывающим кофе и стаканом негодной воды. На одном листочке содержались сведения о четырех ангелах — в том порядке, в каком случай открывал их ему, на втором — четыре строки из книги Фельтринелли:

DIRA.FAMES.VSVTSVC.EDRDD.ESADVDC…

HVMANAQVE.HOMINES.TESTIDRV.

AETAESME.IN.INSAENE.EVMOTE…

DENTE.DRACO.TGIVGERED.ROAGD.

MGEGD.MVTEE…

MAGNA.PARTE.BISSCSV.VEISEI.

PIIEISEIOETI.ISSIE.…

Он почувствовал, что именно эти строки скорлупой покрывали ядро тайны. Почему каждая из надписей на пьедестале повторяла одну строку из книги? Как следует истолковать это странное алхимическое стихотворение, чтобы найти ключ, способный отворить запор? В любом случае зашифрованное послание должно содержать информацию о некоем месте — Остманн уверяла, что там указано точное место, где следует произносить заговор, иначе он не возымеет действия. Конечно, возможен и другой вариант: строки на пьедесталах написаны на каком-нибудь неизвестном нам древнем — или просто-напросто придуманном — языке, но тогда мы оказываемся в тупике. Правда, в картезианском закутке мозга Эстебана теплилась надежда на то, что загадка имеет решение, нужно только очень постараться, пустить в ход все мыслительные способности, целиком на ней сосредоточиться. Аналитическое мышление, которое помогало месье Дюпену восстанавливать картину преступлений, совершенных на расстоянии многих километров от дома, где он мирно беседовал со своим другом, должно помочь ответить и на вопросы, возникшие за несколько веков до нас — и очень далеко от кондитерской, где сидел теперь Эстебан, вспоминая лицо с зелеными глазами. Дракон, пожирающий свой хвост, владел тайной. Тот самый дракон, что завершался собственным началом, как и злосчастный лабиринт, где заблудился Эстебан. Он перебирал разные варианты сочетания букв и знаков, менял их местами, сравнивал латинские слова. Он что-то писал, зачеркивал, допивая кофе. Потом усталость и головная боль погнали его на свежий воздух.

Туман ватными шарами висел под фонарями. Эстебан купил в какой-то забегаловке дешевый виски и направился в гостиницу; затекшие руки он сунул в карманы куртки, где пальцы перебирали листочки с записью пробных переводов. Женщина с бородавкой, дремавшая внизу у стойки, увидав его, вздрогнула от испуга: она вручила ему ключ от четырнадцатой комнаты и снова погрузилась в созерцание художественной гимнастики на немом телевизионном экране. Гостиничный номер показался теперь Эстебану как никогда раньше тихим, уютным и уединенным местом. Подчинясь тупой привычке, он нажал на пульт дистанционного управления и увидел тех же истощенных девчушек с лентами и обручами, что и на экране в холле. Виски оказалось в буквальном смысле слова сногсшибательным — первый же глоток царапнул по горлу привкусом гнилого дерева, и Эстебан рухнул на постель. Ему вдруг захотелось позвонить Алисии; он представил себе ее голову на подушке, мягкие изгибы нагого тела под простыней. Он порылся в карманах и вытащил пачку сигарет, затем — два исписанных листочка и, сложив вместе, устроил их поверх абажура горевшей настольной лампы. Прежде чем снова улечься, он еще раз приложился к бутылке с отравой, потом принялся читать очень странную молитву, обращаясь к Эдгару По и прося дух поэта вдохновить его, наделить нужным чутьем, чтобы найти решение, как он озарил Огюста Дюпена и Уильяма Леграна. Затем Эстебан заснул — или ему показалось, что он заснул.

Вдруг он открыл глаза, не сознавая, сколько прошло времени. Он чувствовал себя удивительно посвежевшим, словно вынырнул из бассейна, где проплавал всю ночь. Девочки с экрана исчезли, теперь там сидел вежливый сеньор в пиджаке и что-то показывал на метеокарте. Эстебан лениво скользил глазами по потолку, пока не наткнулся на желтое пятно. Свет лампы проходил через бумажный прямоугольник, и на потолке отражались огромные буквы, черточки и поправки, сделанные рукой Эстебана. Два положенных один на другой листочка давали на потолке общее совмещенное отражение, так что получилось четыре неровных строчки. В голове у Эстебана что-то ярко вспыхнуло — и он нашел решение. Сердце часто забилось, он быстро схватил листочки и разложил перед собой на одеяле. Да, вот оно! Только последний дурак мог сразу не догадаться.

Он прижал руку к груди, пытаясь утихомирить сердце, а другой рукой зажег сигарету, потом отхлебнул виски, нанеся еще один жестокий удар по желудку. Вырвал из записной книжки новый листок и вывел в две строки:

DIRA FAMES POLYPOS DOCTIVIT SVA RODERE CRVRA

ABCD EFGHI KLMNOPQRSTVXYZ

Самый простой из известных способов шифровки текста — подставить вместо одних знаков другие. Предварительно составляется ключ — какая буква алфавита какой букве текста соответствует. Ключом могло служить и стихотворение из книги Фельтринелли; четыре ключа для четырех строк на пьедесталах. Достаточно сопоставить каждую строку стихотворения с латинским алфавитом, чтобы узнать, какую букву надо заменять на какую. Следовательно, в «Dira fames» с пьедестала первого ангела D соответствует А, I надо заменить на В, R — на С и так далее. Эстебан чувствовал, как кровь прилила у него к голове, в висках стучало. Он записал результат — ясности это не прибавило.

VSVTSVC.EDRDD.ESADVDC.

VOVYOVR.FRDAA.FODRVAR

Он проделал то же со второй и третьей строчками, но и тут получилась полная тарабарщина. В приступе отчаяния он схватил листочки и разорвал их в клочья, потом выкурил подряд пару сигарет, истерично кружа по комнате и терзая внутренности проклятым виски, словно именно беззащитный желудок был виноват в очередной неудаче. Эстебан хотел позвонить Алисии и сказать, что надеяться им больше не на что, он оказался никудышным переводчиком, и еще что он любит ее. Видимо, было уже совсем поздно, когда он снова упал на постель — измученный и пьяный; в памяти, как на экране в кинозале, чередой проходили картинки: музей в фонде Адиманты, маленькие сигары, которые Эдла Остманн курила во время разговора, крутившегося вокруг бесов и носорогов, разгромленная квартира Алисии, город, дракон, пожирающий свой хвост. Он вспомнил разговор с Алисией в парке, Уробороса, герметический символ времени, которое вечно вытекает из самого себя — и начало неотличимо от конца. Он продирался сквозь густой туман, которым выпивка затянула ему мозги, и вдруг его осенило: дракон, изображенный над стихотворением, означает, что конец — это начало. На сей раз он не позволил бешено бьющемуся сердцу диктовать ему решения, нет, указания должны поступать из мозга, а не от неведомой докучливой субстанции, подмешанной в его кровь вместе с малой долей водопроводной воды. Он медленно встал и подошел к умывальнику, полюбовался в зеркало на свои глаза — глаза страдальца, который проплакал всю ночь, оттягивая миг казни и пережевывая горькую правду. Он смочил себе лоб и подержал кисти рук под краном, потом зажег сигарету, глянул в окно и убедился, что туман над Лиссабоном был как никогда густым — на расплывчатой улице различались лишь матовые фонарные шары. Он снова взял в руки записную книжку, вырвал листок, опять перенес туда текст с первого пьедестала, но теперь расположил латинский алфавит в обратном порядке. Конец стал началом:

DIRA FAMES POLYPOS DOCTIVIT SVA RODERE CRVRA

ZYX VTSRQP ONM LKIHGF EDCBA

Дракон подсказывал, что ключ следовало использовать именно так: от последней буквы к первой, а не от первой к последней, как он пытался сделать раньше. Строка, которая у него теперь получилась, подтвердила, что на сей раз он не ошибся — калитка отворилась.

VSVTSVC.EDRD.ESADVDC

CORPORE.FILII.HOMINIS

Автор шифра не слишком требовательно отнесся к соответствию букв между собой: было очевидно, что он старался возвести как можно больше препятствий на пути профанов, рвавшихся к тайне. Буква V могла читаться как С в CRVRA, или как N в SVA, или как R вDOCVIT: надо было выбрать ту, какая больше подходила по смыслу, слушаться интуиции. Затем он взялся за следующую строку:

HVMANAQVE HOMINES SE NVTRIISSE DAPE

Z YXVTSRQ PO NMLKIHGFE DCBA

Здесь речь шла о камне и преисподней:

TESIDRV.AETAESME.IN.INSAENE.EVMPTE

LAPIDEM.CALCAQVE.IN.INFERNA.AMBULA

Через десять минут у него имелся полный квартет: в той последовательности, в какой нужно произносить заклинание, чтобы заставить Сатану явиться. Собственное открытие вдруг испугало Эстебана, он почувствовал озноб, ему померещилось, будто туман, там снаружи, утыкан глазами, которые молча смотрят на него. Его вдруг осенило: таинственные заговорщики, те, что убили Бенльюре и Альмейду и разгромили квартиру Алисии, ждали, чтобы он, Эстебан, раскрыл для них загадку этих четырех стихов, четырехгранную комбинацию, которая указывала то место, где земля пересекается с преисподней. Эстебан четыре раза перечел четыре строки, но не понял, что же они означают.

Corpore filii homini

Lapidem calcaque in inferna ambula

Hebreicis novem pedes tradi

Latinis septem, graecis quatuor adime.

Было еще не слишком поздно, отражение часов в экране телевизора показывало без четверти двенадцать. Видимо, виски и лихорадочное нетерпение растянули время, потраченное на расшифровку текстов, сделали его бесконечным, как ночь узника, мечтающего о смерти. Он надел куртку и спустился по лестнице вниз. Поравнявшись со стойкой, подумал, что следует позвонить Алисии — сообщить об открытии и, наверное, добавить что-нибудь еще, что-нибудь нежное и ласковое. Сеньора с бородавкой поставила перед ним телефонный аппарат; она смотрела на Эстебана взглядом кота, вздремнувшего на хозяйском диване. В ухо Эстебану полетели гудки. Потом законсервированный голос Алисии известил, что в данный момент ее нет дома, и предложил оставить сообщение после сигнала. Глядя на мясистую бородавку на лице сеньоры, которая снова прикрыла глаза, Эстебан продиктовал аппарату, что разгадал загадку четырех пьедесталов, но смысла полученного текста не понимает, что, если перевести его с латыни, он будет звучать так: «В теле Сына Человеческого, ступает на камень и шагает на запад, посвящает девять футов евреям, семь — латинянам, отнимает четыре фута у греков». Прежде чем положить трубку, Эстебан заговорил более нежным тоном, более мягким и произнес слова, в которых тотчас сам и раскаялся. Затем вышел на улицу.

Он остановил такси тут же, на площади Фигейра, и почти что шепотом назвал шоферу адрес: Ларго-дас-Портас-до-Сол, номер четыре. И только тогда, глядя сквозь окошко на черно-студенистый туман, превративший Лиссабон в трясину, он задался вопросом: почему Алисия не взяла трубку и где она может находиться в полночь? Он постарался успокоить себя приемлемым объяснением: она заснула, у нее кончились сигареты, и она спустилась вниз, в бар на углу. Ему захотелось закурить, но вежливая табличка, висевшая рядом с водителем, запрещала это. Кровь уже не так быстро неслась по венам, бешеный электрический ток, который еще несколько часов назад возбуждал нервы, сменился податливым спокойствием — именно в него погружался Эстебан, сидя на заднем сиденье такси. Он следил, как они поднимаются вверх, потом заметил, что справа появилась часть фасада, забрызганного желтым фонарным светом. Водитель остановился посреди черной мглы — словно в сердцевине какого-то не существующего в реальности места. Эстебан протянул купюру и вышел, не дожидаясь сдачи.

В глубине коридора, за дверью из дерева и стекла, через которую днем раньше Эстебан входил в здание и на которой по-прежнему висел перечень лекций фонда Адиманты на текущий семестр, тускло горел свет. Эстебан постучал в стекло — два-три раза, пока какая-то тень не показалась в конце холла. Это была сеньорита Остманн — и она открыла дверь. Ее длинные ноги показались ему теперь еще более длинными, но и более тонкими. Единственный фонарь, горевший на улице среди бескрайнего тумана, удваиваясь, отразился в ее голубых зрачках.

— Простите, что беспокою вас в такой час, — пробормотал Эстебан. — Но я должен задать один очень важный вопрос.

— Никакого беспокойства, — ответила Эдла Остманн свистящим голосом, — Проходите, мы как раз работаем.

Он последовал за ней по коридору, одолел дюжину ступеней, ведущих на второй этаж; стук ее каблуков был еще жестче, еще решительнее, чем раньше. В доме царила темнота, и Эстебану пришлось ориентироваться на этот стук, чтобы не сбиться с пути. Потом они вошли в большой квадратный кабинет, обшитый панелями из дорогого дерева. Перед камином, лицом к огню, сидел Себастиано Адиманта. У Эстебана мелькнуло тревожное подозрение, что они ждали его, что они всю эту ночь ждали его. От огня по темным стенам кабинета ползли желтые змейки — бледные и юркие, исчезавшие с той же скоростью, с какой возникали. В комнате размещалась обширная коллекция фотографий: под стеклом висели групповые портреты — на каждом по десять — двенадцать человек, выстроившихся в ряд перед объективом, как на выпускном вечере. Эстебан небрежно прошелся взглядом по снимкам, посмотрел на металлические таблички с указанием курса и года: от 1979-го и далее.

— Мы слушаем вас, сеньор Лабастида, — раздался голос Эдлы Остманн. — Вам понадобились еще какие-то, самые последние, сведения, чтобы закончить статью?

Сеньорита Остманн повернула кресло Себастиано Адиманты, и теперь острые глаза наблюдали за Эстебаном от камина, отражая змеистые блики. Эстебан достал из кармана куртки свои заметки и передал сеньорите Остманн. Повисла тяжелая тишина, как перед раскатом грома, она нарушалась лишь потрескиванием горящих поленьев. Белая рука Эдлы Остманн, похожая на птицу или на ножницы, поднесла листки к лицу Адиманты; его зрачки забегали вверх-вниз, потом веки опустились, закрывая запылавшие гневом глаза, глаза человека, обиженного словом, которого он никак не ожидал услышать. Этот взгляд внушал непонятную тревогу, и Эстебан сделал вид, что с интересом рассматривает фотографии на стенах.

— Текст с четырех пьедесталов, — проговорила Остманн с подчеркнутым холодком. — Мои поздравления, сеньор Лабастида. Хотя… результат явно не стоит затраченных усилий. Какая польза сегодня от этого стародавнего секрета, его надо было разгадать несколько веков назад.

—Что означают эти четыре строки? — спросил Эстебан, удивляясь собственному напору, при этом он не отводил взгляда от фотографий.

— Догадайтесь. — Эстебан не мог видеть глаз старика, но знал, что они полностью одобряют холодную ярость, прозвучавшую в ответе Эдлы Остманн. — Раз уж вы доказали, что являетесь не только журналистом, но и дешифровщиком криптограмм, сделайте следующий шаг. Сын Человеческий — это, как известно, Иисус Христос. Тело Христово — церковь. Вам надо отправиться в какую-то церковь.

Незнакомые лица не будили в нем никаких эмоций. Все эти люди на снимках под стеклом напоминали манекены в витринах, но фотографии помогали заглянуть в мир, каким он был десять или даже пятнадцать лет назад. Кто они, эти люди, подумал Эстебан, мужчины с бородками, женщины с давно вышедшими из моды прическами, в пальто, которые, наверное, уже съедены молью или попали к старьевщикам? Фотограф заставил их улыбнуться, хотя, вполне возможно, улыбаться им вовсе не хотелось. Эстебан конечно же никого из них знать не мог, поэтому знакомое лицо во втором ряду коллективного портрета, датированного 1982 годом, сразу приковало к себе его внимание и заставило подойти поближе, так что он едва не врезался носом в стекло. Несколько мгновений его память металась в толпе масок, рылась в скопище различных черт, отыскивая след — и вдруг он нашел то, что искал. И сигнал тревоги громко зазвенел у него в голове, как только мозг обработал полученную информацию и четко сформулировал смысл увиденного, а также указал бесконечную цепочку последствий сего факта. В объектив фотокамеры смотрела женщина с бесцветным лицом, на котором застыла злая ироничная усмешка. Сердце вновь бешено забилось у него в груди — вот оно, объяснение всех загадок, всей этой истории с ангелами, городом, сновидениями, Бенльюре, Альмейдой, Фельтринелли, Лиссабоном и лабиринтом.

— Вы дурно себя чувствуете, сеньор Лабастида? — спросила Эдла Остманн до отвращения приторным голосом. — Кажется, вы увидели что-то не слишком приятное.

Эстебан не стал терять времени и даже не простился с теми, кто ожидал его ответа перед камином. Автобус в Севилью отправлялся около половины второго, и надо было обязательно успеть на него.

 

11

Она вернулась домой за полночь

Она вернулась домой за полночь — вернуться раньше ей мешал страх: казалось, что если подольше не расставаться с Мамен, то испуг постепенно отступит. Они выпили по три чашки кофе, сидя на кухне, стены которой Мамен украсила весьма необычным образом — покрашенными в разные цвета дверными засовами. Они выкурили по пачке сигарет и условились поддерживать связь — на случай, если какой-нибудь новый зловредный призрак вздумает опять строить им козни. Алисия не пожелала переночевать в квартире на улице Колон, хотя ей явно не следовало пренебрегать приглашением Мамен; к тому же было опасно возвращаться одной по ночным пустынным улицам, подозревая угрозу в грохоте каждой консервной банки, опрокинутой кошкой, или в гулко грохочущих шагах запоздалого пешехода. Но нет, Алисия рвалась домой, чтобы ждать там Эстебана, вернее, звонка от Эстебана, потому что твердо знала: там, за пятьсот километров от Севильи, на сцене под названием Лиссабон разыгрывается решающее сражение, натягиваются тончайшие нити, которые в конце концов помогут им завладеть добычей. Да, думала Алисия, быстро шагая мимо ограды гаражей, мне нужен голос Эстебана, этот голос поддержит меня, сообщит, что мы в двух шагах от цели, и скажет еще что-нибудь, уже никак не связанное с проклятой загадкой, с убийствами, которые вот-вот будут раскрыты, скажет что-нибудь, что заденет ее очень глубоко, и она бросит трубку, почувствовав ватную пустоту под ребрами.

И действительно, когда она вернулась домой и стала прослушивать записи, оставленные на автоответчике, — привет от сестры и вопросы Марисы по поводу визита к Азии Феррер, а потом и голос Эстебана, долетавший словно из глухой коробки, — она успокоилась, ощутила, как утихают удары в груди — громкое ухание, с которым невозможно было справиться в одиночку. Она сбросила еще остававшиеся на диване подушки на пол и села слушать. Ее страшно мучило то, что нельзя ответить этому голосу, который обращается к ней с вынужденной и наигранной сухостью, хотя в сообщении и прорывались едва уловимые нотки нежности. Она прослушала перевод четырех строк, узнала, как Эстебану удалось расшифровать их после сумбурной ночи в компании с бутылкой виски, узнала, что удача пришла после молитвы, обращенной к духу Эдгара По, покровителя тех, кто плутает в лабиринтах тайн и жестоких авантюр. Затем, под самый конец, после хлипкого мостика молчания голос, сделавшись текучим и жарким, произнес слова, которые Алисия желала услышать. Она только теперь поняла, как желала их услышать, как они были нужны ей и как она боялась признаться в этом себе самой. Она услышала, что Эстебан любит ее, и от этого признания на нее накатил такой ужас, что она нажала на кнопку и вытащила пленку.

Не успела она спрятать постыдную улику любви в сумку, как зазвенел телефон, и Алисия буквально подпрыгнула от неожиданности. Сперва она с испугом подумала, что это опять звонит Эстебан, но услышала в трубке голос Мамен: та хотела убедиться, что Алисия без приключений добралась до дома. Алисия, как послушная ученица, отчиталась: домой дошла нормально, потом позвонил Эстебан, сообщил, что скорлупка тайны распалась надвое. Мамен дала несколько советов по поводу дверных и оконных запоров и распрощалась. Алисия осталась одна в полной тишине, она бродила по гостиной, и под ногами ее хрустели осколки. Она не знала, как реагировать на накаленные добела слова, завершившие монолог Эстебана. У нее в душе продолжали бороться два противоположных чувства, два исключающих друг друга взгляда на будущее, хотя теперь она и готова была строить его на фундаменте из тех последних слов, которые запечатлела магнитофонная лента. Она обругала себя за нерешительность, за тупость: ведь любовь Эстебана была охранной грамотой, а она бежала от этой любви с упрямством капризной девчонки. Почему? Из-за одной мелочи, пустякового недостатка: Эстебан — и это в первую очередь отпугивало ее —был чуть измененной копией того, другого — ее погибшего мужа Пабло. Да, опять Пабло и Роса, девочка с косичками, которая никогда не закрывает глаза… Они не покидают Алисию, они навек поселились в топком болоте ее памяти. Зажигая очередную сигарету, Алисия с ужасом поняла, что возвращается то, что было в самом начале: покойники будут кружить и кружить вокруг нее, и надежды на освобождение нет.

Она поспешила направить мысли в другое русло, и на помощь ей пришли четыре строки, которые она недавно услышала вместе с ужасным признанием Эстебана. Она решила загрузить себе голову разгадыванием их смысла. Правда, занятие это очень быстро ей наскучило, она собралась было лечь спать, но спать не хотелось, и тут она обнаружила, что кончились сигареты. Было чуть больше половины первого; из угловой лавки ночью выставляли на тротуар автомат по продаже кока-колы и сигарет. Алисия схватила пальто, ключи и ринулась вниз по лестнице, хотя торопиться было совершенно некуда. Она посчитала, что если будет действовать быстро, то мысли невольно последуют за поступками, не успевая изменить их. А ведь нередко ее разум превращался в вязкий бассейн, где невозможно было добраться до другого берега.

Она вышла на улицу и убедилась, что вокруг темно и сыро, и только иногда мрак пробивали зеленые огоньки такси. Подчиняясь ритму шагов, мозг Алисии наугад подсовывал версии, какие до сих пор не приходили ей в голову. Гальвес в последнюю их встречу сообщил, что ангела из коллекции Маргалефа приобрела молодая женщина; какая-то женщина то и дело возникала в этой загадочной истории: звонила по телефону Бласу Асеведо и Бенльюре, смутное отражение женщины мелькнуло в автобусном окне. Да, но хорошо знакомая ей женщина прячет второго ангела за стенкой из банок и бутылок. Засовывая монеты в табачный автомат, Алисия рассеянно поглядела на витрину мебельного магазина, где служащие, уходя, видимо, забыли погасить свет, — там стояла лампа, очень похожая на ту, что Мамен привезла из Барселоны. Какая глупость: везти самолетом такую громоздкую вещь, если ее можно купить в двух шагах от дома.

Алисии надо было на что-то решиться — хоть раз в жизни поступить по своему разумению. Она всегда зависела от чужой воли, позволяла, чтобы Пабло, Мама Луиса, Лурдес или Эстебан занимались ее проблемами. Теперь пришла пора действовать, действовать без промедления; коль скоро возникшие у нее сейчас подозрения подсказывали следующий шаг, надо сделать его, прежде чем вмешаются липкие сомнения и будет поздно совершать реальные поступки.

Она выкурила пару сигарет в арке своего подъезда, потом зашагала к дверям, и с последним ударом каблука по мраморному полу словно рассеялись последние колебания. Она медленно поднялась по лестнице на четвертый этаж и, не включая света, постояла на площадке. Было так тихо, что Алисии чудилось, будто она слышит шорох, с каким одни ее мысли перетекают в другие. Надо убедиться, что Нурия спит, чтобы не повторилась такая же неприятная сцена, как несколько дней назад, когда подруга застала Алисию рядом с ангелом. Алисии нужно какое-нибудь доказательство, нужно найти улику — в ящике стола, или в кармане, или еще где-нибудь; фотографию или торговый чек, визитную карточку или открытку, — доказательство того, что Нурия и есть та женщина, тот призрак, который преследует Алисию. Она прижала ухо к двери: в квартире царила бездонная тишина, полная, глухая. По-кошачьи беззвучно Алисия поднялась на пятый этаж и вошла в свою квартиру. Что-то вроде суеверного страха помешало ей включить свет и снять пальто. Она проскользнула на кухню и в темноте выкурила сигарету; стараясь побороть себя, она крепко зажмурилась. Потом распахнула окно, и занавеска звонко хлестнула по раме. Алисия пододвинула стол к подоконнику. Веревка должна выдержать ее вес, ведь выдерживает она толстое одеяло, подаренное Мамой Луисой на последнее Рождество. Алисия была уверена, что окно на кухне у Нурии открыто: обычно та ставила вновь покрытые лаком деревянные предметы к окну на просушку. Алисия запретила голове думать, поэтому и мыслей об опасности у нее не возникло, мыслей о том, что спускаться вниз по веревке и проверять на себе законы земного притяжения — полное безумие.

На подоконнике она встала на колени, не испытывая при этом, к собственному удивлению, абсолютно никакого страха, потом обеими руками схватилась за веревки, потом каблуки ее скользнули по внешней стене здания, потом она почувствовала, как ноги провалились в пустоту. Теперь предстояло сделать самое трудное — то, что она забыла продумать; каким-то образом втолкнуть свое тело в оконный проем, и сделать это немедленно, пока веревки в кровь не ободрали ей ладони. Она вспомнила о законе маятника — самом подходящем для данной ситуации — и тут же пару раз качнулась и с размаху шмякнулась на кухонный стол Нурии, почувствовав, как пола пальто окунулась в холодную лужу вонючего лака.

В течение нескольких секунд, показавшихся ей бесконечными, Алисия ждала, что кто-нибудь, услышав шум, заглянет на кухню, но ничего подобного не случилось. Она слезла со стола и медленно двинулась в гостиную. Портьеры были задернуты, так что глаза наткнулись на сплошную черную стену. Такой неприятности она не ожидала, ведь свет фонаря с улицы должен был помочь ей сориентироваться в комнате и понять, где и что располагается, особенно с учетом того, насколько захламленной всегда была гостиная Нурии. Неудача поколебала решимость Алисии, она даже задалась вопросом: какой же надо быть дурой, чтобы залезть через окно в чужую квартиру в час ночи? Да еще этот вонючий лак, в котором она перепачкала пальто и который шибал ей в нос при малейшем движении. А много ли у нее, собственно, улик против Нурии? И мозг, который снова заработал, тотчас нарисовал портрет-робот предполагаемой убийцы: молодая женщина, которая знает Алисию настолько близко, что может свободно проникнуть в ее квартиру, может хозяйничать в ее сновидениях, этой женщине Альмейда позволил зайти в лавку после закрытия, она позвонила дону Бласу, заманив его на место преступления; она готова продать душу дьяволу, лишь бы добиться задуманного. Вдруг Алисию охватил панический страх, рассудок ее слегка помрачился — и она нажала на выключатель: глаза ее тотчас ухватили неподвижное тело, лежащее на знакомых инструментах, голова была неестественно повернута к стене, а из раны на голове ручьем текла кровь. И тут Алисия почувствовала удар по затылку — и больше она уже ничего не видела.

Первое, что сделал Эстебан, выйдя из автобуса, — это вытащил пачку сигарет и закурил, прямо на стоянке автовокзала, не откладывая ни на секунду удовлетворение этой острейшей из потребностей. Более шести часов провел он в проклятой коробке, не сделав ни одной затяжки, к тому же пришлось вытерпеть пытку двумя фильмами — про рак и про супружеские проблемы. За окошком плыла назад Португалия, но теперь это была всего лишь черная, непроницаемая завеса, которую изредка пробивали огоньки далеких ферм, — идеальный фон для того, чтобы голова продолжала лихорадочно работать, увязывать причины со следствиями, пытаясь взять власть над будущим и пустить его в то русло, которое нужно ему, Эстебану. Автобус прибыл в Севилью на рассвете. Неровное грязноватое свечение захватывало в плен все новые и новые городские крыши, пока Эстебан пил в вокзальном баре кофе, отдававший хлоркой. Он был так близко от цели и всю эту ночь так отчаянно мечтал оказаться именно на таком расстоянии от нее, что теперь он позволил себе мазохистское удовольствие чуть отодвинуть развязку и мелкими глотками выпить мерзкий кофе. Он не торопясь заплатил и тихим шагом покинул площадь Армас, где находится автовокзал, затем спустился по лестнице. Такси он брать не стал, потому что дом Алисии — и решение загадки—находились всего в нескольких шагах отсюда. Рассвет напоминал трудные роды; дневной свет все никак не мог пробиться сквозь тучи, затянувшие небо и покрасившие горизонт в иссиня-черный цвет. Пустынная улица, освещенная тусклым фонарем, похожим на одинокого часового, показалась ему точной копией какой-то улицы в Лиссабоне или улицы в несуществующем городе — той самой улицы, что тянулась через всю тайную географию сновидений. Он хотел доказать себе, что не испытывает волнения и не совершит никаких безрассудств. Но когда он наконец свернул на улицу Католических Королей и увидел чуть впереди огромный ресторан быстрого питания, который находится на углу рядом с домом Алисии, вопросы посыпались на него, как осколки разбитой вдребезги вазы. Почему, когда он позвонил во второй раз, перед тем как сесть в автобус, не сработал даже автоответчик; куда подевалась магнитофонная пленка, которая должна была записать его сообщение, та самая пленка, на которой содержалась разгадка тайны; и где была Алисия раньше, когда автоответчик подсунул Эстебану механический суррогат ее голоса; что он скажет Алисии — если, конечно, они встретятся, — глядя ей в глаза и вспоминая предательские слова, завершившие сообщение, хотя теперь он и сам не мог с уверенностью сказать, произнес их или нет.

Из ночной Португалии он добрался сюда без малого за семь часов, и всю дорогу его сжигал страх за Алисию, желание спасти ее, вытащить из беды, которая нависла над ней, о которой она не догадывается и которая похожа на проклятие, на болезнь, слишком глубоко проникшую в тело и потому незаметную. Теперь, стоя у подъезда, Эстебан швырнул дорожную сумку на землю и закурил, стараясь не дать страху затуманить сознание. Он нажал на кнопку домофона — пятый этаж, квартира три, нажал четыре раза. Докурив сигарету до самого фильтра и воспользовавшись тем, что какой-то пенсионер, имеющий привычку рано вставать, вышел на улицу, Эстебан юркнул в приоткрытую дверь и оказался в холле. Вдруг та же нестерпимая тревога, которая на лиссабонском автовокзале заставляла его курить сигарету за сигаретой и до мяса грызть ногти, теперь сжала ему сердце, и он, перепрыгивая через ступеньки, взлетел на четвертый этаж. Дверь в квартиру Нурии была открыта; он крадучись приблизился к ней и толкнул створку, но войти не решился, словно в прихожей его поджидал призрак, который и был главным конструктором лабиринта, где Эстебан заблудился. Еще не отдышавшись как следует после быстрого подъема, Эстебан все же почувствовал доносившийся из темноты непонятный запах, смесь акрила с сахаром — определить точнее он не мог. Эстебан шагнул в темноту, дважды споткнувшись о какие-то металлические предметы. Он держался поближе к стене и наконец нащупал выключатель. Вспыхнул свет, и открылась картина, которую незваный гость, собственно, и ожидал увидеть, вернее сказать, самый садистский вариант этой картины.

В квартире Нурии всегда царил беспорядок, но все же не такой, как теперь. Тут разгорелось сражение — или исполнялся некий сумасшедший балет, — поэтому все инструменты, все банки и бутылки валялись на полу, на устилавших его газетах, вперемежку с фрагментами скульптур; кроме того, по газетам разлилась лужа крови, она

стекала по стене — от прислоненной к ней головы Нурии. Эстебан сделал пару шагов вперед. Нурию ударили сзади, раскроив череп пополам, словно спелый арбуз; казалось, шея ее надломилась, как у выброшенного на помойку манекена. Орудие преступления лежало тут же — под неподвижной рукой жертвы, которая, очевидно, пыталась заслониться от рокового удара. Это был ангел, проклятый ангел, измазанный густой красной жидкостью. Борясь со страхом, Эстебан прошелся по комнате, он искал какой-нибудь след, какую-нибудь улику, что-нибудь, оставленное убийцей. Он понимал, что спектакль был срежиссирован очень давно и ему самому просто-напросто пришлось сыграть отведенную ему кем-то другим роль; он клюнул на приманку, подброшенную на дороге, по которой собирался идти. Теперь они, разумеется, хотели, чтобы он появился в конкретном месте, и указание на это место находилось где-то здесь, среди инструментов, покрывающих пол. Пачка сигарет, разорванные фотографии, пленка с записью Лу Рида, а чуть подальше — толстая, как словарь, книга. Из середины тома торчит сложенный вчетверо лист бумаги. Эстебан принялся изучать книгу, на переплете которой — в одном углу — остались следы крови: «Символика христианского храма». На 348-й странице, там, куда был вложен лист бумаги, Эстебан увидел несколько подчеркнутых строк; речь шла о севере и юге, и вообще о сторонах света:

В качестве символа всеобщности епископ начертал пеплом крест, соединивший противоположные части нефа, а еще он изобразил первые и последние буквы латинского, греческого и еврейского алфавита. Вышеназванная церемония несла в себе не только космический символизм, но и герметический: она заключала в себе метафору Иисуса Христа, начала и конца мира; кроме того, первые и последние буквы названных алфавитов, если их сопоставить определенным образом, дают еврейское слово Azoth, Философский камень, начало и завершение любого процесса.

На сложенном листе Эстебан увидел план церкви Девы Марии де ла Сангре, реставрацией которой занималась Нурия. На привычном чертеже основания в форме латинского креста фломастером были начерчены три пересекающиеся линии — концы линий были отмечены латинскими, греческими и еврейскими буквами. Красная линия, протянувшаяся с севера на юг, обозначалась буквами «а» и «зета»; зеленая, с востока на запад, — буквами «альфа» и «омега»; третья линия, синяя, шла с северо-запада на юго-восток, ей соответствовали буква «алеф» и еще одна, похожая на стул, которой Эстебан не знал.

Свидание назначено, и он понял, куда ему следует направляться, чтобы замкнуть круг и перешагнуть порог заветной двери. Эстебан швырнул книгу на пол и осторожно приблизился к телефону. Он сразу заметил, что кто-то вытащил из автоответчика магнитофонную кассету, кроме того, было видно, что этот кто-то с силой лупил по кнопкам, торопясь прослушать сообщения автоответчика, прежде чем забрать кассету с собой. Эстебан нажал три цифры номера полиции и стал ждать ответа. Страх и тревога отступили перед внутренней уверенностью, что все должно вот-вот завершиться, что осталось выполнить последние формальности; и ему даже показалось, что он уже живет в завтрашнем дне, то есть переместился в эпилог этой авантюрной истории. Тут он услышал в трубке сонный голос и попросил позвать инспектора Гальвеса. Инспектора Гальвеса в участке нет, он заступит на дежурство в девять утра. Эстебан продиктовал в трубку адрес и сказал, что инспектор должен явиться сюда как можно скорее. Потом Эстебан повесил трубку, не дослушав протесты невидимого собеседника, который хотел узнать, кто передал сообщение. Эстебан быстро пошел к лестнице, сигарета вяло висела у него на губе. Не было смысла подниматься в квартиру Алисии — пустая трата времени; теперь и так совершенно ясно, где она находится, где ждет его — под барабанную дробь, которая завершает симфонию. Небо над улицей Католических Королей напоминало огромный плавильный горн, куда лился желтый утренний свет, хотя ему все никак не удавалось сгуститься. Эстебан остановил такси и сел на заднее сиденье; ему больше ни о чем не хотелось думать — ведь скоро состоится встреча с персоной, которая ответит на все вопросы и, ясное дело, этой частью программы не ограничится. Он ехал навстречу гибели, послушно лез в капкан, и капкан должен непременно, как он знал, уничтожить его. Он вышел из машины рядом с массивной церковной дверью, в двери светилась щель, из чего он заключил, что его ждут. На фасаде все еще горела лампа — рассветный ветер раскачивал ее туда-сюда, и по двери пробегали какие-то каракули и тени. Входя в калитку маленького садика, Эстебан подумал, что ему не помешало бы оружие, но подумал как-то равнодушно и апатично: он готов был принять худшее, лишь бы все наконец разъяснилось и разрешилось. Он медленно толкнул дверь и, опустив глаза в пол, вошел в церковь. И тут же почувствовал страшную сырость, которая завладела всем помещением, до самых нервюр, вернее, сырость почувствовали его кости. Первый удар рассек ему щеку, но он успел отпрянуть, потом поднес руку к лицу и зажал рану, из которой струилась кровь. Второй удар пришелся на висок, и Эстебан только и успел осознать, что колени его подгибаются — темная пелена застелила ему взор, он рухнул на пол.

Повернув голову направо, он почувствовал, что в черепной коробке у него тотчас случилось землетрясение, поэтому он поспешно закрыл глаза. С болезненной отчетливостью он ощутил рану на лбу, боль от веревок, безжалостно впившихся

в запястья, знакомый запах шампуня, который шел от волос Алисии, касавшихся его лица. Он снова попробовал, преодолевая дикую боль, покрутить головой, попробовал коснуться своей щекой щеки Алисии. Их связали вместе за руки — спиной к спине, так что они могли двигаться только синхронно, что они сейчас и проделали, чтобы подбодрить друг друга. Они находились в середине трансепта, откуда хорошо была видна неброская изысканность церкви, хотя длинные реставрационные леса почти полностью закрывали стены, оставшиеся без росписи и скульптур. Богато украшенный алтарь был, как занавесом, затянут белой тканью и полиэтиленом. Эстебан снова покрутил головой, касаясь головы Алисии. Он с горькой иронией подумал, что это тот редкий случай, когда губы их разделяло совсем небольшое расстояние. Церковь освещал только луч света, проникающий сквозь витраж и слепящий Алисию. От каменной стужи движения Эстебана стали замедленными и тяжелыми. Они с Алисией переговаривались — очень тихо, почти шепотом, — когда губы одного доставали до уха другого. Оба, по их уверениям, чувствовали себя нормально. В центре нефа двигалась некая фигура — человек старательно собирал краски и кисти, демонстративно не обращая внимания на телодвижения пленников. Между тем Эстебан, раздирая в кровь пальцы, пытался справиться с узлами на веревках, мучительно стягивающих запястья. А еще у него болела грудь, словно легкие требовали прочистки, но все равно ему страшно хотелось курить.

— Я видел тебя в кабинете Адиманты! — закричал Эстебан, испугавшись грохота собственного голоса, взлетевшего к потолку. — Ты там среди других слушателей, принаряженная и с приклеенной улыбочкой — специально для фотографии. Тут я сразу все и сообразил.

— Правда?

— Правда, и ты отлично это знаешь. — Мизинец отвоевал кусочек веревки. — Ты ведь с самого начала надеялась, что я сумею во всем разобраться, иначе не стала бы устраивать весь этот театр, и нам пришлось бы поскучать. Благодарю, сеньора психолог. Большое спасибо.

— Не за что. — Мамен обмакнула кисть в банку с черной краской и теперь выбирала нужную точку на полу.

— Ты и вправду училась в Лиссабоне, да, но изучала ты не только психологию. Думаю, тебе вполне хватило двух курсов в фонде Адиманты, по крайней мере для того, чтобы наловчиться обрабатывать чужие мозги. Ведь это ты, ты еще в самом начале внушила Алисии образ проклятого города, ты травила ее, преследовала, едва не свела с ума. А потом прописала ей кое-какие лекарства — и вперед!

Эстебан спиной чувствовал, как часто задышала Алисия, — все, что она слышала, было для нее подобно ударам хлыста. Луч света, проникавший через витраж, по-прежнему бил прямо в зеленые глаза, поэтому она с трудом различала, что происходит вокруг. Бедная наивная Алисия, так и не научившаяся разбираться в людях. Сейчас она с удовольствием пожалела бы саму себя, если бы не чувствовала такого бешенства — и такого отчаяния.

—Да, дорогой мой филолог. — Мамен пыталась изобразить на четырех мраморных плитах круг. — Эта глупая гадалка, Азия Феррер, была недалека от истины, только вот ее дешевый лексикон все испортил. Господи, что она несла про астральные тела, какую чушь! Сон, любой сон — результат определенного психического состояния: достаточно заставить другого человека настроиться на ту же частоту, и он будет видеть во сне то, что ты захочешь. Не скажу, чтобы это было таким уж легким делом, но изобретать что-то тоже не пришлось. Хотя нельзя не отметить, что это требует больших затрат энергии. Алисия, радость моя, знаешь, я провалялась две недели в постели, после того как изготовила для тебя этот город и сеньора Бенльюре, который получился у меня только с четвертого захода.

— Да? Поверь, я тебе очень сочувствую, — вздохнула Алисия.

Руки Эстебана продолжали заниматься веревками и при этом щекотали ее.

— Годы, которые я провела рядом с Адимантой, принесли мне много пользы, — продолжила Мамен, нарисовав полукруг. — Да, Эстебан, и курс нейропсихологии в Лиссабонском университете я тоже прошла, но это — так себе, ничего особенного, должна тебе сказать. Зато Адиманта развил способности, которые с детства упрямо рвались наружу: во мне всегда жила какая-то стихийная неистовая сила — вот тут, внутри черепной коробки, и время от времени она порождала образы и мысли, хотя понять, откуда они брались, было невозможно. Видимо, тут нет ничего странного, некоторые люди с этим рождаются. Скажем, кто-то наделен талантом скрипача, но если не развивать талант, он исчезнет. Так что два года в фонде Адиманты я даром не потеряла, уж поверь мне, не потеряла. Я училась, тренировалась, я могла целые ночи проводить без сна — лишь бы укрепить свои способности.

Однажды я вдруг поняла, что раз природа наделила меня подобной властью, значит, я призвана взять на себя некую роль, значит, у меня есть особое предназначение. Не знаю, можете ли вы, обычные люди, понять то, о чем я сейчас говорю.

— Отлично можем, сеньора мессия, — отозвался Эстебан, который в этот миг почти справился с первым узлом.

— Я обнаружила книгу Фельтринелли в библиотеке фонда, и только много позже мне стало известно, что здесь, в Севилье, тоже имеется один экземпляр. Я не очень хорошо знаю латынь, но гравюры меня очаровали — прекрасные изображения дворцов, статуй, ангелов. Я заглянула на последнюю страницу, туда, где помещены дракон и стихотворение, и меня они здорово заинтриговали. Адиманта рассказал мне историю Игнасио да Алпиарсы, историю секты Заговорщиков. В музее фонда хранится один из ангелов, Самаэль — самый первый. Опять же, не думаю, что вы мне поверите, но в тот миг, разглядывая бронзовое лицо, я поняла, что моя судьба — стать папессой, супругой Сатаны, что я должна занять выдающееся место среди смертных.

— Конечно, еще бы, с такими-то руководителями. — Пальцы левой руки у него уже были свободны.

— Всегда есть чему учиться, сын мой. — Черный круг был завершен, Мамен начала рисовать второй — внутри первого, но уже красной краской, начав с востока. — Мне надо было получить четырех ангелов, четыре надписи на пьедесталах, чтобы восстановить зашифрованный текст Фельтринелли. Я стала как одержимая искать ангелов у европейских антикваров. В Лондоне, Берлине, Париже. Но находила лишь какие-то следы, какие-то упоминания, не более того. Потом узнала, что четвертый ангел, Махазаэль, безвозвратно погиб во время войны, зато в архивах коллекции Фанкельхейна нашелся текст с пьедестала. Тут я и познакомилась с Рафаэлем Альмейдой.

— Тебя познакомила с ним Мариса, — быстро вставила Алисия.

— Да, Мариса, конечно Мариса. — Мамен отступила на несколько шагов, чтобы проверить, ровным ли получался второй круг, — Разумеется, к тому времени Мариса уже успела пару раз с ним переспать. Мы, психологи, умеем догадываться о том, что происходит в жизни других людей. Альмейда был порядочной свиньей и любил, чтобы женщина выполняла некоторые его капризы, а если она соглашалась, он становился любезным, разговорчивым и даже щедрым.

— Значит, и ты спала с ним, — сказала Алисия, которую по-прежнему слепил луч света из окна.

— Не только я, детка. — Второй круг был готов. — Альмейда не пропускал ни одной юбки, хотя, по правде сказать, его интересовали не только женщины, ему, собственно, было все равно, но бедная Мариса, которая иногда ведет себя еще глупее, чем ты, искренне верила, что он отчаянно влюблен в ее диеты и четвертые измерения. Мы с ним встречались, как правило, раза два в неделю — то у меня, то в какой-нибудь гостинице. Я тщательно просматривала антикварные каталоги, приходившие к нему в лавку, отлично знала все, что он выставлял на продажу, а также то, что придерживал для тайных сделок, ведь вокруг много людей с черными доходами. Однажды я узнала, что в Барселоне умер некий Маргалеф и распродается его коллекция, при этом на аукцион среди прочих предметов выставлен и Азаэль — третий ангел. Я помчалась туда, заплатила такую сумму, что до сих пор не могу вылезти из долгов, но ангела заполучила. После аукциона ко мне подошел мужчина с усами, и вид у него был такой, словно его только что хорошенько отколошматила жена… немыслимый плащ, ботинки, в которых наверняка нельзя было даже приближаться к лужам.

— Бенльюре, — догадалась Алисия, но тут же по резкому рывку Эстебана поняла, что теперь левая его рука целиком была свободна.

— Да. — Мамен, нарисовав второй круг, прервала работу, с грохотом поставила банку с краской на пол и двинулась к трансепту. — Эстебан, дорогой, что это ты там затеял?

— Ничего особенного, радость моя, — отозвался Эстебан спокойно, хотя по спине его побежала капля холодного пота. — Приноравливаюсь. Эта поза не слишком удобна для продолжения разговора, сама понимаешь.

Только тут он заметил, на Мамен были новенькие резиновые перчатки, — руки в перчатках рылись в брошенной у стены сумке, потом вытащили оттуда маленькую металлическую игрушку, которую и сунули ему под нос. Эстебан посмотрел на Мамен и узнал этот взгляд — точно такие нее, глядящие куда-то вдаль глаза были у Себастиано Адиманты и Эдлы Остманн.

— Знаешь, что это такое? — спросила она.

— «Вальтер» ППК, — ответил Эстебан, изо всех сил стараясь, чтобы голос его не дрогнул, не разбился вдребезги. — Инспектор Гальвес сошел бы с ума от радости, найди он здесь пистолет.

— Могу себе представить. Дорогой, я понимаю, что тебе не очень удобно, но ведь мы не в театре. Ты уже получил одно предупреждение, оно на правой щеке, сейчас получишь второе — на левую, чтобы не вздумал делать глупости. Конечно, пуля — веский аргумент, но и рукоятка тоже кое-чему учит.

И тут же Эстебан почувствовал, как словно вспышка молнии обожгла ему лицо — так алмаз в мгновение ока оставляет глубокий след на стекле. Он выругался, по подбородку у него потекли струйки крови. Мамен между тем вернулась к своим кругам и начала выписывать буквы, но какие именно, они со своего места разглядеть не могли.

— Огромное спасибо, — прорычал Эстебан. — Вы очень любезно принимаете своих гостей.

— Бенльюре пригласил меня в бар, — продолжила рассказ Мамен, словно не расслышав реплики Эстебана. — Он видел, сколько я заплатила за ангела на аукционе, и решил сделать мне предложение. Сам он был старьевщиком, покупал на вес всякий хлам, металлолом… Уж не знаю, каким образом, но в руки к нему попал бронзовый ангел с вывихнутой ногой. Он увидел в каталоге совершенно такого же и явился на аукцион посмотреть, чего тот стоит. Я захотела глянуть на фигуру собственными глазами, он показал — это был Азазель, второй ангел. Старьевщик заломил немыслимую цену, и я ограничилась тем, что переписала надпись с пьедестала и обещала подумать о покупке. Теперь у меня появился полный текст, все четыре надписи.

— Но ты не могла их расшифровать, — бросил Эстебан, криво ухмыльнувшись.

— Именно, дорогой. — Она заполняла какими-то значками пространство между первым и вторым крутом, и ей осталось пару раз махнуть кистью, чтобы закончить последнее слово. — Несколько месяцев я ломала голову, но надо признаться: криптография — не для меня. От Адиманты я знала, что тайный текст указывает некое место, знала, что это место находится в церкви, потому что Заговорщики, враги Христа, служили свои антимессы в освященном месте. Я просмотрела кучу книг по христианской символике.

— И ничего! — Эстебан улыбнулся с явной снисходительностью. — И тогда ты подумала обо мне. Какая честь!

— Да, я подумала о тебе, дорогой мой. Твои знания палеографии и классических языков делали тебя самой подходящей кандидатурой. Но, разумеется, я не могла вот так прямо явиться к тебе и попросить расшифровать текст, который сделает меня супругой Сатаны. Пришлось двигаться окольными путями, кривой дорожкой. Ритуал требовал человеческой жертвы, и тут я придумала. У меня вдруг возник план — словно он всегда лежал где-то рядом, только и ждал, чтобы я взглянула в ту сторону и занялась его осуществлением.

Закончив последнюю букву, Мамен поднялась на ноги и стала рассматривать дело рук своих, но в этот миг она услышала шорох и краем глаза заметила, что какая-то тень метнулась в ее сторону. Она успела вовремя повернуться и увидела, как Эстебан с развязанными руками, с которых еще свисали обрывки веревки, изготовился к прыжку. Звук выстрела отскочил от сводов церкви — и словно гром прокатился по готическому храму. Алисия, которая из-за проклятого луча ничего не могла разглядеть, завизжала, перекрыв эхо от выстрела. Эстебан, взвыв от боли и ярости, повалился на пол. Где-то на уровне его подмышки начала образовываться лужа крови.

— Сука, сука, — словно молитву повторяла Алисия. — Ты его убила?

— Нет. — Мамен, скользя по мраморному полу, подошла к поверженному телу. — Я попала в плечо, но бедняга потерял сознание от страха. Сам дурак, ему ведь велели не рыпаться. Мне совершенно ни к чему убивать его. Пока.

— Сука, — снова запричитала Алисия, давясь слюной.

— А ты, детка, помолчи. — В первый раз Мамен встала перед ней и заслонила безжалостный луч света, бивший Алисии в глаза. — Не понимаю, почему тебя так пугает мысль о его смерти, ты же на самом деле его не любишь, да и не способна полюбить, как Бог велит.

— А тебе откуда это известно, дрянь?

— Известно, уж поверь, известно. — Мамен вытащила откуда-то пачку «Нобеля» и сунула сигарету в рот. — Бедняжка Алисия, беспомощная Алисия, Алисия, которая никогда и ничего не может решить сама. Погиб Пабло, которого ты вроде бы тоже не любила — ты этого ведь и сама толком не знала, и уж тем более не знаешь, любишь или нет этого несчастного дурачка, который теперь лежит на полу и истекает кровью. Всю жизнь ты останешься никчемным существом, золотко мое. Поэтому ты и оказалась отличным инструментом для осуществления моих планов. Эстебан безумно влюблен в тебя, ты страдаешь депрессией, и в голове у тебя царит полная путаница. Это облегчило мне задачу — я сумела без особого труда проникнуть в твои сны. Надо было заставить тебя поверить, будто вокруг плетется сатанинский заговор, будто прямо в твоем подъезде поселилась секта в стиле Поланского. Все сработало точно, как часовой механизм, мне удалось внушить вам эту мысль. А вы-то считали, что до всего доходите своим умом, сами делаете то одно открытие, то другое и что существует цепочка случайностей, совершенно необъяснимых совпадений. В Париже, в лавочке на набережной Сены, я заказала граверу копию с иллюстрации из книги Фельтринелли, где изображена площадь с ангелом. Несколько недель ушло у меня на то, чтобы подготовить место действия твоих снов, потом я туда тебя и сунула. Вспомни те пять сеансов дурацкого гипноза, пять скучнейших вечеров — ты целиком мне доверилась, чтобы я помогла тебе избавиться от кошмаров. Тогда я и внедрила в твою голову Новый Вавилон. Потом взяла копию с иллюстрации и подсунула в пачку бумаг в книжной лавке на улице Фериа, ведь я знала, что ты частенько заглядывала туда с Пабло. Это я изучала экземпляр «Mysterium» в Главной университетской библиотеке, где ты работаешь; это я уничтожила каталожную карточку и сунула книгу на другую полку, но так, чтобы ты ее нашла и подумала, будто кто-то этот томик спрятал. Я позвонила Бенльюре и предложила приехать в Севилью, пообещав купить у него ангела. Пару раз я назначала ему встречу у того дома, где находится моя консультация, когда знала, что ты навестишь меня и, значит, столкнешься с ним. В конце концов мы с ним встретились у твоего подъезда, и там я выпустила в него три пули. Потом нажала на кнопку домофона, ты спустилась вниз и нашла умирающего.

— А знак? — спросила Алисия. — У Бенльюре повыше локтя был знак — stigma diaboli.

— Сатанинский заговор, — важно подчеркнула Мамен. — Ты должна была заподозрить, что и Бенльюре является членом секты, что он приехал в Севилью, чтобы вручить тебе ангела, может быть раскаявшись в связях с этой зловещей организацией. В нее же, разумеется, входили Нурия и Блас Асеведо. Ангела, который хранился у Нурии, я приобрела у наследников Маргалефа. Нурию я попросила отреставрировать его, но в строжайшей тайне — якобы чтобы сделать тебе на день рождения сюрприз. О соке, который принесла тебе Лурдес, я узнала случайно и тотчас заменила прежние таблетки на снотворное. И ты, конечно, связала свою сонливость с этим самым соком. О жульничестве Бласа я узнала от Альмейды. Позвонить ему и вызвать в лавку труда не составило — чего уж проще!

— Но ты еще изображала из себя Марису.

—Да.—Мамен начала подтаскивать тело Эстебана к нарисованному на плитах кругу, и на мраморе оставался яркий кровавый след. — Из твоих рассказов я сделала вывод: Эстебан начал подозревать, что за всей этой историей кто-то стоял, вернее, стояла. Мариса была знакома с Бласом и Альмейдой, поэтому она подходила мне идеально. Тогда я пробралась в твою квартиру и перевернула там все вверх дном, потом заглянула к Лурдес и представилась Марисой.

— Но ведь ты была в Барселоне, — выпалила Алисия и тут же раскаялась в том, что ляпнула такую глупость.

— Нет, детка, нет. — Старательные руки Мамен снова связали веревкой запястья Эстебана. — Я укрылась в гостинице, оттуда тебе и звонила. Ты думала, я в Барселоне, но я была здесь, в Севилье, дергала за ниточки. А в день моего якобы возвращения просто взяла такси, погрузила туда два чемодана и жуткую лампу, купленную рядом с твоим домом, и доехала до аэропорта. Ты отвезла меня домой и ничего не заподозрила.

Значит, вот как оно все было. Теперь еще очевиднее стала ее, Алисии, никчемность, она просто не способна жить без страха: а вдруг ее, как хрупкую вазу, неуклюжие руки сейчас разобьют на тысячу кусков, вдруг кто-то захочет переставить ее с середины стола на консоль и при этом непременно споткнется, зацепившись ногой за складку на ковре. Алисия зажмурилась и вдруг поняла: жизнь ее была сплошной ошибкой, она выстроила крепостную стену из привычек и ритуалов, чтобы защититься от терзавших ее воспоминаний, только вот не получилось остаться внутри вожделенного уютного садика, заповедного и очень скучного, не утешал он ее и не исцелял душу. Безобидная привычность домашнего обихода оказалась лишь занавесом, за которым происходили ужасные события. Равнодушные пепельницы, зеркало в ванной комнате, медленный ежедневный маршрут часов, но за циферблатом скрывалась иная реальность, более насыщенная и зловещая, более совершенная и мучительная, и она обладала той нестерпимой материальной плотностью, какая бывает только во сне. Ей вдруг почудилось, что ее самой, Алисии, на самом деле уже нет — ни за зелеными зрачками, ни в серединке измученного сердца, которое с каждым ударом стремилось вырваться из телесной клетки. Страх сокрушил ее, обрушился сверху потоком густой смолы, образовав заслон между ней — или тем, что она считала собой, — и жестоким, устроенным в форме лабиринта миром, который остался снаружи, — с уличным движением, телевидением, небом, усеянным звездами.

— Вчера кто-то хотел убить меня, — проговорила Алисия, сжав зубы. — Меня толкнули под автобус.

— Ах да, — бросила Мамен, словно вспомнив о чем-то. — Знала бы ты, на что способны некоторые люди ради жалких двадцати тысяч песет. Эту женщину я наняла на Аламеде, мне ее порекомендовал один человек, не важно кто, к нашей истории он касательства не имеет, — надо иметь друзей повсюду. Эта идиотка перестаралась: я велела ей одеться в черное и так далее, ради сценического эффекта, но толкать тебя под автобус — такое в мои планы не входило. Я ведь отлично понимала, что дело близится к завершению. Эстебан у Адиманты, ты ждешь от него новостей. Все шло точно по плану. И нельзя было допустить, чтобы ты хоть в чем-то меня заподозрила. Нападение той сумасшедшей выводило меня из-под подозрений. Когда ты сообщила мне по телефону, что Эстебан разгадал тайну текста, я кинулась к Нурии — мне нужны были ключи от церкви, именно от этой церкви. Да, я убила ее, хватило двух ударов — легкая смерть, без мучений. Потом я хотела подняться к тебе, взять пленку из автоответчика, но ты явилась сама — через окно. Это надо придумать — такой безумный акробатический номер! Короче, ты облегчила мне задачу. К тому же последние сомнения относительно смысла полученного текста исчезли, не напрасно же я столько времени потратила, читая и перечитывая толстенные труды по христианской символике. Нурия имела степень лиценциата искусствоведения, в ее библиотеке нашлась известная мне книга — «Символика христианского храма» Стриндберга. «В теле Сына Человеческого наступи на камень и иди на запад, посвяти девять шагов евреям, семь — латинянам, отними четыре шага у греков». Тело Сына Человеческого — это тело Христа, то есть церковь, любая церковь. Камень — алтарь, в каждой церкви имеется камень Бетель, Краеугольный камень, освящающий помещение. В давние времена священник чертил в главном нефе три линии, каждая обозначалась первой и последней буквами соответственно латинского, греческого и еврейского алфавитов. Три направления, три оси координат. Двигаясь к закату — то есть к выходу, я должна была сделать девять шагов в одном направлении, семь — в другом и отступить на четыре шага—в третьем. Так я и отыскала нужную точку, вон ту, где я начертила два круга и где сейчас принесу человеческую жертву, чтобы следом прочесть заклинание.

По-прежнему не снимая резиновых перчаток, Мамен сунула руку в сумку и вытащила оттуда жутковатый мясницкий нож, который Алисия видела на кухне у Нурии. Мамен решительно схватила нож за рукоятку и шагнула во внутренний круг, где лежал истекавший кровью Эстебан. Красная жидкость нарисовала на мраморном полу огромный иероглиф. Руки и ноги Алисии мелко задрожали — то ли от страха, то ли от негодования, она попыталась ползком добраться до кругов, но оставила безнадежную попытку. Она понимала одно: надо выиграть время, непонятно зачем, но надо.

— Остановись, Мамен, остановись, — выдохнула Алисия.

— Так надо, сокровище мое, — ответила Мамен, приподняв за волосы голову Эстебана. — Я исполню ритуал, но отвечать за содеянное не собираюсь, поверь мне, этот груз я со своих плеч скину. Инспектор Гальвес подозревает, что ты — та самая молодая женщина, которая купила ангела из коллекции Маргалефа, да и все трупы тем или иным образом оказались связанными с тобой. Вся история плюс вкрапленный в нее сатанизм убедили его в том, что ты — опасная сумасшедшая и можешь твердой рукой в любой момент отрезать кому угодно голову. Типичный случай психопатии, из тех, о которых так часто пишет желтая пресса. Сейчас я перережу горло Эстебану, а потом, когда все будет кончено, пущу хорошенькую, маленькую пульку тебе в висок. Прости меня за откровенность, но я хочу быть честной, чего уж теперь играть в прятки. Версия полиции: психически больная женщина с навязчивыми идеями убила любовника, а потом кончила жизнь самоубийством. Все очень просто.

Алисия, у которой были туго связаны запястья и щиколотки, опять попробовала ползти боком и кричать. Ее голос метался под сводами церкви, словно металлическая птица, которая в отчаянии бьется о решетки. Алисия кричала так, будто ее голос сам по себе мог остановить готовое свершиться страшное преступление. Левой рукой Мамен снова приподняла голову Эстебана так, чтобы открылась шея, на которой застыли нарисованные кровью каракули. Правая рука занесла нож. Кривой луч, падавший сквозь витраж, играл на лезвии переливчатыми бликами. Алисия продолжала визжать и поэтому не услышала первого залпа, от которого, как от камнепада, вздрогнули церковные стены. Зато второй выстрел она отлично услышала, потом — третий, потом увидела, как Мамен рухнула на неподвижное тело Эстебана, как из горла ее брызнул фонтанчик, словно из засоренного водопровода. Нож чиркнул по полу, упав чуть впереди. В дверях церкви стоял инспектор Гальвес с белым как мел лицом, в руке он держал пистолет. В другой руке зажал измятый листок бумаги с планом церкви, перечеркнутым тремя цветными линиями.

Весь день она укладывала чемоданы, опустошала шкафы, не глядя, что-то куда-то совала. Она быстро уставала и тогда садилась на покрывало или на перевернутое кресло и курила одну сигарету за другой, без счета, смотрела на дым и пыталась расшифровать возникающие перед ней картины. Потом, чтобы избавиться от них, лихорадочно разгоняла дым руками. Мариса уже успела оставить на автоответчике пять отчаянных посланий, но на эти звонки Алисия отвечать не собиралась: телефон казался ей сейчас мерзким живым существом, и она быстро вытащила вилку из розетки, чтобы лишить его жизни. Сверкающий, золотистый день медленно катился к сумеркам. Уже несколько недель конибры не видели такого солнца. Конечно, больше всего ей было жаль расставаться с ними, покидать их на волю капризной судьбы, обрезать пуповину, которая связывала цветы и хозяйку все это время — время потрясений и блужданий во тьме. Беда в том, что у Алисии не осталось больше нежности, чтобы поделиться ею с кем бы то ни было, сердце ее превратилось в сухой плод и только по привычке занимало положенное место в грудной клетке. Она не желала ни о чем думать, не желала ничего вспоминать — из боязни обжечься.

Эстебан пришел в условленный час. С большим трудом он левой рукой сунул в рот сигарету; правая висела на перевязи, так что на ближайшую пару месяцев он сделался левшой. Вид у него был нездоровый и одновременно беспечный, как у человека, которого пригласили на праздник, а он не решается постучать в запертую дверь и всю ночь стоит на улице под проливным дождем. Все вещи Алисии уместились в два чемодана и тощую дорожную сумку. Даже левой рукой Эстебан легко поднял один из чемоданов. Они спускались на лифте, стоя рядышком, спиной к зеркалу, что-то нервно поправляя или насвистывая, но не произнесли ни слова, не попытались вырваться из тягостного футляра молчания. На улице мягкий солнечный свет, похожий на рассеянную пыльцу, окрашивал в желтый цвет ветровые стекла автомобилей. Они поставили чемоданы на тротуар, Алисия встряхнула руками, словно пытаясь освободиться от чего-то липкого, потом начала нервно рыться в сумке в поиске сигарет. Эстебан глядел на нее проницательно и сурово — обычный взгляд Эстебана, взгляд, который сбрасывал ее в пропасть сомнений, требуя принять решение. Наверное, именно так он смотрел тогда, в Лиссабоне, когда произносил в телефонную трубку роковые слова. Сперва Алисия пыталась отвести глаза, но потом, словно очнувшись, подумала, что должна выдержать его взгляд — хватит играть в детские игры, прятать голову под подушку. Пора, на чаши весов уже положены все гирьки, выбор сделан, и нет больше капризной девчонки с ее дурацкими выходками. Только вот надо еще что-то сказать — именно теперь. Произнести заключительную речь, которая формально обозначит начало нового этапа в их жизни. Алисия открыла рот, но смогла лишь пробормотать:

— Останови, пожалуйста, такси.

Он сохранял невозмутимость, в его глазах не мелькнуло ни тени грусти или разочарования — он принимал ее бегство как неизбежный этап на том пути, который должен привести их к последнему испытанию чувств, к развязке. Рядом затормозило такси, они погрузили вещи в багажник, сели на заднее сиденье — так, что их колени соприкасались. За окном мелькали улицы, а Алисия все пыталась собраться с силами, только вот сил уже не осталось — из горла не шли самые нужные слова, которые могли бы спасти ее жизнь, избавить от одиночества и ненастья. Да, новое будет повторением старого, повторится история ее с Пабло любви — чуть подправленная и чуть измененная, только ведь выбора-то нет, альтернатива настолько ужасна, что вынести ее Алисия не сможет. Когда машина остановилась у вокзала на площади Армас, Алисия полезла в сумку и стала лихорадочно рыться, отыскивая кошелек. Эстебан протянул водителю деньги и попросил помочь достать чемоданы. Автобус в Малагу отправлялся через четверть часа. Алисия почему-то страшно боялась опоздать и отказалась зайти в кафе. Они поставили чемоданы в багажное отделение и решили выкурить по последней сигарете.

— Передавай привет сестре, — сказал Эстебан с мрачной любезностью.

Честно говоря, она и сама не сумела бы объяснить, почему оказалась здесь, почему узлы затянулись так крепко, что окончательно удушили ее волю. Собраться с духом и сказать нужные слова? Но тут с холодной жестокостью, неожиданной для нее самой, она призналась себе, что не любит Эстебана и никогда не любила, просто он был ей нужен, вернее, нужна его безнадежная любовь — чтобы выжить, выдержать долгую бессонницу, уготованную будущим. Так что она с силой вдохнула сигаретный дым и решительно выпалила:

— Помнишь, я сказала, что когда ты вернешься из Лиссабона, мы с тобой должны поговорить?

Его глаза улыбнулись, но вовсе не счастливо — это был злой огонек, как у человека, который заметил, что соперник по нескончаемой карточной игре блефует. Левая рука Эстебана с зажатой в ней сигаретой быстрым движением коснулась волос Алисии.

— Да вроде бы и не о чем тут больше говорить, — отозвался он, медленно выдавливая из себя слова. — Счастливого пути.

Она с неприязнью отметила, что Эстебан целует ее в щеку бесстрастно, словно нежный брат. Не вымолвив больше ни слова, Алисия поднялась в автобус с ощущением, что в желудок ей воткнули железный прут. Автобус начал набирать скорость, и она почувствовала бесконечное одиночество и бесконечное облегчение. Фигура Эстебана на стоянке теперь казалась совсем маленькой. Алисия не могла плакать, но отрекаться ни от чего не хотела, горечь смоляного цвета закупорила в ее душе все щели, через которые наружу могли просочиться неконтролируемые чувства. Расстояние, Малага, встреча с сестрой, с которой их никогда не связывали особенно близкие отношения, — возможно, все это хоть отчасти притупит боль, возможно, она найдет на новом месте покой и на него не посмеет посягнуть ни один призрак. Возможно, кто знает. С невыносимой тоской она вдруг возмечтала о той, совсем другой, стороне, которая ей чуть приоткрылась, возжелала нижней стороны хлеба с маслом, поверхности воды, увиденной со дна, или задней стороны зеркала. Солнце лениво просачивалось сквозь окошко, оставляя на волосах Алисии россыпь золотых искр. В ту ночь, после появления инспектора Гальвеса и после дачи официальных показаний, они еще какое-то время находились в эпилоге сновидения, еще оставались запертыми под крышками лаковых ларей. Затем змея снова свернулась кольцом, лабиринт вывел на ту дорожку, с которой начинался, и должен был снова прозвучать зачин романа, та же раскаленная добела фраза с первой страницы. Пабло и Роса, их вечное присутствие рядом — от этого ей не уйти, не спрятаться. Они обязательное дополнение или приложение к ее жизни — как волосы, которые надо подравнивать каждые две недели, как кончики ногтей, как никому не нужный зуб мудрости, как утренний кофе. Она всхлипнула и вцепилась в сумку, лежащую на коленях. Подумала и поняла, что любое сильное желание бессмысленно, потому что никогда не исполняется; вожделенная цель недосягаема для бегущего к ней, так что бег никогда не завершится; она поняла, что для освобождения ей нужно переселиться в другое тело, обосноваться в другом городе, поменять марку сигарет. Забвение — трофей, который достается лишь безумцам и покойникам.

— Вот, — сказал старик, кладя ему на ладонь сверкающий, холодный, как рыба, предмет.

— Сколько я вам должен? — со вздохом спросил Эстебан.

Лицо старика сморщилось, а губы образовали щель, отдаленно напоминающую улыбку.

— Оставьте, — сказал он. — Я должен был починить часы еще две недели назад, как вы изволили вежливо мне напомнить. Что ж, теперь они готовы. Буду рад служить и в следующий раз.

Эстебан опустил отцовские часы в карман куртки. После отца часы перешли к Пабло — маленькая вещица напоминала о прошлом, как, впрочем, и не зажившая еще рана на плече Эстебана. Он не торопился покинуть душное помещение, где царили разные часовые механизмы. Свисавшая с потолка стеклянная лампа делила комнату на разноцветные зоны — зеленые, красные и желтые, — благодаря чему экзотические приборы, стоящие на полках и на столах и даже сваленные в затянутый паутиной угол, где они составили компанию старым газетам и банкам из-под пива, казались еще более фантастическими. По стенам висели в ряд высокие футляры с серебряной и золотой насечкой, похожие на гробы, в их животах качались маятники. Из глубины витрин выглядывали изделия кубической формы, поблекшие латунные пастушки отмечали своим появлением каждые четверть часа, они выходили балетными шажками, что выдавало не слишком отлаженный механизм. Стоя на пороге, за которым его ожидали ночь и одиночество, Эстебан рискнул задать вопрос:

— Скажите, а вы верите в дьявола?

— Что? — Словно изъеденные молью руки старика легли на прилавок.

— В дьявола, в Сатану и тому подобные вещи. Вы можете поверить, что еще существуют люди, которые мечтают вызвать дьявола?

Еще сильнее сгорбившись и словно даже осунувшись, сеньор Берруэль заковылял туда-сюда по лавке, потом снова встал за прилавок, будто нашел островок безопасности, который спасет его от неведомой беды. Ставший вдруг затравленным взгляд с тоской скользнул по инструментам, потом — по маленьким часам, разложенным под стеклом. Потом раздался текучий голос, он звучал искренне, с ноткой смирения:

— Люди не понимают, что даже дьявол нуждается в заслуженном отдыхе, имеет, так сказать, право на пенсию. На мой взгляд, он такой же служащий, как и многие другие, но по должности ему выпала неприятная роль — роль киношного злодея. Хотя понятно ведь, что это просто уставший чиновник. Где бы он ни находился, ему приходится заниматься всякой ерундой, а он на самом деле старается забыть о мирских тревогах. Я думаю, что сколько бы его ни призывали, дьявол не захочет вернуться. Может быть, он даже нашел где-нибудь свое скромное, непритязательное счастье.

— Может быть и так.

Эстебан почувствовал, как в нос его прокрался острый запах серы.