На ступеньке сидел инспектор Гальвес, он докуривал сигарету, тщательно следя за тем, чтобы даже следа пепла не осталось на плитах, покрывающих пол. Несколько минут назад какая-то сеньора, вооруженная шваброй, сурово поздоровалась с ним и осуждающе глянула на сигарету; Гальвесу стало так стыдно, что он готов был провалиться сквозь землю или по крайней мере поскорее избавиться от сигареты, но рядом не нашлось ничего подходящего, куда можно было бы ее выбросить. Поэтому, когда Алисия появилась и что-то процедила сквозь зубы, Гальвес самым нелепым образом держал одну руку — с сигаретой — на уровне груди, а другую — под ней, ковшиком, и рука эта, как могла, выполняла роль пепельницы. Именно так, не меняя позы, словно манекен, он и вошел следом за Алисией в прихожую ее квартиры, вздохнул, подождал, пока она кинет на комод ключи и достанет из кармана сигареты. Передвигаться по гостиной было трудно: какой-то ураган перевернул всю мебель, вдребезги разбил фарфоровые и прочие безделушки, расшвырял книги. Инспектор искал место, куда бы поставить ногу, потому что при каждом шаге что-то противно хрустело под подошвой ботинка. Гальвес застыл в углу и оттуда обозревал разгромленную комнату, не решаясь сделать больше ни шага и все так же — совершенно по-дурацки — держа левую руку ковшиком под серым столбиком сигаретного пепла. На нем опять была тесная, обтягивающая грудь рубашка. Алисия прохаживалась среди осколков и обломков, покрывающих пол. И тут инспектор, не удержавшись, спросил:

— А пепельницы у вас нет?

— Стряхивайте прямо на пол, — невозмутимо отозвалась хозяйка дома. — Еще немного пепла — хуже не будет.

Инспектор послушно стукнул пальцем по сигарете, столбик пепла упал на нечто, напоминающее голову фокстерьера.

— Ну и ну! — Гальвес попытался изобразить улыбку, но у него это плохо получилось. — Вы, наверное, подрались с женихом?

— Тут-то еще терпимо. — Алисия вернула ему такую же судорожную улыбку. — В кабинете куда хуже. Только вот никакой драки не было. Просто мне нравится жить в такой обстановке.

Инспектор промолчал, он был человеком застенчивым. На краткий миг Алисия даже пожалела своего гостя — этого огромного мужчину, затянутого в тесную рубашку. К тому же нереспектабельная лысина и мешковатый плащ придавали ему вид человека, потерпевшего кораблекрушение и ищущего спасительную соломинку. Алисия вывела инспектора на середину гостиной и усадила на марокканский пуфик, который каким-то чудом остался стоять неперевернутым рядом с опрокинутым журнальным столиком. Затем Алисия исчезла за кухонной дверью. На пуфике Гальвес сидел так, что колени его поднялись до уровня груди. Он глядел на усыпанный осколками и обломками пол и играл в тут же придуманную игру: пытался угадать, какой кусок какому предмету раньше принадлежал. Двух собачек он мысленно уже почти что сложил, затем — стакан для карандашей. Но потом вдруг будто опомнился и с досадой подумал, что пора с чего-то начинать разговор.

— Ваша соседка, очень милая старушка, сказала, что вы внизу! — крикнул он.

— Да. Это была Лурдес, — ответила Алисия из кухни. — Я обедала у подруги. Хотите пива?

— Нет. — Гальвес чуть помолчал. — Если есть, лучше виски.

— Есть только кока-кола.

— Тогда стакан воды.

Инспектор получил из рук Алисии стакан, где вода еще не успокоилась и завивалась мелкими спиралями. В знак благодарности он изобразил вежливую улыбку. Алисия поставила на пол банку кока-колы, вернула в нужное положение стальной чайный столик, купленный в Танжере во время давнего отпуска, и села на столик, заложив ногу на ногу. Она жестом отказалась от «Винстона», протянутого инспектором, и закурила свои «Дукадос».

Гальвес подумал, что курит она как-то очень сердито, словно осыпает гостя оскорблениями или даже ударами кулаков.

— Хорошо. — Гальвес облизнул верхнюю губу. — Я хотел поговорить и с вами, и с вашим деверем. Но его, кажется, тут нет.

— И правильно кажется. Его на самом деле тут нет.

— Ладно, — Инспектор попробовал пустить в ход тот самый проницательный взгляд, которым приводил в трепет преступников у себя в комиссариате. — Я пока не знаю, имеет ли он какое-нибудь отношение к смерти Бенльюре, зато уверен, что вчера вечером он посетил антикварную лавку на Пуэнте-и-Пельон.

— Да что вы говорите! — Алисия крутила в руках банку с кока-колой. — Значит, вы приставили к нему шпика?

— Мы обязаны знать все. — Изрекая эту фразу, Гальвес буквально раздулся от важности. — Так это правда?

— Что — правда?

— Что ваш родственник был там вчера вечером?

— Его самого и спросите. — Алисия отхлебнула из банки.

— В свое время непременно спросим. — Взгляд инспектора стал еще более пронзительным, еще более трепанирующим — и еще более нелепым, — По правде сказать, я никак не возьму в толк, почему вы отвечаете мне в таком тоне и откуда у вас такое недоверие к нам. Во-первых, бояться вам нечего.

— Спасибо.

—И я был бы вам благодарен, если бы вы помогли следствию. — Инспектор глотнул воды, и это тоже почему-то выглядело неуместно и нелепо. — Хотите, подтверждайте, хотите, отрицайте, но я уверен, что ваш деверь заходил вчера вечером в антикварную лавку — где-то между шестью и восемью часами вечера. Девушка из кондитерской узнала его, потому что он вечерами частенько останавливался перед витриной.

— А разве это преступление?

— Позвольте мне закончить. Я не собираюсь его ни в чем обвинять. Я хочу только поговорить с ним — его показания могут нам помочь. Вчера вечером, вскоре после визита вашего родственника, кто-то убил хозяина антикварной лавки.

Инспектор произнес последнюю фразу тем же тоном, каким мог бы высказать какое-нибудь банальное замечание по поводу прогноза погоды на завтра или прокомментировать только что закончившийся футбольный матч, — иначе говоря, тоном равнодушным и даже небрежным. Тем не менее Алисия почувствовала, как сердце ее словно ухнуло в яму и как что-то мягкое, похожее на удар полотенцем, перекрыло доступ воздуха в легкие и нарушило ритмичный ток крови. Она и сама не понимала, почему это вызвало у нее такую реакцию, ведь она не была знакома с жертвой, не существовало видимой связи между его убийством и снившимся ей городом. Но интуитивно она почувствовала, что такая связь есть, есть тайная тропка, соединяющая два убийства — антиквара, которого она никогда в жизни не видела, и того, другого, мужчины в пропитанном дождем и кровью плаще, который рухнул на нее у двери подъезда, — его лицо всплывало во сне, превратившись в расплющенную жалобную маску. Почему-то это новое преступление делало убийство Бенльюре фактом более реальным и необратимым.

— Как это случилось? — очень медленно спросила Алисия.

— Ему раскроили череп — тремя ударами, — объяснил инспектор, пытаясь принять более удобную позу. — Ударили, скорее всего, тяжелым, твердым металлическим предметом. Труп нашли за прилавком, под грудой всяких статуэток и инструментов: падая, он задел стеллаж. Мотив убийства остается для нас совершенно непонятным — кажется, в лавке ничего не украдено. Любопытно другое: рядом с телом валялся огромный том, размером с атлас — «Ежегодник антиквариата» за тысяча девятьсот семьдесят девятый год. И убийца вырвал оттуда одну страницу.

Алисия с трудом сглотнула, слюна была разом и горькой, и кислой.

— За своего родственника можете не беспокоиться, — сказал Гальвес.

— За Эстебана, — проговорила Алисия, не поднимая глаз. — Его зовут Эстебан.

— За Эстебана можете не беспокоиться. — Инспектор скроил нечто вроде сочувственной улыбки. — Судебный врач дал заключение: смерть наступила около девяти тридцати или десяти вечера. А девушка из кондитерской показала, что видела, как Эстебан вышел из лавки антиквара, едва начало смеркаться; и после него в лавку заходили другие люди. Обычно лавка закрывается в девять, поэтому речь может идти лишь о заранее условленной встрече — убийца и жертва знали друг друга. А за Эстебана не волнуйтесь. Кроме того, он ведь не страдает близорукостью?

— Близорукостью?

Рука инспектора нырнула в правый карман плаща и извлекла оттуда целлофановый пакет, в котором лежало что-то темное и продолговатое. Алисия успела несколько раз хлопнуть глазами, прежде чем поняла, что это такое, но, поняв, ощутила ужас, и во рту у нее пересохло, последние силы покинули ее. Она стукнула себя кулаком по бедру.

— Очки для близорукости, — выдохнул Гальвес — Одно стекло разбито, как будто на него наступили, возможно, когда кто-то убегал. Очки довольно сильные, надо думать, тот человек мало что без них видит. К тому же — астигматизм, они наверняка принадлежали пожилому человеку. — Но, Алисия, мне кажется, вам знаком этот футляр. Что с вами?

Да, конечно же, она помнила этот очечник. Всего несколько дней назад он лежал на краю раковины в ее ванной комнате, после того как была прочищена труба, и шел разговор о романе С.С. ван Дайна. Отпираться поздно. Смертельная бледность и тяжелое дыхание уже выдали ее. Она покорно кивнула и выронила из рук банку из-под кока-колы, та покатилась по ковру. Только, ради бога, не спрашивайте меня больше ни о чем!

Автомат с кофе находился в конце коридора, вдоль которого тянулись горшки с искусственными растениями. Коридор хотелось пройти побыстрее, чтобы побороть неприятное ощущение, будто он ведет куда-то в бесконечность. В дневное время коридор этот истязали стрекот пишущих машинок и хлопанье дверей, так что пока посетитель добирался до выхода, слух его претерпевал жуткие муки. Теперь же, когда вечер сделал окна слепыми и кабинеты казались куда просторнее обычного, царящая вокруг тишина нагнетала впечатление бесконечности коридора, так что любой посетитель начинал верить: ступить в это пространство — значит угодить в орбиту какого-то неправильного, тянучего, как паутина, времени. Алисию и Эстебана одолевали похожие чувства, но они молча двигались вперед — туда, где кончались горшки с папоротниками. Им обоим казалось, будто шагать дальше бесполезно и понадобятся тысячи и тысячи таких вечеров, как этот, чтобы достичь цели, которая упрямо отодвигалась все дальше и дальше. Засовывая монеты в щель автомата — сносным здесь был только капуччино, — Алисия мысленно сравнила нынешнее свое восприятие некоторых вещей с искаженными звуками магнитофона, когда пленка крутится не с той скоростью, с какой нужно: нормальные голоса превращаются в угрожающий визг, уподобляются голосам зверей или призраков и теряют то привычное и родное, что заставляет нас с надеждой искать защиты в их убаюкивающем шуме. Мир уже больше не был прекрасным миром Руссо, хотя репродукция с его картины по-прежнему украшала гостиную Алисии, она висела над книжными стеллажами, рядом с кувшином из майолики. Произошла роковая перемена: теперь это был мир изломанных видений Кирхнера или Френсиса Бэкона (Эстебан, всегда любивший геометрические формы, отдавал предпочтение миру Мондриана или Малевича, потому что наш мир именно такой — многоугольный и мы просто не умеем распознать правильность окружающих нас фигур, их повторяемость и вездесущность). В приемной вдоль стены выстроилась шеренга стульев. Помешивая пластиковой палочкой кофе, Алисия села на один из них. Эстебан последовал ее примеру и закурил четвертую подряд сигарету. На стене напротив висел плакат: по листу бумаги была разбросана дюжина портретов, хотя ветки искусственной пальмы мешали разглядеть лица изображенных там людей. Но судя по подписи: «Этот человек очень опасен» — многолюдность плаката была мнимой.

— У меня не было выхода, Эстебан, я не могла не сказать, что узнала очечник, — прервала молчание Алисия, отхлебнув капуччино и словно отвечая на так и не прозвучавший вопрос. — Он не дал мне времени сообразить, как себя вести — признавать что-то или отпираться. Он заметил, что я побледнела, и сразу все понял.

— Ладно, хватит тебе. — Эстебан завороженно смотрел на многоликого человека с плаката. — А почему, собственно, ты должна была это скрывать? Я не хочу в сотый раз повторять одно и то же, ты сама знаешь, чтб я обо всем этом думаю.

— Но Блас, Блас! — Алисия прикусила нижнюю губу. — Нет, просто невозможно!

Он качнулся вперед и упер локти в колени. От сигаретного дыма у него заслезились глаза.

— Кто бы это ни был, убийца расправился с антикваром только потому, что тот кое-что знал об ангеле. В лавке ничего не пропало, преступление совершено не ради кражи. Подумай сама: из антикварного каталога вырвана одна страница, именно та, где подробно описывается скульптура. Может, убийца и не Блас, но цель преступления — замести следы. Ты ведь помнишь: ту книгу в библиотеке тоже пытались спрятать.

— Но Блас!

— Блас или кто-то другой, — проговорил Эстебан с легким нажимом. — А как ты объяснишь, что его очки оказались там, на полу, рядом с убитым?

— Сейчас он сам нам все объяснит. — Алисия словно оправдывалась. — Я ведь только и сказала, что мне трудно в это поверить, Эстебан.

— Да, тебе трудно в это поверить. А вот у меня такое впечатление, что они замыкают кольцо, Алисия. Кольцо сужается. Да, именно так: существует некое кольцо, а мы с тобой — внутри.

Тут со стороны коридора раздался голос, назвавший их имена. Они, с трудом передвигая ноги, вошли в кабинет, на пороге которого стоял Гальвес. Они очутились в квадратной комнате, где угадывалось присутствие еще нескольких человек.

Свет от настольной лампы вертикальным конусом пробивал гнетущий мрак кабинета. И Эстебану, севшему рядом с письменным столом, вдруг почудилось, что стены вот-вот обрушатся, словно карточный домик, и похоронят их под собой. Где-то за лоскутной полосой света маячило лицо Бласа Асеведо. Он спокойно сидел на стуле и кинул на Алисию быстрый взгляд — взгляд голодного ягуара; но она не успела поймать этот грозный сигнал. Ее глаза еще не освоились в окружающем черном болоте, которое заглотило их, едва они переступили порог. Ей понадобилась пара минут, чтобы убедиться: у стены сидит кто-то еще, но этого типа она обнаруживала по частям — сперва фланелевые брюки, потом рубашку с закатанными по локоть рукавами, потом — тоже как часть тела — громоздкую пишущую машинку. Гальвес с силой выдохнул, опустошив легкие, закрыл дверь и растаял в каком-то темном углу. Теперь Алисия видела лишь конус света, бьющего в полную окурков пепельницу из метакрилата, и чуть позади — голову Бласа Асеведо, лицо которого искажала неприятная загадочная улыбка.

— Итак, сеньор Асеведо, — землистый голос инспектора Гальвеса шел из-за спины Алисии, — я хотел бы, чтобы вы повторили при двух этих людях разъяснения, которые только что мне дали. Не торопитесь, времени у вас достаточно. Возможно, вы вспомните еще какие-нибудь детали, вьшавшие из памяти во время нашей с вами беседы. Ну, начнем. Во-первых, признаете ли вы, что вчера вечером около десяти часов нанесли визит в антикварную лавку, принадлежавшую Рафаэлю Альмейде?

— Да, — без малейших колебаний ответил дон Блас.

— Но лавка была уже закрыта, — возразил голос из темноты.

— Да. — Улыбка Бласа словно подкрепила сказанное, — она закрывается в девять.

— Значит, вы с сеньором Альмейдой заранее условились о встрече?

— Не совсем так. — Улыбка сделалась чуть растерянной.

— Не совсем так, — нетерпеливо повторил голос за спиной Алисии. — Но ведь вы были знакомы с сеньором Альмейдой.

Губы, растянутые в узкую, как щель, улыбку, выпустили струю воздуха; глаза Бласа Асеведо, с каждой минутой все больше походившие на глаза хищной кошки, пытались прорваться сквозь мрак и отыскать взгляд Алисии, атаковать ее. И каждый раз, когда предпринималась эта скрытая от других атака, Алисия опускала веки; при этом ресницы ее часто вздрагивали. Она прекрасно сознавала, что для Бласа ее поведение все равно что удар кинжала, смертельная рана. Так-то она платит доброму и отзывчивому соседу за то, что столько лет он относился к ней как к родной дочери, по первому зову спешил починить кран или прочистить трубу, угощал карамелью Росу, всегда был преисполнен нежной тревоги и ждал лишь повода, чтобы помочь и утешить, если вдруг какой-то вечер вдруг выдавался более пасмурным, чем другие. И теперь она молотком крушила лучшее из своего прошлого, тонкий фарфор минувшей жизни. Но как иначе? Это она и пыталась объяснить Эстебану. Алисия увидала очечник Бласа в руках инспектора и выдала себя. Смысл выражения, появившегося на ее лице, был столь же прозрачен, как вода в проклятом стакане, который инспектор держал в руке, сидя среди разбитых и поломанных вещей. До сих пор ее не оставляла спокойная и счастливая уверенность в том, что рядом есть люди, ее соседи, всегда готовые прийти на подмогу, даже в мелочах, — и, собственно, это было необходимое условие для продолжения игры, включающей в себя загадочный сон, книгу Фельтринелли и ангела. Иными словами, игра-головоломка не затрагивала ничего по-настоящему важного, главного в реальном существовании Алисии, не посягала на оборонительные сооружения вокруг ее жизни — они до сих пор оставались неприступными. А теперь ясность и определенность исчезли; она много об этом раздумывала и решила-таки пожертвовать гарантиями стабильности ради рискованной цели — докопаться до истины, если, впрочем, истина вообще существует. Мне жаль, Блас, правда, очень жаль, но вы должны меня понять.

Эстебан хотел было вытащить сигарету из пачки, но человек за пишущей машинкой шепотом остановил его.

— Я был знаком с сеньором Альмейдой, — после некоторой заминки продолжил Блас, и в голосе его прозвучала отрешенность мученика, стоящего перед стаей львов. — Знаком много лет, а свела нас подруга моей соседки Алисии. У нас с ним были кой-какие дела: покупка, продажа часов, бодегонов и так далее, так что встречались мы довольно часто. Я регулярно наведывался в лавку после закрытия. Вчера вечером, уже после половины десятого, мне позвонили, и женский голос попросил срочно зайти к Альмейде, якобы нам надо было спешно покончить с одним делом, которым мы уже давно занимаемся.

— Что это за дело? — резко оборвал его голос Гальвеса.

— Меня удивило, что звонила женщина, — продолжал Блас Асеведо, словно не расслышав вопроса. — Я, конечно, знал, что у Алъмейды есть секретарша и она составляет график его рабочего дня, назначает встречи, но со мной он всегда связывался самолично. Так вот. Я вышел из дома и за двадцать минут добрался до Пуэнте-и-Пельона. Здоровьем я теперь похвалиться не могу, возраст есть возраст, никуда не денешься, но ноги пока меня слушаются, и хожу я прытко. Металлические жалюзи над витриной были чуть приспущены. Внутри было темно, за стеклом горела только маленькая зеленая лампа, она стояла на прилавке. Все указывало на то, что лавка закрыта.

— Вы позвонили? — спросил голос.

— В этом не было нужды, — с обескураживающей естественностью ответил Блас — Когда Альмейда ожидал меня, он оставлял дверь открытой. И я вошел в лавку, как делал это много раз прежде. Внутри царил почти полный мрак, и практически не различались предметы, расставленные по полкам и стеллажам. Свет зеленой лампы придавал всему странный, потусторонний вид.

Сухой землистый голос бросил что-то похвальное по поводу таланта, с каким дон Блас описывает место преступления, — он ведь обрисовал им обстановку, идеальную для самого ужасного злодеяния—именно такого, какое там и произошло. Губы Бласа Асеведо опять дернулись, складываясь в зигзагообразную улыбку мученика, но такой улыбки Алисия никогда прежде у него не видела. Дон Блас признался, что всю жизнь читал детективы и, естественно, не мог не перенять распространенный в них стиль описания места преступления.

— Так вот, — продолжил свой рассказ старик, словно раскручивая историю, накрепко впечатанную в память, когда из раза в раз приходится повторять одни и те же жесты и взгляды, — я тотчас понял, что там что-то не так. Из-за сильной близорукости сперва я заметил лишь кучу каких-то вещей на прилавке; я достал очки из футляра и пригляделся повнимательнее: туда обрушилось содержимое стеллажа, и еще — там лежала мортира с окровавленной ручкой.

— Вы коснулись ее, — припечатал землистый голос. — На мортире обнаружены отпечатки ваших пальцев.

— Да, — согласился Блас, и карие глаза его сверкнули. — Я взял мортиру в руки и поднес к глазам, чтобы проверить, на самом ли деле там была кровь. И тут я сильно занервничал. Опять стал оглядывать разбросанные повсюду вещи, потом повернулся к прилавку. Альмейда лежал на полу, в небольшой луже крови, голова его была как-то неестественно вывернута вправо, как у манекена.

— И что вы сделали?

— Я сильно нервничал. — Ноздри дона Власа трепетали. — У меня задрожали руки, да и сердце уже не то, что раньше… Я уронил очки, но даже не заметил этого. Я убежал, да, убежал. Потому что очень испугался, и со страха мне пришло в голову, что нужно во что бы то ни стало скрыть этот мой визит. Да и кому, собственно, нужно было знать, что я туда ходил?

Наступила тягучая пауза, и пронзительный взгляд Бласа Асеведо с какой-то нечеловеческой настойчивостью пытался пробуравить черную стену мрака, из-за которой до него доносились голоса. Алисия, ломая пальцы, снова и снова повторяла себе, что этот тип, донимающий ее в темноте своими хищными взорами, это изборожденное морщинами лицо, эта седая голова, словно отрезанная от тела конусом света, — ничего общего не имеют с милым старичком, который столько раз утешал и поддерживал ее, умел сделать более светлым вечер и вернуть заблудшие мысли на верную тропку. Она почувствовала движение у себя за спиной, будто кто-то двинул стул или что-то еще. А когда снова зазвучал голос инспектора Гальвеса, похожий на перекатывание сухих глиняных комочков, голос этот находился уже совсем близко и от лампы, и от говорящей головы дона Бласа.

— Вы не ответили на один мой вопрос. Какие именно дела связывали вас с Рафаэлем Альмейдой?

— Я должен повторить свой рассказ?

— Да, повторите.

Карие глаза метнулись в темноту, с трудом продираясь к тому месту, где сидели недоступные для них Алисия и Эстебан.

— Ну что сказать? На нашу пенсию, как известно, особо не разгуляешься. — Дон Блас покачал головой. — Да, совсем не разгуляешься. Особенно если у человека есть кое-какие страстишки. Еще в юности я стал поигрывать в карты, поначалу так, для забавы. А вот когда вышел на пенсию да начал целыми днями маяться без дела, тут я, что называется, на это дело подсел. Вы ведь сами знаете: люди, бывает, все свои сбережения проигрывают, не только мебель, но и квартиру…

— Нет, я не могу в это поверить, — простонала Алисия.

Ее голос в первый раз прорезал темноту, и Блас Асеведо мгновенно направил взгляд в ту сторону, как легавая, которая взяла вдруг возникший след. Губы его изогнулись мясистой дугой.

— А ты поверь, поверь, дочка. — В голосе звучала пародия на былую сердечность. — Я проиграл много, очень большую сумму. У моей жены были кое-какие старинные вещи, драгоценности. И я начал потихоньку их красть из ее комода, а потом заменял поддельными, в десятки раз дешевле, которые заказывал, как только у меня случался хоть небольшой выигрыш. Моим постоянным покупателем стал Рафаэль Альмейда. И он сорвал на этом хороший куш, тут можете не сомневаться, — у жены были украшения, принадлежавшие когда-то самым знатным севильским семьям, высшей аристократии.

— Лурдес ничего не знает. — Алисия начала задыхаться.

— Конечно, не знает, дочка, — ответил Блас Асеведо, обращаясь к черной пелене, из-за которой донесся до него голос Алисии. — Признайся я в своем грехе — это бы ее убило. И, надеюсь, ты тоже не сможешь нанести ей такой удар, у тебя хватит жалости, милосердия.

Холодная змея проползла по спине Алисии: она уловила в словах Власа упрек, он словно выплеснул ей в лицо содержимое своего стакана, — упрек за донос, неблагодарность. Она тоскливо и жадно подумала о сигарете.

— А по какому делу вы явились к Альмейде в тот раз? — гнул свое Гальвес.

— Серебряный столовый прибор, — выдохнул дон Блас, опустив голову и изобразив рукой в воздухе какую-то загогулину. — Он обещал хорошо заплатить. А теперь извините, но больше на эту тему мне толковать не хочется.

Инспектор Гальвес вывел Алисию и Эстебана из кабинета. Их словно оглушило ударом грома, даже уши заложило. Яркий свет, горевший в коридоре, хлестнул по глазам, и оба одновременно опустили взгляд в пол. Потом оба разом полезли в карманы за сигаретами. Рука Гальвеса с зажигалкой протянулась к Алисии, потом к Эстебану, потом та же рука почесала лысый затылок. Они медленно направились к автомату с кофе, и ни один из троих не отваживался нарушить молчание. Эстебан бросил рассеянный взгляд в окно и убедился, что неряшливый мелкий дождь снова кропил стекла.

— Хорошо, — выдохнул наконец инспектор, когда они поравнялись с искусственными папоротниками, — на первый взгляд дело вполне ясное. Ваш сосед Блас отдал прибор Альмейде, а тот все никак не хотел платить, тянул с деньгами. Блас пришел в лавку в час, когда, как он знал, антиквар бывает один, и убил его, чтобы забрать долг. Но тотчас испугался содеянного и убежал, обронив при этом очечник. Секретарша Альмейды, которую мы уже допросили, показала: в указанный вечер она не звонила дону Бласу, у нее был выходной, кроме того, как установлено, из лавки вообще никто не звонил по такому номеру. Все вроде бы укладывается в элементарную схему убийства из корыстных побуждений. Но мне что-то никак не верится в такое объяснение.

— Почему? — спросил Эстебан, доставая монету в десять дуро; за эти деньги он мог получить в автомате только эспрессо.

Инспектор с шумом выпустил воздух, и от сильной струи губы его мелко задрожали. Зажав сигарету в углу рта, он сунул в автомат монету в сто дуро.

— Лучше возьмите капуччино, — посоветовал он. — Эспрессо здесь просто отвратительный. Вы спросили «почему?» и продолжаете ломать комедию. Отлично, вы оба по-прежнему считаете меня недоделанным придурком, но у каждого из нас своя гордость. И вот я вас спрашиваю: зачем, собственно, мне понадобилось приглашать вас на допрос? Не знаю, убил Блас этого антиквара или нет, но одно у меня не вызывает сомнений: причина конечно же не сводится к денежным разборкам. Ведь тогда остается непонятным, зачем вырвали страницу из антикварного ежегодника и что за женщина звонила Бласу, чтобы впутать его в это преступление?

— Если он не врет. — Эстебан поболтал в стакане жидкость грязного цвета, выплюнутую машиной.

— Разумеется, если он не врет, — Взгляд Гальвеса накалился до достаточно неприятной температуры, и Алисия почувствовала тревогу. — Но я нутром чую: он говорит правду. И что-то мне подсказывает: эта смерть связана с тем убийством, которое произошло несколькими днями раньше, с убийством каталонского старьевщика Бенльюре. Он ведь погиб в подъезде, где живет Асеведо. Да и вы, Алисия, тоже там живете.

Разумеется, не одна она усмотрела здесь странные совпадения, не только Эстебан попытался связать концы с концами. Перед глазами Алисии непонятно откуда выплыла картинка, как на фотопластинке, опущенной в проявитель. Некая фигура, многоугольник… Но узнать окончательные очертания все еще было трудно.

Инспектор бросил что-то язвительное по поводу кофе и распрощался, пообещав: они непременно встретятся снова. Что касается Бласа, то, скорее всего, судья отпустит его под залог. Алисия и Эстебан вышли на улицу. Дождь уже прекратился, но небо было заляпано пухлыми красноватыми тучками. Они решили пройтись пешком.

— Каких только совпадений не бывает! — Эстебан захлопал глазами. — Оказывается, дон Блас Асеведо давным-давно знаком с антикваром, о чем мы даже не подозревали. И он признается в этом лишь тогда, когда у него не остается другого способа объяснить свое присутствие в лавке.

— Но ведь понятно, почему он это скрывал.

— А правда, что их познакомила твоя подруга?

— Я понятия об этом не имела.

Они молча топали по лужам. Светящаяся вывеска какой-то забегаловки отражалась в маленьком озерке посреди тротуара, опрокинувшись вверх ногами и зыбко мерцая.

— Алиби Бласа слишком примитивно, — пробормотал Эстебан, когда они поравнялись с уже закрытым заведением. —Слишком логично, чтобы ему доверять. Готов спорить: он оставил там очки ex profeso. Помнишь «Украденное письмо»?

—Что? — вздрогнула от неожиданности Алисия.

— Нельзя забывать классиков, детка: Эдгар По, рассказ про украденное письмо, которое, как выяснилось в конце, лежало на камине или на столе, точно не помню.

— Ах да! Ну и что?

— Давай вспомним, рассказ начинается рассуждением о двух детях, которые загадывают друг другу загадки: сколько камешков зажато в кулаке у соперника? Первый мальчик сначала прячет два камешка. Во второй раз он не знает, сколько камешков ему лучше спрятать. Он прикидывает, каким будет ход мысли товарища: наверняка тот решит, что спрятан один камешек, потому что два уже было прежде, не будет же он таким дураком, чтобы повторять то же число. Иными словами, тут подходит расчет, так сказать, возведенный в квадрат: противник думает, что он спрячет один камешек, значит, он спрячет два, как и в первый раз, хотя это и выглядит глупостью. Такое вот рассуждение от противного. Именно так поступил Блас.

— Ты уверен? — Алисия глянула на него взглядом умирающей дивы.

— Да, уверен, конечно, уверен! — Эстебан остановился рядом с местом, где под куском картона похрапывал бездомный. — Как проще всего добиться, чтобы с тебя сняли подозрения? Оставить побольше веских улик против себя же самого. Блас убил этого типа, убил за то, что он имел информацию о да Алпиарсе и ангеле.

Алисия вскипела:

— Эстебан!

— Да, да. — Он сунул в рот очередную сигарету. — Сон помог тебе, Алисия, проникнуть в мрачную тайну некоей секты. А члены этой секты живут в твоем же подъезде. Соседи сверху подслушивают, Нурия прячет ангела, Лурдес приносит снотворное зелье, кто-то, воспользовавшись твоим ключом, устраивает погром у тебя в квартире. Бенльюре каким-то непостижимым образом — но тоже через твой сон — узнает о твоем существовании и хочет отдать тебе ангела. Бенльюре следил за тобой, хотел что-то сообщить. Его убивают, но он успевает передать нам скульптуру. А мы между тем собираем надписи с пьедесталов разных ангелов. Члены секты наблюдают за нами. Они — хотя я понятия не имею, кто такие эти «они», — стоят за нашей спиной и отлично осведомлены о каждом нашем шаге. Они постоянно оставляют нам знаки, но обязательно дают при этом понять, что мы обнаруживаем знаки с их ведома — потому что им так захотелось. Книга, убранная с нужной полки, отыскивается; Бенльюре гибнет, но ангела нам вручает; антиквара убивают, но лишь после того, как он помогает нам получить надпись на пьедестале четвертого ангела и сообщает, где находится первый. Короче, они хотят, чтобы мы разгадали загадку.

— Для чего?

— Не знаю, но они потихоньку подталкивают нас вперед. Надо и впрямь разгадать тайну и посмотреть, в чем тут дело. Мы оказались внутри фигуры, Алисия, и бежать поздно.

Что правда, то правда. Тут не поспоришь. Ее, Алисию, окружили, загнали в клетку и заперли, пути на свободу оттуда нет. Чтобы хотя бы попытаться выбраться, надо покорно подчиниться правилам игры, отдать себя на волю враждебного морского течения и посмотреть, на какой берег предусмотрена высадка десанта. Эстебан, печатая по-военному широкие шаги, зажав во рту сигарету, пересекал площадь Дуке. Потом остановился под омытым дождем памятником Веласкесу.

— Наверное, тебе лучше на время покинуть свою квартиру, — сказал он. — Ты могла бы пожить с нами, с мамой и со мной.

— По-моему, это не самая блестящая из твоих идей. — Алисии было неприятно снова мусолить надоевший вопрос — Лучше я поживу дома, и посмотрим, что будет.

— Это из-за мамы или из-за меня?

— Хватит, Эстебан.

Рано или поздно все равно придется сделать выбор, что-то переменить в своей жизни и решить, какой дорогой идти дальше, потому что Эстебан с дикой силой вцепился в руку, которую она бездумно ему протянула. Это случилось в ту ночь, когда ей важнее было почувствовать себя убаюканной, нежели размышлять о бесчисленных тропинках, на которые разветвляется жизнь. Но теперь что-то притаившееся у нее внутри, в районе диафрагмы, приказывало немедленно прогнать прочь этого дублера, раз и навсегда отказаться от мысли заменить Пабло на более молодого и даже более влюбленного мужчину; но разум — вернее, самая светлая и лучше всего обустроенная комнатка в ее голове — настойчиво советовал не отдергивать уже протянутую руку, ведь нынешнее отвращение может быть преодолено в будущем, в том будущем, что связано с расплывчатой утопией, которой тешит себя ее страх. Они простились под вспышки, возвещающие новую грозу. Лицо Веласкеса казалось не то восковым, не то фарфоровым. Эстебан, дошагавший уже почти до угла Ла-Чампан, издали показался Алисии торопливой и несчастной черепашкой.