I

До сих пор не могу понять, почему я вышла замуж за Тутанга. Я всегда считала его никчемным человеком. Как-то я даже назвала его пустоцветом, а в другой раз сказала ему, что он учится только для того, чтобы получить диплом.

Тутанга мои насмешки, наверное, обижали, но я тогда не задумывалась над этим, может быть, просто потому, что в то время я любила человека, который был прямой противоположностью Тутанга. Звали его Ирван.

И вот Ирвана уже нет в живых. Ирван погиб. Как и многие другие юноши, о которых сейчас пишут рассказы и слагают стихи, Ирван отдал жизнь в борьбе за революцию. Но у нас было не совсем так, как пишут сейчас в книгах. Ирван не был офицером Национальной армии Индонезии, а я не была медсестрой Индонезийского Красного Креста, не была одной из тех девушек, которые пошли на передовую, а потом на поле боя оплакивали своих любимых, павших в бою.

Я думаю сейчас обо всем этом, и мне кажется, будто в жизни моей были только эти два человека: Ирван — мой возлюбленный и Тутанг — мой муж.

Когда они оба были еще студентами института права, я уже преподавала в Таман Сисва. Мой покойный отец очень хотел, чтобы я стала учительницей. И в то время я много читала, много работала над собой. Кроме того, я писала статьи, стараясь и этим внести свой вклад в просвещение народа.

Вот тогда-то я и познакомилась с Ирваном. Мы стали часто встречаться, и вскоре я услышала от него слова: «Ати, любимая моя!»

Ирван был человек беспокойный, ищущий, он любил жизнь и умел ценить ее. И это его жизнелюбие, жажда деятельности особенно проявились во время японской оккупации. Когда пришли японцы, Ирван был вынужден оставить институт, но он не пал духом. Он быстро нашел себе новое дело и вскоре уже был руководителем одной из политических организаций. Мне с ним было очень хорошо. Он поверял мне все свои мысли, я жила его интересами, читала те книги, которыми увлекался он, хотя у меня и самой работы было очень много.

— Ати, дорогая моя, — как-то сказал он, — когда ты рядом, кажется, я все могу сделать. Согласна ты и дальше идти вместе со мной?

Он сказал мне об этом всего несколько лет назад. Как сейчас помню, в тот день я закончила редактировать его речь — он должен был выступать на одном тайном собрании. Ирван был не особенно силен в языке, и мне приходилось стилистически обрабатывать то, что он писал. Часто, выступая перед товарищами, он смущался и краснел, если замечал, что его неправильные обороты речи вызывают у меня улыбку.

 

II

Однажды к нам в дом пришел Тутанг. Ему как будто было не по себе в тот вечер, и выглядел он очень усталым. Правда, рубашка его небесного цвета была хорошо отглажена, а волосы гладко зачесаны. Что и говорить, Тутанг всегда был безупречно одет, подтянут, да и времени свободного у него теперь было больше чем достаточно. Ведь после того, как закрыли институт, он нигде не работал, сидел дома и перелистывал старые учебники.

— Ты не пойдешь на собрание, Ати? — спросил он и, не дожидаясь ответа, направился в мой кабинет.

На столе лежала моя еще не оконченная статья. Тутанг остановился около стола и пробежал глазами несколько абзацев. Я молчала, понимая, что объяснять что-либо бесполезно. Он заинтересовался и стал читать дальше. Вдруг лицо его исказила злоба, он бросил рукопись и опустился на стул. Я стала приводить в порядок рассыпавшиеся по столу листы рукописи, ведь Ирван должен был завтра перепечатать ее на машинке.

— Ты пишешь тут о никчемном человеке. Это ты меня имеешь в виду, да? — спросил он, немного успокоившись. — А знаешь, Ати, мне больше нравится естественная пассивность, чем такая деятельность. Ты говорила, что все, к чему я стремлюсь, — это получить диплом, но ты же не знаешь, что я собираюсь делать после того, как достигну этой своей цели. Ты думаешь, что я снова вернусь к тому, с чего начал, опять засяду за учебники? Нет, Ати, хоть ты и называешь меня никчемным человеком, но я еще до этого не дошел. Это я тебе говорю совершенно откровенно. Я просто хочу быть самим собой, не хочу играть чужую роль.

— По-твоему выходит, что Ирван играет чужую роль? — прервала я его.

Тутанг улыбнулся и с усмешкой сказал:

— Я просто высказываю свое мнение, я никого не обвиняю и не осуждаю. И сейчас я говорю вообще, безотносительно к Ирвану или к тебе. А если ты хочешь знать мое мнение об Ирване — пожалуйста, я могу сказать. Ирван — деловой, энергичный человек с широким кругозором.

Тут вошла моя мать, и разговор наш был прерван. Мать повела Тутанга в гостиную, стала расспрашивать его о семейных делах. Она очень любила Тутанга, баловала его, как ребенка, и во всех спорах неизменно становилась на его сторону. Нас с Ирваном это часто смешило. Может быть, Тутанг покорил ее сердце тем, что никогда не возражал ей, был всегда опрятно одет?.. К тому же он был из состоятельной, интеллигентной семьи.

До того как я подружилась с Ирваном, мать всегда говорила мне: «Тутанг самый лучший из всех мужчин». Однажды я рассказала Ирвану о том, как мать расхваливает Тутанга. И нам это тогда вдруг показалось таким смешным… До сих пор не могу понять, чему мы так смеялись.

 

III

Вечером я снова села за работу — нужно было закончить статью. Конечно, в ней говорилось и о Тутанге. Однако я не собиралась писать только о нем.

Я вновь и вновь вспоминала слова Тутанга, вспоминала его насмешливую улыбку, и я не могла продолжать. Кого он имел в виду, когда говорил о людях, играющих чужую роль? Может быть, меня? Или Ирвана? Но ведь он прямо сказал, что не имеет в виду ни меня, ни Ирвана. А если он все-таки имел в виду Ирвана?..

Он говорит, что хочет быть самим собой. Ну а Ирван? Ведь он ведет политическую работу в массах не потому, что подражает кому-то, он поступает так, потому что не может иначе. По-моему, это и называется быть самим собой. И наоборот, все, что делается для показа, для того, чтобы тебя похвалили, — все это фальшь. Вот что я хотела бы ответить Тутангу, но ему, да и Ирвану, это, конечно, показалось бы наивным…

Я вспомнила беседы Ирвана со своими товарищами, его выступления на собраниях. Где же там красивые жесты или громкие слова?

Нет, Ирвана в этом обвинить нельзя. Ирван сам идет вперед и увлекает за собой других. Только Тутанга ничто не может оторвать от старых учебников. Ну да ладно, в конце концов Ирван есть Ирван, а Тутанг есть Тутанг.

Я засунула статью под стопку других моих работ и взяла чистый лист бумаги. Что же мне тогда написать? Может быть, следует написать Тутангу, что я думаю об Ирване?.. Но мне неловко так горячо защищать Ирвана перед Тутангом. Ведь Тутанг может подумать, что я делаю это, потому что влюблена в Ирвана. Нет, этого я не могла сделать. Я просто написала о том, как я понимаю искренность, а о «никчемном человеке» ни словом не упомянула.

 

IV

Прошло несколько месяцев. Тутанг не приходил больше к нам, хотя моя мать все время спрашивала о нем и передавала ему поклоны, очевидно надеясь, что он все-таки придет. Тутанг не приходил. Моя статья, по-видимому, его сильно задела.

И вдруг стало известно, что в Джакарте снова открывают высшие учебные заведения. Тутанг сразу же поехал туда. Но скоро он вернулся: их институт — институт права — еще не работал. В Джакарте были открыты только юридические курсы. «Что ж, — говорил он, — я подожду, пока откроется мой институт. Я не смогу чувствовать себя полноценным человеком, если не закончу институт».

Эти рассуждения казались мне забавными, и вместе с тем они раздражали меня.

Почему он столько времени теряет даром? Ждет, когда откроется институт! Неужели он не понимает, как нужны сейчас грамотные, образованные люди… Он же знает, и мы с Ирваном говорили ему, что недавно мы создали подпольную организацию, готовим революционные силы для будущего государства. Почему он не хочет помочь нам, ссылается на свою неподготовленность!

Ему, видите ли, еще надо учиться. Просто возмутительно! Как-то я ему сказала, что я тоже не закончила институт, но, хоть у меня и нет диплома, все же считаю себя полноценным человеком. В ответ на это Тутанг мне целую лекцию прочел.

— У людей разные взгляды на вещи, — сказал он. — Я не хочу навязывать свое мнение ни тебе, ни кому-либо другому, но у меня на этот счет есть своя точка зрения. Вот, например, Касим, мой слуга: хоть он и неграмотный, но, очевидно, считает, себя полноценным человеком, а он всего-навсего слуга в моем доме. Мой институт закрыли японцы, я не хожу на лекции, но я по-прежнему считаю себя студентом и буду считать себя студентом до тех пор, пока не закончу институт, потому что это сейчас самое важное в моей жизни. По той же причине я не бросаю и не брошу учебники. Вот когда закончу учебу, тогда я начну думать о том, что же делать дальше, чтобы стать полноценным человеком, а не каким-нибудь дилетантом, недоучкой, которых сейчас так много. Я хочу оставить что-либо своим потомкам. Я хочу жить не только для себя, но и для других людей, для будущего поколения. Они должны знать, что мы не зря прожили свою жизнь.

Я слушала его и думала: «В нашем движении он, как видно, участвовать не собирается».

Долгое время я старалась не видеться с Тутангом. Меня раздражало, что этот человек думает только о своей учебе, о своих книгах. И переубедить его я была бессильна. Этот человек просто боялся жизни, боялся оторваться от своих книжных догм. Многие его суждения, его манера говорить, тщательно подбирая слова, даже щепетильность в одежде — все это как будто было взято из учебников.

Иногда он напоминал мне школьника, который хочет, чтобы учитель всегда и во всем был им доволен.

 

V

Как-то вечером мы прогуливались с Ирваном вдвоем, и я поделилась с ним своими мыслями о Тутанге. Ирван не соглашался со мной.

— Ати, я тебе сколько раз говорил, не вмешивайся ты в это дело, пусть его учится. Я знаю Тутанга не первый год, мы с ним еще в начальную школу вместе ходили. С самого первого класса он только и жил книгами, а то, что происходило вне школы, его как будто не касалось, никакие события его не трогали. Да, он изучает действительность по книгам. Он как-то сказал, что в книгах можно найти ответ на все вопросы жизни. Он не хочет активно действовать, но у него есть благородные устремления, однако человеку, который недостаточно хорошо его знает, трудно понять это. Жаль, конечно, что сейчас он с головой ушел в свою учебу и ничего не видит вокруг себя. Он не понимает, как необходимо сейчас воспитывать в народе чувство национального самосознания. Но не думай, что ему самому чуждо это чувство. Своей нацией он гордится, может быть, не меньше, чем я. Но только действовать он пока не хочет — ждет, когда закончит институт. У многих его поведение вызывает насмешки, у многих, но не у меня.

— Да, но что же будет с Индонезией, если все индонезийцы вздумают вести себя так, как Тутанг! — возражала я. — Какие могут быть высокие стремления у человека, который только и делает, что сидит и ждет свидетельства об окончании института, а когда этот институт откроется — еще неизвестно! Он только попусту тратит время.

— Ати, ты говоришь так, потому что плохо его знаешь. Я не могу с тобой согласиться. Вспомни, всегда, в любую эпоху, были люди, которые искали бога. Но ведь еще никто не доказал, что бог действительно существует. И эти люди, которые искали бога, но не могли убедиться в его существовании, всегда ощущали какую-то неопределенность. Однако неопределенность их не пугала, потому что в самих поисках они и находили смысл жизни. На них не действовали никакие доводы о бесполезности, о бессмысленности поисков. Вот так и Тутанг. На него не действуют никакие доводы. Он не хочет говорить о своих идеалах, о своих целях, пока не закончит институт. Он, очевидно, не уверен, осуществятся ли его мечты. Но эта неопределенность ему нравится. Если он отказывается сейчас примкнуть к нашей организации, не нужно его принуждать. Наоборот, мы должны радоваться, что среди нас есть человек, который так горячо предан своим идеалам.

— Да, но он же ничего не делает, только выжидает. И если это ожидание будет слишком долгим, не превратится ли он в живой труп?

— Этого не случится хотя бы потому, что мозг его постоянно работает. Ведь ты же видишь, сколько Тутанг читает. И я тебе давно говорю: «Познакомься с ним поближе». Тебе это будет и интересно и полезно. Ведь работа в нашей организации тяжелая, и я знаю, многое ты делаешь только из любви ко мне. Встречайся чаще с Тутангом, я ничего не имею против. Если ты все время будешь только с нами, о чем ты сможешь писать? О войне, о ее ужасах? А мне хочется, чтобы ты писала о цветах жасмина, а не о солдатах, погибших на острове Таракан. Ведь ты понимаешь меня, Ати, правда?

Мы уже подходили к дому, слабо освещенному луной. Ирван открыл калитку.

 

VI

После этого разговора я стала чаще заходить к Тутангу. Я уже прочитала многие его книжки. А раньше я думала, что он читает только учебники по праву. Иногда мы часами беседовали с ним о книгах, о людях, о душе, о настоящей жизни, о страсти, о любви. Моя неприязнь к Тутангу исчезла, он уже не казался мне скучным, книжным человеком. Я много работала. Я старалась писать свободно, не подстраиваясь ни под кого.

Конечно, не все мои статьи проходили благополучно через руки японского цензора, многие мне возвращали обратно, и я хранила их у себя. Я старалась писать больше и лучше и почти забросила остальную работу. Ирвану теперь во многом помогали другие, а я только правила его речи.

Мои частые встречи с Тутангом не повлияли на наши отношения с Ирваном, ведь я делала то, чего он сам хотел.

У Тутанга было мало друзей. Его раздражали шумные споры и громкий смех; особенно он не любил, когда нарочито громко смеялись женщины. Он часто высмеивал девушек, которые вместе со мной приходили к Ирвану.

— С этой большеротой, длинноносой Диджах я познакомился еще в Джакарте, — сказал он однажды, — но она ведь никого узнавать не хочет. Такая стала важная, к ней прямо не подступиться. А уж как она возгордилась, когда ее назначили учительницей в школе домоводства, да еще поручили выступить с речью о моральном облике молодой девушки. Эта Диджах — хорошая актриса. Красивые слова о борьбе, о морали для нее только маска. Если бы она попробовала выступить с такой речью перед своими товарищами в Джакарте, ее бы просто освистали. Там ее все хорошо знают. Ведь она сама была беременна, но убила своего ребенка еще во чреве. А теперь выступает здесь в роли защитницы нравственности, девичьей чести, сует во все свой длинный нос… Не нос, а стручок бакунга!

Я улыбнулась и возразила:

— Но в том, что случилось с Диджах, нельзя обвинять только ее одну.

— Конечно, мужчина тоже виноват, но ведь многое тут зависит и от женщины.

— Но женщина слаба.

— А разве нельзя побороть свою слабость? К тому же сейчас мы говорим не о силе мужчины и слабости женщины, а о поведении Диджах. Такие, как она, это делают не из женской слабости, а просто по легкомыслию.

Ты присмотрись к ней внимательней. К подругам своим она относится свысока, считает, что они недостаточно образованны. А многих людей она и вовсе не замечает. Трещит на всех перекрестках, что знает иностранный язык и что водит знакомство только с людьми высшего круга. А тех девушек, которые умнее, способнее ее, она просто ненавидит и всячески старается очернить их. Вот какая она на самом деле.

Я снова улыбнулась. Я теперь знала Тутанга намного лучше, и меня уже не удивляла резкость его суждений. Диджах была так вульгарна и так неискренна, а к таким людям он был непримирим. Я знала также, откуда ему известны эти подробности из жизни Диджах. Он когда-то дружил с ее сестрой Анной, она работает теперь в Сукабуми.

 

VII

Я люблю лунные ночи. И Ирван тоже. Почти в каждую лунную ночь мы гуляли или сидели под большим развесистым рамбутаном и любовались на луну. Так было и в тот раз. Ирван рассказывал мне об их организации, о товарищах по борьбе. Он во многом разочаровался. В организацию часто приходили люди только для того, чтобы приобрести имя, прославиться.

— Только на Хасана да на Джона можно положиться в нашей борьбе. Только в них можно быть уверенным, остальных же я вычеркиваю из списка борцов за свободу страны, — говорил он. — А наши женщины! Ведь активным борцом можно назвать одну Марни.

— Но Вида, Тин, Рукаях тоже очень активны, — попробовала возразить я.

Он помолчал немного, потом ответил с горькой усмешкой:

— Активность разная бывает. Вида очень активна, потому что хочет прославиться. Ей нравится быть руководителем. А ты вот попробуй сделай ее рядовым членом организации и увидишь, что с ней будет. Уж мы-то ее знаем, она сразу забудет и о своей организации, и о товарищах. Вот тебе, например, Вида страшно завидует, и Тутангу она не раз говорила, что все твои статьи — просто-напросто плагиат. Вначале я здорово разозлился на нее; ведь это самое страшное оскорбление для писателя. А потом я подумал: стоит ли обращать внимание на то, что говорят Вида или Диджах? Для этих мелких людишек нет большего удовольствия, как оклеветать своих товарищей, а ты, я знаю, нисколько не пострадаешь от их нападок. Ведь важно, как тебя оценят честные, хорошие люди, а не такие, как эти. Вот ты говоришь, что Тин, эта вобла, страдающая экземой, активна. Но она же аристократка до мозга костей! Не могу понять, кто вовлекает в работу таких людей. В нашем коллективе ей явно не место. А больше всего меня раздражает эта болтушка Рукаях. Придет к нам и трещит без умолку о каких-то пустяках. За все время я от нее ни одного путного слова не слышал. Работать с ней просто невозможно. Вот я и думаю иногда: как мы будем строить свободную Индонезию с такими людьми?

— А Тутанг, что он думает об этих женщинах? — быстро спросила я.

— Он называет их «крашеными куклами», — ответил Ирван и посмотрел на луну. — А о тебе он со мной что-то ни разу не говорил, хотя я видел — на столе у него много журналов с твоими статьями.

Я почувствовала, что краснею, но мы сидели в тени и Ирван, кажется, ничего не заметил. Чтобы переменить тему, я спросила:

— Тутанг любил кого-нибудь? Почему он так сторонится девушек, такой замкнутый?

Ирван улыбнулся и опять посмотрел на серебряный серп луны.

— Может быть, он еще не дошел до того места в учебнике, где сказано, что надо любить девушек. Я как-то разговаривал с ним об этом. Он считает, что пока должен держать свою любовь под контролем разума.

Помолчали немного. Ирван по-прежнему глядел на луну. Мне хотелось знать, о чем он сейчас думает. Наверное, не обо мне, не о Тутанге. Может быть, перед его глазами вставали невинно погибшие люди, он видел их слезы, мучения. Может быть, он думал о нечестности своих товарищей по борьбе. Ведь он хотел вывести их всех на правильный путь, вдохнуть в них веру в свои идеалы.

 

VIII

Мне трудно описать все быстро сменявшие друг друга события, которые произошли после этого разговора.

У всех нас по-разному сложилась жизнь, каждый пошел по своему пути. Сначала я расскажу об Ирване. После провозглашения независимости он стал работать еще активнее и, как всегда, увлеченно, самозабвенно. Я ему говорила, что он просто помешался на своей политике. Прошло немного времени, и он уже был председателем Совета Народных отрядов армии Западной Явы. Ирван очень уставал, и иногда, я чувствовала, его охватывало отчаяние.

Я хотела помочь ему и не знала как. Я не понимала, что с ним происходит.

— Ати, — взволнованно говорил он, — я люблю нашу страну. Меня радует пробуждение нашей страны. Но чтобы Индонезия стала сильной, нужно действовать, нужно единство воли всей нации. А у нас почти ничего не изменилось.

Мне было больно слышать от Ирвана такие слова. Теперь я любила его еще сильнее. Но он, казалось, этого не замечал: работа, политика будто заслонили его от меня.

Я видела много людей, любящих друг друга. И все они были такими счастливыми в своей любви, не то что мы с Ирваном. У нас все было иначе. Если нам и удавалось встретиться раз в неделю, то Ирван говорил только о политике, о партиях, об армии, о восстаниях.

Потом и мне уже стало неловко заводить разговор о любви, о нашей будущей совместной жизни. Я рассказывала ему о своих статьях, о критике и похвалах редакторов, о Виде, которая все еще писала на меня анонимные письма, о Тутанге. Он очень скоро нашел себе дело по вкусу.

После провозглашения независимости Тутанг с еще большим нетерпением ждал открытия института. Однако его снова постигло разочарование: институт открылся, но для выпускного курса преподавателей не нашли. Он, конечно, был огорчен. Но огорчался он недолго. Тутанг наконец нашел себе подходящее дело. Он переехал в Джакарту, и там друзья вовлекли его в работу. Тутанг пропагандировал в народе научные знания, культуру, переводил книги по психологии. Вскоре он уже стал издателем газеты и журнала.

Смешнее всего было то, что в своем первом журнале он писал о любви. Да, о великой любви великих людей, а не о любви в обычном понимании этого слова. Многое изменилось в жизни Тутанга, но к Ирвану он относился с прежним уважением и продолжал дружить с ним.

 

IX

Теперь о себе. Многое я уже забыла. Помню только, что дни тогда проходили страшно однообразно. Я почти ни с кем не встречалась. Утром я занималась в школе с учениками, с этими, как я их называла, кандидатами в люди, а после уроков читала книги, которые брала у Тутанга.

Я часто писала короткие письма Ирвану, а иногда длинные — Тутангу. И еще я очень любила переписываться с подругами; они тоже, как и я, занимались литературой. Иногда заходила побеседовать с одним моим знакомым художником, Индрой.

А ко всей политической жизни, к партии, к митингам я стала равнодушна. Раньше я принимала участие в движении работниц, но мне это наскучило. Большеротая Диджах хвасталась, что она вступила в общество Красного Креста. Вида часто организовывала концерты, распространяла билеты, но меня это не привлекало. Мне все было безразлично. Только иногда, под впечатлением какой-нибудь книги, полученной от Тутанга, мне вдруг хотелось сделать что-то необыкновенное, иногда даже хотелось подняться в небо и лететь высоко-высоко.

А то вдруг мне становилось страшно, я боялась, а что если Ирван разлюбит меня, когда поймет, что я равнодушна к тому, что является целью его жизни. Как-то я сказала ему об этом. Он улыбнулся.

— Я все понимаю, Ати. Если ты белого цвета, то зачем перекрашиваться, заставлять себя быть красной, такой, как я? Я не выношу людей, которые занимаются политикой только потому, что это модно. Я тебя понимаю, но и ты должна понять меня.

 

X

Прошло почти два года после провозглашения республики. Ирван по-прежнему был поглощен политикой. Иногда между ним и руководителями других отрядов возникали конфликты. Это меня очень тревожило.

«Вот люди, — сердилась я. — Нельзя же жить одними чувствами. Когда же мы будем жить, руководствуясь разумом?»

Ирвана вызвали в Джокьякарту. Он мне прислал длинное письмо, рассказывал о боях, которые там были недавно. Я разволновалась, написала Тутангу. Ответ пришел скоро, Тутанг успокаивал меня, говорил, что это только одно из испытаний нашей любви.

В июле пришло письмо от Ирвана из Пурвокерто. Он был там вместе с Джоном и доктором Парно и собирался вскоре снова ехать в Джокьякарту. Он, как всегда, был на самых трудных, самых опасных участках борьбы. Я не стала его отговаривать, потому что слишком хорошо знала Ирвана и его друзей.

 

XI

Дни мелькали один за другим. Скоро снова пришли голландцы. Но мне теперь, собственно, было все равно, я считала, что в моей жизни это большой роли не сыграет.

Школа Таман Сисва снова была закрыта голландцами. Ученики и учителя теперь сами создавали школы. А я уже не колебалась больше, я твердо решила: надо бросать работу.

Мать поддерживала меня.

— Тебе не надо работать в школе. Ты будешь больше писать, да еще и время свободное будет, — говорила она.

В городе теперь часто слышались выстрелы. Говорили, что много убитых. И я записывала в своей тетради: «На днях убили юношу, затем старика втрое старше его, женщину, ребенка, только научившегося ходить, потом еще одного грудного ребенка».

Я писала и думала: «Неужели и это не последние жертвы?»

 

XII

Так прошло два месяца. На третий месяц меня стали спрашивать, почему я не работаю. Сначала только спрашивали, потом стали требовать и наконец перешли к угрозам.

Мать перепугалась, да и мне эти угрозы уже порядком надоели. Я снова стала работать в школе. Из старых преподавателей здесь уже никого не было.

Бывшего директора школы пака Митро, близкого друга Ирвана, арестовали голландцы. Теперь директором школы была назначена некая мужеподобная особа с почерневшими от курения зубами. С паком Митро ее и сравнивать нельзя. Ее познания в математике, естествознании и других науках были так ничтожны! Да и к людям у нее никакого подхода не было, она совсем не разбиралась в них. Судила о человеке по одежде, по положению.

Как-то я у нее спросила, что она больше всего ценит в людях. В ответ она только кисло улыбнулась, как будто у нее болели зубы.

А когда я поближе познакомилась с другими моими товарищами по работе, я поразилась, сколько времени у них уходит на пустую болтовню. Говорили они только о повышении жалованья, о поездке в Джакарту, о распределении новой одежды.

А когда они шумной компанией возвращались из школы и направлялись в магазин по распределению товаров, мне казалось, что это идут не люди, а пустые костюмы.

Как-то я зашла к Индре, решила посмотреть его новые картины. Когда я рассказала ему о своих товарищах по работе, он прищурил один глаз и ответил: «Очевидно, они просто глупы, как пробки».

Я была рада услышать, что кто-то думает так же, как я. Обо всем этом я написала Тутангу и в конце сделала приписку, что «я не смогу долго терпеть такую жизнь». Очень скоро пришел ответ от Тутанга. Он писал: «Что же тут думать? Конечно, ты не сможешь долго жить с этими пустыми людьми. Зачем тебе там оставаться? Переезжай ко мне. Я устрою тебя работать в редакцию журнала».

Но я долго еще не могла решиться, долго колебалась. Я вспоминала об Ирване; ходили слухи, что их отряд ушел из Джокьякарты в горы. Я много думала об этих двух людях — Тутанге и Ирване, сравнивала их. И тот и другой нашли свое место в жизни.

А сама я живу в старом городе, окруженная старыми людьми, и заботы-то у них какие-то старые.

Как-то вечером, когда все уже легли спать, я сидела в своей комнате и писала. Вдруг открылась дверь и я увидела Джона. Лицо его было очень печальным.

— А, Джон, как здоровье? — начала было я и тут же вспомнила об Ирване, ведь Джон был его самым близким другом.

Я увидела сверток в руках Джона, бумага уже пожелтела, загрязнилась.

— Я-то здоров, — выдохнул он. — Ати, я должен сказать тебе кое-что. Если бы это был не я, а кто-нибудь другой, ты могла бы не поверить, могла бы подумать, что над тобой зло шутят. Я хочу сказать тебе, что…

— Ирван?! — вырвалось у меня из груди.

— Да, три дня назад Ирван умер, — с трудом проговорил он, и лицо его еще больше помрачнело.

— А… — только и смогла произнести я. Но я не хотела показывать Джону свое горе. Я должна стойко перенести весть о смерти своего любимого, ведь он погиб как герой.

— Расскажи, как это случилось, — попросила я, а слезы ручьем текли у меня из глаз.

— Два месяца назад он был ранен в правую руку. Доктор Парно вылечил его, и Ирван снова мог сражаться. Но скоро его опять ранили, на этот раз в ногу, а тут, как назло, медикаменты подходили к концу. У Ирвана началась гангрена, ему становилось все хуже и хуже. Он написал тебе записку, но я потерял эту записку в бою. Я принес только книгу. Ирван ее очень любил, он просил передать ее тебе и Тутангу. Вот и все, о чем он просил меня. Он очень не хотел умирать.

Джон протянул сверток, опросил что-то о матери, но я уже ничего не слышала. Перед моими глазами был Ирван, мертвый, неподвижный Ирван, и рядом с ним доктор Парно, его друзья, собравшиеся проводить его в последний путь.

 

XIII

Я не слышала, как ушел Джон. Мать что-то говорила мне, но я не понимала ее. Я вообще не понимала, что со мной происходит. Я не волновалась так, когда совершалась революция, когда в город пришли голландцы. А сейчас как будто что-то надломилось во мне. Я плакала долго и горько.

— Плачь, плачь, доченька, легче будет, — говорила мать и гладила меня по голове.

«Неужели Тутанг и теперь скажет, что это новое испытание для моей любви», — думала я.

Джона, очевидно, заметили в городе. Через два дня ко мне пришли с обыском и забрали все мои письма. А меня предупредили, чтобы я больше не ввязывалась в «эти дела».

Моя мать, обычно такая смелая и энергичная, на этот раз перепугалась не на шутку.

— Ати, давай переедем к Тутангу, — попросила она.

Да я и сама, уже давно этого хотела. Испытание было для меня слишком тяжелым. Я больше не могла оставаться в этом городе.

 

XIV

Через три месяца я переехала к Тутангу и стала работать на новом месте. Наши взаимоотношения с Тутангом не изменились. Мы не стали друг другу ни ближе, ни дальше. Я была связана с ним по работе, мы вместе смотрели и обсуждали фильмы, вместе переводили книги. Правда, иногда в поведении Тутанга чувствовалась какая-то неловкость, скованность. Очевидно, все эти годы он не переставал любить меня.

И я хочу закончить свой рассказ тем же, с чего начала:

«Не знаю, почему я вышла замуж за Тутанга?» Ведь не проходит дня, чтобы я не вспомнила об Ирване. Иногда мне кажется, что я поступила опрометчиво, что мне не следовало выходить замуж за Тутанга. Ведь я любила Ирван а, любила только его одного.

А вчера вечером у меня была Марии, моя подруга. Она пришла посмотреть на нашего первенца и поздравить нас. Марни спросила, как мы назовем нашего мальчика. Я улыбнулась сквозь слезы и ответила: «Ирван». Нет, Тутанг не рассердился, когда я сказала это. Наоборот, мне кажется, он даже был доволен. Он стоял и весело улыбался.