I

Я люблю смотреть на закат солнца. Небо окрашивается в желтый цвет, на землю падают мягкие тени от листьев, и сами листья выглядят по-разному. Одни кажутся темно-зелеными, другие совсем светлыми и как бы просвечивают.

Косые лучи заходящего солнца освещают короткую, будто подстриженную, траву. Исти сидит в кресле под старым деревом в саду. Слабый ветерок слегка шевелит ее волосы, лицо усталое и немного сонное. Очевидно, Исти еще не успела принять вечерний душ.

На коленях у нее толстая книга в изрядно потрепанном переплете. Видно, хозяйка с ней не особенно церемонилась. В руках у Исти плохо заточенный красный карандаш, которым она что-то подчеркивает в книге и записывает себе в тетрадь. Ее длинные густые брови нахмурены.

— Ну и накручено же здесь, ничего не поймешь. У Хаксли всегда такие сложные обороты… Но мне все равно он нравится, — говорит девушка и записывает перевод в тетрадь.

Потом ставит точку и снова перечитывает перевод.

— Да, — задумчиво протянула Исти. — Сейчас многие ищут свой собственный путь в жизни. Это потому, что они осознали свое я и не хотят больше ни за кем следовать бездумно. Вот тут они, очевидно, и начинают задумываться над смыслом жизни. А раздумья эти приводят к тому, что люди начинают сомневаться в боге. Но мне нравятся такие критически настроенные люди. Ведь сомневаться — значит размышлять о жизни.

Да, мне положительно нравятся эти ищущие люди. Правда, Хаксли говорит, что они находятся еще на распутье и поэтому способны на самые неожиданные поступки.

Исти глядела на бледно-голубое небо и машинально покусывала грифель карандаша. Казалось, что она вспоминает что-то очень далекое, такое же далекое, как этот голубой небосвод.

Исти еще раз заглянула в книгу, обвела карандашом номер страницы и закрыла ее. «Ладно, спрошу еще у Кусны на будущей неделе, если придет. Он все знает и всегда готов помочь мне. Жаль только, что он какой-то безвольный… Иногда он меня этим просто из себя выводит!»

Вокруг тишина. Исти посмотрела по сторонам, вздохнула. Затем она снова раскрыла книгу — в конце книги лежало несколько аккуратно сложенных листков бумаги, исписанных красными чернилами. Это было письмо, которое две недели назад принесла ее ученица, та, что живет на самой окраине города. Девочка тайком передала его Исти.

— Откуда это, Хая? — опросила она.

— Не знаю, мне дал его один мужчина, высокий такой, с волнистыми волосами. Он спросил, знаю ли я госпожу Исти. Я сказала, что знаю, и сказала, что вы преподаете в нашем классе. Тогда мы пошли к нам в дом. Он написал письмо и просил передать вам так, чтобы никто не видел. Он еще опрашивал, как вы выглядите, пополнели или нет. Я ответила, что вы похудели, — девочка застенчиво посмотрела на свою учительницу.

Исти взяла письмо, взглянула на адрес.

— Да, это почерк Хамбали, — воскликнула она. — Он здесь? — Дрожащими руками она вскрыла конверт.

Исти несколько раз перечитывала письмо — сначала в школе, а затем дома. Она написала длинный, обстоятельный ответ, однако прошло уже две недели, а от Хамбали так больше ничего и не было.

Исти начала беспокоиться. Хая вот уже пять дней не приходит в школу. А вдруг с ней случилось что-нибудь?

И как Хамбали оказался в городе? Может быть, он просто решил напомнить о себе? Ведь когда-то я ему нравилась, но он все время избегал меня — стеснялся, очевидно. Вот Кус в этом отношении совсем другой человек.

И Исти — уже в который раз — начала снова перечитывать письмо.

Март 1949 г.

Исти, я еще раз пишу тебе. Тебе уже, наверно, наскучили мои пространные письма. Извини, но я не могу писать тебе коротко. Никак не получается. Я очень многое должен написать тебе.

Исти, вот уже неделя, как я здесь, рядом с тобой. Мне было очень тяжело, когда меня вызвали в Джокьякарту, я выполнил приказ политических руководителей страны. Но как это ни было трудно, я все же вернулся сюда, снова проделал этот длинный путь с переправой через реку Сераю. Моя раненая нога болела от ходьбы, а во время боев приходилось бегать, подбадривать солдат моего отряда, они уже начали поддаваться панике. Обо всем этом я должен написать тебе, хотя мой рассказ может превратиться в длинную повесть и растянется на несколько писем.

Исти, помнишь, раньше мы с тобой спорили, надо ли поддерживать политику нашего правительства. Ты была за поддержку, а я против.

Да, ты тогда защищала эту политику переговоров, которая уже, собственно, стала политикой компромиссов.

Ты говорила: «Мы ведем переговоры для того, чтобы нас не уничтожили. Мы бедны, у нас ничего нет. Надо же как-то избежать кровопролития!»

И что же получилось теперь, Исти? Ты говорила, что, если мы не пойдем на переговоры, нас уничтожат, и вот переговоры состоялись, а мы по-прежнему вынуждены вести жестокую партизанскую войну.

Ты говорила, что нам необходима моральная самозащита. Как видишь, на одной морали, без материальной поддержки далеко не уедешь. У нас еще будет много трудностей впереди, у меня — в горах, у тебя — в городе.

Исти, я раньше уже писал тебе о том, чего добилось наше правительство. Если в результате Лингаджатского соглашения [20] мы потеряли тридцать процентов (может, и больше) завоеванной нами свободы, то в результате ответной ноты республики мы потеряли еще десять процентов, а речь и письмо Сутана Шарира в Генеральную комиссию уменьшили ее еще на десять процентов. Вот теперь и посчитаем, что у нас осталось. А осталось у нас ровно половина того, что мы завоевали. Разве можно считать нашу страну независимой? В лучшем случае это доминион. Может быть, новый кабинет аннулирует это соглашение, а впрочем, кто его знает!

Исти, я пишу это письмо в то время, когда важные господа из военной полиции начали преследовать и расстреливать непослушных «красных ребят». Я помню, как ты смеялась, называла нас «коммунистами с окраины».

Ты была идеалисткой. Ты хотела жить, витая в облаках, в то время когда твой народ стонет от гнета и ничего не получает, кроме многообещающих речей.

Но, Исти, это все в прошлом. Ренвиль тоже позади, выбор сделан. Нам остается только партизанить в горах. Исти, я думал, что ты все такая же идеалистка, как и раньше. Помнишь, как мы спорили о твоих стихах. Ты всегда писала о чем-то возвышенном — о луне, звездах, нимфах, о боге, о рае. А я хотел, чтобы в стихах чувствовалась твоя любовь к родине, к своему народу.

Я не видел этого, и меня это огорчало. Но вот вчера… вчера, когда мы с Ридваном сидели и беседовали у костра, к нам пришли крестьяне. Они, как обычно, принесли нам продукты, бумагу, ленты для пишущих машинок, журналы и газеты. Я решил просмотреть журналы. Признаюсь, последнее время я редко вспоминал о тебе. И ты не сердись. После того как мы расстались, Исти, я думал, что больше мы никогда не будем вместе, и я начал забывать тебя. Между нами как бы опустился черный занавес. Однако я снова живо вспомнил тебя, как только в одном из журналов увидел твою фамилию, набранную крупным шрифтом. Конечно, я прочитал твой рассказ. Я ведь думал, что ты нисколько не изменилась, что ты так и осталась человеком не от мира сего. Но теперь, когда я прочитал этот и другие твои рассказы, я понял: так может писать только человек, который знает жизнь, который борется за нашу революцию.

Да, Исти, ведь я, признаюсь, думал, что такой рядовой писатель, как ты, не может подняться до больших политических и государственных вопросов. Я полагал, что такой писатель может творить только для себя, ради славы, что его не трогают страдания простого народа, его борьба, что он не чувствует, как унижают его страну. Я был убежден, что писатель вообще не способен вести за собой людей.

Но, Исти, это только так представлялось мне раньше. Вчера вечером я понял, как это неверно. Ведь я до сих пор нахожусь под впечатлением того, что ты писала о революционных потрясениях в стране, о мобилизации всех революционных сил, о жертвах во имя чистых и благородных идеалов. Я побежден. Я побежден твоей способностью призывать и мобилизовать людей на борьбу, а если потребуется, и на самопожертвование во имя ее идеалов.

Исти, вот здесь, в горах, я обучаю солдат искусству ведения боя и чувствую, что приношу пользу родине. «Но нас ведь немного, — думал я. — Сколько еще пассивных людей, равнодушных к нашей борьбе!»

Теперь, когда я прочел твои рассказы, я понял, что мы не одиноки.

Вот, например, ты пишешь об Армахе, торговце хворостом, которого убили голландцы. Да, Исти, революцию совершают такие простые люди, как этот Армах.

Очень жаль, что тебя нет среди нас и ты не можешь увидеть, как мы боремся и как нам порой бывает трудно. Ты могла бы собрать здесь огромный материал, его хватило бы на несколько толстых томов революционной хроники.

Жаль, Исти, что ты все еще живешь в роскоши, под крылышком своей матери, которая слишком тебя любит. Эта ее чрезмерная любовь порой отгораживает тебя от большой, настоящей жизни. Жаль, что ты не можешь попробовать нашей грубой пищи, испытать на себе укусы комаров; жаль, что твоим ногам незнакомы острые камни горных троп. Но как бы там ни было, я желаю тебе успехов в работе.

Я прочел твои рассказы нашим партизанам, чтобы они знали, что мы не одиноки, что страдаем не только мы, но и другие люди, такие, как этот бедняга Армах. Ты должна знать, что с каждым днем растет наша уверенность и воля к победе.

Я слышал от твоей ученицы, что ты похудела и не совсем здорова. Не надо болеть, Исти. Твоя болезнь очень печалит тех, кто борется за революцию.

И последнее, что я хочу написать тебе: не говори своей матери, что я здесь и что писал тебе. Я еще помню ее слова: «Не хочу отдавать свою дочь за простого солдата, любой чиновник зарабатывает больше него».

Так не пугай ее тем, что я здесь. Скажи, что я пропал без вести, пусть она не волнуется за свою дочь, ей не грозит опасность стать женой солдата. Но черный занавес между нами все же поднимется, верно?

Вот и все, Исти. Ридван, который раньше тоже был в нашей компании «коммунистов с окраины», здоров. Привет Имми и твоему старому дереву от

Хамбали.

 

II

Исти прочла последнюю фразу и улыбнулась. Потом она собрала листы письма, свернула их вчетверо и снова положила в книгу.

Исти почему-то вспомнилось, как Хамбали часто спрашивал ее: «Что ты думаешь о политике нашего правительства, Ис? Какая партия тебе больше всего нравится?»

Задумавшись, Исти не заметила, как к ней подошла и встала за ее спиной Имми.

— Ты еще не принимала душ, Ис? А что это за книга у тебя?

Исти вздрогнула и быстро захлопнула книгу.

— А, это ты, Имми. Почему ты такая нарядная?

Имми удивленно посмотрела на свою подругу. Потом села, расправила юбку.

— А ты разве не знаешь? Я только что от госпожи Искандар. Ведь она завтра уезжает. Мы все ждем тебя там, а ты, видно, и не собираешься идти к ней.

— Ах, да, госпожа Искандар! Я совсем забыла. Она хочет переезжать, да? Знаешь, у меня очень много работы…

— У тебя вечно так. Сколько бы мы тебя ни приглашали, ты никогда не приходишь. И не потому, что у тебя много работы, а просто ты не находишь нужным, пренебрегаешь этими приглашениями.

— Ты кончила? Так вот, я считаю, что ходить на эти встречи, вечера, собрания — только время терять попусту. Ведь ничего интересного там не услышишь. Уж лучше прочесть какую-нибудь новую книгу. Иногда, правда, я появляюсь на этих собраниях, но только потому, что пишу о многих наших недостатках и мне нужен свежий материал. Вот, допустим, человек уезжает, как сейчас госпожа Искандар. Что ж, хорошо, можно завтра прийти на вокзал за пять минут до отхода поезда и попрощаться. Я думаю, что этого вполне достаточно, тем более, что она уезжает ненадолго.

— Да, но, как люди воспитанные, мы должны соблюдать какие-то правила и делать то, что здесь считается общепринятым.

— Ну это еще вопрос, следует ли воспитанным, порядочным людям ходить на такие вечера. Да и как можно узнать, кто порядочный, а кто нет. Мне, например, безразлично, будут ли называть меня порядочной или непорядочной. Потому что все это решается не мнением других, а прежде всего тем, как мы сами к этому относимся.

— Что ж, значит, ты совсем не признаешь авторитета других людей?

— А что такое авторитет других людей? Это кодекс обычаев, которого придерживаются консервативные люди. Я только что прочитала у Хаксли о слабых, безвольных людях и о группе мыслящих, сильных личностей. Я, например, не могу покорно следовать за кем бы то ни было. Я хочу быть думающим человеком.

— Но не надо крайностей. Индивидуальный протест — плохая форма борьбы. Надо помнить, что большинство людей не может понять этих отвлеченных идей. Пройдут, возможно, годы, прежде чем они начнут разбираться в них.

— Откуда у тебя такой пессимизм, Имми? Если даже мы знаем, что люди, окружающие нас, еще не понимают этих далеких устремлений, что же, по-твоему, нам нужно сидеть и ждать, когда они поймут? Если так, то и сами мы не будем нисколько подыматься, а будем все на том же уровне — на уровне недумающих, немыслящих людей. Хорошо еще, что ты не пишешь стихов. Ну а если бы ты была поэтом, ты, наверное, до сих пор писала бы четырехстрочные рифмованные пантуны. Ведь сколько людей все еще сходит с ума от любовных пантунов с их нравоучениями.

— Не надо иронизировать, Исти, — спокойно возразила Имми. — Все это не так просто, и горячиться здесь нельзя. Так же как и в политике, когда выбираешь — революция или эволюция, когда голосуешь за или против. Каждый человек стремится к своей цели, но каждый идет к ней своим путем. Одни спешат, хотят все сделать сразу, а другие — слишком осторожные — все время оглядываются назад. А людей очень много, и с этим приходится считаться, как бы ни были благородны и возвышенны наши стремления.

Имми взяла книгу, которая лежала на коленях у Исти, и начала листать ее.

— Что это, Ис? — спросила она, развертывая сложенные вчетверо листы. — Это от Куса? Но, по-моему, это не его почерк. И почему написано красными чернилами?

Исти хотела отобрать письмо, но передумала — это покажется подозрительным. К тому же Имми была ее подругой.

— От кого это, Ис? — снова спросила Имми.

— Это? Это Хамбали. Он передает тебе привет.

— Что? От Хамбали? Он здесь? Будь осторожна, Ис, с письмами оттуда, с гор. А то вон моего соседа, Юсуфа, знаешь, такой толстый парень небольшого роста, так его за хранение этих писем посадили в тюрьму и там пытали до полусмерти. А пытал его Дарма, начальник полиции, который сам первым продался голландцам. Теперь немало развелось этих предателей, которых купили за пять рупий. Можно мне прочитать письмо, Ис?

— Да там ничего особенного. Он просто пишет, что мои рассказы дошли до них и он читал их партизанам.

Имми развернула письмо и пробежала глазами несколько строк.

— И для чего он тебе пишет обо всем этом? По правде говоря, Хамбали мне никогда не нравился. Уж очень резко он выступал против наших политических лидеров. Особенно меня раздражало, когда он спрашивал: «Какое из своих обещаний ваши лидеры выполнили? Сколько раз они нарушали свои же обещания!»

— Это хорошо, что он задумывался над этим, Имми. Нельзя нарушать обещания, люди ведь помнят о них.

— Да, для тебя все, что сказал Хамбали, все верно. Очевидно, на тебя его идеи сильно повлияли, — Имми подозрительно покосилась на подругу.

Исти сразу же отвела глаза и сказала:

— А почему ты так заботишься о нас? Это наше дело, кто на кого оказывает влияние. Здесь посредники не нужны.

Обе замолчали. Имми медленно сложила письмо.

— А Кус знает, что ты получаешь письма от Хамбали?

— А зачем? Это мое личное дело, Имми. И оно никого не должно касаться.

— Но ведь Кус твой жених! А Хамбали знает, что вы с Кусом решили пожениться? Все это не так просто. Ведь я знаю, что раньше вы с Хамбали были близкими друзьями.

Наступило молчание. Потом Исти тихо сказала:

— Имми, Кус хороший, серьезный человек. Я знаю, что он сильно, даже слишком сильно любит меня. Это даже не любовь, а какое-то самоотречение, какая-то рабская преданность. А мне это часто не нравится. Хамбали совсем другой человек. У него обо всем есть свое мнение, он иногда спорит со мной, с ним мне весело и хорошо, и хоть он никогда не говорил мне о своей любви, с ним я чувствую себя счастливой.

— Но ведь любовь у всех выражается по-разному. А для тебя важно, кто тебя любит сильнее. И я уверена, Исти, что любовь Хамбали, о которой ты говорила сейчас с таким подъемом, ничуть не больше любви Куса. Скорее наоборот. Верь мне, Исти.

— Может быть, но мы не вольны в своих чувствах, верно?

— Это не довод. Если ты выберешь Хамбали, то потом всю жизнь жалеть будешь.

— Но, Имми, а если я выберу Куса? Что же будет тогда? С утра до вечера домашние, заботы, хлопоты по хозяйству. Как и все женщины, я буду шить, готовить, наряжаться, принимать гостей, ходить в гости и только. Я ведь не смогу так жить. А Куса это вполне устраивает, он себе иначе и не мыслит. Другое дело Хамбали. Он понимает меня. Как-то мать упрекнула меня в том, что я не умею вязать. Хамбали тогда сказал: «Женщин, которые умеют вязать, бесчисленное множество. А вот женщин, которые пишут книги и получают за это Нобелевские премии, или женщин, которые были бы крупными государственными деятелями, можно пересчитать по пальцам. Вот хотя бы ты, Исти, — сказал он мне, — кем ты хочешь быть? Одной из миллионов женщин, умеющих вязать, или же одной из немногих женщин-писательниц, женщин — государственных деятелей?» Вот как говорил Хамбали.

— Ты же умная девушка, Исти. Разве ты не можешь приобщить Куса к своему делу? Ведь это будет нетрудно, он так тебя любит. Все-таки я считаю, что с Кусом ты будешь счастлива. — Имми положила книгу на колени Исти и встала.

Через минуту она уже была за оградой. Исти печально смотрела ей вслед и думала: «Эх, Имми, тебе уже много лет, но ты, видно, еще не любила и не была любимой. Хамбали как-то говорил, что девушки в определенном возрасте становятся страшно придирчивыми. Да, Хамбали был прав. А как он хорошо говорил о настоящей любви. Ему так противна была всякая любовь по расчету, та любовь, о которой сейчас говорила Имми».

 

III

В этот день солнце с утра не показывалось из-за туч и во дворе школы не было обычного оживления. Губы у детишек посинели от холода.

Исти ходила по школьному двору, ей очень хотелось встретить Хаю. «Где же она может быть?» — думала Исти. На душе у нее было сумрачно.

— Госпожа учительница, Мариати принесла вам красные розы, — с улыбкой обратилась к ней одна ученица.

— О, как красиво! Поставь их на стол. Откуда это, Мари? — говорила Исти, но думала она совсем о другом. Беспокойство не покидало ее.

Прозвонил звонок, начались занятия.

— А что с Мими, почему она не пришла сегодня? — спросила Исти, закрывая журнал.

С передней парты поднялась подруга Мими, Ида, и начала торопливо объяснять:

— Вчера вечером голландцы забрали ее отца. Мими очень расстроена. Я заходила за ней, она сидит и плачет. У ее соседей тоже забрали трех человек. Папа говорит, что от голландцев сейчас всего можно ожидать.

Девочка разволновалась, глаза ее горели. Но Исти не должна показывать своего волнения. Как трудно говорить об этом с учениками. Она не может рассказать им правду о людях, арестованных голландцами. Она только просит детей подумать, есть ли разница между преступниками, которых и раньше сажали в тюрьму, и теми простыми людьми, которых сейчас забирают по ночам.

В классе тишина. Дети старательно пишут. Исти с состраданием смотрит на своих учеников.

«Дети сейчас учатся гораздо хуже, чем до революции, — думает она, — да это и понятно. Раньше дети спокойно ходили в школу и, кроме уроков, никаких забот у них не было. А теперь время совсем другое, и дети хотят все знать, хотят понять, почему их отцов или их соседей арестовывают по ночам, мучают до полусмерти, почему сами же индонезийцы поджигают дома в деревнях, почему повсюду ходят солдаты — и свои и из других стран. Над всем этим они ломают голову, требуют ответа. Да, они действительно дети революции».

Кто-то робко постучался. Исти открыла дверь и увидела Хаю. В руках у нее был сверток.

— Это ты, Хая? Откуда ты? Что с тобой? — спрашивала Исти, глядя в ее опухшие от слез глаза.

Хая ничего не ответила, только крепко прижалась к Исти и горько заплакала.

— Да что же с тобой, Хая? — опять опросила Исти и стала гладить девочку по волосам.

— Госпожа, я не могу больше ходить в школу. Мама у меня умерла, когда я училась во втором классе, а три дня назад голландцы убили папу и сожгли наш дом. Теперь у меня никого нет. Я больше не приду в школу. Я пойду вместе с паком Хамбали. А это вам, — девочка протянула Исти сверток.

— Как? Ты хочешь идти вместе с паком Хамбали? Не ходи. Живи у меня. Ведь пак Хамбали все время в лесу, его постоянно преследуют. Тебе там будет плохо, — говорила Исти, обнимая девочку и вытирая текущие ручьем слезы.

— Нет, госпожа. Пак Хамбали обещал все время брать меня с собой. А по ночам после боев он будет обучать меня всему, чему учат в школе. Сейчас он ждет меня в своем штабе, я там была все эти три дня, а ночью мы уйдем отсюда. Соседи говорят, что сегодня утром приходили солдаты из города и искали меня. Я боюсь долго оставаться в городе. Здесь, в свертке, письмо от пака Хамбали. До свиданья, госпожа. — Она снова прильнула к Исти.

— Хая, послушайся меня. Не уходи в лес. Ты же не сможешь все время быть вместе с паком Хамбали! — Исти все еще надеялась уговорить девочку.

— Пак Хамбали очень добр ко мне. Он огорчится, если я не приду. До свиданья, госпожа. — Она вытерла слезы и вышла. Исти печально смотрела ей вслед.

 

IV

Только вечером, при свете лампы, Исти распечатала красный сильно помятый конверт. Весь день она думала о Хае. Ведь эта девочка потеряла родителей, а теперь ей пришлось оставить и школу, занятия, своих подруг. Еще одна жертва ожесточенной борьбы. Исти раскрыла письмо.

Март 1949 г.

Исти, я вспомнил Вольтера, писателя, которого ты так любишь. Он всю жизнь боролся против притеснений и защищал свободу. Стремление к свободе пробудилось теперь и в нашем отсталом народе.

От Хаи, твоей ученицы, ты узнаешь, на какие жертвы идут простые люди, защищая нас.

Наш штаб обстреляли. Местные жители самоотверженно защищали нас, и только благодаря им нам удалось уйти. Очень жаль, что отец Хаи погиб. Его расстреляли, а дом сожгли. Отец Хаи стойко держался, он не выдал нас, и мы смогли провести в штабе последнее совещание с людьми деревни.

Исти, эта девочка скрывалась у нас в штабе. Теперь она уже не будет твоей ученицей. Хая — очень серьезная, хорошая девочка. И я думаю, теперь она всегда будет со мной. Ты, конечно, понимаешь, что, если она вернется, ее сейчас же арестуют. Зачем же подвергать девочку такой опасности? Вот почему я решил взять ее с собой. Я надеюсь, она вырастет хорошим человеком. Я хочу, чтобы она поняла: народ все может сделать, страдания людей сразу кончатся, как только народ будет диктовать политику.

Книги твои я получил. Верно, Исти, жизнь — это не представление на сцене, в ней нельзя быть зрителем, надо быть участником, надо принимать решения и осуществлять их.

А как ты? Все так же увлекаешься книгами? Наверно, читаешь Ли Тай-по [21] ? Или Достоевского? А может быть, Маркса? Я хочу, чтобы, читая эти книги, ты думала о нашей стране, о нашем народе. Чтобы достичь идеалов, о которых они пишут, мы должны стоять на земле обеими ногами, то есть не отрываться от действительности. Ведь мы боремся не ради борьбы, а ради победы. Помни, что наши цели не какая-нибудь утопия, а естественная, неизбежная необходимость.

Итак, до свидания, Исти. Если тебе захочется узнать что-нибудь о Хае, пиши, я всегда буду рад сообщить тебе. Привет твоему старому дереву, если оно еще цело.

Хамбали.

 

V

Последнее воскресенье марта. Только что у Исти была Имми, которая сообщила, что ее, Имми, и госпожу Ахмад подозревают и уже вызывали на допрос.

— Будь осторожна и ты, Ис, — сказала Имми и улыбнулась; при этом на ее щеках резко обозначились морщины. Как и все девушки в ее возрасте, она страшно любила давать советы и читать нравоучения.

Исти вспомнила о ящике с письмами и пошла в свою комнату. В соседней комнате мать сидела за шитьем и ворчала.

— Когда же ты кончишь шить свой саронг? Уже несколько месяцев шьешь. Как ты будешь вести хозяйство, просто не представляю. Ты и на женщину-то не похожа. А мать хочет, чтобы ты была хорошей хозяйкой.

Исти прислушалась. Кажется, опять нравоучение, одно из ее ежедневных нравоучений. Исти уже научилась не обращать на них внимания. Она стала отбирать письма, которые, как ей казалось, могли вызвать подозрения. Исти знала, что мать сердится на нее, потому что она приготовила плохой ужин для Кусны. А Кусна обязательно придет сегодня вечером.

Исти не умела хорошо готовить, просто она не могла и не хотела тратить на это столько времени. Немного хуже, немного лучше, думала она, какая разница? Кус сам виноват. Почему он выбрал себе в невесты писательницу, а не повариху или кружевницу?

Исти зажгла хворост.

Письма Хамбали теперь держать опасно. Исти слышала, что в последнее время все чаще стали арестовывать людей, подозреваемых в связях с партизанами. Особенно боялась мать Исти. Она страшно пугалась, когда Исти заводила разговор о тех людях в горах, ведь разговоры об этом, без конца повторяла она, ни к чему хорошему не приводят.

Исти собрала письма, записала все числа их получения и подожгла. Огонь жадно набросился на письма, в которых человек рассказывал о своей нелегкой жизни, о страданиях и ранах.

«Наша жизнь — это не представление на сцене, в ней нельзя быть только зрителем, надо быть участником, принимать решения и осуществлять их». Пламя становилось все меньше и меньше и наконец потухло. Осталась только небольшая горстка черного пепла.