Почему я была так счастлива в ту зиму? В ту зиму мы были бездомны и бедны. Кончилась война, но жизнь еще не вошла в свою колею. Наоборот, она выбилась из той, военной колеи и еще не влилась в новую.

Мы вернулись домой из эвакуации. Но наша квартира в Подмосковье оказалась занята, и — пока суть да дело — пришлось снимать комнату. А комнаты все попадались никудышные: то сырые, как погреб, то дырявые, как решето. Но уже надвигалась зима, уже по утрам я бегала в палатку за хлебом по заиндевелым кленовым листьям. И мы наконец остановили свой выбор на длинной неуютной комнате с большой печью посредине. Эта печь и пленила нас.

— Пристройка-то новенькая, — говорила хозяйка. — Только в это лето срубили.

— А не холодно будет? — на всякий случай спросила мама. Как будто хозяйка могла сказать: «Да, холодно».

— Какой холодно? — вскричала хозяйка. — Ты посмотри, что за бревна! Двадцать сантиметров толщины! — И она ткнула пальцем в розовые с серебром обои, отчего сразу проткнула их насквозь, потому что обои были наклеены прямо на бревна, а палец угодил в проем между ними.

— А печка как? — спросила мама с надеждой.

— Как огонь, — быстро ответила хозяйка. — Жаром так и пышет. Лучше моей комнаты не найдешь, хоть весь поселок обойди. Только у меня такое правило: деньги за полгода вперед. А то люди ведь всякие бывают. Поживут с месяц и съедут, а я за ними грязь убирай. Да еще и не заплатят.

— Ну что вы, — сказала мама, — как же можно не заплатить?

— А вот так, — победоносно отрезала хозяйка и уперла в бока свои красные руки. — Не заплатят, и все тут. Я за одними аж до станции бежала. Хорошо хоть, вещички-то не все успели свезти. Я одеяло-то и припрятала. Говорю: отдайте мне мои деньги, а я вам — ваше одеяльце. Мне чужого не надо. Да, кстати, я вам это одеяло дам… дам… дверь завесите, чтобы не дуло. А то мы тамбур-то не успели пристроить. Уж теперь в следующую весну…

Так мы и остались здесь. Завесили дверь одеялом. Хозяйка дала тачку — привезли с рынка несколько вязанок дров.

Но как только затопили печь, дым повалил в комнату. Он просачивался сквозь щели между кирпичами, проникал сквозь конфорки… Он застилал комнату плотной массой, и в этом тумане медленно плавали наши фигуры.

Я могла бы сравнить нас с космонавтами, плавающими в невесомости. Но тогда я еще не знала таких слов.

Измучившись, мама бросилась к хозяйке:

— Что же это такое? Ведь у вас печка неисправна!

Хозяйка, разомлевшая в домашнем тепле, нехотя вышла навстречу.

— Дверь-то, дверь затворяй, — пробурчала она, — не на ветер топлю…

— А вот мы на ветер, — сказала мама с вызовом. — Дым все глаза выел. Полдня с открытой дверью сидим.

— Господи! — всплеснула руками хозяйка. — Да вы же мне все закоптите. И обои новые, и все новое… Вот пустишь людей — пожалеешь…

Но потом в очереди за мясными костями мама познакомилась с одной женщиной.

— Я свой дом продала за мешок муки, — весело рассказывала она очереди.

— Как так — дом за мешок муки? — не поверил кто-то.

— А вот так. Хотела детей подкормить. Думаю: на что нам целый дом? Семья теперь маленькая. Отец с матерью давно умерли. На мужа похоронка пришла. Брат как в эвакуацию уехал в Ташкент, так там и остался. Решила я: продам дом, куплю поменьше, вот и деньжата останутся. Продала я, значит, дом, а деньги в сберкассу не успела положить. Думаю: завтра снесу. Что им за одну ночь сделается? А про то, что дом продала и деньги при себе хороню, вся улица знала. Не умею я язык за зубами держать. Характер такой. В ту же ночь и ограбили. Только мешок муки, что на задаток купила, и остался.

— И без денег плохо, и с деньгами плохо, — вздохнул кто-то.

— А где же теперь сама-то живешь? — сочувственно спросила соседка по очереди.

— А вот недалеко. Школу знаешь? Так вот за школой, там еще свалка мусора. Всё велят убрать… ох, до мусора ли теперь.

— Да я не о том. Снимаешь, что ли?

— Слава богу, нет. Сестра к себе пустила.

— А вот мы снимаем, — вступила в разговор мама. — И так неудачно: печка дымит. Холодища.

Женщина живо обернулась:

— А вы приходите ко мне. Нет, правда приходите. Прогреетесь. У меня печка хорошая. Брат сам сложил, как в отпуск приезжал. Чайку попьем. Я здесь, недалеко живу. Школу знаете? А мусорную свалку? Да зачем ходить, разыскивать. Пойдемте сейчас, сразу. Вот отоваримся и пойдем. И посмотрите, где я живу. Другой раз уж искать не придется. Дочка ваша, да? У меня тоже дочка. Лена. Ты в какой класс ходишь? И моя в пятом. Вот хорошо, подругами будете.

— Мам, пойдем, а? — заныла я.

И мама согласилась.

Первое, что я увидела в комнате — это огромный стол, а за столом — щупленькую девчонку, да еще сопливую.

— Лена, вытри нос, — быстро сказала женщина. А я подумала: и как это у такой большой женщины родился такой заморыш?

Этот большущий стол был предназначен для обильной еды. А сейчас на его клеенчатой скатерти лежало полбуханки черного хлеба да стояла тарелка с рыжей килькой.

— Садитесь, — сказала женщина. — Сейчас картошки наварю.

— Ну что вы! — сказала мама.

— Вы не стесняйтесь. У нас картошка своя.

А я все смотрела на этот стол, на его прочные дубовые ножки — не ножки, а прямо ножищи. И мама, как бы угадав мои мысли, сказала:

— Люблю большие столы. Они напоминают о довольстве, о мирном времени, о большой семье.

— Верно, — подхватила женщина. — За этим столом собиралась вся наша семья. Отец, мать, четыре брата и четыре сестры, не считая меня.

— У вашей мамы было девять детей! — ахнула я.

— Ну да, тогда у всех так. Бывало, первому наливали отцу, и лучший кусок мяса — ему.

— Почему же ему? — удивилась я. В нашей семье лучшее отдавали детям.

— А как же иначе? Он мужчина, работник, кормилец. А вот мой муж, — она почему-то рассмеялась, — он уже был не такой. Ел больше всех, а работать — ни-ни. Всё полегче искал, с места на место перелетал. Всё на мой счет норовил. Погиб. Под Курской дугой.

— Не надо говорить плохо о покойниках, — сказала мама. — Все-таки он погиб на фронте.

— А туда ему и дорога! Я бы все равно с ним жить не стала.

Я посмотрела на Лену: как-никак это был ее отец. Но она, не обращая никакого внимания на слова матери, молча улыбалась мне с другого конца стола, как с другого берега.

Она готовила уроки, обмакивала перо в непроливашку, и я вспомнила, как давно не была в школе: за переездами мама никак не собралась определить меня, и я уже пропустила целую четверть. Вообще-то это ничуть не печалило меня, даже наоборот. Но сейчас, глядя на Лену, я почему-то очень захотела в школу. И я сказала:

— Хочу в школу!

— Хочешь? — удивилась Лена. Она ведь не знала, что я временно не учусь. А женщина, бросив на нее быстрый взгляд, закричала:

— Лена, вытри нос! — И добавила: — Терпеть не могу сопливых детей.

…На другой день мама отвела меня в школу. Я снова взяла в руки прозрачную граненую ручку, от которой на среднем пальце остается такая шершавая мозоль, и вставила в эту ручку свое любимое перо «лягушка».

Но первой моей отметкой в новой школе была единица. Я получила ее за контрольную по арифметике. Еще бы, ведь я столько пропустила. Учительница, раздавая тетради, даже не назвала меня по фамилии, а презрительно выкрикнула:

— Новенькая — единица! — и брезгливо бросила тетрадь на край стола.

Вторую единицу я получила по немецкому. Нам задали выписать из текста незнакомые слова. А так как я в прежней школе учила английский, то, естественно, все слова были для меня незнакомыми, и, поразмыслив, я решила выписать десять наугад. В тексте несколько раз попалось слово «und», и я на всякий случай его тоже выписала. Как я узнала потом, оно означало всего-навсего «и». И вот, когда меня вызвали к доске и я, зачитывая слова, дошла до этого несчастного «und», учительница вдруг как завизжит:

— Садись. Хулиганка!

Она, наверное, решила, что я насмехаюсь над ней.

И все-таки, все-таки как мне было хорошо в ту зиму! Вечерами мы ходили к тете Насте — так звали нашу новую знакомую. Мы отогревались в тепле и с удовольствием ели крупную, разваристую картошку. Но больше всего я любила наши поздние возвращения домой. Отогревшись, вобрав в себя тепла про запас, мы выходили под черное, утыканное звездами небо, и тетя Настя с Леной провожали нас до калитки. Снег скрипел под валенками. Снег сверкал под луной, как алмазы. Да, именно как алмазы, хотя я никогда не видела их. Мы шли мимо школы, темной — только одно-два окна светились, мимо продуктовой лавки с закрытыми ставнями, мимо чьих-то заборов, где иногда взлаивали собаки. И тихая ясная радость, как крылья, несла меня над этим безмолвным снежным поселком.

А дома нас ждала другая радость: варенье из клубники. И где только мама раздобыла эту банку американского варенья с белой фермой на ней, и синим небом, и красиво нарисованными ягодами?

Когда мама принесла эту банку, она сказала:

— Каждый день я вам буду давать по ложке варенья.

— По столовой? — спросила Эля.

— Нет, по чайной.

— Может, еще вприглядку, — хмуро сказала Эля.

— Мне же не жалко, — обиделась мама. — Но что за интерес, если вы съедите всю банку сразу. А так каждый вечер вы будете ложиться спать со вкусом клубники во рту. И, может быть, вам приснится солнечная лужайка, полная лесной земляники… Вот и спать будет не так холодно. И зима быстрее пройдет… Хорошо бы растянуть до самого лета, но банки, конечно, не хватит.

Когда я ложилась спать, ощущая аромат и вкус клубники, я предчувствовала лето: запах хвои, разогретой солнцем, тепло. Неужели когда-нибудь можно будет ходить в одном платье с короткими рукавами или даже совсем без платья и не мерзнуть?

Нужно сказать, что жизнь не обманула меня. Она послала мне и солнечную лужайку, и теплый дом, где никогда не дымят печи, и клубники вдоволь. Я могла ее купить и съесть сколько угодно, хоть десять килограммов враз.

Как-то в ювелирном магазине я надела на палец кольцо с алмазами. Правда, мне пришлось его тут же снять — не хватило денег. Но и деньги когда-нибудь будут.

Так что теперь я знаю, как выглядят алмазы, и могу с уверенностью сказать, что снег, освещенный луной, красивее.

Но никогда уже не будет того самого снега и той дороги мимо школы и продовольственной лавки… И тех чистых ночей с младенческим месяцем в черном небе. Я поняла, что жизнь большей частью сдерживает свои обещания. Но, давая что-то, она что-то и отнимает. О, если бы хоть на миг владеть всем сразу! Но тогда, быть может, человек бы умер от разрыва сердца…

Когда мне не очень-то хорошо и хочется думать о чем-то ясном и чистом, я вспоминаю ту зиму, суровую послевоенную зиму: дымящую печь, путь в мороз от чужого до чужого крыльца и вкус той клубники…