— Хочешь со мной к экзаменам готовиться? — спросила Наташа и взяла меня за кончик галстука. У нее была привычка, разговаривая с кем-нибудь, обязательно придерживать за кончик галстука, край шарфа или крылышко передника.

— А Марик? — выпалила я.

— При чем тут Марик? — И Наташа сдвинула брови, отчего между бровями обозначилась глубокая, резкая складка.

Наташа — отличница. Круглая отличница. Хотя, по правде говоря, я не понимаю, какая разница между круглой отличницей и просто отличницей. Разве это не одно и то же? По-моему, слово «круглая» добавляется для солидности. А может, оно как печать? Нет его — и слово «отличница» недействительно?..

От стараний и забот у Наташи еще в третьем классе появилась на лбу глубокая морщина, что повергло меня в не менее глубокие размышления: что лучше — быть отличницей и иметь морщину на лбу или не иметь морщины и не быть отличницей?

Я не была отличницей. Не потому, конечно, что сама выбрала этот удел (в конце концов, морщина меня бы не очень беспокоила: все равно у меня на лбу челка), а просто уж так получилось.

До сегодняшнего дня Наташа не обращала на мою особу никакого внимания. Она вообще ни на кого не обращала внимания, кроме Марика. Марик не был отличником, но зато он был изобретателем. Так, он собрал радиоприемник в спичечном коробке, и на уроке физики все по очереди прикладывали коробок к уху и слушали музыку. Марик так рьяно занимался электричеством, что однажды его чуть не убило током. По этому поводу говорили, что он, когда его тряхануло, свалился в погреб и только поэтому остался жив: ведь в погребе вокруг — земля, и ток ушел в землю.

Учительница физики очень ценила Марика и однажды, когда он из-за небольшого роста не мог дотянуться до форточки, сказала: «Мал золотник, да дорог». У Марика было два прозвища: Изобретатель и Американец. Ну, первое ясно за что.

А второе, видимо, за то, что он носил спортивную курточку с молнией, которую почему-то называл не молнией, а американским запором.

Его дружба с Наташей возникла неожиданно. И я случайно оказалась тому свидетелем. В тот день Наташа дежурила и на перемене выдворяла всех из класса. А Марик сидел за партой и что-то писал. И тогда Наташа наклонилась над ним и сказала ласково: «Черненький, не хочешь ли беленького?»

Фамилия Марика была Чернов.

Почему-то эта фраза повлияла на Марика так, что он сразу же влюбился в Наташу. Не знаю, как Наташа, а я поняла мгновенно.

Наташа-отличница и Марик-Американец дружили открыто, не таясь. Вместе бегали на каток, гоняли на велосипедах, готовились к экзаменам. И вдруг… Какая кошка пробежала между ними? И почему Наташа выбрала именно меня? Выходит, я могу заменить Марика?

— Так, значит, согласна, — спросила Наташа утвердительно, накручивая на палец кончик моего пионерского галстука. — Значит, так! Занимаемся у меня. Ровно в восемь, как в школе. И чтобы без опозданий.

Наташа, как мне показалось, с неохотой отпустила мой галстук, отчего он свернулся трубочкой, и отошла от меня.

И вот утром следующего дня я шла к Наташе. Какое-то странное чувство переполняло меня. Я волновалась так, словно шла не на соседнюю улицу, а уезжала в другой город, и теперь — прощай, прежняя жизнь. А что еще будет в другой, новой? Был май, и все вокруг цвело. Цвел старый куст сирени у нашего крыльца. Цвели яблони. И я проходила сквозь розовые, сиреневые, белые облака, как самолет.

Наташа жила в поселке геологов, всего в каких-нибудь пяти-семи минутах ходьбы от моего дома. Но ее улица отличалась от нашей. Здесь не было ни сирени, ни яблонь, а только зеленые лужайки и желтые сосны. И дома все одинаковые, с большими крышами, как грибы. Сама улица — тоже зеленая лужайка со свежей и мокрой травой, кое-где нежно примятой первыми пешеходами. И такой свежей была эта трава, что по ней, как по первому снегу, боязно было ступать. Наташин дом стоял в конце улицы, а улица имела легкий наклон вниз, и я побежала туда, оставляя слабые вмятины в траве, которая тотчас поднималась снова, как будто это была не трава, а волны.

Наташа уже ждала меня у калитки. Лицо у нее было свежее, как эта трава, и такое же ясное.

— Пришла? — сказала она звонким чистым голосом и поспешила от калитки к крыльцу, а я — за ней. Одним махом мы взбежали по крутой лесенке и очутились в мансарде. И это тоже было изумительно, потому что отсюда был виден весь наш поселок: и школа, и продовольственная лавка, и высокий генеральский дом, самый красивый и самый высокий в поселке. Я первый раз в жизни видела наш поселок сверху, и у меня было такое чувство, как будто я поднялась на воздушном шаре.

Наташа села на старый пружинный матрац и раскрыла учебник географии. Я тоже присела, стараясь не угодить на пружины, которые там и сям торчали из материи вместе с войлоком.

— Я буду читать, а ты — рассказывать, а потом ты — читать, а я — рассказывать, — предложила Наташа. — Или, может быть, хочешь наоборот?

Но я не возражала. Мне было все равно.

— Равниной называется та часть суши, — начала Наташа ровным, хорошо поставленным голосом круглой отличницы…

Интересно, между тем думала я, а если спрыгнуть отсюда, разобьешься или нет? И я стала изучать лужайку, словно подбирала место приземления. Тут кстати я вспомнила, как недавно в очереди одна женщина рассказывала другой: «Представляете, она выбросилась из окна. Подумать только, выбрать такую ужасную смерть». Этот разговор ошеломил меня. Оказывается, смерть можно выбрать по своему вкусу. Сейчас, глядя на эту зеленую лужайку, я вдруг подумала, что если придется когда-нибудь умереть, ну вдруг, случайно (вообще-то у меня было ощущение, что я буду жить вечно), то самое лучшее — погибнуть в такой вот чудесной траве. Но тут я увидела, что в ней предательски прячутся пеньки, и расстроилась. Еще не хватало разбить голову о какой-то глупый пень. Пожалуй, самое лучшее — незаметно утонуть. Нужно заплыть на середину пруда, а потом перестать болтать руками и ногами. А вдруг не перестанешь? Силы воли не хватит? Или какой-нибудь дурак не поймет намерений утопающего и спасет его? И вот неудачливый утопленник заявляется домой: одежда прилипла к телу, с волос течет, зуб на зуб не попадает: «Здравствуйте, я ваша тетя». Я не выдержала и фыркнула.

— Ты чего? — спросила Наташа настороженно: она, как все круглые отличники, не любила, когда смеялись.

— Да так, ничего, — ответила я. — Читай, читай…

Так мы занимались три часа. А через три часа Наташа захлопнула учебник и сказала:

— Перекур. Пошли на велосипеде кататься.

— Ура! — закричала я, хотя и не умела кататься на велосипеде. И Наташа тоже подхватила: ура! И даже складка куда-то исчезла с ее лба. Как будто понимала: делу время, а потехе час. И вот наступил именно этот час — час потехи.

— Подержи калитку, — сказала Наташа и выкатила на зеленую лужайку свой зеленый велосипед. У всех были обыкновенные, черные, большей частью мужские, и так неудобно было перекидывать ногу через раму. А вот у Наташи — дамский, с красивой сеткой из цветных ниток, чтобы платье в спицы колеса не затянуло. И такой зеленый, как лягушка после дождя.

Наташа одернула платье, села и поехала вниз, под горку. А я побежала за ней. Обратно она не ехала, а шла, придерживая рукой увертывающийся руль.

Я, чтобы помочь ей, взяла руль с другой стороны, и так приятно было держать в руке горячую, чуть влажную резину руля, что я не удержалась и погладила другой рукой твердое кожаное сиденье. Наташа заметила это и сказала:

— А теперь ты поедешь. По очереди будем.

И отпустила раму. Я обомлела от счастья и почему-то быстро спрятала руки за спину. Но велосипед качнулся в мою сторону и, наверное, упал бы, если бы я вовремя не подхватила его.

Теперь он был мой, я была его хозяйкой, пусть на несколько минут. Все-таки я пересилила себя и сказала:

— Но ведь я не умею.

— Ничего, научишься, — беспечно сказала Наташа. — Давай я тебя подсажу.

Не помню, как я ступила на педаль, как зажала в руках руль. Наташа подтолкнула меня в спину, и зеленый велосипед, словно только того и ждал, легко и послушно помчался вниз. Так послушно, что я почти не управляла им. И так легко, что я отпустила педали и поджала ноги.

Я хотела отпустить еще и руль, но вовремя подумала: а как грохнусь да сломаю велосипед?

В ушах свистел ветер. И я совсем не слышала, как за спиной что-то кричала Наташа.

И вдруг передо мной выросло дерево. Такой толстый, шершавый ствол. И я летела на него со скоростью кометы.

…Очнулась я уже на земле. Голова болела, колено ныло. Рядом стояла Наташа и еще ватага малышей, неизвестно откуда взявшихся.

— Живая, живая! — запрыгали они вокруг меня.

— Ушиблась? — сочувственно спросила Наташа.

— Ни капельки, — сказала я, морщась от боли.

И тут холодный страх подкатил к сердцу: я вспомнила про велосипед.

Растопырившись, он лежал в стороне и был сейчас особенно похож на большую зеленую лягушку, которая так сильно выросла после дождя.

— А у тебя шишка, — сказала маленькая девочка и ткнула пальцем мне в лоб.

В этот день Наташа отменила занятия, и я поплелась домой. Но на следующее утро ровно в восемь я опять сидела в мансарде на старом матраце. На этот раз мы проходили моря и океаны. Наташа вооружилась глобусом и, раскручивая его перед моими глазами, водила карандашом по лазурно-синим пятнам глобуса. «Индийский океан омывает…» — говорила она таким ровным и спокойным голосом, как будто это был всего-навсего наш пруд, а не сам океан, да еще Индийский.

А когда настало время отдыха, Наташа сказала:

— Сегодня велосипеда не будет. Ниппель сломался. — И, увидев мое огорчение, добавила: — Но зато будет музыка.

Мы пошли в комнату, Наташа села на корточки перед тумбочкой, вывалила на пол целую гору пластинок, порылась в них, достала одну, дунула на нее, так что легким облачком взвилась пыль, и положила на круглый резиновый диск патефона. Я покрутила ручку, и вот…

запел нежный и вкрадчивый женский голос, хотя слова явно предназначались для мужского.

Но это не удивило меня. Я уже привыкла к тому, что мужчина почему-то поет за женщину, и наоборот. Меня удивило другое. При чем тут таз? Разве таз бывает перламутровый, и как он может звенеть о какой-то Фариде? Чепуха получается. Наверное, я ослышалась. Я снова прокрутила пластинку и опять услышала «перламутровый таз». Я опять прокрутила, приложив ухо к самому патефону, — и снова «таз».

Можно было, конечно, спросить у Наташи. Но мне не хотелось. Если бы она не была отличницей, тогда другое дело. А так — нет.

Я ушла от Наташи в полном недоумении, а в голове гвоздем сидело это слово.

Дома я спросила бабушку, что такое таз, но не эмалированный, в котором стирают, а перламутровый, который звенит. Но бабушка ответила, что знает только тот, в котором стирают, а другого не знает.

И вот наступил третий день наших занятий. И в этот новый день произошло новое событие, которое затмило два предыдущих.

В соседний дом приехали американцы. Мужчина-американец, рыжий, высоченный, в смешных коротких штанишках, из-под которых торчали его ноги, тоже рыжие, потому что в веснушках и рыжих волосах. Женщина-американка, блондинка, ростом не меньше этого мужчины, стройная и тоже в коротких штанишках, правда, ноги у нее были без веснушек. И мальчишка лет десяти, ничем особо не примечательный.

Целый день, забросив географию, мы с Наташей, свесившись с балкона, наблюдали за ними. И целый день американка лежала в полосатом шезлонге и читала журнал, при этом не снимая черных огромных очков. А мальчишка гонялся по лужайке за бабочками. Мужчина же появился только два раза. В первый раз он подошел к машине, которая стояла тут же на лужайке, взял из нее какую-то коробку и понес в дом. Во второй раз он вышел на крыльцо, что-то громко сказал женщине и снова ушел в дом.

Больше ничего не произошло за целый день. Но это были первые иностранцы в нашей жизни, и потому мы глазели на них раскрыв рты. Даже Наташа, видно, забыв, что она отличница, потеряла свою обычную важность.

— А вдруг они шпионы? — шепнула она мне со страхом.

— Да нет, — отвергла я. — Они бы тогда прятались, а не, наоборот, сидели целый день на виду. — Очень уж мне не хотелось, чтобы первые в моей жизни иностранцы оказались шпионами.

— А почему же она в черных очках? — возразила Наташа. — Ты видела, чтобы кто-нибудь ходил в черных очках?

— Но ведь они американцы, — резонно возразила я.

Растерянность Наташи так повлияла на меня, что я вдруг почувствовала себя как бы стоящей над ней. Она стала для меня не недосягаемым авторитетом, как было всегда, а просто девчонкой, которая тоже может чего-то не знать или ошибаться. И потому, осмелев, я неожиданно спросила:

— Наташа, а что такое «таз»? — И поспешно добавила: — Нет, нет, не тот, о котором ты сейчас подумала, а тот, который перламутровый, ну, в песне, помнишь?

— А-а-а, — с облегчением рассмеялась Наташа, — а я уж испугалась, — и она выразительно покрутила пальцем у виска. — Это такой музыкальный инструмент. Только вовсе он не «таз», а «саз».

— Ин-стру-мент, — с некоторым разочарованием повторила я. И в тот же момент Наташа снова стала для меня недосягаемым авторитетом. Мы стояли рядышком на балконе, и ее коса щекотала мое плечо, но она уже отдалилась от меня, словно кто-то взял и пересадил ее во-он на ту крышу генеральской дачи.

И все-таки за три дня, проведенных у Наташи, я открыла для себя много нового: я почти научилась кататься на велосипеде, узнала, что в мире существует не только таз — посуда, в которой стирают, но и саз — музыкальный инструмент, и поняла, что кто-то из людей изобрел таз, а кто-то — саз.

А еще я в первый раз в жизни увидела иностранцев. А на четвертый день был экзамен. Я сдала географию на четыре, Наташа, конечно, на пять. Она ответила раньше меня, но не ушла домой, а ждала в коридоре, пока я выйду. Она даже пыталась подслушать, как я отвечаю, и потому чуть не заработала себе шишку, когда я пулей вылетела из класса.

Домой мы шли втроем: я, Наташа и еще одна девочка. Говорили в основном о прошедшем экзамене: кто как отвечал и какая была комиссия…

Дома на всех подоконниках и столах стояли букеты жасмина и сирени. Это мама расставила в честь моего первого экзамена. Но вечером мне все равно стало скучно и очень захотелось к Наташе.

Уныло слонялась я по дому, по саду, не зная, чем заняться.

— Вы совершенно не умеете отдыхать. Зачем вам только каникулы? — ворчала бабушка. — Вот мы в наше время какие придумывали игры… — И бабушка предложила мне покопать огород. Но я не стала копать огород. Я тихонько выскользнула со двора и побежала в поселок геологов.

Уже смеркалось. На зеленой лужайке, потемневшей и не такой яркой, как днем, лежали тени. И такой холодной свежестью веяло от травы и земли, что я проглотила этот воздух, как колодезную воду из ведра, вкуснее которой нет ничего на свете.

Мимоходом я заметила, что американцы уже уехали. Ничто не напоминало о них. И только на том месте, где вчера стояла машина, трава была сильно примята.

Я вошла в знакомую калитку и с бьющимся сердцем открыла дверь Наташиной веранды. Но когда я переступила порог, то увидела Марика. Он сосредоточенно нажимал на насос, накачивая шину зеленого велосипеда. Рядом стояла Наташа и грызла яблоко.

— Приветик, — сказал Марик.

— А мы сейчас уезжаем. Кататься, — добавила Наташа. — Далеко, в Сосновку. Жаль, у тебя нет велосипеда, а то поехала бы с нами.

— Спасибо, — сказала я. — Я только пришла узнать, а к литературе тоже будем вместе готовиться?

— А как же! — воскликнула Наташа. — Завтра — день отдыха. А послезавтра — как всегда, в восемь. Хочешь яблоко? Лови!

И она взяла из корзины желтое яблоко и бросила его мне, как мяч. И яблоко твердо ударилось в мои ладони.

Наташа вышла проводить меня до калитки. И я увидела, что возле ржавой бочки, прислонясь к ней, стоит велосипед Марика. И почему-то подумала, что Марик совсем не похож на американца.

— А может, ты хочешь заниматься с Мариком? — спросила я великодушно.

— Нет, что ты. Мне бабушка не разрешает. Говорит, будем отвлекаться. Ну, пока!..

Проходя мимо домов геологов, я размахнулась и забросила яблоко на чей-то участок. Слышно было, как оно тяжело шлепнулось в траву.

Я вернулась на свою улицу. В садах волнами покачивались тени. Но проехал грузовик, и все заволоклось пылью, как дымом. Не переждав, пока пыль рассеется, я шагнула в ее темную плотную тучу, как самолет, который смело входит в облачность. И пыль заскрежетала у меня на зубах.

А на Наташиной улице никогда не бывает пыли. Во-первых, там почти не ездят грузовики, а во-вторых, откуда же взяться пыли, если вся дорога заросла травой?

Сквозь серую пелену пыли моя улица вдруг показалась мне унылой и скучной. Сирень уже отцветала и выглядела ржавой, а лепестки яблонь опадали. И почему-то стало обидно за нее и за себя.