Отец Александра Вампилова Валентин Никитич был человеком крепкого телосложения, энергичный и жизнерадостный. Когда жена его Анастасия Прокопьевна лежала в роддоме шахтерского городка Черемхово, за 30 километров от дома, он написал ей о своем предчувствии: «Вероятно, будет разбойник — сын… Лишь бы был здоровый — мог бы чувствовать всю соль жизни под солнцем». Слова, естественные под пером такого человека: сам Валентин Никитич «соль жизни» чувствовал всем своим существом.

Он был страстным охотником и рыбаком: ходил на зверя — тайга лежала невдалеке от родного села Аларь; на утиную охоту — озерцов и колков в округе хватало; на рыбалку, чаще не с удочкой, а с бреднем или сетью — до реки Голуметь было рукой подать. Оставшись в семье за старшего в 17 лет, после ранней смерти отца, Валентин (в деревне его называли по-бурятски — Бадмой или Бадмушкой) вынужден был взяться за родительское хозяйство. Он пахал большой надел, косил сено на несколько коров и немалую отару овец, заготавливал в достатке дров на долгую холодную зиму, держал в порядке наследный дом, летник, изгороди вокруг построек и травянистого выгона.

И все же у этого крепкого основательного подростка были редкие для деревенского жителя склонности. В приходской школе, где он был первым учеником, никто не говорил на русском языке так чисто и бойко, как Бадмушка, — без той примеси взрывных, резких согласных, которые невольно огрубляли выговор бурятских детей. Никто больше, чем он, не читал книг. Он перебрал не только все истрепанные книжки маленькой школьной библиотеки, но и выпуски «Нивы» из личных библиотек учителей, благоволивших любознательному мальчику. Никто, кроме него, не осмеливался декламировать на школьных вечерах стихи модного тогда Надсона, а на уроках — с юной старательностью, громко читать Пушкина. Другому дай бог коряво произнести пару строчек с паузами и заиканиями, а этот с упоением напоминал классу все стихи великого поэта, напечатанные в хрестоматии. И один только сын Никиты освоил басурманский язык с помощью двух пленных немцев, заброшенных своенравной судьбой в сибирскую глушь после мировой войны. Вчерашние вояки притерлись к добросердечным жителям Алари и рьяно учили их готовить баварскую колбасу и швейцарский сыр. Когда Бадмушка, не ожидая двукратного или трехкратного повторения вопроса, бойко отвечал иностранцу, тот довольно ерошил черные кудри на голове мальчишки и с улыбкой хвалил его: «Гут, гут! Боль-шь-ой ум-ни-ца!»

Приходская школа позади. Мать Валентина, Пелагея Манзыровна, и трое его младших братьев решили, что с хозяйством они справятся сами, а ему надо учиться дальше. К тому же дядя подростка Роман Владимирович, живший тогда в Санкт-Петербурге, оформил документы на его усыновление. Это давало возможность племяннику продолжить образование. Так юноша оказался в Иркутске, в гимназии. Здесь он тоже был первым учеником. Однажды его прямо с урока привели к директору и строгий хозяин кабинета, в мундире, глядя на улыбчивое, хотя и смущенное лицо и ладную фигуру Валентина, заметно помягчал и объявил, что хочет рекомендовать гимназиста Вампилова генерал-губернатору в качестве репетитора для сына его сиятельства. С того дня более года аларский паренек горделиво проходил мимо швейцара в белый дом с колоннами на набережной Ангары. Здесь располагалась резиденция и одновременно квартира генерал-губернатора. Гимназию Валентин окончил с золотой медалью.

Уже при новой, советской власти осенью 1920 года Валентин поступил в Иркутский университет. Дома, в Алари, его ждала девушка Маша Мохосоева. Она была из простой семьи, почти не умела писать и читать. Но ее красота, какая-то величавая степенность и горделивая осанка притягивали многих парней не только родного, но и окрестных сел. Ее еще подростком полюбил тот, кого она называла только Бадмушей. Он ушел из университета со второго курса, стал учителем школы-десятилетки, открытой к тому времени в Алари, женился на Маше. За восемь безоблачных лет у них родилось пятеро детей — четыре дочери и сын. К несчастью, последний малыш, которого так ждал отец, умер младенцем.

Род Вампиловых можно назвать священническим. Прапрадед драматурга Вампилун был ширетором — настоятелем Аларского буддийского храма-дацана. Прадед Вандан, унаследовав отцовское дело, в молодости тоже служил в этом храме, но, женившись, занялся крестьянским трудом. Он перешел в православие, получил при крещении имя Владимир. Вместе со своей женой Шархунай он вырастил 11 детей. Некоторые из них, можно смело сказать, принесли своему роду громкую славу.

Пятеро сыновей — Елоосэ (Игнатий), Сагадар (Семен), Собо (Савелий), Егор и Будихал (Никита, дед писателя) крестьянствовали. Шестой сын, Иосиф, умер в молодости. А вот остальные дети выбрали необычные для аларских скотоводов пути. После местной приходской школы все они продолжили учебу в Иркутске. Роман, окончив здесь учительскую семинарию и поработав несколько лет на ниве просвещения, отправился в Тифлис и поступил в Александровский учительский институт. Но занимался здесь он всего полтора года. В конце 1908 года его пригласил в Санкт-Петербург Агван Доржиев, выдающийся буддийский деятель, советник и полномочный представитель в российской столице далай-ламы тринадцатого, высшего духовного иерарха Тибета. Вероятно, в способном юноше, своем земляке, Доржиева привлекли его разносторонние таланты. Еще в Иркутске Роман хорошо изучил бурятский и русский языки, с увлечением занимался рисованием, музыкой, пением, различными ремеслами.

В Петербурге он появился со своим младшим братом Баяртоном (Борисом). Уже в 1909 году по ходатайству А. Доржиева и высочайшему разрешению Николая II Роман был принят на математическое отделение Санкт-Петербургского университета, а его братишка — в шестой класс реального училища. Через два года, скорее всего по совету того же Доржиева, студент Вампилов перевелся на восточный факультет университета. Его духовному наставнику нужен был знаток монгольского, тибетского, китайского, японского языков. Человеком, прекрасно освоившим все эти языки, переводчиком Доржиева в его общении с высшими российскими чиновниками и посланцами восточных государств, и стал после окончания университета Роман Владимирович.

Когда русское правительство разрешило построить в Санкт-Петербурге буддийский храм, Роман Вампилов составил его эскизный проект, по которому архитектор Г. Барановский разработал окончательный вариант. Роман Владимирович лично следил за постройкой дацана. В последний период своей петербургской жизни он готовился участвовать в экспедиции известного востоковеда П. Козлова по Центральной Азии, но заболел и вынужден был вернуться в Аларь.

Его брат Борис благодаря попечению того же Агвана Доржиева окончил биологический факультет Санкт-Петербургского университета. Работал в России, а затем в Монголии. Под фамилией Вампилон он вошел в правительство этой страны как министр образования.

Заметный след в истории края оставила дочь Владимира Вампилова Варвара, прожившая всего 26 лет. Нам удалось отыскать в журнале «Живая старина» (в апрельском номере за 1915 год) ее некролог, подписанный востоковедом профессором Андреем Рудневым. Вот его текст:

«Бурятка по рождению, В. В. Вампилова одна из первых женщин этого народа выбилась на путь европейского образования. Это был человек необычайно интеллигентный, прекрасный товарищ, всей душой предававшийся интересам своей родины и своего народа, болевший душой за его нужды.

Автору этих строк пришлось записать от нее в Петрограде весною 1913 г. с голоса 36 бурятских мелодий, многократно проверенных фортепианным исполнением и запечатленных также в ее исполнении на фонографе… Покойная обладала прекрасным голосом и прекрасным слухом, любила петь и хорошо запоминала мелодии. Кроме того, она собрала богатый материал по народной медицине бурят, особенно ценный благодаря ее специальным познаниям в области европейской медицинской науки и благодаря возможности для нее проникнуть в самые сокровенные тайны своего народа. Сборы эти переданы ею в студенческую сибирскую экскурсионную комиссию при Обществе изучения Сибири и улучшения ее быта. О своих наблюдениях она читала рефераты в этнографической секции той же комиссии.

Подготовившись при помощи своего брата Баяртона (Бориса), в то время ученика второго класса Иркутской учительской семинарии, она поступила в Центральную женскую фельдшерскую школу в Иркутске. Окончив курс в 1907 году, она поехала в Забайкалье, в Агу, где акушерствовала в течение трех лет среди крайней бедноты… И вот Агинское и Цугольское инородческие общества на соединенном цуглане выдали ей, женщине-бурятке, стипендию (420 рублей в год) на три года для усовершенствования в европейской медицине.

В Петрограде Варвара Владимировна три года занималась с присущей ей энергией на Высших курсах Лесгафта и на курсах Императорского клинического повивально-гинекологического института (проф. Отта), где слушала лекции по акушерству. В столице она имела случай посвятить свое время также изучению педагогики, которой она всегда интересовалась, лелея мечту о педагогической деятельности. Вернувшись после этого в Цугольское ведомство, она проработала там год. Тут она сделалась женою Цыбена Жамцарано и затем уехала на эпидемию сыпного тифа в Ургу, столицу Монголии, где сама заразилась; от тифа ей удалось вылечиться, но, видимо, силы были уже вконец надорваны, и 29 ноября 1914 года этого редкого и во многих отношениях замечательного человека не стало».

Еще двое детей Владимира Вампилова — дочь Анна и сын Найдан (Николай) окончили учительскую семинарию. Анна Владимировна работала на педагогическом поприще в Монголии, затем преподавала на родине. Николай Владимирович вернулся в Аларский район, учительствовал в разных школах.

В большом потомстве прадеда драматурга есть талантливый зодчий, работавший в Бурятии главным архитектором проектного института и спроектировавший несколько красивых зданий в Улан-Удэ. Есть народный артист России, режиссер и актер, сыгравший многие роли в театре и кино. Есть видный востоковед, написавший книги о религиях и культурах Азии.

У деда Никиты Владимировича, аларского крестьянина, дети тоже оказались способными людьми. Его супруга Пелагея Манзыровна сделала всё, чтобы сыновья получили образование. После возвращения Валентина в Аларь из Иркутска он устраивает младших братьев в губернском городе, а потом, после окончания школы, отправляет каждого в прославленные вузы России. Цыбен окончил физико-математический факультет Московского университета, Владимир — охотоведческий факультет столичного же зоотехнического института. Аюша учился на факультете самолетостроения Рыбинского авиационного института, но из-за полученной травмы вынужден был оставить его.

* * *

Валентина Никитича в Алари любили. Взрослые — за особую душевную распахнутость, мягкое, ровное обхождение, врожденную отзывчивость. Дети — за его страсть к поэзии, отцовское внимание к каждому из них.

В рассказе о характере человека стоит опираться на мнение тех, кто хорошо знал его. Валентин Никитич удивлял порой даже близких людей. Его брат Цыбен, студент МГУ, рассказывал в семье, как он и Валентин, приехавший в столицу на учительские курсы, проводили свободное время:

«Я не предполагал, что Валентин так превосходно знает историю и литературу. Исторические места Москвы помнил назубок. А литературу… Стоило подойти к памятнику Пушкину, брат начинал декламировать стихи. “Евгения Онегина” знал наизусть. Очень многое из Пушкина держал в памяти».

Валентин Никитич и сам писал стихи. Его дочери Сержена и Ирина, педагоги, сохранили оставшиеся от отца строки:

Случайно иногда, быть может, Ты взглянешь на стихи мои. Тогда прочти их, если сможешь, Напомнят обо мне они. А я? Твой добрый гений В моей душе запечатлен. Тебе мой вздох последний, Тебе он будет посвящен.

Можно с уверенностью сказать, что строки эти посвящены Анастасии Прокопьевне Копыловой. Их любовь, потребовавшая от обоих трудных решений, принесшая столько нравственных терзаний, не по их воле оказалась недолгой…

Тася окончила в Иркутске необычное учебное заведение, поспешно созданное после Гражданской войны новой властью — школу для взрослых повышенного типа имени Луначарского. Это давало право преподавать, поэтому девушка поехала учительствовать в начальную школу аларской деревни Бажей. Выбор района не был случайным. Отец девятнадцатилетней Таси Прокопий Георгиевич родился в здешних местах, в большом селе Кимильтей. Семья была обычной, крестьянской, но Прокопий с отроческих лет примеривался к духовному сану, постоянно прислуживал в сельской церкви. Его приняли в губернское епархиальное училище, а после окончания курса оставили в Иркутске вести службу в Казанском кафедральном соборе. Одновременно он учительствовал — вел Закон Божий в женской гимназии.

Женился Прокопий на выпускнице епархиального училища, своей землячке Александре Медведевой. Ее отец Африкан Федорович был сослан в Кутулик по обвинению, не такому уж редкому в XIX веке. В одной из губерний Центральной России взбунтовавшиеся крестьяне порешили своего помещика. И поплатились не только виноватые, но и невиновные: Африкан Медведев считал, что «пострадал за обчество». Как запомнила со слов матери Анастасия Прокопьевна, дед был человеком начитанным, любил петь, хорошо играл на гитаре, которую вывез из России. Этот старинный инструмент перешел потом по наследству правнуку Африкана Федоровича Александру.

После революции и Гражданской войны судьбы старших Копыловых изменились резко и болезненно. Прокопий Георгиевич оказался выброшен из привычной жизни. Гимназию закрыли, на священников начались гонения, и он вынужден был стать дворником. Его брат, Федор Георгиевич, служивший в кутуликской церкви, тоже был изгнан оттуда. Оказался не у дел и третий сын кимильтейского крестьянина — Владимир Георгиевич, преподаватель духовной семинарии в Якутске.

А младшее поколение, на долю которого выпали те же тяжкие времена? Братья Анастасии Михаил и Юрий погибли, первый — во время Гражданской войны, второй — в самом начале Великой Отечественной. Стойко и упорно торили свои пути в жизни другие дети Прокопия Георгиевича. Татьяна стала учительницей, Николай — инженером-строителем. Иннокентий, окончив сельскохозяйственный институт, посвятил себя науке, в Сибири особенно важной, — охотоведению. Ксения, выбрав профессию медика, всю жизнь посвятила ей и была удостоена звания заслуженного врача СССР.

Тася любила точные науки, да и в жизни была поклонницей строгих правил. Никогда не стремилась казаться умнее и интереснее, чем была. Говорила, хорошо обдумав слова, не навязывала другим своего мнения. Родители в свободные минуты часто брали в руки светские книги, благо домашняя библиотека насчитывала несколько сотен изданий. И дети с младенчества приобщились к миру русской литературы. Но духовный сан отца и глубокая вера матери сказались на укладе семьи: все в ней чувствовали необходимость и святость строгой и опрятной жизни.

За первые четыре года работы Анастасия Прокопьевна сменила школы трех окрестных сел. Районный отдел образования считал, что новое место жительства не позволит учителю обрасти «мхом быта». А деревенский быт менялся. Крестьянские парни и девушки, уже вышедшие из школьного возраста и читавшие едва-едва по слогам, опять сходились вечерами в школьном домике и под началом учительницы занимались подзабытой наукой. А то собирались в деревенском клубе, готовя с ее же помощью «агитконцерты» к красным датам, разучивали вместо старых песен новые, «продергивали» в наспех сочиненных бойких частушках замшелых староверов. Приходилось Тасе ходить по разбитым дорогам с сумкой книг и за холмы да перелески, к дальним халупам пастухов-аратов.

Педагоги одного района всегда на виду друг у друга. Их собирают то на совещания, то на профессиональные семинары, то на открытые уроки опытных учителей. Неудивительно, что Анастасия Прокопьевна в первые же месяцы своей жизни в Аларском районе познакомилась с Валентином Никитичем. Она всегда откликалась на необычные, воодушевленные разговоры этого знатока поэзии, на его живую страсть во всех делах, затеваемых учителями сообща.

Летом 1929 года Анастасии Прокопьевне предстояло сделать трудный выбор. В конце июня к ней в село Куйта приехал Валентин Никитич. В крохотной квартирке Таси стояла непривычная тишина: за стеной, в классах, парты опустели до сентября.

Валентин приехал с решительным намерением получить у Таси согласие на их брак. Его жена Маша уже несколько месяцев знала, что муж встречается с молодой учительницей из Куйты. Отчужденность, боль, гнев — всё, чего еще совсем недавно не знало сердце Марии, стало терзать ее ежеминутно, как неотступная, черная немочь. Пусть муж разлюбил ее — это она могла понять. Но как он осмелился обездолить детей, четырех малюток? Старшей дочке исполнилось только семь, самая младшая лежит еще в люльке, и он, всегда ласковый к ним, такой заботливый и любимый малышами, — как он смеет бросить их, словно обузу в своей новой счастливой жизни? Наказать ее, Марию, людские законы ему позволят, но наказать собственных детей, лишив их отцовской ласки, — какие боги позволят ему?

Так думала она последние месяцы. Но вчера, увидев его в дальнем углу двора сидящим на бревнышках с опущенной головой и большими, безвольными руками на черных кудрях, она метнулась к крыльцу, села на ступеньку и в один миг, страшный и непостижимый, решилась…

Через много лет ее дочь Сержена рассказывала мне:

— Я слышала от бабушки Пелагеи Манзыровны, как разошлись папа с мамой. «Зашли за сарай, — вспоминала она, — тихо-мирно поговорили. Мама вышла и сказала: “Я отпускаю Валентина. Там ему будет лучше”».

А тогда, в Куйте, Тася не сказала Валентину ни «нет», ни «да». «Нет» — она не могла сказать потому, что все время думала о нем. Вспоминала, как он улыбчиво смотрел на нее, выделяя среди других, как непривычно застенчиво произносил слова, обращенные к ней, как бережно касался руки… Но и «да» она не хотела говорить с той безоглядной решимостью, с которой бросаются в омут. Она понимала, сколько невинных душ пострадает от ее опрометчивого шага. В те минуты ей хотелось домой — к родителям, которые могли дать ей совет, к сестрам, всегда участливым к ее жизни. И она сказала:

— Я съезжу в Иркутск.

Копыловы жили в центре города, в деревянном доме около кафедрального собора Казанской Божьей Матери. Окна выходили на главную площадь — Тихвинскую. В годы детства Таси здесь всегда было людно. Иногородние приходили сюда полюбоваться величественными Московскими воротами, сооруженными в 1813 году в честь десятилетия восшествия на престол Александра I, нарядными храмами, украшавшими набережную Ангары и словно бы освещавшими блеском золотых куполов саму площадь. Кроме собора на площадь и сад, примыкавший к ней, смотрели фасадные окна Тихвинской и Богоявленской церквей, пирамидальной лютеранской обители. Крестьяне пригородных сел подъезжали к площади, к той ее стороне, что приютила Торговые ряды, на подводах, груженных мясом, картошкой, овощами. Мужики с байкальского побережья везли сюда от ангарской пристани бочки со знаменитым омулем. А горожан, кроме храмов и рынка, привлекал еще и роскошный сад, густой, ухоженный, с бесчисленными цветочными клумбами, разбитыми божьими слугами.

Теперь на площади и вокруг нее уличная толпа поредела. Торговые ряды перенесли на другую, дальнюю улицу. Церкви не обезлюдели, но прихожан стало заметно меньше, да и входили они на храмовые крылечки как-то боязливо, озираясь, словно невидимые враждебные взгляды кололи их спины и затылки. Лишь городская управа, выходившая фасадом на площадь и превратившаяся в исполком Совета рабочих и крестьянских депутатов, приобрела какую-то бойкую обжитость: к подъезду то и дело подкатывали рессорные брички, двери хлопали, впуская и выпуская людей, под вымытыми окнами собирались служащие районных организаций, просители, зеваки.

Мать Таси, еще недавно домашняя учительница, невысокая, хрупкая, всегда смотревшая на своих детей так, будто омывает их голубоватым светом глаз, и отец, крепкий, основательный, привыкший держать руки на столе, словно на теплой обложке священной книги, выслушали дочь. Потерявшие сына, лишенные привычной работы, они теперь ясно сознавали, что и дочери, может быть, открывается судьба нелегкая, не сулящая безоблачного счастья. В конце разговора смогли дать только один совет: «Решай сама».

Она ответила Валентину «да».

Он понимал, что не должен начинать свою новую семейную жизнь в родном районе. Учитель на виду не только у своих коллег. Он поставлен на некое возвышение и виден со всех сторон своим ученикам, их родителям, всем добрым и недобрым людям, которые вправе судить его своевольно и строго. Валентин Никитич страшился толков, пересудов, сплетен, поэтому отправился в Верхнеудинск, в Наркомпрос республики, и попросил перевести его в Бурятию. Там он и Анастасия Прокопьевна получили новое место работы: Томчинская неполная средняя школа Селенгинского района.

Вампиловы прожили в Бурятии семь лет: два года учительствовали в Томче, один — в большом старообрядческом селе Мухоршибирь, центре района, и четыре — на железнодорожной станции Загустай, недалеко от реки Селенги. Здесь, в Бурятии, родились их сын Михаил, близнецы Галина и Владимир.

В автономную республику в те годы потянулись многие земляки Валентина Никитича. В Бурятии бурно развивались экономика, наука, культура. Строились паровозовагонный и авиационный заводы, предприятия по производству стекла и кирпича, фабрики по выпуску тканей, трикотажа, обуви. Открылись научно-исследовательский институт по изучению языка и литературы, несколько вузов и техникумов, национальный музыкально-драматический и русский театры, филармония. В театральных институтах и консерваториях начали учебу будущие звезды бурятского искусства — певцы, танцоры, драматические артисты. Талантливые молодые люди из Прибайкалья заняли в автономной республике крупные административные должности, возглавили стройки и предприятия, вошли в научные, творческие, педагогические коллективы. Род Вампиловых не оказался исключением. С Бурятией связали свою жизнь все братья Валентина Никитича. Владимир после учебы в Москве возглавил тут промыслово-охотничье хозяйство и занялся научной работой по выведению ценного пушного зверька — ондатры. Аюша стал начальником центральной лаборатории на авиационном заводе. Цыбен преподавал в Бурятском педагогическом институте. Так что Валентин Никитич и его супруга чувствовали себя в родственном кругу.

Вампилов не забывал и о своей первой семье — ежемесячно посылал ей часть своей зарплаты, на летние каникулы обязательно привозил из Алари кого-нибудь из дочерей. Но сама тогдашняя жизнь, взаимоотношения людей постоянно огорчали чету Вампиловых, а то и жестоко вторгались в их судьбу. Бдительные активисты из партячеек в школах, колхозах, сельсоветах выискивали вокруг то «оппозиционеров», то «вредителей», то «кулаков». Однажды в Загустае Валентину Никитичу пришлось девять месяцев сидеть без работы. Так директор школы и заведующий районным отделом образования отомстили ему за честную статью в республиканской газете «Бурят-Монгольская правда». Справедливость была восстановлена благодаря вмешательству редакции газеты и профсоюза учителей. Возможно, и изнурительные переезды супругов с малыми детьми из одного села в другое были связаны с местью начальников.

Летом 1936 года Вампиловы вернулись в Аларский район. Пересуды улеглись, а в районном отделе образования помнили о педагогическом таланте супругов. Поэтому Валентину Никитичу предложили исполнять обязанности директора Кутуликской средней школы, Анастасию Прокопьевну назначили преподавателем математики.

У нас не было возможности привести чьи-либо воспоминания о жизни Вампиловых в Бурятии. А вот о работе их в родных местах свидетельства есть, и мы познакомим с этими строками читателей. Журналист Раднай Шерхунаев в книге «Аларь — судьба моя» привел свои дневниковые записи, относящиеся к февралю 1937 года. Речь в них идет о материальной помощи, которую он, мальчишка из многодетной семьи, получал от государства. В школе это пособие называли стипендией.

«После шести уроков был у директора Валентина Никитича, — записал мальчик. — Он спросил, получил ли я стипендию. Я ответил: “Получил”. — “Распишись вот тут”, — сказал он. А когда я поставил свою подпись (позднее добавление: “Эх, и развернулся я тогда — вывел размашисто и затейливо!”), он добавил, что так не нужно расписываться, нужно попроще. “Мне около сорока лет, и я все время расписываюсь так…” — он написал на бумаге разборчиво: Вампилов (позднее добавление: “Мне хорошо запомнилось: разговор шел в спокойной, теплой обстановке, как-то возвышающей достоинство школьника”)».

Уже позже, в зрелом возрасте, Шерхунаев подробно написал о супругах Вампиловых. Готовя очерк о корнях драматурга, журналист расспросил и других знакомцев Валентина Никитича. Строки Радная Андреевича нельзя обойти вниманием:

«Мой первый школьный учитель P. С. Мэрдыгеев, впоследствии замечательный живописец, народный художник Бурятии, в молодости работал с В. Н. Вампиловым в Аларской школе. Он рассказывал, что Валентин Никитич в те годы хорошо пел и танцевал. “Я увлекался рисованием, а Валентин — литературой, — говорил Роман Сидорович. — Я любил слушать его, он был так начитан, что мог рассказывать уйму интересного. Его привлекала культура разных народов — русского, западноевропейских. Хорошо знал обычаи своего народа, его песни, легенды, особенно любил эпос ‘Гэсэр’. Иногда, подтверждая какую-нибудь мысль, начинал великолепно декламировать строки этого сказания…”

Из своей школьной жизни я хорошо помню одно событие. В феврале 1937 года в Кутулике, как и по всей стране, отмечалось 100-летие со дня гибели А. С. Пушкина. По этому случаю нас отпустили с уроков пораньше. Вечером в Доме культуры состоялось торжественное собрание. С докладом о жизни и творчестве великого поэта выступил Валентин Никитич Вампилов. Тогда он преподавал литературу в старших классах и исполнял обязанности директора Кутуликской школы. Говорил он горячо, читал много пушкинских строк, причем, не заглядывая в листки, которые лежали перед ним. Свой доклад он закончил словами: “Надо читать Пушкина, надо учиться у Пушкина!” Люди в зале долго аплодировали ему. Потом выступал хор, учащиеся читали стихи и отрывки из поэм А. С. Пушкина. На другой день на той же сцене педагоги и ребята-старшеклассники показали спектакль по трагедии Пушкина “Борис Годунов”. Его поставил Валентин Никитич. Он подбирал актеров, репетировал с ними, руководил подготовкой декораций, ездил в Иркутск за костюмами.

Из моей юной поры вспоминается история, которая свела меня с Валентином Никитичем поближе. Наверное, в ранние годы своей жизни многие пишут стихи. Грешным делом пытался сочинять стихи и я, причем на русском языке, еще не владея им как следует. Я вырос в глубинке, в бурятском селе, где люди говорили только на родном языке, окончил бурятскую начальную школу. Можно сразу понять, что за опус мог выйти из-под пера такого юнца.

Тем не менее, нуждаясь в читателе, а еще больше (по своему тогдашнему разумению) — в наставнике, который научил бы меня “делать стихи”, я после мучительных колебаний отважился обратиться к Валентину Никитичу. Смелости мне придали восторженные отзывы сестры Гали о своем учителе.

Валентин Никитич, как показалось, даже обрадовался моему приходу. Я подал ему свои вирши. Он стал внимательно читать, и я заметил, как на его лице постепенно угасала улыбка. Но он спокойно, будто со взрослым человеком, начал со мною разговор. Рассказал, вернее, растолковал, что из себя представляет стихотворение, как литературный жанр, и что получилось у меня… Я вспотел, будто нес на плечах непосильный груз. В конце беседы Валентин Никитич сказал: “Может быть, ты будешь поэтом, но сейчас у тебя стихов нет…” Сказал это мягко, дружелюбно, стараясь не обидеть меня, и тут же добавил: “Но ты не отчаивайся. Писать — это вообще-то очень хорошо, это развивает человека, учит его думать… Надо будет — приходи… Потолкуем…”

Валентин Никитич… был первым человеком, оценившим мои литературные упражнения и давшим верный ориентир. В народе говорят: слушайся добрых людей — на путь наведут. Я обмозговал, как мог, слова учителя, не забросил перо — начал писать заметки, небольшие корреспонденции, и это увлечение привело к тому, что я стал юным корреспондентом районной газеты, а потом и областных изданий. В зрелом возрасте журналистика стала моей профессией».

А вот воспоминания Р. Шерхунаева об Анастасии Прокопьевне:

«Я рад, что она была моей учительницей. Ее образ красивой русской женщины и теперь стоит передо мной…

Анастасия Прокопьевна, среднего роста, стройная, быстрыми шагами входила в класс, и разноголосая ребятня, напоминавшая до этого растревоженный рой пчел, мгновенно умолкала, становилась тихой. В классе делалось как-то светлее. В тишине начинал раздаваться спокойный, приятный голос Анастасии Прокопьевны.

Одевалась она, как все учителя того времени, просто и аккуратно. Чувствовалось: строго следила за собой, за своим внешним видом. Нашим девчонкам нравилась прическа Анастасии Прокопьевны — свои пышные, длинные и светлые волосы она закалывала сзади красивыми костяными шпильками. Мы до сих пор помним эту ее прическу, простую и привлекательную. В голубых глазах учительницы горел живой огонек, в жестах и движениях чувствовались энергия, сила, в обращении с нами, детьми, проявлялись материнская требовательность и теплота.

Анастасия Прокопьевна всегда доступно, понятно объясняла нам самые сложные математические темы. Знала материал, что называется, назубок. И это вызывало в нас, в сердцах ее учеников, самых разных по характеру и национальности — русских, бурят, украинцев, татар, поляков, евреев (а жили мы все дружно), чувство глубокого уважения и даже больше — преклонения перед ней.

Я, как и все мои школьные друзья, не помню случая, когда бы Анастасия Прокопьевна повышала на кого-нибудь голос, кричала — такого не бывало. Она никогда не унижала достоинство другого человека.

Нельзя сказать, что мы тогда были этакими кроткими существами. Попадались ребята и девчонки сорви-головы, озорники, склонные к дерзким шалостям и проделкам. Позже, после войны, когда я встретил Анастасию Прокопьевну, она охарактеризовала нас кратко: “Бойкие ребята были, веселые…”

Но мы не позволяли себе вольностей на уроках Анастасии Прокопьевны, слушали ее внимательно, с большим интересом. Словно придерживались народной мудрости: почитай учителя, как родителя. Не из-за страха какого-то, а потому что перед нами был умелый, внутренне организованный, талантливый учитель, человек чистой души. Этого человека отличали врожденная скромность, вежливость, правдивость, ему чужды были разболтанность, ложь, беспринципность. Она болела за каждого из нас, приходила на консультации по просьбе даже одного-двух учеников. Не было случая, чтобы она отказалась от этой дополнительной работы. Не считалась со временем, подолгу объясняла ребятам слабо усвоенный ими материал».

После года работы в Кутулике Валентин Никитич попросил районный отдел образования перевести его с супругой в бурятское село Ныгда, в неполную среднюю школу. Чуть позже в письме, о котором мы еще скажем, он так объяснил эту просьбу: «Я хотел работать в национальной школе, так как интересуюсь преподаванием русского языка в бурятской школе. За многие годы моей практики у меня накопился опыт, который не без успеха использую теперь в своей работе. Опыт мой в свое время был рассмотрен Наркомпросом Бурят-Монгольской республики и одобрен».

Но отдел образования решил по-своему. В Аларской школе уже давно зашкаливали страсти. 1930-е годы, отмеченные массовыми репрессиями, хорошо использовали для сведения счетов с честными людьми карьеристы, приспособленцы, бездари. Село Аларь не было исключением: педагоги школы враждовали друг с другом, используя доносы и сплетни. Кутуликские чиновники направили Валентина Никитича в его родное село исполняющим обязанности завуча школы, вероятно, надеясь, что он утихомирит земляков.

Анастасия Прокопьевна была на сносях. В Алари семья поселилась в школьной квартире. Валентин Никитич, как говорится, разрывался на части: надо было везти жену за 30 километров в родильный дом городка Черемхово, найти няньку для малолетних детей, браться за доклад, который ему поручили сделать на традиционном августовском совещании учителей района.

Сопровождать супругу на машине до роддома пришлось в одну из ночей. Вернувшись из Черемхова, Валентин Никитич спешит дать жене отчет в коротких записках, посылаемых с оказией:

«Дорогая Тася! Живем по-старому. Взяли прислугу. Порекомендовала Горохова. Девица 17 лет, из деревни… 35 рублей в месяц, плюс кофта и юбка на всю зиму. Горохова очень рекомендует.

На всякий случай — не отказывайся совсем от сиделки, которая изъявила желание.

Работаю над докладом. Пурхаюсь, как обычно. Всегда поручают перед самым началом. Не могут заранее. Тема определенная, развернутая, но материалов нет. Высасываю, как всегда, из пальца.

Ну, как твои дела? Еще раз прошу тебя не нервничать, не беспокоиться.

Я уверен, все будет хорошо. И, вероятно, будет разбойник-сын, и боюсь, как бы он не был писателем, так как во сне я все вижу писателей.

Первый раз, когда мы с тобой собирались в ночь выезда, я во сне с самим Львом Николаевичем Толстым искал дробь, и нашли. Ему дали целый мешочек (10 кг), а мне полмешка. Второй раз в Черемхове, ночуя в доме знакомого татарина, я во сне пил водку с Максимом Горьким и целовал его в щетинистую щеку. Боюсь, как бы писатель не родился…

Сны бывают часто наоборот, скорее всего будет просто балбес, каких много на свете. Лишь бы был здоровый — мог бы чувствовать всю соль жизни под солнцем.

Пиши, как что. Если нужно — плюну на доклад и выеду. Сообщи, нужно ли на лошади заехать на квартиру свою, когда поеду за тобой. Валентин».

Девятнадцатого августа у супругов Вампиловых родился сын.

«Дорогая Тася, не успел запечатать предыдущее письмо, как зашла старуха с телеграфа с телеграммой.

Молодец, Тася, все-таки родила сына. Мое предчувствие оправдалось… сын. Как бы не оправдал второе…

Очень рады, что все благополучно, нормальная температура и прочее.

Здоров ли мальчик? Не замухрышка ли? Интересно, какая из акушерок дежурила, обошлась ли без помощи врача? Не беспокойся ни о чем. Валентин.

Не назвать ли его Львом или Алексеем? У меня, знаешь, вещие сны».

Ни Львом, ни Алексеем родители своего сына все же не назвали. Наверное, в памяти Валентина Никитича еще свежи были пушкинские юбилейные торжества в Кутулике, в которых он принимал такое горячее участие, и потому он предложил Тасе назвать новорожденного Александром. И само письмо отца, и имя, данное малышу, оказались вещими…

Ну а школа, в которой Валентин Никитич когда-то преподавал, теперь напоминала клокочущий ненавистью котел. Как работалось ему здесь в те пять месяцев, что оставались до ареста, мы узнаем из приведенного ниже письма. А пока хотим сказать несколько слов о том, как заботился он о своих детях от первого брака.

Дочь Валентина Никитича и Марии Ефимовны Сержена, которой в 1937 году было девять лет, рассказывала:

— Мы, дети… из той и другой семьи… мы ведь росли вместе. В Алари и папа, и мы жили на два дома. Папа купил коня, телегу, сани, и мы разъезжали между двумя домами. Папа был страстный охотник и рыбак. Если он убивал косулю, то делил мясо на две равные части — для той и другой семьи. И с рыбным уловом поступал так же. А как нас, всех внуков, любила бабушка, папина мама! Сохранилась фотография годовалого Саши. На ножках у него маленькие унты — их сшила бабушка, Пелагея Манзыровна. Она обшивала нас, восьмерых своих внуков, вязала для нас шапочки, варежки, носочки. Как хранительница большого семейства хлопотала то в нашем доме, то у Анастасии Прокопьевны…

В кругу близких, в домашних заботах Валентину Никитичу можно было ненадолго забыться. Но в школе, он чувствовал, тучи сгущались: кто-то в открытую связывал его имя с теми сельскими «врагами народа», которых уже арестовали, кто-то пренебрегал его советами или распоряжениями как завуча. 23 декабря 1937 года, предчувствуя беду, он отправляет письмо в Иркутский областной отдел народного образования и областной комитет профсоюза учителей. Это письмо (с незначительными сокращениями) и пояснения Сержены Валентиновны к нему впервые напечатаны мной в иркутской газете «Восточное обозрение» в феврале 1991 года:

«Не только прошу, но и взываю внимательно прочитать настоящее письмо… Пишу в весьма плохом нервном состоянии, так как с часу на час жду ареста… Не самый арест, в конце концов, страшен, а страшно то, что меня, семнадцать лет честно проработавшего в советской школе, собираются сделать жертвой гнусной клеветы.

В начале нынешнего года я перевелся из Кутуликской средней школы в Аларскую. Причем районные организации меня, что называется, почти насильно назначили “на один месяц” заведующим учебной частью.

Работать временно исполняющим должность заведующего учебной частью как следует я не мог, так как, во-первых, имел 38 недельных уроков и был руководителем одного класса, во-вторых, два раза болел за первую четверть, в-третьих, два раза ездил в районный центр с просьбой освободить от обязанностей завуча, в-четвертых, в коллективе школы создалась ненормальная обстановка для моей работы в результате самой грубой и беспринципной склоки, поднятой против меня преподавателем бурят-монгольского языка Д. В. Зурбановым.

Зурбанов, молодой человек, лет двадцати трех, как он говорит, сын бедняка, считается активистом в улусе, много пишет заметок в газеты, считается неплохим преподавателем своего предмета… До последнего времени Зурбанов пользовался некоторым авторитетом перед районными организациями, что объяснялось отчасти тем, что он на всех совещаниях, конференциях умел, так сказать, эффектно выступать, и отчасти тем, что он “разоблачал”… Большинство этих “разоблачений” Зурбанова шло задним числом; он начинал “разоблачать” кое-кого, когда положение этих последних определялось к худшему или когда портились взаимоотношения с последними.

Мое назначение в данную школу не входило в планы Зурбанова. Он сразу почувствовал, что мое присутствие в школе может помешать его “влиянию”, “авторитету”, короче, его демагогии, так как он знал, что я сумею вести самостоятельную линию. И вот с первых дней он сделал попытку командовать мной и кончил тем, что выдвинул против меня ряд гнусных клеветнических обвинений. Обвиняет меня в том, что я в 1920 году был в рядах группы аларских левых эсеров, в 1918 году принимал участие в известном контрреволюционном “салтыковском деле”.

Моя “эсеровщина” в следующем. В 1920 году, летом, я готовился поступать в Иркутский университет, репетировался у студента бывшего Петербургского психоневрологического института М. Забанова. Этот Забанов сколачивал группу левых эсеров, но входить в эту группу я отказался, что выразилось в том, что я категорически отказался подписать составленную Забановым так называемую “политическую платформу группы аларских левых эсеров” и вскоре с этим Забановым окончательно порвал. Он умер в 1928 или 29 году в Ленинграде…

В 1918 году в известном контрреволюционном “салтыковском деле” я действительно принимал активное участие, но только не на стороне Салтыкова, а на стороне народа вместе с большевиками С. Николаевым и Е. Манзановым… Это могут подтвердить все местные, могут подтвердить партийцы.

Вчера на нашем педсовещании говорили о наличии в Аларском аймаке контрреволюционной организации, проводящей вредительство в сельском хозяйстве. Зурбанов и Кº склонны обвинить меня во вредительстве в школе… Дней десять тому назад появились слухи о предстоящем моем аресте. Я не сомневаюсь, что слухи эти с провокационной целью пущены теми же Зурбановым и Кº.

Таким образом, в недалеком будущем меня ожидает в худшем случае арест, а в лучшем — переброска среди зимы с маленькими детьми (в том числе грудной) в другую школу. Повторяю, не самый арест страшен, страшно то, что я могу сделаться жертвой злостных происков такого человека, как Зурбанов.

Я не заслуживаю политической смерти, так как с самых молодых лет я был известного общественно-политического настроения. Мое кратковременное якшанье с Забановым было случайным. Я все семнадцать лет честно проработал в школе, работал так, как мог, за что пользовался любовью и признательностью своих учащихся.

Надеюсь, что советская общественность разберется в моем деле».

Сержена Валентиновна вспоминала в беседе со мной:

«Этот крик о помощи не был услышан. Папу арестовали… Дело происходило в Алари в январе 1938 года. Как раз моя старшая сестра Ирина оказалась у наших, в доме тети Таси. Вдруг появились трое из НКВД. Они сделали обыск. Вели его самым безобразным способом. Все вещи раскидали, фотокарточки разорвали на части. Папу посадили в сани и увезли. Видимо, ночь его держали в сельсовете. А назавтра я… я была ученицей начальных классов… своими глазами видела, как арестованных, в том числе и моего папу, посадили в открытую машину. Вернее, не посадили… Все арестованные стояли в кузове грузовика. Буквально впритык друг к другу. Не было места, чтобы втиснуть еще кого-то. Я смотрела… это был мой последний взгляд на отца».

Один удар судьбы в том месяце Анастасия Прокопьевна уже перенесла: незадолго до черного дня ей сообщили из Иркутска, что арестован отец, Прокопий Георгиевич. Она не смогла даже съездить к матери, утешить ее: с грудным малышом не отлучишься из дома. Обнадежить Александру Африкановну никто из детей тогда не мог. Репрессии против священников шли уже многие годы. На запросы дочерей в начале февраля в отделении НКВД ответили: «Осужден без права переписки». Как выяснится позже, через несколько десятилетий, Прокопий Георгиевич был расстрелян 28 февраля 1938 года.

* * *

После публикации в газете очерка о судьбе отца драматурга мне позвонили из областного управления КГБ:

— Мы отыскали в архиве «дело» Валентина Никитича Вампилова. Можете познакомиться.

С большим волнением открыл я выданную мне папку и начал читать страшные бумаги. Все представлял себе: какую бурю чувств испытал бы Саня, прикоснись он к документам, открывающим трагедию отца! И еще думал: десятилетия свидетельства эти лежат в Иркутске, а матушка Александра, его брат и сестра — все близкие Валентина Никитича, живущие рядом, — до сих пор не знают правды о последних днях мужа, отца, деда!

Но — по порядку. Арестовали Валентина Никитича 17 января 1938 года. Это сделал со своими подручными сотрудник Аларского райотдела НКВД Зинченко. Он же 22 февраля провел единственный допрос.

С первых же слов следователь вынес сельскому учителю обвинение:

«Вы являетесь участником панмонгольской контрреволюционной диверсионно-повстанческой организации. Признаете это?»

Все последующие утверждения заплечных дел мастера были такими же дикими, абсурдными, идиотскими — назовите их сегодня как угодно, но в фантасмагориях этого человека они допускались как достоверные, логичные, разумные, и офицер Зинченко привычно и обкатанно записал свои измышления в протокол.

Оказывается, преподаватель русской литературы возглавлял в разветвленной подпольной организации одну из ее ячеек — вооруженную повстанческую группу; любитель пушкинских стихов, он готовился поджечь Кутуликскую среднюю школу; постановщик детских спектаклей, он натравливал друг на друга ребят русской и бурятской национальностей, заставлял их расклеивать контрреволюционные лозунги и носить фашистские знаки; завуч школы, он специально срывал занятия, чтобы заменить их беседами о «нойонско-ламском учении».

Кроме того, любимец ребят посещал тайные совещания заговорщиков, собирал оружие, вербовал новых повстанцев, вредил на «производстве», например, умышленно испортил 20 центнеров хлеба, принадлежавшего школе.

Трудно сказать, принудил ли Зинченко свою жертву подписать эту абракадабру (методы НКВД теперь известны) или просто подделал подпись допрашиваемого, — гадать об этом и не стоит. Во всяком случае, фамилия Валентина Никитича под текстом протокола написана так коряво, с разрывами букв, то крупных, то мелких, словно ее выводила рука человека малограмотного — или избитого до полусмерти.

«Тройку» областного управления НКВД, без устали работавшую в те страшные месяцы, протокол допроса вполне устроил. Уже 27 февраля она, повторив обвинения следователя, постановила: «Вампилова В. Н. расстрелять с конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества». Он был в тот день 299 человеком, которого постигла эта участь. А еще несколько дней спустя папка пополнилась актом: «Приговор приведен в исполнение 9 марта 1938 года». Судя по документам, Валентин Никитич содержался в иркутской тюрьме; здесь, в областном центре, он и был расстрелян…

Во второй половине 1950-х годов, когда жертвы репрессий массово реабилитировались, родственникам Валентина Никитича выдали документ, что он был «осужден на 10 лет исправительно-трудовых лагерей и, находясь в местах заключения, умер 17 августа 1944 года от воспаления легких».

Ложь просуществовала целых 35 лет. Только после нашей публикации представитель Иркутского управления КГБ побывал у Анастасии Прокопьевны и передал ей, ее детям и внукам официальный документ, рассказывающий правду о последних днях жизни и гибели Валентина Никитича. Это произошло лишь весной 1991 года…

А в тот жуткий январский день, когда трое молодчиков, перевернув в скромной учительской квартире всё вверх дном, разбросав по полу вещи, книги, до этого аккуратно стоявшие на полках, даже учебники и тетрадки восьмилетнего Миши, вывели очередного «врага народа» на улицу, толкнули на сани и увезли в сельсовет, ставший на время кутузкой, Анастасия Прокопьевна оцепенела от ужаса и людской жестокости. Как жить, если отныне у нее, находящейся в декретном отпуске и не получающей зарплаты, не будет и зарплаты мужниной, если она не сможет достать продуктов, заменить детям прохудившиеся одежду и обувь, если у нее не хватит сил справлять одной каждодневные дела по хозяйству — колоть дрова, носить воду из неблизкого колодца? И какие еще испытания принесет судьба жене «врага народа»?

Ошеломленные дети смотрели на нее, ничего не понимая, и это заставило взять себя в руки…

Уже на следующий день она отправила телеграмму в Иркутск матери: срочно приезжай! Из Кутулика примчалась сестра Ксения, привезла продукты и деньги. Откликнулись другие сестры, братья Иннокентий и Николай.

Летом Анастасия Прокопьевна с детьми перебралась в районный центр и уже 1 сентября вошла в класс учителем математики. Александр, которому тогда исполнился год, даже в конце свой короткой жизни то ли по незнанию, то ли по ведомым лишь ему одному причинам писал в анкетах: «Родился в поселке Кутулик…»