Летом 1961 года Сашина судьба сделала неожиданный поворот. В Иркутский обком комсомола пришла разнарядка: направить в Москву на журналистские курсы при Центральной комсомольской школе сотрудника молодежной газеты. Или штатного комсомольского работника, проявляющего интерес к журналистике. Целью курсов было дать профессиональную подготовку тем, кто имеет высшее, но не специальное образование. Выбор пал на Вампилова. Правда, обращалось внимание на должность будущего курсанта: в Иркутске решили, что солиднее будет, если Александр поедет в Москву как работник обкома комсомола. В июле его перевели в штат обкома на должность инструктора, а в сентябре он уехал в столицу.
Годичная учеба в Москве была настоящим подарком для Вампилова. Изнурительная газетная текучка — спешная писанина, когда, едва закончив одну корреспонденцию, вынужден браться за другую, постоянные дежурства в роли то выпускающего очередного номера, то обозревателя на редакционной летучке — не давала возможности заняться рассказом или пьесой, которую он давно обдумывал.
Совершенно разладилась семейная жизнь. Работа в вечерней школе оказалась для Люси тоже выматывающей. Среди рабочих парней и девчат — учеников десятилетки — было немало оболтусов. Одни редко являлись на занятия, другие приходили, чтобы поспать на уроках или поболтать с одноклассниками. Те и эти бестолково отвечали у доски, делали бесчисленные ошибки в сочинениях и диктантах, забывали даже то, что изучалось неделю назад. А спрос — с учителя, которого чехвостят на педсоветах, прорабатывают в кабинете директора школы.
При этом не было ощущения дома, общего с Александром. Все слабее и слабее становилась их душевная связь друг с другом. Людмила почти не интересовалась творческими делами мужа, редко бывала с ним на людях и, вчера еще трогательно доверчивая, улыбчивая, становилась все более замкнутой, растерянной и потухшей. Александр с первых месяцев их совместной жизни чувствовал свою вину перед ней. Он любил ее, но всё больше и больше замечал за собой, что испытывает лишь грустную привязанность к той, которой он не принес счастья, не дал уверенности и надежды. В первые месяцы замужества она хотела ребенка, но Саша не согласился с ней. Нужно подождать. Вот он получит квартиру, начнет издавать книги, тогда, через три-четыре года, пожалуйста, можно заводить малыша. А сейчас… Какой ребенок, если в двухкомнатной квартире ютятся пять взрослых людей? Отчужденность, словно болезнь, усиливалась. Саша надеялся, что разлука покажет, как быть дальше.
А поездка обещала многое. Там, в Москве, за месяцы легкой, ни к чему не обязывающей учебы он напишет то, что задумал. Окрыляло естественное для молодого автора желание: показать свои первые опусы в редакциях журналов и издательств. Человеку, мечтающему о стезе драматурга, хотелось завязать знакомства с театрами. Да и просто, в конце концов, увидеть вблизи столичную литературную жизнь!
Центральная комсомольская школа, при которой были открыты журналистские курсы, располагалась в тогдашнем пригороде Москвы — Вешняках. Просторное учебное здание с библиотекой, столовой, спортивным залом, хорошее общежитие, в комнаты которого селили по двое, почти заповедный парк вокруг, а рядом, в двух шагах, знаменитая усадьба Кусково — все это казалось молодым дальневосточникам, сибирякам, уральцам да и сверстникам их из ближних российских городов райским местом. Представьте себе: стипендия — как их вчерашняя зарплата!
Петр Дедов, новосибирский журналист, учившийся с Александром, вспоминал:
«Со всего Союза мы съехались — люди все пишущие, мечтающие о будущем, о настоящем творчестве, а главное, молодые и потому счастливые…
И как водится среди пишущих людей, сразу же организовали литературный кружок: собирались вечерами, читали свои опусы, спорили до хрипоты и до поздней ночи, даже пытались выпускать что-то наподобие рукописного альманаха.
Руководил кружком кто-то из поэтов, забыл его фамилию, помню только, что человек тот был шумный, громогласный, и потому наши сборища походили часто на митинги. Так вот, официально-то был выбран этот шумный поэт, однако душой кружка, его вдохновителем и, если можно так сказать, его совестью сразу же стал Саша Вампилов. И это было несколько странно, потому что Саша среди нас, кажется, был самый молодой и самый-самый незаметный, ну, тихий и застенчивый, что ли.
Помню, какие страсти бушевали на том литкружке: ораторы кричали криком, махали руками, перебивали друг друга, даже вскакивали на стол, а Саша, как обычно, сидел в своем уголке и наблюдал оттуда, казалось, беспристрастно, с какой-то даже дремотной вялостью на бледном неулыбчивом лице. Но стоило ему заговорить своим тихим, без выражения, голосом, как сразу все замолкали и оборачивались в его угол».
Особенно емко и часто смешно Вампилов высказывал свои замечания о том, что читалось в литкружке. Тут Дедов не пощадил даже собственного самолюбия:
«Сам я в то время тайком пописывал басни. Мне казалось, что это у меня неплохо получается. Я решил прочитать их на одном заседании кружка. Но ожидаемого смеха в смешных, на мой взгляд, местах не последовало. А после того, как я закончил, наступило неловкое молчание. Вот бывает такое: вроде бы не хочется обидеть товарища правдой, и неправду сказать язык не поворачивается. Громогласный наш руководитель поднялся, оглядел потупившихся ребят:
— Ну как, мужики? Я считаю, что… Какое твое мнение, Саша?
Все повернулись в сторону Вампилова. Он прямо поглядел мне в глаза и спокойно сказал:
— Эти басни — результат того, что автора мало в детстве пороли…
Лишь после, когда мы сошлись поближе, я понял, что Вампилов не мог иначе: литература, искусство для него были настолько святым делом, что идти на любой компромисс “воротило с души”, как любил он выражаться.
Помню, при обсуждении длиннющей поэмы нашего громогласного руководителя, в которой с примитивно-базарной откровенностью рассказывалось о любовных похождениях лирического героя, Вампилов вскользь заметил:
— А мне в школе надоело про это… Про любовь и размножение одноклеточных…»
Вампилов жадно впитывал столичные впечатления. Его записная книжка полна заметок — то кратких, то подробных. Здесь — размышления о шумной московской жизни, услышанный и вычитанный в газете любопытный факт, примечательный разговор с коренным горожанином, поэтический или буднично-скучный пейзаж и, конечно, смешная, чисто вампиловская фраза, не одна и не две:
«В столице трудно родиться поэту. Москвичи с детства всё знают. Задумчивых в Москве нет. Всех задумчивых в Москве давят машинами. Поэты родятся в провинции, в столице поэты умирают».
«В 1961 году в Москве действует около 70 церквей. Артисты (московские) за выступление в хорах получили 13 млн. рублей в год».
«Пожилой москвич:
— Мы какими были? Черный костюм, ботинки щучкой, бабочка пестренькая… Я ничего еще: с девками пить, гулять буду, но не полностью. Резюме, так сказать, уже не подведу».
Трубная площадь. Осень. Сырой, судорожный ветер. Дома старые, как деревья. Всё так и осталось с тех пор, как писалось: «В Москве, на Трубной площади…»:
«Чувствуется, как мост, белые дома на горе, сады — вся земля тихо скользит, удаляется от заката».
«Был вечер. Посинели сугробы. Мутный свет матовых фонарей с черных чугунных столбов падал на лица прохожих. Их лица были задумчивы, до жалости серьезны, вечерняя тоска остановилась в их глазах. Красные вывески магазинов, реклама кинотеатров, два прекрасно одетых пижона, женский смех, беготня. Я нырнул в полуподвал “Гастронома”, там почти никого не было. В серых половинках окна мелькали ноги прохожих. Я смотрел на них. Особенно бросилось в глаза удручающе согласованное движение проходящих пар. В них мне казалась извечная каменная поступь тоски».
«Слова, теплые, как постель тридцатилетней вдовы»…
«Старики, спекулирующие своим прошлым»…
«Она занималась легким образом жизни»…
Петр Дедов утверждал в воспоминаниях, что Вампилов посылал или относил в редакции журналов свои юмористические рассказы. Других подтверждений этого нет, как нет и результата. А вот ответ, будто бы полученный Сашей из одной редакции, если и сочинен мемуаристом, то — в «вампиловском духе»:
«Пишут: “Главная героиня рассказа, девушка Дарья…” А у меня в том рассказе собаку Дашкой зовут…» (заметим, что такого рассказа у Вампилова нет. — А. Р.).
Другой сокурсник Александра, вологжанин Владимир Аринин припомнил: Вампилов как-то сказал, что хотел бы «написать “нечто” о… современном авантюристе. Чем будет заниматься советский авантюрист? Наверно, он будет обманывать женщин, начальство на работе, дурачить приятелей и знакомых. В нем что-то должно быть от Джека Лондона или Хемингуэя — любовь к природе… И отрицание обычных норм, искусственной морали. Конечно, в нем много скверного и злого. Но все равно он интереснее большинства».
«Не берусь ничего утверждать, — продолжал Аринин, — но, кажется, в тех словах Вампилова уже тогда звучало что-то похожее на Зилова…»
Оба Сашиных приятеля по московской учебе не могли обойти его литературных пристрастий. Даже если оба автора испытали влияние поздних книг, статей, воспоминаний о Вампилове, нужно привести свидетельства того и другого журналиста.
Петр Дедов написал: «Я знал, что он пристрастен к драматургии, что любимый его писатель — Чехов, о котором Саша как-то высказался примерно так: “Чехов — насквозь драматург, даже в письмах. Когда читаешь Чехова, то не замечаешь напечатанных в книге слов: сама жизнь течет перед глазами”…»
Владимир Аринин припомнил историю, произошедшую в учебной группе: «Мне памятен наш разговор о Достоевском, состоявшийся по весьма печальному поводу. У нас с курса был отчислен один из слушателей за антисоветские взгляды… И над ним было устроено публичное судилище. Среди обвинений в его адрес было и такое: проповедовал мистические воззрения, почерпнутые из Достоевского.
Мы с Вампиловым были удручены этим судилищем. Но после собрания заговорили как раз о Достоевском. И Вампилов рассуждал примерно так: “А что Достоевский? Какие такие у него мистические воззрения? Какой он мистик? Нет, он — реалист. Величайший к тому же. Он реален, как сама жизнь. А многое, что говорится о нем, — искусственность. Правда, он сам дал к тому несколько поводов. Но фантастические сюжеты — это как раз и нужно в литературе. Ведь натуралистический реализм — бескрыл. А фантастический реализм — это вершина, к которой надо стремиться”».
И очень важные слова нашел автор воспоминаний, заключая свой очерк. В них — впечатление, которое осталось у него от общения с Вампиловым:
«У него была чистая, светлая, даже нежная душа. Я помню, как он нес подснежники для женщины, пряча их под пальто от холода. Кажется, он готов был замерзнуть сам, лишь бы не замерзли цветы…»
* * *
Возможно, невольный соглядатай подсмотрел, как Саша нес цветы для своей однокурсницы Галины Люкшиной. О их чувствах друг к другу много лет спустя она рассказала в опубликованных мемуарах.
В Вешняках собралось тогда три десятка молодых журналистов. Среди них было немало парней и девчат старше Вампилова, но, как подчеркнула Галина, «верховодил всегда почему-то самый младший — Саша»:
«Он купил карту Москвы, выбирал маршрут, предлагал, куда пойти, легко ориентировался в незнакомом городе. Ходили на выставки и в музеи, особенно любили театр… Выбирали театр, спектакль, режиссеров, актеров. Саша уже тогда разбирался в этом лучше всех нас, и мы доверяли его вкусам. Так, в “Современнике”, куда попасть было, пожалуй, труднее всего, посмотрели “Голого короля” и “Вечно живые”, в театре имени Вахтангова — “Иркутскую историю” Арбузова, в театре имени Маяковского (возможно, ошибаюсь, ведь столько лет прошло!) — “Медею”. Никак не могли попасть в Большой, но однажды повезло. Достали два билета на галерку…
В воскресенье, как правило, шли в Музей изобразительных искусств имени Пушкина или в Третьяковскую галерею. В Третьяковку ходили не раз и не два. В каждое посещение знакомились с одним или двумя художниками. Перед этим в библиотеке брали книги о них, покупали репродукции, а потом уже любовались шедеврами в залах Третьяковской галереи. Саша любил Репина, Врубеля, Айвазовского. После знакомства с Айвазовским он мечтал увидеть Черное море. О Врубеле он прочел все, что нашел в библиотеке, стал собирать репродукции с его полотен. И каждый раз, когда бывали в Третьяковке, обязательно заходили во врубелевский зал…
В музее на Волхонке мы долго бродили по залам первого этажа, потом поднялись на второй. И тут увидели полотна французских импрессионистов — Клода Моне, Анри Матисса, Камиля Писсарро. Мы переходили из одного зала в другой, нас завораживали их полотна, и в то же время многое было для нас неожиданностью. Мы вновь и вновь возвращались то к “Белым кувшинкам” Моне, то к “Девушкам в черном” Ренуара, то к “Голубым танцовщицам” Дега. Захотелось побольше узнать о художниках. В первом зале мы задержались еще и у небольших скульптур Родена “Поцелуй”, потом на “Вечной весне”, и, когда переводили глаза с одной скульптуры на другую, наши взгляды встретились. Саша подошел ко мне, взял за руку, нежно поцеловал ее. Уже тогда, в свои 24 года, он понял (как напишет через год в одном из своих писем из Иркутска): “В этом мире нет ничего искреннего, кроме любви”. Мы долго были под впечатлением этих скульптур, стояли, завороженные истинной красотой роденовских творений и чувствами, которые они вызывали у каждого, кто останавливал на них свой взгляд. Они покорили наши сердца, а, возможно, они были созвучны нашему душевному настрою…»
То, о чем рассказывает автор воспоминаний, оставило след и в творчестве драматурга. В апреле 1962 года слушатели курсов разъехались на практику. Александра направили в Минск, а Галину — в Киев. В майские праздники они встретились в украинской столице.
Как всегда, Вампилов записал в своей книжице киевские впечатления. Внимательный читатель отметит, что новые места, новые люди привлекали его, как писателя, пусть только обретающего литературный опыт. Он непременно увидит красоту пейзажа, необычный вид и поведение местных жителей, он скажет о своем настроении. Иными словами, перед нами всегда — интересная бытовая картинка, краткий психологический этюд. Вот как нарисовал он первые часы в новом для себя городе:
«Киев. Утро 29 апреля. Бульвар Шевченко. В Киев надо приезжать рано утром и бродить по нему до темноты. На бульваре я принял парад киевских тополей. Храм Пасха. Я иду по бульвару, солнце встает за моей спиной (изумруд росы на акациях), я иду, как воскресший Иисус Христос. Впереди меня скачет бронзовый Щорс.
На бульваре против храма старушки лупят крашеные яйца:
— Христос воскрес, — говорю я.
— Воистину воскрес, — рапортуют старушки».
«Целую неделю мы бегали по Киеву, беспечные и счастливые, — написала Г. Люкшина. — Но всякому веселью приходит конец. Из Минска позвонили, что едет московская инспекция…
Саша уехал, но мы уже думали о нашей следующей встрече — в Чернигове. Я попрошу в редакции командировку в Чернигов, а он — в Гомель, оттуда до Чернигова рукой подать». Об этом новом свидании автор рассказала так: «Но счастливые дни вновь пробежали, как один миг… Уезжал Саша в жаркий майский поддень. Автобусом опять до Гомеля, а потом в Минск. Мы прибежали на автостанцию за несколько минут до отправления. Пассажиры уже все были на местах. Саша показал водителю билет и вернулся ко мне. Я ревела, не могла сдержать слез. Это, очевидно, тронуло и пассажиров, и водителя. Они терпеливо ждали, пока Саша успокаивал меня. Потом поцеловал и вскочил на подножку. Я невольно шагнула вслед за ним. Автобус тронулся, подняв клубы пыли. Я осталась на пыльной улице одна.
Позже в пьесе “Старший сын” устами Сарафанова он вспомнит эту страничку своей жизни и горько произнесет: “Свое счастье я оставил там, в Чернигове. Боже мой! Как я мог!” И потом, в другой сцене, тот же Сарафанов скажет с горечью: “Нас перевели тогда в Гомель, она осталась в Чернигове, одна на пыльной улице… Да-да. Совсем одна”. Бусыгин: “Она осталась не одна, как видишь…” Сарафанов: “Да-да. Конечно… Но подожди. Я вспоминаю, вспоминаю…”
“Старший сын”… Откуда такое название для пьесы? Об этом знаем только я и Саша… Он упорно отстаивал его…
…В письме из Иркутска он опять же писал: “Милая! Мне снится пыльная улица в Чернигове, в мае, в полдень. Пыль с той улицы у меня в глазах. Ее не вытравить ни туманами, ни грозами. В жизни не хватит на это туманов и гроз”».
В воспоминаниях Г. Люкшиной нет упоминаний о том, что во время учебы на курсах Вампилов занимался литературным творчеством. П. Дедов заметил: «О своей литературной работе распространяться не любил, не припомню, чтобы что-то свое читал на литкружке…» В. Аринин упомянул об одном разговоре с Вампиловым: «Вот хочу попробовать написать пьесу, — сказал он как-то, немало удивив меня. — Вдруг получится…» Однако, как читатель узнает ниже, в конце 1962 года, то есть вскоре после окончания учебы, Александр примет участие в семинаре драматургов, пишущих для телевидения, и представит там одноактную пьесу «Сто рублей новыми деньгами» и, по воспоминаниям драматурга Алексея Симукова (правда, этот факт не подтвержден документально), — еще одну пьесу, «Воронью рощу». В июле, только что вернувшись из Москвы, опубликует в «родной» газете рассказ «Станция Тайшет». Значит, в столице он не только обдумывал новые сюжеты, но и продолжал писать. Не мог не писать, как в последние студенческие годы, как во время работы в молодежной газете.
Стоит привести одну запись из карманной книжицы, в отличие от многих других — довольно подробную. Это эскиз характера, заготовка для будущего произведения — назовите запись, как хотите. Ясно лишь, что постоянная творческая работа в Сашиной душе не затихала. И о том, что миниатюра набросана именно в московские дни — время первого знакомства Вампилова со столичными спектаклями, говорит ее заголовок: «В театре (Пустяки)»:
«О молодой женщине. Он ее называет: “Старушка”. Она молода. Но она не понимала, не решалась, боялась понять, что ей жаль своей оскорбленной и… молодости. Он ее любит. Она — нет. В театре и после капризничает. Он огорчен. Смотрели трагедию. Отчего, думала она, отчего так грустно? Почему у меня весь вечер такое жуткое настроение? И она не находила в себе смелости признаться в том, что ей жаль свою молодость. Дорогой молчит, плачет.
— Ну вот, ты у меня ребенок, честное слово, маленький, глупенький ребенок.
Она взглянула на него. Ее глаза сделались маленькими и злыми.
— Уйди, пожалуйста, — сказала она и отвернулась к окну.
— Ну хорошо, хорошо, — сказал Порукин, — спи, спи. Но, честное слово, нельзя же быть такой впечатлительной. Я еще поработаю.
Он подошел к ней, нагнулся и хотел поцеловать ее, но она, не взглянув на него, загородилась рукой.
— Спи, спи, — пробормотал Порукин, еще больше огорчаясь, и (вдруг ссутулившись) вышел из комнаты. Тихо вздохнула дверь. “Отчего, отчего так грустно? Почему у меня весь вечер такое жуткое настроение?” — сонливо думала она. Она боялась понять то, что ей жаль свою молодость».
* * *
Вернувшись в редакцию, Александр занял новую должность — ответственного секретаря газеты. Это было в начале августа 1962 года. А уже в конце ноября он получил приглашение на всероссийский семинар начинающих драматургов в подмосковную Малеевку. Руководил группой, в которой оказался Вампилов, Николай Кладо, опытный драматург и театральный критик. Среди наставников был и Алексей Симуков, работавший в Министерстве культуры СССР и входивший в редколлегию журнала «Художественная самодеятельность». Тот и другой внимательно и заинтересованно отнеслись к молодому таланту.
Николай Кладо рассказывал о творческих занятиях в Малеевке:
«В жизни Вампилова это был первый семинар. Для меня — тридцать седьмой… Впрочем, кое-что было новым. На этот раз Союз писателей РСФСР внял просьбам Гостелерадио и поставил задачей привлечь молодых драматургов к работе на телевидении. Дело это было в то время еще новое, темное. Для телевидения это был тоже первый семинар драматургов… Александр Вампилов привез одноактную комедию, которая позднее получила название “Двадцать минут с ангелом”».
Занятия начались с конфликта. Поначалу Александр был определен в другую группу. Ее руководитель драматург Д. Щеглов, по словам Кладо, «не одобрил пьесы» А. Вампилова и паренька из города Горького, «а они — его программную речь». Как признавался Николай Николаевич, его коллега был «несколько консервативен, старомоден и педантично требовал следовать драматургической традиции». «Мятежники» попросились в группу Кладо и были включены в нее.
Их наставник писал, что, прочитав работы ребят, «столь же резко разошелся» со своим коллегой. Он почувствовал как раз «перспективность и свежий взгляд молодых бунтарей. Очень был рад, когда на заключительном заседании семинара приехавший к нам Л. Соболев (председатель правления Союза писателей РСФСР. — А. Р.) горячо поддержал именно этих авторов, выделив их за смелость, своеобразие и органичный юмор».
Вспоминая тот первый в жизни Вампилова семинар, Кладо попытался объяснить, почему, на его взгляд, первая же пьеса сибиряка вызвала сшибку мнений:
«Тут я, кажется, понял, почему Вампилов, изобретательный и своеобразно воспринимающий жизнь, проникающий в глубины, до тех пор как бы не материализовался в драматургии. Увы, и тут причины, сковывающие индивидуальность, были тоже общие.
На Вампилова было навешано столько “табу”, столько обязательных правил, что за ними легко было и не разглядеть его личности.
Дело в том, что драматургия театра долгое время считалась самой канонической формой драматургии. Режиссура ломала устоявшееся, преображая мир на сцене, а драматургия робко вливала жизнь в старые формы… Долгое время любыми путями утверждалась незыблемость системы Станиславского не только как метод воспитания актера, но и как эстетические его вкусы. МХАТ считался примером незыблемого канона для отбора пьес — схоже ли?
Представьте, как это отражалось на театральной жизни в других городах. “Что нам предлагают? Разве это похоже на спектакли МХАТа? О, нет. Это нельзя”. И Министерство культуры РСФСР было усердно бдительно. Если могут быть какие-то вольности в Москве, Ленинграде, то на периферии…
На семинаре у нас никто никого не учил. Научиться драматург может только сам. Задача — помочь ему раскрыть свое. Для этого раскрепостить, снять тормоза, гири, навешанные в обилии. На занятиях Вампилов увидел: можно то, что я хочу!..
Право на свою творческую манеру он получил еще там, в Малеевке, и неоднократно говорил, как был доволен, когда понял, что можно! Его острое видение мира, зоркость, наблюдательность и вместе с тем фантазия позволили повернуть явление, которое он видит, как оно может повернуться, заставить его заиграть другими красками и помочь открыть суть, явление, глубину… Он уверовал и в правомерность эксцентрики, и в возможность этого течения в искусстве. Это помогло ему вольно идти. Развивать свое! Мне думается, что главное, чем помог ему семинар в Малеевке, — это обрести уверенность в своем пути, в правоте на него».
Оставил подробные, теплые воспоминания о встрече с Вампиловым на давнем семинаре и Алексей Симуков:
«Приехал он на семинар с одноактной пьесой. Названия ее я не помню, потому что сразу его забраковал, предложив другое, которое прочно закрепилось за ней. Пьеса мне сразу понравилась, хотя по сравнению с нынешней редакцией она сильно отличалась как размером, так и составом действующих лиц. Проще будет сказать, что в процессе дальнейшей работы она была начисто переписана Сашей, хотя основная ее мысль о том, что, оказывается, нелегко делать людям добро бескорыстно, просто по доброте души, уже тогда была ярко в ней заявлена.
Думаю, что решительной переделке пьесы в немалой степени способствовала моя попытка предложить ее журналу “Художественная самодеятельность”… Я потерпел тогда сокрушительное поражение, и ряд высказываний по поводу пьесы, имевших характер почти анекдотический, несомненно, лег в основу нового варианта. Самое смешное, что наибольшей несообразностью пьесы моим товарищам по редколлегии показалось основное ее положение — возможность бескорыстного добра без всякого за него ответного возмещения, то есть именно то, ради чего она была написана. Товарищи выступали горячо, убежденно, обвиняя автора в незнании жизни, в неправдоподобии выбранного сюжета, не замечая, какую невеселую картину своих собственных убеждений они при этом рисуют.
Встреча с драматургом Вампиловым была для меня неким открытием, связанным с моим отношением к так называемой философской пьесе. Мне казалось, что чем глубже философская суть драматического произведения, тем больше оно лишается своей театральной занимательности, переходя ближе к жанру драмы для чтения (исключение я делал только для Шекспира). Александр Вампилов предстал передо мною одним из очень немногих советских драматургов, легко, непринужденно, вполне для себя органично соединяющих философскую глубину своих пьес с ослепительно-яркой, чисто театральной формой, которой у нас принято почему-то слегка стыдиться…»
Хотя Симуков горячо поддержал автора пьесы, коллеги Алексея Дмитриевича по журналу «Художественная самодеятельность» не согласились с ним. Симуков в какой-то степени оправдывал их непонимание ситуации, описанной Вампиловым: «Финалом пьесы явилось мучительное раздумье двух дружков, — по-видимому, уже навсегда лишившее их покоя: что же все-таки имел в виду Лопатин, предлагая им деньги, если он не преследовал каких-то своих личных целей? Мысль эта, встревожившая ничем дотоле не омраченное миропонимание двух тунеядцев, должна была, очевидно, привести их к предположению, что за пределами уютного, обжитого ими мира, где происходит традиционный обмен ценностями — ты мне, я тебе — существует иной мир — бескорыстных человеческих отношений. Поверят ли в него два дружка, станут ли они ему сопричастны, автор не уточнял, но сама проблема была выражена в пьесе с предельной силой, с обезоруживающей простотой ситуации».
Замечания, высказанные в редакции журнала «Художественная самодеятельность» и на семинаре, помогли Вампилову в последующей работе над комедией. В ней вместо двух фарцовщиков Святуса и Сероштана (в самом первом варианте они носили фамилии Несудимов и Белоштан) действуют шофер Анчугин и экспедитор Угаров, вместо «хорошего человека» Патрика — агроном Хомутов, вместо домохозяйки Нинэль Филипповны — коридорная гостиницы «Тайга» Васюта. В пьесе появились новые герои — скрипач Базильский и молодожены — инженер Ступак и студентка Фаина. Комедия получила в соответствии с художественными задачами более точное образное название — «Двадцать минут с ангелом». Дело, конечно, не в том, что во втором варианте комедии автор достиг «большей социальной определенности», что в ней «за частным фактом проступает система взаимоотношений в обществе», как пишет, например, С. Комаров в комментарии к пьесе, опубликованной в книге «Александр Вампилов. Драматургическое наследие» (Иркутск, 2012). Заметим, что автор увидел пресловутую «социальность» и в первом варианте, причем объяснил ее в таких пространных и довольно темных выражениях: «Выбор Вампиловым в качестве персонажей двух фарцовщиков нейлоновыми носками не случаен. Вещи и деньги — их социальные ценности, носки опредмечивают идею движения, странничества россиян на данном историческом этапе, раз продукт фарцовки востребован и им можно жить. Кроме того, подчеркивается открытость российского пространства заграничному опыту, как и наличие жестких границ “своего” и “чужого” для начала 1960-х годов. В этом тоже — социальность зрения Вампилова-драматурга». На самом же деле, новый вариант пьесы с «исповедью» Хомутова, с отношением к его поступку не только двух героев, знакомых (хотя бы своим поведением) по первому варианту, но и новых персонажей с резко очерченной индивидуальностью, — все это обогатило нравственное содержание произведения, его художественный смысл.
Правда, такую доработку комедии автор сделал позже. А в прежнем варианте он предложил ее в иркутский альманах «Ангара». Ее приняли, набрали текст, но цензура выбросила пьесу из сверстанного второго номера за 1963 год. Сверхбдительные идеологические надсмотрщики тоже сочли сюжет комедии неправдоподобным, надуманным. Новый вариант ее был напечатан лишь в начале 1967 года в газете «Советская молодежь» и летом 1970 года — в альманахе «Ангара».
Вторая пьеса, о которой А. Симуков упоминает как о представленной автором в Малеевке, носила известное и поныне название «Воронья роща». Но только название; события, описанные в ней, не совпадают с теми, что происходят в публикуемом сегодня варианте этого произведения. Вот как передает прежний сюжет А. Симуков:
«Героем пьесы, о которой я до сих пор вспоминаю, был пожилой капитан речного буксира, остановившийся в той же гостинице, где происходит действие “Двадцати минут с ангелом”. Он попадает в водоворот совершенно непредвиденных событий, в их числе встреча с женщиной, которую он, в силу возникших обстоятельств, вынужден выдавать за свою жену, в то время как ее любовник выдает себя за ее брата… С таким завидным знанием жизни создавал драматург самые невероятные фарсовые ситуации для своего героя, бросая его из огня в полымя, заставляя нас в то же время влюбиться в него — такого смешного и одновременно трогательного… “Мольер!” — повторял я про себя, когда Саша читал мне эту пьесу. Где она, что с ней — не знаю…»
Позже Вампилов переработал и эту пьесу. Трудно судить по пересказу о художественной значимости первого варианта пьесы, но о своеобразии нравственного осмысления жизни, явленного автором в новом ее варианте, можно говорить определенно.
Начальник пароходства Баохин идет к другу юности, спившемуся сослуживцу Лохову с просьбой выступить в его защиту на важном совещании. В комнате юной Виктории, соседки Лохова, где нежданный гость ожидает отлучившегося давнего друга, с Баохиным случается сердечный приступ. Приезжают вызванные по телефону Викторией его молодая жена с любовником и сын от первой жены, врач. И тут в трагикомической ситуации главный герой, почти при смерти, понимает, что жил скверно, не по совести: первую жену с сыном выгнал ради супружества с молодой и неверной спутницей, сына не воспитывал, о лучшем друге не вспоминал, пока на потребовалась его помощь. В эти минуты «прозренья», выдворив из комнаты всех, кроме Юрия Лохова и Виктории, Баохин произносит необычные слова: «Спасибо… Тебе, Юра… И тебе, милая, благородная девушка… Спасибо, что вы здесь, со мной… Вы мне родные, вы мне и близкие… Вы мне и глаза закроете…»
Не напоминает ли этот монолог пронзительные слова Сарафанова из будущей комедии «Старший сын»:
«То, что случилось, — все это ничего не меняет. Володя, подойди сюда…
Бусыгин подходит. Он, Нина, Васенька, Сарафанов — все рядом. Макарская в стороне.
Что бы там ни было, а я считаю тебя своим сыном. (Всем троим.) Вы мои дети, потому что я люблю вас. Плох я или хорош, но я вас люблю, а это самое главное…»
Выходит, что уже в начале 1960-х годов, только нащупывая писательскую стезю, Вампилов усвоил для себя нравственную доминанту своего творчества, о которой позже писали критики — «утверждать в человеке человеческое». Думается, не только неожиданные, почти фантастические коллизии, в которые попадают герои пьесы, но прежде всего некое озарение: в чем же подлинный смысл жизни? — заставляет с восхищением восклицать: «Мольер!»
Об этом «вампиловском коде» произведений драматурга, даже и ранних, Валентин Распутин выразился так:
«Зритель, приходя в театр на Вампилова, невольно подпадает под нелегкое нравственное испытание, своего рода исповедь — его, зрителя, исповедь, в которую он, один раньше, другой позже, так или иначе вовлекался еще во время спектакля и которая долго продолжается после спектакля, — в этом незаменимая, но удивительная сила и тихая страсть его таланта. И когда говорят о “театре Вампилова”, следует, очевидно, иметь в виду не только то, что предлагается зрителю, но и то, что случается с ним, сторону глубокого психологического воздействия его пьес, которую театральная условность словно бы даже еще и увеличивает, а не снижает».
Удивительно, что и сегодня, когда, казалось бы, наследие комедиографа можно изучить без спешки и рассмотреть его глубоко, в печати все еще появляется невнятица, вроде той, какую публикует автор комментариев в книге «Александр Вампилов. Драматургическое наследие»:
«“Воронья роща” фиксирует вписанность вампиловских персонажей в историю России, их прикрепленность к определенному поколению, а также важность измерения человека семейными ценностями… Социально-производственная пружина интриги, неотвратимость официального разбирательства, вовлеченность общественных структур в событийный ряд отличают сюжет “Вороньей рощи”».
* * *
Письма Александра, адресованные Г. Люкшиной и опубликованные ею, говорят о серьезности их отношений. Год, прошедший после учебы в Москве, был полон для Вампилова мучительных переживаний. Нужно знать характер Вампилова, его врожденную честность, душевную щедрость, чтобы представить его терзания в распадающейся семье. «Я так же во лжи и неприятностях. Самое хорошее — твои письма и то, что ты меня еще любишь…» — писал он Галине в Чебоксары, где она начала работать. И в следующих посланиях: «Я сижу сейчас в командировке в Чуне, на севере между Братском и Тайшетом… Сегодня вечер тихий, теплый, удивительный в октябре для этих мест. Над черной рекой Чуной дымные первобытные огни. Они пылают на носах лодок — здесь “лучат” рыбу. Пьяные браконьеры-гондольеры орут похабные свои баркаролы. Мне трудно здесь, на этом берегу, думать о том, что ты меня забудешь… И все-таки мы встретимся скоро. В этом году. Я не называю даты. Я не могу сказать, когда точно. В этом году…» «Скоро мы встретимся. Будем говорить и думать, как дальше. В Москве я пробуду два дня, сколько буду у тебя — не знаю. Знаю только, что мы все на этот раз решим. Вот-вот выпадет снег, который уже не растает. Я был на Байкале недавно, сейчас там мрачно. От секретарства выкручиваюсь. Скоро увидимся, я подам телеграмму, когда вылечу в Москву» (Александр собирался на семинар в Малеевку. — А. Р.).
О встрече в зимней столице автор воспоминаний рассказала:
«Окрыленный успехами на семинаре, он читал мне отдельные места своей одноактной пьесы, спрашивал совета, хотя тогда я была еще слабым советчиком. Настроение мое было несколько подпорчено письмом его мамы, Анастасии Прокопьевны, которое лежало открытым у него на столе, и я, что греха таить, заглянула в него. Там были строчки о том, что, если он все же решил быть вместе с девушкой с Волги, очевидно, она достойна этого, но надо еще раз подумать о серьезности своего шага. Анастасия Прокопьевна меня не видела, а Люсю, Сашину жену, знала хорошо. Это был просто материнский совет, но тогда мне показалось, что она не одобряет его поступка. Я переживала, что Люся в Иркутске рядом с Сашей и с ней, а я — далеко. Я была, как и Саша, ревнива, самолюбива, делить его не хотела ни с кем.
Стараясь, чтобы Саша не понял, что я ревную, я замкнулась, как бы ожидая удара. Саша заметил мое состояние, но не догадывался, чем оно вызвано. Сказать о том, что я заглянула в его письмо, я не могла, было мучительно стыдно. Так Саша никогда и не узнал об этом».
Приводя строки из воспоминаний о Вампилове, из его писем и летучих набросков, мы стараемся дать читателю представление о подлинной сложной жизни, которая захватывала его душу, приносила радости и печали. В письме, относящемся к началу 1963 года, рядом с признаниями и утешениями находим насмешливое сообщение: «Здесь я застал оживление в литературной лавочке, даже ажиотаж. В стране два города, где клеймили недавно абстракционистов: Москва и Иркутск. Ты читала в “Известиях”. Здесь было совещание на манер кремлевского, выявляли абстракционистов и формалистов. Я, как оказалось, формалист. Вот какие вещи!»
И нам важно, какое впечатление оставлял Александр у тех, кто знал его. Сравните их свидетельства — и вам понятнее и ближе окажется человек, чье творчество заинтересовало вас. По этой причине рассказ Г. Люкшиной заслуживает особого внимания:
«С ним всегда и везде было весело и легко, он не утомлял своим присутствием, не был назойлив или болтлив, хотя много рассказывал и шутил. И главное, он не мельтешил, не лебезил, не подлизывался даже тогда, когда случались маленькие ссоры. Все вставало на свои места само собой, без дополнительных усилий. Конечно же, решающей была его нежность, его прямо-таки почтительное отношение ко мне. Я больше капризничала, но он никогда не акцентировал на этом свое внимание и принимал как должное, памятуя слова классика: “Ты женщина, и этим ты права”. А меня все больше и больше беспокоило: удержу ли я его? Желающих заполучить молодого, талантливого, красивого драматурга становилось все больше и больше. Нравы московской литературной, театральной публики были мне известны. Я боялась их мертвой хватки, их правил игры. Они меня пугали. У нас с Сашей было много общего в воспитании, во взглядах на жизнь. Но я уже знала и видела, как талантливых провинциалов заставляли играть по другим правилам и тех, кто не поддавался, ломали.
Уже тогда я понимала, как трудно будет ему, честному и порядочному, пробиться и не запачкаться. Саша догадывался, чего от него хотят, он должен стать “своим”, тогда ему обеспечена поддержка и понимание, а пока он “чужой” — неудачи будут преследовать его. Да, ему обещали, его принимали, его обнадеживали, но… мало что менялось в его жизни. Он приезжал в Москву полным надежд, иллюзий, с пьесами, которые после его гибели пошли “на ура”, и уезжал опять ни с чем…»
Однако после Малеевки имя Александра Вампилова запомнили в Москве. И это открыло ему путь — нет, пока не на сцену, — а на следующие семинары молодых драматургов. В 1960-х годах они проводились часто и во многих из них талантливый сибиряк участвовал. Очередной сбор состоялся в Крыму. По привычке Александр отметил свою поездку туда записями в книжице:
«Ялта, март 1963. 21 марта, дом Чехова. Про Чехова рассказывает экскурсовод, похожая на англичанку из “Дочери Альбиона”. Рассказывают двум немцам. Немцы удивляются, как Чехов переписал на Сахалине все население — заполнил 10 тысяч карточек. Немец спрашивает: “Это у него от правительства было задание?”».
«Ялта днем и ночью. Посещение дома Чехова. Сергей Георгиевич Брагин, научный сотрудник. Ветка с деревьев, посаженных Чеховым. Магнолии, аукуба, японская айва, калина вечнозеленая, гималайский кедр, жасмин, розмарин — все это посажено Чеховым».
Если первые две записи передают восхищение любимым писателем, то третье — замечание, которое так типично для иронического взгляда Вампилова:
«Обыватель при упоминании крымских городов ухмыляется неприлично и мечтательно. В Ялте любой скромный доселе гражданин начинает говорить “мерси”, “пардон” и развратничает. Пьет сухие вина, которых не может терпеть, старается увлечь на ночную прогулку каждую официантку».
Вероятно, на обсуждение в Ялте Вампилов представил те же две одноактные пьесы, что привозил в Москву. Во всяком случае, в письме, которое мы цитировали выше (оно написано в начале года), он с горечью сообщал: «Я живу как попало, снова почти ничего не пишу. Пришли мне мое “Аистовое гнездо” (имеется в виду очерк «Солнце село в аистово гнездо», напечатанный автором в минской газете «Знамя юности». — А. Р.), я хочу сделать рассказ. Я свою газетку потерял».
Свидетельств о том, как были приняты пьесы Вампилова участниками ялтинского семинара, у нас нет. Можно лишь предположить, что мнения, которые он услышал здесь, как и советы, прозвучавшие в Малеевке, были учтены им в последующей работе над пьесами, если, конечно, они не противоречили его собственному замыслу.
* * *
Летом этого года Александр развелся с Людмилой. О том, что их мучительный разрыв нашел отражение в пьесе «Утиная охота», говорилось выше. В ней, без сомнения, есть отсвет трагического разлада и душевных терзаний супругов Вампиловых, еще недавно любивших друг друга. «Она хороший… хороший человек», — по рассказам друзей, болезненно хмурясь, говорил Саша о своей жене. Вину за разрыв он брал на себя…
Не просто складывались его отношения и с Галиной Люкшиной. «В конце июля 1963 года, — написала она в своих мемуарах, — мы пришли к окончательному решению — в сентябре я приезжаю в Иркутск. Я сказала своему шефу, чтобы он подобрал мне замену. Тот, однако, отговаривал меня от этого шага и советовал поехать в отпуск, “трудовую” не брать, а если понадобится, он вышлет ее бандеролью. Но мы с Сашей твердо решили: я приезжаю в Иркутск, ему обещали квартиру. Газету оставляла с большим сожалением. Здесь меня ценили, да и начальника такого еще поискать. Я покидала край, который знала и где меня знали, ради нашего счастья. Но жизнь разбила в пух и прах эти планы! Странно, что Минск опять сыграл при этом свою роковую роль. Он опять вторгся в нашу жизнь, развел нас в разные стороны…»
Трудно оценивать решения людей со стороны, да и кто из нас имеет на это право? Можно только сочувственно прочитать чужие исповедальные строки и пожалеть, что так часто решения нам диктуют или плохо управляемые страсти, или неразгаданное «стечение обстоятельств». Как бы то ни было, а строки, которые следуют в воспоминаниях далее, нельзя читать без удивления:
«Чтобы развязать затянувшийся гордиев узел, чтобы дать передышку своей истерзанной сомнениями душе, поздней осенью 1963 года я уехала в Минск, приняв предложение одного из моих поклонников. Я устала, мне нужен был покой. Сейчас я даже не могу толком объяснить этот свой шаг, вернее, крутой вираж моей жизни. Но тогда я сделала это, зажав в кулак свои чувства. Я рассчиталась на работе и уехала в неизвестность. Я не думала ни о чем: ни о том, как воспримет это Саша, ни о том, как я буду жить с нелюбимым, хотя в общем-то положительным человеком.
Но Саша слишком высоко поднял в моих глазах планку настоящего мужчины, и преодолеть ее другим было трудно. Я не могла опустить ее ниже, невольно сравнивала и не могла простить равнодушного, ровного к себе отношения. Прощают, когда любят. Семейные отношения ломались как карточный домик, от первых, даже незначительных ударов. Через полгода мы разошлись. За это время Саша разыскал меня в Минске и, узнав от родителей, что я вышла замуж, написал мне удивительное по доброте письмо…»
Знавшие драматурга люди скажут, что оно «вампиловское» по духу. Иного он написать не мог. Прочитав это письмо, хочешь снова заглянуть в его пьесы, рассказы, очерки и найти там подтверждение и продолжение тому благородному чувству, тому щемящему настроению — всему, что так искренне, сердечно и печально высказал автор, ранимый и мужественный человек:
«Живу я не ахти как весело. Надежд, как заведено, больше, чем радостей. Пишу и печатаюсь мало. Все впереди — такой же псих. Только теперь мне двадцать седьмой год. Пьесу еще не написал, квартиру не получил, жены у меня нет — да, да, все впереди, а раз так, значит, я еще молод.
Кто твой муж? Как все это? Мне странно желать вам счастья, но я хочу, чтобы он был хороший человек. Обязательно хороший. Иначе все будет очень несправедливо. Будут заботы, обязанности, привычки (наверно, это все не так глупо, как нам кажется в 25 лет). Будет жизнь — тебе не захочется писать мне писем. И все будет правильно.
А мы с тобой будем воспоминанием — неминуемо грустным, но, видно, хорошим воспоминанием.
Пиши мне, пока хочется. Я люблю твои письма. Бродяги любят, когда о них помнят. Пиши, я буду тебе отвечать.
Привет Минску, парень он неплохой, тихий, опрятный.
Целую тебя.
Александр».
* * *
Когда Вампилов признавался, что пишет и печатается он мало, понимать это, видимо, следовало так: пишет мало в главном для себя жанре, который уже выбрал. А как журналист он работал в полную силу и печатался часто. В том 1963 году, например, Александр совершил с В. Шугаевым многодневную поездку на север Иркутской области. Ее результатом стал большой, написанный совместно очерк «Голубые тени облаков». В разные месяцы того же года, судя по библиографическому указателю, Вампилов создал очерки «Белые города», «Вечер», «Пролог», «Колумбы пришли по снегу», «Билет на Усть-Илим», напечатанные вначале в газете «Советская молодежь», а затем — в коллективном сборнике очерков «Принцы уходят из сказок».
И как ответственный секретарь газеты, которого в любой редакции называют «начальником штаба», Вампилов был на высоте. Поэт Сергей Иоффе, исполнявший тогда обязанности его заместителя, вспоминал:
«Газетчики знают, что должность эта самая хлопотная: с утра до позднего вечера находишься в эпицентре редакционных событий, едва разделался с очередным номером, как на тебя наваливаются заботы о следующем — и нет этой круговерти ни конца ни края. Однако наш редактор сумел очень четко организовать работу секретариата. В помощь Вампилову он назначил двух заместителей. Один из троих приходил в редакцию рано утром, чертил макеты и отправлял их в типографию. Второй появлялся часам к 12, читал материалы и засылал их в набор — завтра ему предстояло с утра макетировать очередной номер. Третий же был в командировке. Так, чередуясь, мы давали друг другу возможность побывать там, где хотелось, не спеша поработать над облюбованной темой».
А было еще «Творческое объединение молодых» — содружество, которое Вампилов и его сверстники — начинающие писатели создали в Иркутске в начале 1960-х годов. Тот же Иоффе рассказывал:
«Мы часто выступали, в основном перед молодежной аудиторией — студентами вузов и техникумов, старшеклассниками, солдатами… Из многих таких встреч мне запомнились две — в университете и в библиотеке аэропорта… В библиотеке мы с Вампиловым выступали вдвоем. Увидев, что слушать нас пришли в основном стюардессы, я, помнится, стушевался и начал свое выступление как-то сбивчиво, сумбурно. Саня же был, как всегда, внешне спокоен, элегантен, говорил толково, а рассказами покорил аудиторию окончательно. Девушки смеялись, просили читать еще. Потом посыпались вопросы, а кое-кто не постеснялся даже высказаться… Особенно интересно говорили двое парней в летной форме. Один из них, когда мы возвращались со встречи в автобусе, оказался рядом с нами. Кажется, он взял на нас билеты, а потом то ли нас стал приглашать в гости, то ли к нам напрашиваться.
Я пожал плечами, многозначительно глянул на Саню: дескать, не слишком ли товарищ назойлив? Но Саня был, как видно, другого мнения. Он с готовностью откликнулся на предложение, условился о встрече и интуитивно оказался куда дальновиднее меня: впоследствии его связали с этим летчиком (а меня связывают и по сей день) добрые товарищеские отношения.
Меня вообще поражало, как легко он сходился с людьми. Его редко можно было встретить одного, почти всегда — в окружении приятелей. Я умышленно не пишу “друзей”, их у него (как и у каждого, наверно) было немного. А вот приятелей — хоть отбавляй. Такой магнитной силой обладал он, такой приветливостью и общительностью, что тянулись к нему буквально все.
А я снова представляю себе Вампилова в редакции, на его секретарском месте. В углу рта сигарета, дым лезет в глаза, и Саня слегка щурится. Перед ним макет очередной полосы. Курьер уже ждет, полосу пора засылать в типографию. Ну да Саня рисует макеты моментально!..
Что греха таить, Саня казался мне везучим, я убежден был, что все дается ему легко, без особых усилий. И можно себе представить, как удивил он меня однажды признанием: “Трудно пишется, очень трудно”. Я хорошо запомнил и эти слова, и выражение Саниного лица — удивленное, даже обескураженное: словно бы он и сам не ожидал, что ему может хоть что-то даваться с таким трудом».
В конце июля 1963 года Саня появился в Улан-Удэ как бы по праздной охоте, под выходной. Мы сразу навострились на Селенгу, повторить нашу давнишнюю рыбачью удачу. Собрались вчетвером: Юра Николайчук, окончивший университет годом позже нас, мой брат, офицер, Саня и я. Взяли бредень, удочки, провизию и махнули на такси километров за тридцать вверх по реке. Знакомый Николайчука, деревенский рыбак, снабдил нас лодкой, и где-то за полдень мы уже бродили по мелководью на противоположной от села стороне реки, у поросшего густым ивняком острова.
К полотну снасти ничего не приставало, разве что редкая сонная сорожонка, умещавшаяся поперек ладони, да ракушка, да заиленный прут. Побороздив речное лоно с час-два, мы бросили это пустое занятие и взялись за удочки. Но и они не дали улова; тишь и сонь, кажется, усыпили всякую рыбу, как и горячо дышащий песок, и кудрявую гряду кустов, и редкие расшиньганные облака. Развели в тенечке костер, сгоношили стол и за скатертью-самобранкой позабыли неудачную рыбалку.
Помню, как, глядя на текущую к дальним лесистым холмам сверкающую реку, Саня расспрашивал о местах, где в молодости жили его родители: до той же станции Загустай отсюда было рукой подать. Может быть, он представлял, как на этих берегах рыбачил его отец — о родительской страсти он, конечно, знал. Может быть, он жалел, что до сих пор, бывая на Селенге, не добрался ни до Загустая, ни до Мухоршибири, не посмотрел улочки, по которым ходил его погибший отец?
В тот приезд Саня открыл счет своим публикациям в Бурятии. Первой из них была новелла «Солнце в аистовом гнезде». Дата первой публикации ее во всех справочниках, даже в наиболее подробном биобиблиографическом указателе 2012 года, дается неверно. Указывается, что рассказ этот впервые был напечатан в газете «Советская молодежь» 8 сентября 1963 года. А на самом деле еще раньше, 7 августа того же года, он появился в газете «Молодежь Бурятии». Несколько позже, в октябре, мы перепечатали из первой книжки Вампилова его новеллу «На пьедестале».
* * *
В августе 1963 года Александр познакомился с юной девушкой Олей Ивановской, приехавшей из Братска в Иркутск поступать в университет. Он сразу дал ей шутливое имя — Алёша. С черноглазым, красивым, только что выпорхнувшим из школы подростком Алёшей можно было не стесняться своей нежности, запросто бывать у приятелей, шутить, дурачиться.
Скажем с самого начала, что это был для Сани счастливый выбор. Накануне самой тяжелой полосы своей творческой жизни он обрел понимающего и надежного друга, который все оставшиеся ему девять лет будет для него помощником и опорой, а после его гибели — приведет в порядок и опубликует все неизвестные читателю рукописи, станет инициатором или участником многих изданий, посвященных драматургу. Интересны комментарии Ольги Михайловны к сочинениям мужа и короткие, разбросанные в разных публикациях воспоминания о нем — эти мемуары очень живо и талантливо написаны. Без них не обойтись и в нашем рассказе:
«Я вспоминаю лето 1963 года. Я еду учиться в Иркутск, впереди взрослая, такая самостоятельная жизнь.
Старинный сибирский город Иркутск в те годы был полон какой-то необъяснимой прелести. Новое и старое существовало, не мешая, а дополняя друг друга. Деревянные резные наличники домов, мощеная улица, ведущая к университету, чугунная ограда набережной Ангары, театры, институты… Погожее лето, какое бывает только здесь и нигде больше…
С Сашей мы встретились и познакомились случайно у одного иркутского поэта, у которого моя подруга оставила свой чемодан. С этого-то все и началось, закружилось, помчалось… Как я сдавала экзамены, одному Богу известно. Бесконечные свидания, хождения, гуляния… С того времени сохранилась короткая записка: “Оленька, меня срочно отправляют в командировку. Прошу прощения — иногда обстоятельства сильнее нежных чувств. Что делать? Попробуй не сердиться. Мой телефон 30–33. Саша”».
Прозаик Дмитрий Сергеев оставил интересную новеллу (по-другому затрудняюсь назвать) — психологическую, живо рисующую поведение драматурга в важные для него минуты. Название ее — «Женитьба Вампилова»:
«Жили мы тогда неподалеку друг от друга в Глазково, на левом берегу Ангары: Саня Вампилов вместе со своей матерью и бабушкой в двухкомнатной квартире, принадлежащей его брату Михаилу, который, будучи геологом, большую часть времени проводил в экспедиции; мы с женой и моей матерью занимали две небольшие комнаты в доме поблизости от вокзала. Встречались чуть ли не ежедневно. К этому времени я уже хорошо знал некоторые привычки Сани. Он был типичная сова, даже в двенадцатом часу утра его можно было застать спящим.
В этот день, по его меркам, он появился у нас очень рано, не было еще десяти часов. Выглядел озабоченным и усталым.
— Что случилось?
Уловив тревогу в моем голосе, Саня мгновенно преобразился, на лице появилась улыбка.
— Ничего. Я к вам по делу. Есть предложение прокатиться в Новоленино.
К этой поре у Сани уже была своя однокомнатная квартира в новой пятиэтажке на окраине самого неуютного предместья Иркутска. Он там почти не жил, предпочитая квартиру своего брата, откуда связь с центром города была намного проще. Я подумал: ему нужно зачем-то побывать на квартире, может быть, там стряслось неладное. Оказалось — другое. Прокатиться в Новоленино он звал нас обоих, с женой, на роли свидетелей регистрации своего брака с Ольгой.
Церемония проходила буднично в казенной обстановке унылой советской конторы, в каковую был превращен некогда живой и, наверное, уютный бревенчатый дом. Застоялой скукой разило от его пустых стен, от массивного канцелярского стола и скрипучих стульев с изношенной, бесцветной обивкой, от угрюмого лица чиновной дамы, которая куталась в пуховую шаль. Озябшая женщина пребывала в мрачном настроении, возможно, по причине, косвенно связанной с тем, что ей предстояло исполнять. Сухо встретила жениха и невесту и нас, свидетелей, невнятно что-то ответила на наше приветствие. Улыбка на Санином лице погасла. Оля, в этот момент еще больше, чем обычно, похожая на девочку-подростка, и без того робеющая, сделалась вовсе скованной. Мы, свидетели, не нашли слов, чтобы хоть чуточку разрядить напряжение.
Взяв паспорта, женщина приступила к регистрации. Не только поздравить молодоженов, но даже улыбнуться им посчитала излишним.
По-деловому кратко задавала необходимые вопросы, как будто стремясь поскорее избавиться от докучливых посетителей, хотя в этот час у нее никого больше не было. Раскрыв паспорт жениха и обнаружив в нем штамп регистрации первого брака и развода, неприязненно посмотрела на Саню.
Когда, согласно процедуре, женщина спросила у невесты, под какой фамилией она будет теперь жить, Оля в растерянности обернулась к Сане.
— Вампилова, — подсказал он.
— Вампилова, — повторила Оля.
— Она еще у него спрашивает, — с неприкрытой злостью прокомментировала дама, производя запись в документе.
Распивать шампанское, которое Саня на этот случай прихватил, в подобных обстоятельствах смысла не было, оно осталось в портфеле вместе с коробкой конфет.
Большую половину обратной дороги Саня был угрюм и мрачен, каким мне редко случалось видеть его. Лишь подъезжая к мосту через Иркут, он наконец невесело пошутил:
— Ну вот и повеселились…»
* * *
«Трудно пишется», — признавался Вампилов. Но, несмотря на журналистскую лямку, неустроенность с жильем, хлопоты с устройством новой семьи, он вынашивает новые замыслы. И пытается осуществить их. Во всяком случае, в конце 1963 года на очередной сбор молодых драматургов в подмосковном Доме творчества «Переделкино» он приезжает не с пустыми руками. Н. Кладо, вновь руководивший семинаром, рассказывал:
«Мы с Вампиловым продолжали работу над “Прощанием в июне” и “Старшим сыном”, только намеченным автором. И хотя пьеса “Прощание в июне” была на семинаре одобрена и секретарь Союза по драматургии А. Софронов, приехавший на заключительное заседание, обещал ее поддержать, — но так ничего и не сделал. Да не мудрено. Она была ему не по вкусу».
И далее в воспоминаниях Н. Кладо:
«Весной 1964 года на семинаре в Комарове под Ленинградом мы снова встретились с Вампиловым, привезшим обе пьесы.
У Вампилова была еще одна маленькая пьеса “История с метранпажем”. Я бы не сказал, что доведенная до конца, именно этим мы и занимались. Акимову очень понравились пьесы Вампилова — он специально приезжал на семинар в Комарово, а потом долго добивался постановки их в своем театре, увы — безрезультатно.
Направили Вампилова и в Большой драматический театр к Г. Товстоногову, которому рекомендовали его Акимов, Д. Аль и я. Но до Товстоногова пьеса не дошла. Д. Шварц — что делает ей честь — в своих воспоминаниях признается, что была против его пьесы, жалеет, что не дала читать ее Товстоногову. Потом, через годы, Г. Товстоногов взял другие работы Вампилова, но это могло быть и раньше. Именно тогда нужна была поддержка театра — ее искал молодой драматург и ни с чем возвращался в Иркутск».
К тому времени две короткие пьесы «Двадцать минут с ангелом» и «Воронья роща» были на время отложены автором. Как самостоятельные произведения их не предложишь театру (по свидетельству друзей, первую из них разыгрывали в учебных целях студенты Иркутского театрального училища), а замысел — написать на их основе новые варианты и объединить в сценическую «дилогию» «Провинциальные анекдоты» еще был впереди.
В 1963 году Вампилов написал комедию в одном действии «Дом окнами в поле». Она была лирической, «камерной». Тем не менее в ней было очарование — особая стилистика, особый юмор, особое поведение героев. Впрочем, более точными словами здесь были бы другие: пьеса отличалась естественностью поведения персонажей, щемящим чувством, которое они прячут друг от друга, выверенностью диалога, передающего их душевную сумятицу. Неудивительно, что пьесой заинтересовались сотрудники журнала «Театр», присутствовавшие на семинарах.
Надо сказать, что молодой драматург ни до этого, ни после не испытывал трепета новичка в любой творческой компании. Это не было зазнайством или неоправданной амбициозностью. Выбрав для себя писательский путь, Вампилов всегда сохранял достоинство, хорошо уживающееся со скромностью. От него никто не слышал слов: «Я — писатель». Но он в любую секунду мог дерзко осадить незнакомца, высокомерно высказавшегося о его занятиях. У него был зоркий оценивающий взгляд, но впечатления свои, особенно малоприятные, он поверял чаще всего только записной книжке. Прочтите одно из них, столичное:
«26 января. Центральный Дом литераторов. Сатирики. Штук двадцать. Маститые — весь Олимп. Безыменский, Эмиль Кроткий, Арго, Масс, Бахнов, Костюковский, Привалов, Егоров. Самый молодой — редактор отдела “Вопросы литературы”. Я — мальчишка, провинциал, да еще забился в угол. Со стороны Привалова это было пижонством и бестактностью пригласить меня на эту секцию. Глупейшее знакомство с Безыменским. Еврей-редактор: “Вы пишете на русском языке?” — “А вы?” Он думал, я из Якутии. Писательские разговоры. Еще мрачнее мое посещение. Критика на мою книжку в журнале “Москва”. Привалов, разочарованный моим видом и моим тихим голосом: “Я вас там перехвалил. Ругать вас еще будут много”. (Все натянуто и несерьезно.)».
Тот 1964 год можно назвать необычным для молодого драматурга. Во-первых, он сделал смелый шаг: ушел со службы в редакции газеты. Его бесстрашный семейный единомышленник Алёша впервые сказал тогда слова, которые в трудные безденежные дни повторял и позже: «Не бойся, я тебя прокормлю!» Во-вторых, в Иркутске вышли одна за другой две коллективные книги, в которых вместе со своими приятелями — начинающими прозаиками участвовал и Александр. В сборнике рассказов «Ветер странствий» Вампилов напечатал рассказы «Солнце в аистовом гнезде», «Сугробы» и «Станция Тайшет». Во вторую книгу «Принцы уходят из сказок» вошли его очерки «Белые города», «Вечер», «Пролог» и «Билет на Усть-Илим». И, в-третьих, журнал «Театр» напечатал в ноябрьском номере одноактную пьесу сибиряка «Дом окнами в поле». Адресовалась она «народным», то есть самодеятельным, коллективам.
Подготовка к выходу в свет этой первой столичной публикации, как узнал автор позже, шла непросто. Получив номер журнала, Вампилов написал сотруднику редакции Г. Литинскому: «Признаться, я был несколько удивлен сокращениями и правкой моей пьесы в журнале, Вы мне о них не писали. Как видите, автор я вредный, хотя и незначительный». Позже, уже после ухода драматурга из жизни, его адресат объяснял редакторский произвол так: «О том, что пьеса А. Вампилова “Дом окнами в поле” претерпела некое редакторское вторжение, я умышленно не писал автору, так как, немного зная его характер, боялся, что он запретит ее публикацию, а мне очень хотелось, чтобы его имя появилось в столичной печати. Поправки эти были вынужденные, абсолютно не нужные, во всяком случае, не шедшие на пользу пьесе». Осталось неясным, чем же диктовались сокращения и правка в тексте и кто на них настоял.
Добавим, что местные, иркутские, издания всегда поддерживали Александра. Например, альманах «Ангара» в четвертом номере за 1963 год (это июль — август) напечатал под общим заголовком «На Илиме» три его очерка: «Дорога», «Билет на Усть-Илим» и «Белые города». Газета «Советская молодежь» опубликовала в конце мая 1964 года в двух номерах пьесу Вампилова «Дом окнами в поле». О теплом дружеском отношении к Саше его «родной» редакции нужно особо упомянуть потому, что тогда (как и теперь) в ежедневных газетах не принято было печатать драматургические произведения, но в иркутской «Молодежке» «одноактовки» и отрывки из многоактных пьес Вампилова публиковали регулярно.
* * *
С приятелями, особенно близкими по духу, он частенько вел разговоры о только что написанном. В этом не было творческой неуверенности. Скорее, это была привычка, свойственная многим пишущим: проверить на свежем человеке, даже на первом встречном, хорошо ли получилось на этот раз. В. Шугаев рассказывал о таких разговорах, как о привычных и постоянных. Вот один из них, относящийся к 1963 году:
«У него уже был черновик (комедии) “Двадцать минут с ангелом”, и Саня соотносил его, так сказать, с беловиком — всегда беловиком! — реальности. Добиваясь естественности звучания и событийной естественности, Саня всегда проговаривал написанные или задуманные сцены: “ставил” для нас, товарищей, реплики, монологи, порой втягивал и нас в участники неких обусловленных им сцен. Мы жили на одной улице, через дом друг от друга. Я бывал у него, он приходил: “Ты как, не очень занят? Хочу посоветоваться”. Или: “Давай поразмышляем. Кто есть кто и что из этого выйдет”, — и размышляли мы до едкой рези в глазах от табачного дыма. Саня долго колебался, выбирая профессию Шаманову — герою (драмы) “Прошлым летом в Чулимске”. Хотел вывести его журналистом. Мы размышляли: журналист слишком привычен в роли мучимого совестью человека, штатная фигура во всех представлениях, изображающих борьбу за справедливость. “Вот и хорошо”, — говорил Саня, но в конце концов написал Шаманова следователем, на мой взгляд, углубив выбором тему раскаяния.
Изустные, предварительные испытания пьес на прочность, должно быть, помогали Сане и ладно кроить, и крепко шить, добиваясь при этом чрезвычайной, если можно так выразиться, плотности, густоты остроумия».
Не думаю, что у читателя после таких рассказов сложится впечатление, что, мол, вот это Вампилову «подсказал» такой-то, а вот это он ввел в пьесу по «совету» такого-то. Творческий характер драматурга был самостоятельный и твердый. «Прицел» автора состоял в другом: уточнить, всё ли в новой вещи «ладно скроено и крепко сшито», нет ли каких зацепок для постороннего взгляда. Иногда этот посторонний взгляд смешил Вампилова, но, возможно, и он был нужен его открытой душе. Прозаик (тогда начинающий) Борис Черных вспоминал:
«На два часа я получил пьесу “Прощание в июне” и, сидя в редакции, читаю. Вампилов ждет, что я скажу.
— Пьеса написана мастером, — говорю я… — Можно поздравить тебя.
— Не врешь? — пытливо смотрит он в глаза. — Впрочем, ты ведь никогда не врешь, опасный ты человек.
— Только странно… — говорю я.
— Что странно?
— Ощущение Колесова с привкусом авторской заданности странно…
— Говори, говори…
— А я уже сказал. Привкус есть. Но пьеса совершенна.
— Ничего себе — совершенна. Нахал!..
— Да мне показалось. Что же поделаешь?
— Ну, нахал. — Он качает кудрявой головой, и мне жаль, что я огорчил его».
Еще один автор воспоминаний — и ситуация почти та же. В Ялте на семинаре молодых драматургов коллега Вампилова Серафим Сака (кстати, в будущем переводчик его пьес на молдавский язык) прочитал «Утиную охоту». Ему показалось, что у Зилова есть какое-то сходство с главным персонажем романа Камю «Чужой» (в другом переводе — «Посторонний»). Поэтому он и спросил сибиряка, давно ли тот читал произведение француза. И получил ответ, что в годы, когда писалась «Утиная охота», Камю у нас только начали переводить. В свою очередь, Саша живо заинтересовался:
«— Уж не показалось ли тебе, что Зилов — тоже “чужой”?
— Нет.
— Тогда о чем ты?
— Совсем наоборот, — сказал я, улыбаясь ему в ответ.
— То есть?
— Зилов так отождествлен, синхронизирован с существованием, с бытом, что в конечном счете вполне логично отталкивается от него, но не как чужой, а как отчужденный.
— Да?!
— Да, — сказал я.
— А конкретней? — улыбнулся он.
— А конкретней трудно сказать.
— Говори, у тебя хорошо получается. Не зря ты родился в Европе, в отличие от меня… Я ведь родился в Азии.
— У Зилова возникло отчуждение от собственного “я”. Среда не хочет принять его таким, каким он хочет предстать перед ней. А таким, каким хочет видеть его среда, он не желает становиться. Отсюда проистекает, может быть, его наивная, но биологически абсолютно необходимая жажда общения с природой».
Это читательское пояснение пьесы и ее героя, адресованное автору, конечно, забавно, но слушать его Вампилову, наверное, было приятнее, чем тупое бормотание театральных чиновников по поводу того же произведения. И кстати, молодой драматург из Молдавии совсем не поверхностно объяснил поведение сложного героя «Утиной охоты»…
Но были у Вампилова друзья, которые, чувствуя его сегодняшнюю творческую силу, словно бы провидчески ощущали и его завтрашнюю мощь. Первый из них, конечно, — Валентин Распутин. Здесь играла роль некая родственность их необычайных, редких талантов, творческих и мировоззренческих взглядов, душевного склада.
«Я сошелся с ним в первые же наши университетские годы, — писал прозаик сразу после гибели Саши, — вместе затем мы работали в газете, почти в одно время начали писать рассказы, вместе… обсуждались в 1965 году на Читинском семинаре молодых литераторов и были приняты в Союз писателей, а в последние годы довольно часто вместе оказывались в различных поездках. Случались у нас споры, к которым мы возвращались снова и снова, особенно когда дело касалось литературных привязанностей, случалось говорить друг другу не очень приятные слова, когда кто-то бывал не прав, но ни разу, сколько я теперь ни вспоминаю, не было в наших отношениях хитрости или какой-нибудь даже мало-мальской недосказанности. И благодарить за это прежде всего, конечно, нужно Сашу с его открытым, откровенным и честным характером, не выносившим никакой фальши…
В последние годы ему приходилось читать много рукописей: и своих друзей, и писателей совсем начинающих. Я знаю по себе, как трудно иной раз сказать правду, тем более правду неприятную, человеку, проведшему за письменным столом многие и многие бессонные месяцы. Саша ее говорил всегда. Говорил не грубо, не обидно, не отвлекаясь на спасительные мелочи, которыми при случае можно прикрыться, чтобы не сказать главное и не сделать автору больно, — говорил то, что видел. А литературный вкус у него, по-моему, был безупречный — глубокий и ясный. Потому и шли к нему на суд, зная, что Саша и лукавить не станет, и, если понадобится, поддержит. Для каждого, кто мог сослаться на него, и не только, кстати, в делах литературных, но и просто житейских, это всегда значило немало».
В Иркутском областном архиве сохранились советы В. Распутина и А. Вампилова начинающим литераторам. В работе, о которой говорит выше Распутин — дать профессиональный совет, творческую консультацию молодым авторам, — тот и другой активно участвовали во второй половине 1960-х годов. Думается, главная рекомендация, которую оба дружески давали своим безвестным коллегам, хорошо выражена Валентином Григорьевичем в одном из его тогдашних писем: «Избегайте высоких слов для изображения нашей грешной жизни…» Ну а общее впечатление от посланий Распутина и Вампилова одинаково. В них — этих письмах тогда еще совсем молодых писателей к своим собратьям по творчеству — видны и понимание сложности жизни, человеческой души, и необходимость точного, выверенного и согревающего слова, и ответственность за него. А еще в этих письмах — забота о каждом пробивающемся таланте, дружеское участие в его судьбе, задушевность творческого разговора. То есть все то, что отличало Валентина Распутина и Александра Вампилова.
Вот строки, написанные первым:
«Отвечаю на присланный Вами рассказ “Недописанная страница”.
Рассказ, я считаю, недостаточно продуман с самого начала, отсюда и идут его беды. Он нечеток, расплывчат, расплывчаты его герои, расплывчата в нем авторская позиция. Давайте разберемся в этом подробнее».
И после подробного дружеского разбора:
«В старину говорили: не то счастье, о чем во сне бредишь, а то, на чем сидишь да едешь. Эта поговорка как нельзя лучше подходит, по-моему, к героине Вашего рассказа.
Повторяю, рассказ нечеток, он не сделан даже в авторском замысле. А писать Вы, конечно, можете, язык у Вас чистый. Только избегайте красивостей и высоких, не в меру высоких слов для изображения нашей грешной жизни. Это все равно что на работу выходить со знаменем.
С искренним уважением В. Распутин».
В письме, отправленном Вампиловым, мы найдем редкую похвалу: «У вас есть чувство сцены». Но приятное для начинающего автора замечание не отменяло, конечно, и откровенного критического разбора:
«О Вашей пьесе, которую я прочел с большим интересом. Вы, несомненно, способный автор, у Вас есть наблюдательность, и природный юмор, и даже чувство сцены. Вместе с тем Вашу рукопись вряд ли можно назвать пьесой в двух действиях. Скорее всего, у Вас получилась одноактная пьеса, а еще точнее — скетч, забавная и хлесткая сценка, часть эстрадного представления.
Очень Вам советую побывать с этой рукописью в районном отделе культуры. Если товарищи, ведущие в районе клубную работу, заинтересуются Вашим произведением, то при совместной с Вами доработке эту пьесу, как я считаю, можно с успехом показывать зрителям. Для этого необходимо убрать из Вашего произведения длинноты, а также не в меру грубые выражения и две-три сомнительные ситуации. Полагаю, что эту помощь Вам смогут оказать в отделе культуры.
С уважением и наилучшими пожеланиями А. Вампилов».