Это произведение - историческо-приключенческая повесть о попаданце из нашего времени в Сталинские лагеря. Насыщенная воровским жаргоном и описанием жестоких нравов тюрем и ГУЛага не рекомендуется для прочтения детям до 16 лет. В одном месте повесть содержит крутую нецензурную лексику.
Посвящено всем сидельцам по правильным, "воровским" статьям.
ВОР ЧЕРНОЙ МАСТИ.
(Попаданец в мир Сталинского ГУЛАГа)
/Повесть/
"Особый потревожит ветерком, лаем собак.
Вдогонку кто-то крикнет матерком, лица солдат.
В барак всё время нужно новых дров - печи разжечь.
А ночью череда особых снов - нужно смотреть.
Особый, лагерь особых лет.
Закат, рассвет.
В особом можно только умирать ночью и днём,
А землю здесь приходится копать только с огнём.
Поэтому костры горят всегда в поле большом,
И зэки всё несут, несут туда тех, кто ушёл".
Клименков Вячеслав. Автор песни.
ГЛАВА 1. ПОПАЛ.
01 января 2012 года. 02 часа 03 минуты по местному времени.
- Я - попаданец. Попаданец, конечно, поневоле. До сих пор не могу понять, за что такую подлянку подкинула мне жизнь? Другим попаданцам в натуре, всегда сказочно фартило, они почему-то оказывались в ближайшем окружении усатого черта[1], шуры-муры, здоровались за руку с всесильным наркомом Берия. Правда, они своими подвигами и знанием будущего разными путями навязчиво доказывали, что они очень "полезные" потомки, с которыми обязательно нужно считаться. Я читал потом, про них книги и откровенно смеялся над этими сказками для взрослых. Сталин, гуталинщик хренов, был крайне недоверчивым человеком. Он, подобно первой заповеди вора, не верил никому: это была самая главная черта его характера. Поверил ли бы он человеку, сказавшему, что он попал к нему из Будущего? Никогда! Даже не захотел бы с ним ботать[2]!
Со мной все произошло совершенно отлично, как описывают книги альтернативщиков. Так, как это случилось бы на самом деле с любым нечаянным попаданцем! Я попал не в приемную Сталина, а в ГУЛаг. Да, да, в тот самый ГУЛаг, страшную, уже забытую потомками страну снега, мороза и каторги. Думаешь, я тут туфту тебе втираю? Век свободы не видать! Наливай! Еще по сто граммов и я тебе перетру свою печальную повесть...
***
07 августа 2011 года. 16 часов 13 минут по местному времени.
Вокзал города Иркутска.
В 1938 году Сталин, выступивший на заседании Президиума Верховного Совета СССР заявил по поводу существовавшей тогда практики досрочного освобождения заключённых следующее:
"Мы плохо делаем, мы нарушаем работу лагерей. Освобождение этим людям, конечно, нужно, но с точки зрения государственного хозяйства это плохо ... Нельзя ли дело повернуть по-другому, чтобы люди эти оставались на работе - награды давать, ордена, может быть? А то мы их освободим, вернутся они к себе, снюхаются опять с уголовниками и пойдут по старой дорожке. В лагере атмосфера другая, там трудно испортиться. Я говорю о нашем решении: если по этому решению досрочно освобождать, эти люди опять по старой дорожке пойдут. Может быть, так сказать: досрочно их сделать свободными от наказания с тем, чтобы они оставались на строительстве как вольнонаёмные?"
***
Меня зовут Михаил Аркадьевич Рабер. Как видно из моей фамилии, имени и отчества - я еврей. Ну да, я совсем не стыжусь этого. Не особенно выпячиваю свое происхождение, но и не скрываю. Чего мне прятать? То, что я еврей? Лицо от людей не спрячешь, назови себя хоть папуасом. Впрочем, плохого отношения людей я к себе в жизни особенно не встречал. Может быть потому, что я один из заместителей банковской корпорации и вхожу в совет директоров? Очень может быть. Не знаю. Но как бы то ни было, никто и никогда не проявлял ко мне антисемитских высказываний.
Мне сорок три года. В жизни я преуспевающий финансист, бизнесмен, который вполне доволен своим положением. У меня хорошая должность, значительный оклад, нужные связи и высокие покровители. У меня есть жена, с которой я живу уже пятнадцать лет, если не в полной любви, то в полном согласии. Двое детей. Живу я так, как могут позволить себе бизнесмены моего уровня.
Что еще рассказать о себе? Занимаюсь с удовольствием спортом. Я в юности немного увлекался боксом, потом пытался играть в большой теннис, но не удачно.
Пожалуй, самая моя большая страсть - карточная игра. Я играю в карты с детства, играю с удовольствием. С хорошими партнерами нередко засиживался за карточным столом всю ночь, играя в покер, преферанс и другие игры.
Ну и имею хобби, как всякий нормальный человек. Я люблю фокусы, люблю поражать своих друзей исчезающей из ладони монетой, доставать как циркач из пустой шляпы платки. Особенно я преуспел с карточными фокусами. А совмещая ремесло фокусника с карточной игрой, шутя, прячу в рукаве карты или могу так виртуозно подтасовать колоду, что у меня выйдут все козыри. Иногда я жульничаю в игре, особенно когда много проигрываю, но пусть простят меня партнеры, кто, скажите, пожалуйста, играет затем, чтобы проиграть?
По делам банка я иногда путешествую, но поездки для меня служат как развлечение в основной работе, которая отнимает практически все мое свободное время. И в этот раз, направляясь в Читу с инспекцией наших филиалов, я обрадовался, что смогу в дороге немного посибаритствовать и отоспаться.
В Иркутске, я сел на поезд, следующий в Читу. Конечно, мне был забронирован вагон бизнес класса. Войдя в вагон СВ, я расположился в ожидании начала движения. Следом в купе, в котором находился я, вошла попутчица, одетая в довольно дорогой костюм. Минимум украшений и косметики, но зато ее волосы средней длинны, были интересно уложены. Из волос она соорудила такую замысловатую прическу, что я невольно подумал о том, сколько ей времени пришлось выдерживать пытки парикмахера. Ей на вид было около тридцати лет. Типичный представитель среднего руководящего звена, как определил я. Возможно под ее началом были два-три сотрудника, но держалась она властно и высокомерно, каждым своим жестом подчеркивая свою значимость. Ох уж этот офисный мега-планктон, считающий себя крупными китами! Но со мной такие фишки не проходят. Я прекрасно вижу, что представляет собой каждый человек. Я не чинопочитатель, поэтому не воспринимаю свое положение в обществе как нечто исключительное. Мне не зазорно пожать руку мастеру своего дела, какую бы он не имел должность.
В нашем банке работает один старичок. Так, ничего особенного, мелкая сошка. Нечто вроде завхоза. Но зато у него золотые руки. После нескольких месяцев работы, во время которых он то проводку исправит, то куллер починит, то плинтус поправит, я стал здороваться с ним за руку. Ну, тут все сотрудники, которые его раньше не замечали, вдруг заметили и начали называть его Викторовичем, и стали здороваться с ним как с равным. А что до этого раньше его не замечали?
Народец у нас, прямо сказать, грубоват, мало воспитан. Увы, перестройка виновата: открыла шлюзы не только гласности, но и безнаказанности и неприкрытого хамства. Сплетни, интриги, беспредел...
Вот смотрю я на эту женщину и мне смешно становиться от ее заносчивости. Кобыла ты необъезженная, кнута на тебя нет, а то бы не так запела. Элементарного "здравствуйте" в ответ сказать трудно? Язык переломиться? Как бы ни так, она, не замечая меня, независимость проявить хочет. Только в толк не возьму, зачем? Я не на ее место сел, а она недовольна, почему в ее купе посторонние! Собственница. Дай таким волю, они всех с вагона ссадят. И таких у нас в стране, к сожалению, большинство, чей принцип всегда звучит одинаково: "Это мое!" Звереют люди, а молодежь вообще волки блудливые. Им работать лень, учится ничему не желают, а развлечения и внимания к себе требуют не меряно.
Но я уже к такому привык. Человек вообще ко всему привыкает. Хотя сами себе проблемы создаем.
Поезд тронулся, и началась дорога.
Ехать мне предстояло около шестнадцати часов - по меркам России тысяча километров между городами - это не расстояние, это не много.
Я не люблю в дорогу брать много багажа. Смена белья, туалетные принадлежности, ноутбук и продукты на время следования поезда. Больше, я считаю, человеку ничего не нужно. Впрочем, извините, ошибаюсь. У меня с собой была бутылочка марочного коньяка. Где это видано, что бы в дороге не принять пятьдесят капель? Может я и не русский, но как говорится, с кем поведешься, с тем и наберешься.
Со своей попутчицей, следуя ее примеру, я знакомиться, не спешил, но когда проводница проверяла наши билеты, оказалось, что она тоже едет в Читу. Я вышел из купе и прошел в тамбур, где не спеша выкурил сигарету. Когда я вернулся обратно, моя попутчица уже успела переодеться в темно-синий спортивный костюм, демонстрируя мне плотно облегающей одеждой свои округлые формы, которые не могли оставить мужчину равнодушным.
Пока моя попутчица ходила на перекур, я быстро переоделся, надев спортивные штаны, но куртку надевать, не стал, оставшись в белой тенеске. В вагоне было по-летнему жарко.
Я достал ноутбук, подключил интернет и начал ходить по различным сайтам. Ничего конкретного я не искал, читал приглянувшиеся мне заголовки и статьи, рассматривал фотографии. Так прошло примерно часа два. Соседка по купе упорно молчала, не желая разговаривать со мной, и тоже что-то искала в инете на своем ноутбуке .
Почувствовав легкий голод, я решил перекусить и решительно достал сумку с продуктами. Что мне положила жена в дорогу? О, лимон, мило. Сервелат, ветчина, зелень, хлеб. Как раз хорошо под коньячок. Но пить одному что-то не хотелось...
Мой взгляд скользнул по моей попутчице и остановился на ее бумагах, лежащих слева от нее. Я в жизни перевидал множество различных документов, но шапка верхнего показалась мне знакомой. Присмотревшись, я не мог остаться к нему равнодушным - это был документ моего банка.
- Чем вас, скажите, пожалуйста, заинтересовал мой банк? - спросил я.
Она посмотрела на меня оценивающе, но потом до нее дошел смысл моего вопроса.
- Ваш банк?
- Конечно. Я ведь в нем работаю.
- Неужели? - с некоторой долей ехидства спросила она. Она вполне всерьез считала, что я обычный операционнист.
- Представьте себе, да! - ответил я. - Я не только в нем работаю вице-президентом, но и владею его акциями. Поэтому мой вопрос не просто из чистого любопытства. Это вполне профессиональный интерес.
Она захлопала ресницами, словно это помогало ей решить архиважную задачу - определить лгу я или говорю правду. Я решил помочь ей расставить все точки над i.
- Моя фамилия Рабер. Рабер Михаил Аркадьевич. Надеюсь, что мою фамилию вы должны знать, - произнес я спокойным голосом.
Эту фамилию она явно знала.
- А что бы не было какого-то непонимания, - продолжал я, - то прошу вас взглянуть на мой паспорт и убедиться, что я - это я и никто другой.
И я показал ей первую раскрытую страничку моего паспорта со своими анкетными данными. Это ее успокоило. Она смутилась, даже слегка порозовела от волнения:
- Но я не представляла себе кто вы! Вы знаете, вообще-то я ехала на встречу с вами.
- А встретили меня намного раньше, чем ожидали. Какие-то проблемы? - небрежно поинтересовался я, нарезая на столе колбасу дольками.
- Большие, - созналась она. - Висящий кредит... Очень большой для меня...
Оказалось, что ее зовут Инной Владимировной. Ее холодное безразличие к моей скромной персоне вдруг резко растаяло как дым. Она заговорила, рассказывала мне, как открыла фирму, о трудностях, которые она старалась форсировать. От коньяка Инна не отказалась. Мы пили из небольших серебряных стаканчиков, которые я всегда беру с собой в дорогу. Закусывали и смеялись. Одной бутылкой дело не закончилось. Инна извлекла из своих запасов вторую, тоже с коньяком. Не таким дорогим, как мой, но тоже вполне приличным. Три часа застольно-деловой беседы, местами переходящую в романтическую сделали свое коварное дело. Инна и я были в хорошем подпитии и я, держа ее за руку, говорил ей:
- Вашу проблему я решу, не нужно беспокоиться.
- Я отблагодарю вас, я буду очень признательна, - отвечала она, бросая на меня томные, многообещающие взгляды.
- Посмотрим, посмотрим, - я тоже посматривал на Инну как мартовский кот перед случкой. Но голос проходящей по вагону проводницы остудил меня:
- Станция. Остановка двадцать минут!
- Я, пожалуй, выйду проветриться, - сказал я. - Покурю на свежем воздухе.
Инна решила остаться в вагоне. Я взял сигарету из пачки, бензиновую зажигалку, с которой никогда не расставался из-за полюбившегося мне запаха, сунул паспорт с деньгами в карман тенески и вышел из вагона. Вдохнув вечерний воздух, я прикурил и стал лениво осматриваться по сторонам.
Подумал мельком, что моя попутчица Инна ничем не лучше и не хуже людей нашего времени. Хотя люди, особенно женщины, сильно испортились. Помню прочитанный где-то случай, как в Великую отечественную войну, во время оккупации сельская учительница, не зная как накормить своих голодных детей, за несколько банок тушенки, согласилась провести ночь с немцем. Утром она принесла тушенку домой и повесилась, оставив записку, в которой сообщала, что не может больше жить после своего поступка... Теперь женщины совсем другие - они готовы спать с кем угодно, не потому, что голодают их дети, а потому, что сами хотят жить в роскоши.
По перрону, приближаясь ко мне, с сумками бежал какой-то мужчина, видимо боясь опоздать на посадку. Я еще подумал, куда он так спешит, ведь поезд будет стоять еще не меньше пятнадцати минут. Поравнявшись со мной, этот торопящийся пассажир вдруг споткнулся, и нелепо взмахнув руками, начал падать. Одна из сумок выскочив из его руки, стукнула меня в грудь и, покачнувшись, я сильно ударился головой о стоящий вагон. Что было дальше, я плохо помню, наверное, потому, что потерял сознание.
26 декабря 1948 года. 22 часа 08 минут по местному времени.
Станция Черная. Читинская область.
***
Шифротелеграмма И.В. Сталина секретарям обкомов, крайкомов и руководству НКВД-УНКВД о применении мер физического воздействия в отношении "врагов народа"
10.01.1939 26/ш
Секретарям Обкомов, Крайкомов, ЦК НАЦКОМПАРТИИ, Наркомам Внутренних Дел, Начальникам УНКВД.
ЦК ВКП стало известно, что секретари обкомов - крайкомов, проверяя работников УНКВД, ставят им в вину применение физического воздействия к арестованным как нечто преступное. ЦК ВКП разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП. При этом было указано, что физическое воздействие допускается как исключение, и притом в отношении лишь таких явных врагов народа, которые, используя гуманный метод допроса, нагло отказываются выдать заговорщиков, месяцами не дают показаний, стараются затормозить разоблачение оставшихся на воле заговорщиков, - следовательно, продолжают борьбу с Советской властью также и в тюрьме. Опыт показал, что такая установка дала свои результаты, намного ускорив дело разоблачения врагов народа. Правда, впоследствии на практике метод физического воздействия был загажен мерзавцами Заковским, Литвиным, Успенским и другими, ибо они превратили его из исключения в правило и стали применять его к случайно арестованным честным людям, за что они понесли должную кару. Но этим нисколько не опорочивается сам метод, поскольку он правильно применяется на практике. Известно, что все буржуазные разведки применяют физическое воздействие в отношении представителей социалистического пролетариата, и притом применяют его в самых безобразных формах. Спрашивается, почему социалистическая разведка должна быть более гуманной в отношении "заядлых" агентов буржуазии, "заклятых" врагов рабочего класса и колхозников. ЦК ВКП считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружающихся врагов народа, как совершенно правильный и целесообразный метод. ЦК ВКП требует от секретарей обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартии, чтобы они при проверке работников НКВД руководствовались настоящим разъяснением.
Секретарь ЦК ВКП(б) И. Сталин
***
- Мужчина, а мужчина! - услышал я женский голос, который звал меня. - Ты живой? С тобой все в порядке?
- Не уверен, - ответил я, приходя в сознание. - Не знаю... Что со мной?
- Напился, небось, до чертиков и разум потерял, - донеслось из темноты до меня. - Разве ж столько можно пить?
Я поднялся на ноги. Было темно. Где-то вдалеке виднелся свет уличного фонаря.
- Где я?!
- На железнодорожной станции Черная.
- А где это?
- Чита, город рядом. Километров тридцать. Слыхал небось про такой? Милок, а кто же это тебя раздел-то?
Я в легкой тенниске и спортивных летних штанах стоял, ничего не понимая, на морозе. Замерз я моментально!
В темноте мне плохо было видно говорившую женщину.
- Ступай на вокзал быстрее, а то быстро окоченеешь! Туда ступай, где свет горит.
Я последовал доброму, а главное правильному совету. А что бы вы, интересно, сделали на моем месте, когда тело быстро теряет тепло на ядреном сибирском морозе? Я уже бежал вприпрыжку к спасительным огням и зданию вокзала, хотя штиблеты, которые были у меня на ногах не подходящая обувь для прогулки по сугробам. Правда я мчался не по снежной целине, а по натоптанной дорожке и примерно через минуты две уже оказался в здании железнодорожного вокзала. Редкие люди, которые находились здесь, смотрели на меня с удивлением, некоторые, наверное, усмехались про себя, увидев такое чудо как я, разгуливающее почти голышом при температуре воздуха которая, не иначе была ниже минус 30 градусов по Цельсию. На вокзале было много теплее, чем на улице, но все равно холодно. Я дико осмотрелся вокруг, дрожа от холода как осиновый лист.
Сказать по правде, я ничего не понимал. Не понимал, почему на улице зима, а не лето? Где я? Что произошло?
Пробежав взглядам по стоявших в разных уголках здания вокзала людям, я отметил, что все одеты как-то не так, немного странно. Серо, я бы сказал, хотя и тепло. Женщины были поголовно в шерстяных платках, шубах и длиннополых юбках, мужчины в стеганых телогрейках, бушлатах и полушубках. Почти все в валенках или сапогах! В довершение всего ко мне двигался какой-то жандарм в двубортной черной шинели с погонами и нарукавными треугольными цветными нашивками, папахе с малиновым верхом, при сабле и аксельбантом. Я даже успел заметить на его сапогах шпоры[3]!
- Кто такой? - жандарм остановился напротив меня и положил руку на кобуру, висевшую на ремне. - Почему в таком виде?
- Отстал от поезда! - стуча зубами от холода, еле выговорил я. - Что это за место такое?
- Не знаешь, значит, - жандарм пожевал губами. - Документы!
Я схватился рукой за карман, в котором, я помнил, лежал мой паспорт. Слава богу, он был на месте! Я достал его, но передавать жандарму не спешил. Если тут снимают кино, то актер, играющий в нем роль есаула-белоказака - не представитель власти и показывать ему паспорт я не собираюсь.
- Мне в милицию надо! - сказал я.
- А разве я не милиция? - произнес этот опереточный белоказак и представился: - Старшина железнодорожной милиции Лысенко!
- Я уже подумал, что белогвардеец из армии Колчака из забайкальских казаков, - сострил я.
- Я тебе покажу белогвардеец, - набычился Лысенко и потянулся к кобуре. В руке его появился пистолет ТТ. Признаться, я немного струсил. Артист он или нет, но как говориться, в год один раз и палка стреляет. А если в руках этого сумасшедшего настоящий ствол? Мало что ли ненормальных по свету ходит? Тем более, остальные люди, как я мельком заметил, как только дело дошло до возможного применения оружия, сразу как по команде попятились назад.
- Я - советский милиционер! - заявил мне Лысенко. - Документы! Живо!
- Я пошутил! - взвизгнул я. - Форма меня смутила. Уж очень она на царскую похожа, которую жандармы из охранки носили.
И протянул паспорт этому ряженому психу.
Жандарм, назвавшийся советским милиционером, открыл первую страничку моего паспорта, и, не читая, посмотрел на меня округлившимися глазами:
- Что это такое?
- Паспорт! - ответил я, похлопывая себя руками по бокам.
- Пройдемте в отделение! - приказал старшина. - Там будем разбираться. Шагай!
При этих словах он поднял пистолет чуть выше.
Я, думая про себя, что это может означать, но горя желанием побыстрее оказаться в милиции и закончить этот спектакль, двинулся вперед. В дежурном помещении милиции вокзала старшина Лысенко сообщил своему напарнику, такому же казаку, что отведет меня в отдельную комнату. Он бросил мне какую-то замызганную машинным маслом вонючую телогрейку и старую измазанную соляркой шапку-ушанку. Приказал:
- Одевайся, а то совсем замерзнешь!
Напрасно я ждал, что появится какой-нибудь веселый дядя и радостно объявит: "Мы вас разыграли. Это была скрытая камера!" Но никто не появился. Я, тяжело вздохнув, но спасаясь от холода, поспешно натянул на себя телогрейку, нахлобучил на голову шапку и спустя три минуты оказался заперт под замок в темную комнату в том же здании вокзала. Меня даже не обыскали. А зачем? По тому как я одет, было видно, что у меня с собой ничего нет... В комнате было черным-черно. Я, боясь налететь на что-нибудь в темноте, присел на пол, мучаясь неизвестностью и изнывая от собственного бессилия. Понемногу согревшись, я незаметно задремал.
27 декабря 1948 года. 08 часов 16 минут по местному времени.
УМВД Отдел Железнодорожной милиции города Читы.
***
Утром меня разбудил старшина Лысенко. Он сводил меня в уборную, которая находилась на улице. Затем приказал садиться в машину, которая ожидала меня. Это была не легковушка, а старая полуторка. Прямо музейный экспонат!
- Поедем в Читу, - объяснил Лысенко. - Там наше отделение милиции. Ты давай залезай в кузов и ложись на пол. И не высовывайся. Лицо ветру не подставляй, а то враз отморозишь! И смотри, убежать вздумаешь, стреляю сразу. Понятно?
Я покорно кивнул. Где-то лаяли собаки. Тоскливо огляделся по сторонам. Деревянные избы, черные заборы, занесенные снегом. И нигде никаких следов автомобилей, хотя я привык видеть их припаркованных в самых неожиданных местах. Глухомань, одним словом, у черта на куличиках.
Теперь я уже начинал догадываться, что это совсем не то окружение, который я привык видеть. Это был совсем не похожий мир, о котором я знал очень мало. Просто не думал, что где-то в Российской глубинке люди так бедно живут. Хорошо еще, что все разговаривали по-русски, а не по-эскимосски.
Дорога в Читу промелькнула незаметно. Я лежал в кузове, подпрыгивая на ухабах, и слушал рев мотора. Удивительно только как такая древняя полуторка умудрилась завестись и работать на таком морозе.
Машина остановилась, и я услышал голос Лысенко:
- Вылазь! Приехали.
Я уже изрядно закоченевший, поспешно спрыгнул с кузова и Лысенко повел меня в здание, на котором красовалась надпись " УМВД. Отдел железнодорожной милиции".
Конвоиры завели меня в здание милиции, а старшина Лысенко постучав в дверь, на которой находилась табличка с надписью "Капитан Окунев С.Т." зашел и доложил:
- Товарищ капитан! Задержанный мной мужчина на вокзале станции Черная доставлен. Документы имеет фальшивые. И фальшивые деньги. Появился в здании вокзала без теплой одежды. Говорит, что отстал от поезда.
- Разберемся! - ответил офицер. - Что еще?
- Называл меня "жандармом" и "белогвардейцем". Только не верю я, что он от поезда отстал. Аккурат семь часов никаких пассажирских поездов мимо не проходило. А он в летнем бельишке. Где же он столько времени отсиживался на морозе? Подозрительный тип.
- Выйди, старшина, я сам разберусь с доставленным. Надо будет, позову.
Так я попал на допрос, который проводил капитан Окунев. Окунев, в отличие от Лысенко был одет в военную гимнастерку старого образца с капитанскими погонами и вовсе не напоминал казака. Но его форма сильно отличалась от той милицейской, которую я привык видеть. Однако отвечать на его вопросы мне пришлось:
- Назовите свою фамилию, имя, отчество.
- Рабер Михаил Аркадьевич.
- Снять одежду, раздеться до пояса! - приказал он.
- Зачем? - этот приказ вызвал у меня легкий шок.
- Выполнять! - гаркнул он. - Быстро!
Я, поняв, что спорить бесполезно, снял телогрейку и стянул тенеску через голову. Капитан впился взглядом в мое тело.
- Повернись! - он отдавал команды. - Лицом ко мне. Руки поднять. Опустить. Покажи ладони. Раздвинь в стороны пальцы.
Видно мое безоговорочное исполнение его команд успокоило Окунева. Как тогда я был наивен. Капитан не просто так, заставил меня физкультурничить в его кабинете, а искал на моем теле татуировки, следы от ранений, мозоли на руках, подозревая во мне беглого преступника. Но к его великому неудовольствию, мое гладкое, упитанное тело и отсутствие каких-либо примечательных следов, лишь свидетельствовало об обратном. Капитан, обманувшись в своих предположениях, приказал мне одеться и продолжил допрос:
- Год рождения?
- 1968.
Капитан неодобрительно посмотрел на меня:
- Не понял! Повтори.
- Одна тысяча девятисот шестьдесят восьмой, - тщательно выговаривая слова, повторил я.
- Не порите чушь, гражданин, - рявкнул Окунев, ударив рукой по крышке стола. - На дворе декабрь 1948 года! Не знаешь разве? Счет времени потерял? Ты никак не мог родиться через двадцать лет позже сегодняшней даты!
Услышав про 1948 год, я запротестовал:
- Не может этого быть! Вы, господин капитан, что-то путаете. Сейчас 2011 год.
- "Господин капитан"! Ну, ты шутник! - засмеялся капитан Окунев. - Где так говорить научился? Ну а лет тебе сколько?
- Прошу мне не тыкать! - рассердился я. - Я знаю свой возраст, знаю, что мне полных сорок три года. Это указано в моем паспорте.
- В каком паспорте? - капитан взял в руки мой паспорт, лежащий перед ним на столе. - В этом? Это ты называешь паспортом, империалистический шпион?
- Но я вовсе не шпион, - заявил я. - Я - гражданин России, известный в финансовых и деловых кругах человек! Я требую адвоката! Я отстал от поезда. Я хочу позвонить жене. За что меня вообще тут держат? Я хочу написать заявление! Мне нужно срочно позвонить в банк! Я не понимаю, что здесь происходит!?
Выплеснув все эти бурные реплики я остановился перевести дух, воззрившись на капитана. Но он и ухом не повел.
- Не шпион? - ухмыльнулся капитан. - Проверим. В какой банк тебе надо звонить?
Видимо грубость этого человека укоренилась в нем с детства. Он по-прежнему мне тыкал.
- В N-ский банк, - ответил я.
- И что это за банк? Заграничный? Где он находится? В Китае? Японии?
- В России. В городе Чита. Филиалы в Омске, Иркутске, Москве, Санкт-Петербурге и ряде других городов. Это очень известный банк, его знают многие.
- В Санкт-Петербурге? - капитан непонимающе смотрел на меня. - Такого города нет! Есть Ленинград! Зачем ты мне рассказываешь мне эту филькину грамоту? Я хочу услышать правду, а не сказки.
- Это не сказки! - твердо возразил я. - Я говорю чистую правду! Но вы не ответили на мой вопрос: за что меня подвергли задержанию? За то, что я выпил немного? Я готов заплатить штраф. Сколько я должен?
Капитан никак не отреагировал на мои высказывания, пропустил мимо мой повторно заданный вопрос, но спросил сам:
- Что означают ваши денежные купюры?
Я изумленно уставился на него:
- То есть как, что означают? Это - деньги! Американские доллары и Российские рубли!
Странные вопросы он мне задавал!
- И что можно купить на эти деньги?
Я немного подумал, сказал:
- Сумма не очень большая, но при известной экономии на нее можно жить примерно погода, и вполне обеспечено.
- Значит, ты хотел расплачиваться этими бумажками, выдавая их за билеты государственного банка СССР?
- Ну, разумеется! - ответил я. - Это же не фальшивые, а самые настоящие деньги.
- Так, понятно. Значит не фальшивые? - капитан уже с трудом сохранял спокойствие, его просто распирало от смеха. Он извлек из кармана купюру в один рубль и, развернув, держа двумя руками, показал мне:
- А эту бумажку в магазине или на почте примут?
Я, увидев перед собой денежный билет, который имел хождение на территории СССР с начала 1948 до реформы 1961 годов и не смог сдержать улыбку:
- Нет. Эти деньги точно не примут! Они уже не действительны.
Капитан спрятал рублевую бумажку в карман, уточнил:
- Выходит, гражданин, по твоим словам, у меня фальшивые деньги, а у тебя нет?
- Нет, не фальшивые, они старые, давно вышедшие из употребления.
- Оставим деньги в покое, - решил капитан, потрясая моим документом. - Где ты взял этот паспорт?
- В милиции, где же еще?! - ответил я.
- В какой милиции?
- Какая милиция бывает? В паспортном столе. Не знаете, как паспорта выдают?
- Знаю, - ответил Окунев. - Но не такие странные. Первый раз такой паспорт вижу! Сам делал? Силен!
- Я не занимаюсь подделкой документов, - возразил я. - Не умею этого делать!
- А кто его тебе сделал?
- Да я уже говорил: в милиции получил! Почему вы не хотите понять самого элементарного?
Капитан Окунев остался невозмутим:
- Значит, будем считать, что паспорта у тебя нет.
- Как нет? - я даже слегка привстал и, показывая на стол капитана, бросил: - А разве вы не мой паспорт в руках держите?
- С немцами воевал? - вдруг спросил капитан.
- С какими немцами? - не понял я.
- С фашистами! - разозлился Окунев, удивляясь моему тупоумию. - На фронте был?
- Нет, не воевал! - я тоже смотрел на Окунева, поражаясь какие идиотские вопросы он мне задает. - Война с немцами давно кончилась.
- И как давно? - капитан замер, ожидая моего ответа.
Я посмотрел в сторону, быстро подсчитал в уме даты и выдал:
- Шестьдесят шесть лет назад.
- Ну и где ты был все это время? Откуда ты вообще взялся?
- Наверное, случился сдвиг времени. Не знаю, - ответил я. - Поверьте мне. Я, вероятно, попал в прошлое. Только не знаю, как это объяснить.
Капитан смотрел на меня в упор и... улыбался.
- Говоришь, что сейчас 2011 год? Так? - спросил он.
- Да, именно так... - мне уже становилось не по себе.
Капитан взглянул в мой паспорт, произвел вычисления карандашом и откинулся на спинку стула. Он долго и внимательно изучал меня. Наконец спросил:
- Ты уверен в том, что все, что ты мне говоришь - правда?
- Конечно, уверен, - произнес я, хотя понимал, что уже случилась какая-то непоправимая беда.
- Понимаю, - ответил задумчиво капитан.
Он взял перо и, макая его в чернильницу, начал составлять какую-то бумагу. На меня он больше не обращал никакого внимания. Закончив писанину, он вышел из за стола и, подойдя к входной двери, приоткрыл ее.
- Лысенко!
В кабинет не замедлил войти мой "казак", ожидавший в коридоре.
- Старшина, - распорядился Окунев. - Возьмешь со свободной смены еще одного бойца, и доставите этого таинственного незнакомца в городской сумасшедший дом. Сдашь его там доктору Коровину под его ответственность, и пусть наша медицина сама с ним разбирается. А то он тут такие басни рассказывает, что еще немного его послушаю и сам с ума сойду. Выводи задержанного!
- Может он все же вражеский агент? - не сдавался старшина Лысенко, видимо надеясь на благодарность и премиальные.
Окунев отрицательно покачал головой.
- Этот человек - явно не сбежавший лагерник. Совсем не похож. Упитанный и непуганый. И шпионом его назвать трудно. Какой вражеский агент осмелится появиться в нашей стране с фальшивыми документами и фальшивыми деньгами и явно считать их настоящими? - возразил капитан. - Так может поступать только явный кретин или контуженый! Ему самое место в психушке. Пусть его там осмотрит наш доктор. А вот потом мы решим, как с ним быть дальше.
Я хотел что-то сказать, но видя бесполезность слов, только рукой махнул.
------------------------------------------------
[1]Черт усатый (жаргон) - Так называли Сталина в ГУЛаге. Еще его называли Усы, Усатый, Гуталинщик, Трубка, Чернозадый и др., часто прибавляя перед прозвищем слово сука. Здесь и дальше используется тюремный и лагерный жаргон конца сороковых годов прошлого века.
[2] Ботать (жаргон) - разговаривать.
[3] Форма транспортной милиции рядового и сержантского состава в 1948-1950 году действительно почти не отличалась от формы царских жандармов.
ГЛАВА 2. СУМАСШЕДШИЙ ДОМ.
27 декабря 1948 года. 14 часов 57 минут по местному времени.
Психиатрическая клиника города Читы.
***
К сумасшедшему дому меня привезли на той же полуторке, в которой я, уже почувствовавший сибирский мороз, боясь получить обморожение лица, снова лег на пол. Два настороженных моим миролюбием и несколькими глупыми вопросами милиционера поспешили от меня избавиться, сдали меня в приемный покой старому врачу с благожелательной улыбкой. Я заметил, что врач улыбался постоянно, словно улыбку ему наклеили на лицо. Видимо он столько лет возился с различными психами, что выработанная им манера плотно укоренилась в его сознании и отпечаталась в его поведении. Из разговоров старшины Лысенко я узнал фамилию этого доктора - Коровин, но это не прибавляло мне бодрости.
Сопровождающие милиционеры ушли, оставив меня на попечение этого старенького доктора.
Усадив меня на табурет, психиатр, ослепляя меня безмятежной улыбкой, приступил к осмотру:
- Как самочувствие, милейший? - обратился он ко мне, когда мы остались одни. Ну да, одни, как же! За моей спиной стоял здоровенный санитар, который действовал мне на нервы, но я не был хозяином положения.
- Да как-то не очень, - осторожно ответил я. - Чувствую себя не в своей тарелке...
- Не переживайте, батенька, мы вас осмотрим, определим, чем вы больны и обязательно вылечим. Вы уйдете отсюда здоровым и счастливым.
- Но я и так совершенно здоров, доктор, - я попытался было объяснить, что я здесь случайно и совсем не нуждаюсь в услугах психиатра.
- Это у вас от излишнего волнения, - сказал доктор Коровин и занялся осмотром. - Следите за моим пальчиком...
Доктор начал задавать мне десятки глупых вопросов, таких как, сколько будет к двум прибавить два или что тяжелее килограмм пуха или килограмм железа?
Доктор Коровин все хотел знать. Он довел меня своими идиотскими вопросами до белого каления, и лишь присутствие горилообразного санитара спасало его от хорошей зуботычины.
Вконец устав от его словесного натиска я разозлился и посоветовал ему сходить в библиотеку, в которой он сможет сам найти ответы на свои дурацкие вопросы, а не приставать к человеку, который попал сюда не по доброй воле, а в силу случайных, не зависящих от него обстоятельств.
Коровин не смутился от моей гневной реплики, а торжествующе вскричав "Ага!" и заставил меня с закрытыми глазами поочередно коснуться указательными пальцами кончика моего носа. Удовлетворенный первым осмотром, он приказал отвести меня в палату номер шесть к сумасшедшему ученому-физику, заставив меня поверить, что лучшей компании за все время моего лечения в стенах этой клиники мне просто не найти.
Меня переодели в больничную одежду с громадным клеймом больницы на груди, вытравленным хлорной известью, хотя я пытался протестовать. Но моих жалких просьб и требований никто не услышал. Весь медперсонал в виде санитара и толстой сестры-хозяйки остался равнодушно глухонепробиваем к тому, что меня, здорового человека считают ненормальным.
Перед этим под надзором санитара я принял душ, который оказался холодным и посиневший от ледяных струй, облачился в больничную пижаму. Затем был отведен в палату молчаливым санитаром, у которого в глазах сверкало нечто животное.
Санитар вышел, но быстро вернулся обратно, принеся для меня три таблетки, которые заставил принять как лекарство, протянув мелкую металлическую кружку с водой. Я, обреченно повертев таблетки аминазина в руке, вздохнул и проглотил их, запив химию противной теплой водой. Санитар на этом не успокоился. Он заставил меня открыть рот и, засунув туда свой толстый палец, начал исследовать содержимое моей ротовой полости. Не найдя за щеками таблеток, удовлетворенно усмехнулся и басовито пробурчал:
- Будешь хорошо себя вести - бить не буду...
И повернувшись, ушел. Глядя ему в широкую спину, подумал о том, что если кулак такого громилы опуститься мне на голову, то мозги после этого точно будут набекрень. Невесело кривясь, я огляделся. Палата была небольшая. Такая комната, метров десять на пятнадцать, в которой стояли четыре кровати. Одна была моя, на второй то ли спал, то ли просто лежал какой-то псих. Он не обратил на меня никакого внимания, и поскольку в палате больше никого не было, я задумался над происходящим. Как быть дальше и что мне теперь делать?
Я растянулся спиной на койке и уставился в высокий потолок, пытаясь привести свои мысли в порядок.
Итак, неизвестным мне путем я оказался в прошлом. То, что это было прошлое, я уже был уверен больше чем на сто процентов. Прямо Бермудский треугольник какой-то! Я не верю в фантастический бред, но сильно сомневаюсь, что ради розыгрыша, кто-то поменял лето на зиму, подготовил сотни актеров, которые играли без всякой запинки. Я слышал, что в США существовала или еще существует "Литл Раша" - маленькая Россия, в которой в течение месяца все говорят по-русски, расплачиваются советскими деньгами, проходит железная дорога, ездят автомобили, есть почта и жилые дома. Но все "жители" этой страны - русскоговорящие актеры, которых ЦРУ приглашает сыграть роль. Диверсант из Форт-Брэгг[1], которого сбрасывают на этом укрытом от чужих глаз пятачке, видя "чужую страну", искренне считает, что он в России, на вражеской территории, а в это время за ним ведется всестороннее наблюдение, позволяющее определить его профпригодность. В нашей же стране, как я знаю, никто и никогда не выделит денег на создание подобного паноптикума.
Мою профпрегодность таким способом проверять глупо. Я не тот человек, который знает государственные тайны. А о работе моего банка ФСБ знает и без меня абсолютно все.
Дурдом - место, которое не располагает к творческим мыслям, не является зданием, в котором решаются государственные или административные вопросы. В нем холодно и пусто. Облезлые, давно некрашеные стены не способствуют позитивным мыслям, не рождают радость. А решетки на окнах и входных дверях создают ощущение, что ты в неволе. Возможно, у настоящих больных таких чувств они не вызывали. Но я-то про себя точно знал, что совершенно здоров и от всего увиденного у меня бурлили эмоции, которые были классифицированы главным врачом, как приступ реактивного психоза, который необходимо заглушить лекарствами.
Я сразу решил, что рассказывать правду о том, что произошло со мной, только себе вредить. Мне никто не поверит. Милиция отнеслась к моим словам не более как к фантастической байке и их действия были типичны и стереотипны для людей этого времени. Что он говорит? Пришелец из будущего? Такого быть не может. Он снова это утверждает? Смотри, какой марсианин нашелся! Мужик явно не в себе. Ах, он значит чокнутый? Тогда его место в психушке и дело с концом!
А что будет, если я расскажу об этом психиатру? Он, в силу своей профессии, однозначно не поверит в мой рассказ, припишет это моему воспаленному воображению, определит как шизофренический бред и задержит меня здесь надолго. Потом напичкает лошадиными дозами аминазина и превратит в полутруп. А в заключение выдаст мне волчью справку, что я ненормальный. И кто с такой справкой будет в дальнейшем со мной разговаривать? Это в том случае, если мне удастся выйти на людей из руководства высокого уровня. Да никто из них не поверит мне никогда! Даже на работу нормальную нигде не устроишься. Это конец.
Обдумав все это, я твердо решил никогда больше не заикаться о своем появлении здесь из будущего, решив разыграть из себя человека, страдающего полной амнезией, которую получил в результате сильного удара по голове. Или контузия на фронте? Нет, лучше не уточнять. Амнезия и точка. Ничего не помню, ничего не знаю. В этом мой единственный шанс. При случае можно будет вспомнить. Но пока я на правах пациента в психушке, лучше будет не помнить ничего...
Успокоенный немного этими мыслями я не заметил, как уснул.
-----------------------------------
[1]Форт-Брэгг - одна из военных баз армии США, расположена в округе Камберленд в Северной Каролине.
27 декабря 1948 года. 19 часов 04 минуты по местному времени.
Психиатрическая клиника города Читы.
***
Я почувствовал, что кто-то трясет меня за рукав.
- Просыпайся, братец, ужин! - услышал я.
Сбросив с себя остатки сна, я осмотрелся. Я по-прежнему находился в палате номер шесть, а будил меня мой сосед, который требовательно звал меня в столовую.
- Ужин проспишь, идем, - позвал он.
Я встал и поплелся вслед за ним. По коридору в столовую спешили больные, шаркая ногами. Мы влились в этот поток, и так я очутился в больничной столовой. Мой знакомый санитар показал мне пальцем на место за столом, которое я занял без всяких вопросов. Внезапно я почувствовал сильный голод и, подсчитав, понял, что я уже сутки ничего не ел.
Никто не называл и не считал себя "Наполеоном" или "Чапаевым". За все мое короткое время пребывания в сумасшедшем доме я таких больных не встретил. Наоборот, была редкая кучка людей с бесцветными, как у рыб глазами, лишенными всяких человеческих эмоций.
Мой сосед по палате оказался со мной за одним столом. В стальные миски нам положили макароны и немного разваренной до каши рыбы. Вилок не дали, но зато каждый больной получил по деревянной ложке и кружке какого-то дурно пахнущего остывшего напитка именуемого чаем. Я с содроганием смотрел в свою тарелку и от одного вида еды, меня едва не выворачивало обратно.
Мой сосед по палате подцепил на ложку склизкие, макароны и подкинул их к потолку.
Шлеп! Макароны, словно намазанные клеем, зависли на потолке. Это случилось потому, что потолок в больничной столовой был покрашен краской в зеленоватый цвет, а не побелен как в палатах. Макароны, видимо намертво прилипнув к потолку, не спешили падать вниз. Это меня слегка позабавило, несмотря на трагизм моего положения, от которого было совсем не весело.
- Вот! - глубокомысленно заметил мой сосед по палате смотря вверх. - Ньютон ошибался. Законы Ньютона не верны! Никакая сила притяжения Земли не действует на макароны! Макароны не подчиняются постулатам физики! Это великое открытие!
Вверх взлетела следующая порция клейких макарон. Шлеп! Еще раз шлеп!
Теперь за стремительным полетом макарон наблюдали и другие обедающие. Кто-то повторил опыт и страшно обрадовался, что он удался. Теперь многие больные со смехом швыряли ложками макароны в потолок и радостно похохатывали.
Шлеп! Шлеп!
Могучего телосложения санитар, уже хорошо знакомый мне, появился на пороге столовой и диким ревом потребовал прекратить это безобразие.
Баллистические полеты макаронных изделий враз прекратились, зато потолок был украшен, точнее, безобразно загажен свисающей лапшой, которая слегка колыхалась от ветерка. Смех в столовой не смолкал до конца ужина.
После ужина, получив на ночь лекарственные препараты, я, снова лежа на больничной койке начал вспоминать, что мне известно из истории СССР этого периода. Получилось негусто. Сталин еще у власти. 1946 год - голодный неурожайный год в стране, 1947 - отмена продуктовых карточек, окончание Нюрнбергского процесса над фашистскими палачами. 1948 год - начало разлада между СССР и западными союзниками, и конфликт с Югославией. Второй поток репрессий, которые охватили не только старые территории Советского Союза, но и Прибалтийские республики, и Западную Украину. Разгул бандитизма.
Я не был бы евреем, если бы не знал, что 14 мая 1948 года была провозглашена независимость Израиля, страны, которая через год уже заняла достойное место в ООН.
Вот пожалуй и все, что я смог вспомнить.
А через четыре дня ожидалось начало нового 1949 года...
28 декабря 1948 года. 11 часов 23 минуты по местному времени.
Психиатрическая клиника города Читы.
***
Я сидел на больничной койке и слушал, как доктор Коровин терпеливо объясняет моему соседу по палате, что макароны не птицы и не бабочки, а итальянцы едят спагетти, которые не уносятся в Космос с тарелок, потому, что на них действует сила притяжения.
Их спор был занимателен и бестолков. Было смешно слушать, как два эти чудика, приводят друг другу научные доказательства, ставя в пример, имена мировых светил науки.
Коровин, устав от научного диспута, прервал его и подошел ко мне:
- Ну а как обстоят дела у вас, батенька мой?
- Я совершенно выздоровел, доктор! Ночь поспал и вроде чувствую себя хорошо.
- Что вы поняли из нашего разговора с вашим соседом по палате? - поинтересовался Коровин. Я стремясь доказать свою нормальность тут же ответил:
- Абсолютно все!
- Ну-ка, ну-ка, объясните, пожалуйста, в чем не прав ваш сосед?
- Второй закон Ньютона гласит, что в инерциальной системе отсчёта ускорение, которое получает материальная точка с постоянной массой, прямо пропорционально равнодействующей всех приложенных к ней сил и обратно пропорционально её массе. Из него следует, что масса макарон намного меньше массы Земли и сила притяжения многократно превосходит их ускорение заданное ложкой!
Коровин и мой сосед посмотрели на меня с великим интересом. Доктор, почуявший лазейку в моей обороне, сразу же бросился в атаку:
- А где вы, разрешите вас спросить, это изучали?
Но его разочаровал мой стереотипный ответ:
- Не знаю, не могу вспомнить.
- Тогда, - сделал вывод доктор Коровин, - вы, батенька, еще не совсем здоровы. Как вспомните - так сразу вас выпишем!
Когда Коровин ушел, мой сосед долго бросал на меня короткие пытливые взгляды. Но так и не решился со мной заговорить. Я сделал вид, что ничего не замечаю.
Так буднично и скучно прошел второй день моего заточения в психиатрической клинике.
Единственным моим развлечением было слушать разглагольствования верзилы-санитара, который брал пример с доктора Коровина и хотел казаться в глазах окружающих грамотным и начитанным человеком. Себя он считал, чуть ли не равным в учености доктору Коровину и любил умничать:
- Медицина - наука возвышенная, - важно пояснял он, пичкая меня порошками и пилюлями. - В нее с глупой рожей соваться нельзя! Твоя болезнь от нервного потрясения. От этого шибко нервного волнения - все твои болячки. Душевная болезнь, одним словом. Ишь как подкосило тебя! Ты пей, пей порошочки - помогает.
ГЛАВА 3. ВТОРОЙ АРЕСТ.
"В октябре 1946 года впервые был поднят жупел еврейского буржуазного национализма в качестве угрозы коммунистической идеологии. Только что назначенный министром госбезопасности Абакумов в письме вождю обвинил руководителей Еврейского антифашистского комитета в националистической пропаганде, в том, что, по его мнению, они ставят еврейские интересы выше интересов советской страны.
Ситуация еще более ухудшилась в 1947 году. Я помню указания Обручникова и Свинелупова, заместителей министров госбезопасности и внутренних дел по кадрам не принимать евреев на офицерские должности в органы госбезопасности".
Павел Судоплатов. "Спецоперации. Лубянка и Кремль 1930-1950 годы".
29 декабря 1949 года. 15 часов 22 минуты по местному времени.
Камера Читинской тюрьмы.
***
На третий день в мою больничную палату неожиданно вошли люди в форме. Это оказались представители нашей доблестной милиции. Не железнодорожной, а обычной. Меня сразу арестовали. Арестовали тихо, но злорадно торжествуя, посадили в черный воронок и доставили прямиком в Читинскую тюрьму. Даже никакого обвинения в совершенном преступлении не предъявили.
Наверное, забыли, а может быть, очень заняты были.
И вот так я неожиданно для себя оказался в четырехместной тюремной камере. Но нас тут торчит[1] не четверо, а восемь человек заключенных. Теперь я - зэка[2].
Сидим мы все вместе, в одной камере, но каждый за что-то свое. Правда мне повезло, что в камере нет матерых уголовников-беспредельщиков, о которых рассказывают страшные вещи, да и то шепотом.
А "прописки", о которой я много слышал, вообще не было. Странно, правда? Точнее она была, но проходила совсем не так, как я о ней знал из книг и фильмов. Прописку проходили люди с 16 до 35 лет. Если выпал из этого возраста, то ты никому не интересен. Заходи в камеру и занимай свободную шконку[3]. Почти все сидящие по пятьдесят восьмой не признавали прописку, это было церемониалом блатных[4]. А для чего ее придумали блатные? Вовсе не для того, что бы посмеяться над новичком. Она служила неким экзаменом на изворотливость для кандидатуры в воровские ряды. Прошел ее новичок на отлично - можешь, если душа зовет, примкнуть к блатным, стать приблатненным. Не прошел - скатертью дорога, живи сам, как умеешь.
Несколько дней новичку давалось привыкнуть к новой обстановке. Никто его не трогал, но все внимательно следили за его действиями. Но кое-какие правила поведения объявляли сразу и за их невыполнение строго наказывали. Это значит, били всей камерой. Хотя ничего особенного в этих правилах сверх мудреного не было. Не верь, не бойся, не проси. Будь человеком. Никогда не воруй у своих. Поделись с сокамерниками передачкой с воли. Всегда возвращай долги. Не лги. Не хвастайся. Соблюдай гигиену.
Мат! Русский мат. Этого богатства в речи любого зэка-сидельца было вполне с избытком. Но как часто ругань звучала так задушевно, что не оставляло никаких сомнений, что человек, который кроет тебя трехэтажным матом, искренне уважает во мне человека и выплескивает на мою персону избыток своих теплых чувств. Оскорблением, которое трудно себе представить и за которое могли убить, оказалось слово... "немец". Видимо у людей еще осталась неизрасходованная злоба к фашизму. Через несколько лет это постепенно забудется, но пока имело полную силу.
Слово "немец"в конце сороковых служило не только ругательством. Оно означало "вне закона". Быть Немцем на территории СССР в этот период было опасно. Особенно в лагере для военнопленных. На пленных немцев устраивали настоящую охоту Советские заключенные, особенно блатные. Если немец попадал к ним в лапы, все, его песенка была спета. Утром его тело находили пронзенное ломом, задушенного, зарезанного, безголового или утопленного в параше.
Остальные правила поведения диктовал жестокий тюремный режим содержания.
А вот такого количества гребней[5] в те годы не было, как в новой России. Это было редким явлением и надо было умудриться попасть в эту категорию, которую знают в настоящем как "опущенные".
Накосячивших воров убирали сами воры или изгоняли из своих рядов. Таких нарушителей воровской традиции в то время называли "ссученые" воры.
А политические по пятьдесят восьмой, которых бытовики и урки[6] называли "фашистами" проштрафившихся жестоко избивали, случалось тоже до смерти.
В камеру, куда меня втолкнули, только двое были бытовиками, которые проходили по делам следствия как грабители. Но это были люди совсем не воровского склада, а попавшие за решетку вместо главного преступника по имени Пантелей, который убил при ограблении человека. Они тоже были участниками грабежа и теперь не могли понять, почему с ними это произошло. По крайней они так сами рассказывали. Они были искренни в своей логике: на грабеж мы ходили, это факт, признаемся и сочувствуем такому делу. Но не убили же мы никого! За что нас судят по нонешним временам? Мы как есть истинно пролетарского происхождения, из народа, чай не буржуазия какая. Пантелей виноват, нас с панталыку сбил. Но это он убил. То свидетели есть. А мы не убивали. Значит, не виноваты ни в чем!
Что было у них в мыслях? Наивность или трусливая хитрость? Или понятие о совершенном преступлении было за пределом их разума?
Остальные считали себя невиноватыми, так же, как и я. Кого взяли за неосторожно оброненное слово, кого обвиняли в расхищении государственной собственности.
В камере со мной оказался один из политиков, который был арестован в 1937 году и получивший десять лет лагерей. Он вышел на свободу год назад, а теперь был арестован повторно.
Он старался обучить нас порядкам в лагере, всему, что знал сам. Он часто смотрел в стену и с грустью говорил:
- От судьбы видимо мне никуда не уйти. Моя жизнь вся пошла наперекосяк, загублена безвозвратно, но зато семья моя хоть уцелела. Еще в тридцать седьмом, после ареста, я упросил жену отказаться от меня, и поэтому ее не коснулись репрессии и моих детей не тронули. Я недавно видел их, они уже выросли. Не хочу, что бы они повторили мою жизнь...
Я по неопытности считал, что единственная возможная моя вина - это отсутствие документов. Самое большое, на что я мог рассчитывать - это два года тюрьмы общего режима. Это мне доходчиво объяснили. В лучшем случае - отделаться административным штрафом за утерю документа. Я немного приободрился и надеялся лишь на чудо, которое поможет мне выйти из тюрьмы. Но чудеса происходят очень редко, и видимо мне было не суждено стать очевидцем одного из них.
30 декабря 1949 года. 10 часов 28 минут по местному времени.
Оперчасть Читинской тюрьмы.
***
Дверь громыхнула.
- Рабер! На выход.
Я помедлил. Не сразу понял, что выкрикивают меня.
- Рабер есть? На выход!
- Тут. Эвон на нарах сидит, - выкрикнул кто-то из зэка.
Я нехотя поднялся и вышел из камеры. Меня отвели на первый допрос. Он был томительно долог и бестолков.
Я стоял в кабинете следователя уже третий час. Милицейский лейтенант невысокого роста, фамилию которого я никогда не узнал, бегал вокруг меня и допрашивал, пересыпая свою речь виртуозными матерными выражениями, которые я не считаю нужным приводить. Знаю только, что эти крепкие словечки были из большого морского загиба флотских боцманов, который мало где сохранился в СССР с девятнадцатого века.
- Ты, значит, готовил контрреволюционный заговор, с целью убийства товарища Сталина? - лейтенант как бесноватый подскочил ко мне.
- Ничего подобного, гражданин начальник, - отвечал я, переступая с одной ноги на другую. - Зачем мне нужно убивать вождя трудового народа и мирового пролетариата?
- Ты не уходи от ответа, грязная вонючая свинья! - орал следователь. - Кто твои сообщники? Говори, сволочь!
- Нет у меня никаких сообщников! - я стоял на своем.
- Как это нет? - все больше свирепел этот лейтенант-недомерок. - А кочегар Веркин? А артельный рабочий Блудов? Разве не собирались вы вместе, с целью подготовки восстания?
- Какое восстание? - я ошалело хлопал глазами. - Не знаю я этих людей. Мы незнакомы.
- А у нас имеются сведения, что вы знаете этих людей!
- Кто вам сказал такую чушь, гражданин начальник?
- Кочегар Веркин и артельный рабочий Блудов признались, что знают вас!
- Очень может быть, но только я их не знаю! Кто это такие?
- Не твое собачье дело! - злился лейтенант. - Смотри мне в глаза! Сознавайся! Что щуришься, грязный еврей?
- Не сознаюсь! - внутри меня все кипело, но я как-то умудрялся сдерживать себя, чтобы не задушить этого распоясавшегося говоруна. - Мне не в чем сознаваться! И вовсе незачем незаслуженно оскорблять мою нацию. Я не грязнее других! Если хотите знать, мы, евреи вовсе не заговорщики, мы - люди, мы - жертвы немецкого фашизма!
- Ах, вот как ты запел? Жертву фашизма из себя строишь? Я тебе покажу кузькину мать! Ты мне все расскажешь, как вы хотели устроить мировой заговор сионизма, сучье вымя! Будешь говорить, паскуда?
- Буду, - зло ответил я. - Но заявляю, что ни в каком сионистском заговоре я не участвовал!
- А в каком участвовал?
- Ни в каком!
- Сколько тебе заплатили, Иуда? - вопросы следователя, который кружился вокруг меня как шмель, сыпались на меня.
- Кто заплатил?
- Твои друзья из белых эмигрантов!
- У меня нет среди них друзей.
- Врешь, тварь! Все это наглая ложь!
- Не согласен! - я твердо сдерживаю свои позиции и атаки следователя наталкиваются на стену защиты, выстроенной мной.
- Будешь сознаваться что ты китайский шпион?
- Не буду! Я невиновен!
Лейтенант вызвал конвой. Приказал:
- В камеру!
Я обрадовался передышке.
- Руки за спину! - скомандовал конвоир. - Марш!
Едва я переступил порог камеры, и за моей спиной захлопнулась железная дверь, все воззрились на меня с немым вопросом.
- Следователь покричал на меня, потом отправил обратно, - сообщил я, присаживаясь на нары.
Только я присел, дверь камеры снова издала металлический скрежет.
- Рабер, на выход! - прозвучала команда.
Я хотел возразить, что я только что вернулся с допроса, но сразу понял, что здесь такие протесты не принимаются и спорить глупо, снова вышел из камеры. Шагая по продолу[7] я гадал, куда меня поведут в этот раз, но как не странно, меня снова привели в кабинет, который я покинул десять минут назад.
В этот раз лейтенант мелкого роста был не один. Рядом находились два охранника мрачного вида с тупым безразличием на своих фотографических карточках. Они смотрели на меня, как баран на новые ворота. Никакого другого сравнения, достойного их я не могу привести.
- Будешь сознаваться, изменник? - сразу закричал следователь, едва я очутился в его комнате.
- Я не изменник! - убежденно и твердо заявил я. - Вы нарушаете права человека! Я даже не услышал обвинение, в причине моего задержания!
- Он еще и хамит! - взвизгнул следователь. - Сейчас узнаешь, где раки зимуют!
Не буду описывать во всех подробностях сцену, которая произошла дальше. Скажу только, что в течение пятнадцати минут меня осыпали градом ударов руками и ногами. Больше ногами. Я, наверное, мог посоперничать с мячом в футбольном первенстве между двумя командами. С трудом помню, как меня втащили в мою камеру и бросили там на пол. Смутно запомнилось, как сокамерники уложили меня на шконку и прикладывали мокрое полотенце к синякам на моем лице и обтирали с него кровь.
Что и говорить. Все арестанты держались вместе. Раньше люди были много добрее, что ли? Все были подавлены, но никто не выплескивал свою злость на соседей и никто в камере не подтрунивал друг над другом, а наоборот, как-то старались поддержать друг друга. Оказать посильную помощь считалось не только в порядке вещей, но даже обязательным правилом, которое те, простые люди той эпохи усваивали с детства. Даже неудачники-грабители не считали "за падлу" поднести мне кружку воды.
Второй допрос стоил мне потери двух выбитых передних зубов, взамен которых я получил жуткие головные боли.
01 января 1949 года. 16 часов 45 минут по местному времени.
Камера Читинской тюрьмы.
***
Два дня я отлеживался, отходил, постепенно наливаясь злобой против существующего в тюрьме порядка. Наступил новый 1949 год. Первый мой новый год, который я встречаю без шампанского, не в кругу семьи и друзей, а в тюрьме.
Мне были известны различные виды тюрем у различных народов. Тюрьма в СССР в конце сороковых годов, не шла ни в какое сравнение с современной тюрьмой Швеции. Но была много лучше, чем тюрьма Юго-Восточной Азии. Все познается в сравнении. Конечно, Читинская тюрьма была тоже не сахар, но по отношению к некоторым местам заключения, намного лучше.
Оказалось, что в Читинской тюрьме когда-то давно содержали дворян-декабристов, высланных сюда по приказу царя Николая-I. Теперь в этих стенах томился я. Я, конечно, не декабрист, но некоторую гордость от этого я испытал, услышав об этой почти забытой истории. Только декабристов сослали сюда "во глубину сибирских руд" за революционный мятеж с целью свержения императора, но я ничего такого не делал. В чем моя вина?
Есть еще имена которые известны многим: Сонька Золотая Ручка и легендарный красный командир Григорий Котовский, за свои лихие дела побывавшие в стенах Читинской тюрьмы.
Раньше тюрьма именовалась темницей. Название происходит, по-моему, оттого, что заключенным не полагалось открытого огня, и в ней постоянно было темно. Лампочка в пятнадцать свечей, горевшая постоянно в нашей камере давала тусклое освещение, отчего у нас присутствовал постоянный полумрак. От этого к камере казалось еще холоднее, чем было на самом деле.
Около двери находился железный чан с двумя ручками с парашей, который накрыт металлической крышкой. Крышка прочной цепью намертво соединена с чаном, что бы арестанты не могли использовать ее в качестве оружия. Но в парашу можно только мочится. Захотел по большому, вызывай вертухая[8], который отведет тебя в тюремный сортир. Эта прогулка какое-то развлечение и иногда дает возможность увидеть арестантов из других камер.
Тюремная пайка мала. Скудный завтрак и ужин. Обеда нет. Баландер с раздачи никогда не положит лишний половник жидкого варева в твою железную миску. Поэтому все зэка постоянно голодны. Голод вызывает раздражение и злобу.
Медленно тянется время. Отсчет его только можно вести по действиям попугаев, которые четко выполняют тюремные инструкции. У них все по расписанию.
Скука мне не грозит. Хотя у меня нет привычного компьютера, телевизора и книг, соседи не дают скучать. Постоянно кто-то что-нибудь рассказывает. Каждый делится наболевшим, упоминает свою работу, семью, знакомых. Очень много рассказов о фронте и немецкой оккупации. Это еще животрепещущие темы, хотя война закончилась около трех лет назад.
Я слушал рассказы сокамерников и ловил себя на мысли, что все, что они говорили, было голой правдой. Это были не пересказы из прочитанного, переработанные цензурой. Это были рассказы очевидцев.
Один из политиков, арестованный за болтовню, сидя на нарах рассказывал:
- Не согласен я, что немцы все лютые были, среди них тоже иногда человеки встречались. Тут я не загибаю. Вот, Нюрка, соседка моя из эвакуированных, рассказывала, хотя она в оккупации лишь двое суток пробыла. Как раз аккурат дело было перед нашим наступлением под Москвой в сорок первом. В деревню ихнюю немцы пришли. По избам на постой набились. Не нравился Гансам наш мороз, в тепло потянуло. Нюрка, девчонка молодая, ее один немчура подозвал и за собой манит. Она, куда деваться, пошла. А тот Ганс ей свое нижнее исподнее тычет, постирай мол. Стоит она с этим сраненьким и ссаненьким бельишком в руках и плачет от такого унижения. Тут слышит, другой немец ее окликает. Повернулась она, видит, по всему видать, офицер с крестом железным. Подошел он ближе, показывает на белье, а сам что-то по своему, по-немецки лопочет. "Ком", иди, говорит, показывай, кто тебе свои подштанники дал? Нюрка пошла с ним и показала на того солдата. Тут этот офицер немецкий выхватил у Нюрки из рук грязные подштанники, бросил в харю этому солдату, да начал его по своему, значит, матюгами крыть! А Нюрке показывает, иди, мол, восвояси. Вот так, выходит среди немцев не только эсэсовцы были.
- Но и не все добряки! - не соглашается его сосед.
- Это оно так! - в раздумье отзывается первый. - Но и наши от немцев не отставали. Когда мы Берлин брали, со мной служил красноармеец Петро, родом с Белоруссии. Он немцев на дух не переносил. Ненавидел их люто. Бои в Берлине тогда за каждый дом шли. Выбили мы немцев с какого-то дома на ихним штрассе и ходим, значит, по квартирам. Проверяем, не остался ли какой фашист недобитый.
В одной из квартир мы с Петро обнаружили немецкого мальчика. Мальчонка сидел за столом и держа в кулачке хлеб кушал его. Тут Петро заревел и на штык мальчонку наколол. Через себя перебросил. Стою я в полном оцепенении видя злодейство такое. "Что ты сделал?" - спрашиваю его. - "Зачем?" А Петро белый весь как бумага, а в глазах слезы. "Немцы всю мою семью порешили. Загнали всех селян в сарай и живьем сожгли". Рассказывал он раньше, что видел свою родную сожженную деревню. Одни головешки и кости на пепелище остались. Ничего я ему тогда не ответил, понял его. И не мне его осуждать за это. Другой правды для человека потерявшего все на этой войне нет и быть не может...
03 января 1949 года. 11 часов 05 минут по местному времени.
Оперчасть Читинской тюрьмы.
***
Я снова на допросе. На этот раз следователь оказался другой. Уже пожилой капитан. Он не кричал на меня, не топал ногами, а его баритон звучал спокойно, даже ласково.
Мне он предложил сесть на табурет, стоявший посредине комнаты, в которой шел допрос.
- Михаил Аркадьевич, почему вы упорствуете? Могу вам сразу сказать, что вы совершили преступление против государственного строя и будете за это наказаны.
- Какое преступление совершил я, гражданин капитан? - спросил я.
- Очень тяжелое, гражданин Рабер. Государственная измена. И я хочу услышать от вас о нем более подробно.
Они хотят получить от меня чистосердечные признания. Ха! Игра в следователей: злого и доброго. Ну что же, попробуем воспользоваться этим, узнать подробности моего обвинения.
- Напомните, пожалуйста, гражданин капитан, в чем мне нужно каяться, а то у меня сильные головные боли.
- Вас не обижали в тюрьме, не били? - участливо спрашивает капитан, как будто ему ничего не известно. Волк в лисьей шкуре!
- Да нет, только сильно накричали на меня, - ответил я. - Но я криков боюсь. Люблю, когда со мной говорят спокойно, вежливо, рассудительно и голос не повышают.
Капитан согласно кивнул, что я говорю правильные вещи и взял в руку какую-то бумагу.
- Гражданин Рабер! Подойдите к столу, прочитайте это и подпишите.
Я поднялся с табурета и, взяв предложенный следователем текст, прочитал его внимательно. Это был стандартный тюремный формуляр, что я Рабер М.А. не имею никаких жалоб и претензий к администрации тюрьмы. Я молча положил эту писанину на стол капитана и неспеша вернулся на свое место на табурете.
- Гражданин Рабер, - напомнил мне следователь. - Вы забыли поставить подпись.
- Следствие по моему делу еще не закончено, - я выдержал паузу. - После того я подпишу эту бумаженцию, в стенах этой "Бастилии", со мной в любой момент сможет что-нибудь произойти нехорошее. Верно? Зачем мне это нужно, гражданин начальник?
Капитан попытался переубедить меня:
- Но вы же сами сказали, что не имеете никаких претензий.
- Пока не имею. - Я сделал ударение на первое слово.
Следователь кисло скривился, сообразив, что со мной его игра не приносит желанных результатов.
- Гражданин Рабер, поверьте, что у нас есть множество способов заставить вас признать свою вину. Не лучше ли нам договориться по-хорошему?
Да, способы у них были, и еще какие. Инквизиция отдыхает! Зэки шутили, что немцы из Гестапо приезжали на стажировку в Лубянскую тюрьму. Скажу, что мне вовсе не хотелось, что бы мои пальцы зажимали в дверном косяке или прижигали спичками мой половой орган. Я был из будущего и знал, что мои палачи все равно не отступятся. Меня будут истязать, пока я не сдамся и признаюсь во всем, что совершил.
А что я совершил? Я этого не знал. А от меня требовали, что бы я сам выдвинул против себя обвинения и сам осудил себя. Но нужно ли мне обвинение в шпионаже, что бы получить срок в 25 лет? Нет, уж увольте! И я схватился за спасительную мысль, что бы получить меньший срок заключения.
- Хорошо! Я согласен, - сдался я. - Я действительно обозвал сотрудника милиции белогвардейцем, империалистическим пособником Колчака и белоказаком. Так все и было. Сознаюсь.
- При каких обстоятельствах это произошло? - обрадовался капитан и сразу приступил к написанию протокола допроса. По его виду было сразу заметно, что именно это и послужило причиной моего задержания и ареста.
Я сокрушаясь, рассказал, что имел злой умысел нанести оскорбление сотруднику милиции, представителю Советской власти и создать пораженческие настроения среди пассажиров на вокзале.
- Пожалуйста, подробнее, - попросил следователь, и мне стало очевидно, что именно мои первые слова стали причиной моего ареста.
Капитан торопливо и старательно заносил в протокол мои признания. Закончив свою писанину, капитан-следователь подозвал меня и протянув исписанные листы с записями, произнес:
- Подтверждаете?
Я пробежал глазами протокол допроса. Мне сразу бросилось в глаза множество грамматических ошибок в тексте моих "признаний". Но в целом все было написано, верно. Я поставил свою подпись в протоколе.
- Вот и все, гражданин Рабер, - капитан вложил протокол допроса в папку, которую тут же спрятал в стол. - Теперь вы со спокойной совестью можете возвращаться в свою камеру и ожидать заслуженного суда...
Мне не хотелось видеть его торжествующую рожу и я, молча, удалился в сопровождении конвоира. Вы, читающие эти строки, не "сознались" бы на моем месте?
Сильно сомневаюсь! Встречались, конечно, герои, которые выдерживали зверские пытки ночных допросов, "стаканом" или введения в заднепроходное отверстие бутылки, которую туда забивали ударом сапога, но все они обезумили или давно перебирались на ПМЖ на тюремное кладбище. А мне совсем не улыбалось быть в их числе.
15 января 1949 года. 12 часов 18 минут по местному времени.
Читинская тюрьма.
***
- Именем Союза Советских Социалистических Республик!
Я стою на суде и заслушиваю свой приговор. Не в здании суда, а тут же в Читинской тюрьме. Голос судьи, монотонно бормочущий слова еле доходит до моего слуха. Видно, что судье неинтересно читать надоевший ему текст, и он хочет упростить процедуру объявления мне приговора. Только его должность обязывает его читать дальше, не отходя от обязательной юридической процедуры. Но я слушаю очень внимательно, когда он дойдет до того места, из которого мне станет известна моя дальнейшая судьба. Не хочу пропустить, какую статью применят ко мне, а главное какой мне подвесят срок.
- ... за совершение преступлений, предусмотренных статьей Уголовного Кодекса по статье 58 пункт 10, за публичное выступление, содержащее призыв к ослаблению Советской власти... Суд признал виновным... Раберу Михаилу Аркадьевичу назначить наказание в виде лишения свободы на срок десять лет с отбыванием срока наказания в ИТЛ строгого режима... с полной конфискацией всего имущества.
Мой адвокат мужественно молчит и утвердительно покачивает головой. Со стороны кажется, что это вовсе не адвокат, а истец, наконец-то дождавшийся долгожданного приговора для своего обидчика. У него такой, вид, что он ждет, не дождется, когда мне можно будет пожать руку и поздравить с получением срока...
- ... приговор суда вступает в силу с 15 января 1949 года и обжалованию не подлежит.
Приговор оглашен. Судьи кровавого террора садятся и снова поднимаются с мест, и гуськом отправляются в открытую дверь. Они выполнили свой долг перед страной. Им больше нет до меня дела. Они отправились кушать белый хлеб с маслом и вареньем, который им выделило государство за их раболепие и молчание. Они винтики государственной машины террора и гордятся этим. Но, скорее всего, не замечают. Не понимают, кто они такие. Не считают себя палачами. Но они подобно свиньям, упитаны, упакованы в дорогие шмутки[9] и горделиво несут свои откормленные телеса прочь...
Уходит и прокурор. Адвоката уже давно нет.
Я по-прежнему стою и не двигаюсь. За моей спиной двое конвойных. Стоят молча. Не торопят меня. А может, конвоиры ждут, когда я сползу на пол и начну биться в истерике? Или потеряю сознание?
Но нет. Я не упаду на пол. Я думаю. Я осужден. Десять лет с конфискацией! М-м, да! Много это или мало? Однако, много! Но если учесть, что других осуждают на 15, 20, 25 лет, то это совсем мало. Только я не понял, что суд собирался конфисковать у меня? То, что на мне одето? Так и это все не мое, а казенное.
Через три дня я был отправлен по этапу вместе с несколькими заключенными. Никто из нас не знал, куда нас везут. К нашему удивлению, нас привезли на аэродром и загрузили в складской отсек транспортного самолета. Когда самолет взлетел и начался полет, я понял, что теперь тюрьма для меня закончилась, а впереди замаячил ИТЛ, в котором мне теперь предстоит провести десять лет своей жизни!
Вот попал!
--------------------------------------------
[1] Торчать (жаргон) - сидеть в тюрьме или лагере.
[2] Зэка - Зэк, зэка (административное) - заключенный, заключенные. От устаревшей официальной аббревиатуры з/к "заключенный каналоармеец", появившейся на строительстве Беломорканала в 30-х годах.
[3] Шконка (жаргон) - деревянная двухъярусная кровать в местах заключения. Встречаются и трехъярусные шконки.
[4] Блатной - профессиональный вор.
[5] Гребень, шкварной, петух - названия опущенных в конце 40-х годов 20-го века.
[6] Урка, урки (жаргон, устаревшее) - блатной.
[7] Продол (жаргон) - тюремный коридор.
[8] Вертухай (жаргон) - тюремный надзиратель.
[9] Шмутки, шмотки (жаргон) - одежда.
ГЛАВА 4. БОРЛАГ.
Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 ноября 1948 года была введена уголовная ответственность за побеги из мест постоянного поселения лиц, выселенных в отдаленные районы Советского Союза в период отечественной войны.
"В целях укрепления режима поселения для выселенных Верховным органом СССР в период Отечественной войны чеченцев, карачаевцев, ингушей, балкарцев, калмыков, немцев, крымских татар и др., а также в связи с тем, что во время их переселения не были определены сроки их высылки, установить, что переселение в отдаленные районы Советского Союза указанных выше лиц проведено навечно, без права возврата их к прежним местам жительства.
За самовольной выезд (побег) из мест обязательного поселения этих выселенцев виновные подлежат привлечению к уголовной ответственности. Определить меру наказания за это преступление в 20 лет каторжных работ".
17 февраля 1949 года. 22 часа 54 минуты по местному времени.
Концлагерь принудительного труда Борлаг.
***
Мой этап окончился воротами Борлага[1].
Красивое название, правда? Бор Лаг! Вы, небось, сразу представляете себе дубовую рощу с раскидистыми кронами, под которыми приятно посидеть в тени в жаркий полдень. Насмешили! Если бы вы увидели то, что увидел я, оказавшись перед воротами Борлага, то ничего похожего на представленную вами картину вы бы не заметили. А я увидел палатки занесенные снегом и обнесенные колючей проволокой.
Хлопья снега, несомые сильным ветром осыпали нас, нескольких заключенных с этапа, когда мы шли по территории лагеря.
Борский ИТЛ поразил меня уже тем, что не имел нормальных дверей в жилых помещениях. Чтобы пролезть в спальную палатку, мне пришлось встать на четвереньки, и таким образом я оказался в "помещении", которое было рассчитано на шестьдесят человек. Но как оказалось, такой вход был лучшее, что возможно было придумать, спасаясь от лютых морозов, которые свирепствовали в этой местности.
Перед отбоем старший барака, хмурый мужчина, скорее всего из политических, нездорово покашливая, провел между вновь прибывшими короткий ликбез[2]:
- Воровать еду у своих нельзя - это крысятничество, - первым делом объявил он. - За это сразу смерть. Забьют насмерть всем бараком. Свободные миски и ложки найдете в шкафу. Пойдете за пайкой и баландой - берите. Лишних шконок сейчас нет, но завтра к утру освободятся. Ночью кто-нибудь помрет, занимайте любую освободившуюся.
Он сказал это спокойно с какой-то усталостью и такой обреченностью, что у меня по телу пробежала нервная дрожь. Но мой вопрос опередил другой человек из новоприбывших:
- И часто здесь умирают?
- Каждый день. Два-три человека в сутки. А бывает и пять... По-разному бывает.
- А отчего?
Старший палатки только рукой махнул.
- Сами узнаете. Завтра делайте как все. Смотрите и делайте. Дольше проживете...
Первую ночь в лагере я провел в метро[3] палатки. Это был тихий ужас! Земля барака была хорошо утрамбована еще при строительстве и теми бедолагами, которые спали здесь до меня, но отчаянно холодная. Е-мое, зима, а тут еще вечная мерзлота таежного края. К тому же, по полу постоянно тянуло ледяным сквозняком, который не прекращался ни на минуту из за холодного ветра на улице. Это вызывало у меня непрекращающуюся дрожь во всем теле. Практически я не спал, свернувшись насколько мне позволяла одежда в позе эмбриона, пытаясь согреться и сохранить тепло моего тела. О горячем чае можно было только мечтать, как о несбыточном. Трижды я за ночь вылезал из своего убежища и приплясывал, отчаянно дергаясь хоть как-нибудь пытаясь, согреется, хотя у меня это плохо получалось.
Надо ли говорить, что все зэка спали одетыми, и никто не снимал обуви? Попробуй, сними обувку и утром можешь не найти ее под нарами.
18 февраля 1949 года. 05 часов 03 минуты по местному времени.
Концлагерь принудительного труда Борлаг.
***
- Подъем! Подъем! - кричал надрывно дневальный.
Не отдохнувшие за ночь зэка посыпались со своих нар, толкаясь и мешая друг другу.
На построение нас вывели перед палаткой, в которой я провел ночь. Разбили по пять человек. Пересчитали. Некоторых зэка грубо обыскивали. Не всех, конечно, выборочно. Меня в этот раз эта унизительная процедура не коснулось. После пересчета и шмона поступил приказ свирепого охранника, звания которого я не увидел, идти для получения пайки. Мне и тем, кто со мной прибыл, пайки еще не полагалось, поэтому я и несколько человек с этапа мрачно вернулись в палатку. Очень хотелось есть. Только жаловаться некому. Бесполезно. Жалобы тут никто не услышит. Они только вызовут кривые улыбки. Меня душила черная злоба от такой несправедливости, но выше х.. не прыгнешь.
Пока другие зэка быстро работая ложками, поедали жидкую, лишенную навара лагерную шлюмку[4], мы, кому не повезло на празднике жизни, терпеливо ждали, когда пир Лукулла будет, наконец, окончен.
В первый день моего заключения в концлагере Борлаг, мне несказанно повезло. Я был оставлен при палатке дневальным. Нашим жилищем оказалась большая парусиновая палатка, старая, латаная-перелатаная, с многочисленными щелями и дырами, вся занесенная снегом. В мои обязанности входила уборка жилого помещения, ухаживать за тяжелобольными, наносить в палатку дров и воды от цистерны в питьевой чан. Но в первую очередь было необходимо нашить на одежду, которую мне выдали, лагерные номера[5]. Мне присвоили номер Н-283. Их вытравляли хлоркой на темной ткани, и эти номера полагалось носить на спине, на груди и на штанах. Делалось это затем, чтобы зэка в строю не могли быстро обменяться верхней одеждой при шмоне. А шмоны были часто, точнее постоянно не менее двух раз в сутки. И нашивать номера заставляли частым стежком, что бы невозможно было содрать, не разодрав материю.
Кто носил этот номер до меня? Кто-то наверное носил... Этой ночью умерло трое заключенных. Их вынесли из палатки и уволокли к воротам лагеря. Там, хотя было ясно, что они мертвы, им каждому сделали по выстрелу в голову, исключая возможность симуляции смерти. Инструкции лагерная администрация выполняла на совесть, что и говорить!
Смерть одного из умерших зэка особенно была ужасной. Его посиневшее лицо, кровавая пена вокруг губ, судорожно сжатые руки еще долго стояли у меня перед глазами. Я так и не понял, от чего он умер, но и козе понятно, что не от старости. И как раз по жребию его спальное место досталось мне. Бывает же на свете такая подлянка!
Но его смерть меня обрадовала больше, чем огорчила, потому, что вторую ночь в метро для меня было бы слишком! А шконка на втором ярусе - лучшее спасение от воспаления внутренних органов! Правда весь бздех кверху поднимается, но зато теплее и парашютисты[6] сверху не падают.
Была в этом и другая, крайне важная сторона. В суровых условиях севера, многие зэка имели застуженные почки и мочевой пузырь, часто мочась кровью. От этого они еще страдали ночным недержанием мочи. В силу этих причин им отводился первый, нижний ярус шконок.
Я направился к хозяйственнику за иглой и нитками. Худой, хромой дядька из лагерной обслуги встретил меня неласково:
- Чего надово, морда твоя куриная? Шляются тут. Сплошные неудобства с вами...
- Иглу, номер пришить, - ответил я.
- Тады ладно! - смягчился лагерный завхоз, или как его называли в лагере придурок[7]. - Получи.
Он вручил мне ржавую иглу и нитки и приказал:
- Тебе два часа времени! Потом будешь пальцем пришивать, понял?
Я заверил его, что все понял. Но спросил:
- А иглы получше нет?
Придурок возмутился:
- С тобой безобразие одно! Хорошая игла, немного старая только. Шей давай, чего зенки[8] вытаращил? Иглу мне целую вернешь! Вот тут садись и пришивай.
- Темновато тут у вас...
- Так что такоича? Лампочка особо мутная, радости с нее мало. Но тебе не узоры писать! И глаза от такого света не ослабевают. Давай, поднатужься.
Под его бесконечный бубнёж я начал работать иглой как умел. Получалось плохо, но я кое-как успел уложиться в предоставленный норматив. Номера оказались пришиты прочно, но косо. Но я уже успел заметить, что за их равнением никто не следил. Главное - крепко нашиты.
Я вернулся в палатку.
Вооружившись еловым веником, я начал мести заплеванный пол. Это продолжалось недолго. Я услышал за своей спиной голос:
- Эй, Абрам!
Звали точно меня. Не по имени, а по нации. Абрамами вообще часто называли евреев, попавших в лагеря. В чехарде пересылок многим людям, отупевшим от этапов и разных лагерей, часто было все равно как твое настоящее имя. Я обернулся. Ко мне подходил один из зэка. Я сразу определил, что он из уголовников-блатных и не ошибся.
- Как откликаешься?
Воровского имени у меня не было, поэтому я предпочел назвать свое имя не задираясь:
- Михаилом назвали.
- Понятненько, - процедил сквозь зубы зэка с нашитым на бушлат крохотным номерком и придирчиво осмотрел меня: - Статья пять-восемь?
- Она самая.
- Значит, контрик. А дальше? Литерок какой?
- Болтушка.
- О, как! - восхитился блатной. - И чего ты наболтать успел?
- Мусора белогвардейцем назвал, - хмуро отозвался я, - белоказаком. Он и взбесился!
- Серьезное дело! - ухмыльнулся мой собеседник. - Ты, парень, на мусоров, значит, кидаешься! Уважаю!
И он довольный своей шуткой заржал. Он выглядел совсем ухоженным и даже форсисто. В новенькой телогрейке, без жирных пятен и грязи. Лицо гладко выбрито. Со свежим благоуханием одеколона. И откуда он его в лагере берет?
- Откуда ты? - продолжал он расспрашивать меня.
- Из Бобруйска, - ответил я, надеясь, что тут нет моих "земляков".
- Значит, под немцами был, - сделал вывод зэка. - А Фрицев как называл?
- А никак! - врал я. - В подполе у одной старухи всю оккупацию просидел.
- Молодец, - похвалил блатной. - Заранее к кондею[9] готовился?
- Так получилось.
- Ну а взяли тебя где?
- В Чите.
- А там что делал?
- Ехал к родственникам, а тут меня в дороге повязали.
Не рассказывать же мне свои настоящие приключения. Эту версию я придумал заранее. Не каждого человека можно проверить на оккупированной немцами территории. Многие паспортные архивы вывезены немцами, другие сгорели, население некоторых сел полностью истреблено. Попробуй теперь докажи, что я там не жил до войны.
- Ты где-то засыпался, контрик, если мусора тебя просекли, - выдал блатной. - Надо было раньше когти рвать[10], а не варежкой щелкать!
Я только пожал плечами, словно говоря: "Что было, то прошло. Назад уже не вернуть". Блатной потеряв ко мне всякий интерес, вернулся в свое крыло палатки.
Как-то получилось, что в этом специальном лагере было очень мало блатных. Не более тридцати человек. И вели они себя тихо. Наверное, это произошло вследствие того, что контингент сюда прибывал после определенного отбора. Основная масса зэка были политические, как и я. В числе обычных политиков было несколько пленных немцев. Несколько японских солдат, попавших в плен после разгрома Квантунской армии. Два десятка прибалтов, которые всегда молчали, потому, что почти не понимали по-русски. Два ингуша, которые были сосланы в Сибирь на поселение, но осмелились нарушить постановление Верховного Совета СССР. Оба получили по двадцать лет за побег, но не верили в то, что им придется сидеть такой срок, наивно считая, что их обманывают. И еще было много солдат РОА, власовцев, которые попали сюда, по-моему, вполне заслужено. Встречались и бендеровцы, или как они себя называли сами "лесные братья". Эти старались поначалу держаться отдельно, но лагерь смешал всех заключенных в единую безликую массу.
Я встретил в лагере двух евреев - Моисея и Нисона, которые хотя и были рады мне, но как-то с легкой горечью восприняли встречу со мной. Когда я спросил, почему они так печальны, услышал ответ Моисея:
- Гитлер через печи Дахау и Аушвица отправил к праотцам столько евреев, что все наши предки не смогли сдержать слез. И снова повторяется та же история, только теперь за дело взялся Сталин. Встретив здесь тебя, мы скорбим, потому что наш народ еще потеряет не двух, а трех своих сыновей.
- Но мы живы! - возразил я.
- Какое там живы, - ответил Моисей. - Это все временно. Мы уже мертвы. Никто из нас не вернется домой.
- Почему? - я сбавил голос до шепота.
- Где ты раньше видел, что бы добыча свинца проходила в таких условиях, Михаил? - спросил Моисей. - Я был до ареста преподавателем в Московском институте цветных металлов и золота. И кое в чем понимаю... Свинцовая порода, она совсем другая. Тут в шахтах нет даже признаков свинца, хотя нас все пытаются убедить в этом. Нет, мы тут добываем не свинец, а кое-что пострашнее.
- И что? - спросил я внутренне напрягаясь.
Нисон горестно покачал головой, жалея меня, хотя он сам больше заслуживал жалости своим здоровьем. Было слишком заметно, что еще немного и Нисон сломается, не выдержит этой каторги.
- Радиоактивные элементы, Михаил, это очевидно.
Моисей сделал паузу:
- Я не знаю точно, что тут добывают, но посуди сам: машины, которые везут добытую руду в железных бочках в Чару, всегда сопровождают два охранника. Каждую машину, Михаил. Трасса эта всего тридцать километров. А вокруг на сотни километров край, не обжитый человеком. Почему, через месяц вся охрана трассы Мраморный-Чара меняется до последнего человека. От кого охраняют эту свинцовую руду? Зачем столько предосторожностей из за несколько десятков бочек необогащенной породы? Кто ее тут может украсть эту руду? Понимаешь теперь? Если тебе, Михаил, представится возможность бежать отсюда, беги, не раздумывай. Хуже не будет! Другого выхода отсюда просто нет...
Это заставило меня задуматься. Радиоактивный полоний, который Сталин хотел использовать для изготовления десятков атомных бомб, оставался радиоактивным. Вам не нужно говорить, что такое радиоактивная пыль, которая преследовала всех зэка в лагере и на шахте?
Мысль о побеге у меня возникла сразу же, но тут же растаяла как снег летом.
Уже в первые дни своего пребывания в Борлаге я понял, что побег отсюда невозможен. До ближайшей железной дороги пешком по тайге, временами увязая по пояс в снегу, в одиночку без необходимых припасов и спичек дойти, было немыслимо. Ближайшая станция - Могоча Амурской железной дороги. До нее сотни километров! Да и куда я мог потом бежать? Все мои знакомые еще не родились. Я был совершенно одинок.
Не завидуйте попаданцам, читатели!
27 февраля 1949 года. 07 часов 46 минут по местному времени.
Концлагерь принудительного труда Борлаг.
***
Снег слепил глаза. Я подхватил плетеную корзину со свежедобытой породой, подцепил ремнями за спину и пошел вниз по склону, глядя в спину впереди идущего зэка. Корзина была тяжелая, а идти вниз по склону нужно было, не много ни мало, две тысячи триста метров. Скинуть руду и налегке топать наверх. Еще две тысячи триста метров. И снова вниз с нагруженной рудой корзинкой. И снова наверх. И опять вниз по широкой протоптанной тропе. Сколько раз я спускался и поднимался к штольне, я уже потерял счет. Я тупо двигался вверх-вниз, словно уподобился груженому ишаку, который ждет скудный ужин в виде миски холодной жидкой, лишенной всяких жиров баланды и долгожданный сон в холодной палатке.
Другие зэка использовали тачки, которые катили вниз по склону горы. Штолен в Борлаге было несколько, мне, по крайней мере, было известно пять. Я не успел побывать на всех, потому, что начальство неохотно перебрасывало людей на другую работу в другую шахту.
Меня сразу приписали к группе "А", первой категории трудоспособности, по которой я допускался к самым тяжелым работам, требующих тяжелой физической нагрузки. Мне досталась работа на жестоком сибирском морозе. Мы укутывали лица тряпками, боясь отморозить части лица или пальцы. Случаи отморожения кончика носа или щек были очень частыми, особенно у новичков, не знающих русского языка. И было достаточно десяти минут на этом ветру, чтобы кожа на щеках начинала отслаиваться. Ее можно было снимать как прилипшую паутину. Но более длительное пребывание на морозе вообще было катастрофически губительным. Кожа чернела, а внутри ее обмороженный испытывал боль и жар, от разлагающейся заживо плоти. Люди гнили заживо, как прокаженные. От этого в палатке постоянно стоял запах тления. Впрочем, многие зэка уже обмороженные приходили с этапа.
С холодом можно было как-то бороться. Но как можно было бороться с каменной пылью, которая наполняла шахты и штольни Кадарского хребта, в которых при слабом освещении долбили породу другие зэка. Эта каменная пыль висела в воздухе так плотно, что вечером, выбираясь из под земли шахтеры были с воспаленными глазами, черными лицами, и пропыленной одежде. Они сплевывали грязную слюну и сморкались черной жижей.
Эта вереница грязных оборванных людей, среди которых был и я, собравшись в колонну по пять, изнемогая от усталости и еле передвигая ноги, возвращалась вечером в лагерь.
Но больше всего мучений приносил голод. Мне постоянно хотелось есть. Только есть, есть, есть. Хлеб! Высшим эталоном счастья служила хлебная пайка...
Дни я тоже перестал считать, постепенно превращаясь в одичавшее, полуголодное животное, приученное к стадному инстинкту. Вечером, после ужина и поверки, я замертво падал на свою шконку, лишённую матраца и моментально засыпал. Не холод, ни многочисленные клопы, не отсутствие подушки, не протяжные стоны и кашель других зэка не могли нарушить мой сон.
Мраморное ущелье. Красивое, поэтическое название. И пятикилометровый ручей, впадающий в реку Средний Сакукан, тоже имеет название Мраморный. Мрамора здесь действительно было хоть отбавляй. Различных цветов и оттенков, как будто выставленного на всеобщее обозрение в диком природном музее. Но никто из зэка не называл это ущелье Мраморным. Его называли Ущельем Злого Духа или Ущельем Смерти. В ущелье, где стоял наш лагерь, не было леса, его заполняли только каменные осыпи, которые мешают удобно ставить ногу при ходьбе.
Некоторые молодые люди, особенно те, кто не сидел за решеткой, ошибочно считает лагерную жизнь романтичной, а вернувшихся с зоны серьезными пацанами. Возможно, так и есть, не буду говорить про всех. Но, по моему мнению, после того, что я тут увидел, ничего хорошего тут нет! Что бы об этом ни рассказывали, не писали. Жизнь за колючкой лагеря, морозы, скученность, вши и клопы, миска баланды, озлобленные лица, умирающие, ходячие полутрупы, которые быстро превращались в трупы...
В современной Чите недалеко от здания "Росбанка" располагается мраморный мемориал. Он называется: "Жертвам политических репрессий". Раньше, я проходил мимо него не задумываясь, для чего он тут поставлен. Зато теперь мне известно, что этот мемориал выстроен из камня, который будет привезён из мрачного Мраморного ущелья. Того самого места, где я был в качестве одного из многочисленных зэка ГУЛага.
20 марта 1949 года. 22 часа 34 минуты по местному времени.
Концлагерь принудительного труда Борлаг.
***
От холода меня просквозило и на шее выскочили болезненные фурункулы, которые на фронте солдаты называют "Сучье вымя" или окопная болезнь. Эти фурункулы не только сильно болели и источали гной, но вызвали высокую температуру. Меня качало, трясло и сильно лихорадило. Так я попал в санчасть к местному лепиле[11], который сунул мне градусник. Я, измеряя температуру, едва не уснул, но сразу задремал. Зэка - такое существо, которое засыпает в любое время суток где угодно, когда угодно. Рассказывали, что некоторые заключенные умудрялись спать стоя по время поверки. Я никогда бы в это не поверил, пока сам в этом не убедился собственными глазами. Я сразу проснулся, когда лепила, потребовал обратно градусник.
- Тридцать девять и восемь, - объявил лепила. - В лазарет!
Так я на целую неделю оказался в лагерной больничке. Разница с жилой палаткой состояла лишь в том, что нас не выгоняли на работу. Тот же холод, клопы и двойные ярусы шконок.
Правда лечили ихтиолкой и давали какие-то порошки, от которых становилось немного легче. На седьмой день в лазарет ворвался лепила и прокричал:
- Рабер! В оперчасть, живо! Шевели копытами!
В оперчасти никто не стал со мной разговаривать. Я вначале подумал, что меня вызвали, что бы отправить в ШИЗО[12]. Но меня заперли в маленькой отдельной комнатке лагерного управления. Тут было много теплее. И еду мне приносили прямо сюда, на прогулки не выпускали, а когда мне нужно было в сортир, меня неустанно сопровождал пастух[13]. Я терялся в догадках, что это означает. Мне лезли в голову неприятные мысли, что мне хотят помазать лоб зеленкой[14], и я тут нахожусь последние дни.
Но потом за мной пришли. Специальный конвой из шести человек. Меня посадили в легковую машину и повезли по трассе Мраморный-Чара. Конвойные везли меня в наручниках, не разговаривали не только со мной, но и между собой. Они профессионально осматривали местность и окружающих людей, и в их быстрых движениях я заметил одну особенность. Они никогда не давали мне возможности быть на виду у всех встречных. Я все время находился прикрытый телами в центре их круга. Они не только конвоировали меня, они меня охраняли!
Когда я увидел самолет, в который никто кроме меня и конвоиров не сел, я понял, что мои приключения еще только начинаются.
-----------------------------------
[1] Борлаг, Почтовый Ящик - 81, Особый, секретный ИТЛ просуществовал с 24.1.1949 до 03.10.1951 года.
[2] Ликбез - государственная программа СССР по ликвидации безграмотности среди населения в 1920 - 1940 годах. Здесь в смысле вводной в лагерную жизнь.
[3] Метро (жаргон) - спальное место в лагере на полу или под нарами. Ввиду большой скученности заключенных во время пересылки, такие спальные места были не редкостью.
[4] Шлюмка, реже Шелюмка (жаргон) - баланда.
[5] С 1943 года и до лагерных забастовок 1953-1954 гг. советские политзаключенные и часть уголовников-рецидивистов носили номера, заменившие их фамилии.
[6] Парашютисты (жаргон) - клопы.
[7] Придурок (жаргон) - зэка из обслуги лагеря.
[8] Зенки (жаргон) - глаза.
[9] Кондей (жаргон) - карцер, штрафной изолятор.
[10] Рвать когти (жаргон) - уходить, спасаться.
[11] Лепила (жаргон) - доктор.
[12] ШИЗО (аббревиатура) - штрафной изолятор.
[13] Пастух (жаргон) - конвоир.
[14] Намазать лоб зеленкой (жаргон) - приговорить к расстрелу.
ГЛАВА 5. УМГБ ГОРОДА ЧИТЫ.
1 декабря 1934 г. за N 112 Президиум Центрального Исполнительного Комитета СССР издал постановление "О порядке ведения дел о подготовке или совершении террористических актов".
1. Предложить следственным властям вести дела обвиняемых в подготовке или совершении террористических актов ускоренным порядком.
2. Предложить судебным органам не задерживать исполнения приговоров о высшей мере наказания из-за ходатайств преступников данной категории о помиловании, так как Президиум ЦИК Союза не считает возможным принимать подобные ходатайства к рассмотрению.
3. Предложить органам НКВД Союза ССР приводить в исполнение приговора о высшей мере наказания в отношении преступников названных категорий немедленно по вынесении судебных приговоров.
***
21 марта 1949 года. 09 часов 15 минут по местному времени.
Управление МГБ города Читы.
***
Майор Государственной Безопасности МГБ Коми АССР, Волосников Николай Яковлевич, занимавший пост начальника 4-го отдела по борьбе с бандитизмом, сидя за письменным столом в кабинете Читинского УМГБ, просматривал списки политических заключенных, отправленных к месту пребывания наказания. Вдруг его палец, двигающийся по листу замер на одной из фамилий.
- Рабер Михаил Аркадьевич, - раздельно вслух прочитал Волосников. - Год рождения: 1906. Статья: 58-10. Осужден на 10 лет. Место отправки - ИТЛ Борлаг. Вот он где! Замечательно!
Волосников немедленно взял телефонную трубку местной связи и попросил:
- Соедините меня с полковником Москаленко[1]. Товарищ полковник, Волосников беспокоит. Валентин Иванович, скажите, пожалуйста, от вас не поступало какой-либо команды в отношении Рабера? Да, да вы не ослышались. Именно Рабера. Нет, разговор не об этом. Дело в том, что я сейчас просматривая списки осужденных по пятьдесят восьмой, нашел в них его фамилию. Списки на моем столе. Хорошо, через пять минут буду у вас.
Идти ему было недолго. Кабинеты находились в одном здании. Через пять минут Волосников действительно входил в кабинет Начальника УМГБ по Читинской области полковника Москаленко.
- Что у вас там случилось, Николай Яковлевич? - плечистый, плотный Москаленко показал Волосникову на стул. Начальник УМГБ вообще был демократичен с подчиненными офицерами. - Присаживайся, майор. Рассказывай.
Волосников присел на стул и молча протянул полковнику списки, которые принес с собой. Полковник Москаленко принял бумаги и приготовился их просматривать.
- Номер восемьдесят четыре, - подсказал Волосников.
Москаленко перевернул несколько страниц, и внимательно изучив отпечатанный на машинке текст, поднял взгляд на майора.
- Интересно. Однофамилец?
- Не знаю, Валентин Иванович. Не уверен. Фамилия, имя, отчество, год рождения точно соответствуют анкетным данным подполковника Рабера...
Москаленко заметил:
- Вы, майор, знаете не хуже меня, что подполковник Рабер трагически погиб. Вы сами видели его труп.
- Видел, - подтвердил Волосников, - но не труп, а изуродованные останки тела после взрыва противотанковой гранаты. Они не подлежали идентификации. А если предположительно это был труп не Рабера?
- Кого же?
- Другого бандита. Банда была полностью уничтожена, и мы не смогли установить личности всех налетчиков. Тем более, мы не владеем полной информацией по Раберу. Он человек другого ведомства.
Москаленко сложил руки на столе, задумчиво смотря поверх головы Волосникова. Около минуты офицеры МГБ молчали.
- Я уже отправлял в Москву сообщение о возможной гибели Рабера, - произнес Москаленко. - Осторожно намекнул, что его поиски продолжаются. Москва очень недовольна нашей работой. За такое по головке не погладят. Вчера мне по поводу Рабера звонил сам товарищ Берия... Он еще ничего не знает... Мы провалили, какое там, погубили крупнейшего резидента в уголовном мире. Понимаете, что нам за это грозит?
Волосников молча выслушал и ответил:
- Все понимаю. Поэтому и пришел к вам, товарищ полковник, встретив имя Рабера в списках.
Москаленко принял решение:
- Поднимите это дело. Срочно. Займитесь им лично. Все дела в сторону. Найдите этого Рабера, узнайте, кто этот человек. К двадцати одному ноль-ноль жду вашего доклада.
Волосников встал, вытянулся, ответил:
- Есть, товарищ полковник!
И он покинул кабинет начальника УМГБ.
Когда майор Волосников вышел, полковник Москаленко достал из сейфа текст телеграммы и прочитал его еще раз:
"Начальнику 4-го Управления МГБ генералу-майору Рогову В.П. "
12.01.1949 г. Совершенно секретно.
После результативной операции по обезвреживанию особо опасной банды вооруженных огнестрельным оружием налетчиков 23 декабря 1948 г. "Алмаз" на связь больше не выходил. Банда уничтожена полностью. Среди погибших бандитов тело объекта не обнаружено. Поиски "Алмаза" продолжаем.
Начальник УМГБ по Читинской области полковник Москаленко В.И."
21 марта 1949 года. 11 часов 20 минут по местному времени.
Отдел железнодорожной милиции города Читы.
***
Капитан железнодорожной милиции капитан Окунев стоял навытяжку перед майором Волосниковым и докладывал:
- Да, я в курсе этого задержания. Уникальный случай, товарищ майор! Его арестовал патрульный на станции Черная. Человек, назвавшийся Рабером, был одет в летнюю одежду. При нем находились фальшивые документы и деньги. Мы еще посмеялись над ними. Выполнено все было высокопрофессионально, но даже за два метра можно было увидеть фальшивку. Причем паспорт был не СССР, а России. А деньги, деньги были тоже интересные. Таких дензнаков я прежде никогда не видел. Но они тоже были фальшивкой, Российские, выпущенные 1997 годом! А паспорт у Рабера или того человека который им назвался, имел дату выдачи - 2009 год. Он высказал нелепую мысль, что он является пришельцем из будущего. Просто бред сумасшедшего, товарищ майор! Я решил, что это следствие фронтовой контузии. "Паспорт" и "деньги" мы изъяли. Задержанный был отправлен в сумасшедший дом на освидетельствование. Вот и все, что я знаю по этому делу.
- У вас сохранился изъятый паспорт и деньги? - спросил Волосников.
- Нет, товарищ майор - возразил капитан. - Мы составили акт и согласно инструкции уничтожили фальшивки. А разрешите узнать, товарищ майор, мы что-то сделали не так?
- Нет, к вам, капитан, претензий нет. Вы все сделали правильно. Я попрошу вас переслать в УМГБ на имя майора Волосникова копию акта уничтожения фальшивых документов, копию допроса и рапорт с вашими впечатлениями о задержанном. Постарайтесь управиться сегодня к 19-00. О нашем разговоре попрошу никому не рассказывать, сами понимаете.
- Понимаю, товарищ майор!
21 марта 1949 года. 12 часов 32 минуты по местному времени.
Психиатрическая лечебница города Читы.
***
- Помню, конечно, помню этого пациента, - произнес доктор Коровин. - Он очень запоминающаяся личность. Не потому, что он еврей, а потому, что давно не встречал такого начитанного, умного человека. По моим наблюдениям, он, скорее всего, выпускник какого-нибудь экономического или финансового отделения института. Знаете, мне с ним было бы очень интересно общаться, если он не был моим больным. Хотя должен вам сказать со всей ответственностью, он не произвел впечатление человека, нуждающегося в моих услугах. Не считая выборочной амнезии, он представляется мне абсолютно здоровым человеком. Такая форма амнезии встречается не часто. Он не помнит только о своем прошлом, в остальном он хорошо ориентируется во времени и пространстве, адекватен, несколько замкнут. Тихий, не опасный человек. С медперсоналом не общался, с другими больными тоже. Он пробыл у меня меньше двух суток.
- Значит, вы считаете, доктор, что этот человек абсолютно нормален? - сделал вывод Волосников.
- Поверьте моему многолетнему опыту, да! - подтвердил Коровин. - Я повидал много различных больных, с самыми разными формами нарушения психики.
- А вам, товарищ Коровин, не казалось, что этот человек симулирует потерю памяти? - спросил Волосников.
- Нет, не показалось, - после некоторого молчания твердо сказал доктор. - Как раз наоборот. Этот пациент больше походил на человека, который жадно изучает окружающий мир, что характерно для его формы амнезии. Он неосознанно искал ту нужную ему ситуацию, в которой он смог бы вспомнить, кто он такой.
- Спасибо, доктор! Ваши показания очень ценны для меня, - сказал майор Волосников. - О нашем разговоре, попрошу вас никому ни слова.
Доктор слабо развел руками, словно говоря, что все хорошо понимает:
- Это врачебная тайна, - произнес он. - Она касается только доктора, пациента и МГБ.
Волосников сделал вид, что не заметил тонкой иронии. Попросил:
- Товарищ Коровин, мне нужно получить от вас письменное медицинское заключение по этому пациенту и указанием обоснованного диагноза, разумеется. Мне оно нужно прямо сейчас.
21 марта 1949 года. 15 часов 24 минуты по местному времени.
Следственная тюрьма города Читы.
***
Майор Волосников открыл следственное дело Рабера Михаила Аркадьевича и первым делом всмотрелся в фотографию арестанта, которая была сделана в стенах Читинской тюрьмы. Фотография была далеко не лучшего качества, но даже такая позволяла определить, что на ней был изображен разыскиваемый Рабер. Еле сдерживая радость, Волосников быстро пролистал дело, посмотрел на отметку об отправке з/к Рабера в ИТЛ и удовлетворенно захлопнул папку делом.
- Я забираю это дело с собой, Глеб Тимурович, - произнес Волосников, посматривая на начальника тюрьмы.
- Но как же так можно, Николай Яковлевич, - слабо попытался возражать капитан Салехов.
- Это дело переходит в ведение нашего ведомства, товарищ капитан, - приказным тоном сказал Волосников.
- Но дело уже зарегистрировано, - произнес капитан Салехов. - И мы подали списки, в которых на него есть ссылка.
- Я видел эти списки, - ответил Волосников. - Глеб Тимурович, их необходимо срочно переписать. Старые изъять и уничтожить. Фамилия этого заключенного нигде не должна фигурировать. Дело заключенного Рабера обязательно заменить. Вместо него откройте дело на любое другого лицо, возможно вымышленное. При этом обязательно укажите, что этот заключенный умер в камере или при отправке на этап. Поверьте, Глеб Тимурович, это в ваших интересах.
Начальник Читинской тюрьмы ждал от майора Волосникова более подробных пояснений. И они последовали.
- Этот Рабер - опасный вор-рецидивист. Сухарем[2] прикинулся. Суд ему червонец присудил по пятьдесят восьмой. А ему это только и надо! Ему пятьдесят девятая светила за бандитизм, должен был раскрутиться на всю катушку, - сказал Волосников используя фенечку, более понятную капитану Салехову.
- Вот оно в чем дело! - протянул Салехов. - Теперь ясно, товарищ майор! Что вам сказать? Заключенный Петров умер от сердечного приступа в камере. Понятно... Исправим свою оплошность.
- Вот и хорошо, - с удовольствием произнес Волосников, поднимаясь со стула. Пожимая руку капитану Салехову, сказал:
- С вами, Глеб Тимурович, приятно служить. Желаю вам хорошо провести выходной. Передавайте привет вашей супруге.
- Передам, - улыбнулся Салехов. - Вы не думайте, товарищ майор, я совсем не в обиде на вас. Служба!
21 марта 1949 года. 19 часов 35 минут по местному времени.
Городское кладбище города Читы.
***
- Лейтенант, покажите мне седьмой труп! - грозно вопрошал майор Волосников лейтенанта, который занимался захоронением трупов погибших в перестрелке бандитов. - Где он, я вас спрашиваю?
На снегу лежали извлеченные из разрытой могилы пять мертвых тел и останки шестого тела, завернутого в брезент. Три распаренных работой могильщика стояли, опираясь на лопаты. За их спинами трусливо пряталась женщина - заведующая городским кладбищем.
- Было шесть трупов и останки седьмого, товарищ майор, - твердил, оправдываясь, лейтенант. - Я сам лично пересчитал перед захоронением.
Волосников повернулся к могильщикам:
- Сколько было трупов?
Один из них, пожилой, прихрамывающий на левую ногу, решился ответить за всех:
- Семерых в могилу положили, как сейчас помню. Да и зачем нам труп бандитский нужен, товарищ майор? Эвон сколько могил! Этого добра у нас навалом. Мыслимое ли дело, труп воровать?
- Что же он сам из могилы выкопался? - не отступал Волосников. - Или вы ему помогли выбраться?
- Как же он мог выбраться? - с недоверием произнес хромой могильщик. - Дык в яме все мертвяки были. Я на фронте три года был, разного насмотрелся. Что я мертвых от живых не отличаю? Хоронили-то их голышом. Ужо как мы могилку-то раскопали, приготовили, они совсем захолодеть успели. Когда мы их в яму покидали, они совсем не гнулись от мороза. Мы-то ее часа три копали, не меньше, земля сильно ледяная... Нет, точно, все мертвые были.
Волосников еще раз посмотрел на трупы бандитов, среди которых отсутствовало тело Рабера и отдал команду могильщикам:
- Закапывайте их обратно!
И уже обращаясь к лейтенанту, сказал:
- Поехали в Управление. Там мне подробно напишешь рапорт, как что все тут происходило.
Через полчаса майор Волосников возвратился в УМГБ.
21 марта 1949 года. 20 часов 16 минут по местному времени.
Управление МГБ города Читы.
***
Майор Волосников закончил подшивку собранных бумаг и согласно приказу явился к полковнику Москаленко. Зайдя в его кабинет, доложил:
- Товарищ полковник! Нет никакого сомнения, что подполковник Рабер остался жив и находится сейчас в ИТЛ "Стрела". При эксгумации могилы труп Рабера среди мертвых не обнаружен. Фотография из следственного дела и данные тюремной дактилоскопической экспертизы тоже подтверждают это. Взгляните сами!
Москаленко пролистал развернутое перед ним дело, ознакомился с другими бумагами, собранными Волосниковым, захлопнул с раздражением папку:
- Выходит Рабер всех нас водил за нос, он не погиб. Но зачем ему понадобилось симулировать амнезию? Не понятно. Да... Рабер - уникальный человек. Только как ему все это удалось? А главное зачем? Вопросов очень-очень много. Не кажется ли вам, майор, что это происки людей из Второго Главного управления контрразведки по отношению к нам? Или, может быть, Рабер выполняет специальное задание Отдела "К" по личному распоряжению товарища Берия? Давайте, майор, подумаем вместе над этим делом...
Полковник решительно встал, подошел к сейфу и вытащил оттуда початую бутылку водки, два лафетника и блюдце с нарезанным лимоном. Наполнил стаканчики водкой, предложил Волосникову:
- Давай, Николай Яковлевич, поднимай. Прозт!
Москаленко опрокинул в себя водку из одного лафетничка. Волосников последовал его примеру. Полковник закурил сигарету, посмотрев на майора, сказал:
- Мы с тобой майор теперь в одной упряжке. Выдюжим - наше счастье, ошибемся, можем здорово обжечься.
И пожаловался: - Даже поужинать некогда! Я, кажется, сегодня даже не обедал. Ты, небось, тоже?
Москаленко нажал кнопку вызова и в кабинет вошел капитан из соседней приемной.
- Максимыч, - попросил Москаленко. Распорядись, что бы нам чаю горячего и бутербродов принесли.
Капитан вышел. Москаленко повернулся к майору:
- Давай, Николай Яковлевич, с самого начала, что мы имеем по Раберу.
Волосников, тоже закурив, начал с самого начала:
- За три дня до уничтожения банды, 20 декабря Рабер имел личную встречу со мной. Рабер вел себя как обычно, никаких признаков того, что он невменяем я не заметил. Он был спокоен, деловит, выдержан. Наша встреча продолжалась около часа. За это время, мы уточнили несколько деталей предстоящей операции. Потом он ушел. По его замыслу, он должен был вывести банду в место подготовленной засады. Что и произошло. Дальше был бой, в результате которого вся банда была уничтожена. Трупа Рабера среди семи мертвых бандитов не обнаружено, из чего следует, что объект сам не участвовал в перестрелке.
- Значит вы последний, кто видел Рабера до операции? - перебил Москаленко.
- Выходит так, - согласился Волосников.
- Не мог ли иметь Рабер контактов с кем-нибудь из сотрудников нашего управления? - уточнил Москаленко.
- Уверен, что не имел! - ответил майор. - О том, кто он на самом деле в нашем УМГБ знали лишь вы и я. Я постоянно держал это на контроле и могу ручаться, что никто из наших с Рабером не контактировал.
- Но у Рабера мог здесь быть помощник из Москвы, - предположил Москаленко.
- Вполне вероятно, - подтвердил Волосников. - Но мне о нем ничего не известно. Рабер был глубоко законспирированным агентом. Кроме того, я не предполагал устраивать за ним какую-либо слежку. Это было лишним и могло способствовать его частичному раскрытию.
- Понятно, - сказал Москаленко.
- Дальше начинается самое интересное, - продолжил Волосников. - Из общей могилы, в которой были захоронены бандиты, исчезает один из трупов. Был ли это труп Рабера, или нет, но одного трупа мы не досчитались.
Значит, 23 декабря, Рабер не был убит в перестрелке, потому, что его 26 декабря арестовывает патруль железнодорожной милиции. Где он находился эти трое суток, установить не удалось. Его отправляют в сумасшедший дом, а 29 декабря снова арестовывают, но уже люди Портнова[3]. Рабер проявил непонятную и не свойственную ему некомпетентность во всех вопросах и практически сам сдался патрулю, сам подписал себе приговор по статье 58-10 и был отправлен этапом в Борлаг. У него оказались фальшивые деньги и фальшивый паспорт, которые могли быть только у сумасшедшего. Кроме того, у Рабера начисто отсутствовали все блатные набойки[4]. Но дактилоскопические отпечатки, физические параметры и фотография упрямо подтверждают, что этот Рабер настоящий, тот которого мы разыскиваем, но потерявший память в результате какого-то сильнейшего стресса.
- Кажется, у Рабера нет семьи? - спросил Москаленко.
- Нет, - подтвердил Волосников. - Но меня больше смущает отсутствие у Рабера набоек...
- Ну, это легко объяснимо, - произнес Москаленко. - Раберу до пенсии оставалось около года. При его связях в блатном мире, он вполне мог найти специалиста-химика, который мог начисто свести ему все набойки. Возможно, он ожидал перевода в Москву и они ему были больше не нужны. Остается невыясненным, где он получил этот стресс?
- А может быть, Рабер решил выйти из игры таким образом? - предположил Волосников.
- Нет, - Москаленко покачал головой. - Зачем? Рабер, всю свою жизнь провел среди блатных, он не был посвящен в государственные тайны, за которые мог бояться ликвидации. Разве Раберу была нужна 58-я политическая статья и ненужная смерть в Борлаге? Такие люди, как Рабер, не выберут для себя путь медленного самоубийства. Кстати, майор, вы не выяснили, отправлен ли Рабер в Борлаг по указке Москвы, или это произошло случайно?
- Я не уточнял это, что бы не акцентировать внимание капитана Салехова на этом факте. Если такое распоряжение имело место, то согласно инструкции капитан Салехов мне ничего бы не сказал об этом. Но по моим личным наблюдениям, Салехов был сильно удивлен моим вмешательством в дело такого незначительного заключенного, каковым он считает Рабера. Больше вероятно то, что капитан Салехов совершенно не в курсе, кто такой Рабер и не имел специальной инструкции из Москвы.
Москаленко провел рукой по гладковыбритому подбородку.
- Все это очень запутано. Как вы думаете, Николай Яковлевич, не совершаем ли мы ошибку, вытаскивая Рабера из этого лагеря?
- Если бы Рабер был отправлен туда по заданию, то нам пришло бы сообщение из Москвы. Но такового не поступало, из чего следует, что подполковник Рабер действительно потерял память и оказался в Борлаге совершенно случайно.
В результате этого расследования начался оживленный обмен телеграммами:
"Министру Государственной Безопасности генерал-полковнику СССР Абакумову В.С.
22 марта 1949 года. Совершенно секретно. Срочно.
В результате оперативно-разыскных мероприятий, проводимых МГБ в Читинской области, было обнаружено местоположение объекта "Алмаз", который в настоящее время находится в ИТЛ по обслуживанию Ермаковского радиоуправления "Стрела". По нашим данным объект "Алмаз" в результате контузии полученной при выполнении боевого задания частично потерял память и был арестован сотрудниками МВД при невыясненных до конца обстоятельствах. В связи с тем, что Читинское Управление МГБ не имеет права своей властью затребовать заключенного "Алмаз" из вышеуказанного ИТЛ, подчиненного непосредственно Московскому Управлению Юстиции, необходимо ваша санкция для возвращения объекта в город Чита.
Начальник УМГБ по Читинской области полковник Москаленко В.И."
"Начальнику УМГБ по Читинской области полковнику Москаленко В.И.
22 марта 1949 года. Совершенно секретно.
Объект "Алмаз" будет в ближайшее время доставлен под конвоем в город Чита. Соблюдая секретность проводимой операции, необходимо оказать ему необходимую медицинскую помощь для дальнейшего выполнения задания. О его состоянии телеграфируйте. В случае необходимости специфической врачебной помощи для его полного излечения разрешаем переправить объект в Москву.
Начальник 4-го Управления МГБ генерал-майор Рогов В.П."
"Начальнику управления конвойных войск МВД СССР; генерал-лейтенанту Бочкову В.М.
22 марта 1949 года. Секретно. Срочно. Крайне важно.
Силами 86-й дивизии конвойных войск МВД СССР необходимо обеспечить спецконвоем внутренних войск для сопровождения из лагеря "Стрела" особо опасного заключенного - Рабера Михаила Аркадьевича. Для транспортировки заключенного выделить из состава ВВС самолет, которым его в кратчайший срок, невредимым доставить в город Чита, Главное Управление МГБ. Об исполнении немедленно телеграфировать.
Министр МГБ СССР Абакумов В.С."
"Начальнику ИТЛ "Стрела" инженер-подполковнику Мальцеву С.Ф.
22 марта 1949 года. Секретно. Немедленно принять к исполнению.
По первому требованию передать спецконвою Внутренних Войск особо ценного заключенного Рабера Михаила Аркадьевича. Строго запрещается причинение этому заключенному любого физического и морального вреда, в том числе и допросов в любой форме. Обеспечить ему безопасность.
Министр МГБ СССР Абакумов В.С."
"Начальнику 3-го Отдела 3-го Главного Управления МГБ подполковнику Пуминову В.Н.
23 марта 1949 года. Секретно.
Собрать все сведения о воре-рецидивисте Рабер Михаиле Аркадьевиче и проверить, не пересекался ли он, будучи на свободе с представителями зарубежных и наших спецслужб в период с 01 ноября 1947 года до 23 декабря 1948 года - даты инсценированной им смерти.
Заместитель Министра МГБ СССР генерал-лейтенант Селивановский Н.Н."
"Начальнику УМГБ по Читинской области полковнику Москаленко В.И.
23 марта 1949 года. Совершенно секретно.
Доложить о пригодности объекта "Алмаз" к возможности дальнейшего использования в качестве резидента.
Председатель Совета Министров СССР Берия Л.П. "
----------------------------------------------
[1] Москаленко Валентин Иванович - Начальник МГБ Читинской области с 21 октября 1946 - 28 января 1950 года. "...назначенный начальник управления МГБ В.И. Москаленко, зная о злоупотреблениях бывшего руководства, не принял мер к их прекращению, а узнав о наличии остатков спирта, окороков, колбасы и других продуктов питания и товаров из числа трофейного имущества, распорядился раздать спирт бесплатно начальникам отделов, не забыв и себя. Москаленко брал себе со склада окорока, колбасу и другие продукты, не закрыл незаконно организованную пошивочную мастерскую во внутренней тюрьме МГБ, сам сшил в этой мастерской бесплатно четыре костюма и разрешал бесплатно пошивку костюмов другим работникам УМГБ. Москаленко признал свою вину лишь в том, что использовал для шитья костюмов заключённого портного: "Деньги не оплачивал как он, так и другие работники, имея в виду, что осуждённым не платят". В союзном МГБ ограничились объяснением Москаленко, назначив его министром госбезопасности Эстонской ССР". См. А.Г. Тепляков. "О коррупции в органах НКГБ-МГБ СССР 1940-1950-х гг."
[2] Сухарь (жаргон) - человек, скрывающийся под чужой фамилией.
[3] Портнов Иван Борисович, генерал-майор УМВД по Читинской области (31 июля 1941 - 21 марта 1949 г.)
[4] Набойка (жаргон) - тутуировка.
ГЛАВА 6. ПОДПОЛКОВНИК МГБ.
02 апреля 1949 года. 20 часов 05 минут по местному времени.
Управление МГБ города Читы.
***
Меня доставили прямиком в Управление УМГБ по Читинской области, которое находилось в Чите по адресу: улица Ленина 84, дом, что находится на углу улицы Полины Осипенко.
Из машины меня вывели с мешком на голове как секретного заключенного. Я ничего не видел, но двое сопровождающих неумолимо вели меня под руки и не давали упасть. Меня завели в здание, и я понял, что мы спускаемся в подвал.
Чита - очень старый и интересный в историческом плане город. За повседневными делами, мы как-то не обращаем внимания на такие вещи. Поэтому я кратко опишу, что представляло собой место и дом, в которое меня привезли в 1949 году.
Сибирское Генерал-губернаторство при царском режиме имело своим центром город Читу. А история Читы начинается издавно, с 1661 года, когда был заложена крепость-острог воеводой, неким Яковым Похабовым. Название город получил от реки Чита. Чита строилась медленно, но количество населения ее постоянно росло. В 1811 году Читу украсила триумфальная арка, что сразу указало на важность и значимость этого города в Забайкальской области. Главная улица города, которая открывала "Южные ворота" с 1885 года стала называться Иркутской, но в 1939 году ее изменили на Ленина. Правда, многие читинцы по-прежнему именовали ее Иркутской. Эта улица была главной, а значит, на ней располагались все главные административные здания города.
Шумовский дворец, который выходил на улицу Ленина своим левым крылом, был построен архитектором Пономаревым Ф.Е. в 1912-1914 годах. С 1937 года в доме располагалось УМГБ и штаб войск Забайкальского Военного Округа. Но до этого дворец сменил множество хозяев: сразу после постройки, его заняли деловые конторы. После начала Первой Мировой войны подвал архитектурного комплекса, стал служить тюрьмой для австро-венгерских военнопленных. В 1918 году этот дом стал местом съезда Советов Рабочих и Солдатских депутатов. При атамане Семенове, дом стал сразу концертным залом, канцелярией и консульством Японской миссии в России. В 1920 году дворец стал Министерством иностранных дел, новой Дальневосточной республики. Но это государство просуществовало недолго и вошло в состав РСФСР. В 1922 году в доме стала располагаться библиотека. В 1923 году дворец братьев Шумовых был объявлен Дворцом Труда. Пока не перешел в постоянное ведомство НКВД-МГБ.
В подвале, который оказался специальной тюрьмой МГБ, меня первым делом меня повели в уборную, откуда я попал в душ, где у меня отобрали все лагерные вещи, заставив сложить их в мешок, который куда-то унесли. Вода в душе оказалась горячая, и я с огромным наслаждением мылся, наверное, полтора часа. Я много раз натирал себя хозяйственным мылом, подставляя измученное тело под струи воды, смывая с себя лагерную грязь и яйца платяных вшей.
Меня в душ сопровождали два охранника, которые к моему удивлению не торопили меня, не повышали голос и вообще вели себя как наблюдатели, не более. Один из них, после того как я закончил мыться, даже протянул мне широкое полотенце, что меня страшно удивило. Я уже успел привыкнуть в лагере, что охрана не считает политических заключенных за людей и вдруг такая нехарактерная любезность. Это меня не только удивило, но и насторожило.
Мне принесли чистое белье, не сильно поношенное, которое пришлось мне впору. Одели меня в гимнастерку военного образца, но без погон и петлиц, солдатские штаны, сапоги правда были сильно стоптаны, но и они по сравнению с моей полуразвалившейся обувью, подвязанной тесемками выглядели почти новыми. Мне выдали бушлат, зимнюю шапку и снова сводив в уборную, ввели в небольшую подвальную комнату без окон в особняке, в которой меня ожидал ужин, показавшийся мне роскошным. Жареная картошка с котлетами и черным хлебом, стакан горячего чая с сахаром и лимоном. Даже салфетка была! Я, увидев еду и получив подтверждение, что это приготовлено для меня с жадностью набросился на еду, не обращая никакого внимания на своих конвоиров. Когда с едой было покончено, я, набравшись наглости, попросил закурить, и мне, молча, протянули папиросу Казбек, которую я с наслаждением выкурил. Затушив окурок, я спросил, что мне делать дальше. В ответ мне предложили ложиться спать на деревянном топчане, который стоял тут же в комнате. Мне сказали, что завтра за мной придут. Я смертельно устал от дороги, поэтому, как только за моими конвоирами закрылась дверь, я прилег и моментально уснул нисколько, не заботясь о завтрашнем дне. Какой зэка в моем положении будет думать об этом, если у него есть возможность выспаться в тепле и сытости за много дней.
03 апреля 1949 года. 09 часов 18 минут по местному времени.
Управление УМГБ города Читы.
***
За столом в подвальном кабинете, куда меня привели, сидел майор ГБ. Признаться, я не смог до конца привыкнуть к синей форме, в которой ходили МГБешники, но майорские погоны ничем не отличались от тех, которых я знал. На его груди был приколот один длинный ряд наградных колодок.
- Заключенный номер Н-283, осужденный по статье 58-10 прибыл, - отрапортовал я бесцветным скучным голосом.
Майор, не вставая из-за стола, показал мне рукой на стул, стоящий по другую сторону стола и жестом пригласил садиться.
Мне очень захотелось сдерзить в ответ, что я уже давно сижу или что-нибудь в этом роде. Но в моем положении лучше не спорить. Поэтому я, молча, подчинился и по лагерной привычке стал рассматривать свои руки. Я только сейчас обратил на них внимание более пристальное, чем раньше. Кожа на кистях приняла какой-то серо-синюшный оттенок, покрылась сетью болезненных трещинок и нарывов. В дополнение грязная каемка под ногтями и въевшаяся грязь производила впечатление, что я не мылся минимум два месяца. Но насколько я помню, я мылся вчера, когда меня водили в душ.
Майор кивнул сопровождающему сержанту и тот вышел, прикрыв за собой дверь.
- Я - майор Государственной Безопасности, моя фамилия - Волосников Николай Яковлевич, - представился он и поинтересовался. - Вы меня знаете?
- Нет, - ответил я.
- Вас устраивает ваше настоящее положение, гражданин? - спросил майор.
- Не устраивает, гражданин начальник, - буркнул я в ответ.
- Тогда может быть вы расскажите мне, кто вы все-таки такой? - попросил майор и, прикурив папиросу выпустил клуб табачного дыма вверх. Меня он казалось, не замечал. Наивным прикидывается. Он не может знать, что я достаточно начитанный человек, который имеет представление о маленьких хитростях следственного отдела. Или майор хитрит, пытаясь подловить меня?
- Расскажу, если вам это действительно интересно, - вздохнул я. - Все, что знаю.
- Назовите ваше настоящее имя, фамилию, отчество, - попросил он.
- Рабер Михаил Аркадьевич, - ответил я.
- Это ваша настоящая фамилия?
- Самая настоящая, - подтвердил я. - Другой у меня нет и никогда не было.
- И вы ничего не помните о своем прошлом?
- Не помню, - мне казалось, что я достаточно тонко играл.
- Вы родились в СССР? - вдруг спросил майор.
- Разумеется!
- Какими иностранными языками вы владеете?
- Русским, Иврит и Английским свободно, - сказал я.
- Откуда у вас оказались шутовские поддельные документы на ваше имя?
- Этого я не знаю. Я действительно ничего не помню, - ответил я.
- Но то, что вы родились в СССР, вы откуда-то помните. Как вы можете это объяснить?
- Никак не могу.
Майор долго молчал, пристально рассматривая меня.
- Допустим, - произнес он. - У вас случилась амнезия. Предположим. Но ведь вы здравомыслящий и грамотный человек. Каким образом вы можете объяснить, что у вас найден паспорт несуществующей державы и еще датированный 2009 годом? И деньги, которые не примет ни один банк в мире? Зачем они вам понадобились?
- Я вполне согласен с вами, гражданин начальник. Это полная нелепость. Но я - гражданин СССР. Будь я агентом чужой державы, меня бы снабдили самыми совершенными документами, которые ни у кого не вызовут подозрений. Это относится и к деньгам. Но тут... Я не знаю, просто не знаю, откуда у меня все это.
- Логично. Послать агента, что бы он сразу засветился в чужой стране - это абсурд, если только...
- Что? - быстро спросил я.
- Если только вы не являетесь тайным резидентом нашей разведки в ГУЛаге...
Я пожал плечами.
- Я не большой специалист по ГУЛагу, - произнес я. - И к разведке не имею никакого отношения.
- Перечислите, пожалуйста, какие мировые разведки вам известны?
Я попытался вспомнить, какие разведки существовали в то время. Моссада еще не было, это очевидно...
- Хорошо. Генеральное управление внешней безопасности. Это разведка Франции, Центральное Разведывательное Управление - САСШ, МИ-6 - Британская служба, АйСиАй - Пакистанская разведка... Достаточно?
- Вполне, - удовлетворенно ответил Волосников и быстро спросил: - Вы завербованы Английской разведкой или ЦРУ? Или, может быть, Абвером?
- Ни к Абверу ни к другим перечисленным спецслужбам я не имею никакого отношения, - заверил я.
- Вы будите отрицать, что не знаете адмирала Канариса[1], генерала Лахузена[2] или Мензиса[3]?
- Не буду отрицать, что мне известны эти имена, упомянутые прессой. Но лично я не знаком ни с кем из них, потому что никогда не пересекал границу СССР.
- Назовите мне имена руководителей разведок других стран?
- Не могу назвать, потому, что не знаю имен. И ничего не могу сообщить о работе этих спец служб...
Волосников зашел с другой стороны:
- Вам известно, ну скажем, имя Адольфа Эйхмана?
- Знакомо, - не стал отрицать я. - Карл Адольф Эйхман, оберштурмбанфюрер СС, гестаповец, шеф отдела IVА4б, ответственный за окончательное решение еврейского вопроса в Венгрии. Как и его заместителя Курта Бехера, тоже бывшего оберштурмбанфюрера СС...
- Что? Что вы сказали? - майор Волосников подался вперед. - Повторите последнее имя!
- Курт Бехер, - повторил я.
- Откуда вы знаете это имя? - взгляд майора сразу стал холодным, казалось, он буравил меня насквозь. Но я оставался спокойным. Тому, кто упал в реку, дождя бояться нечего.
- Не могу считать Эйхмана и Бехера своими знакомыми, - ответил я. - Я - еврей, а вы знаете, что эти гестаповцы являются лютыми врагами нашей нации. Я всего лишь читал про них.
- Где? Что именно?
- Не могу вспомнить. Я вообще раньше много читал, - сообщил я.
- Читали? - Волосников смотрел на меня с явным интересом.
- Да.
Волосников, рассматривая меня, пытался как-то связать полученную от меня информацию. Что его несколько смущало, что ничего не помня о своем прошлом, человек, сидящий перед ним, свободно оперировал секретной информацией, доступной лишь высшему руководству разведки. Мои знания фамилии Бехера, сразу открыли ему глаза на многое. Военный преступник Бехер разыскивался Советской разведкой, не потому, что был одним из нацистских палачей, а по той причине, что он знал о таинственно исчезнувшем золотом запасе Рейха, он участвовал в сокрытии золота партии. Все, что было связано с этим именем, проходило под грифом Секретно. Рабер вполне мог знать об этом. Но пока майор Волосников не был уверен до конца, что видит перед собой Рабера. И он вызвал конвой.
03 апреля 1949 года. 11 часов 45 минут по местному времени.
Управление МГБ города Читы.
***
Меня отвели в какой-то кабинет, где сняли мои отпечатки пальцев.
Потом в другом кабинете заставили написать под диктовку текст, который у меня тут же изъяли на графологическую экспертизу. Взяли на анализ кровь. Измерили рост, объем головы и размер стопы. Пересчитали все родинки на теле и тщательно запротоколировали. Проверили зубы. Я чувствовал себя подопытным кроликом. Потом люди в белых халатах и люди в форме тихо исчезли и оставили в покое.
Пока эксперты МГБ трудились над сличением моих отпечатков, подчерка и прочих данных, я, сидя в подвале-тюрьме Читинского Управления Государственной Безопасности не спеша поедал принесенный мне обед. Я был вполне уверен, что меня ошибочно принимают за кого-то другого, но знал, что отпечатки моих пальцев сразу выявят, что я другой человек. Поэтому, я немного трусил.
Смертная казнь мне не грозила, но в ИТЛ возвращаться совсем не хотелось. Только от меня это совершенно не зависело.
Через два часа на стол майора Волосникова легло следующее заключение:
"Начальнику УМГБ, полковнику Москаленко В.И.
03 апреля 1949 года. Данные дактилоскопической экспертизы.
Заключение.
Проведя общий осмотр отпечатков заключенного Рабера М.А., признав их годными к проведению дактилоскопической экспертизы, мной старшим лейтенантом Воропаевым Р.С. сотрудником криминальной милиции города Читы, был проведен их анализ и исследование. Был составлен полный детальный комплекс папиллярных узоров пальцев рук. Дуговые, петлевые и завитковые узоры, равно и другие признаки, сравнимые с более ранними отпечатками пальцев гражданина Рабер М.А. указывают на их полную идентичность.
Старший лейтенант-криминалист Воропаев Р.С. "
Так же легло медицинское заключение, основанное на открытии замечательного ученого, австрийского иммунолога Карла Ландштейнера, получившего за это Нобелевскую премию. Он разделил кровь всех людей на четыре группы. А затем открыл Резус-фактор.
Медицинское заключение.
Группа крови заключенного Рабер М.А. - III(-) (Третья группа, резус фактор отрицательный).
РОЭ - 12
...
При осмотре ротовой полости выявлено, что у заключенного отсутствуют два передних резца, первый и второй верхний справа...
Доктор Порошников И.А.
Через пятнадцать минут добавилось графологическое исследование моего подчерка.
"Начальнику УМГБ, полковнику Москаленко В.И.
03 апреля 1949 года. Данные графологической экспертизы.
Заключение.
В результате сравнительного исследования двух текстов было установлено, что в обоих случаях присутствуют одинаковые характеристики письма:
Размер букв: маленькие.
Наклон букв: левый наклон.
Направление почерка: строчки ползут вниз.
Размашистость и сила нажима: легкая.
Характер написания слов: склонность к отдалению букв друг от друга.
Общая оценка: почерк неровный, некоторые слова читаются с трудом.
Заключение: оба текста написаны одним и тем же человеком.
Капитан МГБ, эксперт-графолог Трутников В.С. "
03 апреля 1949 года. 17 часов 37 минут по местному времени.
Управление МГБ города Читы.
***
- Ну что мне с вами теперь делать, гражданин Рабер? - майор Волосников смотрел на меня.
Я напряженно думал, что последует за этим. Решился на нейтральный вопрос:
- Я так понимаю, что все дороги на свободу мне категорически закрыты?
- Правильно понимаете. Вы - зэка, лагерник, статья 58. Государственный преступник.
- Иначе говоря, срок мне придется досиживать?
- К сожалению, да, - признался Волосников. - Согласитесь, вы оказались без надлежащих документов. Предположите на миг, что я отпущу вас на свободу. Вы никого здесь не знаете и будите путешествовать по стране без денег. На работу вас никуда не возьмут. Но каждому человеку обязательно нужно есть. Где вы это возьмете? Будете просить милостыню или добудете грабежом? Суть не в этом. Вы будите под постоянным подозрением. Ваши поступки выдадут вас. Вас арестует первый же попавшийся патруль уже за то, что вы не имеете паспорта[4]. И кончится это все тем же - арестом, тюрьмой, пересылкой и лагерем.
Я согласился с Волосниковым. Он был в своих суждениях о моем будущем, безусловно, прав. Я решил не тянуть, сразу поинтересовался своей судьбой:
- А что вы решили в плане меня, гражданин начальник? У вас есть относительно меня какие-нибудь задумки? Или меня сразу расстреляют как врага народа?
Волосников видимо ждал подобного вопроса с моей стороны. Он, откинувшись в кресле, легонько пощипывал свои брови. Услышав мой вопрос, он не спеша закурил и, развязав тесемку на папке, которая лежала у него на столе. Сказал:
- В лагерь вы больше не вернетесь, Михаил Аркадьевич. Вы попали туда случайно.
Затем неспешно извлек из папки какую-то бумагу и протянул мне.
- Это метрика. Копия, разумеется. Свидетельство о вашем рождении.
Я принял бумагу и начал читать. В ней я значился как Рабер Михаил Аркадьевич, урожденный города Одесса, 1906 года рождения. Родители: отец - Рабер Аркадий Соломонович...
Прочитав метрику до конца, я ничем не выдал себя и поднял голову. А Волосников протянул мне анкету:
- Все это настоящее, - заметил он.
Я с трепетом развернул страницы анкеты и с удивлением увидел свою фотографию и "мои" анкетные данные. Нет. Не женат. Не состоит. Образование - 4 класса начальной, церковно-приходской школы. Национальность - еврей. В этой анкете, как в метрике, тоже стоял 1906 год рождения, а у меня год рождения - 1968. Все остальные данные тоже не имели с моими никакого сходства. Единственное, что с этим, неизвестным мне Рабером объединяло - это одинаковый возраст, 43 года, и невероятная схожесть фотографии.
Заметив недоверчивую улыбку на моем лице, Волосников протянул мне несколько отпечатанных на машинке листов с текстом, прибавив:
- Ознакомьтесь. Это ваша биография. Пожалуйста, прочтите. Не спешите...
И я с интересом углубился в чтение. Не могу ручаться, что мой пересказ точен, как официальный язык канцелярии, но основные моменты выглядели так:
"Вор-карманник высшей квалификации. Воровское прозвище "Фокусник". В 1924 году был впервые осужден за кражу. Отсидел в тюрьме год. В 1926 году был осужден повторно по статье ... - кража. Получил полгода. Бежал. Пойман, осужден на год за нарушение режима. В 1928 году осужден за вооруженный грабеж. Получил три года строгого режима, как неисправимый преступник. Второй побег. Наказание отбывал на Беломорско-балтийском канале. Вышел из тюрьмы в 1933 году по амнистии, отсидев в общей сложности, пять лет. Получил белый билет, освобождающий от службы в армии. В этом же году судим за разбойное нападение на инкассатора. Как вор-рецидивист, имеющий отягощающие обстоятельства, за покушение на государственное имущество был осужден на восемь лет. Отбывал наказание в БамЛаге. В 1939 году был досрочно выпущен на свободу как активист и ударник стройки. В 1940 году был осужден в пятый раз за серию квартирных краж в Ленинграде, судим и направлен в ГУЛаг под Воркутой. В Воркутинском лагере стал центровым. В июне 1947 года освобожден по актировке. Активный участник крупнейшей сходки воров в Москве, состоявшейся в Сокольниках. 23 декабря 1948 года был убит в одном из городков Читинской области в перестрелке с сотрудниками уголовного розыска при неудачной попытке ограбления сберкассы".
Я, прочитав биографию "своего тернистого жизненного бандитского пути" продолжал некоторое время тупо смотреть на бумаги. В моем представлении возник образ матерого небритого уголовника, с наклеенным на щеке крест на крест пластырем, сверкающего массой наколок и с папиросой в уголку рта. Меня передернуло. Наконец, я вернул их майору Волосникову, спросил:
- И это все сделал я?
- Именно так, - без всякой улыбки сухо произнес Волосников.
- Но тут же черном по белому написано, что Рабер погиб? - заметил я.
- Нет, - Волосников изучал мою реакцию. - Не погиб. Он был тяжело контужен, но выжил. И находится перед мной...
- Но это действительно не я, - я не выдержав, попытался возражать. - Это какая-то ошибка!
- Не уверен, что это ошибка, - майор Волосников сложил на столе пальцы в замок. - Вы страдаете тяжелой формой амнезии и поэтому ничего не помните. Моя задача - помочь вам вспомнить свое прошлое.
- Но я не преступник! - не выдержал я. - А этот человек, судя по характеристике, матерый зэка.
- Так и есть, - подтвердил майор Волосников. - Вы обязательно должны вспомнить, чем занимался этот матерый зэка. Ведь вы и он - одно и то же лицо, Рабер!
- Не знаю, - я был совершенно ошарашен свалившейся на меня информацией.
- Впрочем, - заметил Волосников, - если у вас нет желания вспоминать свое прошлое, то я ничем больше не могу вам помочь. Вы вернетесь в лагерь досиживать свой срок. Третьего пути у вас просто нет. Кстати, вам известно, какую руду начинают добывать в Борлаге?
- Известно. Полоний, - брякнул я.
Волосников взглянул на меня с нескрываемым уважением. Это была важнейшая государственная тайна СССР, стратегического характера, которая не подлежала разглашению.
- Верно, радиоактивный полоний для создания атомной бомбы, - тихо сказал Волосников. - Зека, попавшие в этот лагерь никогда не выйдут оттуда. Если бы вы побыли еще полгода в Борлаге, то были бы мертвы. Вы это понимаете?
- Конечно, - вздохнул я. Волосников был, бесспорно, прав. Мне навесили срок на малую катушку, отправили в лагерь, где происходит добыча элементов уранового ряда. По-любому, я никогда бы не вышел на свободу живым...
- Вышестоящее командование настаивает, товарищ Рабер, что бы вы вспомнили, что с вами произошло, и обязательно продолжили свою работу. Что вы думаете об этом предложении?
- Мою работу? - я еще не понимал о чем речь.
- Службу, товарищ Рабер.
"Товарищ", - подумал я. - "Неплохое начало".
Что я тогда над этим думал? Как будто у меня был богатый выбор! Вернуться в урановые рудники или играть роль уголовника Рабера? Лучше сотрудничать с МГБ. Я уверен, что любой человек на моем месте согласится на второе и не примет первого. Никто же не хочет медленно гнить заживо в шахте, махая кайлом и умереть от тяжелой формы рака от радиации! А жить хочет каждая скотина.
- Я могу немного подумать? - на всякий случай спросил я.
- Времени нет! Решать нужно немедленно, - жестко произнес Волосников.
- Да! - произнес я.
- Вы принимаете положительное решение под давлением или добровольно?
- По пути наименьшего зла, - туманно ответил я.
- Значит, мы поняли друг друга! Рад, что вы приняли правильное решение, - обрадовался Волосников. - Вы обязаны подписать эти бумаги, товарищ Рабер.
Я подписал уйму бумаг о неразглашении, затем еще несколько документов. Все это было не в одном экземпляре, а в трех-четырех. Везде я, пробежав глазами текст, вписывал свою фамилию и дату, затем расписывался.
И с этими формальностями было покончено, он протянул мне удостоверение:
- Ознакомьтесь!
Я принял удостоверение, раскрыл его и... застыл: это было удостоверение, выписанное на имя подполковника МГБ Рабера Михаила Аркадьевича.
- Это что, тоже я? - мое удивление росло как на дрожжах.
- Это тоже вы! - Волосников не удержался и торжественно провозгласил: - С возвращением на службу, товарищ подполковник Государственной Безопасности!
Новости падали на меня одна за другой, а услышав последнюю и лично убедившись, что майор Волосников не шутит, перестал вообще чему-либо удивляться. В лагере я уже видел, что зэка, желающие получить легкую работу готовы были назваться кем угодно. Выкрикивает разводящий: горные инженеры есть? И сразу десяток на его слова откликается, у девяти из которых нет даже полной десятилетки. Я хорошо усвоил уроки лагеря. Назвали меня подполковником Рабером - ладно, побуду подполковником. Зачем отказываться? Надо мной не капает и ладно.
Но видимо майор Волосников был другого мнения на этот счет. Он сразу предупредил меня:
- Подумайте над тем, что я скажу вам сейчас. Хотя в результате контузии вы и потеряли память, но постарайтесь прислушаться к моим словам. Я понимаю, что вы мне можете не верить, но постарайтесь логично сопоставить имеющиеся факты вашего положения. Вы сотрудник контрразведки СССР. Вас при этом почти все знают как вора-рецидивиста Рабера. Учтите, с этого дня вас больше не будут конвоировать, поэтому уйти вы сможете в любой момент. Но не советую совершать побег. Спрятаться на территории СССР вы не сможете. Перейти границу тоже. Вы слишком известны. Вас будут искать не только сотрудники МГБ, милиция, но и воры. Они найдут вас где угодно.
И именно поэтому, прошу вас не спешить сразу принимать скоропалительные решения и стремиться осуществлять их. Когда у вас полностью восстановиться память, то вы посмотрите на все должным образом.
В следующем году, товарищ подполковник, вы выходите на пенсию. Вас ждет комфортное жилье в любом месте СССР и заслуженный отдых. Это обеспеченная старость. Вас, Михаил Аркадьевич, сейчас, скорее всего, ждет последнее ответственное задание, которое надо выполнить, как и те, которые вы выполнили раньше.
Что я мог сказать на это? Ничего. Поэтому я важно промолчал, согласился, решив про себя, что лучше мне продолжать эту чью-то нелепую ошибку, ставшую для меня путем к спасению и увлекательной игрой, избавив на холодном ветру перетаскивать на спине корзинки с радиоактивными изотопами.
- Вы здесь больше не останетесь и будете перевезены сейчас на конспиративную квартиру! - сказал Волосников. - Нам нужно принять обязательные меры предосторожности...
Волосников попросил меня одеть на голову непрозрачный мешок и, поддерживая под руку, вывел из здания УМГБ. Уже в машине сказал мне:
- Ваше лицо должны видеть как можно меньше людей. И будет лучше, что бы вас вообще не видели в моем обществе.
Я ехал, сидя в автомобиле Газ 11-63, который вел по вечерней Чите Волосников, но мало что видел через стекло. Городское освещение в те годы было слабым, тусклые фонари едва освещали небольшие пятачки земли под собой. Я ехал навстречу своему будущему, думая над тем, как быстро может изменяться человеческая судьба.
Мы подъехали к какому-то двухэтажному дому, вышли из машины, и Волосников подсвечивая фонариком, проводил меня в одну из квартир на втором этаже. Мы зашли в помещение. Волосников включил свет.
- Жить будите пока здесь, - произнес он.
Я осмотрелся. На окнах тяжелые шторы, не пропускающие света. Конспирация, понятно. Мебель. Да, это в моих глазах была не просто мебель, а антиквариат. Прямоугольный радиорепродуктор марки "Рига".
Квартирка была небольшая, две комнаты, ванна и кухня.
Волосников вытащил из портфеля бутылку водки, достал сверток, из которого извлек шматочек свиного сала и несколько кусков черного хлеба, предложил:
- Не составите мне компанию, товарищ подполковник?
Потому как жадно сверкнули мои глаза, Волосников не спрашивая меня, порезал сало перочинным ножом, и разлив водку по кружкам, провозгласил:
- За товарища Сталина!
Закусив водку салом и хлебом, я спросил Волосникова:
- В чем будет состоять моё задание, товарищ майор?
Майор устало махнул рукой и ответил:
- Давайте начнем с завтрашнего дня, Михаил Аркадьевич. Ешьте пока, пейте, если хотите водку, постарайтесь выспаться. Нам с вами предстоит много и долго работать вместе. Но прошу вас, из квартиры никуда не выходите, на стук в дверь никому не открывайте, если не услышите такой. Волосников выстукал пальцами ритм. Это означает, что пришел я или человек от меня...
---------------------------------------------------------------
[1] Вильгельм Франц Канарис - начальник немецко-фашистской службы военной разведки и контрразведки (абвера).
[2] Эрвин Генрих Рене Лахузен фон Вивремонт - один из крупнейших руководителей разведки Третьего Рейха.
[3] Стюарт Мензис - глава секретной разведывательной службы Великобритании в 1939-1952 годах.
[4] Постановление ЦИК от 1934 года предусматривало наказание в виде лишения свободы до двух лет за бродяжничество.
ГЛАВА 7. ПОСЛЕДНИЙ ЖИГАН.
Указ Президиума Верховного Совета СССР. О направлении особо опасных государственных преступников по отбытии наказания в ссылку на поселение в отдаленные местности СССР
21 февраля 1948 г.
1. Обязать Министерство внутренних дел СССР всех отбывающих наказание в особых лагерях и тюрьмах шпионов, диверсантов, террористов, троцкистов, правых, меньшевиков, эсеров, анархистов, националистов, белоэмигрантов и участников других антисоветских организаций и групп и лиц, представляющих опасность по своим антисоветским связям и враждебной деятельности, - по истечении сроков наказания направлять по назначению Министерства государственной безопасности СССР в ссылку на поселение под надзор органов Министерства государственной безопасности:
в районы Колымы на Дальнем Востоке,
в районы Красноярского края и Новосибирской области, расположенные в 50 километрах севернее Транссибирской железнодорожной магистрали...
04 апреля 1949 года. 10 часов 02 минуты по местному времени.
Конспиративная квартира МГБ город Чита.
***
Утром майор Волосников вернулся. Я услышал характерный условный стук во входную дверь, впустил его в квартиру. До его прихода я уже успел накипятить воды и помыться.
На этот раз майор был одет не в форму, а по гражданке. Наверное, в целях конспирации. Я не уточнял. Волосников привез с собой много еды, о которой мне можно было только мечтать. Я давно забыл вкус не только деликатесов, но и простого хлеба. Он выкладывал со свертков сливочное масло, пяток яиц, сваренных вкрутую, картофель в мундире, два круга колбасы, три луковицы, две буханки ржаного хлеба, кофе, соль, чай, сахар. Не забыл и про махорку. Заметив мой голодный взгляд, объяснил:
- Вор не должен походить на доходягу[1]. Вам необходимо набрать приличный вес. Это суточный паек. Неделю дается на восстановление веса тела. Только не думайте, Михаил Аркадьевич, что неделю вы будете совсем бездельничать. У нас с вами очень много работы, а время дорого.
Сварив кофе Волосников, перед тем как усесться на кухне с чашечкой горячего напитка, от запаха которого я пришел в восторг, раскупорил принесенную им бутылку Столичной водки и налил мне половину алюминиевой кружки:
- Пейте и закусывайте! Ни в коем случае не стесняйтесь меня. Это приказ!
Признаюсь, эти слова прозвучали для меня как сладкая музыка. Я отлично выспался на мягком диване, в тепле, а теперь мне предложили роскошный завтрак. Я не заставил себя упрашивать, выпил залпом водку и набросился на хлеб с колбасой, смачно похрустывая луковицей.
Немного утолив голод, я поднял глаза на Волосникова. Он не смотрел на меня, думая о чем-то своем. Он перехватил мой взгляд, его лицо немного потеплело:
- Еще пол кружки! - потребовал он.
Я решил не возражать. Только про себя подумал, зачем ему это нужно? Напоить меня допьяна, что бы больше узнать обо мне? К чести Волосникова, он отреагировал моментально на мой невысказанный вслух вопрос:
- Вам необходимо снова восстановить привычку к спиртному.
Выпив еще половину кружки и закусив, я высказал недоумение:
- Но пьяный соображает значительно хуже.
- Пьяный - да, - объяснил, соглашаясь с моим мнением, Волосников. - Но есть большая разница между пьяным и выпившим. Вы не имеете права быстро пьянеть. Вы вообще не имеете права быть пьяным! А выпивать вам придется с врагами. И довольно часто. Так, что считайте это тоже вашей подготовкой. Давайте договоримся на будущее: что вам не ясно - сразу спрашивайте. Я готов ответить на любой ваш вопрос.
- Хорошо, - кивнув, согласился я. - Только одно небольшое условие.
- Условие? - переспросил Волосников. - Что это значит?
- Я буду задавать вопросы, как будто я не Рабер, - объяснил я. - Будем говорить о нем в прошедшем времени. Договорились?
- Если вам, товарищ подполковник так удобнее вспоминать о том кто вы, то я, пожалуй, согласен, - с некоторой долей сомнения в голосе отозвался Волосников.
- Чем занимался Рабер? - тут же спросил я, получив разрешение задавать вопросы, так как мне было удобнее. А мне так действительно было удобнее. Не нужно было постоянно задумываться, про которого из Раберов идет речь.
Волосников посмотрел в мою сторону и, подыгрывая мне, произнес:
- Рабер был старым, заслуженным чекистом, он никогда не был преступником. Это его легенда контрразведчика, которая причудливо переплелась с его жизнью и стала, в конце концов, его жизнью. Он был заслан в среду уголовников и добился среди них немалого авторитета. По тому, как он виртуозно работал, никто среди воров за двадцать пять лет не заподозрил в нем резидента НКВД-НКГБ. Заслуги Рабера перед СССР очень велики. Об этом говорят его правительственные награды: Орден Боевого Красного Знамени, два ордена Красной Звезды, орден Знак Почета, орден Ленина и медали. Знак "Почетный работник ВЧК-ГПУ", знак "Заслуженный работник НКВД". Очень немногие сотрудники нашего ведомства имеют эти знаки отличия, а Рабер удостоился их дважды! Понимаете, дважды!! Как и Лаврентий Павлович Берия. Он был первоклассным разведчиком, которому ни разу не удалось надеть свою форму с заслуженными наградами...
Последние слова майор произнес с какой-то горечью.
- За Рабером числится несколько блестяще проведенных операций не считая повседневной работы. Поэтому потеря такого специалиста, как Рабер, для нашего ведомства значительная утрата. И мы приняли решение, что работу Рабера должен и может выполнять только сам Рабер. То есть, вы. Иначе говоря, просидев в ИТЛ более двадцати лет, Рабер крайне важен нам как резидент высшего класса, нужнее, чем был в прошлом.
Со всей информацией, касающейся работы Рабера, вы будете полностью ознакомлены. Надеюсь это поможет вам вспомнить свое прошлое. Вам не нужно полностью осваивать и заучивать привычки, жесты, походку Рабера, полностью вживаться в его образ. Вам нужно только вспомнить все, что знал Рабер. Поэтому я здесь.
- Не знаю, смогу ли я? - я выразил сомнение.
Волосников провел пальцами по бровям, ответил:
- Справитесь, Михаил Аркадьевич. Я сегодня утром узнал, что дня через три сюда приезжает специалист по блатному миру и татуировкам, которого срочно вызвал полковник Москаленко. Какой-то жиган дядя Вася. Я поеду его встречать. Он вам здорово поможет.
- По татуировкам? - я не понимал до конца Волосникова.
- Рабер был синим от татуировок, - объяснил Волосников. - Он лагерный авторитет. Набоек у него не очень много, но без них невозможно. Это своеобразный блатной паспорт, который нужно иметь при себе. Работа над татуировкой - дело серьезное. Они должны быть сделаны профессионально, с точность до настоящих и выглядеть как старые, а не свеженабитые. За месяц-другой дядя Вася с ними как раз успеет управиться. Вот, полюбуйтесь.
И Волосников выудил из внутреннего кармана пиджака несколько свернутых листов бумаги.
Я начал рассматривать рисунки, которые вскоре должны были стать моим "лицом" в лагере. Николай Яковлевич не спеша давал мне развернутые пояснения к каждому рисунку;
- Подключичные звезды. Они появились среди воров сравнительно недавно. Не более пяти лет назад. Причем их разрешается накалывать только ворам черной масти с большим стажем и авторитетам, да и то не везде. Это Колымские и Приморские метки, частично сибирские. Звезда восьмилучевая с наполовину затемненными лучами признак злостного отрицалы, ненавидящего активистов и козлов. У Рабера звезды с изображением черепа в центре, но специального значения череп не имеет. Больше как художественное украшение. Рабер набил их в Воркутинском лагере. Вообще, учтите, Рабер - козырный туз в воровской колоде. Таких тузов, равных Раберу по авторитету можно в СССР по пальцам пересчитать.
На правой груди у него была набойка с изображением портрета Ленина и надписью из аббревиатуры ВОР. Читать эту аббревиатуру можно по-разному. "Вор" или "Вождь Октябрьской Революции". Этим блатные словно издеваются над властью нашей страны. По понятиям старых воров, никакой власти кроме воровского закона не существует. Эту набойку имел право делать блатной, арестант не ниже рангом валета. Сделана Рабером на Беломорканале.
- Валет? - удивленно протянул я. - Я где-то слышал, что это низкий ранг зэка, даже что-то вроде ругательства. Какой-то нехороший оттенок в этом слове. Вроде мальчика на побегушках.
Волосников воспринял мою реплику совершенно спокойно. Майор не стал уточнять, где я это слышал. А продолжал так, словно я ничего не говорил:
- Очень может быть, что так считают непосвященные. Но в действительности это не так. Рабер на Беломорканале ходил в козырных валетах. Выше его шли только короли и тузы. Все прочие блатари - черные козырные шестерки. Но они не любят это название, поэтому практически не используют в своей речи. Видите ли, блатные - это как колода карт, все имеют одинаковую масть и одинаковую рубашку, только разнятся величиной. И попасть в эту колоду далеко не просто. Например, такие воры как "голубятники"[2] или "воздушники"[3] не признаются блатными за равных. Приблатненные и шныри в воровскую колоду не вхожи. Но и шестерка оскорблением не звучит. Шестерка козырная, такой же вор в законе, только низшего ранга. Нужно сделать минимум две ходки по воровским, "уважаемым" статьям, чтобы стать блатным. У воров считается, что все равны. Но это не совсем так. У них жесткая иерархия, некая феодальная лестница со сложным подчинением.
Я внимательно рассматривал рисунки и слушал Волосникова. Сознаюсь, что мне все больше становилась интересней.
- Голова волка на левом предплечье, эта татуировка сейчас широко распространена в ИТУ ГУЛага в среди "отрицалова" и "авторитетных" воров. Рабер ее сделал тоже в Воркутинском лагере, будучи уже козырным королем.
Скелет на груди и животе везущий тачку с черепами, обозначение человека видевшего много смертей в лагере, а точнее сказать, самого причастного к смертям. Так как Рабер - черная масть, то эта татуировка значит, что он принимал участие в внутрилагерных правилках[4] блатных и всегда готов пустить нож в ход.
Волосников слегка запнулся, но твердо добавил:
- Вам обязательно нужно знать, что Рабер собственноручно зарезал двух офицеров НКВД в Воркутинском лагере. И его не смогли вычислить и опознать. А сколько людей он убрал лично, я точно не скажу. Не знаю. Среди них были и его "братья", воры.
Я был в легком шоке от услышанного, но промолчал. Майор снова занялся объяснением значений моих татуировок:
- На правом предплечье - кот в широкополой мушкетерской шляпе и аббревиатура КОТ. Читается как "Коренной обитатель тюрьмы". Такие набойки делают себе блатные, имеющие твердое намерение идти по жизни воровским путем.
Еще у него на кисти есть знак "крытки". То есть закрытой тюрьмы, где он провел около года. Это ромб с колючкой. И последнее, это количество ходок в зону. Пять крестов со стрелками. Не слабый паспорт для любой тюрьмы или лагеря, как вы думаете?
Я же думал о другом. Я чувствовал, что Волосников знает про меня больше, чем говорит. Что-то подсказывало мне, что, невзирая на его расположение, у него остаются некоторые сомнения на счет моего происхождения.
08 апреля 1949 года. 10 часов 02 минуты по местному времени.
Конспиративная квартира МГБ город Чита.
***
Неделю я отъедался, выпивал на ночь, отсыпался. С лагеря я вынес чувство постоянного голода. Неоднократно я ловил себя на мысли, что постоянно пересчитываю продукты, прикидываю, насколько времени мне их хватит.
Но, слава Богу, Волосников исправно привозил паек, так, что я, наконец, перестал проверять наличие съестного. В дальнейшем, в одно и тоже время, паек мне привозил один и тот же сержант МГБ, который позвонив, оставлял сверток под порогом и сразу быстро уходил. Скорее всего, курьер не имел права видеть, кому он передает посылки. Меня это устраивало.
По совету майора Волосникова я начал отпускать бороду. Нами было принято решение, что в случае крайней необходимости я могу выйти из дома при бороде и в парике. Удивительно насколько сильно парик и борода изменяли мою внешность. Даже я сам, смотря в зеркало, не узнавал себя.
На четвертый день моего пребывания на секретной квартире вместе с Волосниковым прибыл невысокий старичок, назвавшийся Василием.
Я уже слышал, что приезд Василия обговаривался заранее между полковником Москаленко и майором Волосниковым.
А вышло все так. Хотя о подробностях их разговора я узнал не сразу, а некоторое время спустя. Полковник Москаленко, сообщив в Москву о том, что объект найден, получил оттуда приказ, в котором предписывалось задержать майора Волосникова в командировке в Чите и поручить ему все, что было связано со мной: оберегать меня, провести программу реабилитации и постараться вернуть мне память. В Москве было принято разумное решение не задействовать лишних людей, в том числе и докторов.
Волосников, был совсем не рад этой вынужденной задержке в Чите. Но приказ - есть приказ. Он, подумав немного, поделился с Москаленко своими сомнениями, сказав: "Память подполковнику Раберу я восстановить, возможно, смогу. Он далеко не безнадежен и быстро обучаем. Но как мне быть с набойками на его коже? Они-то полностью отсутствуют!" Москаленко быстро решил эту проблему волевым решением: "Говорите, Николай Яковлевич, что Рабер потерял память? Тем хуже для него! Но мы теперь имеем строгий приказ Москвы. Рабер должен быть подготовлен к выполнению следующего задания. Он не знает и не помнит, куда исчезли набойки с его тела? Не страшно. Мы просто восстановим их и нанесем ему на тело новые. Я вызову сюда своего человека, который отлично справиться с этим делом. Мой человек хорошо должен был знать рецидивиста Рабера или слышать о нем." И немного помолчав, сказал еще: "Я не хочу знать, что произошло с Рабером. Это не нашего ума дело! Вы, товарищ майор, последуйте моему примеру и совету. Не лезьте в эти дебри. Возможно, Рабер действительно стигмат, у которого от стресса каким-то таинственным образом очистилась кожа. А может и нет... Не знаю. Гадать не буду. Это дело медиков. Но мне неизвестно, что скрывается за ним и всем, что с ним связано. Этим пусть лучше занимается Москва".
Волосников согласился и принял этот совет.
Итак, Василий сидит напротив меня. Мы говорим с ним. Рядом стоит Волосников, но в разговор наш он не встревает.
Из наших первых вопросов-ответов я сразу просек, что Василий знавал настоящего Рабера и не раз беседовал с ним на предмет знаний и обычаев Воров в законе, которые пришли на смену обычаям старых жиганов. Все объяснилось очень легко. Василий и Михаил Рабер вместе три года торчали в одном лагере на БАМЛаге[5].
Увидев меня в первый раз, Василий пожал мне руку и произнес:
- Здрав будь, Михаил!
Волосников при первой нашей встрече не спускал с меня и Василия внимательных глаз. Поговорив со мной о разных мелочах, Василий неодобрительно посмотрел на майора и обратился к Волосникову:
- Ты, майор, на Михаила волком не смотри, он черноту не раскидывает и пузыри не пускает! Памарки у него, точняк[6]. И то, что Михаил это, верно. Я по нему вижу, узнал, не ошибаюсь.
- Как ты это понял? - вскинулся Волосников.
- По его рукам, - усмехнулся Василий. - У Михаила привычка одна есть. Он, когда нервничает, указательным пальцем правой руки по ногтю большого пальца левой руки постукивает. Незаметно так. Не заметил, майор, что ли? Привычку искоренить невозможно.
И убежденно добавил:
- Где-то приложили его крепко. Жаль, конечно, но я в стороне не останусь, помогу ему, чем могу. У меня к Михаилу должок старый висит, я жизнью ему обязан, когда он за меня впрягся на правилке. Было такое дело.
Волосников только руками развел. Но после этого разговора он заметно успокоился и стал менее насторожен ко мне.
- Не мое дело, конечно, майор, но зачем тебе и полковнику Москаленко Миша Рабер понадобился? - спросил Василий. - Я то, старик уже, жизнь почти прожил, а он?
Волосников отговорился общими фразами. Не знаю. Выполняю приказ. Выслушав истории о стигматах, Василий долго размышлял. Мнение его прозвучало примерно так:
- Жизнь она конечно сложная штука. Слышал не мало я об этих фанатиках религиозных. А Мише знак сам Господь подал, тело его очистил от воровской скверны. Завязывать ему видно надо. Иначе беда может приключится...
Так началось мое общение с Василием.
Василий действительно оказался крупнейшим специалистом по татуировкам. Он заставил меня раздеться, критически осмотрел со всех сторон, что-то прикинул в уме и приступил к делу. Я думал, что он сразу начнет делать мне первую татуировку, но я ошибся. Василий сначала измерил татуировки на фотографиях, сделанных с тела мертвого Рабера, перерисовал их начал свою кропотливую работу.
Признаюсь, что Василий не давал мне скучать ни одной минуты. Напряженно и профессионально работая иглой, он часами объяснял мне, что означает та или иная воровская набойка. Кто из воров, и в каком порядке наносит их на тело. Он заставлял меня повторять свои рассказы, обязательно убедившись в том, что я все запомнил. Василий приходил ежедневно и выполнял свою работу не менее шести часов. Кроме этого он постоянно перемешивал свою речь лагерным и воровским жаргоном, а когда объяснял смысл набивки, то в его речи слова русского языка исчезали совершенно. Через несколько дней общения он стал заставлять меня общаться с ним на фенечке, которую я заучивал как иностранный язык и тут же начинал использовать в своей речи. Часть слов мне была известна с лагеря, а тут я еще обнаружил что множество слов и выражений в русском языке начала 21 века взято из воровского жаргона середины 20 века и просто молча, удивлялся.
Наверное, было смешно посмотреть со стороны на меня и Василия, который орудуя иглой, рассказывал мне различные истории, обычаи, законы воровского мира, уловки, табу и многое другое.
Василий постоянно экзаменовал меня, объясняя, что я, хотя и носитель новых воровских традиций, но вор, который застал традиции старых жиганов. Теперь молодые воры могут не знать, чему учил воров в прошлом "Иван", но я был обязан "вспоминать", так как я - приемник нового воровского закона.
Мне стоит немного пояснить, что это все означает. До революции, или как говорил Остап Бендер, "до исторического материализма" воровской мир имел достаточно четкое разделение, хотя и не такое резкое, как в послевоенное время. Все каторжане подразделялись на "разбойников"-душегубов, потом, далее на самых разных людей, попавших за различные преступления, таких как подлог, мелкая кража, поджог и, наконец, жиганов. Жиганами назывались урки, которые объединялись в группы и имели свой общак. Группами жиганов руководили авторитеты - "Иваны". Василий как раз был одним из последних "Иванов".
Но, как оказалось, урки-жиганы были не просто налетчики-грабители, они имели определенные марксистские идеалы, прикрываясь которыми, они могли запросто грабить почтовые кареты, банки, богатые дома. Они считали себя революционерами, действующими на благо народа. Часть награбленного они действительно отдавали в казну нарождающейся революции, подкармливая различные антиправительственные течения и партии. И это был их щит, которым урки-жиганы с большим успехом прикрывались от закона. Если по царскому суду простого бандита могла ждать каторга сроком на десять лет, и даже высылка на Сахалин, то пылкий революционер легко мог отделаться двумя годами заключения и ссылкой. Не в Сибирь, а ссылкой, которая подразумевала не появляться в черте двух крупнейших городов: Москвы и Санкт-Петербурга.
Но вот грянула Революция, которая принесла жиганам множество тревог и неудобств. Их положение заметно ухудшилось. Не тяжелыми статьями законов, а отсутствием идеи. Если в стране все стало народное, то теперь всякий грабеж нельзя было назвать сделанным на благо революции. Контрреволюции, да. Но это было уже опасно. Могли и расстрелять. Тем более значительная часть революционеров: эсеров, меньшевиков и других, тоже оказалась в тюрьмах. Урки смотрели на них теперь не как на "братьев", а своих врагов. Часть жиганов отошла от воровской традиции, но другая часть уцелела, уйдя в подполье. И они не прогадали. С 1927 года на каторгу потянулись раскулаченные крестьяне. Остатки жиганов поняли, что наступило их время. Были произведены некоторые перестановки в воровском законе, и к тридцатому году в СССР образовалась новая молодая масть черных воров, которые тоже именовались урками, но не жиганами, а "Ворами в законе".
Я не удержался и шепнул Василию вопрос о Сталине:
- А усатый, по-твоему, тоже был жиганом?
- А ты как кумекаешь? - Василий даже перестал меня колоть иглой.
- Не стал бы он всю страну в лагерь превращать, если бы не был жиганом в молодости, - ответил я. - Гуталинщик наш три года в Сибири в ссылке провел.
Василий криво усмехнулся. Потом ответил:
- Если бы он был "Иваном", никогда бы так не поступил... Не дорос он до Ивана. Не дорос...
Воровская фенька оказалась сложной. Многие ее слова имели по несколько значений. Кроме того были ее различные диалекты. Например, "туфта"[7] или "тухта". Слово вроде бы одно, но по тому, как его произносить, можно иногда узнать в каких лагерях сидел арестант.
Через два месяца работа над набивками была закончена. Василий с помощью химии мастерски состарил их, и я любовался своим изрисованным торсом в зеркале.
- Ну и как успехи у нашего ученика? - поинтересовался майор Волосников у Василия, когда его работа была закончена.
- Быстро наблатыкался, - произнес Василий. - Ботает по фене как соловей, заслушаешься. Не каждый вор его поймет до конца.
Я был прилежным учеником и, подтверждая слова Василия, осыпал Волосникова скороговоркой длинных, замысловатых фраз на фенечке, от которых у него округлились глаза.
Волосников тоже активно работал со мной параллельно с Василием, но больше по общим вопросам.
Чтобы полностью соответствовать облику вора-рецидивиста Рабера, меня ночью тайно вывозили к стоматологу, который заменил мне два передних, выбитых в Читинской тюрьме зуба на золотые коронки.
Я думаю, что мои выбитые зубы - не простое совпадение, а закономерный закон моего внедрения в прошлое. У настоящего Рабера именно эти зубы заменял золотой мост...
Бормашина, древняя как все, что меня окружало, больше походила на средневековое орудие пытки. Но меня спасало от свирепой боли то, что я имел возможность перед тем как сесть с стоматологическое кресло принимать внутрь немного спирта, который действовал как наркоз. Что еще оставалось делать? Но зато коронки мне поставили добротные, на совесть и я как-то сразу к ним привык.
04 мая 1949 года. 12 часов 33 минуты по местному времени.
Конспиративная квартира МГБ город Чита.
***
Однажды Волосников предложил мне сыграть в карты.
- Карты, - стал объяснять он мне, - важная составляющая в жизни блатного. На них играют на интерес, больше на деньги, но случается и на свою жизнь или чужую. Иногда проигрывают не только часть тела, но и людей и целые бараки...
Я усмехнулся и взял в руки новую колоду карт:
- Во что играть будем, гражданин начальник?
И ловким движением я перебросил по воздуху карты по одной из левой руки в правую. На короткий момент колода превратилась в мехи гармошки. Красиво.
Волосников качнул головой, выражая восхищение, спросил:
- Василий научил? - с любопытством спросил он.
- Не смеши, начальничек, - развязно ответил я, ловко тасуя колоду, и объявил: - В двадцать одно!
Я скинул в раздачу по три карты. Волосников взял свои карты, попросил еще одну. Я сдал ему и, не смотря в свои карты, положил себе четвертую.
- Вскрываемся? - я откровенно веселился.
- Перебор! - Волосников бросил карты.
- Двадцать одно! - объявил я и перевернул свои карты. На столе лежали два короля, дама и десятка.
- Поразительно! - восхитился Волосников. - А ну-ка, попробуем по другому!
Майор вытащил из кармана брюк другую колоду игральных карт, уже не новую и протянул мне:
- Тасуй!
Я взял карты. Задумчиво стал их перетасовывать. Я словно слушал, как они дышат. Сделал крест, смешав в одну колоду заранее разделенные две стопки, снова перетасовал, и снял верхнюю. Держа ее рубашкой к себе, показал Волосникову, назвав:
- Семь крестей!
Взял вторую, повторив жест:
- Валет бубен! Крапленая колода!
Волосников даже вскочил:
- Такое умел делать только Рабер!
- Конечно, - спокойно согласился я. - А разве я не Рабер, гражданин начальник?
- Но когда ты этому научился? Ты что-то вспомнил?
- Нет. Но как говорят буддийские монахи мы всегда раньше кем-то были. Может я и был раньше Рабер или Рабер был мною? - загадочно ответил я.
Волосников по привычке провел указательным пальцем по бровям:
- Предлагаю провести еще одну тест-проверку.
- Каким образом? - заинтересовался я.
- Рабер был неважным стрелком. Да и вообще огнестрельным оружием пользовался крайне редко. Но зато умел великолепно умел бросать ножи. Что ж, посмотрим, как ты справишься с этим заданием.
Я справился. Через неделю я уже бросал ножи не хуже циркового артиста, заранее зная место, куда воткнется отточенное лезвие. Это были не ножи спецназа или специальные ножи. Нет. Я бросал различные финки, шабер, столовые, заточки.
Волосников взглянув на мои результаты, остался ими доволен. Только сказал:
- Не забывайте, Михаил Аркадьевич, что оружием может служить все, что попадает человеку в руку. Даже безобидным карандашом легко можно убить человека, проткнув ему горло...
Мне пришлось заучивать не только систему блатной иерархии, но и вникать в строение структуры МГБ. Волосников объяснил мне, что необходимость эта является тоже насущной, чтобы быть в курсе всех изменений во внутренней системе. А эта структура была в постоянном движении, формировались новые отделы и управления, упразднялись старые, переходили в другое ведомство...
По тем данным, которые попали ко мне, к сентябрю 1949 года вся структура МГБ имела следующий вид:
Секретариат
Секретариат ОСО при Министре
Инспекция при Министре
1-е Главное управление (разведки)
2-е Главное управление (контрразведки)
3-е Главное управление (военной контрразведки)
4-е Управление (розыскное)
5-е Управление (оперативное)
6-е Управление (шифровально-дешифровальное), которое доживало свои последние дни в связи с окончанием военных действий.
7-е Управление (наружное наблюдение)
Транспортное управление
Главное управление охраны
Главное управление внутренних войск.
Управление войск правительственной связи.
Следственная часть по особо важным делам
Отдел "А" (учетно-архивный)
Отдел "Б" (применение оперативной техники)
Отдел "В" (перлюстрация корреспонденции)
Отдел "Д" (изготовление и экспертиза документов)
Отдел "ДР" (диверсионно-разведывательный)
Отдел "К" (по контрразведывательному обеспечению объектов атомной промышленности)
Отдел "О" (по оперативной работе среди духовенства)
Отдел "Р" (радиоконтрразведки)
Отдел "Т" (по борьбе с терроризмом)
Отдел оперативной техники
Тюремный отдел
Управление делами
Хозяйственное управление
Центральная бухгалтерия
Спецотдел МГБ при Государственном хранилище ценностей
Управление кадров
Финансовый отдел
Юридическое бюро
Вот такая картина. Я, как, оказалось, был приписан к четвертому Управлению МГБ.
-----------------------------------------------
[1] Доходяга (жаргон) - истощенный человек.
[2] Голубятники, иногда чердачники (жаргон) - ранг низко стоящих воров, крадущих сохнущее белье. Чердачник так же обозначение БОМЖа.
[3] Воздушники (жаргон) - воры, крадущие продукты питания с лотков на рынке.
[4] Правилка (жаргон) - разбор конфликта между заключенными по закону, правильным понятиям. "Суд над товарищем".
[5] БАМЛаг - исправительно-трудудовые лагеря по строительству Байкало-амурской магистрали НКВД СССР.
[6]...волком не смотри, он черноту не раскидывает и пузыри не пускает! Памарки у него, точняк (жаргон) - Не подозревай напрасно. Он не притворяется и не обманывает, что ничего не помнит. Я знаю.
[7] Туфта (жаргон) - неправда, не заслуживает внимания, не серьезно.
ГЛАВА 8. В ШУМНОМ БАЛАГАНЕ.
"К началу 1945 года в районах Читинской области создалось катастрофическое положение с продовольственным обеспечением сельского населения... в колхозах... хлеба не имеется совершенно, колхозники питаются разными отходами, оставшимися от очистки хлеба, по существу травой... райотделением УНКВД отмечены случаи употребления в пищу павших животных и кошек; тяжелое положение с продовольственными ресурсами в колхозах, систематические перебои со снабжением хлебом населения городов и районных центров приводят население к истощению и заболеванию алиментарной дистрофией, отмечены также отдельные случаи опухания и смерть от истощения". Из доклада в Москву начальника УНКВД Читинской области И. И. Портнова от 1 марта 1945 года.
04 июня 1949 года. 18 часов 36 минут по местному времени.
Конспиративная квартира МГБ город Чита.
***
Через два дня после отъезда Василия меня ожидал приятный сюрприз. В этот раз майор Волосников приехал ко мне не один, а привез с собой стройную миловидную женщину, немного старше тридцати лет. Она была одета модно, но несколько вызывающе. Так примерно должна выглядеть жена начальника среднего ранга, живущая в роскоши и неге, имеющая поклонников и привыкшая выслушивать от них комплименты. Немного легкого макияжа создавали декорацию ее властности, а холодные голубые глаза лишь усиливали первое впечатление. Было в ней и нечто неуловимо жестокое. Эдакая чуждая красота одинокой горной фиалки на снегу, на которую смотришь как на холодную статую в музее.
Она вела себя несколько развязно, но впечатление от ее легкой доступности было обманчиво. То, что она явилась сюда вместе с Волосниковым, говорило о многом. Не могла первая попавшаяся женщина явиться на конспиративную квартиру МГБ, где готовят резидента для заброски в лагеря ГУЛага.
Я терпеливо ждал, что скажет Волосников. Но женщина заговорила первая:
- Мария! - представилась она, изучающе глядя мне в глаза.
- Меня зовут Михаил, - глупо заулыбался я в ответ. - Очень рад знакомству!
Мария хмыкнула, и слегка задев меня плечом, прошла на кухню. В руках у нее оказались две кошелки, из которых донесся знакомый звон стеклянной тары, о содержимом которых было нетрудно догадаться.
Волосников ухватив меня за бобочку[1], потащил в комнату. Там, придвинув свое лицо к моему, он тихо прошипел:
- Ты потерялся!
И начал делать мне выговор:
- Увидел маруху[2] и сразу потерялся! Раскис! Повел себя как фраер последний! Ты - вор! Никогда, слышишь, никогда не забывай это. - И передразнил: - "Меня зовут Михаил. Очень рад знакомству". Коротко надо: "Миша". С бабами можно крепко обжечься. А в лагере из-за этой ерунды сразу запалишься. У баб язык длинный, сразу разболтают ворам о твоих серенадах и все, кранты. Уважение враз потеряешь!
- Просёк я, начальник! - смущенно ответил я. - Больше не зашухерюсь, зуб даю! Бл...ю буду!
Конечно, Волосников здесь был прав. Но зато мой прокол, заставил меня сделать полезный вывод для себя, что надо всегда быть готовым к любой ситуации.
- Ты с Марией будь поосторожнее, - намекнул майор. - Сам поймешь почему...
Я пошел вслед за Волосниковым, пытаясь определить, что это за женщина и почему ее нужно остерегаться. Взглянув на кухонный стол, над которым вовсю хозяйничала Мария, я сразу понял, что пить мне сегодня придется даже очень много.
Скорее всего, меня ожидал очередной экзамен. Знать бы какой! Ничего, сейчас станет все ясно.
Мария, оказалась старшим лейтенантом МГБ, которую прислали на время моей стажировки. Кто ее прислал и чему она меня будет учить, я спросить не сумел или забыл. Мария искусно переводила разговоры на различные темы и вроде ничего не происходило, но мне быстро стало ясно, что это хитро разыгранная форма допроса, когда допрашиваемый от водки размякает в домашней обстановке и становиться частично уязвимым. Мария пила водку наравне со мной, но не пьянела. Наверное, ей пришлось выдержать в своей жизни множество застолий с обильными возлияниями. Но не пьянел и я. Мы оба играли, но каждый в свою игру. Она пыталась подловить меня, я - сбить ее со стройной линии скрытого допроса. Мне это удавалось во многом благодаря фенечке, которую Василий сумел мне передать во всей глубине. Я чувствовал, что Мария понимает воровской жаргон, но те обороты, которые передал мне старый урка-Иван, ей были непонятны. И еще я мастерски использовал национальную манеру разговора, отвечая на любой вопрос вопросом. И она, не имея возможности жестко ставить вопросы, сбивалась.
Майор Волосников сообщил, что наверху принято решение о создании для меня конспиративной семьи, прикрываясь которой я смогу свободно появляться на улицах города. Он вынул документы и передал их мне. Я бегло просмотрел паспорта и все остальное. Мне достался паспорт на имя Штерна Наума Исааковича, по которому значилось, что я, бухгалтер-счетовод, отбывал наказание в ИТЛ за растрату государственных фондов, недавно освободился и проживаю по указанному адресу на законных основаниях. Работаю я в жилконторе разнорабочим. Второй паспорт был на имя Штерн Марии Викторовны, освобожденной из лагеря по актировке, домохозяйки. В общем, такая типичная воровская семья, вызывающая симпатию и умиление.
Свою женитьбу я с удовольствием обмыл и закусывал жареным мясом. Мясо было вкусное, с уксусом и луком. Почувствовав прилив душевных чувств, меня потянуло к Марии.
Как подобает урке, развязно и с наглецой, я спросил Марию:
- Ну и когда мы вместе на перинах дохнуть[3] будем?
Мария окатила меня насмешливым взглядом:
- Быстр! Ой, как быстр! Не сегодня, мужинек...
- Уже есть надежда, - радостно хихикнул я.
Два часа мы дружно пьянствовали. В голове у меня шумело.
- Мария, - сказал Волосников прощаясь со мной у двери, - женщина умная, ты ей палец в рот не клади. Всю руку откусит. Но веселая, шебутная бабенка, скучно с ней не будет...
С появлением Марии нужда в ношении бороды и парика отпали сами собой. Я снова стал Рабером, живущим под чужой фамилией и паспортом.
Спали мы с Марией порознь, в разных комнатах.
07 июня 1949 года. 13 часов 36 минут по местному времени.
Толкучка города Читы.
***
В своей новой личине освобожденного из тюрьмы Штерна Наума Исааковича я предпринял поход на городскую барахолку в сопровождении Марии. Узнав цены, я поразился дороговизне, которая царила здесь. Продавали не только поношенные вещи, не только старые, но откровенно говоря, годные только в утиль. Здесь можно было купить обувь, одежду, продукты. Среди китайской и немецкой тушенки лежали ржавые, погнутые гвозди, выложенные на прилавках кучками. Продавали старые патефонные пластинки, луженые кастрюли, настенные часы с кукушкой и трофейную бытовую технику из Германии. Где-то из под прилавка лениво шла торговля оружием. Немецкий Вальтер или Парабеллум стоил две тысячи рублей. Совсем недорого. Легче было приобрести ствол с патронами, чем хорошую фомку.
Зарплаты у населения были небольшие: 500 рублей получал чернорабочий, мастер высшей квалификации 1200 рублей, но основная масса людей имела доход в среднем в 630 рублей в месяц. Велика ли была эта сумма? Хлеб был относительно дешев: килограммовая буханка хлеба из пшеницы продавалась по цене 4 рубля 40 копеек, а черный стоил трешку. Примерно столько же стоил литр молока, где три, а где четыре рубля. Но молоком и хлебом сыт не будешь. Килограмм сахара или литр пива можно было приобрести за 15 рублей, килограмм гречневой крупы, свежей рыбы или десяток яиц третей категории за 12 рублей, подсолнечное масло, литр в разлив - 30 рублей. Зато сливочное масло стоило 64 рубля килограмм, чуть дешевле водки, пол-литра которой стоили на четыре рубля дешевле. О мясе я вообще умолчу, его многие люди вообще не видели из-за дороговизны. Торговали им на рынке спекулянты, люди брали даже дешевые кости с хрящами и жилами небольшим весом, не больше двести-триста граммов.
Можно жить на эти деньги одному? Наверное. Но у большинства женщин были дети: двое, трое, четверо... И не было мужей. При этом не надо забывать про обувь, одежду, мыло и различные хозяйственные мелочи. А квартплата и дровяное отопление? Керосин для освещения.
Мебель? У многих семей была не покупная, а самодельная мебель, сбитые из досок кушетки, самопальные скамейки и шкафы. Кому из населения удавалось разжиться железной армейской кроватью с сеткой считали ее большой роскошью.
Но самым страшным прессом для населения были государственные займы на восстановление и развитие народного хозяйства после ВОВ. Их обязаны были брать все. На некоторых предприятиях до третьей части месячной зарплаты выдавали государственными облигациями.
Бедно жили, очень бедно.
Потолкавшись на рынке, я, щурясь от солнца, выслушивал от своей "жены" ненавязчивые поучительные наставления: "Вон тот, мужичек в клетчатом пиджачке, скорее всего вор-карманник"; "У этого продавца, скорее всего под прилавком есть водка. Купи пару бутылок для отвода глаз".
Все это она говорила с милой улыбкой, прижимаясь ко мне и со стороны казалось, что мы влюбленная пара праздношатающихся горожан, которые пришли на базар за покупками. В руках у Марии была широкая кошелка, которую она несла прижимая к себе.
- Начальник, - обратился я к бородатому мужику, торгующему салом. - Пару бутылочек беленькой не запродашь? Душа горит.
- Дык, нетути, - ответил он, оценивающим взглядом скользя по моему портрету. - Откедова ей у меня взяться? В магазин ступай. В гастроном.
- Ты, дядя, понты не гони. Глядишь, и найдется! - я осклабился ему в лицо, сверкнув золотыми фиксами. - А я не обижу, заплачу.
Моя бандитская внешность и манеры его немного успокоили.
- Давно освободился? - спросил он, беспокойно бегая глазами по сторонам.
- На днях, - нагло соврал я. - Ну так как?
- Сто шестьдесят рубчиков гони, - сдался он.
Получив деньги спекулянт, косясь на соседних продавцов, быстро всучил мне две сорокоградусных поллитры Московской особой с зеленой этикеткой и со скучающим видом снова замер за прилавком.
- Ладушки, - я быстро сунул бутылки за пазуху, жалея, что это не водка двойной очистки, пятидесяти или пятидесятишестградусная и неторопливо вернулся к Марии.
На барахолке я присмотрел для себя хорошие яловые сапоги и решил, что тут делать мне больше нечего.
Когда мы вернулись домой, Мария, посмотрев на меня, односложно отметила:
- Высший бал тебе. Держишься правильно. Пожалуй, я тебе совершенно не нужна, как инструктор, Наум.
- Ты, что ты, Маша, - отозвался я польщенный ее оценкой. - Без тебя мне будет неуютно.
Мир не без добрых людей, особенно в это лихое время. Не успели мы сесть за стол и пропустить по пару стаканчиков, добытой мной из под прилавка водки, в дверь раздался требовательный стук.
- Кого это принесла нелегкая? - вопросила Мария, тревожно посматривая на меня.
- Соседка за солью пришла! - ответил я, внутренне напрягаясь.
Я быстро сунул финку в голенище сапога, успев заметить, как Мария извлекла свой табельный ТТ и передернула затвор, досылая патрон в патронник.
- Будь осторожен, - предупредила она, когда я пошел открывать дверь.
Это была не соседка. На пороге стоял молодой милиционер в звании старшего лейтенанта.
- Чем обязан высокому начальству? - уточнил я.
- Проверка паспортного режима! - отозвался старлей. - Предъявите ваши документы! Откуда прибыли? Кто еще тут проживает?
- Это, пожалуйста, гражданин начальник. Это мы мигом, - переключаясь на блатную манеру разговора и пропуская представителя власти в квартиру, ответил я. - Только извините за назойливость, светаните ваши документики, а то урки в конец совсем оборзели, в шмутки мусорские рядятся, на человеков шухер напрасный наводят.
- Да как ты смеешь? - возмутился старлей, видимо еще не привыкший к такому обращению. Но потом, чуть подумав, не стал со мной спорить и нехотя показал раскрытое удостоверение:
- Оперуполномоченный по городу Чите, старший лейтенант Соколов!
Я ушел в комнату и вынес документы, которыми нас с Марией снабдил майор Волосников.
- Все чин чинарём, гражданин начальничек! - пел я елейным голосом, пока оперуполномоченный просматривал наши бумаги. - На свободе нахожусь по чистой амнистии, моя супружница, значит, тоже. Вы не думайте ничего плохого, завязали мы, я на работенку непыльную уже устроился... Так, что мы граждане законопослушные и что бы обидеть кого, нет, боже упаси!
Старлей просмотрел документы, вернул их мне:
- На воинский учет встать надо! - заметил он.
- Так у меня белый билет! - напомнил я. - Язва. Пить доктора запретили. Не злоупотребляю, как есть балакаю[4].
Я говорил тихим голосом придавая ему оттенок горького сожаления. Но перед приходом старлея, я успел дважды приложиться к стакану и свежий запах спиртного, он, конечно, почувствовал. Посмотрев на меня, как на врага народа, милиционер, вернул мои документы и недовольно покачивая головой, ушел.
07 июня 1949 года. 18 часов 48 минут по местному времени.
Конспиративная квартира МГБ город Чита.
***
- Миша, - сказала Мария, опуская глаза, когда я вошел в комнату. - Ты меня выслушай, только, пожалуйста, не кипятись, ладно?
- Я не хипишую, - ответил я, несколько встревоженный ее поведением. - Я, что, чем-то обидел тебя?
- Нет, не это.
- А что тогда?
Она запнулась, тщательно подыскивая нужные слова. Я терпеливо ждал.
- Майор Волосников просил тебе все рассказать, когда ты будешь готов. Он просил меня сообщить тебе, что ты...
- Что? - я начал терять терпение.
Она объяснила. Коротко. Резко. Зло. Как удар хлыстом:
- В первый день, когда я приехала, ты ел мясо. Жаркое. А мы с Волосниковым не ели. Это была человечина, Михаил! Ты ел человеческое мясо.
Услышав это, я сразу не понял, говорит ли она правду или шутит. Я всмотрелся в ее лицо, холодное, непроницательное, чужое. Она, скорее всего, не шутила. И еще потому, как у нее были закушены губы, было видно, что ей нелегко далось это объяснение.
Я нащупал за собой спинку стула, мягко приземлился на сидение и возвел глаза к потолку. Новость заставляла о многом задуматься. Я стал проклятым каннибалом, людоедом. Это шокировало, но я постарался взять себя в руки. Живо подумал о блокадном Ленинграде, в котором людоедство было не таким уж редким явлением. О лагерях ГУЛага, в которых тоже случались случаи людоедства. Этих людей, которые отрезали куски мяса от человеческих трупов, я еще мог понять. Потому, что сам знал, что такое постоянное изводящее чувство голода. Но зачем Волосникову понадобилось подсовывать мне в тарелку человечину?
Я закурил папиросу, лениво размышляя, и наблюдая, как голубой дымок рассевается в воздухе.
- Зачем это было нужно? - спросил я Марию, сам не ожидая, насколько спокойно прозвучит мой вопрос.
- Это тренировочное задание, - объяснила Мария. - Ты в порядке?
- Все в полном ажуре! - отмахнулся я, хотя в глубине души было муторно. - Что за тренировочное задание?
- Наш отдел тайно готовит несколько резидентов для работы в ИТЛ. Но все эти люди не имеют твоего уровня. Ты - очень ценный человек. Поэтому был взят расчет на твое обязательное выживание. Возможно, тебе придется бежать с лагеря. Зэки, особенно группа, когда подрываются в побег, берут с собой "корову"[5]. В тундре, тайге найти еду крайне сложно. Человек-корова никогда не знает, что его съедят, когда у беглецов кончаются запасы продовольствия. Поэтому было принято решение "приучить" тебя заранее к людоедству на тот случай, если ты окажешься в безвыходной ситуации. Все строилось на том, что ты сможешь не принять подобный путь к своему спасению. А ты обязан выжить во что бы то ни стало.
- Понятно, - я закурил новую папироску. - Я думал, что это конина...
Но я не поверил Марии. Скорее это был психологический тест на мою реакцию. Где в центре Читы майор Волосников найдет человечину? На это нужна специальная санкция Москвы. Однако вида не подал.
Мария изучающе смотрела на меня. Я спокойно курил. Даже руки не дрожали.
Я рассуждал о том, то воровской мир ошибочно считают веселым, воровскую долю представляют шумными малинами, веселым шалманом и шмарами: "Маруся, Роза, Рая и вместе с ними Васька шмаровоз". А зеленый прокурор[6], бесконечный путь по тундре на морозе и свежевание трупа, которого собираешься сожрать сырым, это где, в Африке?
Посидев немного молча, я решительно встал и захотел пройтись по улицам города. Мария предложила сопровождать меня, но я отказался от ее компании. Хотелось побыть одному. Я сунул в карман паспорт и деньги, опустил в правый карман выкидной нож, неизменный атрибут вора и вышел из дома. Я направился в центр города, прошелся по центральной улице.
С улицы Ленина я свернул в городской сад, посидел там под деревьями в одиночестве на лавочке, не спеша, покуривая папироску. Несколько лежащих на земле пьяных никому их отдыхающих горожан не мешали. Одни шевелились и пытались подняться, другие неподвижно лежали как баланы[7]. Влюбленные пары целовались в сумерках алей. Мне здесь нечего было делать. Поэтому я поднялся со скамейки и решил пройтись по злачным местам. Волосников подкинул мне пару адресов, но заранее предупредил, что там может случится ночная облава. Меня это не пугало, я искал общество, в котором постоянно крутился покойный Рабер. Это были воровские притоны, где можно было погужеваться[8]. Для тех кто не понял, поясняю: перекинуться в иконки[9], получить наколку[10] на богатую квартиру, скентоваться с хорошими корешами и узнать адресок хорошенькой особы, которая не очень блюдет свое целомудрие и которой можно загнать лысого под шкурку[11]. Одним словом - малина.
Уже смеркалось. Я подошел к двухэтажному деревянному дому, поднялся на второй этаж и постучал в нужную мне дверь.
В подъезде было темно, воняло крысами и тухлятиной. Я услышал, как щелкнул замок и в слабом свете прихожей разглядел небритую рожу, которая обдав меня перегаром, недовольно спросила:
- Тебе чего?
- Я к своим корешам пришел! До восьми - ваше, после восьми - наше! - ответил я стандартной воровской поговоркой, которая между тем была не просто поговоркой, а реально отображала тот факт, что после восьми вечера на улице становилось опасно.
В квартире тихо играл патефон, исторгая распространенную мелодию Рио-Рита.
Небритая рожа посторонилась пропуская меня в прихожую. Хозяйка притона нарисовалась почти сразу же. Я знал, что ее имя Валентина. Это была разбитная мужеподобная женщина неопределенного возраста с повадками бывалой уркачки и замашками уголовницы. Такую морду надо было еще поискать! Бесцеремонно рассмотрев меня, она сразу просекла, что перед ней представитель блатного мира и в ее взгляде появилось чувство уважения.
- Курочку[12] будешь или хлопать[13] пришел? - спросила она.
- Хлопать, - ответил я. - Партнер хороший мне нужен. Хороший! Сообрази-ка мне северное сияние[14] дорогуша! Лады?
И я протянул ей две сотни, нечто вроде входного билета. Купюры моментально исчезли в руке-лопате Валентины и после этого она сразу подобрела. Почувствовала, что будет очень крупная игра, скорее всего на всю ночь. Она в любом случае хорошо навариться: кто бы не выиграл, ей был положен определенный процент - десятая часть выигрыша.
- Проходи на кухню, - стараясь придать своему рыку черты приветливости сказала она. - Партнер тебе будет. Хороший партнер. Я ему дзинькну, сейчас явиться.
Она поставила предо мной початые бутылки с водкой и шампанским. Я смешал в большом фужере водку и шампанское и честно хватил порядочную порцию ерша.
Из комнаты доносились голоса нескольких мужчин. Там видимо шла игра в карты.
На кухню ввалилась новая блатная личность. Я сразу узнал его. Это был местный вор по кличке Свечка. Его я знал по фотографии, которыми меня снабдил Волосников.
Свечка, промямлив что-то похожее на приветствие, спросил:
- Пахан, рассуди по чести. Мы с корешем пару удачных дел провернули, а он теперь валить отсюда хочет. Боится засыпаться. Я ему толкую, что пока фарт есть, нечего хипешить[15]. А он ни в какую.
- Я в вашем раскладе не кумекаю, Свечка, - ответил я. - Как отвечу?
- А может у тебя что-нибудь интересное наклевывается? - продолжал выпытывать Свечка.
- Есть помалу, так задумки одни.
- Если что, свиснешь, я мигом.
- Заметано!
Свечка ушел довольный. Он мне был совершенно не интересен. Свечка промышлял верхушничеством[16], довольствуясь кошельками домохозяек и портмоне совслужащих. Жалкие крохи. В воровском раскладе - Свечка приблатненный. В лагере он даже не осмелился бы подойти ко мне. На воле, было все чуточку иначе.
Хозяйка шалмана пришла на кухню в сопровождении полного мужчины, явно страдающего одышкой. По виду, какого-то начальника. Нет, он точно был не из блатных. Я уже понял это, когда он подошел ко мне и сел рядом на табуретку:
- Валентина сказала, что ты хорошо играешь? - спросил он, раздувая бульдожьи щеки и поправляя галстук.
- Поигрываю самую малость на интерес, - ответил я.
- Я хочу предложить перекинуться несколько партиек.
- Почему не сыграть? Во что?
- Пульку распишем?
- Можно и в пульку... Почем кон?
- Две сотни.
- Маловато.
- Три сотни.
- По пятьсот.
- Только на деньги, - быстро произнес мой потенциальный партнер. - Золотом не возьму.
Я отметил про себя, что это сильное заявление. Он явно рассчитывает на свое умение. Ладно, посмотрим.
- Уважаемые люди играть на рыжье[17] не будут, - ответил я. - Я готов. Начнем.
Мы прошли в отдельную маленькую комнату, где для нас был приготовлен круглый стол, застеленный зеленой скатертью. Валентина расстаралась: она имела свой интерес. Наша игра началась.
Мой противник оказался действительно сильным игроком. Я играл без жульничества и через час с трудом обыграл его на три штуки. Когда он производил расчет, я заметил, что проигрыш от вытаскивал из объемного портмоне, но отдавал его крайне неохотно, недоумевая, почему он оказался в проигрыше.
Я пошел на хитрость, поддался ему и возвратил четыре штуки. Его лицо порозовело от удовольствия. Я предложил повысить ставки до штуки, и он охотно согласился, считая, что хотя его партнер хотя и силен, но слабее его.
Я перетасовал карты, и мы снова погрузились в игру, которая окончилась для него плачевно. К утру содержимое его портмоне и карманов перекочевало ко мне в карман. Толстяк был подавлен случившимся, на него было жалко смотреть. По его лицу градом катился пот, который он промакивал громадным платком. Но мне были безразличны его внутренние терзания. По нескольким обрывочным фразам я уже понял, что предо мной не вор, а рвач-расхититель, такающий продукты с государственного склада и жирующий за счет своих темных махинаций.
- Я хочу отыграться! - попросил он.
- Как? На шмутки я не играю! - презрительно фыркнул я.
- Часы! - объявил он.
Поистине азарт делает из человека гуттаперчу! Полное отсутствие воли, не понимание окружающей действительности, подобное нирване наркомана.
Котлы он тоже проиграл.
- На что еще играть будем? - я сохранял полное самообладание, хотя с удовольствием бы позволил своим чувствам выплеснуться через край.
- В долг поверите?
- Нет, - возразил я. - Игра должна быть честной!
- А где вы работаете? - вдруг спросил он.
- А это еще зачем? - я посмотрел на него в упор.
- Понимаете... я могу устроить вас на хорошую должность, на продовольственный склад. Если вы согласитесь играть со мной, то могу предложить вам должность... Слово чести!
- Но я никогда в жизни не работал, - на всякий случай сообщил я. - От работы кони и те дохнут!
- Не страшно! Вам ничего и делать будет не надо! Я обещаю!
Как расценивать его слова?
- Вместе делишки делать будем?
- Вроде того...
Он отвел глаза.
- Я вообще-то бухгалтер, - сказал я.
- Бухгалтер? - он прямо-таки обрадовался. - Это еще лучше! Мне бухгалтер прямо позарез нужен! Играем?
- Играем! - согласился я.
К пяти часам утра мой партнер, назвавшийся Жобиным Илларионом Трофимовичем, проиграл мне должность бухгалтера в своей конторе, а я, что бы не возбуждать у него ненависть, вернул ему как часть проигрыша четыре тысячи рублей. Неудобно было отпускать своего нового начальника домой без штанов.
Расплатившись в Валентиной, которая не скрывала своего удовольствия, я покинул притон ранним утром.
------------------------------------------------
[1] Бобочка (жаргон) - рубашка.
[2] Маруха (жаргон) - девушка.
[3] Дохнуть (жаргон) - спать.
[4] Балакать (жаргон) - говорить.
[5] Корова, иногда багаж (жаргон) - человек, предназначенный на съедение при побеге группы заключенных.
[6] Зеленый прокурор (жаргон) - побег.
[7] Баланы (жаргон) - толстые стволы деревьев.
[8] Погужеваться (жаргон) - аналогично современному жаргону "тасоваться".
[9] Иконки (жаргон) - игральные карты.
[10] Наколка (жаргон) - информация о месте, где возможно провернуть дело.
[11] Загнать лысого под шкурку (жаргон) - совершить половой акт.
[12] Курочка (жаргон) - молодая проститутка.
[13] Хлопать (жаргон) - играть в карты.
[14] Северное сияние (жаргон) - смесь водки и шампанского.
[15] Хипешить (жаргон) - поднимать суматоху.
[16] Верхушник (жаргон) - вор-карманник. Карман - "верхушка".
[17] Рыжье (жаргон) - золото.
ГЛАВА 9. СЕВЕРНЫЙ ВОЛК.
08 июня 1949 года. 06 часов 16 минут по местному времени.
Юго-восточная окраина города Читы.
***
Видимо я немного заблудился. И пошел не в ту сторону. Место, где я оказался, был рабочий глухой окраинный район Читы возле речки Кайдаловка. Это сейчас речка совсем обмельчала, а раньше была игривой и полноводной. Рассказывали старожилы, что своё название она получила от забайкальских казаков братьев Кайдаловых - Никифора и Григория.
Кроме отдельных одноэтажных домишек и сараев, стоявших в беспорядке вдоль оврагов, тут проходили тропинки, обрамленные густым бурьяном и полынью. Мимо меня торопясь прошелестела одеждами женщина, которая повернула в сторону бараков. От одного из домов отделились два странных типа, которые спешно двинулись за ней следом. Один из них мельком недобро взглянул на меня.
Это мне совсем не понравилось. Не нужно много ума что бы догадаться о цели преследователей. Это были грабители, выбравшие себе беззащитную жертву в глухом месте. Я был у них на виду, одиноко стоял на перекрестке, но меня они не выбрали! Я, недобро сдвинув брови, незаметно двинулся следом за ними. Зелень скрывала меня.
Я не увидел начало, но услышал сдавленные крики женщины.
- Отдайте сумку! - слабо кричала в испуге и отчаянии женщина. - Это все, что у меня есть!
Но место было безлюдное, а редкие дома, скрытые заборами и зеленью деревьев холодно блестели стеклами окон и были затемнены занавесками. Люди еще спали. А если и нет? Страх перед бандитами был слишком велик. Никто бы не рискнул выйти заступиться за нее.
- Шурудим[1]? - я внезапно появился на тропе за спиной одного из налетчиков. От неожиданности тот, который держал женщину, отпустил ее, и она соскользнула вниз. Второй, стоявший спиной ко мне, резко повернулся, и я увидел в его руке нож.
- Хряй[2] отсюда, работяга! - зловещим шепотом прошипел он. - Попишу, падлюка[3]!
Я не стал слушать его угроз и вступать с ним в словесную перепалку. Во мне забурлил гнев, он в одночасье прожег меня насквозь. Сомнения ушли, осталось только чувство клокочущей ненависти. Я вдруг в полную силу ощутил себя матерым лагерником, северным волком, хищником, идущим политой кровью тропою. И неожиданно для себя напал первый. Резким движением я выбросил руку, сжимающую нож и коронным ударом черной масти вогнал серую холодную сталь в грудь налетчика, целясь прямо в сердце.
После такого удара выжить практически невозможно. Смерть наступает мгновенно. Поэтому налетчик, даже не успев вскрикнуть, тяжело рухнул к моим ногам. Когда он начал оседать, его подельник, взглянув на меня, уже прочитал свой смертный приговор и поспешил броситься наутек. Но я не позволил ему безнаказанно уйти. Размахнувшись, я с силой метнул нож ему вдогонку. Уже увидевшее кровь наточенное перо[4] вошло бандиту ниже затылка и он, пробежав по инерции два-три шага, упал ничком на узкую тропинку. Я быстро огляделся по сторонам и, не увидев никаких прохожих, быстро прошел мимо женщины ко второму убитому. Выдернув из его шеи нож, я приподнял его голову и коротко резанул по горлу. Мне не нужны были свидетели моего подвига. Потом, я, недолго думая, столкнул труп поверженного бандита в яму, рядом с дорогой. Затем обернулся к женщине, которая к счастью не видела поножовщины. После чего подошел к ней, протянул руку.
- Вставай! Уходим быстрее! - произнес я. - Они больше не опасны...
Она смотрела на меня с испугом, видимо принимая за оного из налетчиков.
- Я не сделаю тебе ничего плохого, - я попытался придать своему голосу мягкие нотки. - Идем, я провожу тебя до дома. Куда тебя отвести?
Это на нее подействовало. Она поднялась, быстро стряхнула с юбки пыль.
- Я тут недалеко живу, - она показала рукой.
- Идем, - поторопил я.
Я взял женщину под руку, и мы быстрым шагом проследовали вдоль старых заборов и зеленых зарослей. Скоро она остановилась возле одной из калиток.
- Это мой дом. Спасибо, - произнесла она, бросив на меня быстрый взгляд.
- Тогда я пошел? - просто спросил я.
- Нет! - она не отпустила мою руку. - Зайди ко мне в дом. Побудь немного рядом. Я прошу. Мне страшно!
Я ничем не рисковал, но подумал, что ничего не случиться плохого, если я приму ее предложение. К тому же мне был понятен ее страх чисто по-человечески. Тем более, остывая после схватки, я сам был не против немного успокоить нервы. Я впервые в жизни убил человека. Какое там одного, сразу двоих! Хотя какие это люди? Я упорно не хотел их считать их людьми. Это были не волки, это были шакалы, напавшие вдвоем с ножами на безоружную женщину. Для любого вора черной масти, к которой я принадлежал, этот поступок был бы несмываемым позором. Наш закон гласил: укради, но не убей, ограбь, но не убей. А эти? Если бы не я, то разозленные криками женщины, эти приблатненные уроды не остановились бы перед убийством... Это сразу принесло мне успокоение. Но по закону, с другой стороны, вор не должен вмешиваться, если дело его не касается. Но кто запретит мне заявить на сходняке[5], если, конечно, этот случай станет известным блатным, что я заступился за свою женщину? В этом случае я буду прав со всех сторон. В итоге я пришел к выводу, что поступил правильно. И одновременно подумал о том, что мне безразлично, как посмотрят мусора на мой поступок, но далеко не безразлично, что скажут мои братья-босяки.
Открыв калитку, женщина пригласила меня в дом, вид которого говорил о его старости, ветхости и неухоженности.
- Дети спят, не разбуди, - предупредила она и перед тем, как открыть входную дверь дома, представилась мне по имени:
- Меня зовут Клавдия.
Это имя вызвало у меня естественную ассоциацию с единственным мне известным именем немецкой модели и актрисы Клаудии Шиффер. У меня не было никогда знакомых женщин с именем Клавдия. Но вслух я ответил:
- Наум.
Войдя в переднюю, я осмотрелся. Обычный дом барачного типа. Передняя служила одновременно и кухней. В доме стояла тишина, видимо все еще спали.
- Присаживайся, Наум, - сказала Клавдия, снимая с головы платок. - Я сейчас воды согрею, чаю вместе попьем. Только детей проверю.
Я расположился за столом. Клавдия суетилась на кухне, попутно рассказывая мне про свое житье. Ее история была типична для того сурового времени. Муж погиб на фронте еще в сорок втором, на руках остались двое малолетних детей. Живет она со свекровью. Работает на Читинском пивоваренном заводе, который в этом году только запустили, зарплату получает в семьсот рублей. Живет она как все, перебиваясь от зарплаты к зарплате. Но в долги не влезает.
В течение ее рассказа во мне стала снова закипать какая-то глухая обида. Сравнивая ее серую, невзрачную, я вспоминал о том, как лощено, выглядит ворующий завсклад Жобин, с которым я играл сегодня в карты. Он проиграл мне двадцать пять тысяч рублей. Больше половины стоимости легкового автомобиля! И проиграл, наверное, не последнее. А ведь Клавдии было всего двадцать девять лет, хотя в своих одеждах она выглядела много старше. Почему? За что, она заслужила эту безрадостную жизнь, в которой не увидит ничего кроме каторжной работы, воспитания детей и этого старого дома? Солнце для нее всегда спрятано за тяжелыми облаками.
Работа убивала людей, простых тружеников. Во время войны люди, выбиваясь из сил, работали по двенадцать часов в сутки. Почти также как в ИТЛ, с единственной разницей, что их не конвоировали и жили они немного лучше. Но и они были под постоянным надзором и наблюдением, от которого было почти невозможно избавиться.
- Клавдия, - немного времени спустя я задал вопрос, который меня интересовал. - Ты знаешь налетчиков, тех которые напали на тебя?
- Да кто их не знает? Филька Рябой да Валька! Оба жулика, оба недавно из тюрьмы вышли. Они тут промышляют себе на водку, всех обирают. А я тут с ночной смены возвращалась...
- И что, никто не жалуется?
Клавдия посмотрела на меня широко раскрытыми глазами. В глазах застыл страх и недоумение. Только сейчас я заметил, что они у нее серые. Она смотрела на меня, и я получил возможность получше рассмотреть ее. Не писаная красавица-модель со страницы рекламного журнала, над которой трудились десятки визажистов и ретушеров, но очень симпатичная женщина. Симпатична именно своей первобытной красотой, без всяких следов косметики. Яркими красками жизни... И привораживала она не только лицом. Клавдия мне определенно понравилась как женщина. Даже под неказистой одежной я как каждый настоящий мужчина сумел разглядеть то, что было скрыто от чужих глаз.
- Кто же на них пожалуется? Им двойку лет тюрьмы дадут, потом они вернуться и... - она не договорила.
- Накажут, - закончил я ее незаконченную фразу.
- Вот и я о чем говорю. Каждый за свою жизнь опасается. А тебе, Наум, вот тебе мой совет: с Филькой и Валькой лучше больше не встречайся.
- Я с ними точно больше не увижусь, - пообещал я. - Но про сегодняшнее никому не говори. И то, что меня видела, тоже молчи. Опасно это.
- Да кто же про это рассказывает? - удивилась она и спросила: - Ты боксер? Как ловко Фильку уложил! Ты смелый!
- Было дело, выступал за спортивное общество Спартак, - солгал я, отмечая, что Клавдия не поняла, что на ее глазах произошло двойное убийство. Я поздравил себя за быстроту, оперативность и профессионализм.
Чай я пил без сахара, хотя Клавдия поставила предо мной сахарницу и хлеб с салом. Но я ничего этого не заметил, сделал вид, что не хочу ничего. На самом деле не захотел отбирать у нее и ее детей с трудом добытую пайку. Неловко было. Не смог.
Клавдия огорчилась, наверное, подумала, что я побрезговал угощением. Но собираясь домой я вытащил из кармана толстую пачку денег, отложил себе на расходы тысяч семь, а остальные положил на стол. Примерно двадцать тысяч.
- За гостеприимство!
Клавдия переводила взгляд с пачки денег на мое лицо и обратно:
- За что? Нет! Я не возьму! - запротестовала она. - Я за год столько не зарабатываю!
- Тебе нужнее, - возразил я. - Детей одной поднимать приходиться. А обо мне не беспокойся. У меня работа хорошая, денежная, а много ли мне одному надо?
- Ты одинокий? - она не знала, как об этом спросить, боясь коснуться больного места. - А семья где?
- Нет у меня никого. Ни семьи, ни родных. Один я остался.
Она не стала задавать больше никаких вопросов. Ей было хорошо известно, какое страшное горе принесла людям недавно закончившаяся война.
Я спросил ее:
- Я приду в гости, дня через два. Пустишь?
- Да с большой радостью! Приходи, конечно.
- Тогда, до встречи, Клава.
Она проводила меня до калитки. Уходя от нее, я думал, как трудно человеку жить под тройной легендой. На душе скребли кошки.
08 июня 1949 года. 08 часов 13 минут по местному времени.
Юго-восточная окраина города Читы.
***
Я вышел от Клавдии и направился к себе домой. Пешком. Сейчас я остро чувствовал отсутствие моей машины, к которой я уже успел привыкнуть в своем времени. Проходя мимо места, где я встретился в поединке с бандитами, я невольно напрягся. Там уже вовсю копошились мусора, трупы бандитов грузили в машину. Я прошел мимо, но успел услышать, как какая-то женщина объясняла:
- Это известно кто: Филька и Валька, бандиты здешние... Не видела я кто их убил...
Не видела она, ну и хорошо! Я еще раз похвалил себя за то, что сработал чисто. Но, не пройдя и десяти шагов, вдруг услышал за спиной:
- Гражданин, можно вас на минутку?
Кроме меня на улице других прохожих не было. Я понял, что обращаются именно ко мне. Поэтому, замедлив шаг, я обернулся. Ко мне приближался уже мне знакомый старший лейтенант милиции Соколов. Рассмотрев меня, он не очень-то удивился, и, подойдя вплотную, спросил:
- Что здесь делаешь в такую рань?
- От шмары топаю, - отозвался я не любезно. - Это, гражданин начальник, нарушением закона не является.
- Ты вроде как будто женат? - недовольно спросил Соколов.
- Ну, так что же? Моя супружница после лагеря совсем плохая, - быстро сориентировался я. - У нее от тяжелых работ женский орган выпадает... А мне лысого гонять[6] не в кайф[7]. В лагере уже надоело на сеансах[8].
- Понятно, понятно, - Соколов принял мои объяснения без лишних вопросов, они звучали вполне правдоподобно. - Знаешь этих убитых?
Я отрицательно покачал головой:
- Не знаю и знать не желаю. Не могу я их знать. В Чите я всего четверо суток. Раньше здесь никогда не жил. С бандитами не общаюсь. Завязал я, гражданин начальник...
Соколов несколько секунд смотрел на меня. Потом видимо решил, что такой бытовик как я, проворовавшийся бухгалтер-чистоплюй, вряд ли смог бы справиться с двумя отпетыми уголовниками, махнул рукой.
- Ладно, иди, Наум Исаакович, - отпустил меня Соколов.
Ты смотри-ка! Запомнил, как меня зовут. Я, молча, кивнул и пошел своей дорогой. Я, петляя по улицам, подошел к своему дому и, собираясь, было войти в подъезд, непроизвольно посмотрел по сторонам. В некотором удалении я заметил идущего мужчину в пиджаке и кепке. Галифе, сапоги. Ничего особенного, обычный прохожий. Обычный ли? Я остановился, полез в карман за папиросами. Изображая из себя человека, который решил покурить на свежем воздухе, я чиркнул спичкой и, прикуривая, успел бросить незаметный взгляд на проходящего мимо человека, который заинтересовал меня. У меня не осталось сомнения, что я его уже где-то видел раньше. Но где?
Чита городок не маленький. Более ста тридцати восьми тысяч постоянного населения. Плюс учащихся лесотехнического техникума, горного техникума и техникума электрификации и механизации сельского хозяйства. Если к ним прибавить приезжающих, командированных, военных и японских военнопленных, то это число населения Читы возрастает на несколько тысяч.А еще до 1949 года в Чите работало консульство Китайской Республики.
Где я видел его? Он вполне мог жить в соседнем доме. Я мог видеть его на толкучке. Может быть. Но если предположить другой вариант: за мной установлена слежка. Возможно. Но тогда кто приказал установить ее? Майор Волосников? Не могу его сбросить со счетов. Но против этого есть одно небольшое "но". Наблюдение, если таковое ведется за мной, должно состоять минимум из трех различных людей. А тут всего один. Может это милиция? Но зачем им нужен бухгалтер-вор, только что освободившийся из мест лишения свободы? Сомнительно, что я им интересен. Братья-бандиты? Нет, маловероятно. Я не при делах, а банда, с которой Рабер был плотно завязан, полностью уничтожена. Блатные, если бы они проявили ко мне интерес, не стали бы ходить за мной по пятам, а просто нашли меня сами. В притоне у Валентины никто не намекнул мне на то, что мной интересуются. Значит, это не блатные.
Но остаются еще три варианта, которые я не могу легко отвергнуть. За мной могут следить люди из МГБ, присланные из Москвы. Второе: у Рабера есть неизвестный мне враг из блатных, который хочет свести со мной счеты, поэтому просчитывает мои маршруты передвижения по городу. И последнее, самое скверное, что только можно предположить: мной интересуется иностранная разведка.
Вот такие мои бандитские дела. Что ж буду мозговать. Я затушил папироску, открыл дверь подъезда и направился домой.
08 июня 1949 года. 10 часов 01 минута по местному времени.
Конспиративная квартира МГБ города Читы.
***
Вернувшись домой, я, не раздеваясь прилег на диван. Марии дома не было. Куда она ушла в такую рань, мне, честно говоря, было абсолютно все равно. Не маленькая девочка.
Хотя я всю ночь не спал, мне было совсем не до сна. Полежав немного, я встал, подошел к телефону и через городской коммутатор позвонил в МГБ. Там меня быстро переключили на кабинет Волосникова.
- Майор Волосников, - услышал я в трубке. Я, изменяя свой голос, закартавил, вместо буквы "р", выговаривая букву "г":
- Товагищ Волосников, на пговоде Наум Исаакович. Пгетставляете, я обнагужил, что на моем огогоде у могковки выгос замечательный хвостик. Да, да, хвостик. Что таки за дела, Николай Яковлевич?
Волосников быстро сориентировался. Надо отдать ему должное. Это был очень толковый и умный МГБешник. Уже много позже я проследил его служебный путь. Он закончил Педагогический институт, был на партийной работе, воевал на фронте и сделал совсем неплохую карьеру, поднявшись с лейтенанта до полковника за десять лет. Позже он заменит полковника Москаленко на его посту, став начальником УМГБ Читинской области.
А сейчас он разговаривал со мной:
- Я, Наум Исаакович, ваш огород не видел, ничего не могу сказать о вашем вопросе! - отчеканил он, как занятый человек, которого отвлекает от дел какой-то неудачливый земледелец. Но я его хорошо понял, он давал мне понять, что к этому не причастен, и ничего об этом не знает.
- Главное, Наум Исаакович, не наступите на грабли! А если вас замучили вороны и чучело не помогает, то можно по ним и из рогатки пострелять. Умеете делать рогатку?
- Обязательно сегодня сделаю! - ответил я. - Птицы умеют ловко гадить на голову, но я очень остогожен!
Волосников потребовал, что бы я достал оружие и при случае мог оказать сопротивление при возможной угрозе жизни от неизвестного мне противника.
- Спасибо, что все понимаете, - проговорила трубка. - Наум Исаакович, но наша организация вам никак не может помочь в выращивании овощей, тем более, что лично я сегодня срочно вылетаю в Москву. Но это на несколько дней. Так, что не скучайте и главное, берегите свое драгоценное здоровье.
- Понял вас, Николай Яковлевич, - ответил я. - Спасибо за советы. Всего вам наилучшего.
Я повесил трубку. Немного походил по комнате. Появившаяся опасность подстегнула уровень адреналина в крови. Страха не было. Напротив, после сегодняшнего двойного убийства меня охватил азарт игрока.
Я пошел на кухню. Соорудил себе на примусе нехитрый завтрак из жареной колбасы и яиц. Сегодня я решил не пить, хотелось оставить голову ясной - неизвестно, что меня ожидает. У меня на сегодня была назначена встреча с завсклада Жобиным, который ждал меня на работе, как своего нового бухгалтера. Но сначала я должен был приобрести ствол. Поэтому закончив завтрак и выпив чашку крепкого кофе, я отправился на городской рынок за покупкой.
Многие блатные, да и бытовики тоже, едва выходя из лагеря, не имея денег на приобретение огнестрельного оружия, стремились им разжиться и для этого нападали на милиционеров. Мне это было абсолютно не нужно. Я знаю, что любое, даже самое незначительное преступление оставляет за собой след. А наличие у меня табельного оружия сотрудника милиции при любом случайном шмоне будет всегда прямой уликой, от которой невозможно отвертеться. Другое дело - трофейный немецкий или японский пистолет. Тут есть некоторый шанс выкрутится.
В послевоенном СССР у населения было припрятано великое множество различного оружия. Достаточно вспомнить депортацию крымских татар в 1944 году. Комиссары госбезопасности Б.З. Кобулов и И.А. Серов, отвечавшие за депортацию в докладе Л.П. Берия сообщили, что было изъято огромное количество различного огнестрельного оружия, в том числе миномёты и пулеметы, и, большое количество гранат и винтовочных патронов.
Я походил по базару, бесцельно слоняясь по рядам. Купил стаканчик прошлогодних семечек и, лузгая, направился к тому самому мужичку, которого Мария окрестила "вором-верхушником". Я приблизился к нему и как бы невзначай поинтересовался:
- Бегаешь[9]?
Он с беспокойством оглядел меня с ног до головы, видимо не зная как ему вести себя со мной и что отвечать. Левой рукой я провел по щетине на щеке, открывая ему для обзора тыльную сторону кисти. Он мигом срисовал мои пять крестов и знак крытки. После чего сразу ответил:
- Давно на волю вышел?
- Месячишко уже, - быстро соврал я. - С инструментом не пособишь?
- Что нужно? - его голос стал совсем тих, еле слышен. - Я без инструмента справляюсь.
- Я усек, - ответил я. - Но я не такой. Я серьезный.
- Валентине бы хрюкнул[10], она пособила.
- Я с бабами дела не имею, - поморщился я.
- Могу показать, - предложил верхушник. - Есть уркаган[11] один. Только я в этом путаться не хочу.
- Кто ж тебя заставляет?
Через несколько минут я уже разговаривал с рыжеволосым веснушчатым уркаганом. Он попробовал поиграть со мной словами как с фраером, но быстро выдохся. Ему не хватило опыта тягаться со старым вором. Он это сразу прочувствовал, и разговор немедленно перешел на деловой тон:
- Что нужно, батя?
- Желательно немецкий пистолет системы Вальтер и к нему две полные обоймы.
Он задумался на несколько мгновений.
- Три с половиной тысячи имеешь?
- Расчет сразу! - обнадежил я.
- Идем! - позвал меня за собой уркаган.
Мы отошли к дощатому забору на краю базара. Здесь уркаган попросил меня немного обождать и быстро ушел. Я успел выкурить две папиросы, прежде чем он появился снова.
- Деньги! - потребовал он.
Я отсчитал нужную сумму купюрами и получил в руку завернутый в тряпицу пистолет. Не рассматривая, сразу сунул его в карман галифе. Вес не велик, штаны не спадут.
- Товар хороший, доволен останешься, - заметил уркаган. - Только в смазке. Нужно почистить. Сам увидишь. Если что понадобится, знаешь теперь, где меня найти...
И он зашагал прочь с гордо поднятой головой. Ему было лет шестнадцать. Что заставило его ступить на этот скользкий путь?
---------------------------------------------------------------
[1] Шурудить (жаргон) - грабить.
[2] Хряй (жаргон) - проваливай.
[3] Падлюка, падла (жаргон) - ругательство.
[4] Перо (жаргон) - нож, финка.
[5] Сходняк (жаргон) - воровское собрание.
[6] Лысого гонять (жаргон) - онанировать.
[7] Не в кайф (жаргон) - не доставляет удовольствия.
[8] Сеанс (жаргон) - женская фотография, используемая для онанизма.
[9] Бегать (жаргон) - воровать.
[10] Хрюкать (жаргон) - говорить.
[11] Уркаган (жаргон) - молодой вор.
ГЛАВА 10. ДОЛЯ ВОРОВСКАЯ.
Постановление от 7 августа 1932 года
"ОБ ОХРАНЕ ИМУЩЕСТВА ГОСУДАРСТВЕННЫХ ПРЕДПРИЯТИЙ, КОЛХОЗОВ И КООПЕРАЦИИ И УКРЕПЛЕНИИ ОБЩЕСТВЕННОЙ (СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ) СОБСТВЕННОСТИ
... 1. Приравнять по своему значению имущество колхозов и кооперативов (урожай на полях, общественные запасы, скот, кооперативные склады и магазины и т.п.) к имуществу государственному и всемерно усилить охрану этого имущества от расхищения.
2. Применять в качестве меры судебной репрессии за хищение (воровство) колхозного и кооперативного имущества высшую меру социальной защиты - расстрел с конфискацией всего имущества и с заменой при смягчающих обстоятельствах лишением свободы на срок не ниже 10 лет с конфискацией всего имущества.
3. Не применять амнистии к преступникам, осужденным по делам о хищении колхозного и кооперативного имущества"...
***
"Указ семь-восемь шьешь, начальник?"
Из фильма "Место встречи изменить нельзя".
08 июня 1949 года. 14 часов 34 минуты по местному времени.
Продовольственный склад города Читы.
***
Контору Жобина при продовольственном складе я нашел без всяких проблем.
Жобин сидел в своем кабинете, зарывшись в ворох бумаг и нацепив на нос велосипед[1] имел определенное, хотя и отдаленное сходство с Берия. Только надо заметить, что Лаврентий Павлович никогда не позволял себе так разъедется как этот боров.
Я, наблюдая за Жобиным, прикинул в уме, что самое лучшее средство для людей при лечении от излишков веса - личные встречи с усатым, после которых человек сразу терял до двух килограммов веса, а потом продолжал делать это и дальше, трясясь от страха ночами в ожидании неминуемого ареста.
На стене, над столом Жобина висел неизменный атрибут любого Советского кабинета и учреждения - портрет великого вождя Сталина. Как усатого только не называли! Величали: "отец народов" "великий полководец" "великий вождь" "гениальный учёный", "лучший друг писателей", "лучший друг физкультурников", "великий вождь и учитель", "лучший друг ученых". Но я знал его по другому обозначению, никогда не появляющемуся в прессе: "Лучший усатый друг "зэка"!
К этому портрету, очевидно, давно никто не прикасался. На нем виднелись следы застарелой паутины и отчаянной деятельности неистребимого племени мух, уделавших стекло портрета своими испражнениями.
В кабинете находилось еще несколько шкафов-стеллажей, забитых папками с документацией и пара стульев. Я вошел в кабинет и, не дожидаясь приглашения, присел на один из свободных стульев, стоящий напротив стола.
- А, Наум Исаакович! - Жобин оторвался от бумаг и просиял при моем появлении. - Добрый день! Значит, надумали работать здесь?
- Привет, Ларик, - отозвался я. - Решил вот на огонек заглянуть, посмотреть, что тут у тебя и как!
Жобин опешил от моей фамильярности, недовольно поморщился:
- Вообще-то меня зовут Илларион Трофимович, - заявил он с недовольством в голосе.
- Брось, - отмахнулся я. - Какие счеты между корешами? Нам ведь вместе втыкать[2] на благо страны Советов! Если хочешь, называй меня Наум, мне не в падлу!
- Э...э, Наум, - медленно подбирая слова, сказал Жобин, при этом стараясь не смотреть на меня. - У нас тут государственное учреждение, а не кооперация, и твоя речь как-то не очень подходит для общения между нашими сотрудниками.
- Ничего, перетопчутся! Тебе, Ларик, действительно бухгалтер нужен с институтским образованием или я сразу сваливаю?
- Нужен, конечно, нужен! - сразу сменил гнев на милость Жобин и горестно пожаловался мне: - Сюда никто не хочет идти работать! А почему знаешь? Нет. А у нас тут специфика работы такая. Трофейные склады. Имущество вывезенное из Германии и Китая. И подчинены мы руководству УМГБ города Читы. Вот народ и пугается! А зря! Эти склады на самом деле военного ведомства. Работать тут можно, но с большой осторожностью. Просто все надо делать с умом и уши держать торчком, Наум! Товар часто уходит в такие места, о которых я и сам не имею полного представления... А сколько должностных лиц и начальников разных ко мне приезжает! Тому дай, этому выложи. И попробуй, откажи. Ох, и не легкое у меня житье! Ладно, идем, склады тебе покажу, а потом за бумаги примемся.
Склады оказались не такие большие, как я себе представлял. Но Жобин объяснил, что большая часть подконтрольных ему товаров находятся не здесь, а в других местах на консервации.
Я успел просмотреть всего несколько десятков накладных, и все они без исключения вызвали у меня ряд вопросов. По этим накладным было вообще непонятно, кто получил товар, сколько и когда. Не одна даже самая слабая проверка никогда не пропустит такое грубое нарушение. Но Жобин отмахивался:
- Никто нас не проверяет. Все начальство Читы кормится здесь. Даже прокуратура. Они напрасно шум поднимать не будут. Не в их это интересах...
И тут мне все сразу стало ясно. Лучшей кандидатуры на должность козла отпущения не найти. Бухгалтер-вор, отсидевший за растрату - это я. Если чего случится, то все шишки, как ранее судимому, достанутся мне. Неплохой ход придумал товарищ Жобин. Он-то не просто так задумал эту игру, а прикрывшись мной, надеясь тем самым выйти сухим из воды. Но и я не лыком шит. Это ему вряд ли удастся! Раскусив своего "начальника", я почувствовал к Жобину не только неприязнь, но омерзение. Только он не заметил перемены произошедшей со мной, сказалась моя многолетняя выдержка в умении вести переговоры.
Интересно, сколько же он здесь наворовывает, если шутя, проиграл мне в карты двадцать пять тысяч рублей? Сколько трофейного добра возьмут себе разные начальники со звездами? Ящик с консервированной ветчиной и бидон спирта! Немного. Хорошо понимают, что жадность пагубна. Они, в моем понимании, по сравнению с Жобиным, выглядели просто невинными младенцами. Ладно, поживем-увидим, решил я. Но уже точно знал, что жестоко накажу этого зарвавшегося казнокрада, подпольного миллионера Корейко, такую ему заподлянку подкину, лаптем не расхлебает.
08 июня 1949 года. 17 часов 58 минут по местному времени.
Продовольственный склад города Читы.
***
Вечером в контору, где я сидел, перебирая документы и накладные, пыхтя и отдуваясь, влетел взъерошенный Жобин:
- Начальство пожаловало! Сам Москаленко приехал.
Он произнес это таким тоном, как будто произошло сошествие Христа на землю. Боится начальства Жобин, сучий сын! А мне-то чего бояться?
- Иди, там товар по накладной отпускают, - заверещал Жобин. - Ступай, Наум! Проверь накладные, все ли верно?
Я поднялся со своего места и последовал за Жобиным. Около трофейной эмки я увидел полковника Москаленко, который наблюдал за погрузкой консервов со склада в его машину. Мы с Жобиным быстрым шагом приблизились к нему.
- Владимир Иванович, - расплываясь в льстивой улыбке сказал Жобин, обращаясь к Москаленко, - вот, разрешите представить вам моего нового бухгалтера. Штерн Наум Исаакович! Теперь можете непосредственно обращаться к нему по любым вопросам склада!
Москаленко сначала просто смотрел на меня. Но по мере того, как Жобин произносил свой монолог, его лицо изменило выражение с напускного благодушия на настороженное. Он узнал меня, хотя до этого видел только на фотографии, а моя фальшивая фамилия лишь послужила подтверждением того, что это я.
Москаленко не ожидал меня здесь встретить, не мог понять, каким образом я вдруг оказался на закрытом складе в должности бухгалтера, поэтому он испытывал некоторую нервозность. Закон-то о "пяти колосках" известный как указ "семь-восемь" действовал! Но он проявил большую выдержку и ничем не выдал своего волнения. Я не стал затягивать неловкое молчание и сказал:
- Валентин Иванович, я вас очень хорошо понимаю. Служба у вас тяжелая. Да. Но главное то, что мне известно, что на свою память я не жалуюсь и хорошо помню, как меня побросала жизнь.
Жобин с интересом и легким удивлением смотрел на меня. Мои слова для него ничего не значили, но полковник Москаленко сразу понял, о чем я говорю.
- Отойдемте в сторонку, Наум Исаакович! Прогуляемся немного, - предложил мне Москаленко.
Жобин остался стоять, пританцовывая на месте. Никогда всемогущий полковник ГБ не удостаивал заведующего складом разговорами на приватные темы, но тут сам предложил разговор никому не известному проходимцу Штерну. Этот интерес полковника к новому бухгалтеру неприятно уколол самолюбие Жобина.
Мы отошли с Москаленко достаточно далеко, что бы быть уверенным в том, что нас никто не услышит.
У нас с Москаленко в общении изначально сложились такие служебные отношения, что мы никак не могли испытывать друг к другу дружеские чувства. Периферийное начальство всегда смотрело на представителей Центрального аппарата с некоторой завистью.
Полковник Москаленко был начальником УМГБ в Читинской области. Я был подполковник, но из Центрального аппарата. По своему статусу сотрудника 4-го Управления ГБ я мог заниматься абсолютно любым делом, что давало мне все преимущества. Любое уголовное дело я мог по своему желанию передать Москве или использовать для розыска и следствия местные органы безопасности. А мое личное знакомство с Лаврентием Павловичем, о чем Москаленко было известно, вообще ставило меня в ранг неприкасаемых любимчиков грозного Берия, занимавшего в те годы пост Председателя Совета Министров СССР.
Поэтому для Москаленко было очень важно не испортить отношения со мной, но оставаться на нейтральных позициях. Но и с моей стороны я не видел никаких причин наживать себе врага. У меня не было оснований для этого. Москаленко нельзя было назвать неисполнительным офицером. Он не имел взысканий, имел хорошие показатели в работе управленца. И еще я не забывал то, что я здесь человек случайный, чужой, так сказать.
- Здравствуйте, Михаил Аркадьевич! - сказал Москаленко, повернувшись ко мне. - Вы действительно уже полностью здоровы и память вернулась к вам?
- Добрый вечер, Валентин Иванович! - ответил я. - Да, могу с уверенностью вас информировать, что память полностью ко мне возвратилась, и я снова занялся своими прямыми служебными обязанностями.
- Сложная у вас работа, хм! А знаете, товарищ подполковник, что майор Волосников убыл в Москву по личному вызову товарища Берия? И его отъезд связан напрямую с вами.
- Я догадывался, - произнес я. И, посмотрев в глаза Москаленко, произнес:
- Я хотел бы поговорить с вами, Валентин Иванович, о другом. Об этом складе. О том безобразии, которое здесь твориться. О хищениях и растратах сотен тысяч народных рублей. О разграблении стратегического оборонного объекта СССР, контроль за которым поставлены осуществлять вы, товарищ полковник!
Москаленко бросил быстрый взгляд на свою эмку. Я проследил его взгляд и поспешил успокоить:
- Не о вас лично речь, Валентин Иванович. Я не орган партийного контроля. То, что вы взяли для личного пользования - капля в море. Разве из-за такой мелочи стал бы я злоупотреблять вашим временем? Я этого бы просто не заметил. Нет, все много серьезнее.
- Объясните, пожалуйста, - попросил Москаленко, несколько успокоившись, что я закрываю глаза на цель его приезда.
- Эти склады разворовываются по-черному. Вы не можете объяснить себе, как я попал сюда и для чего? Исключительно для проверки, но не для того, что бы навредить вам. Мы оба офицеры, как-никак и я это помню!
Москаленко выслушал мой короткий рассказ, причем его лицо все больше мрачнело по мере того, как он узнавал все новые и новые факты о том, как стратегические продукты исчезают в неизвестном направлении целыми машинами.
- Я приму это к сведению, товарищ подполковник, - сказал Москаленко и поправил фуражку. Все, что он услышал, его не обрадовало. - Только хочу вас спросить, все действительно так плохо? Консервы, насколько мне известно, имеют сроки годности, и они подлежат списанию.
- Разумеется! - согласился я. - Но большинство консервов на складе имеют срок годности, который истекает в 1953 году. Я смотрел и проверил. Раньше времени списать их просто невозможно. Но если в актах указать другой срок истечения их годности, более ранний, то в результате перестановки на бумаге всего двух цифр становится возможным покрыть любую, самую жуткую недостачу, а точнее злостные хищения.
- Согласен с вами, - признался Москаленко. И добавил: - Я это и сам понимаю. Наша беда, Михаил Аркадьевич в том, что это государственные специальные склады и передавать с них продукты, у которых истек срок годности для нужд населения, мы не имеем права. Таков приказ. И отменить его ни я, не вы и никто другой не в состоянии. Это - стратегический запас. Благодаря отсутствию передаточного движения продтоваров и происходит подобное воровство через списание.
Увы, к сожалению, действительно такой жесткий приказ был. Продукты держали на складах до последнего. Сколько миллионов тон хлеба сгнило на государственных складах, одному богу известно[3]. Сколько продуктов пришло в полную негодность, когда в стране было много полуголодных. Что можно противопоставить этому?
- Во многом, вы конечно правы, Валентин Иванович! Тут мне нечего возразить. Но я прошу обратить внимание на то, что эти склады при таком хищническом использовании через полгода-год вообще как объект перестанут существовать. Этого мы не имеем права допустить! Необходимо срочно принять решительные меры.
- Я проведу расследование! - твердо пообещал Москаленко. - Завтра же составим комиссию. Выше участие в этом деле будет мной отмечено в специальном докладе в Москву. А вас, Михаил Аркадьевич, от себя лично благодарю за содействие и откровенность!
Он протянул мне руку, и я пожал ее. Я слегка нагнул голову, словно отвечая так на комплимент. На самом деле мне просто трудно было сдержать улыбку.
08 июня 1949 года. 21 час 48 минут по местному времени.
Юго-западная окраина города Читы.
***
Сразу после отъезда Москаленко Жобин набросился на меня и начал допытываться, о чем я разговаривал так долго с полковником. Он пристал ко мне, как банный лист к заднице. Но я хранил молчание, объясняя его запретом пересказывать содержимое разговора. Жобин, ничего не добившись, наконец, отстал.
Я специально задержался на работе и дождался рейсов двух полуторок, которые должны были отвести часть списанного и уворованного товара по неизвестным мне адресам. Я подошел к одной из машин, когда она собиралась уже выехать за ворота. Жобина на складе уже не было и это облегчало мою задачу.
- Мне Жобин наказал с тобой прокатиться, что бы сдачу груза проследить, - нагло заявил я, усаживаясь в полуторку. Шофер уже знал, что я - новый бухгалтер и второе лицо на складе, а значит - начальство. Поэтому, мне он ничего не сказал. Мы проехали по вечерней Чите, пересекли реку Чита и машина пошла по трассе.
- Далеко ехать? - небрежно осведомился я.
- Километров десять еще.
- Что мы везем? - продолжал выспрашивать я.
- Ящики с тушенкой, немного консервированных фруктов, шоколад и галеты, - прозвучал ответ.
- Сколько всего?
- Что сколько?
- Банок!
- А ты что, не знаешь разве? - ухмыльнулся шофер. - А еще бухгалтер!
- Останови машину, я выйду, - потребовал я.
- Как останови? - машина по-прежнему ехала, не снижая скорости. - А кто товар сдавать будет, если не ты?
- Тормози! - я щелкнул выкидухой и быстрым движением приставил лезвие ножа к горлу шофера.
- Ты что, совсем сбрендил? - в голосе шофера послышались предательские нотки страха. Он скосил глаза на меня, но машина стала замедлять ход. Мы встали на обочине.
- Убери нож! - попросил шофер.
- Выходи из машины! - приказал я.
- Ты, точно, полный псих! - ответил он, но подчинившись, открыл дверь и неохотно покинул водительское место. - И что дальше?
Он стоял и тупо смотрел на меня.
- Домой ступай, - объяснил я. - Остальное я сам все сделаю. Машину утречком отгоню в гараж. Понял?
- Вот начальничек у меня! - рассердился шофер и грязно выругался. - Набрал на работу блатных! Что хотят, то и творят!
Это он о Жобине так отозвался. Но хотя со мной в драку лезть не решился, но словесно постарался пропесочить и воззвать к совести:
- Это же не лагерь, босота! Загремишь туда снова! Если, что случится с машиной или грузом, я молчать не буду! Ты сам-то понимаешь, на чем себе приговор подписываешь?
- Все будет ничтяк! - отозвался я, сидя уже на водительском сидении. - За машину и товар отвечу! Твое дело телячье! Усек?
Я оставил шофера на трассе. За него я не переживал. Хотя был вечер, но грузовые машины шли в Читу. Даже если никто не подберет, пехом за часа полтора дойдет.
Я развернул машину и поехал обратно. Полуторка - это вам не Тойота Ленд Крузер с автоматической коробкой и кондиционером, мягким ходом и удобными креслами. И даже не Газель. В полуторке было неуютно, руль был жестким и плохо поворачивался, но я упорно вел эту непослушную машину к намеченной мне цели.
Уже совсем стемнело, когда я остановил грузовичок у ворот детского приюта. Выйдя из машины забарабанил во входную дверь.
- Кто там колобродит, является на ночь, глядя? - раздался недовольный мужской голос из-за двери.
- Открывай, дядя! - ответил я. - Продукты вам привез.
Мне ответила тишина, но затем заскрипели засовы и тяжелая дверь отворилась. Я увидел уже поседевшего мужчину, должно быть сторожа. Я заметил, что у него не было левой руки.
- Какие продукты? - он подозрительно посмотрел на меня, а затем на машину. - Откуда?
- Харчи по специальной разнарядке из райкома комсомола! Куда сгружать?
- А почему так поздно? - спросил сторож.
- На фронте руку потерял? - вопросом на вопрос ответил я.
- На фронте, - он скорбно покачал головой. - Руки нет давно, а болит она временами и чешется, как будто на месте[4]. Спать не могу, мучаюсь!
- Ну, так куда сгружать?
- Давай прямо сюда, в дверь заноси. У меня от главного входа и ключей нет. А я пока Аксинью, воспитателя нашего позову. Она у нас вечная дежурная.
- Это почему так? - заинтересовался я.
- Эвакуированная она, - объяснил сторож. - У нее вся семья в Ленинграде, в блокаду от голода погибла. Не захотела возвращаться туда, тягостно, говорит. Вот и живет вместе с сиротами, потому как сама сиротинушка...
Я перегнал машину поближе к выходу и принялся сгружать ящики, которых оказалось не так уж много. Поэтому я быстро управился с разгрузкой. Я снова перегнал машину, и поставил так, что бы она не сильно бросалась в глаза.
Воспитателем оказалась женщина лет пятидесяти. Она, посмотрев на ящики и упаковки, попросила накладную на подпись.
- А нет у меня никакой накладной! - ответил я, закуривая папироску. - Мой это паек. Собственный. Неподотчетно это.
- Как же я все это без накладной и документов принимать буду? - она посмотрела на сторожа, словно спрашивая совета. Но однорукий инвалид вдруг важно кивнул головой и ответил:
- Ты, Аксинья, не шуми, Человек детям добро сделать хочет и подпись твою за это не требует. Дают - бери! Не сомневайся. Только заведующей может это не понравиться. Не нужно никому знать об этом.
Аксинья видимо не поняла тонких намеков сторожа, который, скорее всего, уже смекнул, какой груз я привез. И я решил вмешаться:
- Аксинья, эти продукты нужно сейчас раздать детям. Сколько их у вас?
- Десятков шесть будет, - ответила она.
- Вот и ладушки! - сказал я. - Банки с мясом разогреем на огне, консервированные фрукты, шоколад и галеты так раздадим. Они, что не съедят, то попрячут от чужих глаз.
- Так спать улеглись они уже! - попробовала возражать Аксинья.
- Когда эти дети последний раз ели досыта? - жестко спросил я. - Порции, небось, нормированные, да? Лишнего ни-ни! А завтра ваша заведующая не разрешит поставить на детский стол то, что я привез, а оставит до выяснения. И ничего вашим детям не достанется, потому, что я буду уже далеко!
До Аксиньи стало медленно доходить:
- Неужели ворованное?
- А это не твоего ума дело! - оборвал я. - Реквизированное. Ты ничего не знаешь, а меня здесь не было. Я продукты эти не себе взял, детям привез! Ну, что делать будем?
Сторож не стал давать время ей на раздумье:
- Аксинья давай живо на кухню, печь разжигай, а мы тут остальным займемся. Ты ничего не думай, дети наши ушлые, сколько горя не за что хлебнули, жизнь знают не хуже взрослых. Они поймут и не выдадут. Сама же знаешь!
Больше уговаривать Аксинью не пришлось. Она сразу поспешно ушла, но в ее взгляде, обращенным ко мне, теперь читалась благодарность за заботу о чужих детях. Замечено, что большинство людей, не понаслышке знакомых с голодом чаще в течение всей оставшейся жизни остаются людьми.
Целый час мы трудились, вскрывая банки и разогревая в большой кастрюле мясные консервы. Дети, разбуженные Аксиньей, услышав про еду, как я и предполагал, быстро бесшумно оделись и ручейком стеклись в столовую. Аксинья при свете керосиновых ламп, накладывала полные миски с тушеным мясом и раздавала компот, шоколад и галеты.
Глядя на их худые тела, одетые в одинаковые платьица и рубашки, я содрогался от той несправедливости, которая сделала этих детей сиротами при живых родителях. Вряд ли родители их были еще живы. ИТЛ ГУЛага поглотили их, перемололи, уничтожили. Детям дали другие имена и фамилии, заставили забыть свои семьи и свое прошлое. Дети репрессированных! Несчастные дети "врагов народа". А ведь были среди них и такие, кто родился на каторге в ГУЛаге и невероятным чудом выжил в этом аду.
Мне большого труда стоило смотреть, с каким восторгом и удовольствием дети ели нормальную человеческую пищу. Для них это был настоящий пир. Может быть, первый раз в их короткой и безрадостной жизни! Но я, пересиливая себя, все смотрел, не в силах оторвать взгляд. Это тяжелое зрелище мне запомнилось на всю жизнь.
Сторож примостился рядом со мной и в полголоса высказывал свое отношение к произошедшему:
- Брошены они на мытарства с малолетства. Растут как зэка в голоде и холоде, без ласки родительской. Серая жизнь у них. Жалко их, до слез жалко. И тебя жалко. Завтра твои начальники хватятся своего груза. Понятно, откуда ты все достал это, не в укор будет сказано. Доброе дело сделал ты. Кабы все так поступали, как ты, жизнь, она по-другому бы шла. Радостнее, светлее. Человек ты, хотя и вором называешься. Человек настоящий!
- Не нужно слов, - попросил я. - А обо мне напрасно не беспокойся. Ничего мне не будет.
- Брат у меня младший на Колыме, - как бы невзначай бросил сторож. - Может, слышал про него? Иван Львов, кличка "Лев", он - из правильных воров, авторитет Колымский[5], может случиться так, тебе помощь от него какая-нибудь нужна будет.
Это имя я знал, заучивая наизусть списки воровских авторитетов СССР и их деяний. Только не ожидал услышать его здесь, от сторожа детского дома. Но это сразу объяснило, почему сторож оказался таким докой в воровских делах. А вслух произнес:
- Знаю его. Видеть не видел, но слышать приходилось.
И прибавил:
- Если увижу его, привет с воли передать? Ты это хотел мне сказать?
Сторож соглашаясь, тяжело вздохнул.
Я уже собирался уходить, когда ко мне подошел один из мальчишек, лет двенадцати. Губы его и даже кое-где щеки блестели от жира. Он посмотрел мне в лицо и попросил:
- Дядь, забери меня к себе отсюда! Я тоже хочу быть вором.
Взгляд его был не мальчишеским, открыто-наивным. Это был взгляд взрослого человека, видевшего жизнь.
Вот тебе и поросль молодая, несмышленыши! Все они понимают. И даже лучше, чем надо! Это были не наши современные избалованные ленивые дети, которые ничего не хотят. Я видел перед собой совсем других людей, детей другой эпохи, другого времени. Они всего лишь хотели жить по-человечески!
Глядя на того мальчишку у меня что-то заныло в груди. Я не мог ему сказать "да", но тяжело было объяснять, что жизнь вора, это не только шоколад и банка с тушенкой.
----------------------------------------
[1] Велосипед (жаргон) - пенсне.
[2] Втыкать (жаргон) - работать.
[3] На самом деле в СССР в результате длительного, а часто неправильного хранения зерновых потери в конце 40-х годов составляли по 500 тысяч тонн ежегодно.
[4] Синдром фантомных болей (медицинское).
[5] Реальное лицо.
ГЛАВА 11. ДОЛЯ ВОРОВСКАЯ (продолжение).
09 июня 1949 года. 08 часов 12 минут по местному времени.
Продовольственный склад города Читы.
***
Отогнав машину к складу Жобина, я заглушил двигатель. Была уже глубокая ночь. Я покурил и лег спать прямо в машине. В ней было неудобно, но я уже привыкший к таким мелочам жизни, умудрился как-то выспаться. Проснулся я, когда солнце уже взошло. Выйдя из машины, я цинично помочился на землю под кузов полуторки. На складе уже начался рабочий день. Поэтому через три минуты я уже сигналил у въездных ворот. Мне открыли их беспрепятственно и, остановив машину у стены одного из зданий складского комплекса, я вышел из нее.
Поторчав пять минут на работе, я решил, что отработал сполна, и не захотел дожидаться Жобина. Объявив кладовщику, что страшно устал и поэтому ухожу домой. Но на самом деле я знал, что с минуты на минуту тут появятся люди из Управления Москаленко. Всех кого тут обнаружат, задержат, отправят на допрос, начнется следствие. Я предпочел уйти по-английски.
И тут же на складе я, невзирая на недовольные взгляды кладовщика, загрузил в свой мешок четыре банки мясных консервов и две банки с зеленым горошком. Кладовщик пытался вяло протестовать, но мой зловещий оскал мигом заморозил все его несогласие.
Около полуторки я увидел второго шофера, который тоже совершал ночной выезд с грузом.
Я сразу подошел к нему и потребовал деньги.
- Какие такие деньги? - начал было он.
- Ты мне лапшу на уши не вешай![1] - я сплюнул в сторону. - Деньги, которые ты получил за ночной рейс! Теперь передо мной отчитываться будите. Жобин приказал.
Слухами земля полнится. Скорее всего, на складе уже все знали про меня, как сложного человека. Люди видели мое фамильярное отношение к Жобину, знали об интересе, проявленном ко мне полковником Москаленко и уже успели правильно определить, что я блатной, лагерник, у которого и кодла[2] дружков лихих имеется. Все это сложенное вместе, пресекало всякие возможные попытки неподчинения.
- Если Жобин, то другое дело, - сразу сник он. - Вот тут все до копейки...
И он залез в карман брюк, вытаскивая оттуда деньги.
- Сколько тут?
- Пять тысяч, 800 рублей, - ответил он и, отдавая мне деньги, не замедлил при этом спросить: - А моя доля?
Но я решил его бортануть[3]:
- У товарища Жобина свое заслуженное получишь. Мое дело - выручку собрать.
- А если сейчас выдашь, начальник разве обидится? - полез он в спор. - Все одно моя доля фиксированная.
- Если бы да кабы во рту бы росли грибы! - ответил я пословицей, давая понять, что разговор окончен. Я направился к воротам склада, радуясь, что ловко мимоходом обтяпал очередное дельце и не пыльно хапнул деньжат.
Я закинул сидор за спину и направился домой. Марии дома опять не оказалось. Даже ее постель оказалась не смята. Я уже начал тревожиться за нее. Правда, она могла уехать насовсем, и не обязана была ставить меня в известность.
Я накипятил себе воды, приготовил крепкого чая, немного перекусил хлебом и ветчиной и занялся своей покупкой: немецким Вальтером П-38. Я развернул тряпицу и полюбовался оружием. Я мало имел с ним дело, но ничего, как утверждают умные люди, нет на свете невозможного. Я не торопясь разобрал пистолет, тщательно очистил его от смазки, использовав для этого первую подвернувшуюся тряпку, добытую мной в платяном шкафу. Снова собрал пистолет и вставил обойму. Рыжий уркаган с барахолки не обманул. Пистолет не имел следов повреждения и был в рабочем состоянии. Мне ужасно захотелось пострелять из него, но я подавил в себе это желание. Во-первых, бобов[4] у меня было всего две обоймы - 16 штук, а во-вторых, лишний шум в квартире от выстрелов мне был не нужен, он мог привлечь ненужное внимание соседей.
Я помылся, переоделся в свежее белье, надраил до блеска сапоги. Надев кепку и сунув пистолет за брючный ремень, я, закинув свой сидр за спину, направился прямиком к Клавдии.
По пути к ней я забежал в гастроном, сделал в нем несколько покупок. По случаю купил подарки для Клавдии и для ее пацанов.
В моем сидоре теперь лежали конфеты драже-камешки, карамель Гусиные лапки и Раковая шейка, ириски Золотой ключик и шоколадные конфеты Чио-чио-сан, кирпич пшеничного хлеба, двойной очистки бутылка водки. Еще три килограммовые банки консервированной ветчины и две банки зеленого консервированного горошка со склада Жобина и коробка пластилина для детей. Подарок для Клавдии находился в кармане пиджака.
В небе кружились и кувыркались простые сизари и породистые голуби. Многие мальчишки толпились около многочисленных голубятен и с видом знатоков вели разговоры о достоинствах и недостатках своих и чужих голубей. Я не люблю этих птиц, потому, что они сравнимы разве с вражескими пикирующими бомбардировщиками, круглый год ведущими прицельный огонь сверху по автомашинам и зазевавшимся пешеходам.
Когда я пришел к Клавдии и выложил на стол свою ношу она просто села от неожиданности. Старуха, как я понял ее свекровь, увидев продукты, всплеснула руками и очень внимательно посмотрела на меня. Она вдруг запричитала, забегала и быстро собравшись, ушла, сказав, что ей нужно к соседке по делам зайти. Я оглядел детей Клавдии, еще мальцов, с любопытством рассматривающих меня и бросающих быстрые взгляды на принесенные мной конфеты. Я поморщился от их бедной, старенькой одежды, подумав, что вряд ли я смогу самостоятельно что-нибудь купить для них из вещей. Вручив мальчишкам по пригоршне драже и пачку пластилина, я показал, что это мягкая масса предназначена для лепки разных фигурок, предупредил:
- Есть нельзя!
- Мы знаем! - закричали они. - Это пластилин!
- Сейчас мамка на стол кушать соберет, и вас потом позовет. А пока ступайте, поиграйте малость.
Мальчишки, схватив коробку с пластилином, умчались в комнату.
- У меня сегодня день рождения, - объяснил я изобилие принесенного с собой. - Хотелось отпраздновать этот день в кругу семьи. Но семьи у меня нет. Да и знакомых в Чите тоже нет. Не обзавелся еще знакомыми. Только ты, Клава.
- Ой! - смутилась Клавдия и прикрыла рот ладошкой. - А у меня для тебя даже подарка никакого нет. Не припасла.
- Лучшим подарком для меня будет видеть счастливые лица сидящих за праздничным столом людей, - полушутя ответил я.
Затем я вытащил из кармана красивую упаковку. Это были нейлоновые чулки-паутинки. Протянул Клавдии:
- Тебе. Подарок.
- Ой, тонкие какие! - воскликнула Клавдия, рассматривая подарок - и длинные! Красиво-то как!
Она рассматривала мой подарок и, заметив мой внимательный и изучающий взгляд, вдруг смутилась и слегка зарделась.
- Знаешь, Наум, некоторые наши модницы, у которых нет возможности достать такие чулки, рисуют их прямо на ногах. И строчки и шов и даже затяжки, - объяснила Клавдия. - Где ты их взял?
- На толкучке. Только пожалуйста, солнышко мое, упаковку не оставляй, лучше сожги ее... Время сейчас такое, неспокойное...
Клавдия поняла меня сразу. Она вместо ответа, наклонилась ко мне и поцеловала неловко в щеку. Произнесла:
- Спасибо, Наум! - и исчезла в комнате. Когда она вернулась, уже переодетая в праздничное ситцевое платье и туфли на низком каблуке, я спокойно сидел на табуретке. Волосы ее были не под косынкой, как обычно, а распущены по плечам. Красиво она смотрелась, чудно!
- Наум, - произнесла она в смущении потупив глаза, - сознайся, не свататься ли ты пришел?
Этот вопрос застал меня врасплох. Честно говоря, у меня не было никаких нехороших мыслей в отношении Клавдии. Мне хотелось просто немного помочь ей, видя в какой нищете она живет. Не желая ее обижать прямым отказом, я попытался прояснить обстановку:
- Почему, Клава, ты так думаешь?
- Ну как же! - она растеряно посмотрела на стол, где стояли продукты. - Кто в наше время просто придет в гости к женщине с таким добром? Мужик, если приходит, только бутылку и приносит. Сам ее и выпьет, а потом ласки женской требует. Я мол, расстарался, водку тебе принес, а ты как стена каменная, неприступная... А ты... Ты совсем другой... Денег мне дал... Сейчас вон сколько всего принес. Даже детям моим подарок сделал. А они же тебе чужие. Если не свататься, то зачем пришел?
Вот какая логика! Совсем другая, чуждая моему времени. Да, другое время и люди иные. И понимают все иначе...
- Клава, - как можно мягче ответил я. - Давай не спешить выводы делать. Посмотрим, друг на друга, и если срастется у нас, решим, как жить дальше...
Клавдия вздохнула, отвела глаза.
Я не выдержал, потому, что ее глаза уже были на мокром месте. Встал, нерешительно погладил ее по руке. Сказал:
- Давай сегодня вдвоем вместе в ресторан сходим коммерческий!
Она вскинула на меня взгляд. Сколько в нем я прочитал женской тоски, много лет лишенной мужского внимания и любовной утехи. Когда женщина лишена поддержки мужчины, сильного плеча, она старается не показывать этого. Она живет, работает, кажется веселой. Но этот ищущий, невидящий, словно затравленный взгляд, она никаким образом спрятать не может. Как бы не старалась...
Она слабо улыбнулась, тряхнула головой, соглашаясь. Отстранилась, произнесла:
- Как бог даст! Пусти, Наум, отойди в сторонку, мне надо на стол накрывать.
09 июня 1949 года. 20 часов 35 минут по местному времени.
Ресторан Эльдорадо города Читы.
***
А вечером мы отправились с Клавдией в городской коммерческий ресторан "Эльдорадо", который не так давно открылся в подвале геологического управления. Это был первый в Чите ресторан, а не заведение типа общепита или столовой. Клавдия ради такого случая надела свое единственное праздничное платье и благоухала духами белая сирень.
В ресторане я уселся за столик, прежде, разумеется, усадив Клавдию. Проворная официантка, которую я окрестил "баландершей" мигом припорхнула к нашему столику и предложила меню. Развернув его, я начал его изучать. Меня никогда не смущали цены в ресторанах. Но здесь они были просто заоблачные, не по карману простому труженику.
Я, откинувшись на спинку стула и держа меню перед глазами начал диктовать:
- Зажарка мясная с жареным картофелем в томатном соусе. Клавочка, ты не против? Грибочки соленые, ветчина... Карась в сметане, это мы любим оба, осетрина, не откажемся, конечно, еще огурчики свежие ломтиками, зелень. И все это два раза. Хлеб пшеничный разумеется. Даме моей бутылочку сладкого красного вина, мне - двойной очистки бутылочку водки. И минеральную воду. Пока все.
Клавдия, пока я делал заказ восторженно смотрела на меня и не могла произнести не слова, восхищаясь моему умению свободно держать себя с достоинством. Когда официантка, записав заказ, ушла, Клавдия меня спросила:
- Наум, ты был тут раньше?
- Откуда? - я широко улыбнулся. - Клава, я тут впервые.
- Но раньше в рестораны ты часто ходил? Я вообще-то в ресторане первый раз в жизни...
- Случалось, бывал, - ответил я, оглядывая зал. Помещение ресторана, если не было полным, то отсутствием посетителей явно не страдало. Несколько артельщиков-отпускников занимали два столика. Было несколько чопорных совслужащих с разодетыми по последней моде женами. Два войсковых офицера, сидя за отдельным столиком, вели какой-то оживленный спор. Было еще несколько каких-то непонятных личностей с дамами и без, по которым я не мог определить их рабочий профиль занятости. Был еще один старлей из ВВешников с молодой девицей.
Но все было благопристойно. Зеркала и люстры, тяжелые шторы на окнах. Даже был небольшой оркестр из трех музыкантов, игравший живую музыку.
- Мне здесь нравится, - просто сказала Клавдия, тоже с любопытством поглядывая по сторонам.
Официантка быстро доставила наш заказ. Но ей пришлось еще трижды подносить к нашему столику тарелки с закусками.
Мы с Клавдией неторопливо ужинали и вели разговор. Я наслаждался уютом этого ресторана. Тем более рядом со мной сидела очень приятная во всех отношениях женщина, с которой было не стыдно появиться на людях.
И тут мне показалось, что я увидел Марию. Эта женщина, очень похожая на нее, сидела в удалении от меня с мужчиной, лица которого я не видел, так как он был развернут ко мне спиной.
Я решил убедиться, показалось ли мне это или нет. Я извинился перед Клавдией и, встав, пошел в сторону туалета. Мой путь проходил мимо столика, за которым сидела женщина напоминающая Марию. Но когда я поравнялся с этим столиком, она случайно или специально отвернула голову в сторону. Это усложнило мою задачу, но мельком я успел скользнуть взглядом по ее спутнику. Его я узнал. Это был именно тот мужчина, который старательно следил за мной. Я спокойно прошел в туалетную комнату и ополоснул руки. Теперь я точно знал, что за столиком сидела Мария, и она и главное ее спутник были МГБешники из Второго или Третьего Главного управления контрразведки, приставленные ко мне для специального контроля. Но сразу стало легче, потому, что когда тебя ведут свои, а не чужие, не нужно ждать внезапного выстрела из-за угла. Обрадованный этим открытием я вернулся на свое место и предложил Клавдии выпить за удачу. Потом наклонившись ближе к ее уху, зашептал ей:
- Клава, я тут одну знакомую свою увидел. Это жена моего очень старого приятеля. Хочу ее на танец пригласить, чтобы выяснить, куда мой корешок пропал. Давно его не видел. Против не будешь?
- Может ее к нашему столику пригласить? - Клавдии явно не понравилась мое желание.
- Не могу, - объяснил я. - Клава, она не одна, с мужичком непонятным каким-то. Да и нечего мне с ней толковать, единственное только про мужа ее, приятеля моего вопрос задать надо.
- Если так, пригласи, - неохотно согласилась Клавдия, опуская уголки губ вниз.- Только на один!
- Мы с тобой еще потанцуем, Клава, - поспешил я ее успокоить и поцеловал ей пальцы на руке.
Я подошел к столу, где сидела Мария и, словно не узнавая, любезно попросил ее на медленный танец. Мария переглянулась со своим спутником, но сразу согласилась. Только предупредила:
- Наум, буги-вуги, я не танцую. Только вальс!
- Идет! - согласился я.
Мы прошли с Марией на танцевальный пятачок, который был напротив играющего ансамбля. Я положил руку на ее талию и мы закружились в медленном вальсе. Мария оказалась удивительно чуткой партнершей, я сразу оценил ее умение быть ведомой. Разговор она начала первая:
- Тебе ничего не надо докладывать про моего друга?
- Нет, - ответил я. - Коллеги, этим все сказано.
- Правильно, - подтвердила она.
- Что дальше, какие планы на будущее?
- Ждем вызова обратно.
- Когда?
- Не знаю. С тобой женщина?
- Конечно! Почему бы и нет?
- Кто она?
- Местная, - ответил я. - Не певичка и не балерина. Хочу жениться на ней.
- Ты серьезно? - Мария даже несколько сбилась с ритма танца. - Так быстро?
- Да, - ответил я. - У меня с ней все серьезно. Мне пора уже семью иметь. Пятый десяток разменял, а всю жизнь один.
- Понимаю... и искренне желаю вам счастья...
Взгляд Марии непроизвольно задержался на Клавдии, оценивая и определяя, чем эта женщина могла привлечь к себе повышенное внимание с моей стороны.
Мы еще не закончили танец, когда в зале послышался нарастающий шум. Мы с Марией повернули головы. Я увидел, что офицер ВВешник и его девица, стоя, отделенные друг от друга столом, грязно ругаются, не обращая внимания на прочих посетителей ресторана. Девица, что-то пронзительно прокричав напоследок, повернулась и чуть ли не бегом поспешила к выходу. ВВешник, разъяренный ее уходом, сел, скорее упал на свой стул и схватился за фужер. Выпив залпом водку, он осоловевшими злыми глазами окинул зал.
- Мария, мне нужно вернуться к Клавдии, - сказал я. - Не нравиться мне этот буйный пьяница!
Я оставил Марию и быстро приблизился к своему столику. Вовремя! Этот наглый любитель крепких напитков уже приближался к Клавдии, выбрав ее в качестве объекта своего ухаживания. Он был настолько уверен в своей безнаказанности, что даже не обратил внимания на меня.
- Поехали со мной! - потребовал он, протягивая руку к Клавдии. Но я быстро перехватил его кисть.
- Никуда она не поедет! - я стоял, загораживая собой Клавдию.
- А ты кто такой!? - старлей ВВешник выпучил глаза. - Неподчинение властям!?
Этот старший лейтенантом из Внутренних войск вел себя настолько нагло и омерзительно перед моей женщиной, что у меня начисто сорвало тормоза.
- Хиляй отсюда, на свою псарню, мусор поганый! - зло бросил я ему в лицо.
Он уставился на меня и по моему речевому обороту догадался, что перед ним находится бывший зэка. Он схватил меня за грудки:
- Ты у меня в лагере сдохнешь, парашник! Убью гада!
И тут он попытался ударить меня кулаком. Но не успел. Я снизу зарядил ему прямо в челюсть и ВВешник грохнулся на пол. Народ вокруг дружно насторожился. Где-то завизжала женщина. Оркестр прекратил игру. Нужно было срочно делать отсюда ноги. Связываться с ВВешником не входило в мои планы. Я быстро швырнул на стол три тысячи и, подхватив Клавдию под руку, поспешил к выходу. Выйдя из ресторана, мы с ней сразу быстро двинулись вдоль по улице, свернули за угол, но какое-то внутреннее чутье заставило меня обернуться. Оказалось, нас настигал ВВешник, который не только быстро пришел в себя после моего удара, но и видимо собирался привести свою угрозу в действие. Я заставил Клавдию прижаться к стене, там, где в ней была неглубокая ниша, образованная в результате архитектурного замысла. И хотя уличное освещение заставляло желать лучшего, я заметил, что в руках нашего преследователя пистолет ТТ. Оружие никогда просто так не вытаскивают из кобуры!
Я вырвал из-за пояса Вальтер, одновременно снимая его с предохранителя. У ВВешника округлились глаза, когда он понял, что я тоже вооружен и готов открыть ответный огонь. Он вскинул руку с пистолетом. Я тоже.
Мы выстрелили друг в друга одновременно. Ощутив удар в голову, я отключился и не помню, что произошло дальше.
-------------------------------------
[1] Это лагерное выражение, вошедшее в повсеместно в разговорный язык.
[2] Кодла (жаргон) - воровская группировка, семья.
[3] Бортануть (жаргон) - обойти при раздаче, дележе.
[4] Бобы (жаргон) - патроны.
ГЛАВА 12. ВОЖДЬ НАРОДОВ.
"Вся наша страна, от малого до старого, ждёт и требует одного: изменников и шпионов, продавших врагу нашу Родину, расстрелять как поганых псов!...Пройдёт время. Могилы ненавистных изменников зарастут бурьяном и чертополохом, покрытые вечным презрением честных советских людей, всего советского народа. А над нами, над нашей счастливой страной, по-прежнему ясно и радостно будет сверкать своими светлыми лучами наше солнце. Мы, наш народ, будем по-прежнему шагать по очищенной от последней нечисти и мерзости прошлого дороге, во главе с нашим любимым вождём и учителем - великим Сталиным - вперёд и вперёд к коммунизму!"
Обвинительные речи Вышинского на судебных процессах "врагов народа".
11 июня 1949 года. 16 часов 34 минуты по московскому времени.
Кремль. Кабинет И.В. Сталина.
***
Майор Волосников вошёл в кабинет Сталина с каким-то чувством внутреннего страха. Возможно, этот страх прибавлял идущий впереди майора Председатель Совета Министров СССР Лаврентий Павлович Берия, который курировал работу всех структур МГБ и МВД. Сочетание двух этих великих исторических лиц - Сталина и Берия - действовало особенно гнетуще на Волосникова.
Сталин, стоявший у окна, заметив вошедших, повернулся к ним и пригласил:
- Проходите товарищи.
В его речи проскальзывал хорошо заметный грузинский акцент. Волосников остановился на полпути и вытянулся:
- Здравия желаю, товарищ Сталин!
Берия прошёл ближе к столу и положил на его край принесённую с собой папку с документами.
- Лаврэнтий Павлович, это тот офицер, который работает с резидентом Рабером?
- Да, товарищ Сталин, - ответил Берия, посмотрел на вождя, блеснув стёклами очков. Волосников, стоявший по стойке смирно, терпеливо ждал и внимательно смотрел на Сталина. Вождь приближался к своему семидесятилетию. Через полгода он будет отмечать эту памятную дату.
Возраст уже давал себя знать, и Волосников видел перед собой пожилого человека, с седыми, начавшими редеть волосами, который уже много лет управлял страной. Сталин выглядел сильно уставшим, но еще не утратившим своей остроты ума политиком.
В прессе нигде не упоминалось о здоровье Сталина, и мало кто в СССР знал, что он перенес инсульт в октябре 1945 года, а второй случится с ним через полгода. Он потеряет сознание. Будет страдать потерей речи и провалами в памяти. Но это будет потом...
Сталин окинул Волосникова неторопливым взглядом. Он произнес, растягивая паузы между словами, так, как говорил всегда:
- Ну, что же, докладывайте, товарищ майор.
- Товарищ Сталин! Подполковник Рабер полностью восстановил свою память и готов к выполнению очередного задания!
- Ви в этом совершенно уверены? - взгляд Сталина остановился на лице Волосникова, у которого от этого выступил пот на лице. Сталин это заметил и довольно усмехнулся в усы. Вождь народов очень любил, когда его слово нагоняло на человека страх. В этот момент он испытывал сладостное чувство осознания своего Величия.
Не безызвестен тот факт, что после смерти Сталина, весь его платяной гардероб мог легко уместиться в одном чемодане. Сталин ничего не имел. Почему? Да потому, что ему было ничего не нужно, ему и так принадлежала вся страна!
- Так точно, товарищ Сталин, уверен! - ответил Волосников пересохшим от волнения ртом.
- Это харашо, что ви уверены! - Сталин кивнул головой и начал набивать свою знаменитую трубку табаком, в которую он крошил, ломая папиросы "Герцеговина Флор".
Только Сталинская трубка на самом деле для многих людей, видевших вождя, была ширмой. Левая рука Сталина плохо гнулась после травмы в молодости и была ссохшейся.
- Товарищ майор, вы теперь отвечаете лично за всю дальнейшую работу Рабера. Понимаете, о чем я говорю?
- Понимаю, товарищ Сталин, - негромко ответил Волосников.
- Я доволен вашей работой. Ми тут подумаем о вашем дальнейшем назначении. Идите и подождите пока в приемной.
Когда Волосников удалился и прикрыл за собой дверь, Сталин закурил трубку и обратился к Берия:
- Лаврентий Павлович, этот подполковник Рабер, кажется еврей?
- Да, товарищ Сталин, еврей. Очень нужный и ценный работник.
- Ценный? Товарищ Берия, это мне известно. Я прочитал краткий доклад о его работе за двадцать лет. Теперь, когда сионисты подняли голову и готовят мировой заговор, нам нужно быть особенно осторожными с представителями этой непростой нации. Но Рабера ми трогать не будем. Он - не предатель. К этому заговору он не имеет никакого отношения.
И немного помолчав, спросил:
- Лаврэнтий, что вы лично можете сказать о Рабере?
- Я, товарищ Сталин, встречался с Рабером несколько раз. В своем деле, он признанный профессионал и опытный контрразведчик. Лучший из лучших. Но срок его службы заканчивается, а задание, которое мы собираемся ему поручить, может потребовать больше времени.
Сталин выпустил клуб табачного дыма и вопросительно взглянул на Берия. Тот сразу продолжил прерванную фразу:
- Но с присвоением ему звания полковника ГБ, срок его службы сразу продлевается.
Сталин понял Берия.
- Это хорошая, а главное своевременная мысль. Людей надо стимулировать, тогда они работают лучше. Конечно, Рабер хотя и еврей, но совсем не опасный. К тому же он постоянно находится в лагерях. А если он окажется предателем, в Лубянскую тюрьму[1] мы его всегда успеем препроводить. Лаврэнтий, попросите товарища Абакумова незамедлительно подготовить документы на присвоение Раберу очередного звания полковник, и вот еще что... Пусть заодно присвоит звание подполковника этому майору, что был здесь. Пусть они хорошо работают с Рабером на пару.
- Слушаюсь, товарищ Сталин!
Сталин сделал несколько шажков по кабинету и спросил:
- А какое задание будет выполнять Рабер в этот раз?
- Задание его будет достаточно сложным, товарищ Сталин. Как вы знаете, товарищ Вышинский предложил многолетний план по полному и окончательному искоренению воров в СССР. И этот план уже успешно применяется в ИТЛ ГУЛага. В Исправительно-Трудовых лагерях сейчас постоянно происходят столкновения между старыми ворами, хранителями старых традиций и новыми - "развенчанными ворами". Для дальнейшего искоренения этого социально опасного и ненужного элемента, мы стараемся проводить чистки внутри лагерей без участия в них лагерной администрации. В этих чистках участвуют сами воры и только воры двух враждующих лагерей, а администрации ИТЛ остается пассивная роль наблюдателей. Развязав эту внутрилагерную войну, мы ничем не рискуем, но стараемся заметно снизить число воров. Определенные результаты уже достигнуты. Рабер, в этом нашем начинании может сыграть не последнюю роль.
- И эта война воров происходит по заранее намеченному плану, так? Что ж, хорошо. Пусть они поубивают друг друга. Но, как ты считаешь, Лаврэнтий, может быть их проще расстреливать?
Берия помнил недавно чуть не произошедший крупный международный скандал со Шведским Красным крестом. А причины его имели более раннюю историю. В 1941 году в первые дни Великой Отечественной войны на Шведскую территорию было выброшено Советское судно с экипажем. Советские моряки всю войну находились на территории нейтрального государства, а в 1946 году были возвращены в СССР. Все они были немедленно арестованы, осуждены и отправлены в ГУЛаг. Но тут зарубежные гости, нагрянувшие внезапно, вдруг захотели повидать моряков, которым они оказали гостеприимство. Иностранцы были уверены, что моряков уже нет в живых. Поэтому настаивали на личной встрече с ними. Подменить их было невозможно: шведы знали их в лицо. Советскому руководству срочно пришлось разыскивать моряков по лагерям, откармливать их на специальной диете, что бы представить западным гостям живыми и здоровыми...
Берия сверкнул стеклами очков, решительно возразил:
- Нет, не проще. Мы прорабатывали этот вопрос. Сейчас любой наш шаг находится под особенным пристальным вниманием Запада. Нам предпочтительнее, что бы этот процесс происходил стихийно, без всякого нашего вмешательства. Мы не должны давать ни малейшего повода западной прессе, что бы она могла очернить наше государство в превышении мер насилия над людьми и опозорить нас в глазах общественности. Массовые расстрелы заключенных нам нежелательны.
- Массовые? - Сталин поднес потухшую трубку ко рту. - Какую цифру надо понимать под словом массовые, Лаврэнтий?
- Два-пять процентов от общего числа заключенных, товарищ Сталин. Это примерно соответствует ста семидесяти - двести двадцати тысячам человек. Расстрелять такое число заключенных незамеченным, в то время как в СССР отменена смертная казнь, представляется крайне трудной задачей. Это невозможно будет скрыть от западной разведки.
- Харашо. Оставим это... Как у нас обстоят дела по ЕАК[2]?
- Продолжаем работать. Цензура Главлита подготовила список около пятисот книг еврейских авторов на русском языке, которые являются сионистской, националистической литературой, и не подлежат больше распространению[3]. Многие лица еврейской национальности уже уволены с руководящей работы.
- Продолжай, Лаврэнтий. Действуйте решительно.
11 июня 1949 года. 20 часов 22 минуты по местному времени.
Юго-восточная окраина города Читы.
***
А в Москву из Читы специальным кодом была отправлена следующая шифрограмма:
Начальнику 3-го Отдела 3-го Главного Управления МГБ подполковнику Пуминову В.Н.
Копия Начальнику 4-го Управления МГБ генерал-майору Рогову В.П.
11 июня 1949 года. Совершенно секретно.
"По нашим оперативным данным, полученным в результате наружного наблюдения за объектом, при личном контакте с ним, можно сделать заключение: ни в какие контакты с представителями иностранных разведок, в том числе из Китайского консульства в городе Чита объект не вступал. Объект за последние два с половиной месяца находился постоянно под контролем нашего управления и майора ГБ Волосникова Н.Я.
09 июня 1949 года произошел вооруженный конфликт между старшим лейтенантом Внутренних Войск Фомичевым С.М. и ведомым объектом в ресторане "Эльдорадо" города Читы. Старший лейтенант Фомичев С.М., находясь в нетрезвом состоянии, вел себя недостойно офицера, оскорбляя посетителей нецензурной бранью, и под конец безо всяких на то оснований открыл огонь из табельного оружия на поражение объекта. Объект был вынужден воспользоваться нелегально добытым немецким пистолетом системы Вальтер П-38, в результате чего старший лейтенант Фомичев С.М. был убит на месте. При перестрелке, объект был контужен срикошетившей пулей, выпущенной из пистолета Фомичева С.М., и оказался в бессознательном состоянии.
Мной старшим лейтенантом МГБ Рункиной Т.Ф. и старшим лейтенантом МГБ Карзуковым Е.С. было принято решение вывезти объект с места свершения преступления до выяснения всех обстоятельств дела в безопасное место.
В настоящий момент объект находится в надежном укрытии в удовлетворительном состоянии. Органами МВД города Читы продолжается его поиск в связи с убийством офицера Внутренних войск.
Нуждаемся в инструкциях по дальнейшему проведению операции. Между тем, считаю нужным сообщить свои соображения, что наше дальнейшее присутствие при объекте не результативно".
Старший лейтенант МГБ Рункина Т.Ф.
------------------------------------------
[1] В этом здании находилась комендатура НКВД-МГБ, где в 1937-1950 годах приводились в исполнение приговоры в отношении лиц, осужденных на смертную казнь, а также тех, кого правительство считало необходимым ликвидировать в особом, то есть несудебном, порядке.
[2] Дело по Еврейскому Антифашистскому комитету 1948-1952 годы
[3] Приказ Главного управления по делам литературы и издательств номер 620 от 15 июня 1949 года.
ГЛАВА 13. ПРОЩАЙ ВОЛЯ.
11 июня 1949 года. 07 часов 14 минут по местному времени.
Юго-восточная окраина города Читы.
***
Я очнулся от головной боли. Хотел открыть глаза, но передумал и остался лежать, прислушиваясь к окружающим звукам. Звук часов-ходиков, доносившийся до меня, подсказал, что я нахожусь в квартире, а не в камере.
Я осторожно наполовину открыл глаза и увидел перед собой лицо Клавдии.
- Очнулся! - выдохнула она. - Наконец-то!
- Где я? - прошелестел я едва слышно.
- Дома! Дома у меня! - ответила она.
- Воды! - хрипло произнес я.
Клавдия метнулась за черпаком. Быстро вернулась, помогла мне сесть на постели. Я слабыми, непослушными руками принял ковшик и напился воды. Осмотрел рассеяно комнату. Двоения в глазах у меня не замечалось. Значит, сильного сотрясения нет. Уже хорошо.
- Давно я лежу так? - спросил я.
- Вторые сутки пошли.
Я снова опустил голову на подушку. Собрался с мыслями и вдруг испугался:
- Как я попал сюда?
- Тебе нельзя говорить, - напомнила Клавдия, присев рядом.
- Зато тебе можно, - парировал я.
- Но ты очень слаб. Я тебе бульона мясного приготовила.
Она смотрела на меня совсем как моя мать в детстве, когда я был болен. Я попросил у нее что-нибудь от головной боли.
Она принесла, и я принял порошки, которые она мне дала, выпил через борт[1] наваристый суп и поддерживаемый Клавдией, добрел до уборной, справил нужду, вернулся в дом и снова уснул.
Проснулся я ужу вечером. В доме было тихо. Я лежал и рассматривал комнату. У Клавдии был старый дом. Бревенчатый. Со скрипучими половицами. В углу, напротив входной двери в комнату висели иконы. Кто был из святых изображен на них, назвать вам не смогу, так как в этом деле я совсем не разбираюсь. Где-то под потолком звенел комар. Но в этом доме было спокойно, уютно по-домашнему.
Я позвал Клавдию, и она сразу появилась на пороге комнаты.
- Как ты себя чувствуешь? - спросила она.
- Уже лучше, - ответил я. Действительно, сон меня подкрепил, взбодрил, голова почти прошла, и я мог самостоятельно передвигаться по дому.
Клавдия накормила меня омлетом, а после ужина, когда я напился настоящего грузинского чая, выкурил пару папирос, Клавдия рассказала мне, что произошло, после того, как я потерял сознание.
Этого офицера Внутренних Войск я застрелил, убил на месте. Пуля попала ему прямо в сердце. Но он тоже успел выстрелить, Но промахнулся и выпущенная им пуля, срикошетила от стены, странным образом ударила меня в голову. Меня контузило. Удар пули, скорее всего, вызвал болевой шок, от которого я отключился, но смертельной опасностью мне это не угрожало.
Когда я упал, к Клавдии подбежали двое: женщина, с которой я танцевал и мужчина лет тридцати. Эта парочка без лишних слов подхватила меня и в бессознательном состоянии погрузила в легковую машину, стоявшую тут же у тротуара. Женщина, назвавшаяся Клавдии Марией, заставила ее сесть рядом со мной на заднее сидение автомобиля, и мы покинули место происшествия, быстро, насколько это было возможно.
В машине, Мария объявила Клавдии, что ей надо спрятать своего мужа, у себя дома. Мужем Клавдии, она назвала меня. Она попросила Клавдию показать дорогу. Так я попал в дом Клавдии. Мое бесчувственное тело из машины перенесли в комнату, где Мария с помощью своего спутника полностью освободили меня от одежды. Мария занялась моим осмотром и успокоила всех, что никаких ран на теле у меня нет. Сказала, выпрямившись:
- Ему нужен полный покой. Он побудет пока здесь. Я буду наведываться сюда каждые два-три часа. Доктора ему звать не нужно. Когда он очнется, решим, что нам делать дальше. На работу, Клава, пока не выходи, я сама обо всем договорюсь, и прогулы тебе не поставят.
При этом пригрозила Клавдии:
- Если кто-нибудь узнает, что он здесь, то за это можно получить лет двадцать лагеря на Колымских просторах...
Мария не говорила, а словно отдавала приказы. Ее спутник повиновался ей во всем без разговоров, молча. Потом Мария сказала Клавдии:
- Твоим домашним лучше пожить пару дней на другой квартире. Там есть все удобства. Так всем нам будет спокойнее. Собирай детей, Клавдия! Мы их отвезем, спрячем на время!
Клавдия хотела протестовать, но Мария развернула перед ней удостоверение:
- Министерство Государственной Безопасности! Выполнять!
Правда, она тут же поспешила заверить, что с ними ничего плохого не случится. Потом Мария и ее молчаливый спутник увезли парнишек и свекровь в неизвестном направлении.
Клавдия не замедлила задать мне вопрос:
- Они не в тюрьме? Куда их увезли?
- На квартиру, туда, где живу я. Там действительно не плохо.
- Михаил, зачем я тебя встретила? - воскликнула Клавдия.
Ее вопрос заставил меня подобраться.
- Какой Михаил? - спросил я.
- Это твое настоящее имя! - произнесла Клавдия. - Когда тебя раздели, я ужаснулась, увидев твои рисунки на коже. Ты много сидел. Я сразу поняла, что ты - вор! Мария не отрицала это. Я тогда подумала, что вы одна шайка. Что я могла еще думать? Но потом, когда Мария уехала, а ты был без сознания и в бреду рассказал очень много о себе. Ты называл себя подполковником Рабером, Михаилом. Говорил о каком-то задании. Ты произносил множество фамилий, перед которыми звучали звания генерал или полковник. Один раз ты назвал даже фамилию Берия и говорил с ним так, как будто он был рядом. Оказывается, он хорошо знает тебя... И Мария, она тоже из ГБ. Миша, ты из разведки?
Вот это провал! Страшный провал! Бедная Клавдия. Она нечаянно оказалась замешана в государственную тайну. Она подлежит ликвидации... Хотя, нет. Жен никогда не ликвидируют. Мария считает Клавдию моей женой. Это уже лучше. По крайней мере, мне хотелось в это верить.
- Кто еще слышал мой бред? - глухо спросил я. - Мария слышала?
- Нет, никто, только я. Мы были одни в доме.
- Я не говорил больше ничего такого? - я со страхом ждал ее ответа. В бреду я мог наболтать что-нибудь про провал во времени и о своем появлении в другой эпохе.
- Нет, - произнесла Клавдия.
- Ты никому не говорила об этом? - я закурил папиросу, сделал одну за другой две глубокие затяжки.
- Не говорила, Миша.
- Хорошо, Клава, если так. Теперь слушай, что я скажу тебе. Это очень серьезно. Ни один человек, ни одна живая душа никогда не должны узнать, то, что ты от меня слышала, пока я был в беспамятстве. Понимаешь меня? Я действительно подполковник ГБ Рабер Михаил Аркадьевич, я действительно работаю в разведке. В разведке СССР конечно, а не в иностранной. Наум - это мое вымышленное имя. Мария и ее спутник, это не мои люди, но тоже ГБешники, работающие рядом со мной. К моему сожалению, это не моя тайна. Это - Государственная тайна. Она ни подлежит разглашению. Ясно?
Она смотрела на меня, даже не мигая:
- И ты друг товарища Берия? - наивно спросила она.
Я сморщился:
- Не друг. Но мы знаем друг друга по работе.
- Ой! - воскликнула она. - Ты такой большой человек!
- Не такой большой, как ты думаешь, Клавдия, но совсем не маленький.
- А со мной связался! Зачем я тебе? - в ее вопросе послышалась обида.
- Полюбил, наверное, - произнес я, опуская голову.
- А за что же? - она теребила скатерть.
Я поднял голову, спросил:
- Разве человека любят обязательно за что-то? Это невозможно описать словами. Его просто любят, вот и все...
- Просто любят... - задумчиво повторила она.
Что произошло вслед за этим, я умолчу. Вам незачем знать все интимные подробности. Скажу только, что эти подробности были долгими и приятными. Да, вот все так-то так и случилось само собой...
...Я вытащил папироску и закурил. Мы лежали в одной постели с Клавдией и наслаждались отдыхом и покоем.
- Клава! - позвал я.
- Да, Наум?
"Наум" - подумал я. Молодец, Клава, марку держит. Значит, понимает серьезность положения.
- Что про налетчиков тех слышно? - задал я вопрос. Мне было интересно, что она ответит.
- Убиты они, - отозвалась она. - Оба убиты. В то самое утро. Там милиция была, искали, расспрашивали, кто что видел.
- Не знаешь, кто их так?
- Не знаю, Наум, - ответила она, но потому, как ее ответ прозвучал с заметной паузой, я понял, что она что-то недоговаривает.
- Это были не люди, - произнес я, словно в раздумье.
- Они наказаны по справедливости за свои грехи! - высказалась Клавдия более откровенно.
Оказывается, она обо всем догадывалась, но молчала! Это было гарантией, что она будет хранить мою тайну.
- Клавочка, ты понимаешь..., - начал было я, но она перебила меня:
- Наум, я не маленькая, не нужно больше об этом. Люби меня и это все, что я прошу...
15 июня 1949 года. 09 часов 26 минут по местному времени.
Юго-восточная окраина города Читы.
***
Неожиданно для меня утром приехал Волосников. Он был в штатском. Я с удовольствием провел его в дом Клавдии, ставший моим домом. Клавдия, увидев незнакомого мужчину, вопросительно посмотрела на меня.
- Это друг, - коротко объяснил я и попросил: - Клавочка, приготовь-ка нам чайку с вареньем! Или может, что-нибудь покрепче?
Последний вопрос был адресован Волосникову.
- Не сейчас, - отказался Волосников. - А от чая не откажусь! Наум Исаакович, давай во двор выйдем, нам есть о чем поговорить.
Я последовал за Волосниковым во дворик и мы присели рядом на завалинке.
- Новостей много, Михаил Аркадьевич, - сказал Волосников. - Есть хорошие, есть не очень. С каких начинать?
- С хороших, - отозвался я. - Тогда плохие легче выслушивать.
Волосников поднялся, повернулся ко мне и встал по стойке смирно. Непроизвольно поднялся и я.
- Товарищ Сталин лично оценил нашу работу, Михаил Аркадьевич! Приказом, подписанным товарищем Абакумовым четыре дня назад, вам присвоено очередное звание полковник! Поздравляю вас!
Как-то получилось, что я не произнес слова, которые говорят при награждениях. В моем положении глубоко законспирированного резидента это было лишним.
Я пожал протянутую мне руку с удовольствием. Не каждый день нам присваивают звание полковника. Я не удержался, спросил с вполне понятным любопытством:
- Вы лично видели товарища Сталина?
- Да, я был в Кремле у него на приеме вместе с товарищем Берия!
Волосников не скрывал своего довольства.
- Можете, Михаил Аркадьевич, поздравить меня в ответ. Я теперь подполковник!
- Поздравляю! Очень рад за вас, Николай Яковлевич! - мы снова обменялись рукопожатиями, и я обиженным тоном добавил: - А сами захотели чая с вареньем!
Волосников замахал руками:
- Я вовсе не отказываюсь. Приеду к вам вечером. Отметим обязательно. Сейчас мне надо все свои отчеты в порядок привести.
- Николай Яковлевич, хорошие новости на этом у вас окончились?
Волосников закурил Беломор, я достал папиросу Пушка и мы снова присели на завалинку.
- Не знаю, как лучше сказать. Наша работа здесь подходит к концу. Я привез из Москвы пакет лично для вас. Это ваше новое задание. О чем оно, не знаю, но догадываюсь. Вам пришло время приступить к его выполнению.
- Значит пора в лагерь? - спросил я.
- Угу! - выдохнул он. - Все МВД Читы ищет убийцу офицера ВВешника. Это не шутка.
- Я знаю.
- Мы воспользуемся этим обстоятельством для вашего ареста. Только арестует вас МГБ, а не МВД. Нам нужно еще многое обсудить в условиях полной секретности.
- Когда меня будут брать?
- Завтра или послезавтра. Я сам приеду. Зачем нам нужен лишний шум?
- Послезавтра, - потребовал я. - Не успею закончить все свои дела здесь.
- Как скажите, товарищ полковник! - ответил Волосников, выделяя голосом мое новое звание.
Он замолчал. Волосников прекрасно понимал, что моя командировка будет длительной и тяжелой. Молчал и я, чувствуя, что моей слишком короткой семейной жизни приходит конец.
- Пожалуй, я пойду, - Волосникову было неловко, это чувствовалось. - Вечером приеду.
- Подождите, Николай Яковлевич, у меня к вам будет маленькая просьба. - Я встал и вернулся в дом. Клавдия хлопотала на кухне. Я, не говоря ей ни слова, прошел мимо нее в комнату, вытащил из ящика ее паспорт и вернулся к Волосникову.
- Вот! - протянул я ему паспорт Клавдии. - Возьмите. Мое удостоверение у вас. Оформите наш брак с Клавдией до вечера. Только желательно сегодня.
Во взгляде Волосникова появился незаданный вопрос.
- Останусь жив, - объяснил я. - К ней вернусь. А пока я в командировке, пусть Клава мое полковничье жалование получает. Две с половиной тысячи в месяц, да с северными надбавками... Если не вернусь - ей хоть пенсию мою платить будут...
Будучи финансистом, я знал, что рубль в СССР в это время был равен около четырех долларов САСШ. Это было время, когда Америка была много слабее нашей страны в финансовом плане и ее народ жил беднее.
Волосников долго смотрел на меня, вздохнул. Видно что-то шевельнулось в его душе.
- Правильно! - произнес он. И положив паспорт Клавдии себе в карман пиджака, вышел со двора.
Я вернулся в дом один. Клавдия, увидев меня в одиночестве, переменилась в лице:
- Что с тобой, Наум? А твой друг, где же?
Как это женщины умеют все так тонко чувствовать?
- Вечером придет. Садись за стол, Клава, есть событие, за которое сто грамм фронтовых принять надо.
- Умер, что ли, кто?
- Да нет, как раз наоборот, - попытался сострить я. - Полковник родился. Мне присвоили очередное звание полковник! Буду теперь к генеральской звезде стремиться.
И не удержавшись, лихо прихвастнул:
- Товарищ Сталин лично подписывал! Но об этом всем молчок!
- Да что ж ты шутишь так, Наум? Пришел домой с радостью, а выглядишь, как будто похоронку получил!
И вдруг засмеялась игриво, радостно:
- С подполковником спала, а с полковником еще не пробовала! Интересно, есть ли разница?
Я сграбастал ее в свои объятия, и мы замерли, слушая удары сердец друг друга. Мне оставалось быть вместе с Клавдией всего двое коротких суток...
А через полтора часа Мария привезла к Клавдии ее детей и свекровь. Дети радостно прыгали вокруг матери и рассказывали, как они жили у тети, показывали игрушки, которые получили в подарок. Особенно их радовали миниатюрные стальные солдатики и мяч футбольный, кожаный, настоящий.
- Клава, - сказал я, когда радость встречи постепенно утихла. - У нас сегодня вечером соберутся гости. Нужно нам организовать угощение... Стол накрыть хороший, по-праздничному. И, если у тебя есть подруга интересная, с языком длинным, как помело, пригласи ее тоже...
Клавдия посмотрела на меня понимающе. Идеальная подруга для разведчика! Только спросила:
- Самая болтливая нужна?
- Во-во! - рассмеялся я. - Сорока-белобока! Чтоб новости на хвосте разносила. Что бы все вокруг знали, что у тебя теперь мужик есть, и никто не интересовался, откуда у тебя достаток в доме. Это важно.
- Сколько гостей будет?
- Трое моих, твоя "сорока", всего, значит, четверо.
Мария, молчаливо прослушала наш короткий разговор с Клавдией и пообещала:
- Мы приедем обязательно, Михаил Аркадьевич.
Она назвала меня настоящим именем! Значит, конспирация больше мне не нужна...
15 июня 1949 года. 19 часов 02 минуты по местному времени.
Юго-восточная окраина города Читы.
***
Все мои гости собрались вечером. Кроме Волосникова, Марии и ее спутника, бывшего долгое время моим "шпиком", который назвал себя Алексеем, пришла Нюра, соседка Клавдии и ее ровесница.
Свекровь Клавдии отказалась сесть с нами за стол, объяснив, что не хочет мешать нашей беседе. Между тем она исправно следила, что бы тарелки у гостей не пустовали, и исправно подносила горячительные напитки.
Стол по тем временам получился богатым. Нюра, которая раньше никогда не видела никого из присутствующих, не могла понять, кто мы такие. Но я быстро удовлетворил ее любопытство, объяснив, что я и все остальные - геологи, работающие по разведкам золотых россыпей и она была вполне довольна данными мной объяснениями. Сам я представился начальником партии, хорошим знакомым Клавдии, которого можно называть именем Михаил.
Мы сели за стол и первый тост, как было принято, подняли за товарища Сталина. Выпили за ударную работу, за присутствующих дам. После чего Волосников извлек из кармана какую-то бумагу и, встав, объявил с какой-то торжественностью:
- Дорогие, Михаил и Клавдия! Разрешите мне поздравить вас от себя и лица нашего руководства треста с законным браком на основании записи актов гражданского состояния. Отныне вы муж и жена, я вам желаю счастья, любви и долгих лет жизни!
С этими словами Волосников протянул Клавдии ее паспорт и свидетельство о браке.
Видели бы вы ее глаза! Она несмело приняла бумагу. Посмотрела в нее и обвела всех растерянным взглядом. Потом повернулась ко мне, требуя разъяснения. Но все разъяснил не я, а Волосников, который поднял бокал и провозгласил:
- Горько!
Все одновременно зашумели, задвигали стульями вставая. И только тут Клавдия поверила, что это не шутка.
Отношения к браку в послевоенном СССР было очень серьезным. Женщины крайне редко выходили замуж не по любви. Поэтому свидетельство о заключенном браке было для Клавдии огромным подарком. Даже больше, воплощением мечты!
Нюра бросилась тормошить подругу, упрекая ее в том, что она скрывала свои отношения со мной. Клавдия, вся пунцовая от смущения, отмахивалась и бормотала что-то маловразумительное.
Дальше наше застолье пошло много веселее. В этот вечер я был действительно счастлив. Меня окружали товарищи по работе, рядом была женщина, которую я случайно встретил и полюбил. А три полковничьих звезды тешили мое тщеславие.
Мы танцевали под звуки патефона, потом включили радио.
- Валенки, валенки, эх да не подшиты стареньки! - доносился голос известной певицы Лидии Руслановой из репродуктора. Лидия Русланова была человеком, заслужившим орден Красной Звезды из рук маршала Жукова Георгия Константиновича, который ей был вручен на фронте, за исполнение песен в концертной бригаде. Может быть, она и была заслужившим награду человеком. Но стиль исполнения и слова песни мне не особенно нравились. На меня эта и ей подобные мелодии нагоняли глухую тоску.
Радио выключили, а Мария взяв гитару, исполнила песню военных лет "Бьется в тесной печурке огонь". Мы подпевали ей, как умели.
Я тоже решил спеть и попросил гитару.
Я взял инструмент, побренчал по струнам, слушая их звучание, размял кисть руки, взял несколько простых аккордов, и аккордов используя баррэ.
Зазвенела гитара, и я негромко начал исполнение своей песни:
- Я буду долго гнать велосипед.
В глухих лугах его остановлю.
Нарву цветов и подарю букет,
Той девушке, которую люблю[2].
Когда я закончил песню все дружно мне зааплодировали.
- Никогда не слышала этой замечательной песни! - призналась Мария. - Кто ее автор?
- Не знаю, - ответил я рассеяно. - Слышал где-то.
- Спой еще, Михаил, - потребовала Нюра и с некоторой завистью посмотрела на Клавдию. - У тебя так хорошо получается!
- Спой, Михаил! - поддержал ее Волосников. - Сегодня твой праздник.
Я не стал отказываться. Это была не только моя свадьба, но и мой час близкой разлуки. Я начал новую песню:
- Не плачь, еще одна осталась ночь у нас с тобой,
Еще один раз прошепчу тебе - ты мой,
Еще один последний раз твои глаза
В мои посмотрят и слеза
Вдруг упадет на руку мне, а завтра я
Одна останусь без тебя, но ты не плачь.
Уже после середины первого куплета все разговоры за столом и звон посуды прекратились. Никто из присутствующих не слышал прежде этой баллады. Мое исполнение все слушали молча, даже с какой-то задумчивостью.
- Не плачь, так получилось, что судьба нам не дала
С тобой быть вместе, где же раньше я была?
Так поздно встретила тебя, но в этот миг
Я знаю, что теперь твоя и только крик
Сдержу я завтра, а сейчас
Побудь со мной в последний раз, в последний раз.
Когда я пропел второй куплет Мария и Волосников бросили непроизвольные взгляды на Клавдию. Они начали догадываться о том, что я пел песню, памятуя о долгой предстоящей разлуке. А я продолжал сольное исполнение:
- Пойми, теперь не думать не могу я о тебе,
Сама не знаю, как позволила себе,
Чтоб ты любовь мою забрал в тот час, когда
Тебя увидела и прошептала: да,
Но ты пойми, пойми меня,
Ведь знаешь, как люблю тебя, люблю тебя[3].
Теперь уже Клавдия смотрела на меня с печальным упреком, с полными глазами слез... Теперь и она поняла, для чего я исполняю эту песню.
Допев до конца, я быстро сказал:
- Я геолог, а геологи часто ездят в командировки. Это наша работа, наша жизнь...
И ударив по струнам, с чувством запел:
- Светит незнакомая звезда, снова мы оторваны от дома...
...Надежда - мой компас земной,
а удача - награда за смелость
А песни довольно одной,
чтоб только о доме в ней пелось[4].
-----------------------------------
[1] Через борт (жаргон) - прием жидкой пищи из посуды без ложки.
[2] Александр Барыкин - "Я буду долго гнать велосипед".
[3] Татьяна Буланова - "Не плачь".
[4] Анна Герман - "Надежда - мой компас земной".
ГЛАВА 14. ТРЕТИЙ АРЕСТ.
26 мая 1947 года Указом Президиума Верховного Совета СССР была отменена смертная казнь.
Президиум Верховного Совета СССР считает, что применение смертной казни больше не вызывается необходимостью в условиях мирного времени.
Президиум Верховного Совета СССР постановляет:
1. Отменить в мирное время смертную казнь, установленную за преступления действующими в СССР законами.
2. За преступления, наказуемые по действующим законам смертной казнью, применять в мирное время заключение в исправительно-трудовые лагеря сроком на 25 лет.
17 июня 1949 года. 09 часов 24 минуты по местному времени.
Управление МГБ города Читы.
***
Волосников приехал за мной утром на легковом автомобиле. Я оделся в костюм, надел яловые сапоги, простился с Клавдией и, взяв с собой в машину скатку из одеяла и перьевой подушкой, сидор с теплыми вещами и продуктами и скрепя сердцем поехал в УМГБ города Читы.
Дорогой мы с Волосниковым молчали. Впрочем, она была достаточно короткой, что бы можно было вести какой-то обстоятельный диалог.
Я, прикрыв глаза, отдавался воспоминаниям. Последнюю ночь с Клавдией мы почти не спали, мы любили всю ночь, словно хотели оставить в себе частичку друг-друга.
Подъехав к зданию УМГБ, вместе с Волосниковым мы прошли через главный вход, и он затем отвел меня в тюремный подвал, где я был помещен в отдельную камеру. Волосников отдал распоряжение, что бы ко мне относились не как к арестованному, а как к подследственному, имеющему некоторые тюремные льготы: лежать днем на топчане, не выходить на работы, иметь в камере личные вещи и книги. Тем более я проходил не как "социально-опасный элемент" - политик, а как уголовник, "социально-близкий" элемент, с правами которого администрация считались во всех тюрьмах и ИТЛ.
Волосников ушел, пообещав, что вызовет меня через полчаса. Я, оставшись один, расстелил свое лоскутное одеяло и прилег на него сверху.
Хорошая вещь - лоскутное одеяло! Не знаете, что это такое? Зря! Для тюрьмы и лагеря, особенно на севере, предмет обихода просто не заменимый. Да и дома, в быту, лучше одеяла не найти. Оно сплошное, ватное, прошитое на машинке частым швом, поэтому вата-наполнитель не скомкивается. А название ему такое дано из-за лоскутов, разноцветных кусочков хлопковой материи, которые сшиваются между собой, образуя сплошной чехол. И чехол этот не снимается, он намертво пришит к одеялу многочисленными машинными строчками. Такие одеяла и по сей день пользуются большим спросом в Узбекистане. Его можно использовать как матрац и одновременно как одеяло, полностью завернувшись в него. И украсть его почти невозможно: каждое одеяло за счет различных кусочков имеет только ему одному присущий узор, поэтому, двух одинаковых одеял просто не существует в природе.
Через час меня действительно сопроводили в кабинет Волосникова под конвоем. Я уже был тертым арестантом. Мне не нужно было выкрикивать: "Руки за спину! Лицом к стене!" Все это я делал даже как-то автоматически, не задумываясь над тем, зачем это надо.
- Приступим к составлению на вас дела? - вполне дружеским тоном осведомился Волосников.
- Приступим, Николай Яковлевич, - ответил я. - Что будем писать?
- Протоколы допросов свидетелей и протоколы опознания мы будем составлять после того, когда решим, какую статью вам "шить", - сказал Волосников.
- И что вы мне посоветуете?
Волосников провел пальцем по бровям и поделился своими соображениями на мой счет:
- Я считаю, что вам целесообразнее идти в ИТЛ как тяжеловес[1]. Тем более вы - матерый рецидивист. Лично для вас срок приговора не имеет особого значения, как для прочих зэка. Тем более что одна актировка у вас имеется. Значит, вы будите покидать ИТЛ не по амнистии или окончании срока, а после выполнения задания, по второй актировке. По состоянию здоровья. Зато максимальный срок тяжеловеса делает ваше положение намного более выгодным. Человека, осужденного на двадцать пять лет лагерей, невозможно запугать ничем. Что бы он там не натворил. Добавить срок за побег невозможно, за очередное убийство тоже, смертная казнь отменена. У вас будут полностью развязаны руки.
- Значит, количество совершенных мной преступлений не повлияет на время моего задания, - выйдя из распятия[2], сделал вывод я. - Тогда пишите! Буду давать чистосердечные признания.
И я начал диктовать Волосникову свои похождения с момента выхода из шалмана уркачки, бывшей фиалочки[3] Валентины.
Волосников не перебивал меня, записывал мои показания, изредка посматривая на меня. Когда он закончил, протянул мне листы протокола допроса и попросил расписаться. Что я и сделал.
- Да, Михаил Аркадьевич, - сказал он, после того как закончил бумажную работу. - Тут если посчитать все ваши преступления, то они в сумме лет на сто потянут! Да только таких сроков в СССР еще не придумали. Удивительно! Целый букет преступлений. Двойное убийство граждан уголовничков, подлог, незаконное ношение и применение огнестрельного оружия, вооруженный грабеж с угрозой убийства, угон автотранспорта, кража государственного имущества, мошенничество, убийство офицера Внутренних Войск. И все это в течение двух суток! Удивляюсь я вам в умении нарушать законодательство.
- Как-то само все получилось, - я развел руками. - Иначе масть не проканает[4].
- Я не об этом, - ответил Волосников. - Это к лучшему. Убийство ВВешника для вас лишний козырь в ИТЛ.
После всего Волосников подвел итоги:
- Я отправляю людей на сбор информации для подготовки дела по вашим показаниям, а вы пока отдыхайте. Но сначала вам нужно ознакомиться с содержимым пакета, присланного из Москвы лично вам.
- Давайте, - согласился я.
Волосников извлек из сейфа пакет и передал мне. На серой бумаге конверта находилась аккуратная надпись: "Передать в собственные руки. Лично". Кому, в целях секретности, разумеется, указано не было. Я сломал печати и вскрыл конверт. Внутри его был другой пакет, на котором уже имелись более точные указания: "Совершенно секретно". "Полковнику ГБ Раберу М.А." "После прочтения сжечь". Я вскрыл второй конверт и извлек из него несколько машинописных листов. Я закурил папиросу и начал внимательно вчитываться в текст моего нового задания. Не буду вас утомлять, но дело, которое мне поручили, имело три основных направления: поиск скрытых изменников Родины в лагере, организация войны между воровскими мастями. И... сбор информации о специалистах в лагерях, которые могут быть полезны при создании атомного оружия, и особенно людях, которые проявляют повышенный интерес к этой засекреченной теме...
...Я сжег в ведре свои бумаги, убедился, что от них остался один пепел и повернулся к Волосникову:
- Я закончил.
- Забыл вас спросить, Михаил Аркадьевич, в вещах у вас нет финки и часов?
- Нет, - отозвался я. - Я прекрасно знаю, что это запрещено тюремным уставом. Только спирт.
- Тогда, мы расстаемся с вами до вечера. Вот, возьмите, в камере, ознакомьтесь с этими документами. Это шифры и системы связи. Материалы по последним воровским движениям. Охрана предупреждена и вам никто не будет мешать.
Я уже собрался уходить, унося с собой папку, но Волосников не спешил вызывать конвой.
- Михаил Аркадьевич, у меня к вам вопрос...
- Да?
- Как воры отнесутся к вашему браку? По воровским понятиям, вы не имеете права иметь прописку, находиться более полутора лет на свободе, и, не считая множества других запретов, иметь семью и жениться. Вы не забыли об этом?
- Не забыл. Брак с Клавдией, конечно, оформлен на мою настоящую фамилию, но кто это сейчас проверит? - я с некоторым вызовом посмотрел на него. - Кроме того, разве мало сейчас воров, которые имеют жен? Уже не то время. Все меняется. Лет пять назад, за это бы строго спросили, а сейчас, нет.
- Надеюсь, вы сможете ответить ворам достойным образом, - с каким-то сомнением на лице произнес Волосников. - Но даже если вы назовете его фиктивным браком, вам не полностью простят нарушение воровского закона...
17 июня 1949 года. 19 часов 43 минуты по местному времени.
Управление МГБ города Читы.
***
Я сидел в камере и резал спички тоненьким лезвием пополам. Это нужное умение в тюрьме, особенно когда спички приходится экономить. Только спички 1949 года были не такие мелкие как в 21 веке. Толстые, аккуратные столбики с большими головками серы. Они резались легко, ровно.
Если мне не изменяет память, то про спички в это время ходила такая байка, восхваляющая мудрость Сталина и его хозяйское отношение к любому технологическому производству, которое шло в стране.
Как-то во время заседания группы Политбюро, еще до войны, Сталин решил закурить трубку. Он чиркнул спичкой и она, зашипев, погасла. Чиркнул второй - она не загорелась совсем. Он отложил свой коробок и попросил спички у Ворошилова. Но и те гореть не хотели. Сталин обратился к Берия:
- Лаврентий Павлович, пригласи ко мне завтра директора этой фабрики, хочу с ним познакомиться, понимаешь?
На следующий день директор спичечной фабрики был у товарища Сталина в кабинете.
Сталин при нем чиркнул спичкой и она, чадя, с трудом загорелась.
- Ви знаете, что это значит, товарищ? Зачем вас поставили на этот пост? Идите, до свиданья!
Директору спичечной фабрики в приемной Сталина стало плохо.
Конечно, это всего была лишь байка. Хотя такой случай действительно имел место, но он произошел в 1927 году и Берия никак не мог пригласить нерадивого директора к Иосифу Виссарионовичу, так как занял пост Наркома НКВД лишь в 1938 году.
Волосников снова вызвал меня на "допрос".
На этот раз разговор у нас был совершенно иной. Волосников сообщил, что мое дело полностью оформлено и завтра меня переведут в тюрьму города Читы. Мы с ним обговорили последние детали предстоящей операции, и он пожелал мне удачи в этом нелегком задании. Я уже подумал, что разговор закончился, но Волосников извлек из сейфа коньяк, разлил его по рюмочкам и угостил меня. Мы выпили и закурили папиросы.
- Михаил Аркадьевич, - сказал Волосников. - Я, конечно, все понимаю, ваш вояж будет труднее, чем путь Беллинсгаузена, но поймите и меня. Не подумайте ничего плохого. Знаете, что меня мучит больше всего? Любопытство!
Начало было слишком многообещающее. Но я уже приученный к ударам и переменам судьбы не пошевелил даже ногой, закинутой на бедро.
- Вы красиво гнали по пятому номеру[5], Михаил Аркадьевич. И у вас это неплохо получалось. Давайте поговорим с вами на прощанье начистоту. Сознайтесь, вы не Рабер?
Я, признаться, ожидал давно такого вопроса. И был готов к этому. Что ж, попробуем отстоять свои позиции.
- Если я не Рабер, то почему вы не задали мне этот вопрос раньше, Николай Яковлевич? Что вас удерживало от возможности применить ко мне допрос с пристрастием? В МГБ такие звери имеются, расколют кого угодно!
Волосников чуть качнул головой:
- Не все так просто, как вы думаете.
- Я все правильно кумекаю! - ответил я. - Понимаю и ваше любопытство. И заметьте, совсем не желаю вам никакого зла. Только вы ошибаетесь. Я - действительно Рабер Михаил Аркадьевич. Что в этом странного?
- Некоторые обстоятельства связанные с вашей гибелью, - не стал таиться Волосников. - Хотите знать вашу официальную версию, которую руководство услышало от меня в Москве?
- Что ж интересно еще раз послушать, - согласился я. - Хотя она мне известна.
- По ней, вы - человек, напоминающий стигмата, у которого от шокового состояния при близком взрыве гранаты исчезли с тела набойки и шрамы. Знаете, что такое стигмат?
Я кивнул, подтверждая, что я понимаю, о чем идет речь.
- У вас амнезия, вызванная шоком. С трудом, но Москва поверила в это объяснение. Причина в том, что все ваши антропометрические данные совпали с данными Рабера. Отпечатки пальцев и все остальное. Всех это убедило. Только не меня. Здесь, дальше, начинается всякая чертовщина. Но я атеист и не отступился от расследования... Мертвые не оживают. А Рабер был похоронен. Правда исчезло его тело из могилы. Но исчезло тело не Рабера, а кого-то другого.
Я, молча, курил. Волосников совсем не напоминал мне следователя, он больше походил на человека, который попал в заколдованный круг и не знает, как из него выбраться. Он излагал все детали спокойно, вдумчиво. Было заметно, что он множество раз вел в уме этот разговор со мной.
- Предположим, что вы выбрались из могилы в состоянии шока. Прострелянный, истекающий кровью и заиндевелый. Но это просто невозможно физически. На таком морозе человек больше одного часа не выдержит. Ну, пусть полтора часа. А дальше его ждет смерть от переохлаждения. От кладбища до города, точнее до первого дома можно добраться пешком за полтора часа. Но мне известно, что до этого обнаженный труп Рабера больше пяти часов находился на морозе. Итого шесть с половиной часов! Потом вы появились на станции Черная. Одетый по летнему, без теплого белья. Где вы были больше двух суток? Неизвестно! А теперь самое интересное и, пожалуй, главное, что я хочу вам сообщить, Михаил Аркадьевич. Учтите, что это с вами наша приватная беседа и о ней никто не знает и не узнает. Итак, что сделал я? Ваша одежда сохранилась. Я провел самостоятельное расследование и отдал кусочки ткани на исследование в лабораторию в Москве... Знаете, какой я получил от них ответ?
Я превратился в слух. Это было крайне важно для меня.
- Лаборатория выдала мне примерно такой ответ: "Материал ткани данной на анализ не подлежит идентификации. В настоящем, ткани по такой технологии не выпускаются ни в СССР ни за рубежом. Технология ее изготовления неизвестна. Состав ткани указывает, что она изготовлена из неорганических волокон". Что вы на это можете сказать, Михаил Аркадьевич?
Я внимательно выслушал Волосникова и теперь, обдумав все за и против решил играть Ва-банк. Я хорошо представлял, что Волосников, побывавший в Москве у Сталина будет меньше всего заинтересован в моем разоблачении. Тем более, скрывая от руководства главные факты, он автоматически становился государственным преступником, о чем он был осведомлен не хуже меня. И я решился говорить. Может, это была моя ошибка, что я поверил в порядочность МГБешника, но отступать было поздно: пан или пропал!
- Хорошо, раскроюсь, если такой базар пошел. Я действительно Рабер Михаил Аркадьевич, только рожденный в 1968 году. Как вам это нравиться?
Волосников посмотрел на меня, как будто видел впервые.
- Я догадался, - тихо произнес он.
- Нет, не вы сами, - возразил я. - У вас была подсказка. Я обмолвился об этом один-единственный раз. На первом допросе в милиции.
- Что вы рассказывали о себе, как о пришельце из будущего капитану железнодорожной милиции Окуневу?
Я этот вопрос предвидел:
- Я не рассказывал, я вскользь предположил, что я пришелец из будущего. Только и всего.
- Почему вы так ему сказали?
- А что я, по-вашему, еще мог сказать, если у меня оказался паспорт 21 века?
- Выходит, это был ваш настоящий паспорт?
- Настоящий, Николай Яковлевич! Я - пришелец в этом мире, пришелец из 2011 года...
Волосников был далеко не глупым человеком. Сейчас он лихорадочно перебирал в уме факты, которые были связаны со мной. Он закурил новую папиросу, его примеру последовал и я. Мы с ним молча курили и размышляли.
- Вот теперь вы знаете правду, - сказал я. - А она вкратце такая...
Я рассказал, что случилось со мной после перекура на станции седьмого августа 2011 года. О том, как я оказался на станции Черная, допросы, сумасшедший дом, Борлаг и все остальное. Закончив короткий, несколько сбивчивый и эмоциональный рассказ, признался:
- Я сам не понимаю, почему мои отпечатки пальцев и все остальное совпали с данными подполковника Рабера. Могу только предположить, что он мой дальний родственник, точнее дед, имевший к моменту гибели сына Рабера Аркадия Михайловича. Отсюда и наше удивительное сходство.
Но, прибавил я, все равно не понимаю, почему имеют такое сходство, даже отпечатки пальцев.
Волосников выслушал меня, помолчал и задал вопрос, который никогда не пришел бы мне в голову:
- Как звали вашу бабушку по отцу?
- Клавдия, - автоматически произнес я, и, похолодев, ошалело уставился на Волосникова и с ужасом вскричал: - Так оказывается, что моя жена Клавдия - в будущем и есть мать моего отца!
Волосников понял мое состояние, разлил коньяк по рюмочкам, предложил:
- Выпейте, Михаил, это трудно воспринимать, но по открывшимся обстоятельствам получается, что это правда... Не знаю, к сожалению, как все это уложить в разворачивающеюся передо мной почти фантастическую историю.
- Кольцо времени! - воскликнул я.
- Что это значит? - поинтересовался Волосников.
Мне пришлось бы нелегко, если бы Волосников был неученым, таким как нынешний министр МГБ СССР Абакумов Виктор Семенович. К счастью, подполковник Волосников был эрудирован, начитан, и ему не пришлось объяснять азы зарождающейся фантастики. По крайней мере, он хорошо знал роман Герберта Уэллса "Машина времени".
Я попытался объяснить ему это как мог, добавив от себя, что совершенно не имею никакого представления, как я попал в прошлое, зачем и с какой целью. Мне это абсолютно не ясно, подчеркнул я. Это произошло против моей воли, спонтанно и совершенно неожиданно. Темнота в сознании и я тут.
- Готов вам поверить, Михаил Аркадьевич, - произнес Волосников. - Если бы это случилось направлено, то вас бы готовили к перемещению. Ваш липовый паспорт и деньги сразу подтверждают полную правоту ваших слов...
- Теперь вы знаете все. Что будет со мной дальше? - спросил я. В душе стало пусто и тоскливо.
- Ничего не измениться! - ответил Волосников. - Вы идете на задание.
И тут я услышал от него слова, которые несколько дней назад говорил Клавдии:
- Забудьте обо всем и как можно скорее! Если о нашем разговоре узнает еще кто-нибудь, то вы и я будем ликвидированы в самые кратчайшие сроки. А точнее, нас с вами медленно похоронят в подвалах Лубянской тюрьмы, и перед этим день за днем будут долго пытать всевозможными способами, выбивая из нас всю информацию. Если вы этого не знаете, как это делается, то я очень хорошо об этом информирован. Нас выпотрошат наизнанку, перед тем как убьют. Поэтому никогда, никому и не при каких обстоятельствах не смейте даже заикаться об этом. Вы погубите не только себя, но и меня. Но даже погубив меня, вы этим не спасете свою жизнь... Поэтому, лучше оставайтесь для всех полковником Рабером, это будет намного безопаснее, чем быть человеком из будущего, которого в конечном счете ожидает расстрел. Вы меня поняли, Михаил Аркадьевич?
- Увы, мне понятно! Мы с вами в одной лодке!
- Интересное выражение, - заметил Волосников. - Но оно удивительно точно характеризует наше с вами положение.
Мы замолчали. Потом Волосников произнес как бы в раздумье:
- Представляете, сколько людей из различных группировок нашей партии захотели бы воспользоваться вашим знанием будущего в своих, корыстных целях. А такие группировки есть. Люди, получившие власть, опасны уже тем, что считают свое назначение на должность наместничеством. Мы с вами обязаны не допустить протечки информации. Это зависит лишь от вас.
- Понимаю, - угрюмо буркнул я. - Но разве я дал повод усомниться в своем умении громко молчать?
- В этом я убедился лично, поэтому я изначально не считал нужным поднимать вопрос о вашей ликвидации, - признался Волосников.
Я услышал, то, что хотел услышать. Я протянул свою руку Волосникову и пообещал:
- Спасибо, Николай Яковлевич! Даю вам честное слово, что никто не услышит о том, кто я на самом деле!
Волосников ответил мне коротким рукопожатием и вдруг спросил:
- Когда это случится?
Я понял, о чем он спрашивает. О смерти Сталина.
- В 1953 году.
Волосников, услышав это, растерялся. Лицо его покраснело, руки чуть подрагивали, когда он подносил папиросу ко рту. Около минуты он был в состоянии тихого шока.
- А будущее... оно какое? - с запинкой произнес он. - Вы живете уже при коммунизме?
- При капитализме! - брякнул я. - Коммунизм - полная химера!
- У вас нет коммунизма? Нет? - Волосников был совершенно сбит моими словами. - Как же так? Но почему?
- Долго рассказывать, - ответил я. - Только этот ваш ГУЛаг стал одной из важных основ воспитания будущих поколений. Он развил в людях ненависть, злобу, нетерпимость и безнаказанность. О нем мало кто знает у нас, но по его закону все живут в моем времени. Это страшно! Жизненное устройство в ИТЛ слепо взято на вооружение массой людей страны. Причем, люди построили это общество сами! "Подохни ты сегодня, а я завтра". Эго главные принципы и основы моего общества. Вот как мы живем в будущем!
Волосников был в растерянности. Таким я его никогда не видел.
- Но разве воры были не истреблены в вашем времени?
- Нет, - ответил я. - Вместо них пришли другие... Более страшные, более беспощадные.
Я отвечал на вопросы Волосникова односложно, понимая, что мои ответы будут порождать десятки других вопросов. О многом старался умалчивать и не акцентировать его внимание на вопросах моего времени.
- ...Вы хотите сказать, Михаил Аркадьевич, что в Будущем, о котором вы мне рассказываете просто шокирующие сведенья, никто у вас не знает про систему ГУЛага?
Я посмотрел на своего собеседника с некоторым налетом недоверия, размышляя, почему он не может понять, что нашему забитому народу никто не даст возможности помнить про это. И сказал, понимая, что мне терять, в общем-то, нечего:
- А кто может про это знать? Те, кто был расстрелян, замучен в подвалах НКВД или умер от каторжного труда на полуголодной пайке? Или думаете, что те, кто спасся, пройдя лагеря, на воле заговорил во весь голос? Ошибочка! Они, свидетели, предпочли молчать, наученные лагерным опытом. Большинство бывших зэка утратили свое здоровье и в большинстве умерли к началу девяностых годов. Только потом у нас грянула гласность, но говорить и свидетельствовать об этих преступлениях прошлого стало просто некому. Обрывочные показания отдельных свидетелей никого из нашего общества особенно не всколыхнули. Масса людей осталась глуха к их показаниям. Чудом выжившим жертвам репрессий просто не поверили, гневно обвиняя их во лжи и клевете на Сталина и героическое прошлое!
Сейчас я вспоминаю Борлаг. Героическую каторгу, которую мне довелось прочувствовать на своей собственной шкуре! Пусть любой из крикливых фраеров-умников нашего времени, сидящий за компом и не спеша попивающий пивко, представит себе, что значит оказался на моем месте. Пусть хотя бы мысленно потаскает груз на своей спине двадцать километров в день на морозе минус пятьдесят градусов, и делает это ежедневно по 12 часов в сутки. Как делал я. Пусть, после этого, представит, что значит поспать в промерзшем бараке-палатке на голых нарах кишащих клопами и вшами, похавает отвратительную холодную обезжиренную, не имеющую вкуса баланду и Чернышевского[6], потеряет от цинги все зубы. Пусть отморозит все на свете, превратится в туберкулезного вонючего, гниющего заживо, доходягу, который за шваброй спрятаться может, и только после того, как пройдет все это, отмороженными мозгами своими раскинет. И я уверен, что он больше никогда не посмеет громко вякать или понты кидать[7]: "Это ложь! Не было этого"! А если просеку, что всякая шелупонь[8] туфту тискает[9], не в масть[10] трескает[11], спрошу по нашим старым воровским понятиям! Жестко спрошу! Сразу на перо посажу за гнилой базар, век воли не видать!
Волосников посмотрел на меня острым, оценивающим взглядом, немного помолчав, сказал:
- Михаил Аркадьевич, знаете, я больше ничего не хочу знать о будущем. И вам я еще раз советую: полностью забудьте об этом. Убедите себя, что вам это только приснилось, но свой сон никому и никогда не рассказывайте. Вам никто здесь не поверит. Это никому не нужно. Надеюсь, вы правильно меня понимаете?
- Как не понимаю. Разумеется, я понимаю это очень хорошо, поэтому никто и никогда не слышал моих рассказов.
- Вот это замечательно! - сказал Волосников. Но я видел, что ему не по себе. Мои короткие рассказы заставили его сильно страдать. Иногда, нет, пожалуй всегда очень тяжело знать будущее...
- Николай, проследи, что бы с Клавдией ничего не случилось плохого, - попросил я Волосникова на последок.
Он сразу стал серьезен, даже принял официальный вид:
- Сделаю все, что в моих силах, Михаил. Обещаю!
------------------------------------
[1] Тяжеловес (жаргон) - осужденный на максимальный срок, то есть на 25 лет.
[2] Выйти из распятия (жаргон) - закончить раздумье.
[3] Фиалочка (жаргон) - зэкачка в ИТЛ, осужденная по уголовной статье.
[4] Масть не проканает (жаргон) - достойные статьи УК для авторитета.
[5] Гнать по пятому номеру (жаргон) - симулировать психическое заболевание.
[6] Чернышевского (жаргон) - пайка 600 грамм черного хлеба плохой обработки.
[7] Понты кидать (жаргон) - говорить надуманное.
[8] Шелупонь (жаргон) - никчемный человек, презрительное название.
[9] Тискать (жаргон) - небылицы рассказывать.
[10] Не в масть (жаргон) - не так, неправильно.
[11] Трескать (жаргон) - говорить.
ГЛАВА 15. ЧЕРНАЯ МАСТЬ.
19 июня 1949 года. 14 часов 48 минут по местному времени.
Тюрьма города Читы.
***
Войдя в камеру и втащив за собой матрац и сидр, я услышал, как за мной защелкнулась железная дверь камеры.
- Привет всем бродягам[1] от скитальца-босяка. Я - Фокусник. Может, слышал кто?
- Опаньки! - раздался радостный вопль со стороны шконок. - Штымп[2] нарисовался!
Ко мне лениво легкой походкой подошел молодой уркаган и почти ласково спросил:
- Статья какая, бобер пухлый[3]?
Его, конечно, привлек мой мешок. Наверное, ошибочно принял меня за спекулянта. Мне совсем не понравилась встреча. Я, как подобает, с порога объявил о себе, а тут какая-то шваль не в масть рогом прет[4]!
- А ты кто такой, что бы допрос мне строить[5]? Прокурор?
Уркаган не смутился:
- А все же?
"Только зарубы[6] мне не хватает! Неужели к махновцам[7] кинули?" - подумал я, но вслух ответил:
- Пятьдесят девятая гроб три[8]! На всю катушку потянет[9].
- Ты жид? - продолжал нагло вопрошать уркаган. Этот вопрос уже разозлил меня. У правильных Воров нет национальности, а этот полуцвет глупые вопросы задает. Поэтому я не выдержал и быстро ответил с угрозой:
- Ты, шкода[10], блатарь туфтовый[11], не сечешь кто фраер голимый, а кто шишкомот[12]! А может тебя не валохать[13] надо, а под нары тряпкой мокрой загнать[14]?
Мой сидр упал на пол, одновременно кулак правой впечатался уркагану в подбородок. Невоспитанный забияка лязгнув зубами отлетел от меня и рухнул на пол. Я снова оглядел камеру, повторил:
- Я - Фокусник! Может быть, кто-то плохо слышит, о чем я толкую?
Пятнадцать пар глаз смотрели на меня. Но никто не спешил подходить ко мне. Только с дальнего черного блатного угла вышел могучего вида лоб[15], испещренный набойками. Я сразу срисовал наплечные погоны отрицалы, знаки "SS" - "Сохранил совесть", тигриную морду с оскалом и другие воровские метки. Среди них выделялась одна. Это был распространенный девиз блатного: "Не забуду мать родную". Думаете, о матери идет речь, которую любит заботливый сын? А вот и не угадали! О воровской семье, которую он уважает и чтит как мать. Как и клятва, которую произносят блатные: "Мамой клянусь! "
Здоровяк-урка подошел к скорчившемуся на полу уркагану, внимательно посмотрел на меня и сказал лежащему:
- Все, Вася, увянь[16]! Хватит бакланить[17]. Тер я с тобой, чтоб ты не рыпался, только не просек ты! И наказан по-братски[18] правильно.
- Но я...
- Бродяга догнал, что ты - фраер блатованый[19]. Он более зубастый.
И уже обращаясь ко мне, сказал:
- Извини, Фокусник, попутали рамсы[20], кто в хату[21] вошел. Вася припотел[22] в понятиях мало сечет. Он - духарик[23], только на басок брать умеет[24]. Ну, хватит баланду травить[25]. Меня Вадимом Белкой кличут. Покандёхаем[26], освещу твое место на шкарытаре[27]. С воли?
- С нее! Загостился я там! Давненько дома не был, - отозвался я, оглядываясь вокруг. - Неплохая хата. Теплая.
Сидр я оставил у входа. Потом заберу. Белка прошел в угол, где находились воровские шконки. Показал мне на нижнюю:
- Твоя.
Я покачал головой:
- Народ тут душевный. Не мое место, Белка.
Белка не понял.
- Поясни, Фокусник.
- Сам все срисуешь.
Я не спеша снял пиджак, под которым открылась жилетка - знак серьезного вора. Жилетка в то время - это примерно, что малиновый пиджак "крутых" в начале девяностых. Медленно стащил с себя жилетку, снял бобочку[28], перекинул майку через голову. Повернулся к Белке:
- Дыбай шнефтами[29]!
Белка пробежав взглядом по моим росписям, а увидев колымские звезды, даже потерял дар речи. Потом уважительно посмотрел мне в глаза:
- Силен ты Фокусник! Я против тебя пацаненок сопливый, хотя и четвертую ходку делаю. Опять лажа[30] вышла. Извини, не понял. Пойми, никто не знал, что ты свалишься сюда.
Белка явно страдал, проклиная себя, что не въехал в масть.
- Кочумай[31], не в обиде я. Хевра[32] у нас небольшая, но крепкая должна быть. Мы - одной масти, - сказал я. - Мы тут не ху..и мериться должны, а вместе свои воровские права защищать.
Третий вор, уже пожилой, который до этого не вступал в разговор, сказал:
- Я - Котька Ростов. Слышал я о тебе, Фокусник. Не ты ли в Москве от Воркутинских воров в сорок седьмом на блаткомитете против ссученых хипеш поднял?
- Я.
- Вот за это спасибо тебе каждый честный вор скажет. И я первый. Я за тебя, Фокусник, где хочешь, подпишусь. Правильный ты вор! Кореша, ядрена мать, кого к нам в хату занесло! Никто из бродяг не поверит! Это же сам Фокусник!
Последнюю фразу Котька произнес чуть ли не благоговейным голосом, отказываясь верить, что встретил собственной персоной живую легенду воровского мира!
Теперь я мог читать Котьку Ростова как раскрытую книгу. Так ссученный вор никогда не скажет. Я был действительно рад. Свой человек Котька, в доску! И хата то, что надо - абиссиния[33].
Вася припотел, уже оправившись от моего тумака, стоя сзади, обалдевши, в полном ступоре, разинув рот, наблюдал за тем, как суетясь, встречали меня старые воры. Белка быстро закинул свое спальное бельишко на первый ярус и, показывая на верхнюю лежанку на нарах, сказал:
- Твое место по праву, Фокусник!
Белка даже вспотел от усердия. На его лбу выступили капельки пота. В его глазах я выглядел как грозный генерал-полковник с проверкой, стоящий напротив войскового лейтенанта-первогодка.
Второй ярус - особо блатной. Разборки обычно происходят на первом. На втором лишь идет игра в бой[34] и вставать с него надо только в крайнем случае. Поднять шишкомота со второго яруса - особое дело. Поднять напрасно - ответ держать надо. Это мелочи блатной иерархии. Вам их знать не обязательно.
- Вот за это спасибо, Белка, - ответил я дружелюбно. - Где там я мой сидор оставил? Хочу я со своими новыми корешами бациллу[35] разделить и спиртяги хряпнуть.
- Неужели пронес? - с надеждой спросил Вадим Белка и, повернувшись к Васе, сделал страшные глаза: - Мухой тарань сидор Фокусника сюда! Такой человек[36] в нашей хате, а ты...
- Ничего нет невозможного! - заржал я и двое воров меня дружно поддержали, сразу поверив, что в сидре для них припасено не кислое угощение.
- Мы тут все теперь на наркомовском пайке[37] торчим, - хмыкнул я. - Но сегодня, кореша, харэ нищего по мосту тащить[38], двигаем от страстей[39], гуляем!
Котька Ростов развалил[40] толстой нитью, выдернутой из полотенца хлебный кирпич на ровные дольки, копченую колбасу наломали, на свет появилась армейская фляжка со спиртом.
Вася припотел был с нами за "столом" четвертым. Хотя он не был вором, но тюряга имеет свои неписаные законы и он, сидя с нами в одной камере, принадлежал к нашей хевре. С ним, по нашему закону, я был квит. Он сморозил глупость, я - ответил, он признал неправоту. Вот и все.
Но я его предупредил:
- Ты по бритве ходишь[41], Вася! Арестант сегодня пошел не в масть[42]. Тяжеловесы и ссученые воры. На пороге хаты заделают, вякнуть не успеешь! Проколка[43] сейчас другая. Каинов[44] много. Не продешеви, не будь тундра тундрой[45]!
Вася опустил голову. Что возразишь, если сам пахан носом в дерьмо тычет? Но за дело! Урок серьезный. Кровью пахнет. Это не шутки. Но Вася правильно просек, что поддержка была чисто дружеской и не обиделся на меня.
Прочие зэка из фраеров, не удостоившись приглашения от блатных и не рассчитывающие на подачку с нашей стороны, недовольно хмурились, но не возмущались и старались не смотреть на нас.
Мы не спеша выпивали и закусывали. Курили мои папиросы. Я узнал, что Белка - краснушник[46] на товарных поездах, а Котька Ростов - скрипушник[47], тоже многосрочник, и идет уже в лагерь в восьмой раз. Вася припотел попал в тюрьму по второму кругу за мошенничество. Но слова о своих делах все произносили тихо, словно посылая их прямо в ухо спрашивающему. Лишнего не говорили. Подробности и имена подельников опускали. Извечная привычка таиться и опасаться наседки.
Но подробности никто не спрашивал. Могли расценить как проявление интереса. А где интерес, там и кум[48].
- Ну, Фокусник, ты прямо в цвет попал[49], - с удовольствием повторял Белка, принимая градусы в свой желудок. - Ничтяк[50]!
- За что тебя Белкой обзывают? - спросил я, разливая неразбавленный спирт в кружки.
Белка, прокоцаный[51] вор, радостно заулыбался:
- Было дело. Старая история. Лет десять назад торчал я в одном из лагерей на БАМлаге. К нам в Индию[52] забежал бельчонок. И прижился у нас на казенном пайке. Веселый такой. Потешный. Зверек махонький, это не человек, от него подлянок не дождешься. А особенно он ко мне привязался. Куда я, туда и он. Я его по лагерю за пазухой носил. Прям не бельчонок, а зэка-бродяга. Хлеб перед ним положишь - возьмет, а чтоб скрысятничать[53], то никогда. Как шмон[54] начинается какой в бараке - он сразу прятался, да так ловко, что попугаи его никогда найти не могли. Никому из них в руки не давался, всегда убегал. И заметили мы, как честный вор с чистой душой позовет: сразу приходит, а сука конченая - никогда. Бельчонок этот трех сук нам показал. Они признались и смерть приняли. Умный бельчонок был. Вот и прозвали меня Белка, за то, что я с ним был неразлучно. Бурят один из шаманов с нами сидел, говорил, что душа в нем человеческая, видимо, маялся кто-то из наших, не принял бог его душу.
- И куда он потом делся? - спросил Вася с неподдельным любопытством.
- В тайгу, домой ушел. Отсидел с нами срок и ушел. Я его потом несколько раз видел. Сидит на сосне и на лагерь смотрит... Выпьем, корешки?
Воров не называют по имени и отчеству. Только по имени или по Кличке. Меня все теперь называли Михаил, уважительно добавляя пахан. Вадим и Константин оказались матерыми ворами черной масти и, чувствуя их не только поддержку, но и готовность к беспрекословному подчинению, я почувствовал себя увереннее. Я, слившись с действительностью, наконец, ощутил себя в тюрьме, как в стенах родного дома. Не на свободе, но среди своих. Чужой среди своих, если быть до конца правильным...
19 июня 1949 года. 18 часов 17 минут по местному времени.
Тюрьма города Читы.
***
В нашу камеру вечером пришел новый пассажир, бытовик по имени Матвей. Он шел в тюрю третий раз и был не порчак[55]. Дважды он судился за кражи еще до войны. В лагере он подал заявление о желании попасть на фронт. Воевал. Получил ранение. Затем госпиталь и снова передовая. Хотя он не был вором в законе, но калачом был тертым. Как-то само получилось, что он примкнул к нашей хевре.
Матвей не был вором в законе, но держался без лишних понтов по своей масти и воровской закон чтил правильно. Уважительно относился к нему. Матвей был "серым" вором и не скрывал этого. Быть серым вором в этом времени было достаточно сложно. Люди, которые решились на такой шаг заслуживали огромного уважения. Без поддержки хевры, давать отпор бандам беспредельщиков было достаточно рискованно. Но и в "махновцы" такие люди не шли в силу своих убеждений. Поэтому Матвей был интересной, колоритной фигурой, вор, которых называли "один на льдине" или во множественном числе "челюскинцы". Матвей, развязав свой сидор, вытащил одеколон, который мы использовали по прямому "назначению".
- Стояли мы на Карельском фронте, - рассказывал Матвей. - Места там были благодатные. Природа чистая, нетронутая. Озера. Леса дикие, громадные, как у нас в Сибири, можно так схорониться, никто в жизнь не найдет. А фронт у нас спокойный был. Не атак, не бомбежек. Стояли взвода в глухой обороне на расстоянии нескольких километров друг от друга. И у Фрицев картина такая же. Мы их из окопов видим, они нас. И представляете, от этого безделья мы даже стрелять разучились. С Фрицами мы, конечно, не любезничали, но часто в нейтралку случалось ходить обменивать у немцев сало на табачок и шнапс. Только правило было установлено: во вражеские окопы ни ногой. Это как дезертирство могли расценить. Вот, значит, как жили. А тут такое дело случилось. Мы на высотке оборону заняли, и немцы на высотке расположились. А в низине родничок был. Вода там чистая, холодная, аж зубы ломит. К этому-то родничку мы и ходили по воду. Там и для кухни полевой воду набирали. Ну и немцы от нас тоже не отставали. Как-то раз к нам в пополнение два солдатика молодых пришли. Худые оба, малорослые, видно в тылу не сладко им жилось. Они как-то раз вместе за водой пошли. Обратно вернулись без ведра и с битыми мордами. Плачут оба жалостливо. Оказалось Фрицевские повара их обсмеяли, а потом и отутюжити. Наши разозлились, про оружие даже не вспомнили, колья похватали. Хотели по-деревенски немцев проучить, да вовремя остыли. Но на следующий день наши мужички выбрали двух ребят из взвода поздоровее да позадиристее и отправили немецких поваров у родничка встречать. Наши дождались и так Фрицам накостыляли, что те еле живые обратно приползли.
Все заулыбались, услышав такую необычную развязку.
- А дальше, - рассказывал Матвей, - все по-старому пошло. И смотри, как интересно получилось: никто из немцев в отместку огонь не открыл. Поняли, суки, значит, что сами виноваты. И наши тоже не стреляли[56].
Мы его приняли в свою стаю. Это было не западло. По крайней мере я так не посчитал. И в будущем был рад, что не ошибся в Матвее...
21 июня 1949 года. 13 часов 15 минут по местному времени.
Тюрьма города Читы.
***
- Рабер, на выход! - услышал я слова вертухая, открывшего дверь камеры. Я встал и не спеша вышел. Дважды я уже был на допросе. Этот очередной. Неприятное дело, но все-таки какое-то развлечение.
В следственном кабинете, куда меня привели, я не ожидал встретить знакомого мне опера старшего лейтенанта Соколова. На столе, за которым он сидел, не было видно никаких бумаг, вообще ничего. Странный допрос!
- Присаживайтесь, Михаил Аркадьевич Рабер, он же Наум Исаакович Штерн, он же Фокусник, - произнес Соколов.
- Благодарю, - ответил я, присаживаясь. - Курить разрешите?
- Курите! - вдруг разрешил Соколов. Я извлек из кармана коробку папирос "Пушка" и прикурил от спички, которую тут же зажег. Я немного тянул время, бросая на Соколова быстрые, незаметные взгляды. По тому, как он себя повел изначально, складывалось впечатление, что ему что-то от меня нужно и он старается выглядеть неким добрячком.
- Ваше дело из МГБ передано в следственную тюрьму, - сказал он. - Проводя некоторые мероприятия по розыску, мне удалось с ним ознакомиться. В вашем деле есть неясности, в которых с вашей помощью я собираюсь сегодня разобраться.
- Гражданин начальник, - ответил я, щурясь от папиросного дыма. - Я все рассказал без фальши, без давления на меня, во всем сознался. В МГБ меня допрашивали и я не думаю, что они там сделали ошибки. Что может со мной быть непонятного?
- Ваши поступки! - коротко бросил Соколов.
- И чем же они вас так смущают? Я бузу не поднимаю, хлопот со мной у администрации тюрьмы нет. Я - примерный арестант!
- Я имею ввиду не ваше сегодняшнее заключение, - возразил Соколов. - Ваши поступки до заключения.
- Хм! - я не знал, что сказать. - Спрашивайте, если смогу, то отвечу.
Соколов сложил руки на стол и произнес, глядя на меня:
- Гражданин Рабер, вы - особо опасный вор-рецидивист с большим стажем, огромным опытом в жизни. Объясните мне, за что вы убили Филимона Киреева и Валентина Новоду?
Речь шла о налетчиках, пытавшихся ограбить Клавдию.
- За что? - удивился я. - Они напали на меня и пытались ограбить. Напали, вооруженные ножами. На вора нельзя поднимать руку, а они подняли. Я всего лишь защищался, гражданин начальник! В деле об этом указано.
- Я читал ваши показания, - подтвердил Соколов. - Филимон Киреев и Валентин Новода были два мелких жулика, участники многочисленных грабежей и драк. После их убийства, мне порассказали о них много интересного. По ним давно плакала тюрьма, а по-моему меньше расстрела они не заслуживали. Допустим. В убийстве старшего лейтенанта внутренних войск у вас тот же мотив: самозащита. Тем более мы знаем, что в вас убитый тоже стрелял.
Соколов, произнеся это ни изменился в лице.
- Но мы получили характеристику на убитого вами старшего лейтенанта Фомичева, которая не делает ему чести. Он характеризуется как человек, проявляющий ненужную и неумеренную жестокость по отношению к заключенным. Начальство лагеря, в котором он служил, попыталось избавиться от него, заподозрив в патологическом садизме...
Я уже успел связать эти два эпизода и понял, куда клонил Соколов.
- Два негодяя-бандита, негодяй-ВВешник! Гражданин Рабер, у вас самого не складывается впечатление, что вы занимаетесь уничтожением людей, которые совершают тяжкие преступления против народных масс? Вы ведете себя прямо как Робин Гуд, какой-то!
- Нет, гражданин начальник, увольте! Как меня можно сравнивать с Робин Гудом? - невольно засмеялся я.
- Можно, - Соколов остался серьезен. - И я приведу вам доказательства! Объясните мне, зачем вам понадобилось угонять машину с продуктами, чтобы передать их в детский дом?!
Я хорошо знал, что детский дом в моих показаниях нигде не фигурировал. Наоборот, продукты были мной "проданы".
- Первый раз слышу, гражданин начальник! - отозвался я, несколько озабоченный тем, что на свет всплыли ненужные мне в деле факты.
- Вы не хотите в этом признаться? - голос Соколова слегка дрогнул. - Но почему?
- Это мое дело! - ответил я. - Какая вам разница?
- Я сам бывший детдомовец! - вдруг выпалил Соколов. - Вырос здесь! Именно поэтому, я хочу знать это! Не для протокола, для себя лично! В краже продуктов и угоне автомашины для вас не было никакой выгоды, но срок за это вам грозил не меньше "червонца". Почему, гражданин Рабер? Ответьте мне!
- Сказать вам правду?
- Конечно!
- Так вот! Я не знаю, - ответил я.
- Может быть, Михаил Аркадьевич, вы ищите успокоения за тяжесть свершенного, которая давит на вас? - предположил Соколов.
- Да, наверное, - подтвердил я и спросил: - Вы не арестовали воспитателя Аксинью и сторожа детского дома?
- Нет, - ответил опер. - Зачем? Они тут не при чем. Тем более вы во всем сознались и вина ваша доказана.
Я с облегчением вздохнул. Мне не хотелось ломать жизнь тем хорошим людям. Соколову видимо тоже.
Соколов некоторое время молчал, потом сказал:
- Михаил Аркадьевич, хочу вас предостеречь. Из Иркутска в Читинскую тюрьму привезли трех ссученых воров-сифилитиков. Ломать вас хотят. Трюмить[57].
Сказанная Соколовым новость была для меня как ушат холодной воды! Что такое трюмиловка я уже хорошо знал по рассказам зэка в Боргаге, от Волосникова, от "Ивана" дяди Васи. Но Соколов ошибся. Это не трюмиловка, это хуже смерти. Это в падлу! Сделать из авторитетного вора шкварного сифилитика, что может быть страшнее?
- Вот псы позорные! - не удержался я от ругательства.
Соколов сделал рукой жест и полез в карман. При этом заговорил:
- Дети помнят добро. В детском доме, один из ребятишек подошел ко мне и попросил меня передать вам одну вещь. Он сказал, что это вам понадобится. Вот она!
Произнеся это Соколов положил на стол, разделяющий нас, самодельную заточку с обмоткой рукояти из бельевой веревки. Я взял заточку, осмотрел ее и быстро сунул за голенище сапога. Железо, из которого она была сделана, явно принадлежало к добротной инструментальной стали, заточка была острой как бритва.
- Кто-то в камере забыл, а я нечаянно нашел, - произнес я как ни в чем не бывало. - Спасибо, гражданин начальник!
- Не могу хвалить вас как злостного нарушителя законодательства, - сказал на прощание Соколов, поднимаясь. - Но быть вашим судьей мне было бы очень затруднительно.
Руки мне Соколов на прощание не подал, хотя было заметно, что он хотел это сделать. Но он понимал, что его руку я не приму: для вора черной масти это было большое западло.
Так мы расстались и больше Соколова я никогда не встречал.
--------------------------------------
[1] Бродяга, скиталец, босяк, путевый, арестант (жаргон) - вор.
[2] Штымп (жаргон) - заключенный, имеющий много личных вещей, особенно при первом входе в камеру, у которого можно чем-нибудь разжиться.
[3] Бобер, пухлый (жаргон) - человек с большим сидором, чемоданом, имеющий запас.
[4] Рогом прет (жаргон) - наезжает, качает права.
[5] Допрос строить (жаргон) - спрашивать.
[6] Заруба (жаргон) - драка.
[7] Махновцы (жаргон) - прослойка воров, появившаяся в начале 40-х годов, которые не признавали воровского закона черных воров и отказывались понимать новые требования ссученных воров, враждовали с обеими группировками. К Нестору Махно не имели никакого отношения. Лютые беспредельщики.
[8] Пятьдесят девятая - статья уголовного кодекса РСФСР, действовавшего с 1926 г. до 1959 г., предусматривающая "Особо для Союза ССР опасные преступления против порядка управления": бандитизм и другие самые тяжкие преступления, но "совершенные без контрреволюционных целей". "Пятьдесят девятая гроб три" говорили вместо "59 дробь 3".
[9] На всю катушку (жаргон) - 25 лет тюремного заключения.
[10] Шкода (жаргон) - мелкий пакостник, крадущий у своих, чаще прозвище малолетних преступников.
[11] Блатарь туфтовый (жаргон) - строящий из себя вора.
[12] Шишкомот (жаргон) - уважаемый авторитет в блатной среде.
[13] Валохать (жаргон) - бить. Отсюда происходит современное "лох" - избиваемый, глупый, презираемый, "черт".
[14] Под нары загнать (жаргон) - опустить за "косяк" по полной программе.
[15] Лоб (жаргон) - высокий, сильный человек.
[16] Увянь (жаргон) - заткнись.
[17] Бакланить (жаргон, устаревшее) - хулиганить. Баклан - хулиган, мотающий срок за хулиганку, не воровская статья.
[18] Наказан по-братски (жаргон) - правильный вор не прощает оскорблений, он обязательно должен дать ответ.
[19] Фраер блатованный (жаргон) - не вор, но пытающийся казаться вором.
[20] Попутали рамсы (жаргон) - ошиблись.
[21] Хата (жаргон) - камера.
[22] Припотел (жаргон) - приблатненный кореш на вторых ролях, личный слуга вора, находящийся у него на подхвате и перенимающий воровские традиции. Стремиться доказать свою приверженность к воровским традициям и выслужиться, что бы стать полноправным вором в законе. Нечто вроде оруженосца у рыцаря.
[23] Духарик (жаргон) - лицо, которое хочет казаться в глазах других отчаянным героем.
[24] Брать на басок (жаргон) - заявлять о себе на публике, напугать гонором.
[25] Баланду травить (жаргон) - говорить по-пустому.
[26] Покандёхаем (жаргон) - пойдем.
[27] Шкарытар (жаргон, устаревшее) - нары или шконки.
[28] Бобочка (жаргон, устаревшее) - рубашка.
[29] Дыбай шнефтами (жаргон) - смотри.
[30] Лажа (жаргон) - ошибка, прокол, невезуха.
[31] Кочумай (жаргон) - успокойся.
[32] Хевра (жаргон) - воровская семья в камере или на свободе, банда.
[33] Абиссиния (жаргон) - хата, в которой действуют правильные воровские понятия.
[34] Бой (жаргон) - игра в карты.
[35] Бацилла (жаргон) - калорийные продукты. В 40-е годы в связи с отсутствием в лагерном рационе жиров, часто объявляли, что в мясе - вредные здоровью бациллы. Отсюда и пошло такое название. В 90-е годы это слово поменяло значение, и им называют сигареты.
[36] Человек (жаргон) - вор, все остальные презрительно обзываются "люды".
[37] Наркомовский паек - полуголодное содержание в следственной тюрьме, продуктовая норма не дающая умереть арестантам с голода.
[38] Нищего по мосту тащить (жаргон) - хватит грустить.
[39] Двигаем от страстей (жаргон) - пьем, гуляем, веселимся.
[40] Развалил (жаргон) - разделил, здесь, в смысле, разрезал.
[41] По бритве ходишь (жаргон) - опасно ведешь себя.
[42] Не в масть (жаргон) - какой попало, совсем различный.
[43] Проколка (жаргон) - прописка в камере.
[44] Каин (жаргон) - вор, который может отказаться от своих принципов, не стойкий человек, возможный предатель.
[45] Тундра-тундрой (жаргон) - дремучий человек, не понимающий, что к чему.
[46] Краснушник (жаргон) - вор, бомбящий товарные поезда.
[47] Скрипушник (жаргон) - вор, специализирующийся на кражах чемоданов и узлов на вокзалах.
[48] Кум (жаргон) - начальник оперчасти.
[49] В цвет попал (жаргон) - хорошо сделал, уважил.
[50] Ничтяк (жаргон) - нормально, хорошо, отлично. Иногда звучит как "ништяк".
[51] Прокоцаный (жаргон) - битый, бывалый, проверенный.
[52] Индия (жаргон, устаревшее) - барак блатных в лагере. К стране Индия отношения не имеет. Назывался так, потому, что в нем было много теплее, чем в остальных бараках. Обозначение просуществовало до появления нового названия - "Ташкент".
[53] Скрысятничать (жаргон) - украсть у своих.
[54] Шмон (жаргон) - обыск.
[55] Порчак (жаргон) - вор, не имеющий арестантского опыта. "Порча" (ударение на последнюю гласную) - молодёжь воровская.
[56] Из семейного архива автора. Рассказ преподавателя-полковника в 1954 году слушателям военной академии, очевидца событий на Карельском фронте в годы ВОВ.
[57] Трюмить (жаргон) - издевательства и пытки над честным вором, производимые суками, что бы заставить его перейти в свои ряды. Проводились трюмиловки при поддержке администрации тюрем и ИТЛ.
ГЛАВА 16. ЧЕРНАЯ МАСТЬ (продолжение).
21 июня 1949 года. 14 часов 14 минут по местному времени.
Тюрьма города Читы.
***
После допроса от Соколова я вернулся в свою камеру. Настроение у меня было совсем не аховое. Еще бы, узнать такое! Но наличие пики за голенищем сапога прибавляло уверенности.
Когда я, переступив порог камеры, вернулся на свое место, меня обступили бродяги и начали выпытывать, что там да как?
- Параши ходят[1], что над нами тучи сгущаются, корешки! В нашу тюрю заскочили три полковника[2] ссученых. Ломать нас будут!
- Во, дела! - возмутился Котька Ростов. - Хозяин[3] совсем оборзел! Да это мусорской беспредел, в натуре!
- Беспредел! - подтвердил Белка. У Белки раскраснелось лицо, напряглись бугры мышц, словно он готовился к драке. - Что делать будем?
- Коня гони через решку[4]! Шухер большой! Швайки[5] готовить будем!
- Мигом, Фокусник!
Минут через пятнадцать запущенная нами малява разнесла среди арестантов это тревожное сообщение. Арестантов, это означает не всех зэка, а только среди черной масти. К нам в ответ тоже полетели малявы.
Воры, посовещавшись между собой, решили не сдаваться. Тюремное толковище сообща приняло такое постановление: первый, кто из воров попадет в трюм, должен пописать сук, иначе он будет развенчан. Но это известие об угрозе нашему общему спокойствию не только не ослабило воровской дух, но наоборот, подняло его. Из двух камер трое приблатненных заявили, что имеют горячее желание стать ворами в законе. Среди арестантов Читинской тюрьмы я был самым авторитетным и уважаемым, поэтому все малявы от малюток[6] пришли по адресу ко мне.
Еще бы! Мое имя было в воровской среде широко известным. Пахан Воркутинский! Каждый новичок, желающий посвящения и получивший звание вора в законе уже одной фразой: "Меня сам Фокусник принимал в воры", мог заработать нехилый авторитет.
Начались длительные, но необходимые в этом случае, расспросы. Кто из новичков, за что и на каких кичах чалился, кто, как проявил себя, что сделал на благо воровское? Обмен малявами продолжался до вечера. Главный вопрос к кандидатам был озвучен очень жестко: "Готов отдать жизнь за воровское дело"? Но самое-то интересное, этот вопрос ставился не для проформы, не чисто риторический, как ничего не значащая клятва. По решению толковища любой законник мог получить поручение, в котором он превращался в натурального смертника-камикадзе. Я тут посмеиваюсь, рассказывая вам это, но сами просеките: кто на свободе из современных деятелей, стоящих у власти, вступил бы в партию, если бы ему там поставили такие условия? Да никто! Умчались бы со свистом быстрее ветра, виляя толстыми задами, скуля, как псы побитые! Нет, в наши ряды законников шли люди рисковые, готовые на все, одним словом, каждый из них был сорвиголова. Уже почти к самому ужину, прием новых воров состоялся. Каждая абиссиния после длительных споров дала добро и напутственные пожелания. Новоиспеченные законники произнесли торжественную клятву, в которой клялись направить все свои силы на воровское благо и защиту закона. Не законов СССР, тоже воровского. Торжество закончилось тем, что был приготовлен неизменный чифирь, который, как водится, заварили до черноты и пустили в кружках по кругу в каждой камере.
В ряды законников хотел вступить и мой однокамерник Вася припотел, но Белка сердито цыкнул на него и тот смущенно умолк.
Осмелюсь дать такое историческое сравнение. Воров в законе 30-40 годов прошлого века можно смело в большой степени называть "викингами", и вот по какой причине: скандинавский юноша, решивший оставить родной дом, объявлял, что уходит в дружину, которая называлась "вик". Тем самым он навсегда покидал свою семью и его оплакивали как мертвого. Вор тоже порывал со своей семьей. И викинг, и вор искали добычу, часто брали ее с боем. Тот и другой были скитальцами. Викинг мечтал умереть с мечем в руке. Вор давал клятву, что умрет от ножа и тоже не боялся смерти.
21 июня 1949 года. 20 часов 26 минут по местному времени.
Тюрьма города Читы.
***
В тюрьме раздавали ужин.
- Баланда! - выкрикивал за дверью баландер. Зэки, как воробьи, увидевшие хлебные крошки, с мисками спешили за своей порцией на раздачу к кормушке.
"Баланда, баланда, баланда
- тюремная отрада!
Баланда, мне лучшего не надо -
Ты чудо из чудес, ты наш деликатес, баланда!"
Эта старая песенка, сложенная больше десяти лет назад в ГУЛаге настойчиво засела у меня в голове, и вспоминалась, когда наступало время завтрака или ужина и баландер начинал раздачу шлюмки в кормушки камер.
- От баланды кровь густеет, а х.. толстеет! - произносил обычно Котька Ростов старую тюремную поговорку и посылал одного из бытовиков или политиков к раздатчику жидкого варева.
А после раздачи еды в камеру к нам привели еще одного очередного пассажира. При свете тусклого солнца зэка[7] я со своей шконки быстрее других рассмотрел новичка, топтавшегося возле дверей камеры.
- А это что за хмырь болотный[8]? - буркнул Котька Ростов, развались на соседних нарах, тоже с интересом присматриваясь к новоприбывшему.
- Фрей небитый[9], - протянул я, мигом узнав знакомую мне бульдожью рожу Жобина. Вот где встретиться довелось!
Я свесил голову с нар и быстро шепнул Васе:
- Ну-ка, Вася, приколи его на масть и тащи сюда: у этого бобра есть чем поживиться! Этого Сидор-Поликарповича[10] я знаю. Встречались мы. Он у меня на зарубке[11]!
- Мигом организуем примочку, Фокусник, - Вася припотел устремился к входу, где нерешительно стоял, переминаясь с ноги на ногу Жобин.
- Кого я вижу! Это же сам Фан-Фаныч к нам пожаловал! - радостно объявил Вася припотел, изображая на лице лучащееся радушие.
- Меня зовут не Фан-Фаныч, - возразил Жобин, совершенно не поняв тюремного жаргона, чем подтвердил, что он первоход. - Я - Илларион Трофимович!
Вошел, даже не поздоровался, жлоб некультурный! Но Вася даже не замечал этого:
- Что вы говорите, милейший! Неужели Илларион Трофимович?
- Да. А что в этом особенного?
- У меня был один знакомый по имени Илларион Трофимович, но тот был авиационный конструктор! Вы случайно не его родственник? - нес пургу Вася.
- Нет. Не знаю о ком вы говорите! - ответил Жобин. - Таких родственников я не имею. Лучше покажите мое место, куда мне можно сложить свои вещи.
- О! - Вася закатил глаза. Метла у него была хорошо подвешена. - Это не так просто! У нас тут в хате арестанты все разные. Есть воры, есть бандиты, есть хулиганы. И политики тоже есть! Вот я - вор!
Объявив это, Вася припотел пальцем потыкал, показывая на политиков, - Они - фашисты, изменники Родины, по пятьдесят восьмой. Ты у нас, кто?
- Наверное, я тоже вор, - неуверенно произнес Жобин, шевеля бульдожьими щеками.
- О, как! - Вася припотел театрально взмахнул руками и многозначительно посмотрел в воровской угол. - Тогда ты выходит наш человек!
- А как же! - приободрился завсклад. - Я не изменник какой-нибудь.
- Ну как занырнул сюда? За что тебя захомутили?
Жобин покряхтел и наконец, выдавил из себя:
- За растрату. Но я не виноват! У меня бухгалтер работал, еврейчик один по фамилии Штерн. Так он, шельма, полсклада разворовал, а на меня все повесили. И представьте себе, сбежал куда-то! Но я уже доказал на следствии, что вся растрата - дело рук Штерна, а я тут совершенно ни при чем. Немного посижу здесь, пока следствие идет. Меня обещали скоро выпустить.
- Твой ум, папаша, меня крайне восхищает... - Вася уже давно играл в свою игру, но толстый гость ничего этого не замечал. - Сейчас шконочку тебе лучшую сообразим. Ты же свой, правильный! Жить будешь - как сыр в масле кататься! Пошли, Илларион Трофимович, будем тебя селить к нам, к ворам.
Проворовавшийся завсклад расцвел в довольной улыбке. С некоторым презрением он взглянул на ухмыляющихся политиков, он важно проследовал за Васей к нашему углу, где располагались четыре блатные шконки.
С одной из соседних шконок Вася быстрехонько согнал бандита-бытовика, показал Жобину:
- Твоя! Фартовая воровская!
Жобин сел на нее, положил рядом мешок. Сказал:
- Поспать хочу! Устал я очень сегодня. Допросами замучили!
- Угостить бы надо новых друзей, - не отступая от игры, как бы виновато попросил Вася.
- Да, да, конечно, - сразу засуетился Жобин. - Вот тут у меня сало с чесноком, хлеб, яйца вареные...
Я, тихо лежал на верхнем ярусе, знаками показывал Васе, что бы тот не выдавал мое присутствие здесь. Вася понял и оставил Жобина в покое, разрешив ему спокойно лечь спать. Но перед этим выцыганил у Жобина целый кирпич хлеба, здоровенный шмат сала и десяток яиц сваренных вкрутую.
22 июня 1949 года. 07 часов 11 минут по местному времени.
Тюрьма города Читы.
***
Утром я проснулся рано, сходил помочился в парашу и вернулся на свое место. Жобин уже проснулся. Он о чем-то тихо переговаривался с Белкой и Васей. Увидев меня, Жобин всплеснул руками:
- Вот вы где Наум Исаакович! Тоже попались, значит!
- Ты меня пройдохой обзываешь, шельма я, говоришь? - спросил я.
- Это вам послышалось, - стал увиливать Жобин.
Я решил не поднимать хипеш, отложить все на потом. Сказал Жобину:
- Делись пайкой, если в нашу коморку ввалился! Только я, не Наум Исаакович, Ларик!
- А кто? - Жобин вылупил зенки.
- Фокусник меня кличут, - я одарил его фиксатой улыбкой. - А имя мое - Михаил.
- Это что, когда в тюрьму садишься, нужно имя менять обязательно? - непонял Жобин.
- Ну а как я на свободу выйду с уголовным прошлом? - тер я ему по ушам. - Непорядок будет!
Жобин задумался, но я не дал ему погрузиться в размышления:
- Завтрак - прежде всего! - заявил я. - А то от голода позвоночник к спине прилипнет, а лепилы этого допускать не рекомендуют!
Мы вшестером дружно набросились на продукты принесенные Жобиным и работали челюстями как динозавры, ухватившие добычу.
После сытной еду, покурив в кайф папиросы Норд, Котька Ростов предложил Жобину:
- Садись катать с нами.
И показал колоду карт.
- А что это за карты какие-то странные? - удивился Жобин.
- Самые нормальные стиры! - ответил Котька Ростов. - Лучше и не бывает!
Жобин попросил посмотреть самодельные карты, которых он раньше никогда не видел.
- А картинки где? - Жобин повертел их в руках.
- А что и так не ясно? Вот видишь, ветка с листочками - это валет, две ветки - дама, а три - король!
Играть в карты было запрещено, как в тюрьме, так и в ИТЛ. Но поскольку урки не могли обойтись без карт, им приходилось изготовлять их самостоятельно. Для этого брали обычные газеты, и аккуратно разрезав их на прямоугольники, склеивали в несколько слоев картофельным крахмалом, который извлекали из баланды. Или клеем из протертого хлеба. Черную краску получали из резиновой подошвы обуви, пережигая ее в сажу. Красной краской чаще служила обычная кровь. Когда карты подсыхали, двумя цветами наносили обозначение мастей и достоинства.
Вертухаи просто измучивались, отбирая у блатных колоды карт. Отобрал, успокоился, ан нет, блатные опять играют, но уже другой колодой.
За игру в карты вообще был положен БУР или карцер, как за нарушение режима, но если бы все картежники туда попадали, то их пришлось бы сажать по предварительной очереди, которая выстроилась бы лет на десять вперед.
Я же, как говорят, с колодой родился. И за бороду крепко короля держал[12].
Мы сели играть. Жобин играл с Котькой. Наш Фан-Фаныч, который вдруг почувствовал себя уважаемым блатарем, играл увлеченно. Но где тонко, там и рвется...
- Очко! - радостно вскричал Жобин, выиграв кон.
- Понял тебя, на очко, значит, играешь следующую партию, - прошипел Котька Ростов и незаметно подмигнул мне.
- На какое очко? - Жобин посмотрел на Константина. Потом до него дошел смысл произнесенных им слов. - Я не играю на очко!
- Ты сам сказал "очко", - возразил Ростов. - Все слышали! У нас можно играть на все, что пожелаешь.
- Но я хотел сказать, что у меня двадцать одно!
- Ты тут подливу не гони[13], бычок обоссаный! Не знаю, что ты хотел сказать, - неумолимо продолжал гнуть свое Ростов. - Я тебя за язык не тянул.
А Белка тут же обратился к очкастому фашисту, сидевшему на соседней шконке и потребовал:
- Ты, фраер, слышал, как этот вор подснежный[14] произнес слово "очко"?
Тот обрадовался, что можно вступить в разговор и подтвердил:
- Слышал, - и тут же пользуясь, случаем, явно страдая от вынужденного камерного безделья, попросил: - У тебя случайно почитать, ничего нет?
- Почитать раньше надо было отца и мать иначе сюда бы не попал, - ответил нравоучительно Белка. Белка ничего и никогда не читал. И тут же повернулся к Жобину:
- Вот, другие тоже слышали, не отвертишься! Слово держать надо! Забыл с кем шпилять сел?
Жобин сник. Он со страхом ждал своего проигрыша и конечно проиграл.
- Так, фуфлыжник, срок тебе дается два дня, - заявил Ростов. - Очко свое выкупать будешь! Не выкупишь, долги не отдашь - готовься в шкварные!
- И сколько я должен? - затрясся он.
- Пять тысяч гони, иначе...
Тут Котька Ростов покривил душой, загнул через край. В лагерях "очко" оценивалось в 1200 рублей в те времена, что бы вы знали. Две средние зарплаты...
- Так нельзя!- пробубнил Жобин.
- Ты здесь никто, и фамилия твоя никак! Деньги готовь, падаль! И сыпь отсюда!
Жобин вдруг заревел во весь голос. Он соскочил со шконки, ломанулся на кормушку, подскочив к двери камеры, и забарабанил в нее со всей силы:
- Откройте! - кричал он. - Выпустите меня отсюда!
Вертухай открыл дверь и Жобин попытался тут же вырваться наружу, но тюремный надзиратель, хорошо знавший повадки зэков, быстро утихомирил его и ударом кулака отправил обратно в камеру:
- Ты чего тут орешь, рыбий глаз? - рявкнул вертухай.
- Они меня поиметь хотят! - рыдал Жобин. - В очко!
Перед вертухаем появился Вася припотел, который бросил небрежно:
- Вот шут нам попался! Чучело гороховое! Зря боталом машет[15]. Да его никто и пальцем не трогает!
Вертухай наметанным глазом быстро осмотрел камеру и не увидел каких-либо следов потасовки или напряженности в лицах остальных зэка. Все арестанты чинно сидели на своих местах и с любопытством смотрели на валяющего в ногах у вертухая Жобина.
- С ума, наверное, сошел! - сделал предположение Вася припотел и ушел в наш угол.
- Будешь буянить тут, отправлю в карцер! - предупредил вертухай незадачливого картежника и захлопнул дверь камеры. Жобин валялся на полу и тихо скулил...
22 июня 1949 года. 14 часов 41 минута по местному времени.
Тюрьма города Читы.
***
Вася припотел быстро объяснил Жобину, кем он будет очень скоро и как должен вести себя. За нарушение дисциплины в камере, неподчинение, пообещал долго-долго бить ногами. Но на этом не успокоился и не отстал от него.
Вася балагур и весельчак, решил устроить генеральную репетицию. Паясничая и кудахтая, выдал Жобину ложку с пробитой дыркой, которую тот был обязан носить на поясе. И хотел отправить под шконку, стоящую рядом с парашей. Но ему не разрешили сделать это.
- Если не вернет долг! - твердо заявил Ростов. - Вернет, никто его не тронет!
После этого смех в камере стих.
Ложка с дыркой означает метку продырявленного, петуха. Обычай этот считается тюремным, но это не совсем так. Он возник не в тюрьмах или на царской каторге. Это - чисто деревенский обычай позора. Как утверждает история, еще в 18-19 веках в некоторых деревнях России существовало такое правило: после свадебной брачной ночи поутру жених обязан был поднести своей теще кружку воды на подносе. Если невеста была девственницей, то теща просто выпивала поднесенную ей воду на глазах всех гостей. Но если невеста оказывалась не целомудренной, то теща, взяв кружку, рисковала облиться водой из пробитого в ее дне отверстия. Вот так этот обычай, нигде больше не соблюдаемый, сохранился до наших дней только в зонах.
И еще упомяну одно важное правило, которое было в чести среди воров черной масти. Никого и никогда блатные не насиловали! За такую отвязку можно было ответить перед кодлой, как за беспредел. А беспредел в воровских понятиях сразу карался разжалованием в бытовики и изгнанием из своей среды. А если проиграл в карты очко, тут уж сам виноват, знал на что идешь...
Вася припотел рассказывает. Все молчат, делают вид, что не обращают на рассказчика никакого внимания, но это не верно. Все в камере внимательно слушают.
- Ночь. Волчье солнышко светит. По улице с пустым мешком идут два мужика, хотят залезть в курятник. Один спрашивает:
- А ты когда-нибудь кур воровал?
- Нет, - отвечает второй. - Научи! Когда залезем мы в курятник, что дальше делать будем?
- Как что? Побросаем всех кур в мешок.
- Заметано! А петуха куда?
- И петуха тоже в мешок посадим!
- Добро, хотя мал мешок, да ладно. Ну, а яйца куда?
- Яйца? А что, у петуха такие большие яйца?
Зэки, выслушав анекдот, дружно заржали. Через минуту вся хата сотрясалась от хохота, что даже вертухай заглянул в окошко, пытаясь понять, что так рассмешило сидельцев.
Жобин попытался спрятаться, но его достали расспросами:
- Ларик, откуда у тебя такие громадные яйца? А ну, покажи-ка!
Наконец камера успокоилась, а наш рассказчик, как ни в чем не бывало, продолжал травить очередную байку:
- Слыхал я, один мужичек очень охоч был до женского пола. Бежит он как-то к барышне и думает: "Почему у меня тридцать два зуба и только один елдак? Вот было бы наоборот: один зуб и тридцать два члена!" Только он успел подумать, вдруг раздается глас бога с неба: "Твое желание исполнено!" Ну, наш мужичек нащупал во рту один зуб и живехонько штаны стягивает и видит, что у него не один елдак, а много и все разной длины и толщины. Мужик обрадовался, вот думает, я сейчас своей пассии устрою райскую ночь. Только к ней бежать собрался, тут снова раздается глас с неба: "Мужичек, корзинку со своими яйцами не забудь!"
Снова в камере раздался оглушительный хохот.
23 июня 1949 года. 01 час 02 минуты по местному времени.
Тюрьма города Читы.
***
Ночью меня подняли.
- Рабер, на выход! - прозвучала команда вертухая. Я неспешно оделся, натянул на ноги сапоги, увидев встревоженное лицо Белки, кивнул ему и двинулся к выходу.
Вертухай, который был под мухой, меня провел по длинному коридору, мы миновали несколько длинных переходов. Подойдя к двери одной, ничем не приметных камер, вертухай открыл дверь и приказал:
- Входи!
Камера была небольшая, четырехместная. Но в ней было всего три пассажира. Они все трое не спали. "Суки", - рюхнулся я. - "Трюмить привели, падлы! Вот оно и началось!"
- Масть? - с порога спросил пучеглазый, большеголовый полковник, вольготно сидящий на шконке. По тому, как в камере отвратительно пахло немытыми телами, грязным бельем, гноем, можно было не сомневаться, что полковники почти дошли до ручки в своей болезни. Все трое были какими-то обрюзгшими, вялыми. Но в камере кроме вони, чувствовался запах анаши, значит, они обкурились перед "делом"...
Я, стоя у двери, которая служила мне надежной защитой для спины, не пошел вглубь камеры, но решил не показывать, что мне известно, зачем меня привели сюда:
- А ты?
- Неправильный, ты какой-то, бродяга! - недовольно протянул лупоглазый полковник. - Ты кто вообще такой?
- Человек! - пояснил я. - Плохо вы меня встречаете...
Суки ощерились, обнажая остатки черных от чифиря зубов. Переглянулись.
- Еврей, что ли? На все вопросы вопросами отвечает...
- Не ласковые вы какие-то, бродяги, - гнул я свое. - Не пойму я вас.
- А чего тебе понимать? - совсем развеселились остальные два сифилитика. - Тебе понимать ничего и не надо! Мы женщину попросили, нам ее и привели!
- Плохо шутишь, дядя, - ответил я, потихоньку двигая в рукаве пиджака затыренную заточку.
- Я тебе сейчас вопрос задам! - сказал, противно хихикая один из полковников. - Отвечай быстро! В каком углу нашей хаты тебя иметь?
Ничего другого более умного этот сифилитик придумать не смог! Задавать такой вопрос бывшему жигану! Древняя примочка для парашеносца, пришедшая к уркам еще с царской каторги. ... А моя заточка уже незаметно легла в ладонь и к бою уже готова...
- Иметь меня не нужно, но если хочешь попробовать, я согласен только в верхнем левом углу!
- Умный какой! - разочарованно бросил тот, который задал вопрос. - Но у тебя это с нами не проканает! Стаскивай штаны, шкварка!
Поднялись и остальные два. Они медленно подбирались ко мне.
- С каких это пор отошедшие на пивоваровцев кидаются?
Три полковника приостановили движение, уставились на меня:
- Ты из пивоваровцев, в натуре?
- Кореш Васьки Пивоварова[16]!
- Ты мне бороду не вешай[17], - не поверил один из полковников. - Нам ясно сказали, что приведут законника!
- Ошибочка видать вышла у мусоров! - криво усмехнулся я.
Полковники соображали туго и тут они совсем забуксовали, отвлеклись. Я только и ждал своего момента. Резко прыгнул навстречу к полковникам и ударил по горлу заточкой лупоглазого, оттянув к себе пику, с силой резанул по брюху второго. Третьего я достать сразу не мог, он находился у них за спинами. Лупоглазый без шума свалился на пол, но раненый в живот, увидев выползающие кишки, закричал от боли и бешенства. Я добавил ему в ухо с левой, и он опрокинулся на пол. Третий полковник, увидев это, прокричал сложное матерное ругательство и бросился на меня с пером, намереваясь отомстить. Но ему не повезло, он споткнулся о какую-то часть тела упавшего и потерял скорость в нападении. Мне удалось увернуться от его ножа, а в следующий миг он напоролся на лезвие моей заточки. Я вытащил ее и ударил его снова. И еще! Меня разобрала такая ярость, что я остановился, когда нанес ему не меньше восьми ран. Лупоглазый лежал на полу и из его шеи толчками выходила кровь. Полковник с распоротым животом еще был жив, бранился и хрипел. Я помог ему побыстрее уйти из этого мира. Закончив мясню, я прислушался. В коридоре было тихо. Вертухай, выполнив приказ, ушел в конец коридора.
- Амба[18] всем вам! - выдохнул я.
Я присел на корточки возле дверей камеры. Я смотрел на окровавленную заточку и все пытался представить, кто из детей передал ее мне. В детском доме было порядка тридцати мальчишек. Я их почти не запомнил. Почему-то думалось, что это подарок того шустрика, которым просил меня: "Дядь, забери меня к себе отсюда! Я тоже хочу быть вором". Эта заточка спасла мне жизнь.
Надо будет узнать поподробнее. Мальчишка заслужил хорошего подарка. Долг платежом красен. Может велосипед ему купить? Для пацаненка-детдомовца это будет огромная радость! На всю жизнь запомнит.
На мне висело уже шесть трупаков. Многовато! Вроде я мясником никогда не мечтал быть...
Я встал и забарабанил в дверь камеры. Стучал я недолго. Дверь камеры открыл тот же самый вертухай. Но увидеть меня на пороге он совсем не ожидал.
- А эти, где? - заплетающимся языком еле выговорил он.
- Ты меня, зачем в морг притаранил? - спросил я его и отошел в сторону, что бы он полюбовался результатами "ночи ножей и кинжалов". Он, едва взглянув, протер глаза, посмотрел снова, но понял все. Было очевидно, что этим зрелищем его невозможно было пронять. Вертухаю было лет под пятьдесят и в стенах этой тюрьмы он и не такое видел. Он лишь махнул рукой, высказывая трупам беспредельщиков свое пренебрежение:
- Пусть до утра полежат...
Без лишних разговоров и каких-либо выяснений обстоятельств, вертухай, от которого во всю Ивановскую перло крепким винным запахом, подхватил меня и потащил по коридору. Но скорее не он, а я тащил его. Пока я был в камере беспредельщиков, этот надзиратель успел набраться еще больше. Его штормило, заносило на каждом углу и бросало на стены, как Александра Матросова на амбразуру. Мы уже не шли, а почти ползли по коридору.
При этом он еще пытался рассказывать мне ночные новости.
Он, по-пьяной лавочке выболтал мне, что дежурный офицер и его напарник тоже упились в хлам и даже "мама" сказать не могут. Оставить меня в камере в компании мертвецов он не хочет, потому, что это плохо, не по-людски. Он с удовольствием бы определил меня в кондей, но никак не может - на это требуется специальное разрешение начальства. Он все время, уточнял мою фамилию, объясняя, что утром будет обязан обо всем доложить начальнику. И тут я решил приколоться:
- Жобин моя фамилия! Жобин! - произносил я отчетливо, надеясь, что этот пьянчуга запомнит ее правильно.
- Жопин!? - бормотал он. - Да? Хорошая у тебя фамилия! Звучная...
- Люди пугаются! - смеялся я.
До моей камеры мы почти дошли. Почти. Вертухай, которого оставили последние силы, как марафонца на финише, вдруг рухнул на пол и моментально захрапел.
Я поскреб в затылке. А что мне делать? Не в коридоре же спать?
Я нагнулся и забрал у вертухая ключи от камер. С легкостью я мог бы взяать у него пистолет, но какой в этом смысл? Я отстреливаться не собираюсь. А вот в камеру попасть мне нужно. Погремев ключами, я, наконец, подобрал нужный ключ к двери. Стараясь, что бы меня не было видно из камеры, я, изменив голос, крикнул басовито:
- Жобин, на выход!
Меня подмывало подать команду иначе: "Жобин, с вещами на парашу!", но тем самым я бы разрушил свой план.
Из камеры вышел Жобин, но увидев лежащего на полу вертухая, едва не заорал со страха, подумав, что видит мертвого. Я успел зажать ему рот, предвидя его реакцию:
- Тихо, дурак! Не ори! Он - пьян!
- Это побег, да? Побег?
- Какой побег? - разозлился я. - Слушай меня, фраер! В тюрьме тебе оставаться никак нельзя! За твои делишки темные, которые ты на складе проворачивал, ты до суда не доживешь! Не понимаешь?
Жобин потряс головой.
- Ну, тогда я объясню! Можешь мне поверить: я двадцать лет по тюрьмам и лагерям скитаюсь. Всякое повидал. Убьют тебя здесь! Потому, что ты на суде всех потащишь за собой паровозом, признаешься во всем и имена громко назовешь. А этого никто из Читинских тузов-комуняк не хочет. Поэтому хана тебе много раньше придет, чем суд будет, сечешь?
- Но меня обещали выпустить, - робко заметил Жобин.
- Туфта это! - грубо ответил я. - Никто тебя не выпустит! Поверь слову битого каторжанина!
- Я не уверен, что вы правы, - произнес Жобин.
- Может быть, - отозвался я. - Только Ростов завтра расплату потребует! Деньги ты нашел?
- Нет! - поник Жобин.
- Тогда выбирай, как в ИТЛ пойдешь? Есть для тебя два варианта. Первый - 25 лет строгого режима с конфискацией имущества и петухом или 20 лет, но фраером козырным?
- А как же долг? - спросил Жобин.
- Долг твой я на себя возьму, если второй вариант выберешь. А тебе лахман[19]. Думай быстрее. Этот вертухай проспится через час, а потом поздно будет.
Жобин решил быстро. Не глупый же он был.
- Фраером козырным согласен.
- Тогда идем быстро.
- Куда? - испугался Жобин.
- Там увидишь. Не бзди[20].
Жобин еле поспевал за мной. Я подошел к камере полковников, которую вертухай даже не закрыл. Загнал в нее Жобина. Увидев трупы, он закатил глаза.
- Это ты их так, понял? - сказал я Жобину. - За трех сук тебе законники спасибо скажут в любом ИТЛ. Там и пристроят тебя на легкую работу. А мусорам утром скажешь, что ночью тебя выдернули с хаты, сюда притащили. Тебя бить начали, а ты защищался и всех нечаянно поколол. И больше ничего ты не знаешь!
Жобин вздохнул, вдруг признался:
- Я всегда хотел быть решительным, сильным мужчиной. Может быть, после этого моя жизнь по-другому пойдет?
- Может быть! - согласился я. - Кровью вымажься. И никуда отсюда не уходи. Жди, когда тебя вертухай обнаружит...
Я сунул ему в руку свою заточку. Оставлять ее у себя было глупо. Утром мусора такой шмон устроят, лезвие не спрячешь. Оставив Жобина одного я вернулся к своей камере, открыл ее и, вытащив из дверей ключи, положил их рядом с пьяным вертухаем. Зашел в камеру и, прикрыв изнутри дверь, прошел в свой угол.
Вокруг меня началось шевеление, замелькали тени. Путевые, в отличии остальных зэка не спали. Я услышал шепот:
- Куда таскали? Зачем?
Я присел на шкарытар и попросил водички. Вася мне тут же поднес кружку воды, и я залпом выпил ее. Попросил снова, выпил вторую.
- Что с тобой, Фокусник? - блатные уже начали тревожится за меня.
Я объявил:
- Уделал я начисто[21] полковников. Перекинулись[22] они сейчас, все трое.
Белка и Ростов с торжеством переглянулись.
- Славно! А Фан-Фаныч где?
- Он мясню на себя берет вместо долга карточного, - объяснил я. - Я дох[23] всю ночь и вы тоже.
И полез на второй ярус спать.
А дальше? А дальше было еще интереснее!
23 июня 1949 года. 05 час 33 минуты по местному времени.
Тюрьма города Читы.
***
Произошло все примерно так, как я рассказываю.
Утром наш пьяный коридорный, почти протрезвев, очнулся. Он помнил все урывками, но кое-что вспомнил наверняка: что-то ночью случилось! Так как он находился рядом с дверьми нашей камеры, то взявшись за ручку, обнаружил: камера не заперта! От страха у него волосы встали дыбом. Он обшмонал себя, но пистолет, удостоверение, ключи от арестантских дверей и деньги были на месте. Немного успокоившись, он все-таки решил пересчитать арестантов. Ворвавшись в нашу камеру, он переполошил всех, но тут при подсчете обнаружил, что одного сидельца нет. Побег? Ветрухай пулей вылетел из камеры, закрыл на замок дверь и бросился за подмогой.
В сопровождении двух других коридорных он начал обследовать коридор, проверяя, закрыты ли остальные камеры. Пока не подошла очередь камеры полковников. Она была распахнута настежь, но вертухай сам ее не закрывал, как он помнил. Только в камере было обнаружено не три, а четыре трупа!
Жобин, следуя моим указаниям, добросовестно перемазался в крови и ждал, когда за ним придут. Но время шло, никто не явился и его сморил сон. Он уснул прямо на полу. Залитый кровью он тихо спал, не храпел и ничем не отличался от мертвеца.
Вертухаи вывалились в коридор и стали совещаться между собой. Но тут Жобин проснулся и незаметно появился на пороге камеры, держа в руке заточку. Увидев вертухаев, он обрадовался:
- А, вот вы где!
И махнул при этом руками. Вертухаи, увидев окровавленного человека с ножом в руках, восприняли его дружеский жест совершенно иначе: зэк угрожает ножом! И тут Жобин еще добавил им в этом уверенности, прокричав трубным голосом сытой коровы:
- Всех перережу!!!
Вертухаи попятились. Не потому, что они были трусы. Вовсе нет. У них было оружие, и застрелить Жобина они имели полное право. Но он нужен был им живым. А теснота в коридоре не позволяла им использовать свое численное превосходство. В коридоре были места, где Жобина можно было окружить и легко взять. И они, зная это, побежали обратно. Но Жобин подумал, что один его вид внушает людям страх, его боятся! Первый раз в жизни он почувствовал себя героем, удальцом и его охватило радостное возбуждение.
- Стойте, куда вы? - кричал он, мчась, как носорог по саванне в период случки. - Попишу всех!!!
Там где коридор был чуть шире, вертухаи профессионально подловили Жобина, сбили его с ног, отобрали заточку и начали колотить.
- Псы позорные! - вопил он во все горло. - Мусора!
Но вертухаи долго его бить не стали. До прихода начальства его посадили в карцер и заперли там. Крики Жобина в коридоре переполошили всю тюрьму. Разбуженные зэки шумели в камерах, никто не понимал в чем дело.
Тройное убийство за ночь в стенах тюрьмы заставили немедленно дежурного офицера связаться с ее начальником, капитаном Салеховым и вызвать по тревоге оперативную часть.
Уже через три четверти часа незадачливый пьяница-вертухай делал доклад в кабинете Салехова. Начальник тюрьмы метал громы и молнии.
- Кого надо было отправить на трюмиловку, а? - гневно кричал Салехов.
Вертухай, обалдевший от ночного шухера, путался и мучительно пытался вспомнить фамилию Жобина:
- Так этого... как его? Гузка, что ли? Задов? Нет, не Задов... Вспомнил! Жопин! Жопина, тащ капитан!
- Какого еще Жопина!? - Салехов был красный как вареный рак. - Рабера! Рабера надо было отправить!
- Никак нет, не Рабера! - оправдывался вертухай. - Рабера я никуда не водил! Жопина водил на тюмиловку!
Из кондея извлекли Жобина, привели в кабинет Салехова. Жобина немного помяли, и видок у него был еще тот. С подбитым глазом, весь со следами крови на одежде и руках он таким и предстал перед тюремным начальством. Салехов раньше немного знал Жобина, несколько раз он отоваривался у него на складах. С возрастающим удивлением он только спросил:
- Илларион Трофимович, как же так?
- Я не Илларион Трофимович! - взвился Жобин, вдруг вспомнив к месту о том, что заключенные, сев в тюрьму меняют свои имя и фамилию, короче говоря, паспортные данные.
Дальше Жобин геройски поведал, как он лихо справился с тремя блатными-беспредельщиками. И его следственное дело закрутилось со страшной силой.
Попутно вспомнилось ему о нескольких дерзких ограбления, произошедших в Чите. Он взял их на себя. А хищения со склада превратились в грабежи, которые он сам же и организовывал.
После того, как оперативники, стирая с лица пот, занесли все его показания в протокол, Жобин был снова водворен в карцер.
В связи с делом Жобина, на допрос дернули и меня. Так я прояснил для себя, как обстоят дела. Мне инкриминировали дополнительное обвинение: участие в преступной деятельности в составе банды Жобина! Только сейчас выяснилось, что в Чите, оказывается "давно существует банда Жобина", прославившаяся "дерзкими грабежами и налетами", держащая в страхе всю округу. Прямо "черная кошка" какая-то! Мне было глубоко безразлично, что там старательно скрипели перьями следаки. Больше полной катушки мне все равно не дадут...
Зато Жобину много чего пришили. Бандитизм, пять убийств, шесть грабежей, три кражи, вооруженное нападение на сотрудников тюремной охраны, побег из-под стражи.
Только в одном на следствии я не согласился:
- Что ты тут, начальник, туфту лепишь? Как я, вор в законе, под Жобиным ходил? Он же фраер! Дела вместе делали, но под ним никогда не был! Это не подпишу!
А в тюрьме из камеры в камеру переносились слухи о новом духовитом фраере[24], который прошел трюмиловку и ночью гонял вертухаев по коридору.
Жобин сидел в карцаре, но ему арестанты через одного вертухая перекинули жратвы, курева и теплые слова.
Только Белка не мог понять моей игры:
- Фокусник, какой интерес тебе этот цирк устраивать? Зачем тебе этот фраер нужен?
Я показал ему на раскрытой ладони монету, покрутил рукой, показал снова ладонь. Монеты на ней не было.
- Я же фокусник, - отшутился я.
------------------------------
[1] Параши ходят (жаргон) - новости, слухи, нуждающиеся в проверке.
[2] Полковник (жаргон) - сифилитик, имеющий три креста на реакцию Вассермана.
[3] Хозяин (жаргон) - начальник тюрьмы.
[4] Коня гони через решку (жаргон) - коня гнать - передавать через нитку или веревочку записки или дачки в соседнюю камеру; решка - оконная решетка.
[5] Швайка (жаргон) - заточка, "пика".
[6] Малютка (жаргон) - вор, подавший прошение о принятии его в воровскую среду.
[7] Солнце зэка (жаргон) - тусклая лампочка в камере.
[8] Хмырь болотный или зеленый (простонародное, грубо-пренебрежительное) - невзрачный, жалкий, странный, неприятный человек.
[9] Фрей небитый (жаргон) - фраер, полностью незнакомый с тюремными обычаями.
[10] Сидор-Поликарпович, Баклажан-Помидорович, Асфальт-Тротуарович, Фан-Фаныч (жаргон) - презрительные клички в ИТЛ у фраеров.
[11] На зарубке (жаргон) - на заметке.
[12] Держать короля за бороду (жаргон) - иметь фарт в игре.
[13] Гнать подливу, заливать (жаргон) - обманывать.
[14] Вор подснежный (жаргон) - человек объявляющий себя блатным, но не являющийся им.
[15] Боталом машет (жаргон) - говорит чепуху не по делу.
[16] Васька Пивоваров - ссученный вор, одна из центральных фигур в сучей войне.
[17] Бороду вешать (жаргон) - врать.
[18] Лахман (жаргон) - прощение карточного долга.
[19] Амба (жаргон) - конец.
[20] Бздеть (жаргон) - бояться.
[21] Уделал начисто (жаргон) - убил.
[22] Перекинулись (жаргон) - умерли.
[23] Дохнуть (жаргон) - спать.
[24] Духовитый фраер (жаргон) - неординарный арестант из бытовиков, с "душком".
ГЛАВА 17. НА ВОСТОК ПОД СТУК КОЛЕС.
Указом от 1 августа 1945 года Президиум Верховного Совета ССР постановляет:
Восстановить с 1 августа 1945 г. для работников государственных, кооперативных и общественных предприятий, учреждений и организаций, находящихся в районах Крайнего Севера, следующие из действовавших до войны льгот:
1. Выплачивать рабочим и служащим на Крайнем Севере по истечении 6 месяцев работы 10-ти процентную надбавку к ставкам (окладам).
Установить, что общий размер надбавок не должен превышать 100 процентной тарифной ставки (оклада).
2. Предоставлять дополнительные отпуска сверх установленных действующим законодательством в местностях Крайнего Севера работникам с нормированным рабочим днем продолжительностью в 18 рабочих дней, а работникам с ненормированным рабочим днем продолжительностью в 30 рабочих дней.
27 июня 1949 года. 08 час 16 минут по местному времени.
Тюрьма города Читы.
***
Меня, Белку, и Котьку Ростова потащили на дыбу[1]. Мы, трое воров черной масти, все получили на всю катушку: по двадцать пять лет и пять поражения, в соответствии с приговорами послевоенных лет. Выйти на волю по пересмотру нам никому не светило. Но, как говориться, где наша не пропадала. Амнистия не за горами.
Мое личное дело украсили отметки: ООР - "Особо опасный рецидивист", "Не вербовать в осведомители", "Склонность к побегам". ПД-24, что значило: "Преступная деятельность с 1924 года", "Не подлежит расконвоированию".
Судили и Матвея. Матвей получил срок в двенадцать лет. Меньше всех было у Васи, который сумел разжалобить суд и каким-то образом схлопотать всего лишь петра[2].
Жобин, получивший кличку "Мясник", за свои дела тоже получил на всю катушку. Но он радовался тому, что остался жив.
27 июня 1949 года. 22 часа 37 минут по местному времени.
Тюрьма города Читы.
***
Дверь камеры открылась. Кроме вертухая в коридоре толпились несколько солдат.
- Кого называю, встать и приготовиться с вещами к этапу! - громко сообщил офицер.
- Начальничек, надень на х.. чайничек! - выкрикнул из нашего угла шебутной Вася припотел.
Но офицер не обратил на этот выкрик никакого внимания.
Зачитал мою фамилию, Белки, Котьки Ростова, Матвея, Васи и произнес:
- На выход с вещами!
Какие были у нас вещи? Х.. да клещи. Ватные одеяла и перьевые подушки у нас троих действительно были. Уже этим мы разительно отличались от уголовников-бытовиков и политиков.
Нас всех пятерых сунули в конверт и шуранули на этап.
Нас специально отправляли ночью. Привезли на станцию и выгрузили из машин. Прожектора шарили по земле и слепили глаза. Лаяли сторожевые собаки.
На станции в оцеплении охраны стоял товарный состав, с вагонами, которые называются краснухи, и используются для перевозки заключенных. Они много хуже столыпинских. Но зато летом в них бывает не так жарко.
Нас рассортировали по мастям и группами повели к разным вагонам поезда. Группа, в которой очутился я, сплошь состояла из воров в законе.
Дверь теплушки с грохотом отъехала в сторону. Около открытой двери стояло не меньше тридцати зэка.
- Давай сюда! - раздался голос лейтенанта-конвоира.
- Начальничек, ты кого к нам селишь? - раздалось сразу несколько голосов.
- Блатарей! - сердито крикнул лейтенант.
- Масть какая? - требовательно послышалось из вагона. Кричало несколько человек, но вопрос они задали одновременно. - Нам ссученых не надо!
- Ваша масть, - успокоил лейтенант, что бы избежать лишних расспросов и возможной потасовки. - Полнота сплошная! Никого больше!
- Милости просим! - ответил вагон радостными возгласами.
Погрузка в эшелон не заняла много времени.
Нас начали поднимать в вагон. Из вагона тянулись руки, помогая нам залезть внутрь, и затаскивая в вагон наши сидоры и одеяла. Читинскую пересылку, в количестве двадцати шести воров черной масти, встретили свои. Такие же блатные. Тут были люди с разных этапов, но большинство было взято в городе Иркутске, с местной тюрьмы. Всего нас в вагоне оказалось человек под шестьдесят, немного больше нормы. Норма на вагон - не более 48 человек. Не обошлось и без встреч старых знакомых. Старые дружки и знакомые обнимались, хлопали друг друга по плечам и по спинам, веселились от души. Встретил "знакомого" и я. Знакомого я знал лишь по фотографии, но постарался изобразить на лице неподдельную радость.
- Фокусник! - послышался возглас. - Ты?
- Жека! Пятка! - воскликнул я. - Как ты?
Евгений Пятка был мне знаком по Воркутинским лагерям. Кличку Пятка он получил за то, что в один год сумел бежать из лагеря пять раз подряд. Последний побег так вообще принес ему широкую известность. Каким-то образом он сумел умыкнуть одежду попугая и в таком виде беспрепятственно вышел за ворота лагеря. Пользуясь формой охранника он успел уехать от лагеря на попутках километров сто, пока его не захомутили.
- Ша, бродяги! - объявил Пятка. - Я знакомца старого встретил. Под Воркутой вместе торчали, вместе кушали. Фокусник его обзывают. Сложный человек, честняга со звездами.
Среди иркутских нашлось еще пара человек, которые слышали про меня, подтвердив, что я - правильный вор, перед которым начальство лагерное на цырлах[3] ходило.
Наши, читинские развязали свои сидора, достали шамовку. Появился спирт. Каждый из читинцев был плотно упакован на этап. В вагоне было темновато, можно сказать совсем темно, но при свете самодельных светильников, изготовленных из консервных банок, мы занимали места согласно своему положению. Я занял нижнюю шконку, которые располагались в два яруса вдоль стен вагона. Расстелил одеяло.
Хотел прилечь, но... Нельзя было отказаться от выпивки в новой хевре с путевыми.
Не поймут.
Многие ошибочно думают, что камера, пересылка и ИТЛ под завязку набитые ворами это нечто запредельное и жуткое. В вагонах где ехали пятьдесят восьмая, бандиты и бытовики бардака действительно было много. Но это понятно. Там собрались совершенно случайные люди. В нашем вагоне все было совершенно иначе.
Одно из главных правил, которое насаживалось в воровскую жизнь - не грубить. За это могли наказать. Даже брошенный искоса взгляд могли расценить как неуважение. В нашем вагоне был общак, поэтому никто никого не смел бортануть. Все делилось поровну. За это могли спросить. Даже матерной ругани, которой так щедро сыпали бандиты-бытовики, у нас почти не было слышно. За мат могли жестоко спросить. Как? Очень легко! Ругнется в сердцах человек: ".. твою мать!" Не отвертишься! Всех блатных значит имел, если так говорит! Мать-то, семья воровская. Поэтому все старались выбирать слова, не сыпали их бездумно налево и направо. А старые воры, такие как я, вообще мат не употребляли. Культура? Именно культура! Наш закон, хотя и был воровской, но был похлеще во многом, чем законы СССР, по которым фраера жили. Более жесток, но справедлив.
И бродяг он держал как на привязи.
Это в фильмах, которые вы смотрите, блатные собачатся между собой, понты кидают, рвут на части друг друга. В хату, показывают, человек заходит. Так его сразу всей камерой лупцуют, хотя он ничего плохого не сделал, и опускают заодно по беспределу.
Такого среди черной масти никогда не было! Блатные были, конечно люди жестокие, вспыльчивые, но всегда держались в рамках закона, и что-то делая, всегда на закон оглядывались: а так ли я делаю?
Потому и назывались - в законе.
А к чему я клоню? Если бы в наш вагон по ошибке несколько фраеров кинули, то отвечаю: вещи шерстяные бы отобрали, это не спорю. Но пайку никто бы не тронул. И издеваться не стали бы.
Если бы в конце сороковых черная масть вела себя иначе, то через год, по беспределу все бы приказали долго жить, перерезав друг друга. С красной мастью, ссучеными, так и случилось потом, в конце пятидесятых. Потому, что большинство из них закона больше не знали, отказались от него... Их "мужики", фраера потом ломать начали.
Если кто-то из полняков речь держал, то пока он не закончит говорить, его никто перебивать права не имел. Даже если час говорить будет. А говорили так долго неспроста. Каждый каторжанин позицию свою прояснял, что бы потом к нему непонятки не строили и недомолвки не обозначили. И частенько толковище по двое-трое суток беспрерывно шло, пока все не обозначились и к одной мысли пришли. Именно этим и вырабатывалось единое сознание воровского мира.
Я еду в вагоне-краснухе. Мечтаю, что бы путь до Хабаровской пересыльной тюрьмы оказался совсем недолгим. Поезда с заключенными следуют по одному маршруту, идут один за другим. На остановках нам раздают пайку, снимают с поезда мертвых.
Охрана едет в первых двух вагонах от паровоза. Развлечений в пути немного. Можно с умными людьми пообщаться.
Тут я и услышал поучительную историю о одном из самых известных аферистов-мошенников, перед которым Остап Бендер должен был снять шляпу.
В начале июня 1947 года был арестован милицией в Москве прямо в здании Министерства тяжелого машиностроения при попытке получить денежное пособие Житомирский вор-аферист Вайсман Вениамин Борухович. Оказалось, что это его не единственное имя. Он называл себя, то Рабиновичем, то Зильберштейном, то Трахтенбергом, иногда Ослон. При задержании у него был изъят пистолет.
Вайсман, которому в 1949 году исполнилось 35 лет, на протяжении двадцати четырех из них занимался кражами. Девять раз его водворяли в детские колонии, но он убегал из них, пять раз до ареста был судим и получал различные сроки содержания в тюрьмах и лагерях.
В 1944 году он бежал с лагеря, который находился в Вологодской области. Но ему не повезло. При побеге у него оказались обморожены обе ноги и кисть руки. Он выдержал тройную ампутацию конечностей, был актирован и выпущен на свободу.
Воровать он больше не мог, но жить ему было надо. Тогда он с помощью подельника изготовил за 20 тысяч рублей наградную книжку, по которой стал дважды Героем Советского Союза. Нацепив наградные колодки семи орденов и трех медалей, он в таком виде начал штурмовать различные Министерства СССР, где, добиваясь на прием к министрам и заместителям министров, получал от них крупные денежные пособия на свое содержание и промтовары.
За 1946-1947 год он умудрился обобрать девятнадцать Министерств, и не раз каждое, в которых собрал богатую добычу деньгами и товарами.
У Министра лесной промышленности СССР он называл себя "моторист леспромхоза", У Министра пищевой промышленности СССР - "зоотехник совхоза 28-я годовщина Октябрьской революции".
В Министра речного флота СССР Вайсман представлялся как "бывший моторист Амурского речного пароходства". Он назывался "бывший шофер Тальновского сахарного завода", "бывший электросварщик Уралмаша", "бывший крепильщик шахты Кировуголь", "бывший шофер Киевской городской конторы Госбанка"... Деньги он получал везде. Как "герой Отечественной войны" он получил в Киеве квартиру, бесплатно обставил ее мебелью.
Вайсман, для того, чтобы проникнуть в Министерства, предварительно изучал на месте периферийные предприятия Министерства, узнавал фамилии директоров заводов и комбинатов, собирал от них справки и документы "о своих боевых заслугах", зачастую, при этом, справки писались под диктовку самого Вайсмана и после этого он возвращался в Москву. В Министерствах, предъявляя эти документы и упоминая фамилии директоров периферийных предприятий, создавал видимость, что являлся до войны работником системы Министерства.
"Гвардии капитан танкового корпуса генерал-полковника Катукова" Вайсман, пользуясь знакомствами, тут же брал новые справки и продолжал бомбить фраеров.
Пока не попался[4].
Бродяги постоянно ведут между собой беседы, в которых выясняют, кто получил удар по ушам[5],кто с кем кушал, кто с кем бегал по огонькам[6]. Можно в картишки или в окошки смотреть. Окошки под потолком, на них по два железных прута, прикрученных к стене вагона на здоровенных болтах. Не отдерешь. Но в окно смотреть тоже становиться неинтересно. Кругом тайга, что в ней можно увидеть? Правда, в полу есть еще одно прорезанное отверстие - "параша". Оно обито железом, что бы зэки не могли разломать пол и устроить побег. Но смотреть в это окошко совсем никому не хочется.
Большинство арестантов считает, что в Хабаровске мы не задержимся. Оттуда есть только один путь: в Ванино. Раньше зэка гнали в транзитку 3-10 под Владивостоком. Результат все равно один, как ни крути. Следующая станция - Магадан.
СССР живет полной жизнью. Одно событие сменяет другое.
В 1948 году началось выселение кулаков из Прибалтийских республик В 1949 этот процесс не только продолжился, но и набрал обороты. Заметно возросло число людей уходивших по этапу. К прибалтам добавились различные лица из числа жителей Грузии, Армении, Азербайджана, в том числе греки и турки. Выселяли целыми семьями. Было много чеченцев. С территории Молдавии гнали в Сибирь бывших кулаков, помещиков, лиц сотрудничавших с немцами и румынами. Попадались и сектанты. В поток репрессированных вливались бандеровцы и члены их семей. Бывшие солдаты РОА и осужденные полицаи. В потоке арестованных было множество бывших воров, которые взяв оружие, сражались с немцами, получили прощение. Но видно, что их тяготила спокойная жизнь тружеников. Они взялись за старое. Их ловили и гнали эшелонами на Колыму.
Было "Красноярское дело" геологов. Началось "дело врачей".
Но не только этапами и репрессиями живет СССР.
Страна отметила 150 лет со дня рождения А.С. Пушкина.
Готовиться испытание первой атомной бомбы. Ее взорвут 29 августа 1949 года на построенном полигоне в Семипалатинской области Казахстана.
В мире тоже много событий. Рождаются новые страны: ФРГ, Вьетнам, Венгерская Народная Республика.
Колоса поезда стучали на стыке рельс. Мы ехали в ИТЛ ГУЛага. На восток.
-----------------------------------------------------
[1] Дыба (жаргон) - суд.
[2] Петр (жаргон) - приговор в пять лет. Говорили, например, "два петра" - 10 лет и т.д.
[3] На цырлах (жаргон) - на пальчиках, с угодливостью, услужливостью, тихо, не шумя.
[4] Дело было настолько необычным, что докладная записка по нему легла на стол Сталина 14 июня 1947 года.
[5] Ударить по ушам (жаргон) - разжалование вора в законе.
[6] Бегать по огонькам (жаргон) - ходить на дело с известным вором.
ГЛАВА 18. СУЧЬЯ ВОЙНА В ВАНИНО.
07 июня 1949 года вышел приказ по МВД СССР номер 0360, который носил название: "Об обеспечении нормальной работы в Ванинском отделении Севвостлага МВД", в котором в целях обеспечения нормальной работы в Ванинском отделении в летний период 1949 года, требовалось недопущения каких-либо эксцессов и эпидемических заболеваний, а так же поддержания физического состояния заключенных, устанавливался лимит для одновременного содержания транзитных заключенных в Ванинском отделении - 18 000 человек.
Начальнику ГУЛАГа предписывалось "взять под особый контроль и наблюдение наполнение Ванинского отделения.., не допуская направления в это отделение заключенных свыше установленного лимита содержания". Для "быстрейшей отправки Дальстрою" всего "наличия заключенных" Ванинского транзитного лагеря и "освобождения его помещений для приема дополнительно направляемых контингентов" туда направлялись дальстроевские пароходы "Феликс Дзержинский" и "Советская Латвия" и пароход Морфлота "Ногин" - "под перевозку заключенных до полного их вывоза из Ванино", оборудовав эти пароходы для приема максимального количества заключенных.
***
Ванино. Пересылка, откуда в Магадан, а затем на Колыму отправлялись этапы заключенных. До двухсот тысяч человек в год! Пересыльная зона, сломавшая тысячи судеб, угробившая тяжелым трудом около трехсот тысяч людей. Почему я обращаю к ней ваше пристальное внимание?
Вовсе не потому, что мне довелось побывать там. Потому, что эта пересылка в прямом смысле слова стала столицей ссученных воров, которая плодила их в немереных количествах!
В 1937 году на морском побережье в таежной глуши находилось всего два летних домика и барак, в котором хранились рыболовные снасти. Эти домики принадлежали рыболовецкому колхозу "Заветы Ильича". Рыбаки ловили неводом рыбу. А старухи пряли свою пряжу... Почти по Пушкину, Александру Сергеевичу, да?
Эти три строения положили началу великому пересылочного пункту Ванино. Ванино - поселок, на берегу Татарского пролива, что напротив острова Сахалин, острове каторжников царской России о котором тоже можно историю писать. Ванино достаточно широко известно из рассказов В. Шаламова, В. Бронштейна, В. Туманова[1]. Они там были на этой пересылке и оставили свои записки как свидетели и очевидцы событий. Больше всех там пробыл Валерий Бронштейн, и поэтому его записки принимаются самыми точными. Но опираясь на показания еще и других свидетелей, расскажу о Ванино все по порядку и более подробно, и постараюсь вас кое-чем удивить, вы про это где-нибудь и прочитаете, но в неполном виде.
В 1947 году в Ванино прибыл первый батальон охраны, состоящий из трех рот, каждая из которых насчитывала примерно сто двадцать человек. Первая рота конвоировала вновь прибывших зэка на пересылку. Вторая рота занимался конвоированием зэка, которых гоняли на различные работы в порт и мастерские. Третья рота состояла не совсем из обычных охранников, это были самоохранники, из осужденных на малые сроки заключения. Большинство, хотя среди них встречались и вольнонаемные. Их всех обучили, и они также охраняли зоны и пересылку. Но оружие им не доверяли. Они пользовались свистками и флажками[2].
Но потом, когда пересылка многократно разрастется, число конвойных тоже увеличится до пяти тысяч человек.
А вообще самоохрана в СССР была не редкость. К началу 1949 года их насчитывалось примерно сорок тысяч человек.
Охрана несла службу на вышках. Если охранник замечал, что кто-то пытался приблизится к проволоке, то делал предупреждающий выстрел в воздух. На звук выстрела сразу бежала свободная от смены охрана и стреляла поверх голов при попытке уйти за проволоку.
Пересылку перевели из Находки в Ванино после того, как на рейде в июле 1946 года взорвался пароход "Дальстрой", груженый взрывчаткой-аммоналом, который следовал в Магадан. После этого пересылка по-прежнему оставалась и в Находке, но основной поток людей был перенаправлен в Ванино.
Бог, как говорят, троицу любит. 19 декабря 1947 года в 10 часов 25 минут в бухте Нагаево на пароходах Министерства морского флота, прибывших с грузом взрывчатых материалов, "Генерал Ватутин" и "Выборг", стоявших на рейде, произошел взрыв. Пароходы "Выборг" и "Генерал Ватутин" затонули. Принятыми мерами пожар в порту был локализован. Портовые нефтесклады не пострадали.
Но стоящие в порту под разгрузкой пароходы "Минск", "Старый большевик" и танкер "Совнефть" от взрывной волны получили повреждения палубных надстроек.
С 1947 года в Ванино уже вовсю функционировала портовая зона, в которой работало до пятисот заключенных. А вообще вокруг Ванино было множество женских лагерей, которые не входили в пересылку, но занимались выращиванием овощей и мяса для Колымы. Примерно каждый четвертый-пятый из зэка был женщиной. На их плечи и легло обеспечение продуктами Колымских лагерей и поселков. Это не считая того, что в Ванино ежедневно прибывало два эшелона продовольствия.
Многие женщины в Ванино и не только, "уходили за проволоку", что бы встретиться с понравившимся им мужчиной из другой зоны, и возвращались дня через два-три, но никто не приписывал им побег. Это была самая обычная жизнь. Тюремная, ванинская, но жизнь, которую никакими наказаниями невозможно было перечеркнуть. Природа брала свое. Иные спорили, есть ли любовь за колючкой? Примеры есть, и не мало.
Магаданский порт находился на берегу замерзающего Охотского моря. Поэтому порт Ванино функционировал только в довольно короткий весенне-осенний период и летнее время, когда море освобождалось ото льда. А зимой завозилось и складировалось поступающее сюда оборудование, имущество и продовольствие. Из расчета длительного содержания большого количества людей и был построен Ванинский пересыльный лагерь. В самом порту находился небольшой рабочий лагерь для грузчиков и обслуживающего порт различного персонала. Сама пересылка представляла собой большую территорию, огороженную высоким бревенчатым забором, несколькими внутренними поясами колючей проволоки, частоколом сторожевых вышек. Вся территория лагеря разделена на три огороженных, но сообщающихся между собой зоны, внутри которых находились бараки. В случае чрезвычайных обстоятельств зоны можно перекрыть и изолировать ту или иную группу людей в определенной зоне. Вход в лагерь через проходную и большие двухстворчатые ворота. Слева при входе каменный БУР - барак усиленного режима.
Первый построенный БУР, до того, как возвели каменный, был деревянный. Когда в Ванино привезли первую партию женщин-заключенных, их заперли в этот деревянный БУР. Зэки-мужчины, услышав о прибытии женщин, толпой ринулись к БУРу, разогнали охрану, выломали двери, и дальше произошло во множественном числе то отвратительное действие, которое называют Колымский трамвай[3]. Страшно! Их насиловали всем лагерем! Пока не вмешалась охрана...
Не знаете, наверное, что на Колымский этап отбирали женщин и девушек молодых, здоровых, большей частью до тридцати лет. Был такой приказ по ГУЛАГу подбирать на Колымскую отправку только неслабых телом. Девчонок, которые в большинстве не знали, в чем их вина.
БУРы потом были построены в каждой зоне. Но в них чаще содержали воров в законе.
Далее на территории находится большое и высокое деревянное здание, прозванное вокзалом. Внутри многоярусные нары, на которые подниматься следует по приставным лестницам. Вокзал служит для временного проживания вновь прибывших этапом, откуда их потом рассортируют по зонам и баракам. В. Бронштейн рассказывал, что видел фашистский концлагерь Майданек около Люблина. Сравнивая их он замечает, что немецкий был больше похож на казармы, бараки которых были разобщены между собой. Ванинский лагерь представлял собой большой загон, где одновременно могут находиться несколько тысяч заключенных, блуждающих по территории и никем не контролируемых.
Понятно, что внутри лагеря властвовали "законы джунглей"[4] и никакие другие там не действовали. Поэтому пересылка ванинского порта получила мрачную славу гиблого места, где жизнь человека ничего не стоила, а твоя пайка хлеба отнималась сразу же после ее получения.
В 1948 году в Ванино было три зоны, четвертую только начали строить, но палатки, обнесенные колючкой, уже стояли. Дальше шла пересылка.
В марте 1948 года начали готовить к отправке в Магадан партию заключенных-бандеровцев, но они подняли шум, требовали отправить их на прииски Западного управления Колымы. Охрана, увидев, что бунт разгорается, начала стрелять в зачинщиков, а ночью бандеровцев вывезли в бухту и положили на лед. Трупы возили всю ночь на грузовиках. Это был первый бунт в Ванинской пересылке.
В Ванино правили бал "суки", и всякая мелкая шушера, типа полуцветных или заблатненных, притихли и не высовывались. Крупные воры в законе сидели в "буре" и их постепенно "ссучивали" или убивали, а более мелкие свою масть скрывали.
Первый раскол черной масти между честнягами и суками произошел уже во время Великой Отечественной Войны. Часть воров в законе взялись за оружие и добровольно ушли на фронт. Вор был вне политики, оружие ему в руки брать запрещалось. Потому, что считалось: власть послушал, оружие взял, а дальше что? Своих, потом, конвоировать начнешь?
О них говорили как о Рокоссовцах! Легендарные это были вояки. Воры, прошедшие войну с немцами и японцами! Немцы считали их за зверей, хуже эсэсовцев, с таким бесстрашием и остервенением они кидались в атаку и не щадили никого, даже пленных!
Но, эти отчаянные солдаты были, с точки зрения правильных воров, предатели воровского закона. Именно суками. Вторая группа отошедших от черной масти, менее малочисленная, были не суками, а насильно ссученными, трюмлеными[5], которые не выдержали трюмиловок и гнуловок, которых к ним применяла администрация тюрем и ИТЛ.
Один из видов трюмиловок, применяемых лагерной администрацией, это когда человека связывают и подвешивают за ноги, головой вниз. Повиси так, пока не откажешься от воровского закона. Многие не выдержали такой пытки, ломались. Другие, более стойкие, теряли сознание и тихо умирали.
Суки и ссученные, те и другие были ворами отошедшими, но в течение трех-пяти лет это играло значительную роль в воровском движении.
Валерий Бронштейн указывает на этот факт различия, что "Сука" - это тот же вор, но нарушивший этот закон, став на путь оказания помощи лагерным властям, или выполняющей работу, запрещенную воровским законом. "Трюмленый вор" - это насильно "ссученный вор", способом пыток или избиения его суками. "Трюмленый" вор ненавидит "сук", но и стать честным вором уже не может и поэтому объединяется с "суками" в их борьбе против воров.
Таким образом, все заключенные в тюремно-лагерном мире по воровской терминологии подразделяются на "масти", имеющие свою иерархическую лестницу по значимости: вор, сука, трюмленый вор, беспредел, шпана (шакалы), мужик, фраер и более мелкие деления по специальности у воров, а также у мужиков по их качеству.
Но есть интересные сведения, которые поведала М.Е. Мельник бывшая в Ванинском порту инспектором в "воровской" картотеке. Так всех воров, приходящих в Ванино она сортировала по мастям. А масти она назвала такие: Вор, Сука, Бля.ь, Беспредел, Красная шапочка и другие, более мелкие. Тоже самое, о чем поведал Бронштейн.
Иначе говоря, трюмленые воры, именовались "бля..кой" мастью, за то, что скурвились. Дело в том, что суки - переходили добровольно, то им, как идейным ворам, было больше уважения. Всех воров и различные течения того времени можно разделить на идейных и безыдейных. Идейные - черная и красная масть, все остальные - безыдейные. Хотя и утверждают, что было мастей - как костей. Нет. Мастей было всего две. Название третьему воровскому течению - беспредел.
В середине 1948 года в Ванино был провозглашен второй воровской закон, закон отошедших. Чуть позже все отошедшие будут называться "польскими ворами".
Толковище крупных воров в законе красной масти, обсудив положение, пришли к следующему выводу: "Времена пришли другие. Отношение к бродягам у государства стало хуже. Недалеко-то время, когда нас сравняют с фраерами. Но мы не должны допустить этого. Оставаясь ворами в законе, мы попытаемся перетянуть черную масть на нашу сторону и все сообща решим, как нам быть дальше. Но черная масть нас не признает. Это плохо. Но нас тоже немало. Объединив свои силы, мы с помощью тюремной администрации, подомнем черную масть под себя и уничтожим.
Законы Уголовного Кодекса изменились. Сроки заключения увеличились в два-четыре раза. Сидеть в ИТЛ двадцать лет? Это очень много. Теперь можно два раза загреметь в лагерь и считать, что жизнь прошла. При тех законах, которые сейчас нам диктуют, теперь без амнистии и досрочного освобождения не проживешь как в старину. Амнистии бывают не каждый год. Значит, занимая легкие рабочие должности в ИТЛ, мы получаем возможность досрочного освобождения. И это умное решение".
При этом толковище воров красной масти постановило, что ворам в законе теперь разрешено работать на таких должностях, как нарядчик, бригадир, парикмахер, каптерщик, библиотекарь. Должности не пыльные, не тяжелые, но позволяющие жить в лагере по-прежнему вольготно. Даже выгодные, позволяющие иметь с них хорошие деньги, необходимые на табак, анашу и водку. Вор не должен таскать лучок[6] или втыкать в каземате. Но и мужика в лагере обижать напрасно не нужно. Мужик план дает, плана он не даст, если у него пайку отобрать.
Еще раз был поставлен вопрос о воровском законе от 5 марта 1948 года, который определил основные положения системы отношений воров и фраеров. Его правильность и необходимость признали полностью.
Из него следовало, что каждый торбохват[7] вносит в воровскую кассу четвертую часть от своего заработка и отдает ворам половину от полученных посылок и денежных переводов. Все шерстяные вещи в лагере принадлежат ворам, лучшие продукты идут на стол к ворам. Все фраера обязаны слушаться воров и исполнять их требования. Если воры в лагере не могут справиться с фраерами - для них будут приготовлены бетонные боты[8].
Ничего больше в сознании воров красной масти не изменилось.
Можно многое сказать в защиту черной масти, которые готовы были идти на костер за идею, но не изменить своим идеалам. Но можно справедливо возразить, что красная масть сумела лучше приспособиться в новой жизни, поняв, что по-старому больше не будет.
Так все воры окончательно разделились на два враждующих лагеря: отошедших и черную масть. Но на этом дело не кончилось. Началось лавинообразное дальнейшее движение раскола.
Среди правильных воров выделилось лишь одно незначительное течение, которое отдельной мастью назвать вообще нельзя - это "бабочки". Те из честняг, кто особенно ненавидел сук и ссученных, делали себе набойку на лице или шее в виде рисунка бабочки.
Летом 1948 года появилось новое воровское движение. Новая масть называла себя махновцами. Их еще называли анархистами. Во главе нового течения встали трюмленые воры. Они объявили еще один, третий воровской закон.
Главари махновцев и примкнувшие к ним развенчанные воры в законе, прошедшие трюмиловки и действующую армию, поспешили отойти от общей массы беспредельщиков, которая стала быстро увеличиваться. Напрасно махновцы пытались доказать честнягам, что они приняли предложение администрации лишь на словах. Им не верили. Напрасно бывшие законники клялись, что хотя они и воевали, но остались в душе ворами. Их не признавали, отворачивались от них. Махновцы, воры обозленные таким отношением к себе, создали свою собственную доктрину, по которой новый закон воровского беспредела нес в себе принцип анархии Нестора Махно: "Бей красных, пока не побелеют, бей белых пока не покраснеют"! Вполне логично. Бей полноту и бей ссученых! Махновцев, бывших законников, ссученых, которые не только от честняков, но и от сук отошли, было крайне мало. Им обязательно нужна была поддержка. И они нашли ее. В число их сторонников вошли не блатные, а многие приблатненные амбалы, которым в силу природных качеств, вход в ряды идейных воров в законе был навсегда заказан.
Беспредел закрутился! Среди беспредельщиков кого только не было! Но это была не единая масть, а пестрая солянка. Но махновцы, хотя и провозгласили свои принципы, в душе оставались ворами по-жизни. Крутой беспредел, они не творили. Этим занимались другие, растущие как на дрожжах новые бандформирования. К воровскому, старому миру, они отношения не имели. Это были чисто бандиты.
Широко известны банды беспредела "красная шапочка". Это были не воры, но люди, прошедшие фронт и объединившиеся в группы сопротивления, желающие выжить в лагерях любой ценой. К ним примыкали бывшие люди из состава МВД, прокуратуры, попавшие в лагеря за нарушения служебных обязанностей, декабристы[9]. Короче те, кто носил раньше погоны и не боялся дать решительный отпор ворам или сукам.
Были "Ломом подпоясанные" или "Ломом обвязанные" - это течение мужиков, рабочих, которые не признавали законы никаких воров и дрались с ними насмерть. Их было немало уже в Ванинской пересылке, а потом, с каждым годом, они начали увеличивать свое число в геометрической прогрессии.
Появились кодлы "дери-бери", здоровенные парни из колхозов, которые были не прочь разжиться добром за чужой счет.
Были "казаки", объединения, образованные по национальному признаку, осужденные из Кубанских казаков. Были еще "чугунки" и "подводники".
Воровской мир едва успевал узнавать о тех быстрых переменах, которые происходили в лагерях Ванинской пересылки!
Но все это был лютый беспредел, который отчаянно сопротивлялся махновцам, сукам и черной масти! Мы не знали тогда, насколько он страшен... А он оказался страшен и потом, много лет спустя, вышел из ГУЛАГа!
В начале сентября 1948 года лагерное начальство пересылки Ванино создало комендатуру из заключенных. Первым ее комендантом был назначен Александр Олейник. Кто же он такой?
По рассказам, дошедшим до нас, Олейник был среднего роста, плотный, крепкого телосложения. Знают Олейника и другие люди, побывавшие на Ванинской пересылке. Олейник работал в портовой зоне. Сохранился такой рассказ бывшего зэка, знавшего Олейника: "Как-то пришла бригада с новым бригадиром. Это и был Олейник. И он вместе с бригадой паковал свинец в ящики. Воры в законе не работали, а Олейник, как и все паковал". Но вот что Олейник о себе сам рассказывал: "Закончил школу, поступил в авиационное училище. А тут война, стал летать, сбили меня под Москвой. Долго лежал в госпитале, подлечили, комиссовали, пришел домой. Мать у меня одна. На работу не устроился. Подвернулись ребята, одно дело проделали, второе, а на третьем попался. Дали срок".
По этим, даже обрывочным рассказам выясняется, что Олейник не был сукой или трюмленым вором, а всего лишь приблатненным, а еще точнее - бандитом из фраеров, не имевшим никакого веса в воровском мире. Как говорили блатные, "пыль лагерная". Но за это блатным пришлось здорово ответить! "Пыль лагерная", получив санкцию и добро начальства, показал зубы! Вот тут и досталось по полной программе и черной масти и ссученым ворам!
Каждое утро новый доморощенный комендант устраивал обход жилых бараков.
Олейник, окруженный своими приближенными и охраной, стремительно входил в барак и останавливался около стоящего на середине стола. Как правило, Сашок был одет в теплую шерстяную военную гимнастерку, галифе, а на ногах обуты "собачьи" летные унты. Из-под кубанки торчал густой темный чуб. Был он молод, красив, и мне казалось, что в нем где-то под нарочитой грубостью скрывался более мягкий человек, хотя разум говорил: это не может быть у крупного урки-убийцы.
Обведя взглядом нары, он спрашивал: "Мужики, пайки свои вы все получаете? Барахлишко не грабят?". Если кто-то из зэков заявлял, что у него отобрали пайку или теплую последнюю одежду, и указывал виновного, того выводили наружу и избивали до полусмерти.
Бронштейн рассказывает: "Олейник, получив власть, со своими людьми, численностью около тридцати, и с привлечением других сук, которые не входили в штат комендатуры, быстро навел порядок, внедрив в лагере буквально палочную дисциплину. За малейшее нарушение распорядка или правил поведения - удар железным прутом, завернутым в кусок одеяла. Зато свою законную пайку черного сырого хлеба каждый зек получал. Не было больше открытых грабежей и убийств. Число погибших значительно сократилось, хотя труповозка ходила, как и прежде, каждый день, собирая и вывозя из зоны мертвые тела".
То, что Олейник ходил в лагере с ножом, это никого не удивляло. Но кроме ножа у него еще была щегольская тросточка, внутри которой была спрятана вторая пика.
А теперь, особенно бесценными становятся свидетельства В.П. Силина, который работал в штабе УСВИТЛа в Магадане при генерале Никишове, а с 1947 года находился постоянно в Ванино в качестве начальника конвоя приемки заключенных. Не маленькое лицо. Все видел. Все знал. Все на его глазах происходило. Своих барабанщиков-пионеров[10] имел. Как без этого? Но не о том речь. Запомнилось ему как "Олейник весь этап в лагере положил. Ходит по головам заключенных: "Ты будешь сукой"?" Офицеры стояли в сторонке, смотрели"!
Это то, о чем рассказывает в ставшей хрестоматийной книге известный писатель Варлам Шаламов:
"Король договорился с начальником пересылки о страшном: он обещал навести полный порядок на пересылке, обещав своими силами справиться с "законными" ворами. Если в крайнем случае прольется кровь - он просит не обращать большого внимания.
Король напомнил о своих военных заслугах (он был награжден орденом на войне) и дал понять, что начальство стоит перед минутой, когда правильное решение может привести к исчезновению уголовного мира, преступности в нашем обществе. Он, Король, берет на себя выполнение этой трудной задачи и просит ему не мешать.
Думается, что начальник ванинской пересылки немедленно поставил в известность самое высокое начальство и получил одобрение операции Короля. В лагерях ничего не случается по произволу местного начальства. К тому же, по правилам, все шпионят друг за другом.
Король обещает исправиться! Новый воровской закон! Чего же лучше? Это - то, о чем мечтал Макаренко, исполнение самых заветных желаний теоретиков. Наконец-то блатные "перековались"! Наконец-то пришло долгожданное практическое подтверждение многолетним теоретическим упражнениям на сей счет, начиная с крыленковской "резинки" и кончая теорией возмездия Вышинского.
Приученная видеть в "уркачах", "тридцатипятниках" - "друзей народа", администрация лагерей мало следила за подспудными процессами, проходившими в преступном мире. Никакой тревожной информации оттуда не поступало - лагерное начальство имело сеть доносчиков и осведомителей совсем в других местах. До настроений, до вопросов, волновавших преступный мир, - никому не было дела.
Мир этот давно уже должен был исправляться - и наконец, этот час наступил. Доказательство сему - говорило начальство - новый воровской закон Короля. Это - результат благотворного действия войны, пробудившей даже в уголовниках чувство патриотизма. Мы же читали Вершигору, мы слыхали о победах армии Рокоссовского.
Король получил согласие на свой "опыт". В один из коротких северных дней все население пересылки Ванино было выстроено на линейке строем по два.
Начальник пересылки рекомендовал заключенным нового старосту. Этим старостой был Король. Командирами рот были назначены его ближайшие подручные.
Новая лагерная обслуга не стала терять даром времени. Король ходил вдоль рядов заключенных, пристально вглядываясь в каждого, и бросал:
- Выходи! Ты! Ты! И ты! - Палец Короля двигался, часто останавливаясь, и всегда безошибочно. Воровская жизнь приучила его к наблюдательности. Если Король сомневался - проверить было очень легко, и все - и блатари, и сам Король - отлично это знали.
- Раздевайся! Снимай рубаху!
Татуировка - наколка, опознавательный знак ордена - сыграла свою губительную роль. Татуировка - ошибка молодости уркаганов. Вечные рисунки облегчают работу уголовному розыску. Но их смертное значение открылось только сейчас.
Началась расправа. Ногами, дубинками, кастетами, камнями банда Короля "на законном основании" крошила адептов старого воровского закона.
- Примете нашу веру? - кричал торжествующе Король. Вот он проверит теперь крепость духа самых упорных "ортодоксов", обвинявших его самого в слабости. - Примете нашу веру?
Для перехода в новый воровской закон был изобретен обряд, театральное действо. Блатной мир любит театральность в жизни...
Новый обряд ничуть не уступал известному посвящению в рыцари. Не исключено, что романы Вальтера Скотта подсказали эту торжественную и мрачную процедуру.
- Целуй нож!
К губам избиваемого блатаря подносилось лезвие ножа.
- Целуй нож!
Если "законный" вор соглашался и прикладывал губы к железу - он считался принятым в новую веру и навсегда терял всякие права в воровском мире, становясь "сукой" навеки.
Эта мысль Короля была поистине королевской мыслью. Не только потому, что посвящение в блатные рыцари обещало многочисленные резервы армии "сук" - вряд ли, вводя этот ножевой обряд, Король думал о завтрашнем и послезавтрашнем дне. Но о другом он подумал наверняка! Он поставит всех своих старых довоенных друзей в те же самые условия - жизнь или смерть! - в которых он, Король, струсил, по мнению воровских "ортодоксов". Пусть теперь они сами покажут себя! Условия - те же.
Всех, кто отказывался целовать нож, убивали. Каждую ночь к запертым снаружи дверям пересыльных бараков подтаскивали новые трупы. Эти люди не были просто убиты. Этого было слишком мало Королю. На всех трупах "расписывались" ножами все их бывшие товарищи, поцеловавшие нож. Блатарей не убивали просто. Перед смертью их "трюмили", то есть топтали ногами, били, всячески уродовали... И только потом - убивали. Когда через год или два пришел этап с Воркуты и несколько видных воркутинских "сук" (там разыгралась та же история) сошли с парохода - выяснилось, что воркутинцы не одобряют излишней жестокости колымчан. "У нас просто убивают, а "трюмить"? Зачем это?" Стало быть, воркутинские дела несколько отличались от дел королевской банды.
Вести о королевской расправе в бухте Ванино полетели через море, и на колымской земле воры старого закона приступили к самозащите. Была объявлена тотальная мобилизация, весь блатной мир вооружался. Над изготовлением ножей и коротких пик-штыков тайком трудились все кузницы и слесарные мастерские Колымы. Ковали, конечно, не блатные, а настоящие штатные мастера под угрозой "за-ради страха" - как говорили блатные. Они знали гораздо раньше Гитлера, что напугать человека гораздо надежней, чем подкупить. И, само собой, дешевле. Любой слесарь, любой кузнец согласился бы, чтоб у него упал процент выполнения плана, но была сохранена жизнь.
Тем временем энергичный Король убедил начальство в необходимости "гастрольной" поездки по пересылкам Дальнего Востока. Вместе с семью своими подручными он объехал пересылки до Иркутска - оставляя в тюрьмах десятки трупов и сотни новообращенных "сук".
Это касалось воров в законе. Но и ссученым ворам жилось на пересылке в Ванино не лучше.
Первый комендант Ванинской пересылки Олейник первым начал трюмиловку воров в законе на Куликовом поле.
Но при чем тут Король? Шаламов упоминает о военных заслугах Короля и ордене. Олейник как раз воевал и подходит под это описание, так как старший надзиратель Силин из Ванино тоже подтверждает трюмиловку, организованную Олейником. Подтверждаются и слова Шаламова о гастролях, на которые ездил Олейник. Вроде бы все верно, но... Нигде и никто не называет Олейника Королем. Наоборот, все утверждают, что о таинственном Короле никто не слышал.
А гастроли Олейника - совсем другое, и к трюмиловкам отношения не имеют. Трюмила воров от Иркутска до Колымы банда Пивоварова. А Олейник до Ванинской пересылки в качестве артиста ездил с концертной группой! Есть такие сведения.
Таким образом, Король - не Пивовар и не Олейник. Был, был Король! О Короле рассказ будет дальше.
------------------------------------------------
[1] В повести, в 18-19 главе кроме цитат из книг перечисленных фамилий авторов, использованы материалы А.В. Шашкиной "Ванинская пересылка".
[2] 27 июля приказом номер 00726 1949 года было утверждено "Положение о командах самоохраны из военнопленных", в котором команды самоохраны комплектуются из числа проверенного, антифашистского состава военнопленных, по возможности, владеющих русским языком, изъявивших желание нести службу в этих командах". Они оставались на положении военнопленных, но содержались в лучших бытовых условиях, состав команд размещался казарменно, отдельно от остальных военнопленных. Под военноплеными подразумеваются лица из прибалтов, западных украинцев, бывших солдат РОА (Русской освободительной армии генерала Власова).
[3] Колымский трамвай (жаргон) - изнасилование женщины толпой.
[4] Джунгли (жаргон) - барак блатных. "Блатные законы".
[5] Трюм (жаргон) - карцер.
[6] Таскать лучек (жаргон) - работать на лесоповале.
[7] Торбохват (жаргон) - зэка.
[8] Бетонные боты (жаргон) - казнь через утопление в болоте, когда ноги жертвы схвачены застывшим цементом.
[9] Декабристы (жаргон) - офицеры Советской армии, побывавшие в плену и не прошедшие в лагерях проверку СМЕРШ.
[10] Пионер-барабанщик (жаргон) - стукач.
ГЛАВА 19. СУЧЬЯ ВОЙНА В ВАНИНО.(продолжение)
Сашок Олейник правил в Ванино недолго. Около двух месяцев.
Пришел эшелон из Воркуты, битком набитый урками разных мастей. Воров в законе направили в "БУР", а остальные, преимущественно трюмленые суки, расположились в третьей зоне, как более отдаленной и свободной из всех других. Вот им-то и не понравились порядки, установленные здесь Олейником, который не позволял грабить мужика и даже играть в карты. Они стали роптать, объединяться в небольшие кучки, которые быстро расходились при появлении кого-то из комендатуры. Во главе недовольных встал Иван Упора, известный в лагерях Воркуты трюмленый вор с низким интеллектом, дегенеративным лицом и душой убийцы. Ходил он, окруженный своими приверженцами, в расстегнутом полушубке и зимней кожаной шапке с не завязанными ушами, клапаны которой располагались не поперек лица, а вдоль, и поэтому не завязанный шнурок клапана все время болтался перед его носом. По-другому свою шапку он никогда не носил, и, по-видимому, считал это верхом блатной моды.
А все было просто. Иван Упора рассудил так: "Почему воры в законе под фраером ходить должны?" И это были правильные слова. Поэтому воры всех мастей и течений, Упорова дружно поддержали.
С появлением упоровцев как будто уже налаженный порядок в зоне нарушился. Участились грабежи и убийства, и кормить стали также значительно хуже. Правда это все было относительно, так как наша еда состояла из 400 грамм мокрого черного хлеба и баланды из молодых акулят. Где их брали, мне было не понятно. Хлеб съедали мы мгновенно, и понятно - оставить его до обеда редко кому удавалось. Шкуры акул можно было жевать часами, и все равно они были несъедобными.
Чувствовалось, что Олейник постепенно терял власть, и что-то должно было произойти. Следует сказать, что ни одному блатному, к какой бы он масти ни принадлежал, ехать на Колыму не хотелось. Там необходимо было работать, и кто ты есть: мужик, блатной или "сука" - неважно, на Колыме все должны вкалывать - иначе смерть. И порядки там были по рассказам не те, что на материке, долго не церемонились, не можешь работать или не хочешь, быстро отправляли на тот свет, чтоб не ел чужой хлеб, который нужен другим. Поэтому на тайной сходке урок всех мастей было решено поднять многотысячный лагерь на борьбу за отправку всех блатных назад на материк. Для этой цели захватить власть внутри лагеря и убить Олейника, а на его место поставить Ивана Упору и его людей. Кроме того, должны быть сразу же уничтожены все люди Сашки Олейника и его поддерживающие "суки" в лагере, потом захват санчасти и нескольких надзирателей в заложники, дальнейшие действия по обстановке. В темную ноябрьскую ночь перед октябрьскими праздниками я видел, что мелкие урки, возбужденно разговаривая, подходили к угловым стенкам бараков и вынимали из стены, вставленные между бревен металлические заточки, самодельные ножи и кинжалы. Один из молодых воров, подмигнув мне, сказал: "Сегодня ночью будет большая война". Я это понял, когда старый и больной вор дядя Костя еле спустился с нар, и, взяв в руки нож, нетвердо стоя на ногах, сказал, что он сегодня обязательно кого-нибудь "пришьет".
Ночь "длинных ножей", как бы назвали ее гитлеровцы, произошла прямо под праздник с шестого на седьмое ноября 1948 года, когда охрана была, не так внимательна и весь офицерский состав отмечал праздник дома. Удары ножей обрушились на сук из комендатуры, там, где они были в то время. Помощника Олейникова по кличке "Китаец", прямо рядом со мной подняли на пики, и остервенело добивали до тех пор, пока каждый из нападавших не ударил его ножом, а он сам превратился в бесформенный кусок мяса. Часть "сук" из комендатуры, которых не застали врасплох, отбиваясь от нападавших, смогли добраться до запретных зон у стен лагеря и залечь там под прикрытием пулеметов охранников.
Сашку Олейникова, согласно неписанному закону, пришел убивать сам Иван Упора. И постучав в дверь комнатушки, где тот спал, он предложил ему открыть дверь и рассчитаться. Тот немного выждал, а потом внезапно выскочил в одном белье, держа в одной руке нож, а в другой табуретку. Его напор был стремителен, и, по-видимому, нападавшие, зная силу и храбрость Олейника, немного растерялись. Ловко орудуя ножом и защищаясь табуреткой, получив лишь небольшое ранение, Олейнику удалось добраться до проходной и скрыться среди солдат охраны лагеря. В эту ночь всего зарезано было человек семьдесят. Точное число погибших знало только лагерное начальство и то после подсчета всех потерь за несколько дней, так как в последующие дни дорезали тех, кто случайно остался жив и с кем сводили личные счеты.
Основная группа упоровцев после резни укрылась в санчасти и утром выдвинула свой ультиматум: Иван Упора становится комендантом и формирует состав до отправки всех урок назад на материк; после чего они освобождают помещение санчасти, всех врачей и четырех захваченных ими надзирателей. Через сутки руководство лагеря дало положительный ответ, предварительно согласовав его с управлением в Магадане, но как потом выяснилось, затаило при этом, как говорится, большое хамство.
Упоровцы свою победу праздновали долго и с большим восторгом. Для всех зеков устроили как бы праздничный обед. В баланду дополнительно к акулам было нарезано немного картошки и насыпано крупы. Возобновились обходы бараков членами комендатуры во главе с Иваном Упорой, и он лично интересовался нашим житьем-бытьем. Однако порядка в зоне стало значительно меньше, и пожаловаться на распоясавшуюся всякого рода шпану было некому. Да и сама комендатура вела себя, как шайка обычных бандитов, которыми они и были, но к тому же дорвавшихся до власти и потому делавших все, что хотели; правда, мира и согласия между собой у них также не было.
После того, как власть Олейника была упразднена, его несколько раз пытались убить ночью. Но у него инстинкт самосохранения был развит так, что чувствовал, когда на него нападение готовят. Ночью, когда к нему пробовали подойти, вскакивал, тогда уже никто его не трогал. Лагерная администрация опасаясь за его жизнь, переведела Олейника в лагерь находящийся недалеко от Ванино с названием Усть-Орочи. Но и туда к нему приехало несколько воров, и едва не убили его, нанеся пятнадцать ран.
С приходом в комендатуру Ивана Упоры участились случаи смерти от голода. Выдаваемую зэку законную пайку уже теперь никто не охранял. Особенно доставалось интеллигентам из города, которые бороться за свою жизнь практически не могли и не умели. Поэтому многие быстро опускались и кормились из помойки. Несмотря на молодость, мне тоже было тяжело, и весь день проходил в поисках какой-либо еды. А такая возможность не всегда представлялась.
Банда Упорова, 22 человека, потребовали, чтобы их отправили в лагеря Западного управления. Это им пообещали.
Наконец, в один солнечный день апреля всем главным уркам в законе было приказано собраться у вахты лагеря с вещами. Мы наблюдали трогательные сцены прощания уезжающих с коллегами, остающимися в Ванино - поцелуи, объятия и даже слезы. Когда все уезжающие собрались, их стали выводить за ворота. Впереди шествовал Иван Упора и его ближайшие помощники. Ворота лагеря закрылись, и вдруг на глазах у остолбеневших от изумления блатных вся группа за пределами лагеря была окружена солдатами регулярных войск МВД с автоматами. Им было приказано лечь вниз лицом на землю, руки заломили за спину, и надели наручники. Оставшиеся в зоне, урки взорвались криком, воем и свистом.
Почти сразу же все упоровцы были помещены в отдельную палатку четвертой зоны за пределами пересылки. Потом решили перевести их в следственный изолятор первой зоны.
Но Упоровцы сумели передать в первую зону команду, вспыхнул бунт.
Весь лагерь пришел в движение, тут же организованные летучие отряды из воров захватили административное здание внутри зоны, а в заложники были взяты все надзиратели, находившиеся в этот момент в лагере, и в том числе начальник учебно-воспитательной части пересылки старший лейтенант Борисов, врач Ривкус, младший лейтенант Пономарев, инспектор спецчасти Горелова и еще несколько человек. Заложников завели в санчасть и передали: "Если не выпустите Упорова, не вернете в лагерь, мы уничтожим заложников".
Внутри всех зон установился беспредел и анархия. Начались перебои не только с едой, но стало не хватать и воды. Комендатура перестала работать, и каждый барак объявил свой суверенитет, на основе закона тайги, где сила определяла и власть. Четыре дня на пересылке власти не было.
В это время из Магадана приехал начальник охраны полковник Новиков, он и возглавил операцию по освобождению заложников. Пытались уговорить заключенных, а затем заявили: "Не освободите - применим оружие!". Когда ворвались в первую зону, один из заключенных кинулся на Начальника Ванинской пересылки подполковника Котова с "пикой". Котов убил зэка наповал, но в тот момент он и сам этого не заметил. В ходе операции зэки ранили врача Ривкуса, многие из упоровцев спрятались в санчасти, забились под одеяла, притворяясь больными. Их искали, проверяли всех.
Бронштейн рассказывает: "Подойдя к первому бараку, находящемуся напротив ворот вахты, где я жил раньше, обратил внимание, что здесь толпилось много народа, часть из которого грелась на солнце и смотрела на теплоход, а другие о чем-то оживленно говорили. Большая группа блатных почковалась отдельно, перебрасывались между собой матом и все они были вооружены прутьями и палками. Только я собрался зайти в барак, как вдруг ворота распахнулись, и за ними стояла цепь солдат с автоматами, направленными на людей в зоне. Еще не соображая ничего, я рухнул на землю, сказался фронтовой инстинкт, и тут же затрещали очереди из автоматов, и цепь двинулась внутрь лагеря. С опозданием в несколько минут громкоговоритель, установленный в зоне, прохрипел: "Внимание, внимание всем! Ложись на землю, руки за голову"!
Люди заметались, бросились бежать в ужасе, забивались в разные щели. Я остался лежать у барака, а автоматчики прошли мимо меня, непрерывно стреляя. Следует сказать, что стреляли они от "живота", не прицельно, поливая пулями перед собой. В этот день было убито и ранено около ста человек, преимущественно мужиков.
Бунт был подавлен. Ивана Упору судили за лагбандитизм.
На следующий день стали грузить в трюмы теплохода людей. Последними, в наручниках, туда были отправлены все главные урки, находящиеся в тюрьме и среди них Сашка Олейник и Иван Упора. После отплытия "Советской Латвии" народу в зоне значительно поубавилось, но освобожденные места постепенно заполнялись вновь прибывающими.
Упора и Олейник были убиты на этапе на Колыму из Магадана.
Упоровцев и Олейниковцев я не считаю другой, какой-то особой воровской мастью. Это были местные лагерные банды, власть которых не распространялась на другие этапы и пересылки.
После того, как Иван Упора отбыл в Магадан, новый комендант в Ванино стал блатной по прозвищу Пятак.
Но едва удалось справиться с восстанием Упоровцев, как в третьей зоне подняли бунт, недавно привезенные, чеченцы. Они ворвались в первую зону, убивали всех подряд. Воры устроили большую драку с чеченцами. Пошли в ход заточки и ножи. Многие прятались, кто прыгал в "запретку". На каждой вышке охрана из двух человек, с пулеметом, при автоматах. Стали стрелять по тем, кто прыгал в "запретку". Мертвых вывозили на самосвалах, в большие ямы вывалили людей и закопали.
В зоне по-прежнему убивали, беспредел не прекращался. Охрана почти не заходила в зону, более сильные сами решали судьбу того или другого бедолаги.
В 1949 году за дамбой сгорела одна мужская зона, даже оружие охраны, но ни один заключенный не ушел в бега. С Ванино бежать было невозможно. Кругом тайга, а с другой стороны море. Ванинская пересылка считалась одним из островов ГУЛага.
В Москве были сильно обеспокоены тем, что творилось на Ванинской пересылке и потребовали принять меры.
Пятак, не оправдавший доверия начальства, был смещен с должности коменданта. О нем совершенно ничего не известно, кроме того, что его место в первых числах мая занял Иван Фунт, которого вызвали с пересылки 3-10 вместе с его проверенными в работе людьми и поставили комендантом в Ванино. Иван Фунт в этой должности пробыл более пяти лет бессменно.
Методы Ивана Фунта были такие же, как у его предшественников. Гнуловка. Трюмление. Сравним рассказ Туманова с рассказом Шаламова:
"Нашу колонну привели к железным воротам пересылки. Этап поджидало начальство лагеря и комендатура. Нас посадили на землю, офицеры спецчасти с формулярами в руках выкрикивали наши имена. Из толпы вышел комендант лагеря. Он был в офицерских галифе, заправленных в хромовые сапоги, и в военном кителе без погон. Если бы не широкие плечи и катающаяся между ними чугунная голова, я бы еще сомневался, не обознался ли, но сомнений не было - Иван Фунт! Видно, пошел в гору, если стал комендантом пересылки, более крупной, чем владивостокская, неминуемой для каждого, кто шел на Колыму. В его окружении знакомые лица - Колька Заика, Валька Трубка, другие бандиты.
Фунт шагнул вперед и обратился к этапу с короткой речью. Я запомнил первую фразу, смысл которой не сразу дошел до меня:
- Так, б...и, права здесь шаляпинские!
Но представление перед воротами зоны только начиналось.
По формулярам стали выкрикивать воров. В числе первых назвали Володю Млада. Его и еще десять-двенадцать человек поставили отдельной шеренгой. Поблизости был врыт столб, на нем кусок рельса. К шеренге подошел Колька Заика, держа в опущенной руке нож. Этап, четыре-пять тысяч человек, сидя на корточках, молча наблюдал за происходящим. Первым стоял молодой незнакомый мне парень. К нему шагнул Заика:
- Звони в колокол.
Это была операция по ссучиванию так называемых честных воров - заставить их ударить по рельсу, "звонить в колокол". Что-либо сделать по приказу администрации, хотя бы просто подать руку, означало нарушить воровской закон и как бы автоматически перейти на сторону сук, так или иначе помогающих лагерному начальству.
- Не буду.
- Звони, падла! - Заика с размаху ударил парня в лицо. Рукавом телогрейки тот вытер кровь с разбитых губ.
- Не буду.
Тогда Заика в присутствии наблюдающих за этой сценой офицеров и всего этапа бьет парня ножом в живот. Тот сгибается, корчится, падает на землю, дергается в луже крови. Эту сцену невозмутимо наблюдают человек двадцать офицеров. Заика подходит к следующему..."
А теперь я, с вашего разрешения, расскажу, что напутал Шаламов, рассказывая о Короле, и почему его никто не видел.
Есть свидетельства, что комендант Иван Фунт был правой рукой другого вора. Какого? Фунт был полновластным хозяином в Ванинской пересылке и никому не подчинялся, кроме... высокого лагерного начальства. Начальником оперчасти в Ванино был подполковник Королев! Именно его Шаламов именует Королем.
Приведу воспоминания очевидца из Ванино М.Н. Матвиенкова: "... начальник первого отдела пересылки подполковник Королев, человек крутой, мог любого расстрелять без суда и следствия. Он имел прямой телефон с Берия. Королев мог своей властью любого задержать на пересылке, не глядя на статью и срок. Из артистов Киевского драматического и других театров он создал на пересылке концертную бригаду".
Вот он и портрет Короля, полностью подходящий под описание.
Выходит на деле, что "Король" - никакой не зэка или развенчанный вор в законе. А все так получилось потому, что никто из арестантов не называл его по фамилии, а звали просто: "Король". "Король приказал", или "Король вызывает". Отсюда это прозвище и докатилось до слуха Шаламова. Но Шаламов не счел нужным вникать в детали. Он часто путает имена и события. По Шаламову Иван Упора приезжает в Ванино "через год-два", а на самом деле, через два месяца.
Но очевидным является тот факт, что подполковник Королев находился в Ванино при всех четырех ставленых им комендантах и служил в Ванино еще до них.
Подполковник Королев был далеко не трусом, очень находчивым человеком, это надо признать. В этом можно убедиться, услышать воспоминания другого свидетеля тех лет. Василий Порфирьевич Силин поделится своими воспоминаниями: "Когда война закончилась, рокоссовцы остановились здесь, они с Курил возвращались. С медалями, орденами, офицерам не подчиняются. Это же бывшие уголовники! Один рокоссовец в карман залез к нашему сержанту, а тот ударил его. Так рокоссовцы оцепили весь лагерь: "Выдать, кто ударил нашего!" Пришёл Королёв: "Кто у вас старший?" - "А ты кто такой?" - "Я начальник оперативно-чекистского отдела лагерей". Вышел майор, Королёв ему: "Что у вас происходит, почему не отправляете эшелон? С арестантами не воюют. Даю вам час, и чтобы вашего духа здесь не было, иначе я дивизию чекистов вызову!". Дивизии, конечно, здесь не было. Это он припугнул".
Банда Пивоварова тоже была под контролем Королева, откуда его фамилия, произносимая как кличка, проникла на Колыму.
Вот вам и вся отгадка.
10 июля 1949 года. 11 часов 49 минут по местному времени.
Лагерь-пересылка Ванино.
***
Нас привезли на станцию Малое Ванино. Выгрузили с поезда и колоннами повели в лагерь.
На воротах лагеря красовался агитационный плакатный лозунг: "Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства". Этот лозунг к труду звучал просто издевательски. Пригнать людей на каторгу и объяснять им, что рабский принудительный труд является для них блогом и героизмом. Чем этот лозунг отличался от немецкого, расположенного над воротами концлагеря Освенцим: "Труд освобождает"? Пусть над этим подумают те, кто никогда не знал или забыл, что печи крематориев бывших немецких концентрационных лагерей прекратили дымить не в мае 1945 года, а год спустя! Тела кого в крематориях сжигали целый год после победы над фашизмом?
Вывели нас на Куликово поле, огороженное колючкой от остальных лагерей, и тут раздалась команда: "Садись!" Мы, весь этап сели на колени в ряд, плотно, рядами один к одному. Я вовсю шевелил рогами[1] и мочил ноздри[2], пытаясь что-то понять. Группа офицеров лагерной пересылки стояла в отдалении. Они откровенно скучали, изредка посматривая на нас, и что-то говорили друг другу.
Нас окружала жиденькая цепь автоматчиков. Но больше было и не нужно. Мы уже в зоне.
Перед нашим строем, в окружении своих прислужников, появился Фунт. О том, как его кличут, я узнал чуть-чуть позже. Фунт был не таким известным вором, о котором знали все паханы. Поэтому в нашем этапе никто его не узнал.
Фунт негромко, но властно отдавал команды:
- Суки - выходи налево! Беспредел - марш в первую очередь в баню, потом во второй лагерь. Все контрики, пятьдесят восьмая и бытовики - двадцать шагов назад! Анархисты - стоять на месте. Полнота - направо.
Сортировка по мастям пошла быстро. Люди зашевелились, заметались в поисках своего контингента. Нас, полноты, собралось человек двести.
Партии зэка, с нашего этапа, начали постепенно уходить в лагеря пересылки. Перед нами появился Фунт:
- Так, воры, слушай меня. В лагере соблюдайте порядок. Услышу одну жалобу, узнаю про что-то - повешу!
На Фунте был армейский китель, но погон и петлиц не было. Поэтому из строя прозвучал вопрос, без прибавки обычного в таком случае обращения "Гражданин начальник".
- С народом серьезным и говорить надо серьезно. Левых пассажиров[3] тут нет, мы - не рогачи беспредельные. Фордыбачится[4] тут никто не будет. Кто ты, человек?
Фунт слегка скривил губы, ответил спросившему:
- Это ты правильно заметил. Тут все серьезные люди. И я не вчера родился. Я - Фунт, комендант Ванинской пересылки! Еще вопросы есть, граждане воры?
За спиной Фунта клубились два десятка амбалов[5]. Вопросов больше не возникло. Фунт, пройдя вдоль строя, остановился около меня, стоявшего в первом ряду:
- Ты - Фокусник?
Скрывать было бессмысленно.
- Он самый, - ответил я. - Только тебя не помню.
Фунт покачал бритой головой. Он выглядел моим ровесником, но его я не знал.
- Зато я помню, - ответил он. - В лагерях Воркутинских встречались мельком.
Я не знал, что ответить.
- Меня Иван зовут, - представился Фунт. - Вечерком, Михаил, амбала за тобой пришлю, поговорить с тобой мне нужно.
И, обращаясь уже ко всем, крикнул громко:
- Воры, ваше место в БУРе первой зоны! С БУРа не выходить! Марш!
Уже в бараке первой зоны, где нас, честняг, набилось не меньше тысячи человек, ко мне подошел Пашка Крест, ехавший со мной на пересылке в одном телячьем вагоне:
- Ты знаешь этого суку? - спросил он. Это он про Фунта.
Я отрицательно покачал головой:
- Не помню, - ответил я. - Без понтов!
- А что он дергает[6] тебя? - продолжал Крест. - Пес волку - не товарищ!
- Не знаю, Крест. Может он и видел он меня раньше, но я об этом ничего не знаю.
Крест внимательно посмотрел на меня:
- А может, ты баланду мутишь[7], Миша?
- Закосить баланду[8], Крест, не в моих интересах. А ты не ковыряйся в булде[9], я не вшиварь[10]. Поканаем вдвоем к Фунту, там сам просечешь, о чем хрюкать будем. А то стремно[11].
- С ним разговаривать, лишь кобылу искать[12] - усмехнулся Крест.
- Зато я чистый буду. Мне ссучиваться как-то западло!
Вот как один, даже незначительный разговор может бросить тень на вора в законе. Я знал, что Крест не просто так спрашивает меня. Многие, услышав мой разговор с Фунтом, насторожились. И я теперь был под подозрением. Этого мне было совсем не нужно.
-------------------------------------------------
[1] Шевелить рогами (жаргон) - думать.
[2] Мочить ноздри (жаргон) - присматриваться.
[3] Левый пассажир (жаргон) - посторонний человек.
[4] Фордыбачить (жаргон) - старательно выделываться, рьяно проявлять действия, иначе отчебучивать чего-нибудь.
[5] Амбал (жаргон) - люди из свиты вора в законе. Как правило, сам вор человек умный, расчетливый, правильный. Именно образ приблатненного амбала и является в глазах широкой публики того и более позднего времени "лицом воровского мира"в виде слабоумного, дегенеративного, "синенького" от набоек, могучего бугая.
[6] Дергать (жаргон) - вызывает, зовет.
[7] Баланду мутить (жаргон) - вводить в заблуждение.
[8] Закосить баланду (жаргон) - обманывать.
[9] Ковыряться в булде (жаргон) - слушать сплетни, всякие слухи.
[10] Вшиварь (жаргон) - малолетка.
[11] Стремно (жаргон) - опасно.
[12] Кобылу искать (жаргон) - заниматься бесполезным делом.
ГЛАВА 20. ПУТЬ В МАГАДАН.
10 июля 1949 года. 16 часов 11 минут по местному времени.
Лагерь-пересылка Ванино.
***
В БУРе первой зоны было не скучно. Больше тысячи честняг постоянно ошивались там, проводя время за карточной игрой и пили водку. Курили анашу и рассказывали о своих приключениях, при этом немного, конечно, привирая. Как без этого?
Денег было полно. У многих воров дутый шмель[1] насчитывал до тридцати тысяч рублей. Деньги по тем временам просто немыслимые. А деньги эти добывались не только карточной игрой. В Ванино группы воров вовсю бомбили фраеров на пересылке, отбирали вещи и посылки. Вещи тут же перепродавались через охрану лагеря за колючку, а навар складировался в кошельки воров. И все, кроме фраеров, были довольны.
Я, чтобы убить время, тоже сел играть в одной кодле и с хода выиграл несколько тысяч, которые тут же пустил в дело. Через старых сидельцев БУРа запулил доставку водки и через полтора часа моя новая компания была уже под хмельком, радуясь тому, что с ними хороший кореш, с которым совсем не западло бегать по огонькам бомбить лабазы. И вообще они меня сильно уважают, как палеонтологи древнего мамонта, которые только что откопали из старого блатного мира.
Мой жаргон, которым я сыпал в процессе игры, заставлял моих игроков по партии переглядываться друг с другом. Они не все понимали, что я говорил. Жаргон мой был часто жиганский, с многочисленными оборотами более старого языка. Хотя я объяснялся красиво, но местами непонятно, честняги быстро смекнули, что я птица совсем не простая. Когда завеса моей тайны чуть приоткрылось, и они узнали о моих похождениях и моем сроке, и за что я его получил, они стали не только уважительно со мной разговаривать, но даже немного побаиваться. Главная статья, по которой я канал, это был опер, убитый мной в Чите. Нашлись в БУРе такие, которые вспомнили его фамилию и признали, что это был не опер, а "отрыжка". Но особенно их "убили" колымские звезды на моих ключицах, теперь БУР, тихо между собой разносил известия, что среди них присутствует "очень большой авторитет".
В этом была заслуга и моих старых сокамерников Белки и Котьки Ростова, которые поведали о том, как я пришил трех полковников в стенах Читинской тюрьмы при трюмиловке, как устроил там спектакль, от которого мусора, ошалев от моей наглости, ломились по бездорожью[2] в поисках истины.
Воры, вообще такие люди, которые никогда не унывают. Как бы плохо не было, вор не потеряет присутствие духа и чаще всего найдет правильный путь в тяжелой ситуации. Не хуже специалистов по выживанию в экстремальных условиях. Этому их учила жизнь с детства.
Почуяв, что среди них есть бродяга, умудренный большим опытом по жизни, они тут же начали вспоминать о воровских авторитетах и различных удачных делах. Хотя надо сказать, что в нашем БУРе собрался цвет воровского мира, далеко не я один был отмеченный такими подвигами. Но хлестаться[3] в нашей среде не принято.
Ближе к вечеру действительно пришел амбал и передал мне приказ Фунта прибыть к нему. Вместе с Крестом я и вошел в барак, где жил Фунт.
Мне казалось, что Фунт устроит нам трюмиловку прямо в своем бараке. Ан, нет! Фунт пригласил нас с Крестом в свою огороженную комнатку в бараке и предложил присесть. Нас даже не обыскали его люди, хотя у меня и Креста с собой были заточки. И Фунт имел нож, но даже не скрывал этого, потому, что был виден всем: он болтался на поясе в ножнах.
Фунт недолго молчал, сразу перешел к делу:
- Фокусник, переходи на нашу сторону!
- Почему, считаешь, что я приму твое предложение, Фунт?
- Потому, что ты умный человек. Ты все понимать должен сам.
- Понимаю, но отойти от своих.., - медленно выговорил я. - Не могу я быть рядом с тобой, Иван.
- Миша, мне с тобой стоять рядом и говорить не в падлу, а тебе западло. А почему так получается? Мы же с тобой раньше встречались. Что изменилось?
- Иван, ты отступил от клятвы, - негромко напомнил я.
- Клятвы кому? Тебе? Ему? - Иван показал на Креста. - Или стоящим за тобой? Братству воровскому? Так разве я не остался вором?
- Неправильным вором, - подал голос Крест.
- Но все равно вором, - не стал спорить Фунт. - А знаете, почему мне проще, чем вам? Потому что я был на вашем месте, а сейчас на другом. А вы на другом не были, только одно видите. Но помяни, Михаил, мое слово, лет через пять-семь, закончится черная масть, вымрет!
- Ну, это мы еще посмотрим! - процедил Крест.
Фунт насмешливо посмотрел на него, задал вопрос:
- Десять лет назад, я хорошо помню, еще были жиганы. Где они? Их нет больше! Все меняется! Меняется и закон воровской! Кто не в масть идет, у того карта бита. Вот тебе и мой ответ, Крест.
А черные воры, они сами съедают себя и очень быстро. И в этом виноват их воровской закон.
Ты думаешь, мне очень нравится ссучивать воров? Нет. Они сами ссучиваются...
Крест внутри кипел, ему с трудом удавалось сдерживаться. Крест понимал, что он не хозяин положения и стоит Фунту кивнуть, нас тут обоих порвут на куски.
- Как ссучатся? - Фунт снисходительно посмотрел на Креста. - Очень просто! Во-первых, - он стал загибать пальцы, - скоро ворам, которые раньше никогда не работали и считали обычным делом, будут шить 58 статью!
- Как это пятьдесят восьмую? - опешил Крест. - Это же контрики! Вор с такой статьей ходить в зону не может!
- Будет, Павел, это еще будет, - снисходительно пояснил Фунт. Ну, прямо как барин, который втолковывает неразумным крестьянам, что земля, на которой они живут, его, и права они на нее не имеют. И уже имя Креста узнал. Откуда?
- Пить спирт будите? - неожиданно предложил Фунт.
В то время нередко случалось, что воры разных мастей оказывались в одной камере, и между ними не возникало войны. Они спали рядом, делили пайку хлеба. Поэтому, я легко принял предложение Фунта.
Спирт, который принесли Фунту, пришелся кстати. К семи вечера мы трое были подшофе и продолжали застольную беседу. Фунт объяснял, что на Колыме каждый вор, если захочет остаться в живых, будет вынужден работать и взять в руку если не кайлу, то градусник[4]. Те, кто не подчинится, получат 58-ю статью и БУР, а за третий отказ от работы - расстрел. Из чего следовало, что тот, кто не станет сукой, то станет мертвым. Третьего не будет.
- Завязать можно! - подал голос Крест. - Вот третий путь.
- Для этого надо быть на свободе, - отмахнулся Фунт.
Неожиданно в самый разгар нашего разговора, неожиданно в комнатку Фунта ввалился надзиратель. У меня сразу все упало. Изобличающие бутылки стояли на столе. Это карцер!
Но не тут-то было!
- А, Игнат! - воскликнул Фунт. - Заходи! Примешь немного? За стол не зову, со мной масть другая, обидятся.
- Иван, - произнес надзиратель Игнат, принимая бокал из рук Фунта. - Я вот по какому делу зашел к тебе. Королев приказал завтра с утра два эшелона принять. Твое здоровье, Иван!
Выпив, надзиратель занюхал рукавом и вышел.
Я и Крест сидели в полных непонятках. Такое открытое нарушение режима! Фунт, заметив наше состояние, громко захохотал:
- Увидели? Вот, то-то же! Власть нынешняя с ворами властью своей делится! Теперь понимаете, откуда ветер дует? Хотя я и не коммунист, а вор, но положением своим выше иного коммуниста буду! И недалек тот день, когда воры в долю с коммунистами войдут, и мы вместе с ними из одного котла черпать свои доходы будем!
Фунт погрозил кому-то кулаком и произнес:
- А потом, мы и коммуняк подвинем и сами у власти встанем...
И тут до меня дошел смысл слов, которые произносил Фунт. Оказывается все коммунисты - это тоже две разные масти. Белая и черная. Белая, все имеет, хотя и живет по закону волков, пожирающих друг друга. Они не грабят сами, а ждут раздачи у котла. Черная, те, кто исполняет их волю, господствуя над толпой бесправного народа, а иначе - быдло. И те и другие имеют привилегии в обществе. Но СССР - это огромный лагерь, в котором царят те же законы, что и в ИТЛ. Разницы по большому счету очень мало. И ведь прав Фунт! Пройдет несколько десятилетий и те, кто встанут над законом, примут власть над страной. Прав Фунт...
- Миша, я живу в обычном бараке. У меня есть в нем огороженная отдельная комната. И больше ничего. Барак не охраняют солдаты. Здесь живут не только мои люди. Тут находится много случайных людей. Ежедневно я встречаюсь с сотнями водителей, бригадиров, простых зэка. И не всегда я с охраной... Подойти ко мне не составляет большого труда. Скажи, если я такая конченая сука, то почему меня еще не убили?
Иван Фунт задал сложный вопрос, на который найти ответ я сходу не смог. А Фунт, не дожидаясь моего слова, произнес:
- Видишь, Фокусник, дело тут не в сучьем законе, а в другом. Скажи мне, припоминаешь ли ты толковище, на котором мне вынесли смертный приговор? Или слух до тебя какой-нибудь доходил? Нет, не было слухов. А если бы такой был, то я уже бы знал. Вот одессита Ваську Пивоварова приговорили на толковище к смерти, вот он и бегает по стране, лютует. А не потому, что раскаялся, боится он просто. Его к смерти за дело приговорили - он общак воровской растратил, раздербанил и испугался, что его накажут. А за мной никаких преступлений нет, поэтому я никому не интересен... Деньги правят миром, Миша, а не закон воровской. Главное - деньги, которые никакому закону не подчинены, а любой закон под них как дешевая шалашовка[5] ляжет!
А деньги в СССР есть лишь у тех, кто стоит у власти. А закон денег мы никогда не переборем, потому, что сами ищем эти деньги, любим их и молимся им!
Фунт говорил правильные слова. Я был согласен с ним. Но задание, которое я получил, должно быть было выполнено. Правда и сам вид трюмиловки не вызывал у меня прилива бодрости. Грязная была это работа, и поэтому я отказался от всех предложений Фунта. Он не обиделся, сказал, что не пришло мое время.
Московский вор Иван Фунт, совсем не был единственным гнилым отростком на цветущем дереве семьи рабочего класса. И брат старший Фунта в это время сидел, и папаша, и были они ворами черной масти! Папаша его, очень старый вор, разозленный, что сынок его скурвился, изрек на воровском толковище, как Тарас Бульба подписав приговор своему сыну Андрию: "Я его породил, я его и убью!" И пообещал фунт золота тому, кто поставит на нож его непутевого сына.
Воры посмеялись над такой низкой расценкой, но предложенные условие приняли. С этого момента Фунт был обречен. Его приговорили. Наверное, это были только слухи. Но как бы то ни было, на Фунта однажды группой напали воры, намереваясь убить его. Фунт, отбиваясь, убил собственноручно двоих. Тут к нему на помощь подоспели его амбалы.
Потом Иван Фунт освободится по амнистии, последовавшей в 1953 году, после смерти Сталина. Фунт, заметая следы, пытался скрыться, но воры его выследили и убили в городе Комсомольске. Не могли они простить ему измены воровскому братству. Хотя более всего, его убили не честняги, а свои, с которыми он не поделил воровские доходы.
***
Когда я вечером вернулся в БУР, там вовсю хозяйничала лагерная охрана. Оказалось, что пока мы пьянствовали с Фунтом, наши сидельцы подрались с надзирателем.
Кто-то из честняг не поделил с контриком посылку. Честняга отобрал у контрика шерстяной свитер и кусок сала. В общем, не забрал себе посылку целиком, как некоторые беспредельщики, все сделал в рамках законности. Но контрик, вдруг сильно обиделся и поднял хипиш, на который обратил внимание надзиратель. Явившись в БУР, этот крутой люд в погонах потребовал вернуть отнятое у контрика. Никто из воров на призыв не отозвался. Тогда надзиратель начал бесцеремонно рыться в постелях в поисках похищенного. Воры недовольно загудели, а надзиратель, выхватив из-за голенища сапога нож, разразился бранью. У воров, видавших виды, глаза полезли на лоб от такого беспредела.
И дело было даже не в том, что надзиратель согласно инструкции, входя в лагерь, должен оставлять за колючкой оружие. А в том, что надзиратель повел себя как последний наблатыканный фраер, хотя ему никто не угрожал напрямую.
У кого-то из воров не выдержали нервы от такой наглости и надзиратель, извергающий ругательства не заметил, как к нему приблизился со спины один из честняг и нанес удар по голове топором.
И откуда только топор взялся в БУРе? Этого мы никогда не узнаем. Впрочем, это сейчас неважно. Дело было сделано, и воры заметались. Серьезный случай. Срочно вызвали охрану. Раненого надзирателя быстро унесли в санчасть. А БУР был оцеплен автоматчиками. Тут подошли мы с Крестом. Нас беспрепятственно пропустили внутрь. А где-то, через полчаса появился начальник оперчасти подполковник Королев. Зайдя в БУР, он оглядел притихших воров и произнес:
- Разбираться с вами всеми я не буду! Но если раненый умрет, то прикажу расстрелять каждого десятого. Утром - все на этап с вещами!
И ушел. Раненый выжил, поэтому нам удалось избежать децимации.
Утром нас всех выгнали из БУРа и, построив в колонну, погнали в порт, где у причала стоял пароход, ожидающий отправки в Магадан.
Нас погрузили на морское судно Дальстроя "Феликс Дзержинский", на трубе которого располагался отличительный знак: не голубая полоса, как в Тихоокеанском флоте, а голубая волна. Спустили в трюм, совсем как когда-то поступали плантаторы, перевозившие из Африки в Америку черных рабов. Все воры в трюме начали занимать полки третьего, совсем не престижного яруса. Но воры никогда ничего не делают без смысла. Случалось, что от качки нары разрушались и тогда они давили всех, кто находился внизу. Наши бродяги это хорошо знали и поспешили подстраховаться, сразу оккупировав третий ярус.
Нас сильно качало в море, сидеть в грязном, вонючем трюме этой консервной банки было противно и даже страшно. Железо, которое окружало нас со всех сторон, было леденисто-холодным. От морской качки опрокинулись переполненные бочки-параши. Нечистоты разлились по полу и издавали омерзительные запахи зловонья. Трюм плохо проветривался, поэтому запах нечистот присутствовал с нами постоянно. Пароход швыряло по волнам, а люди случалось, летали по трюму как тряпичные куклы. Многие зэка, никогда не видавшие моря, теряли сознание, страдали морской болезнью, блевали прямо на пол или молились про себя о спасении их душ, мечтая только об одном: побыстрее ступить на твердую землю. Кормили нас плохо, но многие арестанты просто не могли есть...
Трупы, умерших зэка, без лишних слов бросали в море.
Десять суток морской дороги от Ванино до Магадана я находился в этом кошмаре!
-------------------------------------------------
[1] Дутый шмель (жаргон) - толстый кошелек.
[2] Ломиться по бездорожью (жаргон) - идти напролом, без понимания обстановки.
[3] Хлестаться (жаргон) - хвалиться.
[4] Градусник (жаргон) - палка десятника.
[5] Шалашовка (жаргон) - женщина, ночующая в мужском бараке. При встречах пар в бараке, нары завешивались со всех сторон от чужих глаз, образуя "шалашик".
ГЛАВА 21. КОЛЫМСКАЯ ЗЕМЛЯ.
22 июля 1949 года. 08 часов 01 минута по местному времени.
"Магаданская транзитка", четвертый километр.
***
В бухту Нагаево мы прибыли рано утром. Пирс номер пять, который прославился как место высадки заключенных, принял нас, и колонны с зэка начали выгрузку на причал.
Нас выстроили, как везде было принято в колонну по пять и мы двинулись от причала по главной улице Магадана, проспекту Ленина. Я представил, что чувствовали пленные гитлеровцы, когда их провели по улицам Москвы в 1944 году.
Но на наши уныло бредущие колонны никто особого внимания из жителей Магадана не обращал. Настолько это было обыденно, что вид зэка, идущих под конвоем, никого не удивлял.
Магадан к тому времени был уже большим городом. В его центре находилось множество административных зданий. По окраинам Магадан был, конечно, беднее, там располагалось бесчисленное количество бараков и частных домиков причудливой архитектуры, сараи и различные пристройки.
Колонна дошла до санпропускника, где нам, грязным, вонючим, наконец, разрешили помыться, а наши вещи забрали на прожарку.
После этого нас, весь этап, снятый с парохода, направили в Магаданский постоялый двор[1] который находился на четвертом километре Колымской трассы. Иначе его звали "Магаданская транзитка". Лагерь этот был совсем не маленький. Не такой большой, как в Ванино, но много больше большинства ИТЛ. Нашу первую колонну, состоящую из законников, разделили на четыре части и мы двинулись по шоссе. Когда нас ввели в лагерь, нам пришлось пройти вдоль проволоки, за которой стояли отошедшие воры. Они нас встретили свистом, улюканьем и оскорблениями. Они бросались на колючую проволоку, как гиббоны, словно собираясь порвать ее, ревели как оголтелые быки и грязно матерились.
Короче говоря, все это незаметно переросло в кровавую драку, я бы сказал даже побоище. Но расскажу по-порядку.
- Кто тут у вас шишкомот, честняги недорезанные? - вопросил один из-за проволоки сученых воров, злобно сверкая шнифтами.
- А ты что за пидорас, который тут икру тоннами мечет, да ростом не вышел? - не остался в долгу кто-то из черных воров.
- Ты что ли центровой, ебобл.дище облямуделое[2]? - заржал ссученный вор и его радостным смехом и гомоном поддержали остальные отошедшие.
- Пошел ты на х.., мордобл.дина залупоглазая, сто.бучее страхопи.дище! - отозвалась немедленно наша колонна.
- Мне ваш центровой нужен, а не всякая шваль, склип.здени вы двужопостворчатые! - усмехнулся центровой среди ссученых, не обращая внимания на ответную ядовитую реплику и делая отвратительную гримасу на своей роже. - Где он, разъе.бать у праба?бушки ребро через семь гробов в сраку? Бздит, что ли на базар по понятиям со мной выйти?
- С шкварными, которых мусора пялят в хавальник, босяку базарить западло! - отозвался из строя я. - Чего ты, петух вонючий, продырявленный, тут хипеш поднимаешь, честных воров своей раздупленной задницей пугаешь?
Ругательства и оскорбления от враждебных группировок стазу потекли беспрерывной рекой, доставая родню той и другой стороны до десятого колена. Галват от криков поднялся такой, что хоть всех святых выноси!
Да, верно то, что матерная ругань у воров была не в чести. Но тут, они видели перед собой кровных врагов, на которых можно было изливать любые, самые страшные ругательства и святотатства. Это и есть то, что называют трехэтажным матом!
Не удивляетесь, тому, что воры начали свою правилку именно таким образом. В послевоенном СССР это было в порядке вещей. Вы никогда не видели, как происходили драки район на район? Не застали? Я расскажу. Сначала выходили мелкие пацаны, которые выстроившись шеренгами друг против друга начинали всячески обзывать и заводить своих противников. Если одна из сторон проигрывала словесный спор, то выходили более старшие подростки, которые тут же наталкивались на своих ровесников, которые тоже приходила на подмогу своим мальцам. Оскорбления становились все сильнее и задиристее. Мальцы же обеих сторон благоразумно отступали в тыл. Тут в бой вступала тяжелая артиллерия. Подростки тоже исчезали, а их места занимали взрослые мужики, которые распаленные ругательствами подростков яростно обрушивались друг на друга, и дрались стенка на стенку.
Деловые тоже были детьми этой страны и использовали похожий, привычный им прием...
Ссученные воры бесновались за проволокой. И вдруг деревянные ворота, огораживающие их барак, дрогнули под натиском толпы и раскрылись. И сразу ссученные ринулись на нас, атаковав центр колонны. Они были вооружены кто чем. Заточки, кастеты, железные прутья, кое у кого были доски.
Воры из наших, тоже выхватили из загашников свои заточки, и вступили в неравную драку. Ссученных было раза в два-три больше.
Охранники брызнули прочь во все стороны, боясь оказаться в гуще свалки. Конвоиры, отбежав на приличное расстояние, начали стрелять поверх голов. Но эти автоматные очереди никого не остановили.
Наша колонна была разорвана на две части, нас взяли в кольцо. Законники отчаянно отбивались. В самом начале драки, я скинул полушубок и намотал его на левую руку. Так делали почти все. Что бы задержать направленный на тебя нож или смягчить удар железного прута. Люди схватывались телами, душили друг друга, били кулаками и ножами. Ссученные лезли напролом. Это были такие же воры, как и мы, правда, бывшие в нашем понимании. Но храбрость от этого они не утратили. И их было больше. Мне в драке разбили рубильник[3], чиркнули по руке заточкой. Я боялся только одного: упасть. Тогда могли затоптать. Мы держались из последних сил. Около пятидесяти человек с обеих сторон уже неподвижно лежали на земле, раненые корчились, вопили от боли и матерились.
- Круши законников! - кричали отошедшие воры.
- Бей сук! - гремел в ответ хор голосов.
Но в этот момент в лагерь вошла вторая воровская колонна с нашего этапа. Честняги, мигом оценив обстановку, не обращая внимания на охрану, с ревом бросились нам на помощь, на ходу доставая свои пики. И в самом лагере произошло движение. С другой стороны к нам на подмогу летела толпа полноты человек в семьдесят, вооруженных ножами и кольями.
Теперь ссученные, в свою очередь, оказались в окружении и значительном меньшинстве. Но они остервенело защищались, отступали к своему бараку. И в этот миг лагерные репродукторы предупреждающе прорычали:
- Всем заключенным немедленно разойтись, иначе открываем огонь на поражение! Прекратить драку! Повторяю, всем заключенным...
Честняги и ссученные отступили друг от друга. Одного взгляда было достаточно, что команда будет выполнена: с вышек на нас нацелили пулеметы, а охрана, встав цепью, выставила вперед автоматы. Нас польют смертоносным дождем из пуль от которых не будет укрытия.
Драка прекратилась. Ссученные спаслись в свой барак, оставив убитых и раненых. С нашей стороны тоже были многочисленные потери. Я стер кровь под носом, который сильно болел от крепкого удара. Хорошо встречает нас Колымская земля! Без оркестра, но зато люлей всем досталось.
В бараке, который выделили нам, было чисто, хорошо, нары трехэтажные. Он был пуст, видно предыдущая партия зэка уже ушла по этапу.
На обед нам выдали хлеб и селедку-иваси. Наши потребовали еще репчатого лука. Сельдь была свежая, жирная. Я с удовольствием поел этой закуски. Даже подбитый нос и недавняя драка отошли на второй план. Я растянулся на нарах и лег спать. Многие последовали моему примеру, потому, что сильно устали от трюма и морской качки.
23 июля 1949 года. 10 часов 41 минута по местному времени.
"Магаданская транзитка", четвертый километр.
***
Майор Зорин недовольно просматривал списки заключенных, которыми его снабдил начальник УРО[4] подполковник Ширяев.
- Так, - протянул Зорин. - Восемьдесят заключенных. Это полный список?
- Полный. В партию отобрали несколько специалистов по золотодобыче, уже имеющих опыт работы.
- Вижу. Вы их пометили. А это кто, отмеченные литером В?
- Воры, - не смутился подполковник Ширяев.
- Воры? - Майор Зорин пристально посмотрел на Ширяева. - Товарищ подполковник, зачем вы включили их в мой список? Неужели вы не знаете, что они будут совершенно бесполезны в новом лагере?
- Ну, почему же, бесполезны? Это очень хорошие воры.
- Чем же они хороши?
- У них у каждого срок на полную катушку. Люди бывалые, находчивые, выносливые! Они вам понадобятся.
- Но, товарищ подполковник, вы понимаете, что мы идем обживать дикие места? Там же еще ничего нет. Ни вышек, ни колючей проволоки Бруно! Нет бараков, кухни, ничего! Голое место. Вы думаете, что мне в таких условиях будет возможно управлять этими заключенными? Да они сразу разбегутся!
- Куда?
- Что куда?
- Куда они разбегутся? - начальник УРО устало смотрел на Зорина. - С Колымы убежать невозможно. Не убегут никуда.
- Нет, - повысил голос Зорин. - С этой толпой убийц и грабителей даже конвой не справится, если они захотят его вырезать ночью!
- Вы, я уверен, что справитесь, - произнес начальник УРО. - Вы же боевой офицер, фронтовик, а здесь какая-то банда уголовников. Причем, не все из них бандиты, а всего лишь некоторые. Ну, вот, например, Рабер. Образцовый заключенный! С десяток убийств, разбои, грабежи, другие мелкие статьи Уголовного Кодекса. Осужден на двадцать пять лет. Зато всего два побега. И то по молодости.
- Да! - с чувством произнес Зорин. - Характеристика прямо исчерпывающая. А других людей у вас для меня нет? Бывших фронтовиков, например?
- В списке более пятнадцати человек - бывшие фронтовики. Сидят по 58-й.
- С ним я думаю, будет попроще...
- Не уверен. Люди, прошедшие фронт, подчас более отчаянны, чем воры.
Подполковник Ширяев вытащил какой-то бланк.
- Прочтите и распишитесь, что ознакомлены с приказом.
- Что это? - Зорин взял в руку бумагу.
- Расписывайтесь, майор, я ознакомлю вас с одним любопытным документом.
Зорин взял перо, макнул его в чернильницу и поставил свою подпись.
Подполковник Ширяев надел на нос очки и заглядывая в бумаги, сказал:
- Теперь, товарищ майор, информация, которая не подлежит разглашению! Из Москвы пришла шифрограмма со списком людей, которых необходимо соединить в одну партию, и запрещено разлучать. Они, согласно этому приказу, должны находиться все вместе, в одном лагере. Что это значит, мне не объяснили. Но с другой стороны, это не мое дело. Да и времени разгадывать шарады, у меня нет. Ознакомьтесь с этим списком...
Зорин взял в руку бумагу и прочитал вслух:
- Рабер Михаил Аркадьевич, Ростов Константин Иванович,...
Окончив чтение, Зорин поинтересовался:
- И поэтому, вы решили передать их мне?
Подполковник не отвел взгляд.
- Именно так. Лагерь Усть-Нера один из самых удаленных в Колымском крае. Он еще не приписан к Дальстрою, но людей мы туда уже отправляем. Я подумал, что этих зэка будет практически невозможно разлучить, если они будут находиться в этом ИТЛ или одном из его отделений. Поэтому и передаю их в ваше распоряжение. Вам все-таки нет особой разницы, каких заключенных дадут. Главное, это максимальная удаленность и практическая невозможность побега из тех мест. Это явилось основой и главнейшей причиной для принятия моего решения.
Майор Зорин прочитал еще раз фамилии, посмотрел статьи и сроки заключения, произнес:
- Странное сочетание людей, фамилий и статей. Что их связывает?
- Закономерный вопрос. Вполне с вами согласен. Трое воров в законе, два приблатненных. С ними кажется все ясно. Но остальные семеро - политические и расхитители. Никакой связи быть не должно. Но на досуге, товарищ майор, вы это, надеюсь, выясните. Свободного времени у вас там будем очень много.
25 июля 1949 года. 11 часов 12 минут по местному времени.
"Магаданская транзитка", четвертый километр.
***
Два дня мы отлеживались в бараке. Это тоже была пересылка, поэтому никто из зэка на работы здесь не ходил. Даже обеды привозили в бараки, потому что столовой тут как бы ни существовало.
Но вору везде хорошо, на пересылке или в лагере. Мы по субботам не работали, а у нас суббота каждый день!
На третий день мою фамилию выкрикнул надзиратель, вошедший в барак:
- Рабер, с вещами приготовиться к этапу! Ничего не оставлять в бараке.
Я последовал за ним со своим сидором и одеялом, с которым никогда не расставался.
Вот тут меня ждало удивление, на грани шока. В команде зэка, которая была отобрана для перевозки, я кроме Котьки Ростова, Вадима Белки обнаружил в ней Матвея, который сидел со мной в Читинской тюрьме. И Васю припотел, который радостно приветствовал всех нас. А чуть дальше стоял мясник Жобин и улыбался мне! И еще шестеро политиков, которые тоже сидели со мной в Чите и среди них Семена Ивановича, инженера-строителя. В Ванино нас всех разбросали по разным зонам и баракам. Как так оказалось, что все люди, с которыми я находился в заключении в Чите, снова собрались в одном месте? Это была чья-то игра или какой-то злой рок?
Тут я впервые увидел майора Зорина. Он подошел к нашему строю.
- Майор Зорин, - назвался он. - Сопровождать этап буду я. Бежать никому не советую.
- Пешком потопаем, гражданин майор? - спросил Белка.
- Нет. Не пешком. На Колыме железной дороги нет, - объяснил Зорин. - Единственная дорога, - это Колымская трасса. По ней и будим добираться на спецмашинах. Точнее на ЗиСах-трехтонках.
- А куда мы едем, гражданин начальник? - спросил Вася припотел. - Какая командировка?
- Мог бы и сам догадаться, - посмотрел на него Зорин. - В ИТЛ! Санаториев тут нет.
- А было бы неплохо в сананории побывать, - тихо помечтал кто-то.
- А поточнее можно узнать? - спросил Котька Ростов.
- В Западное управление, - ответил Зорин.
- В Западное? - вскричали мы все трое. - Начальник, там же суки правят бал!
- Не поеду! - заявил Белка. - В Северное управление - поеду! Там честняги!
- Зачем вы нас выбрали, гражданин начальник? - спросил я. - Тут можно легко найти не одну сотню ссученных. Почему мы? Мы отказываемся. Это же верная смерть!
Зорин слегка замялся:
- Отставить шум! Коротко отвечу вам! Туда, куда едем мы, ссученных воров нет, и не будет. Слово офицера! Это новый ИТЛ с малым штатом. Я - новый начальник этого лагеря. Такой ответ всех устраивает?
- Малый штат? - переспросил Белка. - А что это значит?
- То, что в лагере с охраной будет не более двухсот человек.
Мы переглянулись. Зато политики и фраера воспрянули духом.
- Если у кого есть деньги, - произнес майор Зорин обращаясь к строю. - Я советую всем закупаться по дороге самым необходимым. Чем дальше от Магадана, тем все будет стоить дороже или вообще купить невозможно.
Мы воспользовались этим полезным советом, покупали каждый то, что посчитали нужным.
Нас повезли на четырех машинах. Дорога шла через поселки со странными и смешными названиями: Карамкен, Атка, Мякит, Ягодное.
За всю дорогу я удивительно мало встречал женщин. На пересылках, на ночевках, которые представляли собой сараи с зарешеченными окнами, встречались в основном мужчины.
Любая хабалка[5] на Колыме была красавицей. Недаром, там была поговорка: "Девяносто лет - это еще не старуха"! Женщин там было намного меньше, чем мужчин и любая из них была окружена потенциальными женихами и имела богатый выбор. Уже через полдня, стало известно, что женщины вольняшки приезжали на Колыму всего лишь однажды - в августе 1945 года и то по комсомольским путевкам. Но их число по отношению к мужчинам - капля в море. А основная масса были мужчины. Даже освободившись с лагерей, многие из них не могли уехать на материк.
Колымские ягоды уже поспели и при остановках, наши зэка с большим удовольствием собирали на горных склонах морошку, бруснику, голубицу. И еще такую малоизвестную ягоду с названием жимолость. По форме она на продолговатый виноград похожа, только темно-синего цвета и на вкус... э... совсем другая. Не знаю, как по-другому объяснить!
Особенно ягод было много в поселке Ягодное, отчего он и получил такое экзотическое название.
Колымское лето короткое. Уже было прохладно по ночам, но вполне терпимо.
Конечной точкой нашего маршрута был неизвестный никому поселок Усть-Нера, в ИТЛ которого нас конвоировали. Общая длинна нашего пути по моим подсчетам составляла около 1120 километрах, если считать от Магадана. Но я мог ошибиться. Считать путь мне приходилось не по спидометру, а с кузова грузовика.
Мы ехали дальше. Проезжали поселки Бурхала, Сусуман, Кадыкчан, Аркагала, Усть-Хакчан, Озерки. Дальше Колымская трасса заканчивалась и начиналась обычная грунтовая дорога, по которой летом добраться было еще возможно, но зимой, по-моему, вряд ли. До Усть-Неры по этой дороге было около двухсот километров. Сто километров для Колымы - не расстоянье, да и двести тоже. Но заниматься расчисткой двухсот километров трассы в местах, где даже лагерей почти не было, не представлялось возможным.
Пока мы ехали до Уст-Неры, я присматривался к людям, которые ехали со мной. Своих сокамерников по Читинской тюрьме я немного знал, но остальные, те, кто был в других машинах, были мне недоступны. В нашей трехтонке рядом со мной оказался молодой парнишка, лет пятнадцати.
- Рассказывай, сявка[6], почему тут с нами оказался?
Паренек сразу поскучнел, буркнул:
- Не люблю вспоминать про это...
Я не отказался от своей попытки узнать его историю:
- Говори. Как звать-то тебя?
Белка, сидящий рядом, подтвердил мое требование, коротким словом: "Колись давай, брус шпановый[7], пахан требует"!
И я услышал историю этого молодого арестанта, который оказался моим тезкой. Его звали тоже Михаил.
- Голодно у нас было очень. У нас много людей умерло в области. При немцах выжили, а как война закончилась, жить не получилось. Мать говорила, что у кормящих матерей молоко пропадало и у нас маленькие детишки умирали один за другим. Они сначала кричали, кушать просили, а потом больше молчали, потому, что сил кричать не было... Я видел, как их хоронили. Не могу забыть этого. Мы ели пустую похлебку с лебедой и крапивой и отвар липовый. Из листьев пекли какие-то гадкие хлебцы. Мне все время хотелось есть.Обед из мурцовки считался у нас за роскошь.
Я понял о чем идет речь. Мурцовка - это такая похлебка, частый гость на столе простых людей во время войны и после нее. А готовят ее так: Чернышевского режут на кубики и поливают подсолнечным маслом. Затем сверху крошат мелко нарезанный лук и солят все. Потом заливают горячей водой. И не поймешь, окрошка это или нет?
- А рожь из села увозили, которую наши бабы сеяли и жали. Без лошадей. На себе плуги таскали. Мать исхудала сильно, плакала, проклинала суку усатую, а сверху план спускали. Давай хлеб! А куда наш хлеб отправляли, я не знаю. Но того хлеба которое наше село сдало, хватило бы нам всем в нем живущим людям на пять лет наверное. И не такого, какой нам по карточкам выдавали: на вкус хуже, чем в лагере. А стыришь с поля колосок - сразу враг народа. А мышам можно колоски собирать... На них ведь указы не распространяются. Многие наши были как скелеты, стоят, ветер качает. А иные по коммерческим ресторанам в это время ходили, жировали сволочи... Вот тогда я полуголодный понял, что люди не нужны стране, что рассчитывать можно только на себя. Я пошел к ворам, стал сначала воздушником, потом домушником. Попался, был осужден, дали два года. Отсидел, откинулся, на второй день после освобождения замели за гоп-стоп, теперь петра приклепали пыхтеть. Вот и вся моя история...
- Ничего, пацан, - неуклюже пошутил Белка. - Первые десять лет трудно, а потом привыкнешь!
-------------------------------------------------
[1] Постоялый двор (жаргон) - пересылочный лагерь
[2] Из песни слова не выкинешь. Действительно, именно так ругались в те времена, и пусть меня простит читатель, но что бы создать истину, приближенную к действительности мне приходится вставлять не литературные тексты.
[3] Рубильник (жаргон) - нос.
[4] УРО (аббревиатура) - Учетно-распределительный отдел.
[5] Хабалка (народное, устаревшее) - презрительное прозвище плохо, бедно одетой, некрасивой женщины.
[6] Сявка (жаргон) - недавно начавший воровать.
[7] Брус шпановый (жаргон) - подающий надежды вор из начинающих.
ГЛАВА 22. ИНДИГИРСКИЙ ЛАГЕРЬ УСТЬ-НЕРА.
15 августа 1949 года. 11 часов 04 минуты по местному времени.
Индигирский лагерь Усть-Нера.
***
Наш этап окончен. Мы стоим перед воротами Индигирского лагеря Усть-Нера[1].
- Претензии к конвою есть? - спрашивает майор Зорин обычную фразу, перед тем, как мы войдем в лагерь. Но никогда никто из арестантов не скажет, что имеет претензии. Только самый глупый. Все прекрасно знают, что любая жалоба всегда обернется против жалобщика. Поэтому все молчат. Только воры могут покуражиться. Но и мы молчим. К майору Зорину действительно претензий нет. Он - бывший фронтовик, командир, и еще не свыкся с мыслью, что мы не солдаты, а зэка. Поэтому в его поступках постоянно сквозит забота о личном составе. Все люди, а тем более зэка, это хорошо чувствуют.
Правильный, бывалый зэка, едва оказавшись в новом лагере, спешит как можно больше узнать о порядках, которые царят в нем. Кто из надзирателей суров, но справедлив, а кто - сука конченая. Кто из начальства, чем живет, их привычки и особенности характера. Эти полезные знания всегда помогают избегать ненужных ошибок.
Лагерь Усть-Нера состоит из трех зон. Я попал не в главный лагерь Усть-Нера, не в КОЛП стоящий поблизости, а в пересылочный лагерь, который был тоже отделен колючкой от остальных зон. В самом лагере происходила фильтрация всех заключенных, в так называемом КОЛП - комендантском отдельном лагерном пункте собирали рабочий контингент, который обслуживал лагерь и поселок. Эти зэка работали в самом поселке. В пересылочном лагере готовили команды для отправки в различные прииски, в которых возникала нужда в рабочей силе. В главном лагере верховодили суки, в КОЛПе - махновцы, а пересылочный лагерь был во власти законников.
Сукам в лагере противостояли бендеровцы, которых тут было множество. Бендеровцы были в своей массе здоровенные, сильные парни, и они ссученым ворам спуску не давали. Вообще, они били и черную масть и ссученых и беспредельщиков. Им было все равно, кто перед ними. Поэтому ссученным ворам приходилось нелегко. Махновцы их поддерживали, как могли.
Вот такой политический расклад воровского мира был в лагере Усть-Нера, когда я там появился.
Узнав о новом этапе, нас встречают в лагере воры. Они стоят у ворот. Их совсем мало. Это - вор в законе Ахмет, честняги и их пристяжь.
Ахмет, по обычаю своего народа приложил руки к груди и слегка нагнул голову. Он не кланяется, он - здоровается.
Свита у Ахмета небольшая: два честняги и два амбала. Одного из воров зовут Желудь, второго Вьюн. Желудь и Вьюн - молодые воры в законе. Желудь из под Тамбова, Вьюн - цыган, где родился, он и сам не знает. Он из табора, а табор сегодня здесь, а завтра уже уехал.
- Я рад вам, братья! - здоровается с нами Ахмет.
Юрок[2] Ахмет был центровым в пересылочном лагере Усть-Нера, стойкий мужик, который пережил трюмиловку, но остался верен воровскому закону. Еле выжил после лютого избиения. Был он невысок, кривоног, но широк в плечах и имел могучий торс, как витязь из древних легенд.
Уже в бараке я спросил Ахмета:
- Ты какой Ахмет? Казанский? Волченок? Саровский? Астрахань?
И я перечислил ему еще с десяток Ахметов.
Он засмеялся, похлопал себя по бедрам:
- Вай, молодец! Всех знаешь! Я думал, что я один про всех воров татарских по имени Ахмет знаю. А ты всех перечислил, ни про кого не забыл. Верю теперь, что ты вор авторитетный. Я - Ахмет Ветер.
- Я с Ахметом Челноком в Воркуте чалился, кушали вместе, с Ахметом Астраханским бебешником[3] был, Волченка по БАМЛагу знаю. Остальных не встречал, но слышал.
- Что слышал нового?
- Ахмет Мурза скурвился.
Ахмет Ветер потемнел лицом.
- Откуда знаешь?
- На пересылке в Ванино его среди сук видели. В одном бараке с ссучеными жил.
Оказалось, что Котька Ростов и Белка тоже знают кое кого из Ахметов. Тесен воровской мир!
Ахмет выложил перед нами хлеб, консервы, соленую горбушу, приказал принести чай. Когда мы перекусили и закурили после сытного обеда, Ахмет устроил небольшое толковище, в котором приняли участие все старожилы и новоприбывшие.
На счет Котьки Ростова и Вадима Белки никаких вопросов не возникло. Они были законниками со стажем. Вопрос коснулся нашей пристяжи, Васи и Матвея. Васе Ахмет сказал так:
- Ты еще шалявый[4]. Шлифовать[5] тебя надо. Но ты стараешься. Белка за тебя поручился. С нами будешь, но без голоса.
Узнав о Матвее, пожевал губами и изрек:
- Ты воевал. Но законником не был. Значит - не сука. Только законником тебе не быть никогда. Можешь с нашей хеврой склеиться[6] или живи, как хочешь.
Матвей, недолго думая решил, что остается с нами.
Началась моя лагерная жизнь.
В этом лагере было много доходяг, которые были забракованы при отборах на этапы и застряли тут надолго. На Колыме был специальный лагерь, куда свозили пеллагриков[7] и истощенных дистрофических доходяг, создавая из них слабкоманды. Но Усть-Нера находилась так далеко, что их транспортировка была нерентабельной.
Этих людей сломал голод и тяжелая работа. В силу этого они не могли трудиться и получали урезанную пайку. И при всем своем желании не могли вырваться из этого заколдованного круга. Тонкие, звонкие и прозрачные, шаркая ногами, постоянно шныряли по помойкам в поисках костей, рыбьих голов, пустых консервных банок, в общем, всего, что можно было съесть.
Их никто не трогал. Они жили своей жизнью, появляясь и исчезая как призраки.
19 августа 1949 года. 20 часов 04 минуты по местному времени.
Индигирский лагерь Усть-Нера.
***
Вечером отабунились[8] мы все в черном углу и Ахмет произнес:
- Малява к нам пришла от воров ссученых. Помощи они просят.
Все выслушали вступление, но промолчали. Ждали, когда Ахмет пояснит что, да откуда ноги растут. Суки пишут? Интересно.
- Тихарь[9] на красной зоне был. Богданом зовут. Так он там зашухерил всех, в уши операм дул, хавальник никогда не захлопывал. Раскусили его суки, да поздно. Он троим из них сроки успел привесить. Теперь суки ярятся. А его к нам в зону кинули. Просят они, что бы мы его кончили. Что скажите, бродяги?
- Как рехнулись[10]? - спросил Котька Ростов.
- За несколькими людьми смотрели, за теми, кто на подозрении был. Один оплошность совершил и засыпался!
- На очке за шкибон взяли? - поинтересовался я.
"На очке" вычисляли многих. Обычный зэка не пойдет задницу холодить лишний раз. Да и с пайкой такой скудной раз в двое-трое суток по нужде ходили. А те, кто в оперчасти сверхпаек жрали, те регулярно, ежедневно на очко бегали. Да и морды у них поздоровее были. Находили наседок по этому признаку. В лагере все на виду. Табачек лишний появился, а деревянное письмо[11] сидельцу не приходило... Откуда взял спрашивается?
- Нет. Про побег слух пустили, а бежать никто не собирался. Узнали, кто стучит-постукивает.
- Кто же этот шептун? - спросил Вьюн.
- Один фраер из полицаев бывших.
- Понятненько, - протянул Белка многозначительно. - Сначала перед немцами выслуживался, а теперь перед хозяином и кумом как волчок крутится, гад! Не плотник, но стучать охотник. Душонка у него низкая, если сам себе хозяина ищет.
Хотя считается, что на толковище все равны, но это совсем не так. Каждый путевый имеет свои заслуги и если ты в блудную не влез, эти заслуги имеют вес как примерно воинские звания. Поэтому в нашей кодле была четкая иерархия. Разобраться в ней непосвященному было очень трудно. Ахмет занимал в ней первое место. Не потому, что был старожилом лагеря. Он был чистый вор. Вор, прошедший с честью трюмиловку и имеющий уже право на колымские звезды по срокам, которые он отмотал и авторитет.
А вот я, хотя и был уже авторитет и тоже прошел трюмиловку, замарался. Я, по моему пути вора "сбился с пути", участвуя в грабежах и разбоях на гастролях. Это был мой минус. Вор должен красть, а не грабить. Разбой - занятие для фраеров. Никто не осмелился бы меня в этом упрекнуть, но про это все помнили. Поэтому, на толковище, я занимал второе, почетное место. Далее шли Ростов, Белка, Желудь и Вьюн. Так сказать, по нисходящей.
Приблатненных на толковище не допустили. Нас было только шестеро.
- Помогать сукам, - самим ссучится, - заявил Желудь. - Но стучевило по зоне разгуливает и по закону должно быть казнено в течение суток.
- Вот-вот! - Ахмет поднял палец. - Думайте, бродяги, как самооборону делать будем.
- Уделать поддувало легко, - сказал Котька Ростов. - Кишевник[12] кинуть или на перо посадить. Любого фраера за мокруху воткнуть нахально[13].
- Не о том говоришь, Константин, - сказал я. - Что скажут честняги в других зонах, если мы от сук заказ примем и его исполним. Ссученными враз станем. И не казнить стукача - тоже, потому, что долг свой не выполним.
- Вот оно что! - взвился Вьюн, до которого только что дошел весь трагизм нашего положения. - Во, попали крепко!
Все замолчали, задумались.
- Может тихаря Вася припотел на нож поставит? - спросил Белка. - Крещение примет.
- Мысль неплохая, - ответил я. - Но Вася в нашей хевре крутится, значит с нас все равно спрос будет...
- Стукача мы уберем, сбаторим[14], но не завтра, - решил Ахмет. - Если мы исполнение приговора отложим, то все нас правильно поймут. А вы пока думайте, все думайте...
20 августа 1949 года. 04 часа 16 минут по местному времени.
Индигирский лагерь Усть-Нера.
***
Что делать в лагере, если ты ничем не занят? Есть, спать, резаться в бой да по территории неприкаянно слоняться. У нас любили повторять старую, проверенную многими поколениями каторжников, истину: "Стоять лучше, чем ходить. Сидеть лучше, чем стоять. Лежать лучше, чем сидеть. Лучше малость полежу". Черную масть пока не трогали, за отказ от работы в БУР не сажали. Начальство лагерное на наши воровские шевеления смотрело сквозь пальцы. Не замечало нас, вроде бы нас тут совсем не было. Да и мало нас было.
- Пост номер три, врагов народа сдал!
- Пост номер три, врагов народа принял!
Это часовые на вышке. Идет смена-сдача поста. На вышку заступает новый караульный: Фома. Он - чукча. Это не ругательство и не оскорбление. Он действительно местный, с Чукотки. А зовут его Фома Иванович. И фамилия у него - Антонов. Это смешно. Антонов Фома Иванович. Но стоит посмотреть на его не славянское лицо, и разводишь руками. Что же, бывает.
Когда в 1932 году местным аборигенам на севере выдавали Советские паспорта, многие из них себе такие имена и фамилии брали. Зачем? А я откуда знаю!?
Когда никого нет поблизости из начальства, может Фома перекинуться двумя-тремя словами с зэка. Иногда бросает за проволоку махорку. Значит, жалеет заключенных. Совесть имеет.
Ночью мне не спалось. Днем выспался, а сейчас думы одолевали. Кумекал, как дело правильно провернуть и не засыпаться самому и других не подставить. Присел на штабель дров. Не спеша выкурил папироску. Еще посидел, поразмышлял. И так плохо, и так не хорошо! Снова посмолил. Ну ничего в голову не лезло! А надо было дело на зэке[15].
Сзади вдруг послышался стук, как будто на землю что-то упало. Я резко встал и подошел ближе к колючке. На земле передо мной валялся... автомат!
А Фома-попугай спешил, лез с вышки вниз и тихо ругался вполголоса:
- Ай, уснул, ай, как плохо! Начальника злая, накажет, однако!
Я мог бы подобрать автомат и скрыться в зоне. Но знал, какие за этим последуют повальные шмоны. Поэтому не стал этого делать. Зачем мне автомат?
Фома, спустившись с вышки, увидел меня по другую сторону колючки. Фома попытался достать автомат через проволоку, но тот лежал слишком далеко.
- Ай, беда! - запричитал он и, посмотрев на меня, жалобно попросил: - Помоги!
Я не испытывал к Фоме чувство неприязни, но попугай, он всегда попугай. Поднять автомат и отдать ему, это означало ссучиться сразу и бесповоротно.
Но я нашелся. Пнул сильно ногой автомат ближе к проволоке на распаханную землю и произнес при этом:
- Накидали железа, пройти невозможно!
Теперь Фоме удалось дотянуться до ремня, и автомат исчез за проволокой. Фома не стал благодарить меня. Но сказал:
- Никто не видел! Черная масть, однако, я знаю!
И полез обратно на вышку. Этот случай остался нашей маленькой тайной. Я вернулся в барак и пошел держать ким[16].
20 августа 1949 года. 11 часов 48 минут по местному времени.
Индигирский лагерь Усть-Нера.
***
Трое воров внесли в барак безжизненное тело и положили его в проходе.
- Кто это? - спросил я и привстал с нар.
- Желудь, - ответил мне Белка.
- Кто этот пес[17]? За что плюнул[18]?
Я выслушал очень короткий рассказ о нелепой гибели Желудя. Его выстрелом из винтовки застрелил попугай - охранник вышки. Не за что! Желудь всего лишь вышел покурить на свежем воздухе и спокойно стоял рядом с колючкой.
Ахмет смотрел на мертвого и сокрушенно цокал языком:
- Вот беда! Был человек, и нет человека.
- Какого человека зазря погубили, - произнес Вьюн.
В барак набежали надзиратели, посмотрели на мертвеца.
- Мертв! Пуля прямо в сердце попала.
- Убит при попытке к бегству, - услышал я их разговор. Они подхватили мертвое тело и вынесли его из барака.
Я сидел, на нарах, опустив голову. Наверное, я сильно задумался. Когда я вновь поднял ее, то увидел, что на меня молча, смотрели четыре пары внимательных глаз. Воры ждали моего слова.
- Мы накажем этого попугая, шмаранем[19]! - вынес я свой приговор. - Кто против моего предложения?
Таких не оказалось. Только Ахмет сразу поник.
- Я последний год разменял, - произнес задумчиво Ахмет. - Роцкать[20] мне еще полгода осталось. Срок у меня заканчивается. Если что случится, мне еще добавят. Хозяин[21] недавно лично пообещал. Это еще значит года три... А на волю очень сильно хочется. Дни считаю до свободки.
Я его понимал. Шесть с половиной лет на Колыме - это не сахар.
- Ахмет, я все улажу. Тебе не добавят срока, - пообещал я. - Никому не добавят.
- Как? - Ахмет посмотрел мне в глаза. В его взгляде я прочитал глухую тоску и безнадежность. Этот авторитетный человек еще крепился, но был уже морально сломлен бесконечными отсидками и горестями, которые ему довелось испытать в жизни. Мне хотелось приободрить его, сказать что-то хорошее, но я не мог. Меня не поймут остальные, а жалость у нас принимается, как чувство слабости. Ну, а слабого... его топчут.
Я повернулся к Вьюну:
- Зови на толковище всех наших. Говорить буду.
Через полчаса началось заседание блаткомитета. Блатные и приблатненные начали держать воровской совет. Я сразу озадачил амбалов Ахмета:
- Когда попугай в следующий раз будет стоять на вышке? - потребовал я. - Узнайте и скажите мне!
Я посмотрел на Белку и тот еле заметно кивнул. Он врубился, о чем идет речь.
Один из приблатненных не понял меня:
- Узнаем мы. Что от того изменится? Мы, что, на вышку с заточками полезем? Попугай с автомата вмиг всех нас кончит! Не светит[22]!
Я вперил в него тяжелый взгляд:
- Когда с мое на свете поживешь, не будешь спрашивать лишнего! Сделайте, что сходка требует.
- Но я никак взять в толк не могу, что мы можем?
- Много можем, - с горячностью и каким-то внутренним подъемом произнес я. - Увидишь сам! Все увидите! Матерью клянусь! Век воли не видать! Сукой буду!
Это была страшная клятва пахана, авторитета зоны, и молодой бродяга сразу отступился.
- Теперь скажу, что придумал, - продолжал я, как ни в чем не бывало. - Устроим маленький фокус. И попугая с барабанщиком враз уберем! За друга спросим и ссучеными не станем. Да так, что никто моргнуть не успеет. По-хитрому.
Я выдержал паузу. Интерес у всех возрос многократно. Они уже знали мой прикол в Читинской тюрьме и ожидали нечто подобного. Но мои следующие слова огорошили их.
- Завтра все выходим на работу, - сказал я. Хотя я прекрасно понимал, что произнося эти слова, можно получить по ушам. Вор не только не должен делать недозволенного, но и даже думать об этом вслух.
- Фокусник, да ты что несешь? - накинулся на меня Ахмет. - Ты что, укусить[23] нас хочешь?
Я поднял руку, давая понять, что не закончил говорить. Буря негодования также быстро стихла, как и началась. Я говорил очень долго и по мере того, как мой план становился достоянием всех, лица начали светлеть.
- Вот такой фокус будет, если правильно все провернем! - сказал я последнюю фразу.
Я закончил говорить и посмотрел на Ахмета:
- Маз[24], слово за тобой!
Тот покачал головой, развел руки и ответил:
- Театр чистой воды! А давайте попробуем!
Для людей, сидящих в лагере годами это развлечение. А если выгорит, - то быть участником такого спектакля это просто фартово! Все согласились, и мы начали самое трудное, а именно: обговаривать все, даже мельчайшие детали моей забавной хохмочки.
21 августа 1949 года. 08 часов 15 минут по местному времени.
Индигирский лагерь Усть-Нера.
***
На следующий день все воры, которые только и делали, что давили нары в бараке и никуда из него кроме крайней нужды не выходили, объявили нарядчику из придурков, что выходят на работу. Нарядчик к этому отнесся довольно скептически.
Подошел к нему и я и попросился на работу в кочегарку. Нарядчик просто не поверил моим словам, решил, что ослышался. Он хорошо знал, что я в авторитете и злостный отрицала, и старался держаться от меня подальше.
- Как это? - не понял он.
- Хочу трудиться на благо страны Советов! - отрапортовал я. - Не могу больше филонить, когда вся страна в ритме коммунизма втыкает!
Нарядчик смущенно почесал затылок, ожидая от меня какого-нибудь подвоха, нерешительно сказал:
- Михаил, это самая грязная работа. Есть работа почище, полегче...
Но он напрасно уговаривал меня. Я уперся рогом:
- Только в кочегарку! И со мной моих друзей по разнарядке обязательно.
Так вместе со мной в наряд попал Котька Ростов и Вадим Белка. Четвертым там был Богдан. Именно из-за него я и напросился туда.
Утром мы вышли на работу.
В кочегарке работа никогда не была легкой. Тяжелыми совковыми лопатами мы бросали уголь в прожорливое нутро печи. Во время работы я искоса поглядывал на Богдана, который казалось, весь сосредоточился на своей работе. Стукач работал прилежно. Первые два-три часа он опасливо следил за нами, ожидая от нас какой-нибудь гадости. Но мы ничем не проявляли своего предвзятого отношения к нему.
Зато в перерывах работы, когда печь была заполнена угольком по завязку, я с горячностью трибунного оратора, разглагольствовал о пользе ударного труда, сокрушался, что раньше не стал стахановцем и не понял из-за темноты и политической неграмотности о нужности социалистического соревнования.
Белка, который был не особо силен в политике, поддакивал мне и монотонно твердил как по заученному, что он больше не хочет воровать, пора завязывать и вообще, кровь из носа, надо заслужить звание передовика в этой кочегарке.
Котька Ростов, с серьезной миной, вдруг заявил, что всю жизнь мечтал вступить в ВКП(б) и только трудное детство и плохие знакомые сбили его с истинного пути Ленинца и заставили жить нечестным промыслом. Но теперь его мечты скоро осуществятся.
Целый день мы переговаривались на политические темы и к концу дня я начал чувствовать, что скоро сойду с ума от стахановских рекордов, пятилеток и коммунистических строек. Говорить приходилось больше мне. А что бы не выглядеть полным остолопом мне пришлось в быстром темпе изучить три колымские газетенки: "Красный Горняк", "Сталинская Искра" и "Большевистский Путь". Все статьи там звучали примерно одинаково, как будто писались под копирку. Такое-то предприятие... выдало сверх плана... Ура, товарищи! Или что-то в этом духе.
Вечером мы закончили смену, и нарядчик с удивлением отметил, что наш план перевыполнен на 50 процентов.
К восьми вечера мы уставшие вернулись в лагерь. Наша хохмочка продолжалась.
Мы узнали, что в лагерь для зэка привезли две посылки. Пока мы вкалывали в промзоне, Ахмет пошел на известный риск, выкрал одну из посылок и подменил ее другой. Для профессионального вора какая-то серьга[25] не препятствие, а кража - главное занятие всей жизни. И чем более дерзкая кража и выше риск, тем более удалым и значимым выглядит вор в глазах своих корешей. А документы подделать было совсем не сложно. Почтовый бланк не являлся документом строгой отчетности. Чернушник[26] Вася припотел за полчаса умудрился состряпать липовый бланк, с подписями и печатью. Его Ахмет тоже подменил. Сработал чисто, грамотно. Даже замок обратно навесил. Не Багдадский вор, но далеко не последний!
После ужина к Богдану-барабанщику подошел один из шнырей и шепнул ему, что его ждут в столовой для получения посылки из дома. Богдан быстро слинял за посылкой, а деловые тихо сидели в своем углу и терпеливо ждали его возвращения. Даже в стиры никто не играл.
Опер, присутствующий при вскрытии посылки, посмотрел внутрь и вперил взгляд в Богдана:
- Что это? - спросил он, показывая в посылку пальцем.
Богдан набросился на свою посылку и выгреб наружу ее содержимое. Это были ... миски, обычные миски для раздачи баланды.
- Не знаю, гражданин начальник, - Богдан был в состоянии легкого шока.
- Тебе что, балбес, в лагере миски не нашлось, если их тебе из дома высылают?
Богдан молчал. Опер заподозрил подвох и напал на активиста-придурка:
- Что это значит?
Они проверили вдвоем формуляры, сравнили с записями, просмотрели карточки и почтовую открытку. Никакой ошибки найдено не было. Опер успокоился.
- Забирай свою посылку, счастливчик! - хохотнул он.
Богдан забрал ящик и вышел из столовой. Подумал.
Но Богдан не потащил бесполезную посылку в барак, а снова отнес в столовую, в обеденный зал и оставил там. Когда он вернулся в барак, несколько голосов спросили его о передачи с воли.
Богдан недовольно отозвался, что ничего съестного в посылке не было, но он ничего больше рассказать не успел. Перед ним нарисовался Вася припотел и потребовал:
- Ты - Богдан? Тебя Ахмет кличет!
Ахмет, сидевший на нарах в окружении блатных выглядел как татарский хан со своей свитой. Только вместо цветастых нарядов татарской знати, его окружали испещренные набойками посиневшие тела. Картина достойная кисти художника!
Мало, ох, как мало уделяют современные художники живописи на тему тюремных сцен прошлого. Какие бы картины полные жизни и огня можно было бы изобразить! Суриков, хотя он и чалдон, отдыхает! Одни названия чего стоят: "Правилка", "Трюмиловка", "Игра в стос". Такие картины, да при хорошем исполнении многие хм... прикупили бы для своих дворцов.
- Богдан, - произнес Ахмет не переставая шаванить[27]. - Ты знаешь наши воровские законы. Половину посылки ты должен отдать нам, остальное можешь съесть сам, и никто тебя не упрекнет. Мы - не беспредел. Богдан, где мой слам[28]?
- Ахмет, - ответил Богдан, опуская глаза. - Мне не прислали еды.
- Одежда? - вопросил Ахмет. - Вещи шерстяные? Носки есть? Что есть?
- И одежды нет.
- Что же там было?
- Миски, - еле слышно пролепетал Богдан.
- Что? - Ахмет сделал вид, что не расслышал.
- Миски, - повторил Богдан.
- Какие такие миски?
- Столовые миски, в которые баланду наливают... Целая посылка - одни миски и больше ничего!
- Мы проверим, - усмехнулся Ахмет. - А скажи, зачем тебе столько мисок? Триста лет здесь сидеть собираешься? Запас делаешь?
Засмеялись не только воры, но и все фраера, кто слышал этот разговор. Через час все три зоны лагеря знали об этой шутке.
Богдан промолчал. Он стоял как пришибленный, став посмешищем целого лагеря.
22 августа 1949 года. 08 часов 13 минут по местному времени.
Индигирский лагерь Усть-Нера.
***
Утром в лагере развод на работы прошел как обычно. Воры, пристроились в колонну рядом с остальными зэка. Ворота лагеря открылись и колонна пошла на работу.
Когда голова колонны вышла из лагеря, в первых ее рядах завязалась умело подстроенная драка, организованная одним из амбалов Ахмета. Драка застопорила ход колонны и отвлекла внимание пастухов-конвоиров и попугаев на вышках.
В этот момент все и произошло.
Из толпы зэков вылетела с силой запущенная стальная миска с отточенными краями. Она, бесшумно пролетев по воздуху, резанула по горлу стоящего на вышке часового, любителя безнаказанно стрелять в безоружных людей. Вадим Белка не промахнулся.
Драка так же быстро прекратилась, как и началась.
Труп героя-ефрейтора обнаружили, когда вся колонна зэка уже вышла из лагеря и двигалась к угольному карьеру и другим местам работ. Шухера это наделало много. Кум был в бешенстве. Но свидетелей уже не оказалось. Время было упущено.
В кочегарке, куда мы пришли, сразу дружно начали кидать уголь в печи.
Выждав минут десять, я произнес:
- Начали есть налево[29]! Ростов на стреме! Белка, балай стукачилу за свисток и прикошатни его, а то петь начнет до шухера[30]!
Мы с Белкой навалились на наседку, вырвали у него из рук лопату и повалили на пол.
- Плесом бьешь[31], падла?! - взъярился Белка.
- Пощадите! - хрипел предатель.
- Вадим, притемни его кувалдой[32]! - попросил я.
Белка звезданул стукача кулаком в лицо, от чего тот сразу сник.
- В печь его! - распорядился я. - Быстро!
Мы с Белкой подхватили бесчувственное тело и, раскачав, кинули в бушующее внутри печи пламя. Белка схватил багор и, приложив усилие, отправил тело предателя целиком на съедение огню. Вадим, ставший в один день участником обеих убийств, повернулся ко мне и вдруг захохотал:
- Ох, и силен ты, Фокусник! С тобой не пропадешь!
Котька Ростов подошел к нам ближе и мягко сказал:
- Спокойно.
Странно, но его тон подействовал на нас с Белкой как колыбельная на малышей. Мы не уснули, но сразу успокоились.
Мы, словно ничего не произошло, потихоньку подбрасывали уголек в топку, когда нас посетил придурок-нарядчик, офицер из охраны лагеря и двое конвойных. Увидев, что мы ударно работаем, сказал:
- Вас должно быть четверо! Где четвертый?
- По нужде вышел, гражданин начальник, - ответил Котька Ростов. - Живот у него сильно прихватило. Минут пять назад.
Опер поманил меня к себе:
- Рабер, говорят, что вы встали на путь исправления своего сознания?
Ай да Богдан! Уже успел настучать в оперчасть! Правда, это был его последний стук. Но именно все так и было задумано. Тщательно скрывая радостные нотки в голосе, ответил:
- Работаю в поте лица, гражданин начальник. Даже покурить некогда!
Взглянув на чумазых Котьку и Вадима, опер усмехнулся про себя, и вышел из кочегарки вместе с нарядчиком.
Вечером на поверке не досчитались одного человека. Быстро вычислили, что отсутствующий, это Богдан Коваленко из кочегарки. Нас троих, работающих вместе с ним, тут же дернули в оперчасть. Но мы твердили в один голос, что Богдан вышел по нужде и пропал.
- Небось с прокурором зеленым познакомиться решил, - между ответами произнес я. Ничего от нас не добившись, опера от нас отстали. Нет тела - нет дела!
Тут операм сразу припомнились миски из странной посылки Богдана. Из собранных воедино фактов выходило, что Богдан получил посылку с мисками, одна из которых имела заточенный край. Во время следования на работу в колонне, Богдан, воспользовался дракой зэка, бросил миску в часового и убил его. Испугавшись возмездия, он покинул место работы и пустился в бега.
Но к счастью, на следующий день, на берегу реки Индигирки был обнаружен свежий, недолго пробывший в воде труп неизвестного мужчины. Лицо и кисти рук его были объедены песцами, поэтому узнать, кто это, было нельзя. Отпечатки пальцев по этой же причине у трупа снять не представлялось возможным. Но начальство всегда стремилось к правильной отчетности, и труп неизвестного был признан телом Богдана Коваленко, утонувшего в реке при побеге. И, тем более, это походило на правду по причине того, что из близлежащих лагерей никаких побегов за последний месяц не было зафиксировано.
Из воров никого не тронули. А мы, один за другим уходили в отказку от работы, и все возвращалось на круги свои.
Через несколько дней после этого, охранник Фома ночью спустил мне на веревке литровую банку со спиртом. Что бы не топтать запретку, веревку с банкой мы подхватили сучковатой палкой и притянули к себе. Вернувшись довольные добычей в барак, мы добросовестно отметили в хевре наше дельце.
Припухать в лагере мне оставалось недолго. В середине сентября в лагерь прибыл новый хозяин. Это был подполковник Смулов. Я его никогда не увидел, но не жалею об этом нисколько. Вместе с приездом Смулова пришла команда об отправке нашего этапа, который должен был возглавить майор Зорин.
------------------------------------------------
[1] Лагерь Усть-Нера. п/я АВ-261/129. Официальной считается дата его образования 20.09.49 года. Но есть свидетельства очевидцев тех лет, что он уже функционировал в 1948 году. Указанная дата - его передача в ведомство Дальстроя.
[2] Юрок (жаргон) - татарин.
[3] Бебешник (разговорное) - зэка, строитель Беломорско-Балтийского канала.
[4] Шалявый (жаргон) - неопытный.
[5] Шлифовать (жаргон) - учить воровскому ремеслу и закону.
[6] Склеиться (жаргон) - присоединиться.
[7] Пеллагра (медицинское) - одна из форм авитаминозов, характерная истощением от поноса, синюшными пятнами на коже, приобретенным слабоумием.
[8] Отабунились (жаргон) - собрались в одну кучу.
[9] Тихарь (жаргон) - доносчик. Другие названия: шептун, звонарь, стукач, стучевило.
[10] Рехнуться (жаргон) - догадаться.
[11] Деревянное письмо (жаргон) - посылка.
[12] Кишевник (жаргон)- петля на шею.
[13] Воткнуть нахально (жаргон) - обвинение в несовершенном преступлении.
[14] Сбаторить (жаргон) - сделать.
[15] Дело на зэке (жаргон) - хорошо обдуманное действие.
[16] Держать ким (жаргон) - идти спать.
[17] Пес (жаргон) - человек, который не знает, что имеет дело с вором.
[18] Плюнул (жаргон) - застрелил.
[19] Шмаранем (жаргон) - убьем.
[20] Роцкать (жаргон) - отбывать заключение.
[21] Хозяин (жаргон) - начальник лагеря.
[22] Не светит (жаргон) - ничего нельзя сделать.
[23] Укусить (жаргон) - оскорбить.
[24] Маз (жаргон) - главарь.
[25] Серьга (жаргон) - навесной замок.
[26] Чернушник (жаргон) - мошенник.
[27] Шаванить (жаргон) - пить чай, чефирь.
[28] Слам (жаргон) - доля.
[29] Есть налево (жаргон) - исполнение.
[30] Балай стукачилу за свисток и прикошатни его, а то петь начнет до шухера (жаргон) - хватай стукача за горло и придуши его, а то верещать начнет, беду накличет!
[32] Плесом бить (жаргон) - наушничать, стучать.
[33] Притемни его кувалдой (жаргон) - ударь его кулаком по голове, что бы потерял сознание.
ГЛАВА 23. ХОЛОДНОЕ СОЛНЦЕ.
02 октября 1949 года. 15 часов 22 минуты по местному времени.
Колымский этап.
***
Утром нас согнали перед бараком лагеря, построили, пересчитали, выкрикивая по порядку фамилии. Сверили со списком людей.
- Внимание, заключенные! В ходу следования соблюдать строгий порядок колонны! Не растягиваться, не набегать, из пятерки в пятерку не переходить, не разговаривать, по сторонам не оглядываться, руки держать только назад! Шаг вправо, шаг влево - считается побег, конвой открывает огонь без предупреждения! Направляющий, шагом марш![1] - прозвучала "молитва" конвоира.
Наш очередной этап начался.
Зэки и конвоиры брели по заснеженной равнине, держа путь на север. Равнина, продуваемая северными ветрами, белая от снега, слепила глаза, но эти люди шли, не останавливаясь вперед. Шел вместе с ними и я.
Так захотел товарищ Сталин. Так приказала партия. И мы были обязаны исполнять и это хотение, и этот приказ. Нужно ли нам это или нет, нас не спрашивали. Всех нас. И зэка и наших конвоиров. Мне казалось, что наш конвой - такие же люди, как и мы, подневольные, ущемленные в правах, оторванные от цивилизации и направленные погибать в этих снегах.
Мы идем вперед. Дорог тут нет. И никогда не было. Еще мало снега и идти по равнине и горным увалам не так тяжело. Еще нет жестоких морозов, поэтому мы спешим прийти на место, которое должно стать нашим новым ИТЛ. Геологи нашли золото. Обозначили место на карте. А мы будем добывать его.
Снег, мелкая крошка осыпает нас. Ветры порывисты и они дуют постоянно с северо-востока. И наш путь движения постоянно направлен то на север, то на северо-восток. То есть мы почти постоянно идем против ветра, кутаясь в бушлаты. Холодно. Минус 16 градусов по Цельсию, не меньше. У меня под бушлатом два теплых шерстяных свитера. Но в них все равно холодно. На голове у меня сиблонка[2]. Страдают от холода не меньше нас и конвойные. Нас, зэка семьдесят три человека и восемь конвоиров, в том числе майор Зорин. Со мной старые знакомые: Вадим Белка, Котька Ростов, Вася припотел, Матвей, Жобин...
Уже давно конвой нас не сопровождает с двух сторон. Конвоиры ушли вперед. Мы - все зэка находимся в центре колоны. Несколько конвойных замыкают шествие. Нас почти не конвоируют. Но все знают, что бежать просто некуда...
Это наше движение напоминает мне в чем-то отступление французской армии от Москвы в 1812 году. В снегах России Великая армия Наполеона нашла свою гибель. Здесь тоже Россия, но далекая окраина, с суровым климатом, коротким летам и зимой, которая длится, как говорят, двенадцать месяцев в году.
Мы бредем, зная, что рано или поздно этот поход будет завершен. От голода мы не страдаем. Ежедневно над нами пролетает самолет и сбрасывает на землю с небольшой высоты драгоценный груз. Это, крупа, хлеб, немного сахара и махорки. Продовольствия ровно на сутки. Потом самолет берет курс на то место, на которое мы должны прийти и освобождается там от остального груза. К нашему приходу, там должно быть все необходимое.
Дрова мы заготавливаем сами, и топим снег в котлах, завариваем чай.
Мы стелим еловый лапник на снег и ночуем под открытым небом.
Нас тут собрался многонациональный состав, целый интернационал: Я - еврей, три литовца, один эстонец, два крымских татарина, чуваш, грузин, хохлы, бульбаши и русские. А среди конвойных есть чукча. Это - Фома, которого тоже отправили в командировку с нами.
Все люди разные, осужденные за различные преступления, поэтому люди неоднородны по своему составу. Среди них есть невинно осужденные политики, а есть озлобленные преступники-душегубы, которых нужно держать только в кандалах.
...Маленького роста, тщедушный мужичонка по прозвищу Могучий, которое совсем не гармонировало с его небогатырской внешностью, шагая, рассказывал свою историю:
- Ночью пришел на колхозное поле. Уборочная-то давно закончилась. Собрал там картошки немного. Так, килограмма два, не больше. Полночи по полю на карачках лазил, но штук пятнадцать собрал. А чего добру пропадать? Все равно зимой замерзнет в земле или под дождями сгниет. Через два дня заявились ко мне мильтоны: мол, здравствуйте! Вы арестованы по указу 7-8! И главное, кто сдал меня не пойму. Вроде никто меня не видел, в деревне тоже все спали.
Сунули меня в тюрьму и даже не стали допрашивать. Оказалось мильтон, который дело мое вел, его сразу в суд сдал. А на суде меня чуть кондрашка не схватила. По записям оказалось, что я вор давнишний и увел аж двадцать тон картофеля! Целых четырнадцать машин! Откуда взялось такое количество, мне невдомек. Может мильтон этот что-то напутал или чужую бумагу мне в дело вклеили? Я объясняю на суде, что столько я не смог бы унести зараз. Больше одного мешка поднять я не могу, малосильный потому что. А судья в ответ мне другое талдычит: "Где машины взял"? "Какие", - говорю, - "машины"? "Те, которые ты угонял, что бы картофель с колхозного склада вывезти"! Я отвечаю, что никогда не водил и не умею машину водить! А он меня и слушать не хочет. У него от злости уже лицо покраснело, глаза выпучил, слюной брызжет, что шланг пожарный! Я спрашиваю его: "А склад колхозный здесь причем? Я же с поля два килограмма унес, это сознаюсь". А он мне в ответ: "С поля столько не унесешь! Со склада брал"! Чувствую я, что еще немного и мне скажут, что луну с неба я тоже украл. Пришлось сознаться, что с поля за один раз двадцать тон картошки на себе унес. Судья сразу успокоился и приговор мне - бац! Получай Могучий пять лет и езжай на Колыму, расхититель!
Многие невесело улыбнулись.
- Наши судьи не головой думают, а задницей! - со злобой отозвался другой зэка. - Меня в сорок восьмом взяли за то, что о машине своей хорошо отозвался. Машина американская, еще в войну по ленд-лизу получена. Вот на ней я и шоферил. Другие шоферы из-под машин не вылезают да знай в моторах ковыряются. А я - нет. Не ломается и все тут! Вот и похвалился в гараже. А почему не похвалиться, если она у меня всегда не ходу? Кто-то позавидовал... Вот и приписали мне в статье ВАТ - восхваление американской техники и двадцать пять лет!
- И не говори, - отозвался третий. - У судей голова только об одном болит, как бы тюрьмы пустыми не стояли. В них же надо кого-нибудь держать.
- Снести бы эти тюрьмы да черту усатому на голову! - тем же тоном отозвался водитель американской машины.
- Ты не боишься говорить такое? - спросил голос из заднего ряда.
Водитель, не поворачивая голову, ответил:
- А чего мне бояться? Что меня опять на баланы шырнут[3]? Мне четвертной сидеть! Я же тяжеловес! Больше срока не дадут, дальше тундры не пошлют.
- Разговорчики! - окликнул говорившего один из конвоиров.
- Мы о своем разговариваем, тебя это не касается, - дерзко ответил водитель конвоиру.
Но тот сделал вид, что ничего не слышал.
Мы спешим прибыть на место, которое должно стать нашим домом на годы. Никто нас не торопит, не подгоняет, но мы спешим. Мы знаем, что через неделю-другую ударят ноябрьские морозы и от них не будет спасения в открытом поле. Мороз может достигнуть отметки почти минус тридцать градусов, дальше - минус пятьдесят! Если мы не успеем, то нас впереди ждет самое ужасное.
15 октября 1949 года. 12 часов 08 минут по местному времени.
Колымский этап.
***
Место, на которое мы пришли, восторга не вызывало и радостью не тешило. Снег, унылые увалы, лиственницы и бело-серое небо над головой.
На земле в разных местах лежал припорошенный снегом груз, который выбрасывали с самолета. Бочки, мешки с гвоздями и инструментом, мотки колючей проволоки, ящики с продовольствием, одеждой, обувью. Аммонал. Все это тоже надлежало снести в одно место.
Майор Зорин, уставший, спавший с лица, как и все мы, выстроил людей и простужено кашляя, произнес короткую зажигательную речь. Он объявил, что с сегодняшнего дня тут, на этом месте, начинается новая историческая веха очередной стройки Сталинского коммунизма. Не знаю, почему коммунисты все время митингуют? Я бы все решил много проще: десять человек за дровами, остальные разбирать поклажу и устанавливать палатки.
Палатки из брезента установили сравнительно быстро. Всем побыстрее хотелось тепла, поэтому работали как черти. Вбили колья, связали веревки. Прикатили бочки, которые должны были служить печами. Ставили мы две палатки. Одну для охраны, другую палатку-барак для нас. Повар, пока мы ставили палатки и таскали поклажу, уже начал колдовать вокруг костра, над которым поставил котел. Большинство людей даже не догадываются, что приготовление пищи на таком морозе каторжное дело. Котел остывает от холода, быстрее, чем разогревается. И дров нужно просто немерено. Но повар не стал заморачиваться, он просто кинул две лесины, плеснул немного солярки и костер был готов. Сверху подкинул еще колотых дров. К котлу подойти теперь было почти невозможно, но он рассудил, что мучная болтушка не подгорит.
Все делалось в суете, бестолково. Народ метался во всех направлениях, сновал туда-сюда. Отовсюду раздавались голоса, простуженный кашель, просьбы о помощи, матерок от самого малого, до трехэтажного. Охрана не выдержала и тоже постепенно включилась в работы.
В общей толчее скоро никто не знал, кого охраняют и кто охраняет. Если бы мы, воры, задумали переколоть охрану и устроить побег, то сделали бы это с легкостью. По инструкции к "гражданину надзирателю" или "гражданину конвоиру" нельзя было приближаться к заключенному ближе, чем на семь метров. Но таких мыслей мы не держали. Всем очень хотелось есть и долгожданного тепла.
Назначили шнырей, которые занялись растопкой печек приготовленных из бочек. Мы отправились на поиск ближайших лиственниц за лапником. Нужно было строить нары, но для этого еще требовалось срубить деревья, притащить их в лагерь, пилить и собирать. Не на один день работа.
Майор Зорин позвал Семена Ивановича, которого мы за глаза называли Асфальт Тротуарович, на том основании, что он был инженер и в новом лагере должен заниматься вопросами строительства, а в дальнейшем золотодобычи. Они о чем-то долго спорили, смотрели какие-то карты и схемы. Вася припотел умудрился подкрасться к ним ближе и краем уха уловил, что разговор идет об окончательном местоположении лагеря.
Баланду пили через борт горячую. Кайф! И вовсе баланду я не люблю! Не смешно! Просто она была горячая! Хотите узнать, что это такое? Двое-трое суток побудьте на морозе не заходя в тепло. Потом в воде разведите в котелке горсть муки, добавьте грамм двадцать воблы и посолите болтушку. Прокипятите. И все это с черным хлебом! Круто? Один раз весело, но когда так вас кормят ежедневно, всю улыбку с лица и лишние килограммы с тела сдувает за милую душу.
Все зэка получили пайку хлеба по 450 граммов и целых три кубика сахара. Для Колымы того времени это была неплохая полевая пайка. Многие лагеря снабжались только посредством авиации, и случалось, подвоз опаздывал. Тогда пайка уменьшалась... Случалось по половине пайке хлеба блокадного Ленинграда выдавалось на человека в сутки!
Я родился в Иркутске, следовательно, я был Сибиряк. А Сибиряк знает лучше о Сибирских морозах, чем Москвич или житель Орла или Воронежа. Место, куда мы пришли, находилось где-то недалеко от населенной точки Оймякон. В лагере Усть-Нера я слышал, что десять зим назад, тут температура падала до минус 75 градусов! Это почти Северный полюс! Место, одно из самых холодных на Земле! Может до таких температур и не дойдет, но минус 65 по Цельсию будет, наверное, точно... Даже в Борлаге такого мороза не было.
Вечером, когда в палатке стало немного теплее, и мы укладывались на ночлег, я сказал своим корешам:
- Надо копать землянку, иначе мы тут все околеем от холода. В ней зиму легче будет пережить.
Но меня услышали и контрики и фраера. Из темноты прозвучал голос:
- Землянку тут строить нельзя. Вечная мерзлота. Потонем здесь.
- Это почему это потонем? - спросил с неудовольствием Белка. В гидротехнических сооружениях Белка был не силен.
- Когда мы на фронте были, - объяснил голос. - Я не одну землянку сменил. В одних было неплохо, даже тепло. А в других воняло гнилью и кладбищем. А часто случалось, что нас заливало. От тепла земля оттаивала и начинала сквозь стенки сочиться. И в такой землянке, хоть отвод для воды делай, все время на полу по щиколотку вода. А тут если потечет, по колено в ледяной воде будем...
- Ты, дядя, наверное, прав, - согласился я. - А пусть наш главный инженер свое слово скажет. Как это по науке будет?
- Семен Иванович, скажи, что думаешь? В землянке-то оно теплее, надежнее будет зимой! - вступил в разговор другой голос.
- Дело это не хитрое, землянку выкопать, - раздельно произнося слова, ответил Асфальт Тротуарович. - Если ее на возвышении поставить, даже небольшом, в метра три, то воды в ней не будет. Но теплее внутри градусов на пять-шесть точно. А в этом климате несколько градусов тепла не помешают. В общем, идея неплохая. Даже нужная!
- А бочки нужно камнем обложить, чтоб тепло печь держала дольше, - предложил еще один голос.
- Тогда и крышу тесовую в землянке ставить будем! - добавил кто-то. - Холодно в палатке. Сквозит!
- Верно! - раздались отовсюду голоса.
Я вспомнил Борлаг и содрогнулся. Лучше жить в землянке, чем в палатке зимой, вы не находите?
Если почитать заметки российского путешественника времен Екатерины Второй по Сибири и Колыме Линденау Якоба, шведа по национальности, то оказывается, что многие местные народности жили в таких полуподземных домах, в которых умещалось по тридцать-сорок человек. В них, как он пишет, в суровые морозы люди ходили не в шубах и даже спали полностью обнаженными под одеялами. Такие дома в глубокой древности были и в Японии, но потом люди Страны Восходящего Солнца вышли на поверхность и стали строить дома другого типа. Ну, это так, справка небольшая историческая.
- Не разрешит начальство! - подал голос какой-то фраер.
- Так уж и не разрешит! - возразили ему. - Никуда оно не денется!
- Разрешит, - уверенно заявил Асфальт Тротуарович. - Если майор Зорин людей поморозит, то начальство с него спросит. Ему лагерь ставить нужно. А если из нас никого не останется, как он это сделает? До весны новых людей не будет. А по весне золотодобыча начнется. План с него потребуют. Завтра поговорю с ним на эту тему. Давайте-ка спать, мужики!
Утром я не удержался и пошел к майору Зорину вместе и инженером. Зорин выслушал нас и согласился. Только при этом сказал:
- Согласен. Давайте возводить землянку и домик для охраны. Но в первую очередь нужен забор с проволокой.
- Гражданин начальник, - с наигранной обидой произнес я. - Поставим мы этот чертов забор. Никуда он не денется. Да пойми и нас правильно: бежать-то отсюда некуда! Кто во льды[4] сейчас рванет? Таких дураков нет! Надо землянку рыть в первую очередь! Нары ставить. На земле спать последнее дело. Померзнем мы иначе! А настоящие холода еще впереди.
Инженер меня поддержал, сказав, что о побеге даже никто не помышляет. Но добавил:
- А больные уже есть. Пока только трое. Но двое из них - тяжелые...
Зорин немного подумал и сказал:
- Добро. Если в стахановские сроки уложитесь, на каждого заключенного выделю по сто грамм спирта из запасов. За землянку, караулку и забор! Даю слово.
- Нужен аммонал, - потребовал инженер.
С аммоналом дело пошло быстрее. Колымская земля имеет такое свойство: она мягкая лишь на метр. А дальше, где вечная мерзлота, она представляет собой сплошную массу, спрессованную и прочную как мрамор. И можно долго долбить ее ломом и кайлом с ничтожным результатом. Пердячий пар[5] тут почти бессилен. Аммонал другое дело!
После взрыва образовалась нужная нам яма, которую расчистили, расширили и углубили. Вбили с горем пополам столбы. Самая тяжелая часть работы на этом была закончена. Люди спешили, работали споро и без принуждения.
Всем хотелось тепла, посидеть у горячей печки. Знали, что строили для себя.
------------------------------------
[1] Солженицын, том 1, страница 31.
[2] Сиблонка - шапка ушанка.
[3] На баланы швырнут (жаргон) - на работы связанные с стволовым лесом.
[4] Во льды (жаргон) - побег. Во льдах - беглец.
[5] Пердячий пар (жаргон) - мускульная сила зэка.
ГЛАВА 24. БЕЛОЕ БЕЗМОЛВИЕ.
УКАЗ от 12 января 1950 года гласит:
"Ввиду поступивших заявлений от национальных республик, от профсоюзов, крестьянских организаций, а также от деятелей культуры о необходимости внести изменения в Указ об отмене смертной казни с тем, чтобы этот Указ не распространялся на изменников родины, шпионов и подрывников-диверсантов, Президиум Верховного Совета СССР постановляет:
1. В виде изъятия из Указа Президиума Верховного Совета СССР от 26 мая 1947 года об отмене смертной казни допустить применение к изменникам родины, шпионам, подрывникам-диверсантам смертной казни как высшей меры наказания.
2. Настоящий Указ ввести в действие со дня его опубликования".
27 декабря 1949 года. 16 часов 48 минут по местному времени.
Колымский лагерь.
***
Пурга мела не переставая, завывая на все лады, как раненая волчица. Морозы не спадали, упорно держались на отметке минус 55 градусов лютого арктического холода.
Самолет, прилетевший к нам перед бураном сбросил груз с мукой. Но тут нас ждало разочарование. В мешках, вместо муки, оказался мел. Обычный толченый мел.Надписи на мешках утверждали, что это мука, но наши глаза видели другое. Может это была ошибка маркировки, а может быть мука была давно где-тоукрадена... Так мы лишились продовольственных запасов в одночасье.
Лагерная пайка у нас теперь стала очень скудная. Хлеб со шротами[1] был урезан до минимума. И такая пайка не могла противостоять морозу, который нас неотступно преследовал всюду. Особенно холодно было утром. Хотя я спал одетый и накрывался своим ватным одеялом, все равно утром меня колотил озноб. И другие мучились от холода. Печи требовали постоянно дров и топились беспрерывно. Вокруг печей постоянно сидел кто-то из наших зэка, около них было теплее. У нас три человека уже умерли. Их тела вынесли за лагерь и оставили до весны. Двое получили обморожение ног и теперь не могли ходить. Ноги у них почернели, распухли и отекли. Многие отморозили щеки и кончики носов. Эти Колымские метки теперь не сходили с их лиц. А простужены были почти все. Хриплый кашель в бараке, особенно вечером и ночью, не умолкал.
Наши зэка начали ворчать, упрекая начальство всех уровней. Напугать людей, смотрящих смерти в глаза, невозможно. Ропот начал переходить в бурные всплески негодования. Казалось, будет достаточно одной искры, и людской гнев прорвется через сдерживающую его плотину благоразумия, полыхнет, опаляя всех безумием и жаждой разрушения.
В бараке ходили параши от одних нар к другим, одна страшнее другой. Но смысл их был един, все считали, что нас тут забыли и бросили подыхать.
В нашу полуземлянку заглянул Фома:
- В Усть-Неру иду! - объявил он всем нам. - Пусть помощь присылают, еда с самолета кидают. Начальника посылает. Иди, мне говорит.
- Дойдешь ли один? - спросил кто-то.
- Я дойду. Вы ждите. Копальхем бы, найти, то совсем хорошо было! - сказал Фома. - Не найти, однако! Снега много. Плохо совсем. Ничего не найти.
- А что это? - спросил кто-то.
- Мясо такое, однако, вкусное! - объяснил чукча.
- Мясо? Да ты что! Откуда?
- Фома шутит, - встрял я, обрывая пустой разговор. Какой смысл объяснять, что никто из нас копальхем съесть не сможет, даже если его тонну принести в лагерь...
Фома осмотрел свои лыжи, проверил крепления.
- Все! Теперь можно идти! Эх, я каюр, а пешком идти надо. Где оленей взять?
Он вызвал меня на улицу. Воровато огляделся по сторонам, вытащил из-под одежды револьвер и протянул мне:
- Возьми, Михаил! Тебе пригодиться, однако. Я добро помню. Плохо будет всем вам, ой, как плохо!
- А ты как, Фома?
- У меня автомат с собой и обойма запасная. Мне хватит.
И помолчав, сказал:
- Я дойду. Но помощь не придет! Однако, знаю!
- Как не придет? - я остолбенел.
- Нет! - ответил Фома. - Снег еще долго-долго мести. Дней десять - двадцать. Самолета не будет. Еда почти нет. Пока силы есть, побег делай! В Усть-Неру беги. Там зимуй. Потом поздно будет!
И Фома исчез в снежной пелене.
31 декабря 1949 года. 07 часов 12 минут по местному времени.
Колымский лагерь.
***
В этот день майор Зорин, пошатываясь, сам пришел в наш барак. Один. Зэка лежали на нарах и не спешили вставать перед начальством. Все ослабели от голода, и появись тут хоть сам Лаврентий Павлович, реакция их была бы аналогичная на его появление.
Майор Зорин тяжело присел к печке. По его лицу катился пот, а пылающие щеки не вызывали сомнения, что он сильно болен. Оглядевшись и отдышавшись, он хрипло заговорил:
- Товарищи! Положение наше крайне тяжелое. Самолеты не летают, погодные условия не позволяют привести нам продукты. Запасы у нас мизерные. Пайка уже уменьшена до предела. Как начальник лагеря, я должен принять меры. Но в мои возможности ограничены. Рации, что бы вызвать немедленно помощь, у нас нет. Стрелок Антонов Фома, как вы знаете, отправился на лыжах в Усть-Неру. Пока он дойдет и к нам придет помощь, пройдет не меньше десяти дней. Может быть двенадцать. Нам как-то нужно протянуть это время и продержаться на запасах. Все работы, кроме заготовки дров для отопления, мной отменены.
Зорин закашлялся, с трудом отдышавшись, спросил:
- Кто хочет сказать что-нибудь?
- Мы девятый х.. без соли доедаем[2]! - выкрикнул один из зэка.
Зорин слезящимися глазами посмотрел вглубь барака:
- Это мне известно. Неужто ничего умнее придумать не смог?
- Что придумаешь, гражданин майор? - сказал Матвей. Он подошел к печке и присел рядом с Зориным. Вытащил самокрутку из шапки и прикурил ее угольком от печки.
- У нас есть только один выход. Вернуться в Усть-Неру, - предложил Матвей, затягиваясь самокруткой.
- Приказа покидать лагерь не было, - напомнил Зорин.
- Да кто же этот приказ нам сможет передать? - спросил Матвей. - Если мы отрезаны от всего мира?!
- Не дойдем! - возразил майор. - С нашим запасом и пайкой, которая у нас имеется на человека, никто живой не дойдет.
- Значит, помирать тут будем? - уныло послышалось из темноты барака.
- Самолет ждать, - поправил Зорин.
- А если самолет не прилетит? - послышался вопрос.
- Тогда,... - Зорин махнул рукой и, не договорив, вышел из барака. Было и так все понятно.
08 января 1950 года. 07 часов 29 минут по местному времени.
Колымский лагерь.
***
Потянулись тяжелые дни ожидания. Сначала люди радовались, что их не гоняют на работу, и они проводят дни в тепле. Отсыпались и отдыхали. Но всех постоянно донимал голод и люди как-то притихли, приуныли. На пятый день начались ссоры. Никто не хотел идти за дровами, которые надо было пилить и колоть на морозе. А печи требовали дров постоянно. Матвей начал заставлять зэка работать силой.
Зэки ругались, кричали, что на таком пайке работать не будут. Действия Матвея вызвали озлобление и однажды трое напали на него прямо в бараке. Нам четверым пришлось вмешаться и навести порядок. Когда драка утихла, Матвей тяжело дыша сказал:
- Если мы перестанем топить, то через сутки все замерзнем здесь! Кто этого хочет - выходите из барака! Кто еще раз откажется - выгоню вон на улицу...
За неделю у нас умерло еще четыре человека. Все эти смерти люди встретили как-то равнодушно, никак не выражая свои эмоции.
В первых числах января лепила сообщил нам:
- Плох майор, температура у него не спадает...
Затем лепила осмотрел больных с обмороженными ногами. Покачал головой:
- Худо ваше дело, бедняги! Нужна ампутация и срочно!
Тут мне пришлось увидеть вживую, как лепила в бараке "оперировал" колуном гангренозные конечности. Зрелище такого рода не для слабонервных, скажу вам. Но больше на меня подействовали не сами культи, а отсеченные конечности и послеоперационные крики больных.
На восьмой день Матвей вернулся вместе с нашим поваром в барак. Все ожидали получения пайки, но Матвей попросил тишины:
- Сегодня ночью майор Зорин умер. Он болел, не сдюжил... Власть переменилась. Новый начальник лагеря нас знать не хочет. Он сказал, что пайку больше выдавать не будет...
- Что? - люди не поняли. - Пайки не будет? Это почему?
- Сказали, - продолжал Матвей, - что бы мы больше не приходили. Пообещали, что тех, кто придет за пайкой, перестреляют.
- Х.. на блюде, а не люди! - злобно выругался Белка.
- Что же это деется-то, люди добрые? - ахнул кто-то. - Разбой среди бела дня!
- Они наши пайки решили себе забрать, что бы в сытости отсидеться до следующего самолета! - пробасил другой. - А мы подыхать с голода должны! Не бывать этому!
- Правильно! - подхватили человек семь-восемь.
Барак наполнился гневными криками, заковыристой бранью и топотом ног.
- Мне дали срок - двенадцать лет! - кричал Матвей, запрыгнув на скамью. - Но я не приговаривался к смертной казни от голода! Мы можем тихо подохнуть или забрать хлеб силой! Я умереть от голода не желаю! Предупреждаю, идти придется под пули. Есть добровольцы?
- Я пойду! - сказал Белка, и вся наша хевра поддержала Матвея.
- Предупреждаю всех! - сказал Матвей. - Те, кто откажутся, на пайку пусть не рассчитывают!
Это придало людям стимул. Умереть от пули или от голода - большая разница! Зато есть шанс, отбив пайку, остаться в живых.
Враз взбунтовавшийся народ бросился из барака вооружаться. Дружно расхватали ломы, лопаты, кайлы. Взяли топоры и жерди. Снова собрались в бараке. Матвей, вставший во главе лагерного восстания, отдал первый приказ:
- Лепила с нами не пойдет!
- А мы чем хуже? - тут же последовал вопрос. - Если не пойдет, тогда пайку он не получит!
- Пайку он получит! - загремел Матвей. - Он - лепила! Кто раненых будет лечить, если он погибнет? А ранен, может быть любой из вас!
Это соображение подействовало на всех зэка. Каждый в душе согласился с Матвеем, но в тайне надеялся, что это его не коснется.
- Айда, все на приступ!
Зэка вооруженной толпой высыпали из барака. Вокруг мела пурга, осыпая нас мелким, как манная крупа снегом. В трех-пяти шагах уже ничего не было видно. Зэки в молчании, в затылок друг другу потянулись к домику охраны.
- От окон держаться подальше, - отдавал распоряжение Матвей. - Их шестеро и у всех автоматы.
Силуэт домика показался внезапно.
- Ломай дверь! - приказал Матвей. - Вышибай окна! Они досками забиты. Выстудим их, попугаи замерзнут и сами выскочат. А тут мы их толпой сметем!
Удары ломов и кайл дружно обрушились на домик, круша дверь. Окна проломили быстро. Дверь тоже не выдержала мощных ударов и рухнула во внутрь. Зэки едва успели отскочить, как из темного проема в ответ затрещали автоматные очереди. Стреляли и из окон. Били в слепую, в туманно-снежную пустоту. Но даже в этом белом безмолвии пули нашли свои цели. Кто-то вскрикнул, кто-то протяжно застонал. Зэка попадали в снег.
Я подчиняясь инстинкту самосохранения, тоже упал в сугроб. Автоматы палили яростно. Я достал револьвер и выстрелил трижды в то место, где должен был быть дверной проем. Автоматная стрельба на какое-то время стихла.
- Попал! - раздался радостный крик, который донес до меня ветер.
- Берите автомат! - послышались крики. Один из зэка бросился необдуманно прямо к оружию, но был встречен автоматной очередью.
Теперь охрана не стреляла. Они, наверное, снаряжали диски или экономили патроны. Я подумал, что лучший вариант, это подкрасться к двери сбоку и расстрелять автоматчиков в упор. Я ползком стал забирать налево и уже преодолел часть пути, когда автоматы заговорили снова. Опять послышались крики и ругань. Но ничего я не видел. Снег, который окружал меня и носился в воздухе, не давал видеть дальше трех метров.
И вдруг неожиданно страшный взрыв потряс землю, все озарилось красным цветом. Меня прокатило по снегу ударной волной и я, упав на спину, схватился за уши, совершенно оглохнув от шума. Место, где раньше стоял домик, стало эпицентром этого взрыва, а на землю падали обломки, щепки, мусор и какая-то крошка. Это мог быть только взрыв аммонала, который хранился у охраны.
Я с трудом встал и побрел к чадящим обломкам. Кругом были разбросаны целые трупы зэка и фрагменты их тел. Здесь же собрались оставшиеся в живых, которые с тоской наблюдали за последствием катастрофы.
Мне, да и всем остальным, стало ясно, что наша затея провалилась. Впереди нас ждала уже не борьба, а надвигающаяся гибель.
- Ищем еду! - крикнул кто-то. - Что-то должно сохраниться!
Не обращая внимания на раненых, которые стонали и звали на помощь, уцелевшие зэки устремились толпой на пепелище. Они рылись в обломках, отпихивая друг друга, боясь опоздать в поиске съестного. Но я не стал следовать примеру остальных, понимая, что после такого сильного взрыва ничего не сохранилось в целостности.
Я повернулся и кутаясь в ватник, побрел в барак. Все оказалось бесполезно. Жизни нашей осталось покурить[3].
Около барака стоял, приплясывая от холода, лепила.
- Михаил, - спросил он, увидев меня. - Что там произошло?
- Там уже больше ничего не сможет произойти, - ответил я, стуча зубами от холода и пережитого страха. И зашел внутрь. Лепила проскочил за мной следом:
- А взрыв? Что взорвалось?
- Охрана решила аммонал как гранаты использовать, - отозвался я. - Да не срослось у них что-то. Сами себя и подорвали. И с ними погибли наши пайки.
Услышав это, лепила тихо застонал и медленно сполз по стенке.
Постепенно в барак стали сползаться остальные уцелевшие. Их осталось не больше двадцати. Продрогшие, грязные, отчаявшиеся люди. В руках одного я заметил автомат - единственный трофей, который достался после отчаянной попытки взять продовольствие. Среди вернувшихся был инженер, бушлат которого был измазан кровью, Белка, Жобин.
Матвея, Котьки Ростова и Васи среди живых не было...
Всего нас осталось двадцать четыре человека. Мы были брошены на произвол судьбы в снегах жестокого севера. Все мы хотели есть. И все мы знали, что еды взять неоткуда. Ужас нашего положения был очевиден. Надо ли говорить, что испытывает приговоренный к голодной смерти?
А на колымских просторах бушевала метель и вьюжила пурга.
10 января 1950 года. 18 часов 10 минут по местному времени.
Индигирский лагерь Усть-Нера.
***
Часовой на вышке в лагере Усть-Нера ударил в рельс несколько раз, заметив бредущего к колючке, опоясывающей лагерь, странного, оборванного, закутанного в тряпки, человека.
Зимой, когда видимость между вышками нарушалась, часовые перекликались между собой ударами железной палки в рельс. Несколько ударов подряд - призыв начальника караула по тревоге.
Увидев бегущих к нему караульных, идущий человек упал лицом в снег и остался в неподвижности. Начальник караула, подскочив к нему, быстро перевернул человека на спину и всмотрелся в его лицо.
- Это же Антонов Фома! - воскликнул он. - Берите его и быстрее несите в караулку!
Вид у Фомы был страшен. Сильно исхудавший, в прожженным во многих местах полушубке, черный от копоти и грязи, с отмороженным лицом, он, едва придя в себя, начал бессвязно выкрикивать:
- Пакет принес! Майор Зорин! Еды нет! Там люди! Лагерь умер!
И рассмеялся страшно, зло, после чего, снова потерял сознание.
11 января 1950 года. 09 часов 42 минуты по местному времени.
Колымский лагерь.
***
За дровами теперь старались не выходить, экономили тепло тел и силы. На дрова стали рубить нары, находящиеся в бараке. Три четверти нар все равно пустовало.
Оставшиеся в живых зэка стругали кожаные ремни и обувь, перетирая кожу в мелкую крошку. Ее сыпали в горячую воду, и пили как баланду, надеясь таким способом заглушить нарастающий голод.
Некоторые из зэка, особенно сильно ослабевших от голода, перестали выходить из барака даже мочиться, они справляли нужду около входа.
Один сидя на корточках вдруг завыл по-собачьи, залаял и начал смеяться бессмысленным смехом.
- Стебанулся[4]! - заметил Белка.
- Вадим, - сказал я Белке. - Будем рвать когти. Здесь нам все равно кранты. Окочуримся с голодухи или замерзнем. А так, пока от голода совсем не дошли, хоть шанс будет выжить. В Усть-Неру рванем. Обратно в лагерь. Нам побег не страшен, и так четвертной обоим обломали. Пойдешь со мной?
Белка соображал, потом шепнул:
- Жратвы нет. Не дойдем. Путь дней десять-двенадцать займет.
- Дойдем! Еды полно! - и я глазами показал на зэка, которые копошились около печки. Нам на двоих кило десять мяса хватит на дорогу. Не протухнет на морозе. Спички есть. У меня отец с сыновьями[5], правда боба всего четыре. Но мы автомат еще прихватим с собой. Там с десяток выстрелов будет. Топор нужен. И котелок - снег на костре растопить.
- Согласен! - Белка понимающе посмотрел на лагерников. - С чего начнем?
- Одного сейчас съедим, сил наберемся, второго освежуем и в путь...
- Цыпленок жареный, цыпленок пареный, пошел по улице гулять, - тихо пропел Белка и достал заточку.
Я встал, взял в руку нож, в другую металлическую кружку и прошелся по разгромленному бараку. Огляделся по сторонам, думая кого пустить в расход. Остановился около нар, где лежал, укрывшись тряпьем Жобин.
- С тебя и начнем!
Жобин услышал, зашевелился, в тряпье обозначился смотрящий на меня глаз. Жобин заметив в моей руке нож, сбросил с головы тряпки и испугано спросил:
- Миша, ты, что это делаешь?
- Ты уже умер! - объявил я. - А я еще нет.
- Я еще живой! - попробовал протестовать Жобин. Белка встал у меня за спиной. Я бросился на Жобина, придавил его своим телом, прижал к нарам и, невзирая на его сопротивление, аккуратно перерезал горло, стараясь, что бы надрез был не во всю полосу шеи. Жобин забился, задергался, забулькал кровью, что-то хрипя и смотря на меня вытаращенными от ужаса глазами...
Я подставил кружку, набирая в нее стекающую из раны кровь. Набрав половину, я отошел, уступая место Белке, который последовал моему примеру.
Я начал пить человеческую кровь совсем не чувствуя ее вкуса, но приятная теплота проникла в мой желудок. Еда! Боль в желудке почти прошла. Туман в моих глазах начал рассеваться и я почувствовал, что жизнь еще не окончена. Я мысленно поблагодарил подполковника Волосникова, который через Марию сумел внушить мне эту мысль о выживании. Как раз к месту припомнилась мне поговорка лагерей: "Умри ты сегодня, а я - завтра!" Теперь я знал, что обязан выжить, во что бы то ни стало! Все это придало мне сил и уверенности в завтрашнем дне.
Остальные зэка с ужасом смотрели на эту сцену. Они издавали вопли страха и тихо скулили.
- Хотите жить? - спросил я всех и никого конкретно. - Вот свежее мясо! Жарьте, варите! Другой еды не будет! Иначе сдохним через два дня!
- Михаил! - закричал инженер. - Ты страшный человек! Ты - людоед! Ты сошел с ума!
Больше он ничего не смог сказать. Его горло схватил рвотный спазм, но рвать ему было нечем. Он отшатнулся, и, упав на колени, пытался справиться с тошнотой. Но на троих арестантов мои слова возымели действие. Подстегнутые моим примером, они подползли к трупу Жобина и начали торопливо освобождать его от одежды.
- Тощий гад, баланда жидкая получится! - переговаривались шакалы, терзая мертвое тело Жобина и вырезая у него из спины куски мяса.
Я уже ушел в свой угол вместе с Белкой и сидел на нарах, в ожидании супа из человечены. Вурдалаки, издавая довольное похрюкивание, продолжали расчленять труп.
Вдруг послышалась возня, и раздался крик:
- Суки! Что вы делаете, подонки?
Следом, после крика, ударила автоматная очередь. Я вскочил со шконки и метнулся в проход. Три "упыря-мясника" валялись на полу рядом с полуосвежеванным трупом. А над ними стоял Асфальт Тротуарович с ППШа и в отупении смотрел на умирающих.
- Брось оружие, - приказал я, поднимая револьвер. Инженер посмотрел на меня невидящим взглядом и вдруг начал стрелять. В меня! Магазин ППШа был почти пуст, поэтому очередь была короткая и автомат быстро умолк. Я даже не понял, что меня в грудь что-то сильно стукнуло, и тело стало тяжелым и непослушным.
- Это - что? - произнес я, видя, как Асфальт Тротуарович снова пытается передернуть затвор автомата. За моей спиной молнией сверкнул нож и инженер замер. Лезвие брошенного ножа вошло ему в горло по самую рукоятку. Белка не промахнулся. Линчеватель "упырей-мясников" постоял немного и упал ничком.
Из моих ослабевших пальцев выпал пистолет, и я тяжело рухнул на земляной пол.
- Курносая не вовремя подкатила, - прошептал я еле слышно.
- Фокусник, он в тебя попал? Все будет путем, - слышал я голос Белки, но казалось, что он находится где-то далеко и его слова с трудом достигали моего слуха. - Не умирай, Фокусник! Ты выживешь! Прошу тебя, не умирай!
"Я умираю, как вор", - успел подумать я.
Земля стремительно удалялась, а я летел вверх среди кружащихся снежинок. Я в последний раз взглянул с птичьего полета на заметенное снегом пепелище, оставшееся от комендантской сторожки, на одинокую полуземлянку, сиротливо стоящую среди бескрайних снежных просторов Колымского края. "Господи, прости нам, ибо не ведаем, что творим". Я летел все выше и выше к облакам, надеясь, что Бог примет к себе мою душу, душу честного вора в законе...
12 января 1950 года. 03 часа 55 минут по местному времени.
Юго-восточная окраина города Читы
***
Клавдия спала, когда раздался осторожный, требовательный стук в оконное стекло. Она сразу проснулась и, привстав на кровати и отодвинув занавеску, выглянула в окно. Но никого там не увидела. Вокруг дома лежал непролазный снег, сугробы намело огромные и они не давали возможности подойти к окну. Клавдия прилегла на подушку и накрылась одеялом до подбородка. Вдруг ей послышалось, что стук снова повторился.
"Домовой тешится", - подумала она. - "Известие будет".
И тихо прошептала:
- К добру или худу?
- К худу! - прозвучал голос из ниоткуда. В подполе что-то грохнуло и Клавдию окатило холодной волной страха. Она вскочила впотьмах, быстро зажгла керосиновую лампу и босая прошла на кухню. Из кухни вышла в сени и остолбенела. Входная дверь, которую она вечером закрывала, была полуоткрыта, и в щель врывался с улицы морозный воздух. Клавдия быстро затворила дверь и вернулась на кухню, в тепло. Она присела на табурет, и бледность разлилась по ее лицу. Ее сковал липкий страх и ужас потери, в которую она не хотела верить.
- Миша! - прошептала она. - Погиб! Сгинул!
Она заплакала тихо, почти беззвучно, боясь разбудить детей и свекровь.
- Ты пришел проститься со мной! - шептали ее побледневшие губы. - Я никогда больше не увижу тебя, мой родной, мой единственный...
Слезы текли по ее щекам.
А за окном вовсю яростно бушевала январская метель.
-------------------------------------------------------
[1] Шроты - различные добавки к муке.
[2] Это лагерное выражение тех лет.
[3] Осталось покурить (жаргон) - на исходе.
[4] Стебанулся (жаргон) - сошел с ума.
[5] Отец с сыновьями (жаргон) - револьвер с патронами.
ЭПИЛОГ.
07 августа 2011 года. 21 час 02 минуты по местному времени.
Какая-то станция между Иркутском и Читой.
***
Я, очнувшись, снова сидел в купе поезда, держал Инну за руку и говорил ей:
- Вашу проблему я решу, не нужно беспокоиться.
- Я отблагодарю вас, я буду очень признательна, - отвечала она, при этом пристально смотря на меня.
- Посмотрим, посмотрим, - я тоже глядел на Инну, удивляясь при этом, как я сюда попал и почему вижу себя живым. Меня ведь убили! Может быть, я уже на том свете?
Но тут раздался голос проходящей по вагону проводницы, который вернул меня к действительности:
- Станция. Остановка двадцать минут!
Я в поезде! Но как я попал сюда?
- Я, пожалуй, выйду проветриться, - нерешительно сказал я. - Покурю на свежем воздухе.
- Не ходи! Не нужно! - голос Инны почему-то предательски задрожал. Казалось, она хочет схватить меня за руку.
- Не пойду, - легко согласился я. - Посмотрю на станцию через окно.
И тут мой взгляд упал на свою руку. И от этого мне сразу поплохело, в горле встал комок. На тыльной стороне руки, на кисти отчетливо были видны синие кресты набоек - знаки отсидок в лагерях.
Я порывисто встал и подошел к коридорному окну вагона, стал рассеяно смотреть на платформу. При этом я гадал, есть ли на моем теле еще набойки? Я твердо знал, что есть, но все равно боялся признаться себе в этом.
Кто я? Где я?
По перрону, вдоль поезда, с сумками бежал какой-то мужчина, видимо, боясь опоздать на посадку. Я еще подумал, куда он так спешит, ведь поезд будет стоять еще не меньше пятнадцати минут. Поравнявшись с моим окном, этот торопящийся пассажир вдруг остановился, повернул голову и злобно посмотрел на меня, стоявшего за оконным стеклом вагона. Чуть передохнув, этот странный мужик рысью побежал дальше, но я еще успел увидеть, как он вдруг споткнулся, и нелепо взмахнув руками, начал падать. Одна из сумок выскочила из его руки...
- Опаньки! - непроизвольно выкрикнул я. - Опять эта падла ссученная беспредел не по-понятиям замутила!
Кто-то снова конкретно ПОПАЛ!
***
Вот такая история, Вовчик! Что, ты не Вовчик? Андрюха? Максим? Слушай, извини, запамятовал, как тебя зовут! Рудники долбаные! Вот это все со мной случилось, да. Круто? Не веришь? Бля, буду, все как на духу пересказал, без понтов! Но самое козырное, на потом оставил... Нет, это не конец. Я тоже думал, что все на этом закончится. Шиш с маслом! Дальше такое случилось... Но об этом как-нибудь потом, устал я сегодня сильно...
Москва. Март - июнь 2014 год.
ПРИЛОЖЕНИЕ.
СТАТЬЯ 58.
58-1. Определение контрреволюционной деятельности. "Контрреволюционным признается всякое действие, направленное к свержению, подрыву или ослаблению власти рабоче-крестьянских советов и ... правительств Союза ССР, союзных и автономных республик или к подрыву или ослаблению внешней безопасности Союза ССР и основных хозяйственных, политических и национальных завоеваний пролетарской революции".
58-1а. Измена Родине: расстрел с конфискацией имущества, или 10 лет с конфискацией имущества.
58-1б. Измена со стороны военного персонала: расстрел с конфискацией имущества
58-1в. В случае побега или перелета за границу военнослужащего совершеннолетние члены его семьи, если они чем-либо способствовали готовящейся или совершенной измене, или хотя бы знали о ней, но не довели об этом до сведения властей, караются - лишением свободы на срок от 5 до 10 лет с конфискацией всего имущества.
Остальные совершеннолетние члены семьи изменника, совместно с ним проживавшие или находившиеся на его иждивении к моменту совершения преступления, подлежат лишению избирательных прав и ссылке в отдаленные районы Сибири на 5 лет.
58-1г. Недонесение о военных изменниках: лишение свободы на 10 лет. Недонесение на других граждан (не военнослужащих) преследуется согласно ст.58-12.
58-2. Вооруженное восстание или вторжение с целью захватить власть: расстрел или объявление врагом трудящихся с конфискацией имущества и с лишением гражданства союзной республики и, тем самым, гражданства Союза ССР и изгнание из пределов Союза ССР навсегда, с допущением при смягчающих обстоятельствах понижения до лишения свободы на срок не ниже трех лет, с конфискацией всего или части имущества.
58-3. Контакты с иностранным государством в "контрреволюционных целях" или отдельными его представителями, а равно способствование каким бы то ни было способом иностранному государству, находящемуся с Союзом ССР в состоянии войны или ведущему с ним борьбу путем интервенции или блокады караются по статье 58-2.
58-4. Оказание помощи "международной буржуазии", которая не признаёт равноправия коммунистической системы, стремясь свергнуть её, а равно находящимся под влиянием или непосредственно организованным этой буржуазии общественным группам и организациям в осуществлении враждебной против СССР деятельности: наказание аналогично статье 58-2
58-5. Склонение иностранного государства или каких-либо в нем общественных групп, к объявлению войны, вооруженному вмешательству в дела Союза ССР или иным неприязненным действиям, в частности: к блокаде, к захвату государственного имущества, разрыву дипломатических отношений и другим агрессивным действиям против СССР: наказание аналогично статье 58-2.
58-6. Шпионаж: наказание аналогично статье 58-2.
58-7. Подрыв государственной промышленности, транспорта, торговли, денежного обращения или кредитной системы, а равно кооперации, совершенный в контрреволюционных целях путем соответствующего использования государственных учреждений и предприятий, или противодействие их нормальной деятельности, а равно использование государственных учреждений и предприятий или противодействие их деятельности, совершаемое в интересах бывших собственников или заинтересованных капиталистических организаций то есть промышленный саботаж: наказание аналогично статье 58-2.
58-8. Террористические акты, направленные против представителей советской власти или деятелей революционных рабочих и крестьянских организаций: наказание аналогично статье 58-2.
58-9. Причинение ущерба системе транспорта, водоснабжения, связи и иных сооружений или государственного и общественного имущества в контрреволюционных целях: наказание аналогично статье 58-2
58-10. Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений (ст.58-2 - 58-9), а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания влекут за собой - лишение свободы на срок не ниже шести месяцев.
Те же действия при массовых волнениях или с использованием религиозных или национальных предрассудков масс, или в военной обстановке, или в местностях, объявленных на военном положении: наказание аналогично статье 58-2.
58-11. Всякого рода организационная деятельность, направленная к подготовке или совершению предусмотренных в настоящей главе преступлений, приравнивается к совершению таковых и преследуется уголовным кодексом по соответствующим статьям.
58-12. Недонесение о достоверно известном, готовящемся или совершенном контрреволюционном преступлении: от 6 месяцев лишения свободы.
58-13. Активная борьба против революционного движения, проявленные на ответственной или секретной (агентура) должности при царском строе или контрреволюционных правительств в период гражданской войны: наказание аналогично статье 58-2.
58-14. (добавлено 6 июня 1937 г.) Контрреволюционный саботаж, то есть сознательное неисполнение кем-либо определенных обязанностей или умышленно небрежное их исполнение со специальной целью ослабления власти правительства и деятельности государственного аппарата, влечет за собой лишение свободы на срок не ниже одного года, с конфискацией всего или части имущества, с повышением, при особо отягчающих обстоятельствах, вплоть до расстрела с конфискацией.
ОГЛАВЛЕНИЕ.
Глава 1. Попал.
Глава 2. Сумасшедший дом.
Глава 3. Второй арест.
Глава 4. Борлаг.
Глава 5. УМГБ города Читы.
Глава 6. Подполковник МГБ.
Глава 7. Последний жиган.
Глава 8. В шумном балагане.
Глава 9. Северный волк.
Глава 10 Доля воровская.
Глава 11. Доля воровская (продолжение).
Глава 12. Вождь народов.
Глава 13. Прощай воля.
Глава 14. Третий арест.
Глава 15 Черная масть.
Глава 16. Черная масть (продолжение).
Глава 17. На восток под стук колес.
Глава 18. Сучья война в Ванино.
Глава 19. Сучья война в Ванино (продолжение)
Глава 20. Путь в Магадан.
Глава 21. Колымская земля.
Глава 22. Индигирский лагерь Усть-Нера.
Глава 23. Холодное солнце.
Глава 24. Белое безмолвие.
Приложение.