Глава первая

Это было очень давно, в 1975 году. Жила я тогда в Кырске, в общежитии при машиностроительном заводе. Я там художницей работала, на этом заводе, художницей-оформительницей. Ну, стенды, плакаты всякие, то, се. Работа скучная, но платили хорошо. А мне очень были нужны деньги – я планировала летом ехать в Москву, поступать в полиграфический. Конечно, художественное училище, которое я в Кырске закончила, это тоже кое-что, но мне хотелось получить приличную специальность.

Я была такая молодая и глупая… ах, плакать хочется. Хочется, но не буду.

Прошло столько лет, но чем дальше, тем ярче воспоминания, тем отчетливее видятся лица, тем громче звучат голоса, и особенно тот – горделивый и жестокий, капризный и ласковый.

«Воспоминания всегда всплывают некстати, как труп утопленника», – фыркнул когда-то Валера. Он любил подобные шуточки.

А для меня мои воспоминания – поддержка, выручка, утешение.

Чем дальше, тем ярче.

«Закон Рибо», – говорила по этому поводу Вика Повидлова, и объясняла, что есть в психологии такой закон, согласно которому старики куда лучше помнят события давнего прошлого, чем факты вчерашнего дня. Неужели и я – уже совсем старуха? Нет, неправда… Но почему ж тогда будущее меня не интересует и я совсем-совсем ничего не хочу?..

Я тиха и спокойна, мои седые редкие волосы гладко зачесаны набок, я сижу в мягком кресле, полузакрыв глаза, и бесцельно рисую разноцветными фломастерами чертиков, птиц, цветы… а чаще всего – обнаженного худого красавца в золотой короне. Я одна, одинока, никто сейчас не видит моих смелых рисунков («ай да тихоня!..»), и все-таки мне становится немного стыдно – и я быстро набрасываю (с помощью того же фломастера) на голого короля набедренную повязку, или плавки, или шорты, или халат… когда что… Таких рисунков у меня скопилось очень много.

А по ночам я часто летаю. И почему-то всегда – над Кырском, над этим родным и проклятым, Богом забытым и никем не любимым городом. Я пролетаю над домом, в котором когда-то жила, над школой, в которой когда-то училась… а потом взмываю все выше и выше, и дальше – над широкой студеной рекой, над островом Отдыха, над центральной площадью с огромным памятником вождю, над парком с каруселями и колесом обозрения, над старинной часовней на Караульной горе, над кладбищем, где лежит моя мама и еще кое-кто, над аэропортом… и дальше… и выше… и проваливаюсь в мутную гущу облаков, а потом – в ярко-синюю бесконечную бездну.

И еще, по ночам… а если уж честно – и днем, при солнечном свете – очень часто я вижу – его! – моего прекрасного короля, обнаженного, в золотой короне… это он, это он, мой вечно любимый и незабвенный, смуглокожий и стройный, узкобедрый и широкоплечий… он зовет меня!.. зовет и хохочет. Повторяю: я тиха и спокойна. Мне даже странно сейчас вспоминать, в каких я была передрягах тогда, в далеком семьдесят пятом. Странно и страшно.

Сейчас я по-старчески объективна, прохладна, мудра… или мне так лишь кажется? Помню, Валера как-то сказал: «Когда уходят страсти – приходит маразм, притворяющийся мудростью…»

Вот о нем, о Валере, я и хочу рассказать. О нем и о себе.

Глава вторая

Как я уже говорила, у меня была подружка – Вика Повидлова, студентка пятого курса мединститута. Кстати – отличница. Уж не помню, как и где мы с ней познакомились. Скорее всего, у кого-то из кырских художников. Вика вообще имела массу знакомств, была очень общительной (коммуникабельной – как тогда говорили), легко увлекающейся и постоянно в кого-то влюбленной. Чем она только не увлекалась – стихами Пастернака, живописью Рериха, музыкой Шенберга, тибетской медициной. Ей нравились бардовские песни, пикантные сплетни, философские разговоры, чужие заботы. А особенно ей нравилось влюбляться. Она влюблялась во всех подряд – в художников, журналистов, артистов, профессоров, алкоголиков, футболистов, холостых, женатых. Вика была очень добрая и жалостливая. Однажды приласкала даже импотента. «Должен же кто-то его любить…» – вздыхала она совершенно искренне. И потом, она была очень начитанная. Я, простушка, ее уважала и даже побаивалась.

Рядом с Викой я, конечно, казалась тихоней. Этакая маленькая скромница, курносая сиротка, затюканная золушка. А я и была сиротой, но никогда особенно-то не думала, не задумывалась, не вспоминала о своем сиротстве. Скромность моя, скорее всего, объяснялась плохим воспитанием, неумением ориентироваться в сложных ситуациях и постоянным страхом попасть впросак (это, конечно же, Вика мне так объяснила и сформулировала, сама бы я не додумалась). Вика меня и познакомила с Валерой.

Как-то зимой (в январе или феврале – точно не помню) она затащила меня на квартиру к писателю Бармалаеву. Был такой старый кырский писатель, сейчас его все забыли, а тогда, в семьдесят пятом, он считался чуть ли не классиком. Уж на что я мало читала – и то знаю его трилогию «Седой Енисей». В тот день как раз праздновался его пятидесятилетний юбилей, и Бармалаеву было присвоено звание «Почетный гражданин Кырска». Официальная часть юбилейных торжеств проходила в городском Дворце культуры, там же юбиляру были вручены грамоты и подарки, потом был, опять же официальный, банкет в ресторане «Саяны» (для начальства), а поздно вечером на квартире у Бармалаева собралась своя, тесная, чисто писательская компания.

Квартира была просторная, занимала весь этаж. Народу – битком. Не знаю, кто пригласил Вику (скорее всего, сам Бармалаев – она и с ним ухитрилась сдружиться), а уж она притащила с собой меня. Когда мы пришли, веселье было в разгаре. Я никого не знала, кроме Бармалаева. То есть, конечно, я и с ним не была знакома, просто видела раза два по телевизору. Трудно не запомнить – огромный, похожий на бегемота, гулко басящий, откровенно актерствующий, подчеркивающий свою посконную неуклюжесть и кондовость.

Вика затащила меня в уютный уголок, под торшер, и стала торопливым шепотом знакомить с окружающими. «Они все такие талантливые, такие интересные!..» – восторженно шептала она, сверкая своими карими, чуть выпуклыми, глазами.

Было очень шумно, накурено. Из-за столов давно все вышли, лишь время от времени прикладывались к рюмкам. Гости разгуливали по комнатам, жестикулировали, громко беседовали, смеялись, перекликались. Некоторые о чем-то друг с другом спорили. Лица у большинства были красные, но кое у кого – бледные. Каждый пьянел по-своему. Некоторые казались излишне веселыми, ну а некоторые – угрюмыми.

Все были разные, и в то же время все они показались мне очень похожими друг на друга. Какие-то все нечеткие, аморфные, расплывчатые…

И лишь один человек – выделялся.

За столом, в одиночестве, прикрыв лицо ладонью, сидел худой длинноволосый юноша. Он был поразительно красив. Даже не видя еще его лица, я была изумлена красотой его позы. Впрочем, когда он убрал от лица руку и поднял свои трезвые светло-карие глаза, я увидела, что не так уж он молод – лет тридцать, а то и больше. Да и не такой уж худой – широкоплечий, но стройный, и поэтому мог показаться худым на фоне окружающих толстяков. Все, что он делал, этот молодой человек, – было очень красиво. Вот он пригладил светлорусые кудри, вот он расправил плечи, нет, не расправил – изящно повел плечами с грацией танцора, вот он быстро пошевелил длинными пальцами – словно уставший пианист, вот он застыл в изысканной позе – словно вдохновенный поэт, вот он налил в большую рюмку коньяк – и выпил, и когда он пил, кадык не дрогнул на его горле, лишь опущенные густые ресницы слегка шевельнулись.

– Кто это? – пролепетала я.

– О, это очень интересный молодой поэт! – жарко зашептала Вика. – Такой талантливый, такой оригинальный… Валерий Поляков. Валера. Он уже давно и безуспешно толчется по всем редакциям… все его знают, похваливают, а стихи – не печатают. Надо же – Бармалаев его пригласил! Значит, повезло… наконец-то.

– Ты его знаешь?

– Еще бы! – И Вика многозначительно вздохнула. – Я его очень даже хорошо знаю. Он жесток, как и все поэты. Но ужасно мил… Обаяшка!

– Что? Как ты сказала?

– Обаяшка, – повторила она. – Жестокий обаяшка.

А белокурый красавец опять налил полную рюмку коньяку – и так же томительно-томно выпил, прикрыв глаза.

Я подумала, что он больше похож на актера, чем на поэта.

– А он, случайно, не этот… не голубой? – тихо спросила я.

– Чего? – И Вика уставилась на меня, потом расхохоталась. – Ну, ты, подруга, и скажешь… Пошли!

Она потащила меня к столу.

– Валера, привет, – сказала Вика.

Он что-то буркнул, посмотрел на нее, потом на меня, кивнул снисходительно и лениво, поставил рюмку. Вытер мизинцем с подбородка золотистую коньячную каплю.

– Так на чем мы остановились? – внезапно спросил Валерий.

И голос его тоже был красив и странен, с легкой хрипотцой и гибкой модуляцией – словно он репетировал роль из какой-то неведомой пьесы, а мы для него – просто плохие партнеры, статисты.

– Валера, познакомься. Это моя подруга – Люся.

Мне вдруг почему-то захотелось встать и сделать книксен, или как это там называется. Разумеется, я сдержалась, но он, вероятно, что-то такое почувствовал.

– Забавно, – сказал он.

– Что? – смутилась я.

– Да так… Так на чем мы остановились? – повторил он нелепый вопрос.

Я пожала плечами, посмотрела на Вику.

– Ваши волосы – крашеные? – и он ткнул в меня пальцем.

– Н-нет.

– Неужели? Трудно поверить. Такой редкий цвет… коричневый, с красноватым оттенком… С чем бы его сравнить? – И он снова налил себе полную рюмку.

(Сейчас я совсем седая, а тогда, в семьдесят пятом, у меня были темно-каштановые волосы. Не то, что теперь).

– А ну, сознавайтесь – у вас есть на плечах веснушки? – быстро спросил он меня.

– Да, – прошептала я, и почувствовала, что краснею. – Ну и что?..

Мне вдруг показалось, что платье слетело с меня, и я стыдливо передернулась.

– Еще бы самую малость, еще чуть-чуть… и была бы просто рыжая, ей-богу, – сказал он. – Вот я о чем, дорогая Лариса.

– Меня зовут Люся.

– Не все ли равно?

– Ну что ты, Валера, обижаешь девушку, – заступилась за меня Вика. – Лучше расскажи – как твои дела.

– Мои дела вполне блестящи, – заявил он. – Даже если захочешь сглазить – не выйдет. Получил аванс за книжку. Теперь уж – без обмана. Вам остается только ждать, милые барышни. Ждите. Книга стихов – »Соло на трубе».

– Ой, как здорово! – искренне обрадовалась Вика. – Ну, наконец-то. Все-таки, первая книга… дебют! Я так рада за тебя, честное слово.

Он внимательно посмотрел на Вику.

– А ведь ты не врешь, не притворяешься, – сказал он с насмешливой грустью. – Ты и впрямь рада. Ах, Вика, ты славная барышня, добрая, бескорыстная, ну, почти бескорыстная… и так далее… но есть у тебя один недостаток. Даже не недостаток – а, может, достоинство… смотря с какой стороны посмотреть. Но, Вика, радость моя, это твое достоинство может помешать тебе стать счастливой.

– Ты о чем?

– Не догадываешься? Есть такое вульгарное выражение: слаба на передок. Ты уж прости – это про тебя.

– Что?!.. Да как ты можешь… зачем ты так?.. – вздрогнув, как от пощечины, пробормотала Вика, и заплакала, и уронила лицо в ладони.

– Хм… Это все коньяк, – тихо заметил Валера. – Под влиянием алкоголя я превращаюсь в монстра, в морального урода… и зачем-то начинаю говорить правду. Это свыше моих сил.

И он налил полную рюмку.

Вика продолжала всхлипывать.

– А что это значит – слаба на передок? – смущенно спросила я.

Валера фыркнул, чуть не захлебнулся коньяком.

– Ф-фу… Ну, барышня… как вас – Люся? Не повторяйте, Люся, подобные глупости. В ваших невинных устах эти слова звучат особенно порочно.

Я обиделась, быстро встала, и отошла куда-то в сторону, сама не зная, куда и зачем.

Валера нагнал меня, осторожно обнял за плечи.

– Простите, – шепнул он быстро, склонившись к моему уху, – простите, простите, я просто пьян.

– Зачем вы обидели Вику?

– Пустяки. Она не злопамятная. Забудет. И вы – забудьте о ней. Через пять минут она будет смеяться… вот увидите! Давайте-ка вместе прогуляемся по бармалаевским хоромам.

И он повел меня плавно и галантно – словно партнер в старинном бальном танце (как они там назывались? менуэт? мазурка?) – по комнатам огромной квартиры, проскальзывая мимо галдящих гостей.

– Вы, вероятно, студентка? – спросил Валера.

– Нет. Я художница.

– Карикатуристка?

– Н-нет, – и я удивленно покосилась на него.

– А жаль… Оглянитесь вокруг – тут же одни ходячие карикатуры.

И он резко остановился, и я остановилась, и он плавно раскинул руки, словно приглашая полюбоваться – «вот они, кырские монстры!..»

К нам подошел седоватый пожилой мужчина в замшевом пиджаке (тогда, в семьдесят пятом, замша была еще в моде).

– Прочел, прочел вашу рукопись! – И он ласково похлопал Валеру по плечу. – Обещаю дать предисловие.

– Весьма признателен, – низко поклонился Валера. – Тронут до глубины души… нет слов. Позвольте ручку-с, ручку-с поцеловать!.. – И он потянулся к руке седоватого в замше.

Тот нахмурился, отдернул руку, но тут же захохотал, и погрозил Валере волосатым пальцем.

– У-у, все такой же! Циник! И стихи твои такие же – клоунада, сплошная клоунада!.. но – слышен скрытый лиризм. Клоунский грим, размытый слезами…

– Это вы свое предисловие цитируете? – перебил Валера.

– Не прикидывайся нахалом, не надо, – поморщился седоватый. – Я ведь знаю, знаю твою ранимую душу!..

– Да что вы все – обо мне да обо мне, – стыдливо потупился Валера. – Поговорим о чем-нибудь другом… Вы слышали – в серии «Литературных памятников» вышел Сократ?

– Неужели? – седоватый даже подпрыгнул. – Ах, черт. Надо будет срочно достать!

(Тогда, в 75-м, как вы помните, хорошие книги не покупали, а доставали. Впрочем, не только книги).

– А вы разве не читали Сократа?

– Как же!.. ежегодно перечитываю. Специально беру в библиотеке. Но хочется всегда иметь под рукой…

– Впрочем, какую чепуху я несу, – улыбнулся Валера. – Ведь от Сократа ни строчки не осталось… Так на чем мы остановились? – И он круто повернулся от ошеломленного собеседника и подмигнул мне. – Ах, да, мы как раз собирались немножко выпить. Пойдемте, Люся. Я вам налью шампанского. Это очень вкусный напиток. Он особенно хорош для соблазнения молоденьких девушек с веснушками на плечах.

– …Старик, привет! – подскочил поэт Румянцев, моложавый, но не молодой человек в джинсовой курточке. – Где ты пропадал? Когда мы последний раз виделись?.. уж и не помню. Хочу с тобой выпить. Тебе, я слышал, наконец-то, повезло? Книжка выходит? Давно пора. Засиделся в девках. Ну, давай, давай – тяпнем по рюмочке. Салют.

– Смотри, чтоб вино не попало в трахею.

– Ох, старик. Ты не меняешься.

– Я еще успею. А ты?

– Что – я? Обо мне не будем. Кырск меня выжал, иссушил, изнасиловал. И зачем я сюда приехал в шестьдесят втором из Рязани? И зачем я здесь остался? Ну, выпустил пять книжек, ну и что? Я давно уже не поэт… Читал мой последний сборник? Ведь дерьмо, правда?

– Даже хуже, чем дерьмо, – сказал Валера. – С чем бы сравнить твои последние стихи?.. их не с чем сравнить, дружок.

– И не старайся, – вздохнул Румянцев. – Я весь кончился. Здесь нельзя оставаться, в этом гнусном городе. Надо бежать отсюда! Драпать! В Москву! В центр! Понимаешь, старик? Бежать надо из этого города! Ты только подумай – зачем я здесь, зачем? Почему я не в столице? Почему я не брожу по арбатским переулкам? Почему не кормлю голубей на Тверском бульваре?

– Действительно – почему? – сказал Валера.

– Ах, старик! Культура – и Кырск! Разве это совместимо? Ты не можешь себе представить – как я наслаждался, как воскресал, как отдыхал душой, когда недавно побывал в Москве… Я видел Джоконду! А ты – в этом сраном Кырске – ты мог бы увидеть Джоконду?

– Она же в Лувре, – тихо сказала я.

– Девочка, читайте газеты, – хмыкнул Румянцев. – Джоконду привозили в Москву… и я ее там видел! Я видел ее улыбку. Ее загадочную улыбку!..

– Ее блядскую улыбку, – сказал Валера.

– Как ты можешь, старик?!

– А что? Я вполне серьезно – у Джоконды самая что ни на есть блядская улыбка. Именно в этом я вижу разгадку тайны знаменитого портрета.

– Старик… ты любишь парадоксы, я знаю… Но есть вещи, над которыми нельзя смеяться!

– Послушай, ты!.. – И Валера вдруг резко схватил Румянцева за локоть, и притянул к себе. – У меня большая просьба – на досуге составь для меня, пожалуйста, подробный список вещей, над которыми нельзя смеяться. Только постарайся ничего не упустить. Для меня это очень важно. Потому что я вечно их забываю…

– Старик, ну нельзя же так!

– Значит, договорились? Вот и хорошо. А я тебе, разумеется, заплачу. Ты же привык, чтобы хорошо платили… – И Валера отвернулся от Румянцева, и спросил меня: – Так на чем мы остановились?

– Н-не помню… мне кажется, вам не надо больше пить, – сказала я, и тут же замолчала, боясь, что он и меня обругает. – Люся, вы мне нравитесь, – сказал он серьезно. – Мне нравятся ваши почти рыжие волосы. И ваши почти золотые глаза… с чем бы их сравнить? Ваша фигурка… жаль, что вы низкорослая, по сравнению со мной…

– А мне неприятно то, что вы сейчас говорите, – резко сказала я. – Зачем вы так?

– Необходимо выпить, – сказал он. – Срочно необходимо выпить. Назрела такая острая необходимость… А вон и шарманщик со своей обезьяной!

Толстый небритый человек вытащил из футляра роскошный баян, сверкающий перламутром, растянул меха и запел-заиграл. Ему подпевала блондинка с коровьими глазами.

– пел баянист, он же композитор.

А блондинка подхватывала припев:

Ну и так далее.

– Бис! Бис! – закричал Валера. – Спиши слова! Яшка, спиши слова!

Композитор – нахмурился.

– Так на чем мы… ах, да, выпить. Надо же – я стал таким рассеянным. Все собираюсь выпить – и никак не соберусь. И Валера выпил.

А тут к нам причалил еще один экземпляр. Сутулый такой старичок в мятом костюме, небритый и дурнопахнущий. Это был писатель-фантаст Шакальский (тогда, в семьдесят пятом, в Кырске было много фантастов).

– Здорово, Поляков, – и Шакальский чуть не прижался к Валере.

– Добрый вечер, товарищ Шакальский. Фантастически рад вас видеть.

– Тебя, значит, тоже пригласили? Хе-хе… подкармливают, значит, молодежь. Готовят, значит, смену. Ну, и как тебе нравится весь этот балаган? А? Бармалаев-то – а? Почетный гражданин… почетный графоман – вот он кто!

– Да ну, что вы. Нельзя так фантастически строго.

– Думаешь – завидую? Да мне плевать, – и Шакальский плюнул на паркетный пол.

– Вот и хорошо, – сказал Валера.

– Послушай, Поляков, – строго произнес Шакальский, – хочу с тобой поделиться… есть у меня одна задумка. Роман, значит, мыслю сделать.

– Научно-фантастический?

– Разумеется. Вот послушай. В далекой метагалактике, от Земли – миллион парсеков, обитает племя трансформаторов…

– Племя – кого?

– Трансформаторов, – твердо повторил Шакальский. – Это разумные существа. Они могут трансформироваться – во что угодно.

– А кто их так назвал – трансформаторами?

– Я назвал, – злобно сказал Шакальский. – Тебе, я вижу, не интересно?

– Фантастически интересно. Ну-ка, ну-ка, а дальше что?

– Так вот, у этих трансформаторов… эх, дай рюмашку, душа просит, – и Шакальский быстро выпил, и грязными пальцами смахнул набежавшие слезы, и продолжал: – У этих, значит, самых трансформаторов началась тотальная анемия…

– Как это?

– Да ты что, Поляков? Не знаешь, что такое анемия? Малокровие, значит. Ты меня удивляешь, Поляков. Слушай дальше. У них, значит, анемия. И они, значит, трансформировались в клопов…

– Ага, – кивнул Валера. – Фантастическая задумка.

– …трансформировались в клопов – и совершили интервенцию на Землю.

– На ракете, что ли?

– Зачем? Нуль-транспортировка. Р-раз – и они уже на Земле! – Шакальский почесался подмышкой. – Проникли во все квартиры, пьют человеческую кровь, а потом – р-раз! – и опять к себе, и кормят нашей кровью своих детишек… Ну как, здорово?

– Фантастически… вы это сами придумали?

– Конечно, сам. Понимаешь, меня дома клопы заели… Вот и возникла задумка… Я ж по духу-то реалист, отталкиваюсь от действительности.

– Уж очень сильно отталкиваетесь, – заметил Валера. – Как бы вам в шизарню не залететь…

– Все шутишь, Поляков? Ну, шути, шути… Роль шута при бармалаевском троне – очень даже почетно. Я слышал – книжку твою, наконец-то, хотят издать?

– Аванс уже пропил.

– Считай, что сегодняшняя пьянка – тоже аванс. Ну что ж. Значит, будет книжка. Поздравляю. А я вот со своим сборником в Москву ездил, хотел там протолкнуть… обидно ведь – провинциальный фантаст! Есть задумка – выйти на всесоюзную орбиту.

– Ну и как?

– Ты знаешь – там одни евреи! – И Шакальский перешел на шепот. – Не берут мой сборник, говорят – вторично, примитивно, провинциально, не тот уровень. Еврейский заговор! Русскому фантасту – нет дороги…

– Это ж надо! – сказал Валера сочувственно. – И кто во главе заговора? Братья Стругацкие, небось?

– Думаешь, я пьян? Я трезв. Слу-ушай. Всюду одни жиды – в редакциях, в издательствах, на студиях. Куда мне деться? Что делать русскому фантасту?! Скажи! Подскажи! Научи!

– Успокойтесь, пожалуйста.

– Я тут задумался как-то… и знаешь, что я понял? Евреи всегда были в авангарде, особенно в культуре, в искусстве, в литературе… Вот смотри. Спиноза – еврей, Гейне – еврей, Утесов – еврей, Эйнштейн – еврей, Эйзенштейн – еврей, Эпштейн – еврей…

– А кто это – Эпштейн?

– Да мой сосед, скрипач из филармонии. Слушай дальше. Чарли Чаплин – еврей. А Райкин? А Маяковский?

– Ну-у. Маяковский не еврей.

– Еврей! Еврей!

– Да он дворянин был… Вы, Шакальский, спятили… – И Валера посмотрел на него с легким испугом.

– Какие шутки? А Фрейд? А Карл Маркс?.. – И он вдруг замолчал и быстро оглянулся, зажав рот ладонью.

– А Христос? – тихо вставила я.

– Что?.. да-а… Да! Девочка – да! И Христос – совершенно верно! Слу-ушай, Поляков… так ведь и сам господь Бог – тоже, выходит, был еврей… раз Христос – его сын! Ты понял? Что ж это получается? Все мы, значит, всего лишь еврейские выдумки, плоды жидовского эксперимента, персонажи семитского марионеточного балагана – на потеху картавому богу-маразматику!..

– Хватит вам, Шакальский. Уймитесь.

– Нет, не хватит! Я должен высказаться! Русский фантаст должен, наконец-то, высказаться!..

Шакальский взмахнул руками, отшатнулся в сторону, чуть не упал – и тут же умчался куда-то, выплевывая злые слова.

Валера стоял в оцепенении.

– Что с вами? – спросила я.

– Он меня напугал… – прошептал Валера, и вяло улыбнулся. – Такая страсть – в таком ничтожестве… Так на чем мы остановились?

– Пожалуйста, не пейте больше, – попросила я, трогая его за рукав.

– Это еще почему?

– У меня предчувствие – что-то случится… ну, пожалуйста, не надо больше пить.

Валера нахмурился.

– Я – сам по себе, – строго сказал он. – И не надо меня опекать… Кто ты такая? И вообще… Куда делась Вика?

– …Как дела, молодой человек? – прогудел Бармалаев, по-медвежьи обнимая Валеру за плечи. – Пошли, брат, к столу. Я там пуншик замечательный приготовил, предлагаю отведать.

– Премного благодарен! – И Валера зажмурился как кот, и потерся щекой о ладонь Бармалаева. – Вашими щедротами, так сказать… всегда-с рады-с отведать.

– Зря ты так, брат. Я человек простой. Не ёрничай. Я люблю по-простому, по-мужицки. Пошли, тяпнем.

И Бармалаев потащил его к столу.

Я видела – Валера очень пьян.

– Земляки! – поднимая бокал, а другой рукой обнимая Валеру, гудел Бармалаев. – Братья-писатели! Предлагаю выпить за молодежь, за нашу смену! Талантливые растут, черти! Аж завидно, честное слово. За молодежь!

– Ах, постойте, погодите! – воскликнул Валера, вырываясь из бармалаевских объятий и оборачиваясь ко всем. – Друзья! Друзья по несчастью! У меня предложение – давайте устроим карнавал! А? Маскарад! Костюмированный бал! Когда? Ну, хоть завтра. Хоть сегодня. Да прямо сейчас!..

Бармалаев добродушно хохотнул.

– Молодец, Валерка, – сказал он, хлопая его по плечу. – Беспокойный ты пацан. Ишь, чего выдумал. Маскарад! Где же мы найдем сейчас костюмы и маски?

– Они вам и не нужны, – сказал Валера. – А для себя я кое-что придумал!

Он налил себе в стакан хваленого пунша, выпил залпом.

Отдышался.

– Ох, как мне с вами весело… – медленно произнес Валера трезвым голосом, но я видела пьяное отчаяние в его глазах. – Так всю жизнь бы с вами и веселился…

И он, покачиваясь, вышел из комнаты.

– Ты куда, Валерка? – крикнул Бармалаев.

– Пойду, наряжусь для маскарада.

Мне было страшно. Я побежала вслед за ним. Но Валера куда-то исчез. Я обошла все шесть комнат, выглянула на лестничную площадку – Валеры нигде не было.

Вернулась к гостям. Разыскала Вику. Она сидела на коленях у поэта Румянцева, тот целовал ее в ухо, а Вика радостно жмурилась и вздрагивала плечами.

– Вика, – спросила я, – ты не видела Валеру? Он куда-то исчез…

– Отзынь, – сказала Вика.

– Я понимаю, он тебя обидел, но я боюсь, потому что…

– …Господа! Как вам нравится новое платье короля? – раздался вдруг голос Валеры.

Я обернулась и вскрикнула – он был совершенно голый!

(Даже сейчас, много лет спустя, вспоминая об этом, я вздрагиваю и сомневаюсь: могло ли такое быть? Не почудилось ли мне тогда все это? Нет, помню ярко и отчетливо: он стоял посреди комнаты, в окружении застывших гостей – голый, абсолютно голый, и золотая корона, грубо вырезанная из фольги, красовалась на светло-русых его кудрях. Высокий, стройный, смуглокожий – он казался особенно красивым на фоне толстяков и уродов. Голый король – прекрасный и беззащитный).

Все молчали.

Наконец, Бармалаев растерянно пробурчал:

– Да-а… слаб парнишка… не умеет пить.

– А может, посоревнуемся – кто кого перепьет? – предложил Валера. – Что, боитесь?.. А чего это вы так вдруг переполошились? Что случилось-то? В чем дело? – И он засмеялся, оглядываясь вокруг. – Уж не стыдно ли вам? Что это вы все так съежились, засмущались?.. Продолжайте, друзья, свое веселье! Костюмированный бал в разгаре!..

– Какой он король, – фыркнул Бармалаев. – Так, шут гороховый… Хоть бы срам-то прикрыл, бесстыдник!

– Валера! – воскликнула я, и бросилась к нему, и обняла его, прижалась к нему, прикрыла его наготу, заслонила его, спрятала. – Валера, Валера, Валера… так нельзя. Уйдем отсюда. Сейчас же уйдем.

Я вытолкала его в коридор, в ванную комнату – там была сброшена его одежда. Заставила одеться. Помогала ему, не отходила от него, пока он не оделся полностью.

– Где ты живешь? – спросила я. – И не смотри на меня так. Отвечай быстро – где ты живешь? Я отвезу тебя на такси.

– В чем дело? – нахмурился он. – Что за пошлая суета? Кто ты такая? Как тебя… Лиза?

– Люся! Я Люся!

– Слушай, Люся… что-то случилось, да? Чего я тут натворил? Неужели я был… ах, черт… Вот что делает алкоголь. Он превращает меня…

– Скажи свой адрес! – крикнула я. – Ну, пожалуйста, доверься мне. Я… я… я люблю тебя, придурок!.. я очень тебя люблю!.. и я буду с тобой, буду всегда и везде… и сейчас… и всегда…

– Какая пошлость, – сказал пьяный Валера, и засмеялся.

Но адрес дал. И я его отвезла. И осталась у него.

Глава третья

Пришлось от многого отказаться. Ушла из общежития, перестала готовиться в полиграфический, еще кое-какие планы рассыпались в прах. Тогда мне казалось: ничего не надо, лишь бы Валера был рядом.

А точнее: лишь бы я – рядом с ним.

Если бы он в тот вечер не напился, не вышел в наряде голого короля… если бы я тогда не кинулась к нему, не прикрыла собой его наготу… если б я тогда этого не сделала… не было бы вообще ничего. И даже сейчас я не знаю – хорошо ли, плохо ли – то, что все именно так постыдно началось, и так страшно кончилось?..

Главное – не жалею.

Живу памятью. Годы идут, проходят, а я живу только воспоминаниями – и вижу его смеющееся лицо с тоскливыми глазами, его светлые кудри, слышу его неверный голос, дышу его пьяным запахом, помню под пальцами его кожу…

Жили просто, не договариваясь ни о чем, не обещая ничего друг другу. (Я-то, конечно, могла бы дать ему любое обещание… да он не просил… не нуждался). О женитьбе речи не заходило, я сама об этом не заикалась, боялась заикнуться. Каждое утро, проснувшись и глядя на его спящее лицо, я благодарила судьбу и молча молилась: пусть так продолжится хоть немного, не вечно, не долго, хоть сегодня и завтра, и еще чуть-чуть, ну, пожалуйста…

Любила любоваться любимым лицом любовника… просыпалась среди ночи – и смотрела, смотрела, жадно разглядывала – ведь когда он спал, его губы не кривились в ехидной усмешке, брови не были сердито изогнуты, лоб не был испещрен морщинами… спал он тихо, спокойно и… беззащитно – ну как ребенок. Часто откидывал одеяло, разбрасывался в постели. Беззащитный голый король.

Мне было с ним хорошо.

Понимаете? В том самом смысле… С каждой ночью я прирастала к нему все крепче, все неотрывнее и плотнее, я прорастала в него… а вечерами, приходя с работы, встречая его обращенное ко мне лицо, я не могла и не пыталась скрыть радости и желания. Прижималась к нему и что-то ему шептала, и бессмысленно плакала, и задыхалась в его снисходительных объятиях, и умирала, и умирала, и воскресала.

Он же относился ко мне намного проще, – и не скрывал этого.

Он любил комфорт – и я стала завершением его домашнего комфорта. Он был со мной очень ласков – как с собачкой или славным, но чужим ребенком.

Жил он в однокомнатной квартире. Много книг, пластинок. По столам и полкам разбросаны всякие безделушки, веера, букеты высушенных цветов, крашеных перьев, шкатулки, вульгарные фаянсовые статуэтки. В один из первых дней, заметив, с каким удивлением я разглядываю все это, он рассмеялся:

– Как у старой кокотки, правда?.. А вот, полюбуйся – швейцарские часы с боем. А вот – старинная бритва, экстра-класс, бельгийская сталь!.. других не признаю, только ей и бреюсь.

Небрежно сообщил о том, что книжка его, вероятно, «накрылась», не простят же ему хулиганское поведение в бармалаевских палатах. Так оно, кстати, и случилось. Книгу выкинули из издательских планов, с Валерой многие перестали даже здороваться, так как он якобы всех оскорбил, а Бармалаев при встрече кинул фразу: «Радуйся, что не подал на тебя в суд – за аморальное поведение в общественном месте…» Может, и пошутил, но лучше б не слышать подобных шуток.

– Вот такие дела, – посмеивался Валера. – Не вышло из меня нормального советского поэта. Шутка оказалась неуместной и глупой. И надо же было так нажраться… Люся, сознайся – это выглядело ужасно?.. ну, когда я там возник среди них… так сказать, неглиже – а?..

– Это было… – И я покраснела, а голос мой вдруг охрип, и я быстро обняла его за шею, и зашептала, спрятав лицо: – Это было здорово… видел бы ты их лица!.. А ты… ты… ты был так красив!

– И тебе не было за меня стыдно? – удивился он, отстраняясь и вглядываясь в мое лицо.

– Мне было… страшно, – сказала я.

Мой страх оставался со мной.

Я жила в постоянном ожидании – скоро все кончится.

А Валера – он был беспечен, небрежен и… нагло-горд. Ничем, казалось бы, не обоснованная гордость светилась в каждом его жесте, в каждой позе, улыбке, в каждом произнесенном слове, даже самом простом и нейтральном («да» – «нет») – сама интонация была бесконечно гордой, надменной.

Мне казалось, что он постоянно играет, часто меняя роли, но играет бескорыстно, ради удовольствия играть, ради радости одурачить.

Каждый день обязательно что-нибудь врал, придумывал, сочинял, – словно репетировал, проверяя на мне свою фантазию. Не любил ничего делать просто так – обязательно накручивал условия игры. Например, говорил:

– Представь, что в Кырске – чума! Карантин, костры на улицах, горы трупов… Предлагаю устроить маленький пир во время чумы. А? – И доставал из портфеля бутылку. – Пропади все пропадом, завтра, быть может, сгинем, а нынче будем веселиться! – Обнимал меня и декламировал: «Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья – бессмертья, может быть, залог! И счастлив тот, кто средь волненья их обретать и ведать мог. Итак – хвала тебе, Чума! Нам не страшна могилы тьма, нас не смутит твое призванье! Бокалы пеним дружно мы, и Девы-Розы пьем дыханье – быть может – полное Чумы!..» А своих стихов – не читал никогда. Это единственное, в чем он был стыдлив и целомудрен (а может, опять же – горд). Я как-то его попросила – прочесть, а он просто сказал:

– Нет, – и все.

Мне это казалось немного странным, тем более, что во всем остальном он был не только не скромен, но даже слегка кокетлив. И потом, я ведь знала, что все поэты любят читать окружающим вслух свои стихи. Валера был исключением.

Он много пил.

Но, даже напиваясь, не казался пьяным. Наоборот, речь его становилась особенно четкой, изысканной, правда, немного усложненной. Заводил теоретические разговоры, актерствовал, «вещал» (его собственное определение). Степень его опьянения можно было угадать только по внезапным скандальным поступкам – ну, вроде того, со стриптизом у Бармалаева…

Зарабатывал Валера мало, особенно в тот наш медовый период, когда «все отвернулись» от него и «все двери были закрыты». Хотя, если уж точно, это он сам отвернулся и не пытался ломиться даже в открытые двери… Подрабатывал в вечерней школе преподаванием литературы (он ведь в свое время закончил филфак универа) – но этих денег не могло хватить на ежедневные выпивки. Я отдавала ему всю свою зарплату, и он, разумеется, брал. Оставляла минимум – на еду, на всякие мелочи. Вскоре пришлось и подрабатывать – я с радостью пошла на это, ради него. Даже домой брала оформительскую работу – плакаты, рекламные афиши, объявления для разных контор. А он бездельничал… два месяца совсем нигде не работал… Но я не сердилась. Наоборот – я испытывала наслаждение от сознания того, что он от меня зависит, что я его кормлю, даю ему деньги на вино. Эта его зависимость от меня… ах, как же это было сладко! Если честно и просто – я с радостью покупала его любовь… то есть мне казалось, что – покупаю… Да я бы с удовольствием купила и его самого, целиком, полностью…

Ни разу я не намекнула ему, что неплохо бы устроиться на работу, заняться каким-то делом. Только раз поинтересовалась – почему он не посылает стихи в журналы других городов, хотя бы в Москву. Ведь могли бы и напечатать.

– Одно из двух – или писать, или печататься, – сказал Валера.

– В нашей стране другой альтернативы нет.

Мне эти его слова были не понятны. Я и сейчас их, если честно, плохо понимаю… Как это – или писать, или печататься? А вы – понимаете?..

Я, кстати, почти не видела, чтобы он – писал. Ни разу не замечала его сидящим за письменным столом, лишь изредка – усядется за машинку, постучит пять минут, и все.

– Стихи не пишут, их записывают, – обронил он как-то, заметив мой вопросительный взгляд.

Он любил произносить подобные афоризмы, любил вообще разглагольствовать на разные отвлеченные темы. Я как-то спросила его, что такое контрапункт.

– Контрапункт – это… это когда я левой рукой играю «Интернационал», а правой – »Чижик-пыжик».

Я не поняла, но запомнила.

Он многому меня научил. Что уж там говорить о высших материях – он обучил меня правилам этикета, хорошего тона. Я удивилась сперва – почему он придает значение таким пустякам? – ведь сам же говорил, что ненавидит любые условности.

– Видишь ли, дорогая Люся, – снисходительно стал он объяснять, – для того, чтобы плевать на всякие условности, надо хорошо знать – в чем они, эти условности, заключаются. Надо точно знать, куда плюешь, чтобы не промахнуться. Кстати, это относится не только к этикету, но и к искусству. И потом, соблюдение правил хорошего тона – хороший фон для нарушения этих самых правил. Врубаешься?

Я, опять же, не совсем поняла, но запомнила.

– У меня был один приятель, – сказал Валера, – прекрасный человек, талант, умница. Но я возненавидел его после того, как однажды услышал, как он чавкает во время еды. Он чавкал не ради эпатажа. Он чавкал от удовольствия. А меня чуть не стошнило. Бр-р-р…

Валера тяготился обществом других людей, хотя поначалу мне, напротив, казалось, будто он очень общителен. Вокруг него всегда кто-нибудь крутился. Но вскоре мне стало ясно: многие тянутся к нему, а сам он – стремится к одиночеству. И его кокетство, все его актерские ужимки – все это служило вовсе не для привлечения внимания, а наоборот – для отпугивания.

– Ад – это другие, – сказал он однажды.

– Как это?

– Это не я, это Сартр.

– А рай – это без других? – спросила я.

– Ты мыслишь слишком просто, – усмехнулся Валера. – Я не знаю, что такое рай… Ты любишь сказки?

– В детстве любила.

– При чем тут детство? Ну, ладно. Так вот, в одной из русских сказок (по-моему, где-то у Афанасьева) – я вычитал следующее определение: «Рай – это большая белая комната, посреди которой стоит большая кровать с пуховыми подушками…»

– А на кровати – большая белая женщина? – улыбнулась я, стараясь ему подыграть.

– Нет, – и он глянул на меня неприязненно. – Никаких женщин.

Позднее я часто вспоминала: ад – это другие…

Кстати, Валера редко употреблял цитаты в своих частых монологах, и меня не раз предостерегал от подобного снобизма.

– Старайся сама все понять, – говорил он. – Не верь никому. Не злоупотребляй цитатами. Это дурной тон. Не будь попугаем. Цитата – не аргумент. Цитата – признак твоей слабости. Цитата – неверный союзник для одинокого человека.

Я впитывала, усваивала его слова.

Хотя очень часто мне казалось, что он дразнит меня, дурачит.

Больше всего он не любил такие слова, как «негуманно, «жестоко», «безнравственно».

– Главное – быть честным. А честный человек может быть и безнравственным. Даже точнее: честные люди – и есть самые безнравственные. Цинизм – необходимое свойство порядочного человека.

При этих словах он не мог не улыбнуться, кокетливо демонстрируя свое знаменитое обаяние.

Бывая с Валерой где-нибудь в гостях, я замечала цепкие женские взгляды – он всем нравился. «Обаяшка, – порхал вокруг бабий шепот, – ах, какой обаяшка!..» Это слово впервые я услышала еще тогда, зимой, от Вики.

Кстати – Вика нашла себе жениха. Она иногда забегала к нам, или звонила по телефону – и рассказывала о Шурике (так его звали, ее жениха), подолгу говорила только о нем.

– Такой милый, славный, такой непосредственный! – тараторила Вика. – Вроде бы, простой работяга, токарь с «Сибмаша»… Думаешь, примитив? Ничего подобного! Поумнее многих наших общих знакомых. Шурик нынче собирается поступать на вечернее отделение в политех… обязательно поступит! Он – знаешь, кто? Он изобретатель и рационализатор! Каждый месяц – рацуха! Это он так ласково называет – рацуха. Рационализаторское, значит, предложение. А за каждую рацуху – денежки, почет, слава. Ясно? С ним не пропадешь! Несколько лет пройдет – он директором завода станет, я не сомневаюсь. И я ему помогу. Не веришь? Не веришь?

Она говорила так страстно, так горячо, словно защищала его и себя от чьих-то насмешек.

Но я молчала. Я не могла думать о каком-то Шурике.

Для меня существовал только Валера – мой мир, мое солнце… моя сладкая ночь.

Глава четвертая

Прошло полгода.

Однажды летом, в субботу, я была дома одна – Валера куда-то умчался, а я готовила на обед окрошку.

Раздался звонок. Я открыла дверь – но это был не Валера. Передо мной стоял милиционер. Я напугалась – уж не случилось ли чего с Валерой.

Милиционер смущенно улыбался. Он был высокий, плотный, круглолицый. Лет тридцать, не больше.

– Извините, – сказал милиционер, – Валерий Поляков разве не здесь живет?

– Здесь, – ответила я, и пригласила его войти.

Гость зашел, сел, огляделся. Снял милицейскую фуражку. Ранняя лысина в пол-головы, лицо румяное, щеки тугие.

– Я брат Валерия, – представился милиционер. – Кузьма Поляков. Лучше зовите меня просто – Кузя.

– Брат? А я и не знала, что у Валеры есть брат!

– Дело в том, что я живу в другом городе, – пояснил милиционер, то есть Кузя. – Мы там с матерью жили…

– Я и про мать ничего не знала! – воскликнула я. – Надо же. А мама – с вами приехала?

– Она умерла, – тихо сказал Кузя.

Он опустил голову – и вдруг как-то по-детски всхлипнул. – Она умерла вчера… Вот я и приехал… завтра – похороны…

– Надо же, горе какое, – прошептала я, и присела рядом с ним. – А Валеры, как назло, нет дома. Может, я сбегаю, поищу его?

– Не надо. Я подожду. У меня нет других дел, – сказал Кузя. – Лететь можно завтра. Я уже и билеты на завтра взял… на двоих.

Приглядевшись, я нашла в Кузе признаки сходства с Валерой. Особенно – когда он снял форму и надел простую рубашку. Правда, мешала лысина и детская упругость розовых щек.

– …Я всегда страдал от своей внешности, – простодушно рассказывал Кузя, когда мы сели с ним есть окрошку, не дождавшись прихода Валеры. – Ребята во дворе и в школе дразнили меня Пончиком, Булочкой, Жиртрестом… и еще похуже. Ну, обидно, конечно. Особенно было обидно потом, когда старше стал… вы знаете, Люся, я даже хотел как-то раз повеситься! Честное слово! А Валера меня научил – ты, говорит, стань боксером, и бей всех подряд, пусть только вякнут. Вот я и стал заниматься спортом – бокс освоил, потом дзю-до, а в последние годы – каратэ…

– А что это? – спросила я.

– Как – что? Вы не слышали про каратэ? – удивился Кузя. – Хотите, я до потолка ногой достану?

– Хочу, – сказала я.

Он встал из-за столы, вздохнул, крикнул: «йа!» – и взвился вверх, чиркнув подошвой по потолку.

– С ума сойти, – сказала я восхищенно.

– Хотите – доску ладонью разрублю? – И он взял со стены доску, на которой я обычно разделывала овощи. – Хотите?

– Хочу.

– Йа! – И Кузя разрубил доску ладонью, словно это была не ладонь, а топор.

– С ума сойти… – повторила я.

– Что бы еще такое сделать?.. – И Кузя стал оглядываться вокруг, а потом подошел к окну. – Хотите, сделаю пальцем в окне дырку, а стекло даже не треснет?

– Нет, не надо, – испугалась я. – Я вам и так верю. Вы садитесь, садитесь… совсем забыли про свою окрошку!

– Вот видите, – сказал Кузя, возвращаясь за стол. – Вы убедились, чего я достиг в результате упорных ежедневных тренировок. Но это меня не спасло от посторонних насмешек. Я позорно облысел.

– Что ж тут позорного? – заметила я. – Мало ли среди замечательных людей – лысых?

– Не-ет, вы меня не утешайте, – и Кузя горько усмехнулся. – Я не просто лысый. Я румяный лысый мент – вот я кто. А это очень смешно.

– Да бросьте вы, –сказала я. – Это у вас от мнительности.

– Думаете, комплексую? Не-ет… Мне одна девушка прямо так и сказала: убери свои руки, плешивый мальчик, лучше купи себе парик и пудру – ты неприлично румян и лыс.

– Да не может быть! – воскликнула я. – Не могла она так сказать.

– Могла, – и Кузя вздохнул. – И даже мама нередко мне говорила: Кузя, Кузя, какой ты смешной!.. – И тут, вспомнив об умершей матери, он снова всхлипнул.

Я придвинула к нему свой стул, обняла его, прижала к себе его плешивую голову, прошептала: – Ну, Кузя, ну что ты, ну, успокойся…

Поздно вечером пришел Валера.

– Каким ветром? – удивился он, увидев Кузю. – Уж не случилось ли чего, дорогой мой братишка?

– Мама… мама умерла, – сказал Кузя, медленно поднимаясь со стула.

– Да?.. Наконец-то, – сказал Валера, бледнея и улыбаясь. – Скапустилась, старая пьянчужка… Давно пора.

– Да ты что?! – вскрикнула я.

А Кузя – молчал.

– Я так и знал… – наконец прошептал Кузя. – Я так и знал, что ты скажешь что-нибудь… что-нибудь такое…

– Как ты мог, Валера? – спросила я.

А он даже не посмотрел на меня.

– Ладно… пойду, умоюсь, – и Валера направился в ванную комнату. – Ужасная сегодня жара. Окрошка для меня осталась?.. или все умяли?

А я не могла отвечать… меня вдруг охватила такая тоска, такая тоска… словно это моя мать умерла, а ее оскорбляют.

(Моя мать умерла давным-давно, я даже ее лица не помню).

Валера вышел из ванной. Сел за стол. Налил себе полную тарелку. Стал жадно есть.

Кузя сидел напротив, молча смотрел на брата.

– Ну и как же она умерла, наша мамочка? – спросил, наконец, Валера. – При каких таких обстоятельствах? Не сомневаюсь – от белой горячки… ведь так?

– Не все ли равно? – сказал Кузя. – Главное – она умерла.

– Ах, тебе – все равно? – cаркастически сказал Валера. – Тебе, значит, все равно, что наша мать была пьяница? Тебя не волнует, что она содержала нас в интернате, а сама водила в дом мужиков и пропивала все до копейки?..

– Бедная мама, – прошептал Кузя.

– »Бедная мама»… Ты что, забыл?! – крикнул Валера, вскакивая и подходя к нему. – Забыл, как она валялась в своей блевотине, а мы стояли рядом, два щенка, плакали и просили: мамка, вставай, мамка!.. Ты это забыл?

– Я все помню, – сказал Кузя. – И я всегда ее очень жалел… А ты бросил – ее и меня – и уехал в этот Кырск. Ты нас бросил.

– Дурак! Разве мог я с ней оставаться? Мне было стыдно, что у меня – такая мать… вот я и сбежал! И потом – я хотел быть свободным. И не жалею ни о чем. А оплакивать горькую пьяницу, которая случайно – совершенно случайно! – была моей матерью, я не собираюсь. Слышишь, ты? И не распускай слюни, меня тошнит, я не могу видеть твою заплаканную физиономию!

Я вдруг со страхом подумала, что Кузя сейчас набросится на брата – ведь я знала его силу. Нет, Кузя сидел и молчал.

– Валера, послушай, – сказала я, осторожно трогая его за плечо, – ведь нельзя так – о матери… нельзя…

Он быстро взглянул на меня – я отшатнулась.

– Ах, о матери – нельзя?! – даже взвизгнул Валера. – Ах, мать – это святое слово! Ах, мать – это… это… это четыре буквы – и все! Фу! По-вашему, каждая женщина – святая? Ведь почти каждая – мать! Так, что ли? Так? Да вы что, в конце-то концов, за дурака меня принимаете? Развесили таблички: то нельзя, это нельзя, не курить, не сорить, не плевать, мать не ругать, женщину не трогать, животных не обижать, рыбу не глушить, родину любить, партии служить, детей не бить, вино не пить, голым не ходить… да пошли вы все – знаете, куда?! Кузя, ведь ты же мусор, мент, ты сотрудник милиции… может, арестуешь меня? Ну – где твои наручники? На, бери меня! Бери! У-у, суки… как вы мне все надоели… Оставьте, оставьте меня в покое!

Я со страхом смотрела на него – он был бледен, дрожал, трясся от ненависти.

А Кузя все так же молча сидел в кресле. Казалось, он был контужен – и ничего не слышал.

Глава пятая

Среди ночи я проснулась – Валеры рядом не было.

Кузя спал на полу, на матраце. Стонал во сне.

Я тихонько встала, вышла на кухню.

Валера стоял на коленях, возле окна, положив на подоконник руки и голову. Я подошла ближе, встала на колени рядом с ним, пригляделась – Валера спал. Лицо его было мокрым от недавних слез.

Никогда я так сильно не любила его, как в ту ночь.

Глава шестая

На другой день братья улетели в родной город, на похороны матери.

Дня через три оба вернулись.

Кузя решил пожить немного в Кырске – отвлечься, развеяться. Он специально для этого взял отпуск. Заодно хотел узнать насчет условий поступления в юридический институт, у него давно был такой план.

Глава седьмая

В следующую субботу мы решили съездить в лес, устроить нечто вроде пикника. Для полноты компании пригласили Вику.

День был чудесный. Тогда, в семьдесят пятом, под Кырском еще можно было найти заповедные уголки, еще кое-где зеленела трава и шумели деревья, и цвели ромашки, и пчелы гудели, и можно было напиться из родника, и зажарить шашлык на костре…

Об умершей матери, конечно, не заикались.

Кузя жарил шашлык, Валера следил за костром, я готовила салат, а Вика рассказывала об очередном крушении своей любви.

– …а ведь он мне казался таким славным, таким умненьким, – взволнованно говорила она про своего Шурика, – мало ли, что простой токарь. То есть он мне ну просто жутко нравился! Мы ведь с ним даже в загс собирались пойти…

– Ты серьезно? – не поверил Валера.

– А почему бы и нет?

– И когда же в загс? – спросила я.

– Никогда. Теперь – никогда, – и Вика горестно вздохнула.

– Чем же тебе рабочий класс не подходит? – ехидно спросил Валера. – Или опять – раз-лю-би-ла? Так, что ли?

– Да, именно так.

– Ну, а причина?

– Он цынгой заболел… вот и вся причина.

– Как это?

– А вот так. Заболел цынгой – я его за это и разлюбила.

– Ну, голубушка, – рассердился Валера, – при чем тут цынга? Это ж, я извиняюсь, не сифилис и не триппер. Разве цынга – стыдная болезнь?

– Стыдная, – твердо сказала Вика. – В наше время – стыдно болеть цынгой. Мы живем не за полярным кругом… хотя и за железным занавесом… можно ведь нормально питаться – если, конечно, не экономить.

– А он что, экономил?

– В том-то и дело. Я и раньше догадывалась. Тогда он копил на гарнитур. Купил гарнитур, ладно. К нему придешь, хвастается – глянь, какой журнальный столик. А на столике – »Крокодил» прошлогодний… как в парикмахерской. Глянь, какой в серванте бар зеркальный. А в баре – бутылка из-под «Плиски» с чаем, для красоты. Ну, ладно, купил гарнитур. Кстати: ведь для будущей жены старался, для меня то есть. А потом стал копить на машину. И все его хваленые «рацухи» – всё ради машины. Он ее заранее ласково называл: «машинёшка», «моя машинёшка»… Я терпела, терпела, долго терпела, все-таки, для меня ведь старается… хотя и тогда уж боялась: а сама я для него – не то же ли самое, что и гарнитур? Может, я ему для полного комплекта нужна, а вовсе не ради там чего другого? Ладно, терпела… Но когда я узнала, что он из-за проклятой экономии питался черт знает чем, голодал из-за этой машины – на фиг она нужна! – и цынгой заболел на этой почве, – тут уж мое терпение лопнуло! Мне даже противно стало, братцы, честное слово. Зачем мне такой жених? Никакой романтики, и вообще… Ну, согласитесь, цынга – это ж позорище!..

– А когда вы должны идти в загс? – спросил Кузя, который внимательно слушал этот рассказ и даже про шашлыки забыл.

– Послезавтра. Заявление месяц назад подали, а послезавтра расписываться надо.

– Вы не ходите, – сказал Кузя очень серьезно.

– Конечно, не пойду. Я же объяснила – мне такой экономист и страдалец не нужен.

– Да-а, деградирует класс-гегемон, деградирует, – усмехнулся Валера. – Можно сказать, типичная история.

– Чепуха, – буркнул Кузя. – При чем тут класс?..

– Да, конечно, – согласилась Вика. – Все зависит от человека. Я в нем ошиблась… И когда я перестану ошибаться? Когда жизнь научит меня трезвости и мудрости?

– Каркнул ворон: «Невермор!» – заметил Валера. – Оставь свои риторические вопросы. Давайте лучше шашлыки жрать. И выпить хочется.

А я заметила, что Кузя стал какой-то уж очень задумчивый. И часто на Вику поглядывал. Взглянет – и тут же отведет глаза.

Выпили, развеселились. Шашлыки немного подгорели, но аппетит у нас был зверский.

Мне было хорошо рядом с Валерой. Я видела, что он «отошел» немного.

Валера запьянел, сидел молча, и принимал, как всегда, изысканные позы, играя, вероятно, в английского лорда на загородной прогулке.

Кузя раскраснелся и стал показывать свою силу и ловкость, обращаясь, в основном, к Вике. Он перерубил ребром ладони несколько палок, пробежался на руках по поляне, сделал сальто, а потом предложил Вике, чтобы она встала ему на живот и попрыгала. – Да ну, Кузя, что вы, ей-богу! – засмеялась Вика, отмахиваясь. – Я же вас растопчу!

– У меня железный пресс, не бойтесь, – и Кузя лег на спину.

Вика скинула туфли и осторожно встала на кузин живот.

– И правда, железный, – прошептала она, и восторженно посмотрела на Кузю сверху вниз.

– Пляшите! Смелее! – крикнул Кузя, багровея лицом.

– Не устаю поражаться легкомыслию некоторых молодых девиц и потакающих им юношей, – надменно заметил Валера, прищурив глаза. – Сплошной моветон.

– А что – и спляшу! – закричала Вика, и стала прыгать на кузином животе, чуть ли не отбивая чечетку. – Держись, Кузя!

– Пляши! Пляши! – кричал Кузя, и сам отхлопывал ритм ладонями по земле.

Вика соскользнула с его живота, споткнулась, упала рядом, захохотала и стала его щекотать:

– Ах, Кузя! Вы просто прелесть что такое! Такой славный… такой смешной… Давайте выпьем на брудершафт?

Кузя радостно согласился – они выпили и расцеловались.

– Уф, я совсем косая, – сказала Вика. – Я становлюсь настоящей пьянчужкой. А ведь пьяная женщина – это ужасно.

Я быстро взглянула на Валеру – он сидел с застывшей улыбкой.

– Вика, кем ты будешь работать, когда институт закончишь? – чтобы сбить напряжение, спросила я. – Или еще не решила?

– Давно решила. Акушером-гинекологом, – сказала Вика. – Самое благородное дело – помогать рождению ребенка.

– Самое глупое дело, – лениво возразил Валера.

– Ну, ты как всегда шутишь. Парадоксалист. А я – чуть не плачу от радости каждый раз, когда принимаю новорожденного… – И Вика вдруг рассмеялась: – Вспомнила один случай! Недавно дежурила в роддоме, там одна алкоголичка рожала… так вы не поверите! – когда младенец родился и впервые закричал – от него водкой пахло! Честное слово. Я думала – мне показалось… а потом в реферативном журнале прочитала – американские акушеры тоже фиксировали такие случаи.

– Не может быть, – не поверила я.

– Ей-богу. И водкой от него разило, и ручонки тряслись – опохмелиться просил, малютка. Он же там, в животе у мамы, привык все девять месяцев регулярно алкоголь получать…

– Ага!.. все понятно, – вмешался Валера. – Теперь мне ясно, почему я стал алкоголиком. Небось, тоже, едва родился, опохмелиться потребовал… спасибо, мама, спасибо… земля тебе пухом, алкашка… – и он налил себе водки полный стакан, и выпил залпом.

Все замолчали. Вика виновато глядела то на меня, то на Кузю.

– Валера, пожалуйста, не говори так больше никогда… я очень тебя прошу… – наконец произнес Кузя.

– Что? Ах, я опять провинился. Ну, ладно, ладно. Сдаюсь.

Глава восьмая

А потом Кузя с Викой пошли в лес, за цветами, – и долго не возвращались.

– Уж не случилось ли чего? – сказала я. – Может, заблудились?

– Ты наивна до неприличия, – лениво усмехнулся Валера. – Думаешь, они за цветами пошли?

Я пожала плечами.

Уже стемнело. И костер погас. Пора было собираться домой – а Кузя с Викой все не возвращались.

– Нет, ты как хочешь, а я пойду поищу, – сказала я. – Не оставим же мы их здесь?

– Что ж, можно и поискать, – согласился Валера. – Только смотри, будь внимательной и осторожной – не наступи на них.

Искали мы недолго.

Возле ручья, на пышном холме, среди слабо белеющих в темноте ромашек – сидели, обнявшись и босиком, Кузя с Викой.

Они – пели.

Вика опустила голову на его плечо и прикрыла глаза.

Кузя сидел ровно, расправив плечи и нежно прижимая к себе Вику.

Они пели:

Я смотрела на них, слушала, крепко держа Валеру за руку, и боялась, и мысленно умоляла его, чтобы он ничего не сказал, не крикнул, не спугнул.

Он не крикнул.

Он только прошептал брезгливо:

– О боже… какая пошлятина!..

И мне захотелось его ударить.

Глава девятая

Время шло, а дела у Валеры не ладились. На книжке окончательно был поставлен крест, никто нигде ничего не обещал, а стоило ему заикнуться о своих претензиях, как сразу же намекали: радуйся, что еще так обошлось… Скандальный стриптиз не забывался.

Валера был груб, раздражителен. Часто срывал зло на мне. Я терпела, сносила любые его выходки. Давно смирилась с тем, что никакого счастливого будущего у нас с ним быть не может. Я просто не хотела терять Валеру.

А у Кузи с Викой роман развивался успешно. С цынготным токарем Шуриком она провела прощальную беседу на другой же день после того пикника, а с Кузей – не расставалась. Он даже в институт ее провожал, и встречал после занятий, и цветы дарил, и радужные планы строил. Когда они шли рядом, за версту было видно, что это – влюбленные.

– Мне вся эта комедия не нравится, – заявил однажды Валера. – Кузя – лопух, и меня это бесит. Да и жалко брата…

– Ну, зачем ты так? – возмутилась я. – Вика искренне к нему тянется. Она держится за него… разве не видишь? Она любит его, разве не понимаешь?

– Фу, фу, фу, – отмахнулся Валера. – Набор слов и никакого смысла. То, что она искренна, ничего не значит. Она шлюха. Спокойно, спокойно… я знаю, что говорю. Она есть шлюха. А шлюхи – это ведь не проститутки… не путай, моя дорогая. Шлюха может быть искренней. Она и тянется, и держится, и любит – всё, как ты сказала – но она остается шлюхой.

– Как ты можешь… она ведь не сделала тебе ничего плохого, – сказала я. – Она вообще никому не сделала ничего плохого. Она очень добрая, доверчивая, чувствительная. И неглупая.

– Согласен, – кивнул Валера. – Эпитеты подходящие. Она – добрая, доверчивая, чувствительная и неглупая шлюха. Что еще?

– Она бескорыстная…

– Стоп! Женщина в принципе не может быть бескорыстной. Еще что?

– Какой ты злой… даже страшно…

– Да пойми ты! – воскликнул он, приближая ко мне искаженное лицо. – Я так говорю потому, что однажды обжегся!.. и не хочу, чтобы обжигался мой брат.

– Кузя не похож на тебя, он другой. Ты просто завидуешь их счастью…

– Бред! Чепуха! Это ты, вероятно, им завидуешь! – закричал он. – Что, тоже захотелось – посидеть, обнявшись, на холмике, и песенку дуэтом?.. у-у, вспоминать противно.

– Не знаю, – прошептала я. – Может быть, я и глупая… но мне в тот раз, ну, когда мы нашли их в лесу, было грустно немножко… ну, когда они пели… а вовсе не противно.

– Знаешь, что это такое – Вика Повидлова? – сказал он, злобно кривясь. – Современный вариант закомплексованной русской шлюхи, томящейся в вечных поисках «настоящей» любви. Она мне отвратительна – со всей своей искренностью и добротой. Сука. Все они такие – Катюши Масловы, Сонечки Мармеладовы… несчастные девочки… ха! Вика Повидлова! Масло, мармелад, повидло… тьфу!.. Гнусная традиция слюнявой русской литературы – оправдание и воспевание шлюх. Мерзость. Вранье теряющих потенцию сочинителей. Шлюха есть шлюха. Масло. Мармелад. Повидло… у-у… куда бы сблевать?..

– Ты никого не любишь, – сказала я. – Ты совсем-совсем никого не любишь.

– Я люблю брата. И я докажу это, будь уверена. У меня нет никого, кроме брата.

– А я?.. – прошептала я, чуть не плача. – Меня ты совсем не любишь?..

– Ну, перестань. Будь умницей.

– Валера, почему ты такой? Кто тебя обидел, что ли?.. Ведь была же у тебя… опять скажешь – пошлятина… ну, была же у тебя первая любовь? Ну, когда-то ведь была?.. ведь была?

– Что-о? Моя первая любовь? – И он скривил губы. – У меня не было первой любви. У меня была первая любовница. Жена соседа. Как в банальном анекдоте. Только одна деталь – я был совсем мальчишка, в девятом классе учился. А ему было за пятьдесят. А жене его – чуть меньше сорока. Соображаешь? Однажды я зашел к ним, хозяина не было дома, а жена его – была… Ну, что? Хочешь – расскажу – как все было в тот давний незабываемый вечерок? Хочешь – опишу все в мельчайших подробностях?

– Нет, – быстро сказала я, и зажмурилась. – Не хочу.

– А что так? Ты же хотела – о первой любви… ну, а если ее не было, первой любви? Если был мальчик – и сорокалетняя извращенная сука? Я бы сказал – первая учительница, – и он засмеялся. – Ах, стерва. Она меня чуть ли не с ног до головы облизывала… а потом конфеты покупала, вино, подарки всякие…

– Замолчи! – крикнула я.

Глава десятая

Дня через три Кузя с Викой пришли к нам и сообщили, что подали заявление в загс. Они оба прямо светились от счастья. Я обняла их, поздравила.

А Валера был грустен.

– Ну что же, братишка, – сказал Кузя, протягивая ему руку, – поздравь меня. Да ты что такой кислый?.. может, недоволен моим решением?

Валера горько усмехнулся.

– Сегодня самый печальный день в моей жизни, – произнес он глухим голосом и вяло пожал руку брата. – Что ж, разумеется, я вас поздравляю… для вас это праздник… а для меня – соль на старую рану!..

– Валера! – попыталась я его остановить.

– Спокойно, Люся. Спокойно, – и он улыбнулся самой тоскливой своей улыбкой. – Не удивляйся, Кузя. Ты не виноват. Все правильно. Тебя понять можно. Но Вика, Вика…

– А что? – испугалась Вика. – Я что-нибудь сделала не так?

– Эх, Вика, Вика… – И Валера опустил голову, и слезы – слезы! – заблестели на его ресницах. – Короткая же у тебя память, Вика. Совсем забыла о том, что было когда-то между нами…

– Было и прошло! – звонко сказала Вика, оглядываясь на Кузю. Тот, улыбаясь, кивнул.

– Для тебя прошло, для меня – нет… – И он поднял на нее свои глаза, и я похолодела – это были глаза страдающего от неразделенной любви человека. – Что ж, дело сделано… теперь ничего не изменишь… Будьте счастливы!

– Постой, погоди! – подскочила к нему Вика. – Я не пойму, не могу понять… – она вся тряслась, и голос ее дрожал. –Ты что, хочешь сказать… что ты… что ты меня лю-бишь?..

– Не все ли теперь равно? – И Валера пожал плечами, и махнул рукой. – Я сам виноват – скрывал любовь, прятал ее под маской цинизма… всё шутил, посмеивался, играл… вот и доигрался! Так мне и надо! – надрывно воскликнул он, вскидывая руки. – Так и надо! Получай свое, старый клоун! Смейся, паяц! Радуйся, дешевый актер, притворяйся теперь счастливым. Куда уж лучше – родной брат женится на любимой женщине… что может быть смешнее?..

– Валера, я же не знал… – пробормотал растерянно Кузя, и беспомощно огляделся вокруг. – Почему ты не предупредил?

– Почему, почему! Да потому, что я, видите ли, гордый! Потому что я идиот! – И Валера постучал себя пальцем по виску. – Потому что я, видите ли, хотел дождаться, когда выйдет моя книжка, когда решится моя литературная судьба, и уж после этого… ах, черт!.. неужели не ясно? А с Люсей я – просто так, назло. Прости меня, Люся. Да, я стыдился быть женихом-неудачником, вот в чем причина!

– Мой милый, мой любимый!.. – прошептала Вика, приближаясь к нему, – ты так страдаешь… а я… господи, я ведь чуть было не совершила величайшую глупость в своей жизни!.. Валера, да если б я знала! Валера, я всегда, всегда, всегда тебя любила! Ты только пальцем помани, Валера! Ты только свистни… – И она зарыдала, и прижалась к нему, обхватив его плечи.

– Вика… а я… как же я?.. – бормотал Кузя, стоя рядом с ними и глядя на них с испугом.

– Прости, Кузя… милый, прости. Я всегда любила только Валеру… прости, я не хотела тебя обидеть, так вышло… – всхлипывала еле слышно Вика.

А Валера – поглаживал ее по спине – и улыбался.

Увидев мой растерянный взгляд, он вдруг подмигнул. И тут я сразу все поняла.

– Ладно, хватит, – сказал, наконец, Валера, отталкивая всхлипывающую Вику. – Спектакль закончен. Занавес!

Я смотрела на него с ужасом.

– Кончай хныкать, – сердито бросил он Вике. – И ты успокойся, сентиментальный теленок. Слышь, Кузя, я к тебе обращаюсь!

И Валера развалился в кресле, и закурил.

– То есть… как это?.. что ты хочешь сказать? – совсем растерялся Кузя.

– Я сыграл свою роль, и эта роль меня утомила, – картинно держа наотлет сигарету, сказал Валера. – Я доказал тебе, дорогой брат, сомнительность твоего выбора. Я доказал неверность твоей невесты. Потенциальную неверность. Ну что, Кузьма? Я ее, разумеется, не люблю, твою ненаглядную Вику… я пошутил. Так что – можешь идти в загс, играть свадьбу… ведь ничего же не изменилось?.. Или – как? Эй, Кузя!.. да ты что, братишка?!..

А Кузя – побледнел, рванулся к нему, вскинул обе руки, промычал что-то неразборчивое… и не смог ничего произнести – и рухнул на пол.

Вика прижалась к стене и смотрела, смотрела, не мигая, на Валеру.

– Ах ты, боже мой, – сказал Валера с притворной усмешкой. – Это ж надо – он в обморок упал. Прямо девятнадцатый век… Эй, люди! Спешите видеть! Чемпион каратэ – в нокауте. Эффект телекинеза! Одним взглядом я повергаю противника на пол! Спешите, спешите! Поверженный милиционер! Только одно представление!.. Ах, Кузя, Кузя… тебе нельзя служить в милиции. Ведь ты – типичный гнилой интеллигент. Тургеневский лишний человек – вот ты кто.

– Не понимаю… значит, ты обманул?.. – шептала Вика. – А зачем?.. Ничего не понимаю…

– Нет, вы только полюбуйтесь! – рассмеялся Валера, и повернулся ко мне. – Люся, ты только посмотри – как я с ними разделался.

– Ненавижу тебя, – сказала я. – Ненавижу. Ненавижу.

Он перестал смеяться.

– Даже так? – сказал он, притворяясь спокойным. – Значит, ты так вопрос ставишь? А может, ты это сгоряча? Может, просто обмолвилась? Может, совсем не то хотела сказать?

– Ненавижу, – повторила я.

– Дура! Неужели ты не понимаешь – я же все это ради Кузи!..

– Ох, ненавижу… – прошептала я, стараясь не смотреть на него.

В эту минуту я впервые захотела его убить.

Глава одиннадцатая

Он меня прогнал.

Пока я упаковывала свой чемодан, он мне много еще чего наговорил. И мещанкой называл, и сентиментальной коровой, и о том, что я плохая любовница, а в постели веду себя как полено – об этом тоже сказал, не постеснялся. Несколько раз повторял: «паразитка!», «пиявка!», «ты мой мозг иссушила!» – и тому подобные ужасные фразы.

– Присосалась, пиявка, не оторвешь… Ничего. Поживи на свободе. Поплавай одна в житейском океане!..

(Сейчас мне кажется, что он лучше меня знал – чем всё кончится…)

И вот я оказалась… свободной.

Устроилась в том же общежитии. Вроде, все хорошо, начинай жить сначала…

Но с первого же дня я с пугающей тоской обнаружила: НЕ МОГУ БЕЗ НЕГО. Никакой любви, вроде, не осталось – а без него все равно не могу. Вспоминаю о нем с ненавистью и злобой – а не могу не вспоминать. Зачем работать, есть, спать… жить… – если без него?

Хотя, конечно, – свобода. Свобода…

А что это такое – свобода? Зачем она мне? Она мне совсем не нужна. Мне нужен человек, без которого я не могу обойтись. Мне нужно быть постоянно возле него… любит, не любит – не так уж важно… хотя важно, конечно… но мне – лишь бы с ним, без отрыва, всегда, навсегда.

Свобода – красивое слово. Его придумали мужчины.

Красивое и пустое слово.

Все красивые слова придуманы мужчинами. Для обмана, что ли?

Мужчины держатся за свою «свободу», боятся ее потерять… – не понимаю. И сейчас не понимаю. И не пойму никогда. Мне не нужна никакая свобода.

И вот так я томилась, болела, изнемогала.

Я страстно желала его увидеть. Ждала, когда позовет (ведь может же найти на него такой каприз?), ждала случайной встречи, любого повода.

Если б он умер – мне стало бы легче. Но я знала: он живет, дышит, курит, пьет вино, смеется, актерствует, шутит, а может быть, с кем-нибудь спит… это уж точно! – не будет же он обходиться без женщины («обаяшка!..» – о, господи, как это мерзко и невыносимо…).

И при этих мыслях я глухо стонала, и ладони мои взмокали от пота.

По ночам терзала бессоница, и я шептала-умоляла-молилась, кусая подушку: позови, позвони, снизойди, смилуйся, сжалься.

Однажды ночью, уже под утро, когда я заснула, измученная бесконечной пыткой, мне приснилось, что я стою возле его дома, и вижу – он вбегает в подъезд. Я бегу за ним, кричу: «Валера! Валера!..» – а он взлетает по лестнице, и сверху доносится его безжалостный смех. Я бегу, задыхаюсь – второй этаж, пятый… я знаю: в доме шесть этажей… седьмой! десятый!.. как же так?! – всё бегу и бегу и бегу, не могу догнать, а сердце бьется и разбухает в груди, и я задыхаюсь, не могу кричать, – пятнадцатый этаж, двадцатый… – и я все бегу, а сверху доносится недосягаемый жестокий смех.

– Валера! – кричу, спотыкаясь и падая на ступеньки, и просыпаюсь в слезах и поту, и вижу – испуганные лица девчонок-подружек, склонившихся над моей кроватью.

– Ты чего? – спрашивают они.

– Нет, ничего, – пытаюсь я улыбнуться, и не могу отдышаться от кошмарного бега. – Приснилось что-то страшное…

– А мы думали – бредишь… хотели уж «скорую» вызывать.

Девочки стали за мной присматривать – боялись, как бы я чего с собой не сделала. Пытались развлечь – уводили в кино, в клуб, на танцы, рассказывали всевозможные сплетни.

А в тот день, помню – затащили меня в «красный уголок», смотреть телевизор. Ладно, сижу, смотрю.

Это было как раз тогда, когда наши космонавты с американцами впервые вместе летали… ну, стыковку делали. «Союз» – «Аполлон». В общаге у нас все только об этом и говорили. Все, кроме меня.

Сижу, значит, смотрю, слушаю – диктор комментирует полет, хвалит космонавтов за четкость работы и так далее, расписывает разнообразное космическое меню:

– …а для третьего дня полета командир корабля «Союз» Леонов отобрал себе на первый завтрак – бекон рубленый, хлеб бородинский, цукаты и кофе с молоком; второй завтрак – творог с клюквенным пюре, коврижка медовая и кофе с молоком; обед – суп харчо, индейка, хлеб столовый, чернослив с орехами и черносмородиновый сок… на ужин – пюре мясное, сыр «Лель»…

У меня закружилась голова, холодный пот выступил на лбу.

– Что с тобой? – спросила подружка.

– Не знаю… я пойду… – и я попыталась встать.

– Да ты что?! Ведь интересно же – как они там, в космосе, питаются!.. Сиди.

– …а сейчас вы видите командира корабля «Аполлон» Стаффорда, который во время совместного полета обедает на борту корабля «Союз», – продолжал диктор. – Стаффорд ест борщ, индейку в желе, сыр «Янтарь», яблочно-клюквенную приправу, хлеб столовый, конфеты «пралине» и яблочный сок. Во время второго посещения он будет угощен супом харчо, судаком по-польски…

Я почувствовала, что меня тошнит. Вскочила, выбежала из комнаты.

– Люсь, ты чего? Куда ты? – закричали мне вслед девчонки.

– Ничего… Меня тошнит!

– Эй, подруга! Да ты, может, просто подзалетела?

– Отстаньте! Дуры!

Поняла, что дальше так не выдержу.

В тот же вечер пошла к его дому, стала ждать.

Вижу – Валера идет с какой-то девицей. Молодая, похожа на Вику. Зашли в подъезд. «Что делать? Что делать?..»

Подняла голову – засветилось окно в его комнате.

«Что делать?»

Свет в окне погас.

«Не хочу! Не хочу!»

Вбежала в подъезд, поднялась на третий этаж, постучалась в его дверь.

Нет ответа.

Постучала еще.

Голос Валеры из-за двери: «Кто там?»

– Это я, Люся.

– Зачем пришла?

– Открой.

– Зачем пришла, говорю?

– Открой, пожалуйста. Ну, пожалуйста, открой.

– Нет.

– Ты не один?

– Не твое дело.

– Я знаю, ты не один!

– Один я, один. Уходи. Уже поздно.

– Открой! Открой! Ты не один!

– Ну, знаешь… надоело! – И он отошел от двери, а голос его еще слышался издалека: – Вот же пиявка…

Я стала молотить кулаком в дверь. Он не подходил.

Я выбежала на улицу, посмотрела на его окна – одно окно светилось. Потом свет снова погас.

Посмотрела на часы – двенадцать.

Я опять поднялась, постучала. Он не подошел. Я встала на колени, прижалась ухом к замочной скважине, прислушалась. Мне показалось, что я слышу тихий смех.

Они надо мной смеются! Смеются!

Он там не один! Он с этой девкой, с этой сукой!.. они там лежат в постели, смеются надо мной… смеются…

– Открой! – завопила я, и стала бить в дверь ногами. – Открой! Не дам тебе спать спокойно! Открой!

Он не подходил к двери.

А может, он все-таки один? Просто не хочет подходить – и все? Может, никакой девки там нет? Как же!.. там она, там… Иначе бы он подошел к двери… хотя бы для того, чтобы прогнать меня… а так – боится, что я ворвусь и увижу ее… эту гадину!.. он боится скандала…

А я – ничего не боюсь! Пусть соседи вызывают милицию – мне плевать! Не уйду, пока этот гад не откроет!

И я продолжала ломиться в его дверь.

Кто-то из соседей наконец выглянул и сказал сердито:

– А нельзя ли потише? Спать мешаете!

Я ничего не ответила и продолжала колотить своим ободранным кулаком в эту проклятую дверь.

Я долго, бесконечно долго стучала… мне кажется – временами я засыпала и продолжала стучать во сне, потом опять просыпалась, и снова стучала, стучала, стучала.

Деревянная желтая дверь его квартиры покрылась кровавыми пятнами, брызгами – я разбила руки об эту дверь… но боли не чувствовала.

– Открой, открой, – плакала я без слез, – открой, мерзавец, подлец… открой!..

Ноги мои ослабли, и я опустилась на пол. Так и сидела на холодном полу, возле его двери, машинально продолжая стучать… и снова я засыпала, засыпала мертвым сном, и видела во сне – ярко и отчетливо – вот он лежит в постели, полуголый, с другой женщиной (а должен – только со мной!), вот он склоняется над ней, целует ее в губы (а должен – только меня!), вот он нависает над этой женщиной, и она закрывает глаза, бледнеет, обхватывает его шею голыми руками, резко притягивает, прижимает его к себе… вот я вижу, вижу его лицо, приоткрытый рот, слышу шумное его дыхание, вот я вижу его плечи, его живот… о, господи! – как он возбужден… и я вижу, вижу, как он грубо и торопливо погружается в чужое женское тело, и еще, и еще, и еще, и еще… все быстрее… и нет моих сил! я не могу больше! не могу терпеть! – и я снова стучу окровавленными кулаками в проклятую дверь, я стучу, стучу, стучу, и скулю по-собачьи, и всхлипываю, и тихо повторяю, потому что кричать уже не могу, а шепотом повторяю одно лишь слово:

– Открой. Открой. Открой. Открой. Открой…

И он открыл – но уже под утро, когда рассвело.

Он, вероятно, неплохо выспался – несмотря на мой нескончаемый стук. Выглядел очень свежо – ясноглазый, успевший побриться, в чистой сиреневой рубашке.

Открыл, посмотрел на мои разбитые пальцы, потом на окровавленную дверь. Усмехнулся. Сказал:

– Что ж, входи. Уговорила.

Я прошла по коридору прямо в комнату – там никого не было. А куда же делась та девица? Не приснилась же мне она… Неприбранная постель. На столике – тлеющая сигарета, опасная бритва («бельгийская сталь!..» – вспомнила бегло), помазок в мыльной пене.

– А где женщина? – спросила я.

– Какая женщина?

– С которой ты заходил в подъезд. Я видела.

– Ф-фу. Это была соседка. Живет выше этажом. Она сразу ушла к себе… Не устаю удивляться твоей глупости, дорогая Люся. Ты ж мой характер знаешь. Если уж я сказал: не открою, – значит, так и будет. Так и было. Ну, зачем ломилась? Почему ты такая упрямая?

– Почему, почему! Потому что я не могу жить без тебя… сволочь! – сердито сказала я, и стала раздеваться. Я даже не смотрела на него.

Он слегка растерялся.

– А разве тебе не пора на работу? – спросил он и посмотрел на часы.

– Плевать, – сказала я. – Мне теперь на все плевать. От меня ничего не осталось. Делай со мной что хочешь – я от тебя не уйду. Хоть убей.

– Зачем же убивать, – возразил он тихо. – Убивать – нехорошо… Живи.

И посмотрел на меня с любопытством и легкой тревогой.

А я разделась и легла в постель.

И сразу заснула.

Глава двенадцатая

Больше он меня не прогонял. И не напоминал о той позорной ночи. Сам отмыл кровь с входной двери.

Жили спокойно. Каждый – сам по себе. Разговаривали редко, так лишь – обменивались репликами.

Иногда казалось, что Валера меня побаивается. И вообще – он стал явно потише. Я бы сказала: добрее, – но я не верила в его доброту. Не верила в возможность доброты. Даже его редкие слезы, свидетелем которых я однажды оказалась – это были злые слезы.

Иногда мне мерещилось, что я чем-то пожертвовала ради него, но быстро спохватывалась и отрезвляла себя: это не жертва!.. это – моя жизнь, мой единственный вариант, и другого быть не может, и не требуется.

Нельзя ставить оценки самой себе – сейчас я окончательно это поняла, а тогда, в семьдесят пятом, только догадывалась.

Тогда жила – сейчас оцениваю.

Всему свое время. Время жить и время выбирать, – как сказал бы Валера, хотя он этого и не говорил.

Кстати, подружки мои в своих тогдашних догадках оказались правы – я и впрямь ведь «подзалетела». Валере об этом говорить не стала – чтоб не думал, будто я его собралась шантажировать. Ни с кем не советовалась, никому вообще ни слова. Пошла и сделала аборт – и прощай, дитя любви неразделенной… Ничего страшного, обычное дело. Немножко больно, а так – пустяки. Как ехидно сказала мне старая врачиха: «Встанешь, отряхнешься – и греши дальше…» Только сердце мое с того дня сжалось в ледяной комочек. А Валера об этом так никогда и не узнал.

Кстати, сейчас, спустя столько лет, я не так уж уверена, что он поддержал бы меня тогда в моем решении убить нашего ребенка. Я даже больше скажу – если б я в тот раз этого не сделала, вообще все могло бы повернуться по-другому…

Монологи его стали краткими, отрывистыми, театральная вычурность жестов – резкой и судорожной. Часто видела я в его лице отчаянную готовность на что-то (может, лучше сказать: отчаявшуюся?..).

В ночные же иллюзорные минуты, когда вдруг казалось, что есть возможность не только телесной близости, я пыталась склонить его на откровенность… просила о чем-нибудь рассказать, поделиться, раскрыться передо мной… но он лишь отшучивался. Никогда ничем сокровенным он со мной не делился. Не испытывал в этом нужды – вот, вероятно, в чем была причина. Мог вести лишь свои пустые актерские разговоры, многословно «вещать». А о главном – никогда, ни слова, во всяком случае – ни слова всерьез. Кстати, я затруднилась бы точно определить: что для него – главное? Стихи? Независимость? Стремление доказать окружающим и самому себе собственную уникальность?

– Мы почти год живем вместе, а ты мне даже стихов своих не читал, – обижалась я.

Он не смеялся, не кричал (повторяю – стал мягче), а просто обнимал меня нежно и снисходительно, целовал в шею, в ухо, и ласково говорил, как ребенку:

– А зачем? Зачем приплетать поэзию в прозу? Ведь наша любовь – это проза…

– Ну ладно, – вздыхала я. – Рассказал бы хоть о своих делах.

– О делах нельзя рассказывать. Дурная примета. Дела надо делать. Они должны быть очевидными… без всяких рассказов.

– Ладно тебе, не умничай… Ну хоть просто – поговори со мной! – взмолилась я. – Поговори со мной, поговори просто, расскажи о том, что тебя мучает, что тебе мешает… ну, пожалуйся на кого-нибудь… я б тебя пожалела… поговори со мной просто, без этих гримас и ужимок, без красивых жестов… поговори со мной просто, по-человечески!..

– Видишь ли, дорогая, – все так же снисходительно сказал он, накручивая на палец мои волосы, – я не верю в подобные задушевные беседы. В них нет смысла. Между мужчиной и женщиной не должно быть задушевных бесед. Женщины не понимают мужских слов, они улавливают только эмоциональный фон разговора… логика на вас не действует, я в этом не раз убеждался. Тем более бессмысленно – спорить с женщиной. Это все равно, что биться с собственной тенью… Ты с ней споришь, кричишь, распинаешься, мечешь перед ней интеллектуальный бисер… а зачем? – ведь она ничего не улавливает, кроме одного: «Ага – мужик сердится! Стоп. В чем моя вина? Где я промахнулась? Как угодить? Как успокоить? Как – п о б е д и т ь? Как сожрать его с потрохами, своего ненаглядного?..» – только это фиксируется и мерцает в ваших лукавых извилинах.

– Все не то, не то, не то, – тоскливо шептала я, но не вырывалась из его снисходительных объятий.

Но вот что интересно.

Оставаясь таким же надменным, Валера стал со мной заметно ласковее. Даже произнося циничные афоризмы, даже поддразнивая меня, он все чаще обнаруживал нежность, и все чаще, особенно ночью, сжимая меня в объятиях, судорожно восклицал: «Милая!.. Родная!.. деточка!..»

Я слушала эти его восклицания с изумлением и радостью. Ведь раньше такого не было. Значит, не зря я разбила тогда в кровь свои кулаки, не зря похудела от кошмарных снов… значит – не зря.

А может, просто – я стала более умелой и разнообразной в любовных делах?

Нет, без шуток, – я с тихой радостью начинала убеждаться: он привыкает ко мне, он уже почти мой… он пока еще по инерции сопротивляется, но уже мой… мой… мой.

И душа моя таяла от блаженства, когда Валера, устав от любви, не засыпал сразу как раньше, а долго еще ласкал, гладил меня, нежно целовал мои груди, щекоча языком соски, целовал живот, бедра, целовал то самое… самое сокровенное место… самое стыдное и стыдливое… целовал и шептал:

– Вот мой рай!.. а ты еще спрашивала, что такое рай… помнишь? – вот же он, мой рай!

А потом добавлял чуть насмешливо:

– Кстати, и ад – тоже там…

Я не знала, что ответить на эти слова.

А в трезвые минуты он снова бывал раздражителен, груб.

…Иногда мне казалось, что он – никакая не сложная личность, а просто – неудачник, опять же – выражаясь его языком – простой советский неудачник, который отыгрывается на своих близких, вымещая на них всю свою неудовлетворенность, ущербность, обиду, зависть. Домашний деспот, так сказать.

Талантлив ли он?.. – сейчас я в этом не сомневаюсь, а тогда, в семьдесят пятом, сомнения возникали все чаще.

Глава тринадцатая

О том, что было дальше, я не могу рассказывать спокойно и подробно. Чем ближе к концу, тем «горячее», тем больнее, тем труднее для сердца, тем невыносимее.

В памяти мелькают обрывки, клочки фраз, эпизоды, кадры.

Больно.

А ведь тогда, в семьдесят пятом, все можно было расценить, как долгожданную улыбку судьбы, как сказочный подарок, волшебный сюрприз, лотерейный выигрыш.

Так оно, кстати, и было.

Расскажу вкратце.

Осенью в Кырске прошел семинар молодых литераторов Сибири и Дальнего Востока. На семинаре присутствовали в качестве руководителей разные «киты» из Москвы, в частности – знаменитый поэт Г. С.

Валера представил на обсуждение тот самый сборник «Соло на трубе», который зарезали в кырском издательстве. Добавил, конечно, два-три новых стихотворения.

И вот – сенсация: Валерий Поляков был объявлен открытием семинара, лучшим среди участников, самым талантливым и перспективным, а его сборник – рекомендован к изданию в Москве.

Особо активную роль сыграл знаменитый москвич, тот самый поэт Г. С. Он просто влюбился в стихи Валеры, цитировал их на каждом углу каждому встречному, уговорил представителей нескольких солидных журналов, чтобы они напечатали стихи Полякова, с его (Г. С.) предисловиями-»врезками».

Не успел закончиться семинар, как Валеру стали наперебой звать-приглашать-разрывать на части – на телевидение, на радио, в альманах «Кырские огни», в сборник «Молодые голоса Сибири», в разные газеты. В центральной прессе о нем чуть не ежедневно упоминали в статьях, обзорах, рецензиях, а Г. С. в «Литературке» поместил восторженное эссе «Кырск в моем сердце», где половина текста была посвящена Валерию Полякову.

Ну, а женщины, девушки, все эти окололитературные дамы, которые и раньше к нему липли как железные опилки к магниту, теперь уж совсем ошалели. Еще громче шелестел бабий восторженный шепот из разных углов: «Обаяшка!.. талант!.. звезда!.. обаяшка!..»

В самом начале этого бума Валера оставался привычно-насмешливым и цинично подтрунивал сам над собой, презрительно издевался над внезапно возникшими многочисленными апологетами… но чем дальше, тем большую я замечала в нем перемену.

Сомнения – неуверенность – растерянность – радость – эйфория.

Смущенно кривя губы, он читал о себе в газетах, с детским блаженством (плохо скрываемым) разглядывал свои публикации, слушал свой голос в радиопередачах.

Быстро привыкал к сказочному успеху.

– Ты знаешь, Люся, – сказал он как-то вечером, медленно и осторожно подбирая слова (а ведь раньше я никогда не замечала в нем осторожности!). – Ты знаешь, я сейчас на многое начинаю смотреть другими глазами… – И он говорил, говорил, рассказывал, а я плохо слушала, плохо понимала, я только доверчиво радовалась его удачам, и лишь одно меня огорчало: сознание своей абсолютной непричастности.

Он счастлив – а я не при чем.

Ему становилось все труднее скрывать свою радость.

И простодушная открытая словоохотливость в нем вдруг появилась.

– Все как в сказке, – торопливо говорил он, – как в старой доброй сказке… Ты знаешь – и в нашем вонючем Кырске меня тоже вдруг все полюбили! Надо же!.. Румянцев за мной как тень ходит… хотя наверняка завидует – я по глазам его вижу! Шакальский подарил двухтомник своей идиотской фантастики… забавный, кстати, старикашка, но ведь по сути – беззлобный, зря я на него нападал. А Бармалаев – ты только представь! – Бармалаев сам предложил мою книжку в кырское издательство. Я не просил – он сам! – понимаешь? Раскусили, наконец-то, чего стоит Валерий Поляков. Расчухали… Между прочим, он неплохой мужик, этот Бармалаев. Жулик, конечно, отменный… но какая личность! Медведь! Матёрый дядька, умница, типичный сибиряк. А какие истории рассказывает под рюмочку… ухохочешься!

Я смотрела, слушала, улыбалась. Наконец-то он счастлив, – думала я. – Наконец-то.

(А ты – не при чем!.. – тут же мелькала подлая мысль. Но я ее отгоняла.)

– …Название у сборника, конечно, придется сменить. «Соло на трубе» – не пройдет. Я думаю назвать – «Солист хора». Как тебе?

– »Солист хора»? Не знаю… Я в поэзии разбираюсь плохо. И потом, я же твои стихи почти не читала.

– Скоро прочтешь! – И он рассмеялся. – Пришлось, конечно, пойти на уступки. В первый раздел сборника заставили вставить так называемый «паровоз»…

– Что это? – не поняла я.

– Ну… для цензуры. Так сказать, идеологически заряженное стихотворение. Обычно ставится в начале книжки. По идее, оно должно «тащить» за собой всю книгу… вот и называется – паровоз. А по сути – фиговый листок… – И он опять рассмеялся: – Хочу я быть самим собой, но гражданином быть обязан!

(А я вдруг вспомнила: тот бармалаевский бал, тот скандал… и голый король в золотой бумажной короне… беззащитный и смелый… и даже без фигового листка…)

– А как же тот давний случай – ну, когда ты голышом перед ними выступал… неужели простили? – спросила я.

– Ф-фу, об этом никто и не вспоминает, – небрежно отмахнулся Валера. – Кстати, мы с тобой тогда слишком уж всерьез отнеслись к моей пьяной шутке… преувеличили, так сказать, степень ее скандальности. Да-да. Как выяснилось, никого я особенно не оскорбил, не шокировал. Так-то, дорогая Люся! Я ведь на днях сам об этом Бармалаеву напомнил… не с целью извинения, конечно. Просто – хотелось услышать его мнение. А он только хмыкнул – брось, говорит, Валерка, вспоминать эти глупости. Чего, говорит, между нами не бывает? В нашем-то, говорит, писательском кругу… в нашем кругу и не то бывает. Чужих, говорит, в тот раз не было, а свои люди – разве обидятся? Они ж – СВОИ. Шалость, говорит, шалость – и больше ничего. Поэтическая, говорит, вольность. В твоем, говорит, возрасте – все мы шалили. И тут же рассказал, похохатывая, одну занятную историю про себя – как ему медведь в зоопарке пол-пальца откусил… – И Валера засмеялся, вспомнив бармалаевскую историю. – Ну, ладно… это все детали. Главное – книжка будет!.. Конечно, не обошлось без потерь. Пришлось кое-что и выкинуть, – и он вытащил из портфеля пачку отпечатанных машинописных страниц и швырнул на стол. – Вот они, бедные сиротки. Сказали, что это – идеологически ущербно… и не очень гражданственно… отражение, мол, чисто личных обид и комплексов… слишком, вроде бы, субъективно и грубо выражено. Ну и черт с ними…

– С кем – с ними?

– Черт с ними со всеми. Дело в принципе, а это – не принципиально. Можно и пожертвовать пятью-шестью стишками… правда же?

– Конечно, – кивнула я, чтоб ему угодить.

(А ведь раньше в таких делах он со мной никогда не советовался…И ни на какие компромиссы он раньше не шел…)

– Чего ты так на меня смотришь? – нахмурился он вдруг.

– Как я смотрю? – удивилась я. – Ты что, Валера? Я просто радуюсь за тебя.

– Не-ет, ты как-то странно сейчас усмехнулась…

– Да ты что?!

– Я видел, видел – ты усмехнулась… Думаешь – я не искренен?

– Ничего я не думаю! – воскликнула я обиженно. – Не могу я так думать…

– Нет, ты странно на меня смотришь… уж не считаешь ли ты меня ренегатом, коллаборационистом?..

– Кем-кем? Да я даже слов-то таких не знаю! – И я рассмеялась. – Валера, милый, не выдумывай. Честное слово – я очень рада за тебя.

– Правда? Правда? – И он внимательно посмотрел на меня. – Ты считаешь – мне не в чем себя упрекнуть?

– О, господи. Конечно. Странные ты задаешь вопросы…

(Зачем, ну зачем он со мной советуется? Ведь я-то прекрасно знаю, как невысоко ценит он мои слова… Сейчас, много лет спустя, я вспоминаю: он словно не меня, а себя – уговаривал, успокаивал, убеждал…)

Успокоился быстро.

– Ну и славно, – сказал Валера, вздыхая, и радостная улыбка вернулась к нему. – А теперь – еще одно важное дело… Слушай, Люся… как ты отнесёшься к тому, чтобы нам пожениться?

Я даже ойкнула – так это было неожиданно.

– Ты это… серьезно? – испуганно прошептала я.

(Почему, почему, почему я вдруг испугалась?..)

– Разумеется, серьезно, – и он ласково притянул меня к себе. – Я ведь очень к тебе привык, привязался. Да и потом – должен же я когда-то жениться? Ты мне подходишь… в другой раз объясню – почему.

(Так ведь и не объяснил… не пришлось. Ну а сейчас-то я понимаю – чем я ему подходила. Еще бы – преданная собачка, стопроцентная гарантия, объект для вымещения чужих обид и всяких неотреагированных эмоций… сейчас-то я понимаю… да и тогда – догадывалась…)

– Ну, как? – спросил он, заглядывая в мои глаза, а я плотно жмурилась и не дышала. – Что скажешь на такое предложение? Быть может, я буду плохим мужем… а может, и нет. Мне кажется – я меняюсь.

– Да, ты меняешься… ты очень изменился, – быстро согласилась я (а в ушах у меня жарко стучало: почему, почему, ну почему я так испугалась?..).

– Меняюсь – значит, взрослею, умнею. Разве это плохо?

– Нет, это хорошо.

– Ты что, не хочешь стать моей женой?

– Я всегда этого хотела! – быстро сказала я. – Всегда хотела.

– Вот и чудесно! – И он весело мне подмигнул. – Ну, подробности обсудим вечером… а сейчас мне надо бежать! – Он взглянул на часы, вскочил – и умчался куда-то.

Глава четырнадцатая

Оставшись одна, я долго сидела и пыталась понять, разобраться в той сумятице, что клубилась в моей слабой душе. Ведь, казалось бы, я должна быть счастлива?.. ведь я дождалась, наконец, того, чего так страстно желала все эти месяцы… что же мне мешает? Что? Что?

Я взяла со стола брошенные Валерой листки со стихами.

Их отвергли. «Не очень гражданственно… субъективно…» – вспомнила я его слова. Вернее, не его, а тех, кто эти стихи отверг.

Ну-ка, ну-ка.

Взяла, прочитала.

«Не понятно – о чем это он?» – подумала я.

Ну-ка, дальше.

«Грустное стихотворение… хотя – при чем тут механик и вообще кино?..»

Дальше!

«Мальчики, девочки – ерунда какая-то… Ладно, уж дочитаю».

«Что ж, понятно, почему такие стихи не прошли…»

И, наконец, последнее:

Вот и все.

Других стихов не было. Потому что все другие стихи вошли в его сборник. Понимаете – в его сборник вошли совсем другие стихи.

Те стихи, что вошли в его сборник… они, вероятно, очень идеологически выдержанные… и не субъективные… и, наверное, очень гражданственные, в правильном смысле этого слова… Но я их почему-то совсем не помню! Хотя, когда читала потом в книжке, они мне понравились куда больше, чем вот эти, выброшенные. А ведь не запомнила же! Почему?

И еще.

Почему он ни разу, ни в одном из своих стихотворений – ни в книжке, ни в тех стихах, что были выброшены… – почему он ни разу не упомянул обо мне?!

Глава пятнадцатая

Уже намечался день свадьбы – а я вдруг от всего отказалась.

Почему я решила от него уйти? – не могу объяснить.

Нет, не от дурацкой ревности к его стихам – мол, любит Поэзию больше, чем меня,и не от зависти – мол, ему повезло, мне нет, и не от сознания его духовного отступничества (тогда, в семьдесят пятом, мне подобные мысли были просто недоступны, да я и не понимала тогда вообще, что это значит: идти на компромисс… хотя, быть может, угадывала?).

Скорее всего, причина была проще и стыднее – я не могла простить ему его независимость, не могла смириться с его абсолютной непричастностью ко мне, к моим бедам и проблемам… с его незаинтересованностью во мне, если уж на то пошло. Да-да-да! Я была ему не интересна! Я казалась ему слишком простой и понятной, до прозрачности… Вот я и решила щелкнуть его по носу… и перестаралась.

Впрочем, возможно, все это – лишь поздние, нынешние мои домыслы, а тогда я и сама не осознавала подлинных мотивов своих поступков. Не могла ничего понять, объяснить… да и не пыталась.

Со мной творилось что-то странное. Одновременно с радостью за него, Валеру, за его успехи, – во мне нарастало глухое, непостижимое раздражение и желание: уйти, убежать, исчезнуть.

Сейчас, вспоминая и взвешивая, я тоже не знаю точных причин и мотивов, но смутно догадываюсь: вероятно, уже тогда во мне было предчувствие, что скоро все кончится, и кончится плохо!.. Быть может, я просто хотела бессознательно уклониться от участия в этом финале, и спасительный (подлый!) женский инстинкт гнал меня: прочь, прочь.

«В чем дело? – пыталась я одернуть саму себя. – Ты его любишь, он хочет жениться, все хорошо, ты жить без него не можешь, и он к тебе привык… это же очевидно… ведь так? ведь так?!.. ну, чего ты?.. ведь все прекрасно… ну, что еще за капризы?!..»

Быть может, я просто перетерпела? Не знаю…

Ждала, ждала, ждала, ждала… – и вот, наконец-то, – на! – получай долгожданное счастье! Глупая, радуйся, строй вполне уж реальные планы, обустраивай семейное гнездышко, думай о будущих детях, ликуй, не умри только от восторга… – а я, идиотка, собираю свои пожитки и объявляю ему об уходе.

(И если бы хоть уходила – к Другому!.. так нет же! Ведь знала, прекрасно знала, на что себя обрекаю: на отвратительное одиночество).

Валера долго не мог поверить в серьезность моих слов, – он смеялся, шутил, «подыгрывал», по-актерски прикидываясь страдающим брошенным мужем («О-о, жестокая!..»), заламывая руки в притворно-трагической и непритворно-тревожной тоске), но разве не знал он, что я-то… я! я!.. – ведь я никогда не играю – разве не знал?!) – и, наконец, когда все-таки поверил, то испугался, и не смог скрыть свой испуг.

Я чувствовала, что его пугает не столько мой уход, сколько беспричинность и даже абсурдность этого жеста.

А ведь он привык к тому, что для него – всегда все ясно.

И не желал отвыкать.

– Может, я тебя чем-то обидел? – растерянно спрашивал он. – Я тут все суечусь, бегаю, мелькаю… некогда отдышаться… может, в суете что-нибудь не то ляпнул? Ты скажи, объясни… а, Люся?

– Нет, нет, – говорила я, защелкивая замок чемодана. – Ты ни в чем не виноват.

– Тогда – почему? Неужели – не любишь?

– Люблю… кажется, еще люблю.

– Кажется?

– Ох, да люблю же, люблю. Не знаю сама – что случилось.

– Люся! Зачем же так сразу?

– Сама не могу понять… – и я пожала плечами. – Да ты не расстраивайся, пожалуйста… (Господи! – это я кому?.. это я ему?!.. это я ему говорю: не расстраивайся?!..)… не сердись на меня, Валерочка. Когда разберусь во всем, соображу – тогда обязательно приду и попробую тебе объяснить. А сейчас – не могу.

– Лю-у-уся… – вздохнул он, и прошептал с искренней горечью: – Зачем ты меня бросаешь? (И вот тут меня обожгло стыдливой радостью: а ведь это не он – я! я его бросаю!..) Люся, детка, зачем ты уходишь? Это нехорошо… У меня же нет никого, кроме тебя. Кузя не пишет, не заходит, не может меня простить… Мать – умерла. Ты уходишь… а у меня ведь больше и нет никого… Никого! Я так к тебе привязался… я на ниточке… она тонкая, эта ниточка, но привязана к моему сердцу… Пожалуйста – не уходи!

– Я не хотела тебя обижать – так уж вышло, – сказала я тихо. – И не подумай, ради бога, что мой уход – это месть за твои прошлые обиды. Просто – не могу иначе. И не могу объяснить.

«Или – боюсь», – подумала я.

Я пятилась к двери, улыбалась, смотрела на него, – и видела его почти страдающие, но все-таки не очень страдающие глаза, почти отчаянно, но все-таки не так уж и отчаянно искривленные губы, почти тоскливое, но все-таки не сильно тоскливое, не несчастное, не умирающее от горя, – а просто прекрасное его лицо… лицо полуголого короля… – и еще я заметила, как трепещут его губы, рождая, быть может, самое лучшее печально-ироническое стихотворение, недоступное моему пониманию…

Уверена – рифма пришла скорее, чем захлопнулась за мной дверь, – я это и тогда почувствовала, а сейчас я в этом не сомневаюсь.

Глава шестнадцатая

Я устала рассказывать.

Осталось совсем немного… я быстренько, наспех, вкратце.

На другой день после моего ухода, утром, едва я пришла на работу и взялась за кисти, – в мастерскую вбежала напарница:

– Тебя к телефону! Срочно!

Из трубки донесся голос Вики Повидловой:

– Люся! Это кошмар! Такое несчастье!.. Что ты наделала!

– А что случилось? – и я от внезапной слабости прислонилась к стене. – Что случилось? Ну? Ты откуда звонишь?

– От Валеры! Он повесился! Приезжай! Немедленно! Приезжай!

– Ка-ак?.. – вздохнула и задохнулась я, и тихо спросила: – Он что – умер?..

– Боюсь, что да… Я вызвала милицию, скорую… но, мне кажется, уже поздно…

Я бросила трубку. Побежала – не в ту сторону. Вернулась в мастерскую, скинула халат, надела свое пальто, пуховый платок, зачем-то присела на стул. «Если он уже умер, – подумала я, – то зачем спешить?.. – И вдруг во мне будто взорвалось: – Как это – умер?! Кто – умер? Валера?!..»

Я вскочила – и с криком выбежала из мастерской.

Бежала по территории завода – и кричала, кричала, кричала. Меня останавливали, пытались схватить, удержать, успокоить, – но я вырывалась, и с криком продолжала бежать.

Помню: забежала в его подъезд, взлетела по лестнице, рванула дверь на себя – дверь была не заперта.

Я ворвалась в квартиру.

Кухня! Коридор! Ванная комната! Туалет! Коридор! Комната!..

Валера стоял возле зеркала – и, насвистывая, брился.

В кресле сидела Вика.

Я остановилась на пороге. Не могла произнести ни слова.

– Люся, привет! – сказала Вика, не вставая с кресла. – Ух ты, какая бледная… Испугалась, да? Ложная тревога. Отбой. Ну что, ловко мы тебя разыграли?.. Не обижайся… ладно? Я не хотела – это все Валерка придумал. Я ему говорю: что за шутки? ведь напугаем же!.. а он…

– Лю-у-уся, деточка, ну не сердись, – и он засмеялся, и вытер о полотенце лезвие опасной бритвы. – Ведь иначе я не смог бы тебя вернуть… понимаешь? Ах, Люся. Ты меня бросила… а зачем? почему? Чепуха какая-то… правда же, моя радость? Ну, подойди ко мне.

Я подошла к нему.

Он стоял передо мной – мой проклятый возлюбленный, мое несчастье, – высокий, широкоплечий, загорелый, в светлых брюках и сиреневой рубашке с расстегнутым воротом, и светло-карие глаза его радостно сияли, и знакомый рот был открыт в улыбке, – а на загорелой шее, красной после бритья, трепетно пульсировала беззащитная жилка (артерия, что ли?), а на комоде лежала бритва («бельгийская сталь! – сам же хвастался…), а лезвие так ослепительно сверкало, так ослепительно… так невыносимо ослепительно…

Глава семнадцатая

Сама себе удивляюсь.

Вот ведь что делает время – я почти спокойно пишу об этом, и рука почти не дрожит, и буквы почти не скачут… и все получается так складно, последовательно.

Ведь я же его убила?

Плохо помню… его лицо, кровь, сверкающая бритва.

Ну, конечно – я убила его…

Ага! – помню, помню – Вика кричала так страшно, будто я не Валеру, а ее зарезала. Она кричала, кричала, но не тронулась с места, не заступилась, а так и сидела в кресле, сжавшись в комочек, пока я его – несколько раз… с размаху…

А он – ни слова не произнес. Только зажмурил глаза.

Я почти не испортила его красоту!

…а может, он жив? Нет-нет-нет, я его убила. Теперь уже все равно, все равно. Или… нет, ничего не пойму. Если я его убила – почему я мертва, а он жив – и не дает мне покоя? А если он жив… если он жив – я снова убью его!.. я убивала его много раз!.. я убила его… я хотела его убить… не могла иначе.

Или он все-таки жив – и смеется сейчас надо мной?!

Как он смел… как он смеет – надо мной смеяться!..

Глава восемнадцатая

Свой срок я отбыла полностью.

В Кырск возвращаться не стала. Думаю, не надо объяснять, почему. Хотя иногда, случайно, встречаю старых знакомых…

Встретила как-то во время отпуска на курорте, в Адлере, Вику Повидлову. Она рассказала, что ее личная жизнь наконец-то устроилась – вышла после долгого перерыва замуж за того самого Шурика, рационализатора. Он теперь директор завода, цынгой не болеет, питается хорошо, и Вику кормит и одевает всем на зависть, и все у них, вроде бы, отлично. Сама она, Вика, защитила кандидатскую, сейчас вроде докторскую пишет. А может, врет.

Кузя давно уж закончил юридический, и теперь – самый популярный в Кырске адвокат.

Поэт Румянцев постарел, но все так же гуляет в модном прикиде, все так же планирует свой отъезд в Москву («драпать отсюда надо, старуха!.. драпать из этого вшивого Кырска!..»).

Фантаст Шакальский давно уж умер.

Бармалаев – тоже давно – перебрался в столицу, занял там важный пост в Союзе писателей, сейчас почти ничего не пишет, тратит время на политические распри, но собой и судьбой, вроде бы, вполне доволен…

Как видите – у всех все хорошо, все устроено, тихо, спокойно.

Вот и славно.

И у меня дела в порядке – живу здесь, в этом старом средне-русском городке, недалеко от Москвы, ни с кем не встречаюсь, работаю в частном издательстве, художницей. Ну, что еще? Живу одна. Здоровье пока ничего, работа нескучная, душа не болит.

Душа моя мертва.

ВПЕРВЫЕ СЛЫШУ

Вчера я зашел в книжный магазин и поинтересовался, нет ли в продаже моих книг. – Как вы сказали? – не расслышала продавщица. Я повторил свою фамилию – Цветков. – А разве есть такой писатель? – удивилась она. – Впервые слышу.

Гадина.

А ведь я – профессиональный литератор, член Союза российских писателей, лауреат Чеховской премии две тыщи какого-то года «за лучший сибирский рассказ», не хухры-мухры, а еще я – смотритель мемориальной квартиры-музея нашего славного классика Трофима Загадова (официально числюсь научным сотрудником, но предпочитаю слово «смотритель» – может быть, потому, что звучит вроде как «смотритель маяка», а я в детстве мечтал стать именно смотрителем маяка, да-с).

Вечером дома жена сказала, что мне звонила какая-то женщина. – Кто такая? – Не назвалась. Сказала – твоя первая любовь. – Очень смешно. – Нет, она, вроде бы, не шутила. Вот, я записала номер. Ты ей позвонишь? – А зачем? – Как – зачем? Интересно же. – Кому – интересно? – Ну, мне хотя бы. Интересно – какой была твоя первая любовь. – Тебе интересно – ты и звони.

Ах, Надя, Наденька. Надежда Третья. В смысле – третья моя жена. Надежда – мой компас земной. Некогда смазливая блондинка («сибирская Мэрлин Монро!» – так отзывался о ней наш общий друг Леонид), а ныне оплывшая, погрузневшая, подурневшая, но почему-то до сих пор наивно уверенная в своей привлекательности и даже неотразимости.

НОЛЬ ГРАДУСОВ

Восемь часов утра, жена еще спит, я бреюсь перед зеркалом, в котором отражается чье-то худое, морщинистое лицо с резкими чертами и потускневшим взглядом серых глаз. Еще недавно черты моего лица были мягкими, округлыми, и обычно на улице ко мне обращались «молодой человек», а потом – как отрезало – я сразу превратился в человека пожилого. Минуя стадию зрелости, я перемахнул от юности к старости, и выгляжу сейчас даже старше своих пятидесяти пяти. В троллейбусе кондукторы принимают меня за пенсионера и не требуют брать билет, хотя до пенсии мне еще далеко. Обидно, но не очень. К тому же, я всячески пытаюсь блюсти себя, стараюсь не опускаться, слежу за своим внешним видом, ежедневно меняю белье, сорочку, пользуюсь только хорошим одеколоном, сам чищу и глажу костюм, до блеска надраиваю туфли. Блеск и нищета стареющего писателя.

Потом я завтракаю и смотрю в окно, на термометр, прибитый снаружи к оконной раме: ноль градусов. Это значит – весна. Ночью был прощальный снегопад, и мокрые хлопья по инерции продолжают еще лениво кружиться, прилипая к тополиным веткам. Прилипнут – и тут же растают, и вялыми каплями падают вниз. Я жую бутерброд с колбасой, пью чай с лимоном и смотрю на термометр, на вяло падающий снег, на черные ветви, усеянные прозрачными подвесками, а потом я смотрю на часы.

Пора идти на службу. Служба – не бей лежачего. Синекура. Лучшего места для бедного литератора не придумаешь. Смотритель квартиры-музея великого классика-деревенщика. Его почвенный нутряной дух еще не выветрился из этих стен. Прошло всего полтора года со дня его кончины. В трех комнатах – музей, а в четвертой, самой маленькой, доживает свой век дряхлая вдова классика – Таисья Петровна Загадова. Некогда могучая, а ныне сгорбленная ветхая старуха, похожая на привидение в собственном доме. Ходит, качается, еле жива. Но духом бодра и непреклонна.

Кстати, дух. Уж который день принюхиваюсь – явно чемто припахивает из-под пола. Приторный такой душок, запашок, трупный такой сладостный ароматец. Скорее всего, дохлая мышь или крыса, разлагающаяся под полом рабочего кабинета классика. А может, труп супостата-противника иль ненавистного прототипа, явившегося качать права и убитого классиком в припадке ярости. Это я так шучу. Мысленно. Вдова мою шутку не поняла бы. Но насчет запаха я ей высказываю – мол, вам не кажется, милая Таисья Петровна, что… – Нет, не кажется, – сурово пресекает она, – не выдумывайте, пожалуйста. Не может там быть никаких крыс. Лучше составили бы план экскурсионной работы на новый квартал. – План давно готов. – Где же он? – У меня в голове. – Вадик, Вадик, – укоризненно качает вдова трясущимся седым перманентом и уходит в свою пропахшую корвалолом келью писать мемуары о великом муже.

Мне-то что. Два-три дня пройдет – и сама ведь почувствует этот сладкий запах смерти. А может, у нее полипы или хронический насморк? Нет, не похоже. А может быть, это от нее самой такой аромат исходит?

ИЗ «КРАТКОЙ ЛИТЕРАТУРНОЙ ЭНЦИКЛОПЕДИИ»

ЗАГАДОВ, Трофим Денисович (23. 7. 1913, дер. Синяя Полянка, – 15. 10. 2002, Кырск) – изв. сибирский писатель. Сын крестьянина-бедняка, окончил церковно-приходскую школу, курсы селькоров, высшую партийную школу. Работал журналистом в районной и областной прессе, первые рассказы опубликовал на страницах газеты «Красная Сибирь». Первый роман «Саяны не дремлют», посвященный коллективизации в сибирской сельской глубинке, вышел в 1939 году. В годы Великой Отечественной войны работал во фронтовой печати. В послевоенные годы вышла знаменитая трилогия «Седой Енисей» (Сталинская премия второй степени, 1949 г.). Автор пьес, киносценариев, нескольких сборников рассказов и повестей. Особой любовью читателей пользуются романы «Роковая трещина», «Молотьба», историческая дилогия «Кедр на крутояре» (Госуд. премия, 1982 г.), повесть для юношества «Не бойся, сынок!» и книга для детей «Бабушкины сказки» (Государств. премия, 1987 г.). В последние годы жизни много сил отдавал публицистике и мемуарному жанру (книга воспоминаний «Память не дремлет» – Госуд. премия, посмертно).

ЦВЕТКОВ, Вадим Иванович (17. 1. 1949, Кырск) – неизв. сиб. писатель. Начинал со стихов, а кончил прозой. Автор нескольких книг («Ау, любовь», «Театральный монокль», «Киса Маруся» и др.).

ДРУГ СЕМЬИ

Вечером жена тащит меня к Леониду, своему коллеге по туристической фирме и нашему общему другу, которого я вообще-то терпеть не могу. – Кстати, – говорит она, когда мы выходим из дома, – тебе опять звонила твоя первая любовь. В этот раз назвала себя… – Кто же это? – Тебе ли не знать? Да ее весь город знает. Наша водочная королева! Галина Борисовна Звонарева! Промахнулся ты в свое время, Вадик… – Ты о чем? – Сам знаешь, о чем. Надо было тебе не на мне, а на ней жениться… Шучу, шучу! – Ну и что она? – Как – что? Обижалась, что ты ей не… – Ладно, ладно, – говорю, – позвоню, не волнуйся. И какое тебе-то дело до моей первой любви?

У Леонида, как всегда, очень весело и уютно. Всем, кроме меня. Он угощает нас вкусной едой – белой и красной рыбой, сыром бри, ветчиной, на столе виски, французское вино, фрукты. – Завтрак интуриста! – шутит Леонид, щедро подливая мне виски, словно желает меня напоить. Но я не пьянею, я трезв, как обычно. Это мой дефект (а может, достоинство) – я не пьянею, сколько бы ни выпил. Однажды, в давние студенческие годы, я на спор выжрал две бутылки водки – и был совершенно трезв, правда, потом чуть не умер от сердечного приступа.

Поэтому я не очень люблю товарищеские пирушки, мне на них скучновато.

Пока я скучал, компания разгулялась вовсю. Смотрю – жена моя пляшет цыганочку, кто-то из захмелевших гостей горланит: «Гоп-стоп, Зоя, кому давала стоя?», а сам Леонид вдруг взялся декламировать свои новые стихи («Девицам некуда деваться – девальвация!»). Я и не знал, что он не только менеджер, но и поэт. Впрочем, сейчас поэтов развелось – как тараканов. Нет на прорву карантина. Леонид очень пьян, и жена моя Надя очень пьяна, она даже уходит, пошатываясь, в ванную комнату и долго не возвращается. Леонид отправляется ее искать и тоже долго не возвращается. Потом они приходят вместе. Леонид подсаживается ко мне и начинает рассказывать – мне! – о своей любви к моей жене.

– Пришло время во всем разобраться, старичок, – говорит он, обнимая меня по-дружески, – надо нам выяснить отношения, старина.

– Сами решайте, без меня, – говорю, убирая его руки с моих плеч, – мне все равно.

Обращения «старичок», «старина», которые в пору нашей общей юности были привычными, нынче (когда я и впрямь стал почти стариком) меня раздражают.

Тут к нам подходит моя жена Надя – она чем-то взволнована. – Меня тошнит, – говорит она, падая в кресло. – Друзья, мы должны окончательно договориться, – настаивает Леонид. – Ситуация становится чрезмерно двусмысленной. – Меня тошнит, – повторяет жена (м о я жена, ибо у Леонида жены нет, его жена от него недавно ушла, не помню, к кому). – Ну хорошо, – бормочет Леонид, подливая мне виски, – женщины всегда предпочитают давать уклончивые ответы, но мы-то с тобой, старина, должны наконец по-мужски, мужественно, как настоящие мужчины, взглянуть в глаза правде. Поверь, старичок, уж я-то знаю, что Надя давно любит меня, а тебя – увы, нет. Что ты скажешь на это? – Отвяжись, – говорю, глотая виски, – чего ты ко мне пристал? Не ломай кайф. – Меня тошнит, тошнит, тошнит, – капризно повторяет жена. – В каком смысле? – не понимает Леонид (он думает, вероятно, что она выражается фигурально). – В смысле – сейчас сблюю, – говорит жена Надя, и смертельная бледность покрывает ее некогда прекрасное, а ныне одутловатое лицо, обрамленное золотыми кудрями.

НОЧЬ С ПРИСТРАСТИЕМ

Среди ночи жена меня будит и спрашивает – как я отнесусь к тому, что она меня бросит и уйдет к Леониду. – Поговорим завтра, – прошу я, боясь окончательно проснуться и расстаться с кареглазой девочкой, которая только что присела ко мне, спящему, на колени. – Потерпи до утра. – Я не могу заснуть, – говорит жена. – Не могу заснуть рядом с тобой. – Хорошо, – говорю я покорно, и встаю с кровати, – лягу на кухне, на раскладушке. – Стой! – кричит вдруг жена и тащит меня в постель. – Не смей оставлять меня одну. – Чего же ты хочешь? – Мне плохо. – говорит жена. – Ты сегодня много выпила, – объясняю я.

– Нет, мне плохо с тобой, – возражает она и произносит большой монолог о том, как ей плохо со мной и как хорошо ей с Леонидом.

– Пожалуйста, я очень тебя прошу – поговорим завтра, – заикаюсь я снова, но жена кричит, что я жестокий садист, что я будто бы специально над ней издеваюсь, а еще – будто бы я завидую Леониду, потому что он талантливый менеджер и одаренный поэт, у него большое будущее, а я – бездарный писака, безвольный и бессердечный неудачник. – Может быть, ты и права, – говорю я, чтобы не раздражать ее, но жена, вероятно, очень хочет поссориться, и она снова кричит, потом плачет, потом истерически хохочет, потом рыдает, она говорит, что я деревянный, железный, каменный, мертвый, холодный как лед («Как айсберг в океане», – вяло шучу я), и еще какой-то, и у меня, как она считает, нет никаких чувств, даже на ревность я не способен. Она так кричит, так волнуется, так пытается что-то мне доказать, что я постепенно проникаюсь к ней искренним, хотя и не очень сильным сочувствием.

– Я согласен, – говорю я смиренно, – со мной невозможно жить, то же самое мне говорили и первая моя жена, и вторая, и мой сын от первого брака написал мне на днях, что со мной невозможно жить, что я просто невыносим, я согласен, согласен, ты будешь счастлива с Леонидом, с кем угодно, хоть с чертом лысым, я согласен, нам надо расстаться, мне не привыкать, придется искать четвертую жену, не впервой, честное слово, я на все согласен.

– Палач! – восклицает она. – Ты убиваешь меня своим равнодушием, своим бессердечием! Лучше ударь меня, ударь! Ударь! Ударь! Сделай мне больно – чтобы я хоть раз смогла почувствовать тебя по-настоящему!

– Зачем же я буду тебя бить? – возражаю я удивленно. – Что за нелепая просьба? Ты ведь не мазохистка?

– Убей меня! – умоляет она в истерике. – Убей, я не хочу так больше жить! Убей меня!

Она так настойчиво просит меня об этом, что я как бы соглашаюсь – и начинаю ее душить. Душу и ласково приговариваю: – Ну и как – хорошо тебе было трахаться с Леонидом в ванной комнате? Поделись-ка опытом – как вы там приспособились? Рачком-с?

Я не очень спешу, надеясь, что она передумает, попросит пощады. Так и есть – жена отчаянно сопротивляется, хрипит, кусает мне руки, отталкивает меня и вопит: – Убийца! Убийца! – Спи, – предлагаю я ей, – спи, пожалуйста. Поговорим завтра.

Я встаю и выхожу на кухню. Прикрываю за собой дверь. Достаю сигарету, закуриваю. Ноет укушенный палец. Свет не включаю. За окном – бесконечная черная ночь, а потом появляется белый снег, белый-белый, он падает медленно, тихо-тихо, будто не падает, а колеблется в воздухе на одном почти уровне, словно каждая снежинка подвешена на невидной прозрачной ниточке, как это было давно, моя милая, много лет назад, в детском кукольном театре, и сам я с восторгом смотрю на черный бархатный занавес, когда же, когда же, когда же он распахнется, и кареглазая девочка рядом со мной тоже почти не дышит, а узенькая ее ладошка, зажатая в моей руке, даже вспотела от нетерпения.

ЖЕНЩИНЫ ВО СНЕ И НАЯВУ

РАЙ ВО СНЕ

А под утро мне приснился большой роскошный туалет, благоухающий французским парфюмом и сверкающий итальянским кафелем. Даже во сне я понял, что это и есть рай. Рай – это чистый большой туалет, где можно справить любую нужду безболезненно и комфортно и где у каждого есть своя персональная кабинка, в которой можно уединиться, чтобы предаться блаженной медитации, отрешившись от всех земных забот и печалей.

Жизнь коротка как сон бабочки, ужасно коротка. Манит, дразнит, блазнит, обжигает нам мотыльковые крылья. Не успел насладиться ее ядовитой прелестью, как пора уже просыпаться.

А вот летать во сне я давно перестал. Примерно тогда же, когда перестал сочинять рассказы с хорошим концом. Всю жизнь я летал во сне. И вот перестал. Отлетался, значит.

ВСТРЕЧА В АПТЕКЕ

Утром жена была тиха и подавлена, она явно сожалела о ночной своей истерике. Отказалась от завтрака. Сказала, что не пойдет на работу, нет сил. Сказала, что ей очень худо. Сказала, что на душе такая тоска, что даже трудно дышать. Спросила, нет ли у меня элениума или седуксена. Нет, сказал я, нету. Но сохранился старый рецепт. Хочешь, схожу в аптеку? Она молча кивнула и губы ее задрожали – вот-вот заплачет.

В аптеке я купил три стандарта элениума – так что, если жена выпьет все сразу, то заснет очень надолго, может быть, навсегда. Недрогнувшей рукой я взял из рук продавщицы три стандарта, сказал «спасибо» и направился к выходу, но вдруг – о, с этого волшебного «вдруг» следовало бы, вероятно, и начать всю эту историю, – так вот, я вдруг увидел в очереди ту самую девушку, в которую был когда-то влюблен, да-да, ту самую, самую, самую первую мою любовь, самую мою нежную и драгоценную. Мы расстались с ней более тридцати лет назад, и вот я, как видите, превратился в развалину, хотя и пытаюсь еще хорохориться и ершиться, а она – это просто чудо! – осталась такой же юной, свежей, нежной и грациозной, и так же лучатся на круглом лице светло-карие ее глаза, и такая же хрупкая шея без единой морщинки, и такой же вздернутый носик, и припухшая – будто укушена пчелкой! – верхняя губка, и такие же светлые завитки волос на висках, и такая же челка наискосок. Она была в голубых джинсах и желтой замшевой куртке, без головного убора, на шее – вязаный шарф.

– Здравствуй, Галя, – выдохнул я, рванувшись к ней.

– Извините, – смутилась она, отпрянув, – я не Галя, я Лиза, вы с кем-то меня, вероятно, спутали.

Да, конечно, я спутал. Скорее всего, это ее дочь.

– Но ведь маму вашу зовут Галиной Борисовной, разве не так?

Она кивнула и улыбнулась. Приглядевшись, я понял – не так уж и молода, лет двадцать пять, не меньше. А может, и больше. Но как светятся – совсем по-девичьи – ее глаза… Разрази меня гром небесный – это же ЕЕ улыбка! Эта ласковая солнечная улыбка – как нож мне в сердце!

– Маме опять плохо, сиделка как назло вышла, вот и пришлось мне самой бежать в аптеку…

Маме – плохо. Ты понял, тупица, о ком речь? Твоя первая любовь, быть может, отдает концы. Твоя нежная, хрупкая, драгоценная, та, с которой ты так поспешно расстался тридцать лет назад – похоже, она собирается покинуть этот не очень-то белый свет, а ты, престарелый нарцисс, ты ведь думаешь лишь о себе, о себе, о себе, о своей вшивой заплесневелой жизни, о своих никчемных повестях и рассказах, хотя ты никому на свете не нужен, и жизнь твоя, как и твои сочинения, никому не нужны и не интересны.

– Милая Лиза, я давний друг вашей мамы…

– Да, я поняла… Не сразу, но поняла…

– Мы с ней столько лет не виделись…

– Да, я знаю…

– Вы – знаете? Откуда вы про меня знаете?

– От мамы, конечно… Она вас ждет…

– Что-о? Она – ждет меня?! С чего вы это взяли?

– Так она же вам несколько раз звонила – вчера и сегодня… разве вам не передавали? Она очень хотела вас видеть… Она думала, вы ее избегаете…

– Мы не виделись столько лет…

– Но раз уж она вас позвала – можно было откликнуться!

– Да, вы правы, Лиза… Пойдемте к ней… Прямо сейчас – пойдемте… Боже мой, как же вы на нее похожи! Даже родинка на том же месте, на левой щеке…

ИЗ «БОЛЬШОГО ЭНЦИКЛОПЕДИЧЕСКОГО СЛОВАРЯ»

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ – это такая детская болезнь, вроде кори, которая у большинства людей бесследно проходит, но у некоторых субъектов с ослабленной сопротивляемостью организма (вроде тебя, придурок) приобретает хронический характер и нередко дает поздние рецидивы.

П. л. – это когда весь мир хочет отнять у тебя твою любимую, и ты готов сражаться с целым миром.

П. л. – это когда весь мир распахивает тебе дружеские объятия, и ты готов обнять каждого встречного идиота.

П. л. – это когда твои родители говорят тебе: «И чего ты в ней нашел?» – и тебе хочется убить своих родителей.

П. л. – это когда при случайной встрече на улице твое сердце проваливается в груди и ты задыхаешься то ли от ужаса, то ли от восторга.

П. л. – это когда тебе нравятся все ее глупые слова, все ее плоские шутки, все ее дурацкие ужимки, все ее физиологические отправления, даже пряный запах ее подмышек кажется тебе благоуханным, а вкус ее слюны кажется тебе слаще мирра, которого ты никогда не пробовал.

П. л. – это когда, обняв ее впервые, ты сгораешь от стыда и тщетно пытаешься от нее отстраниться, ибо твой возбужденный член упирается прямо в ее лонный холмик, и тебе хочется провалиться сквозь землю… вместе с ней.

П. л. – это когда вы, распаленные вожделением, отшатываетесь друг от друга в темном подъезде при виде поднимающейся по лестнице ее мамы, которая укоризненно говорит вам: «Ну что вы тут опять третесь? Шли бы лучше на улицу гулять, что ли…»

П. л. – это когда ты читаешь ей свои стихи, а она их не слышит и не понимает, а ты все равно читаешь и радуешься, потому что тебе кажется, будто она жадно ловит каждое твое слово.

П. л. – это когда твоя нежность и твоя похоть грубо спорят друг с другом, и ты сам не можешь понять, чего тебе больше хочется – изнасиловать ее зверски или взять ее ласково на руки и унести на край света.

П. л. – это когда ты вдруг, совершенно неожиданно, ни с того, ни с сего, начинаешь бурно плакать, и тебе очень стыдно, но ты не можешь остановиться, потому что слезы тебя переполняют, и тебе надо от них избавиться, а она смотрит на тебя с недоумением и тревогой, и не может понять, что случилось, и чем же она тебя обидела.

П. л. – это когда ты в один прекрасный день вдруг перестаешь ее узнавать и со страхом вглядываешься в незнакомое лицо, мучительно думая, кто же это перед тобой, а, быть может, ее просто подменили? П. л. – это не последняя иллюзия твоей жизни.

ТАК ЗДРАВСТВУЙ, ПОСЕДЕВШАЯ ЛЮБОВЬ МОЯ

Дурацкая строчка из блатной сентиментальной песни – привязалась же! «Так здравствуй, поседевшая любовь моя… Пусть кружится и падает снежок – на берег Дона, на ветки клена, на твой заплаканный платок…»

– Мы тут рядом живем, – сказала Лиза, сопровождая меня на свидание с первой моей любовью. – Вон в том доме, за каменным желтым забором…

– Ого! Не дом, а крепость, – подивился я на белокаменную десятиэтажную громадину, окруженную высокой стеной и охраняемую вооруженными молодчиками. – Не страшно так жить – под охраной?

– Страшно без охраны, – улыбнулась Лиза. – А с охраной спокойно.

– Тут, небось, все такие же важные шишки, как ваша мама?

– Разные… Это со мной! – сказала она дежурному охраннику. – Проходите, Вадим Иваныч.

В парадном подъезде, в застекленной каморке, сидела пожилая консьержка. Лиза поздоровалась с ней, еще раз сказала: «Это со мной,» – и мы зашли в лифт. В лифте пахло хорошими духами – и я невольно вспомнил лифт в своем доме, вечно смердящий сортиром. Вот оно, качество настоящей жизни. Лиза нажала кнопку – кабина мягко и почти мгновенно взлетела на нужную высоту. Мы вышли из лифта на лестничную площадку, больше похожую на гостиничный холл – живые цветы в вазах, диваны, журчащий фонтанчик.

– А где другие квартиры? – спросил я, оглядываясь.

– Других квартир нет, – сказала Лиза. – Весь этаж – наш. А что? Ничего особенного. Слева – комнаты, где мы с мамой живем, справа – ее кабинет и комнаты для гостей, для отдыха…

– Красиво жить не запретишь, – вяло пошутил я. – А большая у вас семья?

– Я и мама, нас двое. Ее муж, мой отец – он умер давным-давно, мама больше не выходила замуж. Она всю жизнь любила только вас…

– Боже, как трогательно…

– Не смейтесь. В этом нет ничего смешного.

– Да кто же смеется?

Лиза пристально посмотрела на меня. Я не смеялся. Даже не улыбался.

– Ладно, Вадим Иваныч. Бог вам судья… Идите за мной! – И она заговорила почти как экскурсовод, почти так же, как мне самому приходится говорить, сопровождая редких посетителей мемориальной квартиры писателя-классика. – Вот это – гостиная, а здесь моя спальня, а это библиотека (тут, кстати, на специальной полке есть и ваши книги, вот – видите?), а это мамин кабинет…

– Позвольте, я тут огляжусь, – попросил я ее и подошел к большому письменному столу. Стол как стол – слева компьютер, посредине лежат какие-то бланки, паркеровская ручка с золотым пером, блокнот… а справа…

…а справа – стоит черно-белая фотография в светлой узенькой деревянной рамке. А на фотографии – два молодых счастливых смеющихся лица – я и Галя. Это ж надо… у меня дома тоже должна быть такая же точно фотография, где-то в старом альбоме или в коробке. Но мне и в голову не приходило выставлять ее на видное место. А тут…

– Не понимаю, за что она вас так любила все эти годы, – вдруг произнесла за моей спиной Лиза. – Ведь вы же ее тогда бросили…

– Откуда тебе… извините – вам! – откуда вам знать, кто кого бросил?

– Мама мне обо всем рассказывала. Так что, не надо «ляля»…

– А я и не собирался перед вами исповедаться!

– Я знаю, ее очень многие ненавидят, – глухо сказала Лиза, словно не слыша моих слов, – у нее очень много врагов… И это не удивительно. В таком бизнесе – без врагов невозможно.

– В каком бизнесе? – повернулся я к ней. – В грязном бизнесе?

– В опасном бизнесе, – и кривая усмешка состарила ее молодое лицо. – А грязи тут нет никакой – чистая водка…

– Вы, конечно, шутите… Ладно, ведите меня к вашей маме.

ТИХИЙ УЖАС

Так вот как умирают миллионерши…

В просторной затемненной комнате в дальнем углу, возле большого зашторенного окна, стояла громадная кровать, на которой возлежала, обложенная подушками, в розовой кофте, бледная худая морщинистая старуха, ничего общего не имеющая с той кареглазой Галочкой, память о которой хоть изредка, но просыпалась в моей душе, в моем сердце, в моих бесконтрольных снах.

Обстановка гнетущая. Впрочем, кондиционеры работают исправно – и ожидаемого зловония не чувствуется. Так, припахивает слегка микстурками, травками, но не противно, а даже приятно. Что ж, богатые имеют возможность умирать, благоухая.

– Мама, это Вадим Иваныч, – сказала Лиза.

– Я вижу, – прошелестела старуха. – Не пугайся, Вадик… Проходи. Садись вот сюда, поближе ко мне. Спасибо, что откликнулся наконец…

– Здравствуй, Галя. – Я подошел к ней ближе, и еще более ужаснулся – так неузнаваемо преобразили ее возраст и тяжкая болезнь: даже карие большие глаза потухли и запали вглубь глазниц, а из-под сухой истончившейся кожи выпирал жуткий череп («Боже мой, – вдруг промелькнула идиотская мысль, – а ведь мы, когда счастливы, не задумываемся над тем, что под ангельским обликом наших возлюбленных таится обычный череп… череп… череп как маска смерти…»). И ведь она не старше меня! Она меня даже моложе… А выглядит совершенно дряхлой старухой…

– Уж ты извини за непрезентабельный вид, – словно читая мои мысли, еле слышно произнесла моя первая любовь. – Болезнь никого не красит… и рак матки пока что неизлечим… Тем более, если уже пошли метастазы…

– Может быть, нужна моя помощь? – спросил я без особого энтузиазма (какой тут энтузиазм! – мне вообще хотелось как можно скорее завершить нашу встречу – и покинуть навсегда это жуткое пристанище смерти). – Ты скажи, не стесняйся.

– Ну какая может быть от тебя помощь? – И ее синие губы искривились жалким подобием улыбки. – Просто – хотела тебя увидеть… И вот… увидела… – Она замолчала, прикрыла глаза, опустив темные и морщинистые как у птицы веки. Потом, секунд через десять, глаза ее снова открылись и тускло уставились на меня.

Я улыбнулся ей как бы навстречу, словно желая ее подбодрить на продолжение разговора.

– А ты – ничего… – произнесла она так же тихо. – Неплохо выглядишь. Я бы тебя сразу узнала…

– Спасибо, – сказал я, не очень-то веря ее словам. – Тебе, вероятно, трудно разговаривать?..

– За меня не волнуйся… – Она повернула взгляд в сторону Лизы. – Доченька, ты принесла лекарство?

– Да, мама. Я отдала медсестре, она сейчас сделает тебе укол.

– Хорошо. – И опять – ко мне: – Вот сейчас меня маленько взбодрят – и мы с тобой поболтаем…

В комнату бесшумно вошла медсестра с готовым уже для иньекции шприцом. Я отвел глаза – никогда не мог смотреть на все эти медицинские процедуры. Поставив нужный укол, медсестра так же тихо, не сказав ни слова, вышла из спальни и прикрыла за собой дверь.

– Лиза, доченька, ты нас оставь ненадолго… – попросила Галина Борисовна. – Я позову тебя, если что…

– Как скажешь, мама. – И Лиза послушно вышла из комнаты.

РОМАНС О ПЕРВОЙ ЛЮБВИ

ПОМНИШЬ ЛИ ТЫ, КАК СЧАСТЬЕ НАМ УЛЫБАЛОСЬ?

– А ты помнишь, помнишь?.. – горячо, отрывисто, захлебываясь от нахлынувших воспоминаний, задыхаясь от частой одышки, бормотала она, обрушивая на меня наше давнее и такое недолгое совместное прошлое. – Помнишь, как я послала тебе во время лекции записку с объяснением в любви и без подписи?

– Конечно, помню, – подыгрывал я ее ностальгической агонии, – ты еще написала в конце записки: «Угадай, кто я»… И ведь я угадал! Я подошел к тебе после лекции – и мы долго в тот день бродили по городу… о чем только мы не говорили!

– Боже мой, как же я была тогда счастлива! – И от этого воспоминания ее мертвые щеки даже порозовели. – Ты был такой остроумный, такой галантный… Без конца читал мне стихи, рассказывал о таких вещах, о которых я до тебя и не слышала… Ты так много знал! Меня это тогда особенно поразило… Ты читал недоступные для всех нас книги… «Архипелаг ГУЛАГ», «Котлован», «Собачье сердце», стихи Бродского… где ты их доставал?

– У меня были хорошие друзья, – сказал я, – ты же помнишь моих тогдашних друзей?

– Конечно, помню, – и тень улыбки появилась на ее лице. – Вы тогда еще выпускали какой-то подпольный журнальчик… потом вас прикрыли… был жуткий скандал… тебя исключили из комсомола… чуть из универа не вышибли…

– Ничего, тут же и восстановили… Отделался легким испугом.

– А ведь мог не отделаться… Ты хоть знаешь, почему тебя тогда так быстро восстановили?

– Потому что вся эта история выеденного яйца не стоила! Наш журнал – это ж были детские шалости… В деканате сами поняли, что им этот шум ни к чему…

– Значит, ты до сих пор не знаешь… Это же мой папа – по моей просьбе – заступился тогда за тебя…

– Твой папа?! Что за бред? При чем тут твой папа? Какое он имел отношение к универу?

– Самое прямое… Мой папа тогда в обкоме курировал вузы… Ты разве не знал?

– Да мне дела не было до твоего папы! Я даже не помню, как его звали…

– Вот видишь… А он тебя спас тогда… по моей просьбе…

– Почему же ты мне тогда ничего об этом не рассказала? – недоверчиво посмотрел я на нее. – Почему так долго молчала?

– Боялась, что ты на меня за это обозлишься… Ты был тогда такой гордый, такой самолюбивый… Ты, конечно, принял бы от меня эту помощь, но…

– Почему ты так уверена, – перебил я ее, – что я непременно принял бы?

– Конечно, принял бы… куда б ты делся… Но – не простил бы!.. Уж это точно… Вон с какой злобой ты даже сейчас на меня смотришь…

– И никакой злобы, – смутился я, отводя от нее взгляд, – просто эта новость для меня была неожиданной… Значит, ты меня тогда выручила? Что ж, спасибо…

– Пожалуйста, – без малейшей иронии ответила она. – Ты с красным дипломом закончил университет, потом была аспирантура, потом кандидатская диссертация… но наука тебя не очень прельщала, ты мечтал о карьере писателя…

– »Карьера писателя» – таких слов не было в моем лексиконе…

– Но смысл-то этих слов тебе, надеюсь, понятен? У тебя вышла первая книга, потом вторая… Я гордилась тобой! Я очень старалась быть тебя достойной! А ты…

– А что – я? Я тебя любил.

– Как сорок тысяч братьев… Но все же меньше, чем один любовник… – Это она пошутила, цитируя одновременно Шекспира и Цветаеву.

– Что ты хочешь сказать? Я любил тебя! Любил! Разве я виноват, что у нас тогда не сложилось?..

– А ты помнишь те грустные обстоятельства, при которых у нас «не сложилось»? – спросила она.

– О чем ты?

– О нашей единственной ночи… о ночи любви… помнишь? – там, на турбазе «Голубой залив»…

– Голубой залив? Это когда мы с тобой и моим приятелем плавали на его яхте?

– Ну, хоть это ты помнишь…

– Я вообще все помню!

– Значит, помнишь ту ночь?

– Конечно. Могу рассказать в деталях.

– Ой, не надо… не надо в деталях… Но ты же помнишь, что после той ночи ты сразу же – как отрезало! – от меня отвернулся…

– Ну, не так уж и сразу… мы еще какое-то время встречались… А потом я уехал в Москву, в аспирантуру, и там женился…

– Очень удачно женился – на дочке знаменитого поэта, главного редактора популярнейшего толстого журнала… Тогда тебя стали повсюду печатать, и книга в Москве вышла – помнишь?

– Так уж вышло, Галя… так вышло. Кстати, тот мой брак был недолгим. Так что, не надо обвинять меня в том, что женился я по расчету.

– А кто тебя обвиняет? Это ты сам себя обвиняешь – потому и развелся быстро, что без любви да по расчету не очень сладко живется, даже в московских хоромах…

– А потом я вернулся, и женился второй раз. И опять – неудачно. И вот – третий брак…

– И опять – непруха, – злорадно прохрипела Галя. – А все потому, что меня тогда бросил…

– Да что теперь вспоминать об этом! Ну, расстались… и прошлого не вернешь… Зачем вспоминать плохое? Я стараюсь помнить только хорошее! Никогда не забуду тогдашнюю твою улыбку, твой голос, твой смех… все это, Галочка, никогда не умрет…

– А вот я – умру, – так же хрипло произнесла она. – И очень скоро.

– Зачем ты так?

– А ты – зачем? Зачем бросил меня как тряпку, как старую ненужную одежду? Зачем был так жесток и безжалостен?

– Ну-у, Галя… Какие слова… Ты мексиканских телесериалов насмотрелась, что ли?

– А ты знаешь, что я травилась из-за тебя?

– Но ведь не отравилась же!

– А знаешь, что я бросила тогда учебу? Что я вышла замуж за нелюбимого – назло тебе?

– Разве я виноват, что любовь прошла? Ведь насильно мил не будешь…

– В молодости ты был остроумнее… во всяком случае, таких пошлостей не произносил…

– Но ведь ты же потом нашла в себе силы! – почти искренне воскликнул я. – Ты оправилась от обиды и ревности… ты все начала с нуля. И ты стала хозяйкой своей судьбы – ты сделала себя сама, без моей и вообще без посторонней помощи… Да-да-да! Я был в курсе твоих успехов, об этом же все газеты писали… и по ящику сколько раз ты мелькала… Да твоей карьере любой мужик позавидует!

ТАЙНА ЕЕ УСПЕХА

– А ты знаешь, – медленно произнесла она, – ты знаешь, что если бы ты меня тогда не бросил – из меня бы никогда ничего путнего и не вышло?..

– Ну-у, ты, по-моему явно преувеличиваешь мою роль в твоей судьбе, – усомнился я. – И вообще, Галочка, не стоит меня демонизировать…

– Ох, как долго я старалась тебе доказать… доказать, что я тоже – не ноль, не пустое место…

– Мне – доказать?!

– А кому же? Конечно, тебе! Я ведь еще много лет вынашивала надежду, что ты ко мне вернешься… Как только поймешь, что я тебя достойна, так и вернешься…

– Но это же так наивно…

– А какой я была тогда – ты вспомни! Я и была наивной, влюбленной дурочкой… я так любила тебя! Так хотела вернуть тебя! А потом уж, когда поумнела да отрезвела… когда поняла, что тебя не вернуть, что ты и думать обо мне забыл… и не спорь, пожалуйста!.. и не ври, что ты пронес любовь ко мне через все эти годы – все равно не поверю…

– Значит, мне врать нельзя – а тебе?..

– Я говорю правду! – Она даже приподнялась на локтях, но тут же снова рухнула на подушки. – Так вот, когда я поняла, что все мои старания тебя вернуть тщетны – я решила тебя победить, добиться большего, чем ты мог бы тогда себе представить – и я добилась! Назло тебе!

– Назло мне?

– Да, только назло тебе! Разве в детстве я об ЭТОМ мечтала? Разве я мечтала стать хозяйкой водочного завода? Я же помню себя – я была мимозой, принцессой на горошине, изнеженной и абсолютно не приспособленной к жизни… я хотела стать знаменитой пианисткой… смешно!.. Отец меня баловал, мать чрезмерно опекала, оберегала от реальных и мнимых опасностей… Это она, моя мамочка, виновата, что я так долго боялась тебя подпустить к себе, к своему драгоценному телу…

– Ладно, чего уж теперь…

– А твоя жестокость… твоя жестокость меня закалила! – прохрипела она. – И я стала совсем по-другому относиться к жизни… Я научилась перешагивать через других, я научилась перекусывать людям глотки… я научилась легко избавляться от соперников… чужими руками, разумеется…

– Не наговаривай на себя!

– А ты послушай моих конкурентов! Да что конкуренты – мои партнеры, мои подчиненные – могут тебе такого порассказать! Я ведь «гадина», «стерва», «паучиха», «крестная мать местной мафии»… Что? Для тебя все это – новость? Или ты не читаешь газет, не смотришь телик?

Я пожал плечами – зачем спорить? Если ей нравится – пусть продолжает, пусть тешит свое извращенное, уязвленное тщеславие.

– Значит, я поспособствовал твоему карьерному взлету и расцвету? – сказал я. – Что ж, хоть какая-то от меня вышла польза… не так ли?

– Э-эх, Вадик… Уж лучше молчи, чем говорить такое… Короче, в своем стремлении доказать тебе свою значимость я перестаралась, – тихо призналась она. – Да, я стала богачкой, миллионершей, вся водочная индустрия области – под моим контролем… Ну и что? Ничего я тебе не доказала… Весь мой триумфальный взлет остался тобой незамеченным… Что, разве не так? Ты ведь даже ни одного рассказа мне не посвятил… я тебя даже не вдохновила ни разу…

– Откуда ты знаешь?

– А я все твое читала… И в газетах, и в журналах, и книжки твои у меня все есть… Следила за тобой… всю жизнь следила!

– Ну и?..

– Уж про себя-то ты и сам все знаешь… Не хочу сыпать соль на твои раны…

– Что ты хочешь этим сказать? Я не считаю себя неудачником! – И я даже слегка обиделся – мне совсем не хотелось, чтоб она тут меня еще и жалела.

– Тебе за пятьдесят…

– Ну и что?

– Разве ты добился того, о чем когда-то мечтал?

– Тебе ли знать об этом!

– Я же помню, каким ты был… и я вижу, каким ты стал… Впрочем, прости… Не хотела тебя обидеть…

– Но ты меня обидела! И ты не права! Ты просто не в курсе! – Я так разволновался, что даже вскочил со стула. – Да, я не купаюсь в роскоши, в отличие от тебя – но это никогда и не входило в мои планы! Я всегда мечтал лишь об одном – быть свободным и писать только то, что мне самому хочется… И я не отступил от своих принципов! Мои книги хоть редко, но выходят… пусть небольшими тиражами, пусть без гонораров… пусть! Но я занимаюсь любимым делом, я ни от кого не завишу, я сам по себе! Между прочим, недавно мне присудили Чеховскую премию. За лучший сибирский рассказ года… Вот так-то!

– Я знаю, – сказала она. – Это я создала два года назад благотворительный фонд поддержки сибирских писателей… И я постаралась, чтобы первым лауреатом Чеховской премии стал именно ты… уж поверь, мне было нелегко убедить членов жюри проголосовать за тебя…

– Но зачем?! – растерялся я. – Зачем ты это сделала?

– Как – зачем? – удивилась она моему удивлению. – Да все потому же… по той же простой причине… Хотела тебя поддержать в трудные для тебя дни.

– Кто тебя просил? С чего ты взяла, что у меня были «трудные дни»?

– А что, разве я не права? И сегодня ты разве – счастлив?

– Но – зачем же – премию?..

– Не могла же я просто предложить тебе денег? И потом, тебе ведь не деньги были нужны – правда же? Тебе нужно было вернуть веру в себя, в свое писательское предназначение… и я попыталась это сделать… и, мне кажется, на какое-то время это тебе помогло…

– Да, но… – Я был в полном смятении, подобного признания я от нее уж точно не ожидал, она сокрушила меня окончательно. – Но зачем ты сейчас-то в этом призналась?

– И сама не знаю… – Она закатила глаза, уставилась в потолок. – Может, просто решила очистить душу… перед близкой кончиной…

– Очистить душу?! – воскликнул я. – Не-ет, голубушка… не лукавь! Ты решила меня раздавить, унизить! И тебе это почти удалось! Ты для этого и премию мне организовала – чтобы потом побольнее меня же ею и уязвить!..

– Вадик, пожалуйста, не кричи… – прошептала она. – Я что-то устала… Наверное, нам пора прощаться.

И тут же в комнату вошла Лиза. Она с неприязнью глянула на меня, потом склонилась к изголовью матери.

– Пора принимать лекарство, мама.

– Да, как скажешь, деточка…

– Я пошел. До свиданья, – и я направился к двери.

Но у самого порога остановился, обернулся к ней.

– И все же – зачем ты меня звала? – спросил я. – Зачем звонила? Зачем я тебе был нужен?

– Извини, Вадик… Мне больше нечего тебе сказать.

ЧУР МЕНЯ, ЧУР!

Ах ты, ведьма, – шептал я, покидая роскошные апартаменты, – это ж надо было додуматься до такого… Ну и что мне теперь делать с Чеховской премией? Деньги давно истрачены… да ведь и людям признаться – стыдно… Вот что главное – стыд! Ах ты, Галочка, Галя… счастье мое кареглазое… ловко ж ты мне отомстила за поруганную свою любовь…

Но разве это – любовь? Разве это… А почему нет? Любовь, конечно… Вот такая… змеиная… жалящая даже спустя полвека… А чего ты хотел? Где ты видел чистенькую-то любовь? Чистой любви не бывает, как не бывает чистой правды… как не бывает чистым добро… все в этой поганой жизни замарано себялюбием, эгоизмом, тщеславием, ревностью, местью… Все это – извечные приправы для любовного блюда…

…но вот если бы верить в Бога – как было бы тогда легко жить, а тем более – умирать…

ВЕСНА НА ТРОИХ

Этот день был чудесен, хотелось его запомнить до мельчайших деталей, хотелось впитать его в себя медленно и по капле – нежаркое по-весеннему солнце, сладкий воздух, пахнущий влажной свежестью и набухшими почками, журчащие ручьи под ногами, птичий гомон над головой, ясные улыбки прохожих, притворяющихся твоими близкими родственниками… И на этом общем благостном фоне особенно тяжким, невыносимым было внутреннее сознание собственной униженности и никчемности. Ах, двоюродная сестра моя – жизнь… ты ведь только что меня раздавила, втоптала в грязь стоптанным каблучком первой моей любви. Но меня, сентиментального червяка, уничтожить не так-то просто.

Домой я в тот день так и не вернулся – бродил допоздна по городу, долго сидел на набережной, шатался по магазинам, утоляя голод и жажду мерзкими беляшами и пивом.

Жизнь – оскорбительна, – думал я, слоняясь по улицам и переулкам родного города, – и сам я – смешон, если до сих пор не могу отказаться от пошлых иллюзий. Как ошибается моя жена, считая меня холодным, бесчувственным… мне шестой десяток, но я наивен и сентиментален как подросток!

Кстати, жена в этот день так и не дождалась – ни меня, ни вожделенных транквиллизаторов, – три стандарта элениума, купленные утром в аптеке, так и пролежали в кармане моего пальто.

Уже смеркалось, когда неподалеку от железнодорожного вокзала я стал очевидцем любопытного зрелища – какой-то бродяга, бомж в отрепьях с чужого плеча, торопливо, с оглядкой, наклеивал на стену дома листовку. Ну, прямо киношный подпольщик, молодогвардеец! Я выждал, когда он отойдет и завернет за угол, и тогда лишь приблизился к стене и прочитал листовку.

ЖИТЕЛИ ГОРОДА!

ЧАС РАСПЛАТЫ БЛИЗОК! СТРАШНЫЙ СУД ЖДЕТ ВАС НЕ НА НЕБЕ, А ЗДЕСЬ, НА ЗЕМЛЕ, В ВАШИХ СОБСТВЕННЫХ ДОМАХ И КВАРТИРАХ. ПРОЩАЙТЕСЬ СО СВОИМИ БЛИЗКИМИ, С ЖЕНАМИ И ДЕТЬМИ. ОЧЕНЬ СКОРО БУДЕТ ВЗОРВАНА ПЛОТИНА ГЭС – И ВЕСЬ ГОРОД УЙДЕТ ПОД ВОДУ. ПРЕДОТВРАТИТЬ ЭТО НЕВОЗМОЖНО. МОЛИТЕСЬ! БЛИЗИТСЯ ЦАРСТВО ТЕРРОРА! БЛИЗОК ДЕНЬ ВОЗМЕЗДИЯ ЗА ВСЕ ВАШИ ГРЕХИ.

– Что за чушь, – и я сорвал дурацкую прокламацию со стены. – Тоже мне, террорист. Нечего тут людей пугать…

Между прочим, текст был отпечатан на принтере, крупным шрифтом, на хорошей белой бумаге. Вот тебе и бомж. Откуда же у него доступ к компьютеру?

Я решил догнать злоумышленника и пресечь его деятельность. Зашел за угол, смотрю – а он уже лепит листовку на стену вокзала. Там ведь много людей мимо проходит, многие прочтут, а кто-то, глядишь, и поверит, и напугается. Так и пойдет слух по городу, а то и дальше…

– Эй, мужик! – кричу. – Ты чего делаешь? А? Ну-ка, стой! Кому говорю! Стой!

Бомж кинулся прочь, но я быстро его нагнал, сбил с ног. Он упал, фальшиво захныкал, закрыл лицо руками, думая, вероятно, что я стану его лупцевать.

– Вставай, – говорю, – не придуривайся. Давай сюда твои листовки!

– Больше нету… честное слово, нету…

– Скажи еще – честное комсомольское… Вставай!

Он поднялся, распахнул куртку, показал – мол, все, ничего больше нет. Я сорвал со стены не присохший еще листок – текст был тот же. Я спрятал его к себе в карман. Отобрал у бомжа тюбик с клеем. Спросил:

– Кто тебе поручил это делать?

– Никто… Я сам.

– Врешь ведь! Откуда же у тебя компьютер?

– А я в городской библиотеке, в читальном зале, – и бомж ухмыльнулся, – там и компьютер есть, и принтер… А текстом никто не интересуется.

– Ну, ты даешь… Кто ж тебя в библиотеку-то впускает? От тебя же помойкой разит!

– Ну уж, помойкой… Раз в неделю я моюсь. И белье стираю. В реке. И бреюсь даже. А каждый день чистым ходить – зачем? Была бы душа чиста! – Он явно осмелел, поняв, что я не собираюсь его бить.

– Ишь ты, философ… Как тебя зовут-то?

– Паспорта – нет…

– А имя?

– Шурик…

– Шу-урик. Ты ведь уже немолодой мужик… сколько тебе?

– Не помню… за пятьдесят, наверное…

– Вот видишь! Ты мой ровесник! Тебе о душе пора думать, а ты – хулиганишь…

– Кто хулиганит?

– А листовки – зачем? Разве это не хулиганство – людей понапрасну пугать?

– Листовки – не хулиганство. Да что с вами говорить! Вы все равно не поймете…

– Так, может, ментам тебя сдать? Уж они-то наверняка поймут!

– Нет, зачем же… не надо меня сдавать! – разволновался Шурик, не раз, вероятно, сталкивавшийся с сотрудниками милиции. – Я больше не буду… честное слово!

– Нет, ты точно – как маленький, – хмыкнул я, ловя вдруг себя на мысли, что встреча с этим «террористом» меня взбодрила, отвлекла от собственной депрессухи. – И куда ты сейчас?

– К себе… – Он пожал плечами, не желая распространяться более подробно о месте своего проживания.

– В подвал, небось… или на чердак? А может, на чужую дачу потащишься? Угадал я, скажи?

– Да вам-то какая разница?

– А выпить не хочешь?

– Это в честь чего? – насторожился он.

– Да просто так. Настроение у меня хорошее, – соврал я. – Ты чуешь, как пахнет весной? И на душе – весна! Хочется то ли влюбиться, то ли повеситься… Пошли, брат Шурик, хлопнем по стаканчику – за наше знакомство!

– Странный вы человек…

– А ты – не странный? Пошли, террорист!

Минут через двадцать Шурик был уже пьян – захмелел очень быстро, с первого же стакана. Вероятно, развезло его с голодухи. Пили мы в ближайшем привокзальном павильоне, я взял бутылку водки «Сибирский алмаз» – между прочим, фирменный напиток моей Галочки, вернее, ее компании «Алк-Саян», на закуску – корейский салат из пряных овощей, нарезку копченой колбасы и лаваш. Смотрел на жадно жующего Шурика – и лицо его мне казалось отдаленно знакомым: круглое, курносое, глазки-пуговки… Может, раньше встречались?

– Ты вообще-то местный? – спросил я его, когда мы выпили по второй.

– Коренной! Здесь родился, учился, женился, развелся…

– А в какой школе учился?

– В десятой… а что?

– Я тоже десятую кончал. Может, помнишь меня? – оживился я. – Вадим Цветков – помнишь?

– Не-а… уж извини… я вообще мало чего помню. Даже свою жену бывшую встретил как-то на улице – и не узнал. Она мне – привет, Шурик! А я – пардон, мадам? Не узнал…

– А мне кажется, я тебя помню по школе, – продолжал я настаивать. – Ты в параллельном классе учился. И в пионерском лагере я тебя встречал… точно! Ты еще по ночам страшные истории любил рассказывать – здорово у тебя получалось! Фантазия с детства была богатая. Как начнешь врать, так не остановишься…

– Может быть, – неуверенно произнес Шурик. – Извини, брат, но столько лет прошло. Школа… лагерь… все это было так давно… совсем в другой жизни… Та жизнь давно накрылась медным тазом!

– А я только воспоминаниями и живу, – признался я.

– Ты случайно стихов не пишешь? – Похоже, он совсем перестал меня бояться.

– Нет, я пишу прозу. Рассказы, повести… Может, читал?

– Да нет, не приходилось… Какой из меня читатель! И все же, ты странный, – пьяно улыбаясь, сказал Шурик. – Меня все обычно сторонятся, брезгуют… А ты…

– Я почти такой же бомж, как и ты, – перебил я его. – Скажи лучше, зачем ты расклеиваешь эти дурацкие листовки?

– Так и знал, что ты меня для этого сюда затащил! – И Шурик подозрительно прищурился. – Может, ты все-таки мент? Или эфэсбэшник?

– Нет, – сказал я устало, – разве я похож на мента? И, тем более, на чекиста?

– А разве я похож на террориста?

– Не похож.

– Ну, вот видишь!

– Но ты же не террорист… Или – что?

– А то. – Шурик быстро оглянулся по сторонам, словно боясь, чтобы нас кто-нибудь не подслушал, склонился ко мне – и заговорил торопливым шепотом: – Если хочешь знать, меня чеченцы завербовали…

– Врешь! Не верю!

– Ты тише, тише… Не хочешь – не верь. Завербовали, чтобы я помог им взорвать плотину ГЭС… У них все уже готово для этого…

– Но ты-то, зачем ты им нужен?

– У меня лицо славянское, – и Шурик расплылся в широкой славянской улыбке, обнажив беззубый рот. – Им такой, как я, очень нужен – чтобы не вызвать подозрения… Понял?

– Все равно, не верю!

– Да тише ты… А то я сейчас уйду…

– А если я ментов позову?

– Пока ты их позовешь, я слиняю… – Шурик снова оглянулся. – Да ты ведь и не позовешь…

– Почему?

– А я тебя просек. Такие, как ты – не зовут ментов… У тебя ведь душа жалостливая… и совестливая… я угадал?

– А у тебя? У тебя – есть совесть? И жалость к невинным людям, которых ты собираешься погубить?.. если не врешь, конечно!

– В этом мире нет невинных, – неожиданно суровым голосом произнес бомж. – Все виновны. И каждый достоин смертной казни. И я в том числе. И ты. Никто из нас не избегнет кары. Этот город обречен. Я его ненавижу, этот лживый город. Здесь никто никого не любит и не жалеет. Казни достойны все – и бедные, и богатые. Они одинаково отвратительны мне… и я всех их приговорил.

– Ты, конечно, шутишь? – с тревогой посмотрел я на него. – Ну а в чем же повинны, к примеру, дети?

– А ты будто не знаешь, какими жестокими они бывают, эти деточки, эти невинные ангелочки, эти благоуханные «цветы жизни»? С каким наслаждением они отрывают у мух крылышки! А с каким жадным любопытством они сбрасывают с балкона кошек – чтобы проверить, встанут ли те на лапы… А вспомни – в том же пионерском лагере – как эти славные детишки забивали палками насмерть невинную змею, простого ужа… или как во дворе пацаны обливали бензином крысу – и поджигали ее… помнишь, как она металась по двору? Ты же так хорошо все помнишь! Ты же хвастался, что живешь только прошлым!..

– Я стараюсь помнить только хорошее, – пробормотал я.

– А я стараюсь помнить плохое, – сказал Шурик. – И я знаю, что каждый человек – виновен, и каждый достоин смертной казни…

– Да ты просто болен…

– Нет, я здоров! Я здоров! Это ты – болен гнилой жалостью к самому себе… думаешь, я не вижу? Ты думаешь только о себе! О себе, любимом и ненаглядном! Ты не хочешь даже на секунду задуматься о чужом несчастье… и я тебе сейчас интересен, как экзотический экспонат, в тебе нет ко мне ни капли жалости…

– Откуда ты знаешь?

– Да я вижу, вижу! Я для тебя – причудливое насекомое, вот ты и рассматриваешь меня, и слушаешь мои бредни… а сочувствия, понимания – в тебе нет ни капли! У-у, как я ненавижу таких как ты – добреньких, тепленьких, безразличненьких… Как я вас всех ненавижу! Как я буду вам мстить – за таких, как я! Нас полным-полно, а вы нас и замечать не хотите! Мы для вас хуже бездомных собак! Ну да ничего… скоро вам отольются наши слезы!

– Нет, ты все-таки псих… И не верю я тебе, Шурик… Зачем чеченцам связываться с таким придурком? Ты же наговариваешь на себя просто так, для понта… чтобы я тебя тут зауважал, забоялся… а ведь ты же – обычный неудачник, жертва переходного периода.

– Скажи еще – жертва аборта. Что и требовалось доказать, – кивнул Шурик. – Старая песня – лес рубят, щепки летят. Для тебя я – щепка. Что ж, не веришь – не надо. Потом вспомнишь меня, когда весь этот город скроется под водой… Вспомнишь, вспомнишь мои слова, да уже будет поздно… Ладно, пойду я. Пока. Спасибо за угощение.

– Иди, иди! – крикнул я ему вслед. – И впредь будь поосторожнее! Не все такие добрые, как я. Смотри, нарвешься…

И ОН НАРВАЛСЯ

Сквозь стеклянную стену павильона я увидел, как осмелевший Шурик достал из-за пазухи новую прокламацию (значит, соврал мне тогда, что больше у него не осталось) – и бойко наклеил ее на фонарный столб. Но не успел отойти от столба и пяти шагов, как к нему привязался какой-то бритоголовый парень в кожаной куртке, явно заметивший листовку и успевший, вероятно, ее прочитать. Уж не знаю, что он там ему говорил, слышно не было, но было видно, как этот бритоголовый без долгих предисловий начал избивать бомжа-террориста. И я просто вынужден был срочно покинуть свой столик, выйти наружу и вмешаться. Не зря же сказано: «Мы в ответе за тех, кого приручили». А я почему-то решил, что приручил Шурика (хотя на самом-то деле все было наоборот).

Ну, выскочил я на улицу. Ну, ввязался в эту дурацкую потасовку. Ну, попытался оттащить парня от Шурика, вернее – Шурика от рассвирепевшего парня. Ну, мне это вроде бы удалось – хотя бритоголовый был крепок и ловок, да еще пьян, а я неуклюж и стар, да и одышка не позволяла мне вести затяжной рукопашный бой – я сразу же изнемог, запыхался. Загородил собой Шурика.

– Куда лезешь, отец? – крикнул парень. – Дай разделаться с этой падалью! Я его все равно урою!

– Не трогай его! – отмахнулся я. – Кто ты такой, чтоб его судить?

– Кто я такой? – взревел парень, набрасываясь то на меня, то на хнычущего Шурика. – Кто я такой? Да я – волк! Я санитар леса! Я буду уничтожать этих гадов! Весь этот мусор! Всех этих бродячих вонючек! Как бешеных собак… я им глотки буду рвать! Посмотри, отец, что он там написал, на своей листовке! Террорист сраный! Да я его…

Но тут возле нас притормозил милицейский «газик» – и выскочившие из машины менты быстренько запихали всех троих в душный и тесный кузов. И отвезли нас в отделение.

– ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В «ОБЕЗЬЯННИК»!

Этими ласковыми словами приветствовал нас дежурный сержант милиции, распахивая решетчатую дверь.

Здесь, в зловонном ментовском «обезьяннике», за решеткой, в славной компании с бомжом-террористом Шуриком и неукротимым «санитаром леса» по имени Серега, я и провел эту ночь. Шурик поначалу трусливо хныкал, и было неловко смотреть на плачущего пьяного мужика, размазывавшего мутные слезы по пухлым небритым щекам. Но потом он приободрился и начал посматривать на нас с видом жертвы, пострадавшей за правое дело. Серега глядел на него со злобным отвращением и что-то бурчал себе под нос. Кстати, по возрасту Серега был наверняка ровесником моего сына Никиты, проживавшего с матерью (первой моей женой) в далекой Москве. Но мой сын сейчас учится в университете, он студент, пишет изредка мне неплохие (в смысле – неглупые) письма, увлечен стихами Бориса Рыжего и прозой Павича и Борхеса, а к таким «патриотам» как бритоголовый Серега (их в столице немало), относится с откровенной насмешкой.

– Эх вы, а еще писатель, – укоризненно сказал мне сержант милиции, заполняя протокол. – Путаетесь со всяким отребьем… И не стыдно?

– Они тоже люди, – пробормотал я устало, – и я их ничем не лучше…

– Вот так страна и пропадает, – вздохнул глубокомысленно сержант. – Одни воруют, другие пьют, третьи заложников захватывают да самолеты взрывают… Погибнет Россия без сильной руки!

– А я что говорю! – вмешался Серега. – Россия не возродится, пока мы ее не очистим от мусора! От всех этих бомжей, от цыган, от китайцев, от черных…

– Ты тоже, не очень-то возникай, – скривился сержант. – Между прочим, ты к нам уж не в первый раз попадаешь… Помнишь – недавно с дружками бритоголовыми на рынке погром устроили?

– Да этих азеров черножопых давно пора прищучить! – взорвался Серега. – Да я бы их всех из Сибири…

– Заглохни, пацан. Твое место пока у параши. Сиди и жди, пока не позовут. Понял?

Утром нас всех троих отпустили. Серега ушел злой и понурый. Шурик простился со мной с видом героя. Мне же менты пригрозили сообщить «на работу», но меня это не пугало. Я больше опасался встречи с женой Надей, которая меня, конечно же, потеряла.

Но ведь я нашелся!

И семейная наша жизнь пошла по прежней наезженной колее. С другом семьи Леонидом мы больше не встречались – так захотела сама Надя. О безрадостной встрече с Галиной Борисовной я старался не вспоминать, не звонил ей, и от нее звонков больше не было.

Так прошла весна, и настало лето…

ГОЛУБОЙ ЗАЛИВ

В августе мы вместе с женой взяли отпуск. Ехать на Черное море или за границу не было денег, и мы решили провести отпуск дома, на своем дачном участке. Когда отпускные дни были уже на исходе, жена пригласила меня – в знак примирения (хотя я-то с ней и не ссорился) – съездить на недельку на местное водохранилище, ей как раз дали две бесплатных путевки в турбазу «Голубой залив».

Голубой залив. Звучит красиво.

И место оказалось хорошее.

Поселили нас в отдельном деревянном домике с верандой. Я прихватил с собой радиоприемник, пару книжек для чтения, колоду карт, полдюжины бутылок красного сухого вина. На турбазе была столовая, где неплохо кормили. Среди отдыхающих в основном преобладали люди семейные, тихие. Погода стояла чудесная – солнце по-летнему жаркое, небо чистое, ни тучки, ни дождичка, легкий ветерок, вода в заливе теплая. Можно купаться и загорать, чем мы с Надей и занимались. А вокруг – горы, сосновый лес, тайга бескрайняя. Турбаза «Голубой залив» располагалась на берегу громадного водохранилища, которое образовалось в этих таежных местах лет сорок назад, когда нашу «великую сибирскую реку» перегородила плотина «крупнейшей в мире» гидроэлектростанции. Светло-серую стену плотины хорошо было видно с берега Голубого залива.

Я не появлялся в этих местах очень давно, лет тридцать. Последний раз приезжал сюда с Галочкой («первой любовью») на яхте нашего общего друга, молодого врача Яныча. Помню, мы прямо с яхты ныряли в воду, купались, ловили рыбу (правда, есть ее было нельзя – заражена кошачьей двуусткой, так объяснил мне тогда Яныч). Помню, жгли на берегу костер, жарили шашлыки, пили вино, пели песни. Яныч (тогда он первый год после окончания мединститута работал врачом-психиатром) неплохо играл на гитаре, а его подруга (как ее звали? – убей, не вспомню, помню только шутливое прозвище – Дюймовочка), так вот, эта самая Дюймовочка славно пела тогда песни Окуджавы и Вертинского, а мы ей по мере сил подпевали, и было так хорошо, так уютно сидеть возле костра, и смотреть, как трещит огонь, и как искры взвиваются вверх, в звездную мглу, и блестят глаза моей Галочки, и сердце мое изнывает от любви, в сладком предчувствии близкой ночи, которую мы (наконец-то!) проведем вдвоем, вдвоем, здесь же, на берегу, возле тлеющего костра, в одном спальном мешке, в объятиях друг друга, одни на всем белом свете (а Яныч с Дюймовочкой заночуют на яхте), и никто нам не будет мешать, никто не будет мешать нашему счастью… никто, кроме нас самих… Впрочем, зачем вспоминать о грустном?

Если честно, то ничего здесь не изменилось. Из воды вдоль берегов, как и раньше, торчат верхушки сосен и елей, и весь берег по-прежнему завален сухими белыми стволами плавника. И достаточно приглядеться к воде, чтобы увидеть то здесь, то там полудохлых рыбин, судорожно плавающих на поверхности, кверху вздувшимся брюхом, не в силах уйти в глубину и отчаянно старающихся продлить свою затянувшуюся агонию. Но ведь можно и не присматриваться к этим грустным деталям, можно и не фиксировать взгляд на печальном, можно плавно поднять глаза – и увидеть неописуемую красоту ландшафта: корабельные сосны вокруг, ослепительная бирюзовая водная гладь, чуть подернутые туманной дымкой сизые горы на дальнем берегу, голубое небо с прозрачными нежными перистыми розоватыми облаками, и белые чайки, и яхты под белыми парусами… Мир прекрасен, несмотря ни на что. Мир прекрасен, как бы человек ни старался его испоганить. Мир прекрасен. Повторяй эти слова как заклинание, повтори их раз десять подряд – и ты увидишь, что мир и впрямь не так уж плох.

ЯВЛЕНИЕ ЛИЗЫ

На пятый день нашего пребывания в этом райском месте нас с женой посетила заплывшая сюда ненароком на собственной яхте Лиза, дочь Галины Борисовны. Она была совершенно одна, и меня очень удивило, как же ей удается совладать с яхтой – ведь надо уметь не только заводить мотор, но и управляться с рангоутом, с парусами, а дело это нелегкое, просто физически трудное, даже мужчине одному не всегда под силу. – Ерунда! – рассмеялась Лиза, когда я выразил ей свое удивление. – Я ведь к яхте с детства привычная, и в яхт-клубе давно состою, в соревнованиях ежегодно участвую. Так что, за меня не беспокойтесь. Кстати, могу и вас прокатить, если хотите… Хотите?

– Хотим, хотим! – ответила за двоих жена.

Я их, конечно, сразу же познакомил. В подробности вдаваться не стал, сказал лишь, что Лиза – дочь моей давней знакомой, «подруги детства». По мгновенно вспыхнувшим глазам жены я понял, что она мигом раскусила, что это за «подруга детства», но расспрашивать ни о чем не стала. Да и зачем? Я так понял, что Лиза здесь оказалась случайно – база яхт-клуба располагалась неподалеку, на другом берегу Голубого залива, вот она и причалила к нашему берегу, просто так, от нечего делать. И наткнулась на нас, возлежавших на пляже.

Прогулка на яхте вполне удалась. Лиза даже мотор не заводила – и ее «Чайка», и впрямь похожая на белокрылую птицу, быстро скользила под парусами по водной глади, и брызги летели в лицо, и звенел женский смех, и теплый ветер развевал волосы, и дышалось легко, как в молодости, и было так хорошо, так свободно, так вольно… И забывался собственный возраст, и казалось в эти минуты, что не все еще в жизни потеряно, и многое еще можно переиграть, изменить, повернуть вспять, прожить заново… И родная жена Надя, стоявшая рядом, казалась помолодевшей, хотя и почти чужой, почти посторонней, как бы случайно оказавшейся тут, на одном борту с тобой… а вот чужая дочь Лиза казалась не просто похожей на умирающую свою мать, а и впрямь – твоей первой и вечной любовью, вернувшейся к тебе спустя многие годы разлуки, вернувшейся как награда, как подарок судьбы, как волшебный сказочный приз…

Потом Надя спустилась в кубрик («Пойду прилягу, что-то меня укачало»), и мы с Лизой остались вдвоем, возле штурвала, которым она управляла легким касанием руки.

– Вы даже не спрашиваете меня о маме, – с упреком произнесла Лиза. – А ведь ей не лучше…

– Потому и не спрашиваю, – слукавил я, – чтобы душу вам не травить.

– Ой, не врите, – сказала она. – Просто вы уже вычеркнули ее из своей жизни…

– Вам ли знать об этом?

– Я же не слепая. Я видела, с каким лицом вы в тот раз ее покидали… Она вам была неприятна, противна… отвратительна! Разве не так?

– Конечно, не так. Но не будем об этом, Лиза… Зачем говорить о грустном – на этом празднике жизни? В этом средоточии природных стихий – в окружении солнца, воды, воздуха… Давайте забудем хоть ненадолго о подстерегающей всех нас смерти!

– Но смерть о нас не забывает, – сурово произнесла Лиза и кивнула куда-то вправо, за борт. – Вон, гляньте – та рыбина со вздувшимся брюхом – она обречена и скоро сдохнет – но как она бьется, как пытается куда-то уплыть, убежать от смерти… Так и моя мама… Я не могу не думать о ней!

– Ну, извините, – смутился я. – Мне казалось, что вы приехали сюда отдохнуть…

– Я приехала отдышаться… на один только день… И еще – я хотела встретиться с вами…

– Так вы – знали? Знали, что я здесь?

– Конечно. Узнать было нетрудно. Позвонила в турфирму, где служит ваша жена – и мне сказали… А просьба у меня к вам прежняя – маме совсем худо, она может умереть со дня на день… Вам надо с ней еще раз увидеться. Это очень важно!

– Она сама об этом просила?

– Да, просила. Пока могла просить. Мне кажется, она хочет сообщить вам еще что-то очень важное… для вас – важное. Как вы сами понимаете, ей от вас теперь уже ничего не нужно. А вот вам от нее… – Лиза нахмурилась, не стала договаривать начатую фразу. Посмотрела на меня с неприязнью. Я вдруг понял, что ей самой не нравится весь этот разговор, но она заставляет себя его продолжать – »для дела» и «ради мамы». – Сейчас она уже не в силах ни о чем подробно разговаривать… но она приготовила для вас какое-то письмо…

– Что еще за письмо?

– Откуда же я знаю? Письмо – для вас.

– Разве нельзя было послать его по почте?

– Наверное, нельзя… Вы придите – и она вам его отдаст. Она его под подушкой держит, никому не дает. Даже мне. Только не откладывайте, пожалуйста. Ей осталось жить совсем немного. Мама и так уж почти все время находится в полуобморочном состоянии… только стонет и мечется в постели… совсем как эта рыба!

– Далась вам эта рыба… Хорошо, я зайду. Дня через два. И только ради вас, Лиза, а не ради вашей мамы, с которой у меня, извините, давно уже нет ничего общего.

– Что ж, и на том спасибо. – Она невесело улыбнулась.

– Ах, Лиза… Если бы мне скинуть лет двадцать… или даже хотя бы десять… да, десять лет назад я еще был в отличной форме и выглядел куда моложе… ох уж, я бы тогда…

– Интересно – что бы вы тогда сделали? – Она с притворной улыбкой глянула на меня и даже почти кокетливо подмигнула.

Эта ее призывная улыбка меня словно с ума свела – на какой-то миг мне вновь померещилось, что передо мной – та самая Галя, моя нежная юная девочка, вот же, вот – ее стройное загорелое тело, ее челка наискосок, ее лучистые светло-карие глаза, ее вздернутый носик, ее припухшая, словно укушенная пчелкой верхняя губка… – и я утратил самоконтроль, рванулся к ней, схватил ее за плечи, притянул к себе и крепко поцеловал прямо в губы. Лиза вскрикнула, вырвалась из моих рук – и с силой оттолкнула меня от себя. Я не смог удержаться – и полетел за борт, в воду.

Ничего страшного не случилось. Уже через пару минут я взбирался на борт развернувшейся яхты, и Лиза, недобро смеясь, подавала мне руку.

– Ну что, нахлебались водицы? – спросила она. – Если б не ваша жена рядом – я бы вас и вытаскивать не стала…

– Как можно, Лиза?

– А зачем мне вас спасать – на свою беду?

– Не понял… о чем вы?

– Скоро поймете… Да-а, с вами, Вадим Иваныч, надо ухо держать востро! Ишь, какой ухарь… Седина в бороду, а бес в ребро!

– Смейтесь, смейтесь, – отшучивался я, пытаясь скрыть свое смущение. – Утопили бы старика, грех бы на душу взяли…

– Хорош старик! В детство, что ли, впадаете? Вам о душе пора думать, а вы дурью маетесь… Стыдно, папа!

– Что?.. что ты сказала? – замер я и схватил ее за руку, лежащую на штурвале. – Как ты меня назвала? «Папа»?

– А что? Разве вы до сих пор не знали, что вы – мой отец?

– Н-нет… да откуда же? И с чего ты взяла? Разве это возможно?!

– Ну, Вадим Иваныч, да вы просто уникум… Дочери скоро тридцать, а отец – как с луны свалился: «Разве это возможно?» Факт налицо, папочка! Так что, с поцелуями будьте поосторожнее… ваши ухаживания чреваты инцестом…

– Боже мой… – прошептал я. – Боже мой… – И еще раз повторил: – Боже мой…

Тут из кубрика высунулась заспанная жена Надя – и уставилась на меня:

– Ты чего такой мокрый?

– От слез, – сказал я.

НОЧЬ ПЕРВОЙ ЛЮБВИ

В эту ночь я совсем не спал. Задремал уже под утро, но меня разбудила своим мычанием корова, ткнувшаяся мордой прямо в окно нашего домика. Ее, вероятно, выпустила пастись хозяйка – повариха турбазовской столовой. Я встал, накинул куртку и вышел, стараясь не разбудить Надю.

Над озером плыл густой молочный туман. Трава была в росе. Августовские ночи – холодные ночи… я это когда-то испытал на себе…

…в ту давнюю августовскую ночь, тридцать лет назад, над Голубым заливом стлался такой же туман, было так же сыро и зябко, но нам с Галочкой было тогда тепло и уютно. Мы решили заночевать вдвоем в одном спальном мешке («В тесноте да не в обиде», – пошутил я дрожащим голосом). На землю мы накидали сосновых веток, и на этом ложе, в спальном мешке, нам было мягко и хорошо. «Если хочешь, я буду совсем твоя, – прошептала Галя, забираясь горячими руками ко мне под рубашку, – если хочешь… делай со мной, что хочешь…» – «А ты сама – хочешь этого?» – «Да, конечно, я ведь очень тебя люблю… Только я ничего не умею… у меня никогда такого не было… никогда… ни с кем…» – «И у меня – никогда, – признался я, и мне было не стыдно признаваться ей в этом, ведь в ту минуту я так сильно ее любил, так верил, что все это – навсегда, и никто, и ничто нас не сможет с ней разлучить. – Ты не бойся… я буду осторожен… я тебя не обижу… ты моя сладкая…» – «А я и не боюсь», – прошептала она, но я-то чувствовал, что она врет, она жутко боялась, она просто тряслась от страха, и эта ее дрожь передалась и мне…

Впрочем, оказалось, что я зря боюсь за себя – у меня пока что все шло нормально (если б только не эта дрожь!) – я осторожно, бережно раздел свою возлюбленную, и так же медленно вошел в ее жаркую плоть, вот так, тихо, тихонько, совсем тихонько, не делай ей больно, вот так, по миллиметру, я погружался вглубь ее желанного лона – и вот я совсем уж в него проник…

И хотел уже с облегчением вздохнуть, и продолжить акт любви более спокойно и ровно, как бы по проторенной дорожке, – но тут вдруг лежащая подо мной Галя вскрикнула, судорожно вцепилась в мои плечи – и я ощутил, как мой полностью погруженный в нее член оказался стиснут словно стальными щипцами, плотно сжат, сжат до боли, и тиски эти не спешили расслабиться. «Что с тобой, Галочка?» – прошептал я. – «Не знаю», – пролепетала она. – «Ты же делаешь мне больно, детка…» – «Я не знаю! Не знаю! – всхлипнула она. – Я не хотела! Я просто боялась… но я не хотела делать тебе больно!» – «Так отпусти же меня… пожалуйста…» – «Я не могу… это от меня не зависит!» – «Что же нам делать, моя родная?.. Мы с тобой сейчас как сиамские близнецы…» То есть поначалу я даже пытался шутить – чтобы хоть как-то ее расслабить, успокоить, снять, уменьшить это жуткое напряжение ее перепуганного лона, захватившего меня в судорожный мышечный плен. Но проходили минуты, часы, близился рассвет, и чувство юмора меня быстро покинуло, мне было уже не до шуток, мне хотелось как можно скорее вырваться из этой мертвой хватки, из этого капкана, в который поймало меня ее нежное хрупкое тело, оказавшееся таким неожиданно сильным и беспощадным. Вот тогда я впервые испытал жуткий, почти мистический, метафизический страх, атавистический ужас перед таинственной женской силой… страх влюбленного паука, пожираемого влюбленной же паучихой…

Уж не помню точно, как долго мы пробыли в таком скованном, унизительном, смехотворном состоянии – час ли, два, а может, и всю ночь… Помню только, что в те кошмарные минуты мне казалось – этот ужас не кончится никогда, никогда мы не сможем разъединить наши тела, и навеки останемся неразделимыми сиамскими близнецами – лицом к лицу, навсегда, до гроба… Трудно передать словами тогдашнее мое отчаяние! Трудно выразить то тоскливое отвращение, которое я начал испытывать к своей недавно еще желанной, к своей ненаглядной… к своей первой любви…

«Отпусти меня… отпусти меня!.. « – без конца повторял я уже в забытьи, почти без сознания, а она лишь бессильно плакала, плакала, плакала. Но потом она, видимо, от изнеможения впала в обморок, как бы заснула – и тогда ее тело, наконец-то, расслабилось, и смертельный мышечный капкан милостиво отпустил меня на волю. И, что самое унизительное и смешное – в последнюю секунду я, содрогнувшись, выплеснул-таки застоявшееся семя из онемевшего и распухшего члена в расшеперенный зев ее матки…

В тот раз мы, конечно же, никому ничего не стали рассказывать о случившемся. Дождались, когда проснутся на яхте наши спутники, и вместе отправились домой. Но моя первая любовь в ту ночь умерла окончательно и бесповоротно.

Позднее я как-то по пьянке рассказал об этом случае Янычу, тому самому своему приятелю, хозяину яхты. Он долго смеялся. Будучи врачом до мозга костей, Яныч отнесся к этому драматическому эпизоду вполне цинично и тут же подробно разъяснил мне весь механизм случившегося с нами казуса. «Это называется «вагинизм», – сказал Яныч, похохатывая. – В просторечии – «замок»… ударение на втором слоге.» – «Но почему? Почему?!» – «Скорее всего, твоя подружка очень уж волновалась… или шибко тебя боялась…» – «Она любила меня!» – «Значит, слишком сильно любила, – и Яныч пожал плечами. – Или – ты ее мало любил».

ИЗ «КРАТКОЙ МЕДИЦИНСКОЙ ЭНЦИКЛОПЕДИИ»

ВАГИНИЗМ – рефлекторный болезненный спазм мышц, закрывающих вход во влагалище, что делает невозможным половое сношение. Одновременно происходит приведение и сжатие бедер, рефлекторный изгиб туловища.

В. – функциональное заболевание, поэтому при мануальном обследовании не обнаруживается никаких патологических отклонений. Лечение – психотерапия; хирургическое вмешательство противопоказано.

«ОТПУСТИ МЕНЯ!..»

Тридцать лет прошло – а мне до сих пор иногда снится эта кошмарная ночь на берегу Голубого залива – и рыдания Гали, и мой отчаянный шепот: «Отпусти же меня… отпусти меня!..» А ведь не отпускает. Мертвая хватка первой любви.

ЗАВЕЩАНИЕ

Дня через два, сразу после возвращения с турбазы «Голубой залив», я, как и обещал Лизе, отправился на свидание с умирающей Галиной Борисовной, Галочкой, первой моей любовью.

Но я опоздал. Лиза, встретившая меня у подъезда уже знакомого мне элитного дома, кивнула охраннику: «Это ко мне», – и тут же бесстрастным тоном сообщила, что «мама умерла нынче ночью, вы опоздали».

– Но зайти-то можно? – спросил я, почти не удивившись печальной новости (все ведь к тому и шло).

– Даже нужно, – холодно кивнула она. – Ваше присутствие просто необходимо. Идите за мной.

– Лиза, доченька, прими мои искренние… – начал было я произносить ритуальную фразу, но она резко меня перебила:

– А вот этого не надо. Забудьте про «доченьку» и, пожалуйста, обращайтесь ко мне, как и прежде, на «вы»…

– Но разве ты… разве вы не…

– Да! Да! Да! – взорвалась она. – Я ваша дочь, черт бы вас побрал… Но я не собираюсь падать в ваши отцовские объятия и плакать вам в подмышку. И вообще – зря я вас тогда не утопила, когда вы свалились с яхты… были бы решены все проблемы!

– А что, разве есть проблемы? – простодушно поинтересовался я.

– Пожалуйста, помолчите. Идите за мной. С вами будут иметь дело юристы, нотариус… но только не я! Я вообще не хочу с вами разговаривать!

– Как скажете, Лиза, как скажете, – бормотнул я, поспевая за ней к лифту. – Вы здесь хозяйка, ваше слово – закон.

– Он еще издевается… – прошипела моя суровая дочь.

Мы зашли в просторную гостиную. Я огляделся – мертвого тела не было видно. Вокруг толпились незнакомые мне люди в темных костюмах и с печальными лицами.

– А где Галина Борисовна? – спросил я, обращаясь в пространство.

– Она умерла, – сказал невысокий плешивый толстяк, подходя ко мне. – Вы, насколько я понимаю, Вадим Иванович Цветков? Я – нотариус, я уполномочен довести до вашего сведения, что…

– Знаю, что умерла, – перебил я, – но мне бы хотелось ее увидеть, проститься…

– Это не обязательно, – буркнула сбоку, глядя мимо меня, Лиза.

– Да, это вовсе не обязательно, – подтвердил нотариус. – Вы же не очень спешили увидеть ее при жизни… чего уж теперь? Лучше сосредоточьтесь, Вадим Иванович, и внимательно выслушайте то, что я вам сейчас скажу…

– Ой, не пугайте, – попробовал я улыбнуться.

– И постарайтесь, пожалуйста, быть серьезным, – нахмурился он. – А то, я знаю, вы большой шутник…

– Откуда вы это знаете? Я вас впервые вижу!

– Моя профессия – знать про своих клиентов все! – сухо отчеканил нотариус. – И не перебивайте, пожалуйста. Я понимаю, вы нервничаете, а сейчас вам предстоит услышать такое, от чего ваши нервы могут вообще…

– Ближе к делу! Вы же не психиатр…

– О»кей. – Нотариус раскрыл черную с золотым ободком папочку, вынул оттуда некий документ – большой исписанный лист бумаги, заверенный несколькими печатями, откашлялся. – Итак, довожу до вашего сведения, Вадим Иваныч, что Галина Борисовна Звонарева, будучи в здравом уме и ясной памяти, незадолго до смерти составила завещание… вот, можете убедиться – текст написан ею, как и положено, от руки, подписан ею же, Галиной Борисовной, и удостоверен нотариусом, то есть мною… Сейчас я читать весь текст не буду, скажу лишь о том, что касается лично вас – так вот, согласно этому завещанию, вам, Вадим Иванович, достается ровно треть акций ОАО «Ал-Саян» – компании, которой руководила Галина Борисовна Звонарева. Фактически это означает, что вы становитесь владельцем одного из трех ликеро-водочных заводов компании. Половина акций плюс еще одна акция – то есть контрольный пакет – переходит к ее дочери – Елизавете Вадимовне Звонаревой. Ну а остальные акции – это примерно семнадцать процентов – как и прежде, остаются на руках рядовых акционеров. Такова воля покойной. Вам все ясно?

– А-а… Ну да… А когда я смогу?.. – У меня перехватило горло – такого сюрприза я все-таки не ожидал. Знал, что первая моя любовь преподнесет прощальный подарок, но чтоб такое… Треть акций такой компании! – Когда я смогу получить?.. ну… все это…

– Во владение своей долей наследства вы вступите через определенное законом время, после оформления всех нужных документов, – сухо сказал нотариус. – Раздел наследственного имущества будет произведен по соглашению наследников, принявших наследство в соответствии с причитающимися им долями. При недостижении же соглашения раздел производится в судебном порядке. Но вы, я надеюсь, решите все по-семейному… Впрочем, о деталях можете переговорить с юристом.

– Ваш юрист – это я, – подскочил ко мне черноглазый молодой человек в черном траурном костюме и цапнул меня под локоток. – Лев Ароныч Шуйкин, к вашим услугам… Меня рекомендовала для вас сама Галина Борисовна, мир ее праху… Минута, конечно, печальная, но, с другой стороны, если думать о завтрашнем дне, то я вас должен поздравить, Вадим Иваныч!.. Вы стали обладателем очень даже приличного капитала!

– А конкретно? – поинтересовался я. – Если выразить в цифрах – то сколько это составляет?

– Советую вслух об этом не говорить, – округлил глаза Шуйкин. – Давайте-ка отойдем в сторонку… вон туда, к камину – и я вам на ушко прошепчу…

Мы отошли к камину – и Лев Ароныч прошептал мне на ухо фантастическую, совершенно невообразимую для меня сумму, которую я даже сейчас не решаюсь запечатлеть на бумаге.

– С ума сойти… – прошептал я, только тут начиная осознавать всю громадность свалившегося на меня богатства. – Что же мне делать с этакими деньжищами?!..

– Как – что делать? – удивился моему наивному вопросу юрист. – Ничего с ними делать не надо – деньги все вложены в бизнес! Три ликероводочных завода, целая сеть магазинов по всей Сибири, множество рабочих и служащих… Вся машина давным-давно отлажена, ничего ломать и менять не надо. Ваше дело маленькое – получать свой процент от прибыли – а это очень солидные суммы! – и присматривать за семейным бизнесом, на пару с Елизаветой Вадимовной… Впрочем, завтра должен состояться совет акционеров – и там вы быстро во всем сориентируетесь. Не волнуйтесь, Вадим Иваныч – я буду свято блюсти ваши интересы… за скромное вознаграждение, разумеется… сумма которого тоже заранее предусмотрительно оговорена незабвенной Галиной Борисовной… Боже мой, как она вас любила!

– Да вам-то откуда это известно? – изумился я.

– Кто же этого не знает? – сладко улыбнулся Лев Ароныч. – Впрочем, не буду, не буду совать свой нос в ваши сокровенные тайны…

– Да не было никаких тайн! – воскликнул я. – Тут вообще какое-то недоразумение…

– А вот об этом, милый Вадим Иваныч, лучше не заикайтесь, – шепотком посоветовал Шуйкин. – Кругом уши, и любое ваше неосторожное слово будет превратно истолковано и использовано во вред вам… Уж поверьте мне, старому шакалу!

– Какой же вы старый, – усмехнулся я нервно. – Вам лет тридцать, небось, не больше.

– Но в подобных делах я собаку съел, уж поверьте.

– Ладно. Верю вам на слово. – И я огляделся растерянно, потом посмотрел на часы. – Значит – до завтра? Сейчас я могу идти?

– Да, конечно. – Шуйкин протянул мне свою визитную карточку. – Чуть что – звоните прямо мне. Ни с кем, кроме меня, ни о чем не советуйтесь и, тем более, ничего не предпринимайте… Умоляю вас! Избегайте опрометчивых решений и импульсивных поступков!

– А вот этого я вам не обещаю, – сказал я и направился к выходу. – Богатый человек имеет право на причуды…

– Минутку! – остановила меня Лиза. – Совсем забыла вам передать – письмо от мамы. – И она протянула мне заклеенный и запечатанный конверт.

– Спасибо, дочка. – И я потянулся губами к ее щеке.

– Не паясничайте! – оттолкнула она меня.

ИЗ «ЭНЦИКЛОПЕДИЧЕСКОГО СЛОВАРЯ ПРАВОВЫХ ЗНАНИЙ»

ЗАВЕЩАНИЕ – документ, составленный в установленной законом форме и содержащий указание гражданина о том, как распорядиться его личным имуществом в случае его смерти. Каждый дееспособный гражданин может оставить по З. все свое имущество или его часть одному или неск. лицам. Наследниками по З. могут быть назначены не только лица, входящие в круг наследников по закону (см. «Наследование»), но и любые другие лица.

ПРОЩАЛЬНОЕ ПИСЬМО

Дорогой Вадим,

Надеюсь, ты не обидишься на меня за оставленное тебе наследство. Это же так естественно и нормально – дарить любимому человеку дорогие подарки. Корыстного интереса у меня, как ты понимаешь, нет. Умный человек всегда сможет верно распорядиться большими деньгами, а ты был когда-то человеком весьма неглупым. Правда, я, к сожалению, прежде преувеличивала степень твоего таланта… ну так это понятно – влюбленные всегда поначалу заблуждаются насчет объекта своей любви.

Не обижайся, не обижайся. Но зачем же я буду лукавить на пороге смерти? Какой смысл в дешевых комплиментах? Та, наивная стадия моей влюбленности давным-давно миновала. И сейчас я вижу тебя насквозь, хотя мы и не встречались уже лет тридцать. Но я ведь, как говорила, слежу за тобой, отслеживаю каждый твой шаг – и мотивы всех твоих поступков для меня абсолютно прозрачны. Мне кажется, я знаю тебя лучше, чем ты сам. Прости, дорогой, прости.

Ты не справился с этой жизнью. Признайся, что я права. Ты не справился с первой любовью, ты угробил наше чувство, а ведь мы с тобой могли быть счастливы, и мы должны были быть счастливы.

Как обидно, что ты не смог сделать меня счастливой!

Почему ты не постарался? Ну почему? Ведь так просто было все исправить… Надо лишь было придти ко мне, сесть рядом, обнять меня и тихо сказать: не бойся, девочка, все будет хорошо… И все было бы хорошо!

Ты не справился и со своим талантом, ты был слишком ленив и небрежен, из тебя так и не получилось настоящего, большого писателя. Все твои книги похожи на твою первую книжку – ты научился писать лишь о самом себе, весь прочий мир для тебя так и остался загадкой. Ты даже не пытаешься эту загадку разгадать, она тебе как бы не очень и интересна. Впрочем, прости, прости, прости.

Ты не справился ни с одной своей женщиной, и если ты еще раз женишься, новый брак будет столь же неудачен. Тебе пятьдесят пять лет, но ты так же инфантилен и легковесен, как и тридцать лет назад, когда ты не смог справиться с моей любовью. Прости.

Интересно – справишься ли ты с большими деньгами? Даю тебе последний шанс, мой любимый. Последний шанс.

Только, ради всего святого, не трать эти деньги на издание книг, на литературные премии, конкурсы и подобную чепуху. Деньги должны делать деньги – в этом их главное предназначение.

И не обижай, пожалуйста, Лизу. Как-никак, она твоя дочь. Не заставляй ее возненавидеть меня потом за это мое непростое решение. Впрочем, Бог тебя непременно накажет, если ты все же ее обидишь. Постарайся оправдать мое доверие, мою любовь к тебе, которую я пронесла через всю мою жизнь, несмотря на все вышесказанное. Еще раз – прости, прости, прости.

Вечно любящая тебя – Галя.

ПОСТСКРИПТУМ

Чуть не забыла! А знаешь ли ты, что свой первый и последний оргазм я испытала всего раз в жизни – и не с тобой, и не с мужем, которого я терпеть не могла, – а в одно прекрасное майское утро, когда скакала верхом на любимом своем жеребце Мулате – в ту пору я уже была достаточно богата и могла себе позволить подобную четвероногую игрушку – это был замечательный татарский жеребец каурой масти, я держала его в своем ранчо за городом, и в то утро он мчался как рыжая молния, навстречу восходящему солнцу, он так быстро скакал по проселочной дороге, что мне казалось, будто я вотвот вылечу из седла, и я кричала от ужаса и восторга, вжимаясь в него всем телом и пришпоривая его жаркие взмыленные бока босыми пятками: «Давай, Мулат, давай! Быстрее, мой мальчик!» – и он мчался, мчался, почти не касаясь копытами земли, – и вот тогда я впервые испытала то самое чувство… то сладчайшее потрясающее чувство… которого ты, мой дорогой, так и не дал мне, к сожалению, испытать.

Только, пожалуйста, не ревнуй меня к этому жеребцу – разве он виноват? Это ты виноват во всем. А Мулат давно уже умер, иначе ему бы, наверное, тоже досталась от меня хоть малая часть наследства. Впрочем, извини мне эту грубую и неуместную шутку. Будет правильно, если ты порвешь это письмо (уверена, что именно так ты и сделаешь). Прощай. Г.

…Она угадала – письмо я сразу же разорвал на мелкие кусочки.

НАДЕЖДА – МОЙ КОМПАС ЗЕМНОЙ

…Это ж надо – даже с того света моя первая любовь не оставляет меня в покое. Приковала к себе золотыми цепями – и думает, что уж теперь-то я в ее полной власти… А так ли это? Так ли сильна и неодолима ее мертвая хватка?..

Когда я поведал своей жене Наде о доставшемся мне наследстве, она долго не могла поверить. А когда поверила, то пришла в такой неописуемый восторг, что я даже слегка струхнул – не свихнулась бы от внезапного счастья. Хохотала, прыгала как девчонка. Кричала, пела, плясала…

– Наконец-то пришел и наш звездный час! – восклицала Надя, размахивая руками. – Наконец-то мы сможем пожить как нормальные люди! Знал бы ты, Вадька, как давно я мечтаю побывать в Венеции! А как я мечтаю о шиншилловой шубе! А тебе мы сразу же купим серебристый «мерседес»! А мне – двухместный голубой «рено»! А потом построим коттедж в самом престижном месте – в Золотом бору, рядом с дачей губернатора! А потом я хочу слетать в Париж, а потом в Калифорнию, а потом… а потом… а потом… Вадька! Вадька! Ты – золото! Ты – мое счастье! Дай я тебя расцелую! Я ТАК ТЕБЯ ХОЧУ, МОЙ АЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОЧЕК! Я тебя просто страшно хочу! Ужасно тебя хочу! Никогда тебя так не хотела! Мой Вадька!!!

…Да неужто и впрямь все они считают, что меня так легко – купить?.. Уж теперь-то я точно знаю, во сколько оцениваются в их прейскуранте – и душа, и свобода, и совесть… даже такая нечистая совесть, как у меня, ценится ими не так уж низко.

Я НЕ ШУЧУ

При первой же встрече с юристом Шуйкиным я заявил ему, что намерен свернуть свою часть греховного алкогольного бизнеса и переориентировать его на более пристойные и богоугодные дела.

– Что за бред? – пролепетал ошарашенный Лев Ароныч, бледнея. – Как это – »свернуть»? И что значит – »переориентировать»? И что такое – »греховный» бизнес? Я-то, грешный, считал, что вы – человек не верующий…

– Я не верующий, но – боящийся, – и я хмыкнул. – Боюсь гнева господня… на всякий случай!

– Да вы шутите, что ли?! – чуть не плача, воскликнул Шуйкин. – Ну, Вадим Иваныч… даже от вас я подобного не ожидал. Галина Борисовна предупреждала, что вы способны на фокусы, но чтоб на такое… Разве можно шутить такими вещами?

– А я не шучу, – сказал я совершенно серьезно. – Я ведь не собираюсь сжигать свои миллионы, как Настасья Филипповна, в камине… И вовсе от них отказываться у меня тоже сил нет – каюсь, грешен, слаб… Но я не хочу делать новые деньги на водке!

– Так вы разве сами не пьющий?

– Даже очень пьющий. Меня, между прочим, алкоголь не берет. Могу выпить хоть литр водки за раз – и ни в одном глазу. Сердце, правда, прихватывает, а так – хоть бы что.

– Чего же вы корчите из себя святошу?!

– Не хочу людей спаивать – грех ведь это…

– Да что с вами, Вадим Иваныч?! Какой грех? «Веселие Руси есть пити, не можем без этого жити…» – забыли разве слова князя Владимира? Водка – русский национальный напиток, символ России… а вы – покушаетесь на символ!

– Бросьте вы эту демагогию…

– К тому же, нельзя забывать и о многих добрых делах, которые вершит «Алк-Саян», – зашел с другого конца Шуйкин. – По части благотворительности мы активнее всех в нашем городе. Помогаем драматическому театру, спонсируем музыкальные фестивали… Да что я вам объясняю! Вы же лучше меня все это знаете! А Чеховская премия для сибирских писателей, первым лауреатом которой стали вы, дорогой Вадим Иваныч!.. Ни один праздник не проходит без нашего спонсорства, ни одно массовое народное гуляние… Вспомните прошлогодний День города!

– Помню, помню. Особенно запомнилась бесплатная дегустация, устроенная на площади возле оперного театра…

– А что? Люди остались довольны! Каждому – по стопке водки! Кроме детей, конечно…

– Ага. Многие по десять раз в эту очередь становились… А один мужик так нажрался на халяву «Сибирского алмаза», что в ту же ночь и помер… Славный праздничек… со слезами на глазах!

– Ну что с дурака возьмешь?

– Так ведь этот дурак – тоже человек. И у него жена осталась вдовой, и дети – сиротами…

– Ой, ну хватит же, хватит, Вадим Иваныч. Не надо делать из нас монстров. У меня все же такое ощущение, будто вы меня разыгрываете… Не могу я поверить, что взрослый человек, неглупый, трезвый…

– Ладно, спорить не будем, – перебил я его бесцеремонно. – Мы ведь говорим о м о и х деньгах – не так ли? Я же не давал присягу вечной верности ОАО «Алк-Саян»? Так что, нечего тут на меня наезжать. Как захочу – так и распоряжусь своим капиталом. И вы мне должны помочь, если хотите получить свои комиссионные…

– Ох, Вадим Иваныч, Вадим Иваныч… – Шуйкин нервно сплел пальцы обеих рук, захрустел ими, заиграл желваками. – Вы, я смотрю, клиент уникальный. И Галина Борисовна вас явно недооценивала…

– А вот это мне слышать очень приятно!

– Да что ж тут приятного… Выслушайте меня, пожалуйста. Вы – человек абсолютно не деловой. А в нашем бизнесе – профан полный. Только не обижайтесь!

– А я и не обижаюсь. Вы бы еще сказали, что я профан в «мокрых» делах… чего ж тут обижаться? Я даже горжусь этим.

– Нет, вы наивны как дитя… А ведь я вас предупреждал – не принимать опрометчивых решений. От таких подарков, как ваше наследство, не отказываются. Это раз. Такой крупный бизнес так просто «свернуть» нельзя. Это два. И «переориентировать» – тоже нельзя. Слишком много людей тут повязано, слишком много разных интересов переплетено. Вам никто не позволит просто так «уйти» из этого бизнеса.

– То есть как это – не позволят? – не понял я.

– А вот так. Любыми методами вас остановят. Любыми.

– Уж не вы ли?

– Да что вы? – рассмеялся он. – Я человек маленький и тихий. Для грязных дел есть другие люди.

– Намек понял, – сказал я после недолгой паузы. – Но и заниматься этим водочным бизнесом я не хочу… Так что же мне делать? Посоветуйте! Вы же собаку съели в этих делах.

– С подобной ситуацией я еще ни разу не сталкивался, – насупился Лев Ароныч, недовольно и даже обиженно поглядывая на меня. – Но, мне кажется, у вас есть один только выход…

– Какой же?

– Продать свою долю Елизавете Вадимовне. При этом вы, конечно же, много потеряете. Но вы сами виноваты, вы сами этого захотели… Так что, я бы на вашем месте не торговался!

– А вы, я смотрю, уже знаете – сколько именно я потеряю на этой операции? – внимательно глянул я в его ускользающие маслянистые глазки.

– Ну-у… не знаю – откуда мне знать? Но прикинуть и подсчитать не сложно… Чуть позднее я вам представлю точный расчет… после консультации с Елизаветой Вадимовной. Потеряете вы немало, но все равно вам достанется громадная сумма!

И тут мне вдруг померещилось, что пройдоха-юрист заранее был готов именно к такому повороту событий, и не так уж он был поражен моим смехотворным желанием «уйти из греховного бизнеса» – скорее всего, та же Галина Борисовна перед смертью предсказала ему и этот вариант. Впрочем, то были всего лишь мои догадки. Но то, что Шуйкин изначально действовал вовсе не в мою пользу, а по сговору с Лизой, в этом я нисколько не сомневался.

Да и пусть, мне-то что? Все равно ведь по их волчьим правилам мне никогда не выиграть.

НОЧНОЙ ПРИЧАЛ

В тот же день мне впервые пришла в голову замечательная идея – на полученные от проданной доли наследства деньги создать благотворительный приют для бомжей «Ночной причал», а при нем – противоалкогольную лечебницу для тех же бродяг и прочего отребья. А что? Вполне душеспасительная затея!

Если Бог есть на небе, он простит мне за это деяние кучу моих грехов. А если Его нет – что ж, благодарные земляки все равно будут вспоминать меня добрым словом… Так что, в любом случае я не прогадаю, и «пьяные» деньги будут потрачены с умом и не зря.

Так мне мерещилось, старому дураку.

– АХ ТЫ, СВЯТОША!..

Именно так восприняла мое решение жена Надя.

– Кому, на хрен, нужна твоя сраная благотворительность?! – кричала она, осознав, что я вовсе не шучу, а совершенно всерьез замыслил потратить НАШИ денежки на вонючих бомжей и опустившихся алкашей. – И ты думаешь, кто-то тебя похвалит? Да все над тобой только смеяться станут! Одумайся, Вадька! Все равно из твоей затеи ничего хорошего не выйдет!

– А мне кажется, что у меня все получится, – оптимистично возразил я. – И зря ты так убиваешься. От этих денег нам счастья все равно бы не было…

– Да что ты понимаешь в счастье? Разве ты хоть чуточку постарался сделать меня счастливой? Ты бы хоть со мной посоветовался, – причитала она, – хоть бы спросил меня – согласна ли я… Значит, я для тебя – никто? Тебе важнее чужие бродяги, чем родная жена? Ну, спасибо, Вадичка… за любовь и заботу спасибо тебе…

– Да не убивайся ты так, – попытался я ее утешить, – я же не все деньги на этот приют потрачу, останется и для тебя…

– Что – останется? Место в приюте останется? – взревела Надежда, и ее одутловатое лицо покрылось красными пятнами. – Отдельная палата? С душем и туалетом?

– А что… это, между прочим, неплохая идея… – И я призадумался.

– Да ты, я смотрю, совсем рехнулся! Я на тебя в суд подам! Вот увидишь! Потребую учредить опекунство! Тебя признают недееспособным и невменяемым… Ты же псих! Псих!

– Ничего у тебя не получится, Надя, я совершенно нормален. Впрочем, поступай как хочешь.

Все мои приятели и знакомые тоже были изумлены, узнав о моем «абсолютно идиотском» плане. Бедствующие братья-писатели осаждали меня собственными идеями и прожектами: один предлагал открыть большое издательское товарищество «Саяны», другой – выпускать журнал местных авторов «Сибирские зори», третий лез с проектом многотомной «Библиотеки сибирской литературы», один из первых томов которой, конечно же, должен быть посвящен творчеству самого автора этого проекта, плохонького прозаика-деревенщика, типичного «жертвы перестройки».

А престарелая вдова классика, Таисья Петровна Загадова, узнав, что я намерен отказаться от места смотрителя квартиры-музея по причине внезапно обрушившегося на меня богатства и собираюсь открыть приют для бомжей, не особенно удивилась. Правда, она поначалу слегка обиделась, что я хочу покинуть такую «почетную работу», но тут же, немного подумав, сообразила, что эта халявная синекура недолго будет оставаться вакантной – «свято место пусто не бывает». Потом она вдруг торжественно заявила, что я должен, я просто обязан назвать планируемое богоугодное заведение именем ее великого мужа, бессмертного классика сибирской литературы Трофима Загадова.

– Но, извините… – смутился я. – При чем тут Трофим Денисыч?

– Как – при чем?! – возмутилась благородная вдова, трясясь всем своим ветхим телом. – Своим творчеством Трофим Загадов проповедовал идеалы добра, гуманизма и милосердия! И как было бы замечательно, если бы ты, Вадим, в знак глубочайшего уважения к его памяти, дал этому приюту имя Трофима Загадова!

– Ну, не знаю… – промямлил я. – Мне кажется, Трофиму Денисычу славы и так хватает…

– Уж не завидуешь ли ты ему? – И вдова вонзила в меня свой пронизывающий взор.

– Вот еще! – возмутился я, а про себя вдруг подумал, что, конечно же, да – завидую, еще как завидую! – но вовсе не его славе, и не его сомнительному таланту, а совсем другому – огромной жизненной силе, могучей витальности, коей был наделен Загадов. Тут же вспомнились некоторые детали, о которых я никогда никому не рассказывал, да, наверное, никогда никому и не расскажу. Например, о том, как однажды мы с ним вдвоем прогуливались по загородной березовой роще – и Загадов остановился, чтобы помочиться. Справив малую нужду, он вдруг постучал своим большим членом по нежному стволу березы, а в ответ на мой удивленный взгляд ответил: «Надо, надо брать силы от матушки-природы!» В другой раз мы, помнится, переходили вместе с ним через улицу, и я, учитывая преклонный возраст спутника, взял его под руку, – но Загадов тогда (а было это примерно за полгода до его смерти) возмущенно оттолкнул мою руку и фыркнул: «Чего ты меня, как старца, под ручку? Я еще баб деру!..» И ведь он не врал, не хвастался. Точно знаю нескольких милых дам (среди них было и трое замужних), которые охотно и регулярно дарили свои ласки живому классику. Кстати, Таисья Петровна тоже все это знала, но особенно не переживала, ибо всегда была уверена, что «Трофимушка» никуда от нее не денется – ведь он же во всем от нее зависел. Она даже после его смерти продолжала хлопотливо о нем заботиться.

– А еще я абсолютно уверена, – не отставала настырная вдова, – что присвоение приюту имени Загадова поспособствовало бы и популяризации твоего имени, Вадюша, и продвижению твоих книг, – да-да! не спорь! – твоих книг на издательский рынок…

– Ух ты, – поразился я, – а давно ли вы, Таисья Петровна, стали разбираться в рыночной конъюнктуре?

– С волками жить, по-волчьи выть, – заметила мудрая старуха. – И еще. Ты поступил бы, наверное, очень разумно, Вадя, если бы объявил публично о том, что лучшие места в твоем приюте будут предоставляться бедствующим писателям – запойным поэтам, бездомным прозаикам, престарелым и тяжело больным литераторам… всем тем, кому в наше время особенно тяжело живется.

– Что ж, это – хорошая мысль, – согласился я. – Хотя, конечно, двери «Ночного причала» и так будут открыты для всех страждущих, но особенно широко они распахнутся для несчастных моих собратьев по перу. Они даже смогут выпускать свою собственную газету, которая так и будет называться – »Ночной причал»!

– Ну, вот видишь, – заулыбалась золотыми зубами вдова классика, – ум хорошо, а мой ум лучше. И все-таки, Вадя, я очень тебя прошу – подумай над тем, чтобы дать приюту имя Трофима Денисыча…

– Подумаю, подумаю, – пообещал я, хотя про себя твердо решил, что уж если «Ночной причал» и будет когда-нибудь носить чье-то имя, то, конечно же, это будет только мое… мое!.. мое имя!.. Но с этим спешить не стоит. Не сам же я буду давать приюту свое имя – пусть это сделают благодарные потомки… потом! потом! когда-нибудь!.. после моей смерти… И вот тогда мы посмотрим, кто более достоин славы – ваш протухший «классик» Загадов, или ваш покорный, о, слишком покорный слуга!.. Ведь не думаете же вы, Таисья Петровна, что я был счастлив, работая смотрителем вашего дома-музея? Нет, не так уж мне было приятно ежеминутно осознавать себя гнидой, молью, раздавленным величием вашего бессмертного муженька…

Ничего этого вслух я, конечно же, не сказал.

– Кстати, Вадя, – заметила вдруг вдова классика, – а ведь ты в тот раз был прав…

– Насчет чего?

– Насчет запаха из-под пола… Я и сама стала чувствовать – а потом позвала соседа Володю, он половицы поднял – а там крыса дохлая!

– А я вам что говорил? Вы бы еще стены проверили – может, у вас там еще кто-нибудь замурован…

– Типун тебе на язык!

Много сил и времени пришлось потратить на утрясание и согласование всевозможных бумаг. Куда только я не ходил, с кем только не консультировался… В УВД поначалу меня не хотели и слушать – они боялись, что я навешаю на них реализацию этого проекта, а в ментовской памяти свежи еще были воспоминания о приемниках-распределителях советской эпохи, возрождать которые у них не было никакого желания. Но когда я их успокоил, что все беру на себя, и оплачивать все расходы намерен щедро и из собственного, а не государственного дырявого кармана, то в глазах эмвэдэшников затеплились добрые огоньки, и с их стороны последовали заверения в будущей горячей поддержке, разумеется, небескорыстной.

Оставалось еще организовать медицинское обеспечение моего проекта. Нужны были врачи, медсестры, санитары.

ТЕ ЖЕ И ЯНЫЧ

Как говорится, на ловца и зверь бежит. Размышляя о том, кого бы из медицинских работников привлечь к создаваемому «Ночному причалу», я встретил на улице своего давнего приятеля, врача-психиатра и нарколога, того самого Яныча, который нынче, как я слышал, работал заместителем главного врача областного наркологического диспансера. Он был старше меня года на два, но выглядел моложе лет на десять – высокий, стройный, лицо загорелое, модная мефистофельская бородка, ни одного седого волоса. К моему предложению Яныч отнесся сугубо практически, по-деловому, лишь мимоходом заметив, что это, конечно, бред, «но если кому-то вдруг втемяшилось в башку выкинуть денежки на ветер», то он в этом романтическом стремлении препятствовать не намерен. За что я ему, кстати, был весьма благодарен – надоело выслушивать чужие ахи и охи, уговоры и разубеждения.

– Если не передумаешь, звони мне хоть завтра, – сказал Яныч, протягивая свою визитку. – А я пока набросаю список самого необходимого на первый случай по медицинской части, составлю предварительную смету. Ты, главное, выбери хорошее помещение, и чтобы все было по закону – лицензия и так далее…

– Все будет тип-топ, Яныч. В наше время деньги все могут решить. А место я уже выбрал. На берегу реки, в старой пятиэтажке, на первом этаже. Никаких соседей, два разных входа – парадный и со двора. Там раньше была гомеопатическая поликлиника, недавно она обанкротилась и закрылась.

– А, знаю, – кивнул Яныч. – Это недалеко от речного вокзала. Место хорошее, лучше не придумаешь. Рядом причал, теплоходы, река… свежий воздух, прекрасный вид!

– В принципе все уже решено, – сказал я. – Место я забил, документы почти все оформил, а как только появятся живые деньги – сразу куплю. Все уже договорено с кем надо… Так что, ты не волнуйся.

– Да мне-то что волноваться… И еще. Свою основную работу я ради тебя бросать не стану – может, вся эта затея с приютом через неделю лопнет! – но в вечернее время готов помогать хорошему делу… Разумеется, за хорошие деньги, – добавил он, подмигивая.

– Не обижу, – заверил я. – И, пожалуйста, Яныч, прикинь сам, кого бы еще из персонала можно было привлечь…

– О»кей, товарищ. Поговорю, с кем надо.

ЧТИ ОТЦА СВОЕГО

– Вы что, собираетесь нас разорить? – жестко спросила меня по телефону Лиза. Вот так – без приветствия, даже без сухого «алло», сразу в лоб. – Тоже мне, великий благотворитель! Или это ваша очередная шутка?

– Это не шутка, Лиза. Это мое очередное самостоятельное решение. Я не намерен быть марионеткой в ваших руках.

– Ваше решение – насмешка над нашим бизнесом! Это плевок мне в лицо! – И в ее голосе зазвучал металл. – Советую вам одуматься, пока не поздно.

– Да чем же я могу помешать вашему проклятому бизнесу? – искренне удивился я. – Ведь я уступил вам по дешевке все свои акции, я отошел от дел… Чем же я вам могу помешать?

– А огласка? А вся эта шумиха в газетах и по телевидению? А недавняя ваша пресс-конференция в Доме журналиста? А ваше издевательское решение – как бы назло нам! – организовать при своем дурацком приюте противоалкогольную лечебницу?.. Это же нож нам в спину! Это же антиреклама!

– А ты что хотела, доченька? – вкрадчиво спросил я. – Ты хотела, чтобы я тебя рекламировал? С какой стати? У вас свой бизнес, у меня – свой…

– Это не бизнес, а профанация! – зазвенело в телефонной трубке. – Вы пытаетесь сублимировать свои амбициозные комплексы! Вы – неудачник, мстительный злой неудачник, притворяющийся благодетелем… А еще вы – универсальный профанатор, опошляющий все, к чему прикасаетесь, всячески ублажающий свое уязвленное тщеславие! Вам лечиться надо!

– Нехорошо так говорить, дочка… Чти отца своего.

– Кого чтить – тебя?.. Придурок! Ты еще пожалеешь! – И она в бешенстве бросила трубку.

Прошло несколько недель, пока дело продвинулось к финальной фазе. И вот, наконец, все готово. Послезавтра – торжественное открытие «Ночного причала».

ПРИИДИТЕ КО МНЕ, ВСЕ СТРАЖДУЩИЕ И ОБРЕМЕНЕННЫЕ, И АЗ УПОКОЮ ВЫ …

Эти евангельские слова Спасителя прозвучали в тот вечер из уст архиепископа Никодима, благословившего и освятившего наш приют своим пастырским словом.

Церемония открытия прошла как нельзя лучше. Правда, Лизы не было, хотя я ее приглашал, ну да это и не удивительно. Накануне приезжали ее посланцы – привезли пару ящиков фирменной водки «Сибирский алмаз», как бы в дар, как бы в знак временного примирения, что ли, «от нашего стола вашему столу» – но я отказался принять этот дар, а когда они тут же умчались, оставив оба ящика на крыльце, я распорядился вылить содержимое всех бутылок в реку – символический жест, оскорбивший, конечно же, бедную Лизу, которой об этом, конечно же, донесли.

Не пришла и разобиженная жена Надя.

Зато явились почти все другие приглашенные – представители городской администрации, важные люди из отдела здравоохранения и соцобеспечения, было даже несколько братьев-писателей. На крыльце и у черного входа со двора приют охраняли нанятые громилы. Сам я встречал гостей в светлом холле, где журчал фонтан, благоухали в вазах живые цветы и щебетали в золоченых клетках разноцветные попугайчики. А в просторном зале были расставлены столы для фуршета, на столах – шампанское и фрукты (никакой водки! ни-ни!). В дальнем углу расположился популярный камерный ансамбль симфонической музыки под управлением Бориса Маняшина. Музыканты настраивали флейты, гобои, скрипки и виолончели, готовясь услаждать наш слух бессмертной музыкой Моцарта, Генделя и Мендельсона.

А для начала я провел гостей по всем комнатам «Ночного причала». Вот, пожалуйста, это спальные, это ванные и душевые, здесь столовая, это кабинет врача, тут процедурная, а вот здесь будут проводиться психотерапевтические сеансы для снятия алкогольной зависимости и социальной реадаптации… Проводить экскурсию помогал Яныч в накинутом на плечи белом халате – ему явно нравилась вся эта затея с приютом, и он мне охотно подыгрывал.

Потом все вернулись в зал, где уже звучала негромкая нежная музыка Моцарта, и, когда гости взяли в руки бокалы с шампанским, я предложил тост за открытие богоугодного заведения, подобного которому не было еще в нашем городе.

– Как вы знаете, я – литератор, автор нескольких книг прозы, лауреат Чеховской премии, – сказал я без ложной скромности, глядя с доброй братской улыбкой на всех собравшихся. – Но, мне кажется, дорогие друзья, сегодня я могу гордиться лучшим своим произведением… лучшим своим сочинением, если так можно выразиться, которое я посвящаю всем обездоленным людям нашего города. Мы не должны делиться на людей первого, второго и третьего сорта. Каждый человек – абсолютно каждый! – заслуживает если уж не любви, то жалости и сострадания. Надо меньше болтать о великих идеях и хлопотать о великом государстве – а больше заботиться о маленьких, даже самых ничтожных людях. Отныне каждый, кто обижен судьбой, имеет возможность получить здесь крышу над головой, тарелку горячего супа и чистую постель! Двери «Ночного причала» открыты для каждого – добро пожаловать! Аплодисменты, звон бокалов, брызги шампанского.

– Господа, предлагаю с сегодняшнего дня начать в нашем городе кампанию против пьянства! – воскликнул, поднимая полный бокал, чудо-доктор Яныч. – Хватит спаивать население, особенно молодежь! Пора прекратить повсеместное воспевание пьянства, выгодное лишь внешним врагам России и олигархам, монополистам алкогольного бизнеса! Посмотрите, к чему приводят все эти сомнительные празднества, сопровождаемые массовыми попойками, все эти Дни Города, Дни Пива и тому подобные «пьяные» фиесты и фестивали… К деградации нации – вот к чему все это приводит! Немалый грех лежит и на совести наших мастеров культуры – писателей, режиссеров, телевизионщиков, которые изощряются в бесовском деле прославления многовекового «веселия Руси»! Сколько можно возводить национальный порок в ранг национального подвига и геройства?! Сколько можно глумиться над вырождающимся и спивающимся народом? Давайте же выпьем за будущую, трезвую Россию!

Все с восторгом поддержали этот тост, даже заместитель мэра, Виссарион Фуимов, которого явно покоробило прозвучавшее из уст Яныча осуждение «пьяных» праздников, охотно пригубил шампанского и вскоре сам пожелал произнести несколько слов.

– Дорогие друзья, – проникновенным голосом заговорил Фуимов, – от лица мэра и от себя лично я хочу поздравить всех вас с этим добрым, милосердным, по-настоящему христианским начинанием, которое – мне очень хочется в это верить! – будет непременно поддержано и продолжено другими деловыми людьми нашего славного города, по праву гордящегося своими давними, многовековыми традициями благотворительности и душеспасения! Городская администрация всегда будет вашим верным союзником, дорогой наш Вадим Иваныч! Предлагаю выпить за здоровье дорогого и многоуважаемого Вадима Ивановича!

Тут кто-то даже крикнул «ура». Я был смущен, польщен и растроган. А камерный оркестр грянул «Многая лета», отчего я вообще чуть не прослезился.

– Дорогие мои земляки! – старческим шамкающим голосом произнесла вдова классика, Таисья Петровна. – В этот замечательный день, когда мой давний друг и мой младший товарищ Вадим Цветков, верный продолжатель традиций Трофима Загадова, совершенно неожиданно для меня проявил себя с наилучшей стороны, мне хочется поднять бокал за те идеалы добра, справедливости и милосердия, которым служил своим творчеством и всей своей жизнью мой великий муж – Трофим Денисович Загадов! Позвольте же мне выразить надежду, что когда-нибудь, а может быть, и очень скоро, сей богоугодный приют обретет славное имя Трофима Загадова! Это будет более чем справедливо!

Сказав эти слова, старуха залпом выпила шампанское – и неожиданно хряпнула об пол бокал, который разлетелся на мелкие кусочки. Слава Богу, никто не последовал ее примеру.

СВОЙ КРУГ

Тут же, рядом с почетными гостями, за соседним фуршетным столом стояли и некоторые из первых обитателей «Ночного причала». Я их заранее предупредил, чтобы шибко не налегали на выпивку, да они и сами чувствовали себя смущенно, особенно поначалу. Слева от меня стоял тот самый бомж-»террорист» Шурик, по случаю праздника отмывшийся и гладко выбритый, которого я накануне встретил на улице и заманил в свое заведение, уговорив его побыть здесь хотя бы несколько дней, «для пробы». А напротив меня, по другую сторону стола, с бокалом, наполненным минеральной водой, красовался совершенно седой и морщинистый поэт Виталий Курочкин, мой давний приятель и собутыльник, который вот уже второй год скитался по чужим квартирам (жена его выгнала за бесконечные пьянки), а ко мне он попал тоже по моему личному приглашению. Поэт с гордостью сообщал всем окружающим, что находится в «железной завязке» и что в «Ночном причале» ему очень нравится, и что очень скоро он напишет для этого заведения специальный торжественный гимн.

– Завидую твоей могучей воле, Виталя, – сказал Шурик, обращаясь к непривычно трезвому поэту, – а вот я бы сейчас непрочь тяпнуть водочки…

– Шурик, Шурик, ты же мне обещал! – взволновался я.

– Да, я помню… но знал бы ты, Вадя, как трудно исполнить такое обещание… – И он горестно вздохнул, словно я лишил его самой главной на земле радости. – Водка наша, сущая на небесах! – забормотал он вдруг, как бы пародируя евангельскую молитву «Отче наш». – Да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя и на земле, как на небе. Водку нашу насущную дай нам на сей день… и прости нам запои наши, как и мы прощаем собутыльникам нашим… и не введи нас во трезвость, но избавь от злого похмелья… Ибо твое есть царство и сила и слава во веки. Аминь!

– И не стыдно? – сказал я. – Зачем ты кощунствуешь, Шурик?!

– Да брось ты, Вадька. Ведь сам же не веришь ни в Бога, ни в черта… Эх, если б мы верили… если бы верили!.. – И он тоскливо махнул рукой. – Если хочешь знать, в нашей жизни вообще нельзя оставаться трезвым… Это даже неприлично! Быть трезвым сегодня – стыдно и пошло! Только водка спасает от стыда и отчаяния… Как же можно не пить?! Когда людей унижают на каждом шагу, когда правят бал спекулянты и воры, когда учителям и шахтерам платят гроши, когда грабят стариков, когда невинных детей захватывают в заложники и стреляют им в спины, когда люди боятся вечером выйти из дома… ну как можно не пить – в такой стране?

– Ишь какой ловкий, – заметил я укоризненно, – какую ты базу теоретическую подвел под свое пьянство… Но тебя-то, тебя лично – что заставляет пить?

– Меня лично? Лично… – И Шурик угрюмо понурился, а потом вдруг сказал, не поднимая головы: – У меня лично недавно погибли жена с дочерью… Бывшие мои жена с дочерью… бывшие… но ведь мои! Мои родные! В том самом самолете, Москва-Сочи, в котором они летели на море, отдыхать… А самолет, как вы знаете, взорвался в воздухе и рухнул на землю…

– Ох ты, господи, – прошептал поэт Курочкин. – Царствие им небесное.

– Извини, Шурик, – смутился я. – Разве ж я знал… Прими мои соболезнования…

– Я и сам до вчерашнего дня не знал, – глухо пробормотал он. – Пока опознали… пока то да се… И узнал-то уже от других людей. Мы ведь с ней давно в разводе… вроде бы, как чужие… Но ведь не чужие же! Не чужие! – И он вскинул сжатые кулаки, и прижал их к лицу, и заплакал.

– Да, брат, – тихо сказал Курочкин, – тут без водки никак…

– А я что говорю? – встрепенулся Шурик. – От этой сладкой шипучки у меня только изжога! Я бы сейчас не водки даже – а спирта бы чистого, неразведенного!.. А еще б лучше – метилового! Чтоб на фиг ослепнуть и сдохнуть! Ведь это же я их убил… я – убил… Я! Я! Я!

– Что ты мелешь?! – возмутился я. – Чего ты на себя наговариваешь? Как ты их мог убить?

– Если б не я – они бы спокойно жили со мною вместе… жили бы тихо-мирно… а из-за меня – уехали в Подмосковье, к теще… и вот… Это все – из-за меня!

– Если так рассуждать – невиновных вообще нет на свете, – заметил непьющий поэт.

– А так оно и есть, – кивнул Шурик. – Невиновных – нету. Разве ты этого еще не понял?

ДРУЖБА – СОЛОМИНКА

– Ну, как вы тут? – подошел к нам Яныч. Он выглядел шикарно в своем костюме цвета маренго, благоухал французским одеколоном. – Что за спор? Какие-то проблемы?

– Все в порядке, шеф, – сказал Шурик, вытирая слезы. – Никаких проблем.

– Доктор, на вас вся надежда, – влюбленно глядя на Яныча, произнес «завязавший» поэт Курочкин. – Вы наш спаситель, а Вадим – наш ангел-хранитель!

– Всех спасем, всех вылечим, – заверил его Яныч, поглаживая мефистофельскую бородку, и улыбнулся мне. – Ну чего ты, дружище, невесел? Чего загрустил?

– Да нет, все в порядке, – неуклюже попробовал я улыбнуться. – Надеюсь, что все образуется…

– Вот за это и выпьем, – подхватил мои слова Яныч, – за надежду, которая умирает последней!..

– А может, лучше выпить за мужскую дружбу, – тихо сказал я, не очень уверенный в правоте и силе своих слов. – Ведь мы же все – почти ровесники… мы люди одного поколения… мы должны помогать друг другу, поддерживать друг друга… Разве не так?

– Золотые слова, – сказал Шурик.

– Ты прав, дружище, – кивнул Яныч, – ты прав на все сто.

– Абсолютно с тобой согласен, – поддержал и поэт Курочкин.

– Кроме дружбы, у нас ничего не осталось, – продолжал я упорно ломиться в их распахнутые сердца. – А ведь согласитесь – так хочется хоть во что-то верить! Раз уж Бога нет – а его, скорее всего, нету… впрочем, если он даже и есть, он же в нас все равно не верит… Вот ведь в чем проблема: не в том – верим ли мы в Него, а – верит ли Он в нас? Увы, увы… Господь отвернулся от нас, грешных, хотя сам же такими нас создал, он не хочет нас замечать, мы давно уже – беспризорные дети на этой земле. А раз не во что больше верить – будем верить в нашу дружбу… Пусть хоть что-то, хоть эти святые осколки останутся в наших душах – будем верить друг в друга!

– Вадик, дружище! Дай я тебя поцелую! – кинулся мне на шею Яныч, растроганный моими словами.

– И я! И я! – лез целоваться поэт Курочкин.

– Да я за вас, братцы… – всхлипывал расчувствовавшийся Шурик, окосевший от шампанского и моих слов. – Да я за вас… да я всех тут на хер поубиваю… Да я за друзей!.. да я!..

Так мы сладостно лгали друг другу, приглатывая полусладкое шампанское и слушая сладковатую музыку Генделя в исполнении камерного оркестра. Пели скрипки, стонали виолончели, нежно плакали флейты и драгоценным жемчугом рассыпались по нашим издерганным нервам капризные фортепьянные трели.

А потом непьющий поэт Курочкин порадовал нас своими стихами. Вот, например.

БАЛЛАДА О ПЕРВОЙ ЛЮБВИ

ЗЛОЙ ВЕСТНИК

– Ну и гадюшник вы тут развели! – скрипучим голосом произнес неожиданно вдруг возникший возле нашего стола бритоголовый Серега – тот самый парень, из-за которого я когда-то попал в ментовку. Тот самый враг бомжей, бичей и прочих социальных «отбросов», от которого крепко тогда досталось бедному Шурику.

– Как ты здесь оказался? – удивился я (уж его-то точно не было в списке приглашенных). – Каким ветром тебя занесло?

– Попутным, – ухмыльнулся Серега, расстегивая кожаную куртку. – Охрана у вас ненадежная, Вадим Иваныч… Ждите беды.

– Ты что, пугаешь меня?

– Не пугаю – предупреждаю. Мы не позволим устраивать в центре города мерзкий клоповник, пристанище для всякого сброда…

– Кто это – »мы»? – поинтересовался я.

– Такие, как я. Молодые волки, патриоты родного города. Мы наведем тут порядок. Мы эту нечисть выжжем огнем…

– Уж не меня ли вы имеете в виду? – насупился Шурик.

– А-а, и ты здесь, гнида? – Серега оскалил желтые прокуренные зубы и сунул руку в карман. – Может, выйдем на улицу, поговорим?

– Молодой человек, что вы себе позволяете? – возмутился вальяжный Яныч, отталкивая его от Шурика. – Кто вы такой?

– Я – санитар общества, вот я кто! Очень скоро вы пожалеете, что затеяли всю эту комедию с приютом… Нечего их тут прикармливать, этих тунеядцев! Кроватки им, видите ли, чистые… простынки, подушечки… супчик с котлетками… Да их убивать надо всех, как бешеных собак! Убивать! Жечь напалмом! Чтобы не мешали жить нормальным людям, чтобы не отравляли своим зловонием чистый воздух, чтобы не поганили наш город своим присутствием! Они мешают нам возрождать Россию, они препятствуют выздоровлению больной нации, они – гангренозные бактерии на теле страны… А этот – вообще тип опасный! – ткнул он пальцем в Шурика и покосился на меня. – Вы разве забыли, как он листовки террористические по стенам расклеивал? Забыли? Или вы с ним заодно?

– Эка невидаль – листовки, – рассмеялся я. – Да то была просто забава, шутка… Ты что, Серега, всерьез, что ли, принял его за террориста?

– А для вас это, значит, шуточки? Вот такие же шутники – самолеты взрывают! Наших детей убивают… а вы – их оправдываете!

– Ты бредишь, Сергей! У него самого жена с дочерью погибли в том самом самолете, что недавно разбился… Где ты тут увидел террористов?

– Да вот же он, вот – рядом с вами! Забыли, как он грозился – взорвать плотину ГЭС и затопить весь город? Забыли? Да таких, как он, надо на месте расстреливать! А вы им потакаете, вшивые либералы, гнилые интеллигенты… Так что, пока не поздно, прикрывайте свою паскудную лавочку…

– Только не пугай, не пугай!

– Думаете, это пустые слова? А ведь мы вас отсюда выкурим!

– Как это – выкурите?

– Да очень просто… Подожжем ваш «Ночной причал» с четырех сторон – и разбегутся все ваши бомжи как крысы! А мы еще двери подопрем – чтоб они вырваться не смогли, чтоб заживо сгорели в огне… На окнах-то ведь у вас – решетки! И все ваши врачи и медсестры отсюда сбегут – через неделю никого не останется!

– Да вы, молодой человек, сами – террорист, – возмущенно сказал Яныч. – За одни эти слова вас можно…

– Руки коротки! – рассмеялся Серега, отступая на шаг от стола. – На, попробуй, возьми меня.

– Шел бы ты, Сергей, отсюда, пока я милицию не вызвал, – устало сказал я. – Не успеешь и глазом моргнуть, как окажешься снова в кутузке…

– Милиция – с нами, – многозначительно заметил Серега, вновь обнажая в волчьем оскале свои желтые зубы. – Мое дело – предупредить. Чтобы потом без обид… Ну – пока! И он так же быстро исчез, как и появился.

– А ведь, может быть, он и прав, – вдруг сказал погрустневший Шурик (вот уж от кого я не ожидал таких слов), – и никому этот приют не нужен… никому, кроме тебя, Вадя…

– Как?! – изумился я. – Ты – соглашаешься с этим волчонком? Он же тебя ненавидит – а ты!.. И что ты имеешь против «Ночного причала»?

– Да я не против… – замялся Шурик. – Но… как бы тебе это сказать…

– Скажи правду!

– Что ж, если правду – нам, бомжам, не нужны приюты. Нам свобода нужна… Свобода! А свобода дороже бесплатного супчика и чистой постели… Уж ты извини меня, Вадя…

А буквально через полчаса в «Ночной причал» нагрянули менты!

РАЗВЯЗКА

Сразу три милицейских машины с сиренным воем подъехали к подъезду нашего богоугодного заведения. Что за чертовщина? Неужели и впрямь Серега их на нас натравил? Нанятые мною охранники даже не пытались сопротивляться – куда им, троим, против дюжины омоновцев!

– Всем оставаться на своих местах! – зычно крикнул лейтенант в камуфляже. – Приготовить документы для проверки!

– Это что за комедия, лейтенант? – дрожащим голосом спросил заместитель мэра Фуимов. – Вы хоть знаете, куда вы ворвались?

– У нас есть приказ, есть ориентировка, – жестко ответил лейтенант. – Вот мое удостоверение, а вот ордер на обыск и арест… Среди вас находится человек, подозреваемый в сотрудничестве с террористами. Повторяю – всем оставаться на своих местах!

– Черт знает что… – пробормотал Фуимов. – Это беззаконие! Тут же все – уважаемые, авторитетные люди…

– К сожалению, не все, – сказал лейтенант, быстрым взглядом окидывая присутствующих и останавливаясь на Шурике. – А вот и он – тот, кто нам нужен… Взять его!

Сразу несколько омоновцев накинулись на бедного перепуганного Шурика, повалили его на пол, заломили ему руки за спину, надели наручники.

– Обыскать его! – крикнул лейтенант. – А все прочие – документы на стол!

– У меня нет с собой никаких документов! – визгливым голоском выкрикнула вдова классика. – Разве я обязана таскать с собой документы?! Меня и так все знают – я вдова писателя Трофима Загадова! Книги моего мужа дети изучают в школах!.. – В отделении разберемся, – спокойно обронил лейтенант.

– Но позвольте, – подошел я к нему, – тут какое-то недоразумение… Я даже догадываюсь, кто донес вам на этого невинного человека… Он ни в чем не виноват!

– А вы кто такой?

– Я?.. – И я растерялся, потом оглянулся – ведь все здесь присутствующие должны меня хорошо знать. – Я директор приюта «Ночной причал»… У нас сегодня как раз открытие…

– Ваши документы!

– Документы? – Я полез дрожащей рукой в карман, вытащил паспорт. – Вот, пожалуйста… Цветков Вадим Иванович…

– Хорошо, – кивнул лейтенант, удостоверившись в моей личности. – Успокойтесь, Вадим Иванович. И не спешите заступаться за этого мерзавца…

– Но это недоразумение!

– Помолчите, если не хотите оказаться с ним в одной камере, – негромко, но с явной угрозой посоветовал лейтенант. – И вообще – зря вы открыли этот притон…

– Это не притон – приют! – оскорбленно воскликнул я. – Он открыт на законных основаниях, у меня есть лицензия… могу показать!

– Да что мне ваши бумажки, – отмахнулся лейтенант. – Вы очень многого не знаете, Вадим Иваныч… Мы живем в тревожное время… Надо быть бдительным, как никогда! А вы – пригреваете тут всякую сволочь… устроили прибежище для бандитов…

– Это неправда! – выкрикнул я, чуть не плача, и оглянулся на присутствующих в зале важных персон. – Господа, что же вы молчите? Почему вы не одернете этого солдафона?

Но все почему-то помалкивали. Никто не спешил меня поддержать. Никто не осмеливался спорить с лейтенантом. Все явно припухли, набрав в рот воды – и архиепископ Никодим, и заместитель мэра Фуимов, и вдова классика Таисья Петровна, и братья-писатели, и поэт Курочкин, и побледневший от страха чудо-доктор Яныч… А бедный бомж Шурик так и лежал безмолвно на полу с вывернутыми на спину и скованными руками.

– Я тебя выручу, Шурик, – сказал я, склоняясь над ним. – Ты не отчаивайся…

– Не бери в голову, – прохрипел Шурик, – за меня не волнуйся – я сам этого хотел… Сам виноват – доигрался…

– Молчать! – прикрикнул на него лейтенант, а потом обратился ко мне: – Вы свободны, Вадим Иваныч. Советую вам немедленно отправляться домой и хорошенько поразмыслить над моими словами…

– Но как же… ведь сегодня – торжественное открытие…

– Как открылись – так и закроетесь, – издевательски ласково сказал лейтенант. – Уж мы постараемся, чтобы этот притон не поганил наш город… Вы свободны, свободны. Не мешайте нам работать. Господа, повторяю – все должны предъявить свои документы… а при отсутствии оных – придется проехать с нами.

Мне там больше нечего было делать. И я направился к выходу. Своей машины у меня еще не было, как не было и водительских прав, и я собрался идти до дома пешком. Можно было, конечно, вызвать по телефону такси, но я решил прогуляться по свежему воздуху, проветрить мозги, придти в себя, отдышаться.

ФИНАЛ

– Вадим Иваныч! – окликнул меня знакомый звонкий женский голос, когда я вышел на крыльцо. – Это я, Лиза… Могу добросить вас до дома!

Рядом с «Ночным причалом» стояла темно-синяя машина с выключенными фарами, марки я не разобрал. Да и не очень-то я разбираюсь в иномарках. Дверца была приоткрыта, светилось женское лицо, мерцали знакомые глаза. Глаза первой моей любви.

– Да садитесь же, – сказала она. – Давно не виделись, есть о чем поговорить.

Я помедлил, потом молча сел на заднее сиденье. Дверца мягко захлопнулась, машина рванулась вперед. Лиза молчала. Ждала, когда я заговорю первый.

– Вы, конечно, в курсе всего случившегося? – спросил я ее.

– Да, я в курсе.

– Хотя и оставались снаружи?

– Для того, чтобы быть в курсе, не обязательно быть внутри, – сказала Лиза.

– Так, может, ты все это и организовала? – спросил я, незаметно соскальзывая на «ты».

– А ты, папочка, туго соображаешь, – и она рассмеялась. – Ведь я же тебя предупреждала… Ну что ж… Теперь пеняй на себя.

– О чем ты?

– Сам знаешь, о чем. Жизнь – жестокая штука.

– В жизни очень много хорошего, этим она и ужасна, – сказал я задумчиво, – ибо немилосердный боженька в конце концов все отнимает…

– Не у всех. Лишь у тех, кто играет не по правилам.

И она замолчала. А я вдруг заметил, что мы едем совсем не ко мне домой, а куда-то в другую сторону.

– Куда ты меня везешь?

– Что, испугался? – И я увидел в зеркальце ее усмешку. – Не бойся… Мы едем к маме…

– На кладбище, что ли?

– Ну да. Не в рай же. Впрочем, навряд ли она попала в рай…А ты ведь, папа, даже не был на ее похоронах… Нехорошо. Она тебя так любила, так щедро тебя одарила в своем завещании, а ты… Даже на минутку не соизволил появиться! Ведь я смотрела – тебя в тот день там не было… И в последующие дни… Ты ни разу… ни разу!.. ни разу не пришел на ее могилу! Разве это правильно, папа?

– И ты решила исправить?

– Да, я решила исправить… А вот мы уже и приехали!

Как я успел заметить, машина въехала на кладбище не через главные ворота, которые, скорее всего, в это позднее время были уже закрыты, а откуда-то с тыла, через пролом в задней кладбищенской стене.

– Так ближе, – не глядя на меня, сказала Лиза.

Подъехали почти к самой могиле. Вокруг – никого. Ничего удивительного – полночь.

Галя была похоронена на видном и престижном месте, на взгорье, там, где заканчивалась так называемая Аллея почета. Гора венков покрывала и могильный холм, и временный сосновый крест, который вскоре, конечно же, будет заменен роскошным памятником, уж в этом можно не сомневаться.

Я молча стоял возле могилы своей первой любви, и никаких свежих мыслей не рождалось в моем переутомленном сознании. Думал я совсем о другом – о том, что произошло сегодня в «Ночном причале» и о том, как мне быть дальше…

– Тебе, похоже, нечего сказать? – спросила Лиза.

– А что тут скажешь… Все уже сказано.

– Жаль. Ты лишаешь меня последней возможности быть милосердной.

– О чем ты? – насторожился я.

– А ты не догадываешься? – Лиза достала из пачки сигарету, чиркнула зажигалкой, закурила. Ее осветившееся на миг лицо вновь напомнило мне ту, молодую Галю, которую я когда-то любил. Те же светло-карие, чуть золотистые глаза, тот же вздернутый как у девчонки нос, та же челка наискосок. Только по краям нежных припухших губ змеились жесткие складки. – Ох, как было бы хорошо, папа, если бы ты согласился уехать из этого города…

– Вот еще! – хмыкнул я. – С какой стати я буду уезжать? Неужто я так тебе мешаю?

– Да. Именно так. Ты мешаешь. Ты опаснее, чем я думала. Мама тебя недооценила. Ты и сам не знаешь, как ты опасен. Ты продолжаешь все портить, папа. Ты неисправим. Ты портишь все, к чему прикасаешься – любое дело, любые отношения… И даже от твоих повестей и рассказов – я их пыталась читать! – для души никакой ведь пользы, одна тоска и безнадега… – Она говорила тихо, спокойно, беззлобно, даже с некоторой печалью, как бы прощаясь со мною, неисправимым и отпетым. – Ты никому не нужен, папа. У всех своя жизнь, а у тебя нет своей жизни, у тебя нет ничего и никого. Ты искалечил жизнь моей маме, ты искалечил жизнь самому себе, а сейчас пытаешься испортить и мою жизнь…

– Это бред! Моя жизнь не имеет никакого отношения к твоей жизни! Бедная Лиза… ты заблуждаешься.. я сам по себе!

– Ты пытался разрушить мой бизнес, – бесстрастно продолжала она, не слушая моих возражений. – Тебе это не удалось… и не удастся! Но зачем мне из-за тебя пребывать в постоянном напряге? Зачем? Зачем мне все это терпеть?

– Ну и что же ты предлагаешь?

– Я уже все решила, – и Лиза отбросила сигарету, закурила новую. – И я сделаю все сама. Сама! Пусть это будет не по закону и не по понятиям, но зато – по совести… Пришла пора платить, папа. Я твой судья и твой палач. Дети – это возмездие.

– Что-то похожее я уже где-то слышал… Или – читал… Вроде, у Ибсена… Или у Блока?.. А тебе не кажется, моя дорогая…

– Хватит! – перебила она. – Хватит, хватит сорить словами. Пора отвечать за свои слова. Оглянись – видишь, вон там, справа от маминой могилы?..

Я оглянулся – справа от могилы Гали чернела свежевырытая яма с аккуратно обтесанными краями. Тут же, рядом, светясь белым черенком, лежала новенькая лопата.

– Ну и что? – сказал я.

– А ты не догадываешься?

– Ты меня пугаешь… Зачем?

– Я тебя не пугаю. – И она достала из сумочки маленький пистолет с большим глушителем. – Вы будете лежать почти рядом. Ты вернешься к ней. Она об этом мечтала.

– Лиза, одумайся… что за театр? Это дурная литературщина! Мыльная опера! И потом, я же автор всей этой истории – меня нельзя убить… Я же твой отец, Лиза!

– Знаю, папа. – И сухо хлопнул негромкий выстрел.

…и каурый шальной жеребец налетел на меня рыжим вихрем, и оглушил своим ржанием, и опрокинул, и сокрушил меня тяжкими копытами, и умчался прочь.

(Пробуждение)

Бойся живых, почитай усопших.

От автора:

Все действующие лица этой повести вымышлены, все умершие – реальны.

ПРОБУЖДЕНИЕ

Он приснился себе двадцатилетним солдатом.

Шел с закрытыми глазами по самому краю покатой крыши пятиэтажной казармы, вытянув вперед руки. Он был в одних кальсонах с развязанными тесемками. Над ним сверкали пышные августовские звезды, бельмо луны притягивало его, манило, а там, далеко внизу, поблескивал после недавнего дождя асфальт.

– Дай мне руку, Митя, – услышал он женский шепот.

Не открывая глаз, остановился, протянул руку в ту сторону, откуда прошелестел этот голос. Ее теплые пальцы обхватили его холодную ладонь, нежно потянули к себе.

– Не бойся, – сказала она, – иди ко мне… Вот так… ближе, ближе…

Она увлекла его за собой, спасла от бездны, в которую он чуть было не упал, увела его, спящего, со скользкой железной крыши – и привела к себе, в свою уютную каморку. Уложила на мягкую постель, пахнущую лавандой, легла рядом.

– Ты мне снишься, – сказал он, не открывая глаз. – Всё это мне снится.

– Конечно, – согласилась она, и прижалась к нему упругим бедром и мягкой грудью, – конечно же, я тебе снюсь, милый Митя…

И ласково погладила его по лицу, по груди, по животу. Эти ее прикосновения пробудили его дремлющую плоть, в паху сладко и больно заныло, часовой встал по стойке «смирно», и от смущения Митя дрогнул, попытался от нее отстраниться.

– Извини, – сказал растерянно.

– Смешной ты… – и она рассмеялась своим тихим, журчащим, русалочьим смехом. – Ну, чего боишься? Не бойся… ближе!..

Он прерывисто вздохнул, повернулся к ней – и, не открывая глаз, хотел приподняться, чтобы овладеть ее ждущим, распахнутым и желанным телом… И – не смог! Что такое? Он раскрыл испуганные глаза – и уперся взглядом в кромешный мрак. Он рванулся вверх, влево, вправо, но не смог привстать – и с ужасом понял, что заперт в какой-то тесной коробке.

– Где я? – прошептал он. – Где ты?

Но она ему не отвечала.

Ее не было рядом.

Он был один.

Он наконец-то проснулся.

И понял, что проснулся – в гробу.

Осознав это, он замер, застыл – и на какое-то время впал в забытье.

ПРОЩАНИЕ

Похоронили его в престижном месте, на центральной аллее, недалеко от главного входа, слева от кладбищенской церкви.

Народу собралось много – на двух автобусах и на своих машинах приехали почти все друзья и сослуживцы, коллеги по бизнесу и даже конкуренты. В черном брючном костюме и темных очках стояла его бледная жена Нина, поддерживаемая под локоть его верным другом Денисом. На пухлых губах Нины чуть мерцала специальная темная траурная помада, а высокий загорелый лоб Дениса пересекала скорбная траурная морщина. Сам Денис был похож на перезрелого херувима – широкололицый, щекастый – и выражение скорби ему давалось с трудом.

Когда открытый гроб поставили возле разверстой могилы, Денис откашлялся и произнес глухим проникновенным баритоном:

– Дорогие друзья… Сегодня мы провожаем в последний путь нашего друга, коллегу, товарища, замечательного человека – Дмитрия Сергеевича Воропаева. Коварная и внезапная смерть подкосила его в расцвете сил и творческих замыслов. В свои сорок лет он был на пороге новых свершений, его карьера сулила ему неслыханные успехи. Поверьте мне, как его однокашнику и другу детства – эта звезда погасла на взлете! Дима прошел тернистый путь, он искал себя поначалу в искусстве – и добился на этой стезе немалых успехов. Многие из нас помнят и ценят его как талантливого художника. Его картины можно было увидеть на краевых и республиканских выставках, о нем писали в центральной и зарубежной прессе. У меня дома на почетном месте висит одна из его замечательных картин – городской пейзаж, окутанный лирической дымкой. Он был членом Союза художников, но живопись его не удовлетворяла. И в последние годы Дима круто повернул свою судьбу – он занялся благороднейшим бизнесом, посвященным продлению жизни людей. Я, как врач и его друг, горжусь тем, что был рядом с ним на этом нелегком пути. Одним из первых в России Дима стал внедрять крионику – замораживание человеческого тела для последующего его оживления. Он основал наш центр «Возрождение», привлек меня и других специалистов, нашел инвесторов и клиентов. Ведь не секрет, что именно недостаток финансовых ресурсов не позволяет пока широко внедрить крионику в России. Но Диме это удалось! И надо ж так было случиться – трагическая ирония судьбы! – человек, призванный воскрешать других людей, сам не смог уберечься от внезапной смерти. Если б знать, если б только знать… – Денис помотал головой, прижал руку к горлу, с трудом сдерживая подступившие рыданья. – Если б мы знали, что ему грозит смерть, мы непременно подвергли бы его самого криостазу, то есть заморозке – и сохранили бы драгоценное тело друга для дальнейшего воскрешения… Но в последние дни он находился на даче, был совершенно один, работал, просил, чтоб ему не мешали, чтобы никто не приезжал… И вот – надорвал свое сердце, переутомился – и умер во сне… А когда мы, вдова Димы Нина и я, его друг детства, когда мы, обеспокоенные, примчались к нему на дачу, он был уже более суток мертв… Как это горько! Как больно! Прощай, дорогой товарищ! Мы никогда тебя не забудем! И мы клянемся, что продолжим начатое тобой благородное дело!

Денис умолк, горестно опустил голову. Потом посмотрел на присутствующих:

– Есть еще желающие что-то сказать?

– Достаточно… —

Хватит…

– Ты уже все сказал…

– Мог бы и покороче, – буркнула ему в спину Нина.

– Что? – встрепенулся Денис.

– Ничего, проехали. Болтать надо меньше.

– Так ведь я же!.. – бормотнул Денис, но Нина его перебила:

– Да ладно, не бери в голову. Закругляться пора.

Денис разволновался, вспотел, достал платок и вытер свое одутловатое лицо.

– Что ж, друзья, – сказал он, – будем прощаться с покойным…

Потом гроб закрыли, завинтили дубовую крышку – и опустили Дмитрия Воропаева в чрево земли. Денис наклонился, взял горсть сырой глины, бросил сверху. За ним последовали другие. Потом хмельные работяги быстренько закопали могилу, подровняли холм, установили временный дубовый крест, прислонили к нему большую фотографию усопшего. Через минуту могила была густо покрыта венками и живыми цветами. А еще минут через пять печальная церемония завершилась – и кортеж из автобусов, мерседесов и бумеров плавно отправился на поминки.

Только одна женщина, которая до этого незамеченной стояла чуть в отдалении, подошла ближе к могиле. Она не имела отношения к центру «Возрождение», не являлась и родственницей покойного. Но ею двигало не праздное любопытство – Дмитрий Воропаев был ей хорошо знаком.

Невысокая, хрупкая, худощавая, лет сорока, она казалась человеком не от мира сего. На ее бледном скуластом лице блуждала слабая отрешенная улыбка, а ее светло-серые глаза освещали это лицо неярким живым светом. Одета она была в старомодное блеклое синее платье ниже колен и в черный жакет-безрукавку ручной вязки, обута в разношенные голубые кросовки и белые носки. Ее можно было бы принять за бомжиху, если бы не чистая, хоть и заштопанная одежда и чистые, только что вымытые волосы, которые вздымались над ее головой каштановым пухом, светящимся на фоне закатного солнца.

– Вот и встретились, Митя, – сказала она, обращаясь к мужчине на фотографии, искоса перехваченной черной лентой. – Вот и встретились… А ведь двадцать лет прошло!

Она положила возле фотографии букетик простых полевых ромашек, потом повернулась и пошла к себе – в дальний угол кладбища, где в стороне от центральной аллеи, совсем на отшибе, возле старой кладбищенской стены, стоял неприметный вагончик. В таких вагончиках на стройках работяги обычно устраивают перекуры, прорабы проводят летучки, планерки и прочие толковища, на которых густой мат перемешан с табачным дымом. Точно в таком же вагончике жила эта странная женщина. И не просто жила. Это был ее, так сказать, офис, ее резиденция, навещали которую, правда, очень мало кто и очень редко.

На наружной стене вагончика, возле двери, висела голубая табличка с аккуратной надписью, выведенной хозяйкой собственноручно белой масляной краской:

Музей «Божья нива»

Директор – А. И. Черных

Анна Ивановна Черных – это она. Хозяйка кладбищенского музея.

Достала из кармана жакета ключ, отперла висячий замок, переступила порог своего жилища. Другого дома у нее не было. У нее не было никого и ничего. Включила свет. Огляделась. В красном углу под иконой Спасителя чуть теплилась лампада. На маленьких окнах (всего – три окна) были задернуты ветхие, но чистые тюлевые занавески. В дальнем углу, за шкафчиком, стоял топчан, застланный одеялом. В правом углу стояла тумбочка с электроплиткой, рядом с ней висела полка с посудой. Возле одного из окон стоял маленький (детский, наверное) письменный стол, на котором лежали диктофон и стопка бумаги, стоял деревянный стакан с карандашами и шариковыми ручками. Компьютера у нее, конечно же, не было. Да и зачем? Зато были книги на стеллаже, и книг было довольно много. Не только духовного содержания, между прочим, но и стихи, и классика, и всякие словари и справочники.

Несмотря на бедность обстановки, в вагончике было чисто и прибрано.

А еще на стенах висели картины – три пейзажа (деревенская улица, таежная просека, горная речка) и один женский портрет. На портрете была изображена хозяйка вагончика – молодая, скуластенькая, светлоглазая, радостно улыбающаяся, в розовом сарафане, с веткой сирени в руке. За двадцать лет она, конечно же, изменилась, но не очень. Это свойство худеньких женщин – оставаться легко узнаваемыми даже спустя много лет. А еще это свойство женщин верных и преданных, не изменяющих своему слову и своему чувству. Они не меняются внешне, потому что не изменяют.

…Каждый раз, когда она смотрит на этот свой портрет, ей начинает казаться, будто она сама себе снится – и вот сейчас проснется…

ДОЗНАНИЕ

…значит, что же – вот так и подохнуть? Замурованным, заживо погребенным – так и загнуться в этом тесном и душном дубовом ящике? И никто не спасет?

А кому ты нужен – тебя спасать? Кто тебя услышит – изпод земли-то? Всё, хана, отгулялся, отпрыгался, отскакался, веселый кузнечик…

Но как это могло случиться?! Как они могли – признать мертвым – живого человека? Куда смотрели врачи? Ведь врач должен был выдать свидетельство о смерти… а может, врача подкупили? Кто – подкупил? Как – кто? Да твой лучший дружок Денис – вот кто! А может, и Нина, твоя верная женушка, была с ним в сговоре… Ну-у, это уж ты черезчур… Но я ж не слепой – давно замечал их шашни, ловил их косые блудливые взгляды, предательские улыбки… я не слепой! Но как им удалось меня усыпить? Да сто тысяч способов имеется, будто сам не знаешь… Но им же проще было меня отравить! Да, но тогда это был бы чистый криминал – убийство… Это ж какой риск! А вдруг – вскрытие?.. Вот они и подсыпали в бутылку с вином просто дури какой-то, да еще зная, что я и сам перед сном таблетки глотаю… вот и добавили… И получился коктейль… Надеялись, что я загнусь, а я лишь заснул летаргическим сном. Они знали, знали, что я страдаю лунатизмом, я даже из армии был комиссован как эпилептик, хотя никакой эпилепсии у меня нет и не было, все это туфта, но по ночам бродил – это факт! Вот и вогнали меня в летаргию, а врач поддался их россказням про мое пристрастие к снотворным – мол, передозировка, и кома, и смерть от остановки сердца… Как все просто и глупо! Совсем как в рассказах Эдгара По или фильмах-триллерах, или в тех страшилках, которыми мы пугали друг друга в детстве, в пионерских лагерях, после отбоя, в палате… «В этом черном-пречерном гробу лежит черный-пречерный мертвец… он проснулся и закричал: выпустите меня отсюда!..»

Господи Боже, за что же со мной такое? Да в чем же я виноват, Господи? Чем же я пред Тобой провинился, милый Господи? За что Ты меня так наказал, милосердный Боже?.. Если, конечно, Ты есть… Если, конечно, я сам – существую, а не снюсь Тебе, всемогущий и добрый Боже…

Нет, ну правда – за что? За что?!

…Так он плакал и бился об стенки и крышку гроба, но никто, разумеется, его не слышал. Дышать становилось все труднее, воздуха оставалось все меньше – и он решил, что будет беречь свои силы, и дышать будет неглубоко, экономно, чтобы кислорода хватило подольше, потому что – а вдруг? Вдруг случится чудо? Ведь больше надеяться ему было не на что, кроме чуда… А вдруг?.. а вдруг?..

Он сорвал с себя галстук, расстегнул ворот рубашки. В первые минуты после пробуждения его так прошибло потом, что даже костюм был влажен, и сейчас он был отвратителен сам себе – мокрый как мышь, дурно пахнущий, задыхающийся, с отчаянно бьющимся сердцем, с жуткой головной болью… Он по-детски всхлипывал и причитал: «За что же, Господи?.. ну за что?..»

Как – за что? Да за все твои пакости, за все твои гнусные проделки, за все, что ты успел натворить за сорок лет жизни!

А что я такого особенного натворил? Жил как все, и грешил не больше других…

Отвечай за себя, подонок! Не вали на других – с тех тоже спросят… Отвечай за себя!

Да в чем же я так уж виноват-то?

Во всем виноват, во всем! В том, хотя бы, что своими дурными студенческами забавами свел в могилу мать раньше срока – а ведь она могла бы еще и сейчас жить! В том, что предал сам себя, изменил своему призванию, бросил живопись, хотя с детства мечтал стать художником…

Но я стал им! Я был художником! Я добился признания, у меня была своя мастерская, я успешно участвовал в выставках…

Отчего же ты бросил все это?

Да оттого, что никто не покупал моих картин! Нечем было платить за краски и за мастерскую… Нечего было жрать! Ведь я не Ван-Гог, и у меня нет богатого брата, который бы мог меня содержать, поддерживать в трудную минуту… И вообще – унизительно прозябать в нищете! Раз не платят – значит, надо менять профессию. Вот я и сменил, и занялся бизнесом…

Ты занялся обманом, мошенничеством!

Ну почему же?

А потому, что вся эта ваша крионика, весь этот бред про жидкий азот, про сухой лед и про грядущее воскрешение замороженных покойников – все это чистейшее надувательство, и ты это понимал!

Но ведь люди сами хотели, сами верили…

Да мало ли, во что верят люди! Людям хочется верить – вот они и верят. Им обещали светлое будущее – и они верили, и покорным стадом шли к этому будущему, как ослы за морковкой… А сейчас такие, как ты, обещают им воскрешение после смерти – и они снова верят! Потому что очень хочется верить! Матерям Беслана мошенник Грабовой пообещал воскресить их погибших детей – и матери поверили! И твоим сказкам про заморозку и грядущее оживление – тоже верили! И платили хорошие деньги, и ты их брал, эти денежки…

Но ведь я не обманывал, я же им говорил, я предупреждал, что пока, на данном этапе развития науки еще нет возможности разморозить человека, чтобы он по-настоящему ожил, но скоро, очень скоро это будет возможно…

Ты наживался на доверии людей, на их жажде жизни… твой центр «Возрождение» расцвел на людском горе и отчаянии…

Нет, постой. Зачем делать из меня монстра? Разве я создал эти правила игры? Я лишь пытался приспособиться к жизни, ведь не подыхать же с голоду? Слава непризнанного художника меня не прельщала… А клянчить копейки у спонсоров, побираться в управлении культуры – мне надоело! Унизительно и противно – доказывать сытым чиновникам, что ты художник… Как это у Хармса? Художник говорит: «Я художник». А ему в ответ: «А по-моему, ты говно»… Надоело чувствовать себя говном! Насильно мил не будешь. Не хотят меня ценить как художника – и ладно. Стану бизнесменом. Буду пудрить мозги богатеньким старикам и старухам, обещая им сладкий сон в ледяном термосе и грядущее пробуждение… Что же тут плохого?

Всё – плохо. И ты сам это прекрасно понимаешь.

Да, но я не допускал беспредела, я соблюдал законы. Меня уважали люди, меня любили… да-да! У меня были друзья, которым я помогал… Я многим помог!

Ты помогал лишь тогда, когда это было выгодно тебе самому. А вспомни Валеру…

Валеру?

Ну да. Валеру Князева, своего лучшего друга. Вспомни, как ты помог ему уйти на тот свет!

Неправда! Я помог ему в самые трудные времена, когда в больнице, где он работал, совсем перестали давать зарплату… А ведь он был лучшим кардиологом в Кырске! Лучшим специалистом по расшифровке кардиограмм! Даже коммуняки его ценили, а эти суки… Как можно было превратить в нищего бомжа такого золотого врача? И я спас его! Я пригласил его в наш центр «Возрождение», начал платить ему приличные бабки – и он сразу ожил!

А что было потом?

Что – потом?

Ну – когда твой друг, пользуясь правами друга, стал вдруг выражать недовольство работой центра… язвить по поводу этой крионики…

…и особенно – при посторонних… при клиентах! Тут он был, конечно, не прав…

Надо же, какой ты чувствительный. Да прав он был, тыщу раз прав! Но тебя задевала его правота…

…это было, как минимум, некорректно…

Как минимум! А как максимум – то была его черная неблагодарность по отношению к тебе, благодетелю!

Я такого не говорил…

Но ты думал! Думал! Тебя раздражали его подначки и подковырки, его шуточки по поводу восхваляемого тобой криостаза… Ну, еще бы! Ты очень скоро пожалел, что взял Валеру к себе на работу… пригрел змею! И главное – где благодарность?! И вообще, как он смел – при посторонних – критиковать саму идею заморозки? Как он смел отпугивать потенциальных клиентов? Ведь каждый из них готов был выложить за криостаз круглую сумму минимум в тридцать тысяч баксов! А ты? Какова цена твоей дружбы? Не тридцать же тысяч – куда дешевле!

При чем тут деньги…

Еще как при чем! Только деньги всему виной. Ты возненавидел своего друга, ты стал его потихоньку выживать… Ну а то, что он – лучший специалист, тебя не останавливало – верность в бизнесе куда важнее, чем квалификация!

Неправда! Я просто сделал ему замечание – и не за его критику, а за появление на рабочем месте в нетрезвом виде. У нас в центре на этот счет очень строго.

Но поначалу ты все прощал Валере, ты ведь знал эту давнюю его слабость – и смотрел сквозь пальцы. А потом вдруг решил его перевоспитать, прекрасно понимая, что это невозможно… Неужто забыл?

Я все делал по правилам! Я не собирался его увольнять! Но и потакать его пьянству я не имел права. Как друг, я заставил его лечиться…

…хотя знал, что это бесполезно. И он сдох от твоих лекарств…

Не от моих! Не я же его лечил!

Но ты засунул его в эту клинику! Ты! Своими, дружескими, руками! Ты же знал его строптивый нрав, ты знал, что он все равно не поддастся никакому гипнозу – он, в отличие от твоих доверчивых клиентов, был слишком умен и своеволен… И апоморфин ему был только во вред… и антабус!.. и вся эта импортная отрава… Все было впустую. А вот сердце его могло не выдержать – и это ты тоже знал. Его сердце, надорванное поганой жизнью и алкоголем, не выдержало твоего лечения – и он сдох, проклиная тебя и твою поганую дружбу…

Неправда! Все было не так! Он сам виноват в своей смерти, он сам себя сжигал, надрывал свое больное сердце. Ему ли, кардиологу, было не знать, как губительна для его сердца такая жизнь!

А помнишь, как ты навестил его в клинике, где он лечился от алкоголизма – и он попросил тебя дать ему выпить, ну хоть глоточек… Помнишь? И ты – дал ему свою фляжку с коньяком – достал из кармана куртки и дал. А ведь пить ему было в те дни нельзя… смертельно опасно! Он же тогда получал спецлечение… Разве ты этого не знал, когда доставал из кармана свою фляжку? И откуда, кстати, такая предусмотрительность – как она у тебя оказалась в тот день, эта фляжка?

Случайно…

Надо же, какая случайность!

Он ведь сам попросил…

Ну, конечно – он сам. И ты умыл руки, верный и любящий друг. Ты избавился от неудобного человека, который своей пьяной болтовней мешал твоему бизнесу…

Да! Да! Именно так! Пьяной болтовней! Мешал! Я слишком долго его терпел!

Твоя жена Нина тоже слишком долго тебя терпела… но, похоже, ее терпение тоже лопнуло.

При чем тут моя жена? Это надо еще доказать, что она хотела моей смерти! Со мной ей было хорошо! Она была счастлива со мной! Уж я-то знаю!

Уж ты-то знаешь… Откуда тебе знать, лунатик? Разве ты можешь дать счастье женщине? Вспомни Анну – разве не ты сделал ее несчастной?

Ну-у, когда это было… Зачем ворошить прошлое? Ты еще детский сад вспомни…

Можно и детский сад. Помнишь, как ты украл на детсадовской кухне маленькие гирьки от весов? Они тебе так понравились, что ты не мог удержаться от искушения… И ведь никому потом не признался! А помнишь, как ты любил отрывать мухам крылышки и бросать их, бескрылых, на раскаленную электроплитку? А помнишь?..

Да ладно, хватит. Вспомни еще, как я кусал грудь своей мамы, когда она меня кормила, младенца…

А что – неужели кусал?

Это я пошутил. Как я могу такое помнить?

Ловко же ты уклонился от разговора про Анну…

При чем тут Анна?

Ну как же… Самый великий твой подвиг, Митя. За одно это тебя можно было бы еще двадцать лет назад живьем закопать в землю… За одно это!

…Господи, прости меня. Я все помню, конечно. До мельчайших деталей – все помню… Зачем ты меня разбудил, Господи?

ФАВОРИТ

Разве можно такое забыть?

…После окончания мединститута Аня Черных вместе с мужем Альбертом, Аликом, тоже молодым врачом-психиатром, приехала по распределению (тогда еще выпускников по советскому обычаю распределяли) – в глухую таежную деревушку Сосновку, за тридевять земель от родного Кырска, в краевую психбольницу.

Первые дни тосковала ужасно, бродила как неприкаянная по деревенским – то пыльным, то грязным – улочкам, а на работе изнемогала, задыхаясь от больничного зловония и содрогаясь от криков сумасшедших. Но постепенно привыкла, принюхалась, притерпелась. Поселили их с мужем в отдельной квартирке, в одноэтажном деревянном доме со своим крыльцом, с водопроводом и туалетом, даже ванная комната имелась, правда, отопление печное, но дров было в избытке, а печь растопить всегда можно поручить какому-нибудь психу из «тихих» – они сами напрашивались на любую работу, лишь бы вырваться хоть ненадолго из больничных стен. При доме был огород, значит, своя картошка и прочее. Короче, жить можно.

Но ей-то хотелось не просто жить – а быть счастливой.

С мужем не ссорились, жили дружно. Правда, ребеночка, о котором оба мечтали, все как-то не получалось, но они не теряли надежды. Вечера проводили у телевизора, ходили в гости к соседям-коллегам, таким же врачам, обсуждали больничные и деревенские сплетни и новости.

Больница была большая, похожая на концлагерь, тринадцать бараков на тысячу с лишним коек, огороженные высоким забором с колючей проволокой и прожекторами по четырем углам. Лечились там в основном неизлечимые хроники-инвалиды («психохроники»), изредка поступали и острые психи, и белогорячечные алкаши, и солдаты на военно-психиатрическую экспертизу. Врачей не хватало, поэтому работать приходилось на полторы, а в отпускной период и на две ставки. Тратить деньги было особенно не на что – и они с Аликом решили, что будут копить на машину, на «жигули». Вот и цель появилась в семейной жизни.

Так прошла первая зима, а весной Алику выделили от крайздрава путевку на двухмесячные курсы специализации в тогда еще Ленинград – и Аня осталась одна. На работе, в больнице, она не чувствовала себя одинокой, а вот дома, по вечерам, очень, конечно, скучала. Ей казалось, что она тоскует по мужу, и отчасти это было именно так.

Однажды, во время дежурства, ее вызвали в приемное отделение – принимать нового больного.

Аня вошла в кабинет – и поморщилась от острого запаха сапожной ваксы. Так и есть: привезли солдата на экспертизу. В сопровождении офицера и сержанта. Сам испытуемый сидел на стуле, посреди кабинета, со связанными за спиной руками, а сопровождающие стояли рядышком, словно два конвоира. Да еще пара больничных санитаров топталась у двери, наготове.

Аня села за стол, надела очки – и сразу ее добродушное молодое лицо стало строгим и официальным.

– Вы зачем ему руки скрутили? – спросила она усатого лейтенанта.

– На всякий случай. Паренек-то капризный.

– Развяжите.

– Как прикажете, коллега, – и лейтенант медицинской службы стал распутывать тугие узлы.

Аня быстро глянула на солдата: он был худ и бледен, глаз не подымал, а губы его кривились в брезгливой усмешке. Перелистала сопроводительные документы: Дмитрий Сергеевич Воропаев, двадцать лет, проживает в городе Кырске, рядовой такой-то воинской части, на службе полгода… был освидетельствован амбулаторно врачом-психиатром таким-то, поставлен предварительный диагноз: эпилепсия с сумеречными расстройствами сознания и психопатизацией личности (под вопросом)… направлен в краевую психбольницу для проведения стационарной экспертизы с целью уточнения диагноза и решения вопроса о годности к военной службе.

– Ну-с, рядовой Воропаев, давай знакомиться, – сказала Аня, устраиваясь поудобнее и раскрывая чистую историю болезни. – Я буду спрашивать, а ты отвечать. Начнем сначала. Назови свою фамилию, имя, отчество.

– Там все написано, – буркнул он.

– А какое сегодня число?

– У меня календаря нет.

– Ты понимаешь, куда тебя привезли?

– В дурдом, куда же еще.

– А чего такой сердитый?

– А чему радоваться? – И он впервые поднял глаза – и обжег ее синим взглядом.

– Объясни мне, пожалуйста, что с тобой все-таки произошло?

– Вам что, лень сопроводиловку прочитать? – вспыхнул он. – Там же все подробно написано!

– Ну… мало ли что написано. Может, неправда какая.

– Чистая правда! Башку старшине проломил – и не жалею! – выкрикнул Воропаев с такой злобой, что она отшатнулась, откинулась на спинку стула, словно боясь, как бы он на нее не бросился с кулаками. – Убивать таких сук надо! Козел вонючий, а не старшина! Пидор!

– Не слушайте вы его, – вмешался лейтенант, поглаживая ус. – Никого он не убивал. Старшину ударил, это точно. Но главное – он же лунатик! Если не косит, конечно. Ночью по крыше ходил – я сам видел… И ведь чуть не упал!

– И упал бы – а вам-то что? – вскочил солдат, но крепкие руки сержанта тут же его пригвоздили к стулу. – Я вас просил меня спасать?! И в вашу долбаную армию я не просился! Меня с четвертого курса сдернули, я художник, а не солдат! Видеть вас всех не могу! Заколебали, козлы!..

– За козла ответишь, – буркнул молчавший до сих пор сержант. – Сам козел… лунатик хренов. Симулянт!

– Ладно, хватит, – строго одернула их Аня. – С тобой, Воропаев, мы разговор после продолжим, а сейчас – разденься до пояса…

– Ага, разбежался. Может, еще раком встать?! – закричал он надрывно. – Сделайте мне смертельный укол – и все! Сколько можно издеваться? В армии издевались, в дурдоме издеваются… Убейте лучше!

– Я пока что тебе ничего плохого не сделала, – мягко заметила Аня. – Прекрати истерику, успокойся. И, пожалуйста, объясни – как именно над тобой издевались в части?

– Не буду я ничего объяснять! Там все написано!

– Ну, хорошо, – Аня вздохнула: у нее голова разболелась от его крика. – Не хочешь говорить, не надо… Проводите его, пожалуйста, в третье отделение.

Санитары подхватили новенького под локти – и увели.

– По-моему, доктор, он симулирует, – доверительно зашептал лейтенант, склоняясь к ней и обдавая смешанным запахом «шипра» и перегара. – Хочет от армии откосить – вот и гонит картину!

– А за что он старшину по башке огрел? – Да сущие пустяки… Тот якобы приставал к нему с гомосексуальными домогательствами…

– Ничего себе, пустяки, – усмехнулась Аня.

– Врет он все! И потом, нельзя же из-за этого сразу – табуреткой по голове?

– А по-вашему, ему следовало сразу свой зад подставить?

– Что?.. – растерялся лейтенант. – А-а, вы шутите…

Но она смотрела на него без улыбки, с откровенной неприязнью.

У, змея очковая, – подумал лейтенант.

Это было в пятницу, а за выходные дни Аня совсем забыла о новом пациенте. Вспомнила в понедельник, когда увидела его на обходе – и поинтересовалась:

– Как дела, служивый?

– Как сажа бела.

– Чем занимаешься?

– Онанизмом, – и он поднял на нее синие нахальные глаза.

– Хамишь?

– А чем тут еще можно заниматься? Конвертики, что ли, клеить? Так от ваших конвертиков у нормального человека мозги сохнут. Тоже мне, трудотерапия!

– Значит, ты себя считаешь нормальным? Очень хорошо. Так и запишем. И чем бы ты хотел заняться?

– Да что вы с ним цацкаетесь, Анна Иванна? – вмешалась старшая медсестра. – Назначили бы по два кубика сульфозина в обе жопы – сразу стал бы как шелковый…

– Успеется, – отмахнулась от нее Аня и повторила ему свой вопрос: – Так, все-таки, чем бы ты хотел заняться? Кроме онанизма, конечно.

– Чем, чем… Мало ли чем. Дали бы красок, бумаги – я бы хоть порисовал немного.

– Ты же, вроде, в художественном институте учился?

– Так точно. Не доучился. Не дали.

– И стенгазету можешь оформить?

– Это семечки, – презрительно хмыкнул Митя. – Делов-то! Я вам каждый день могу по стенгазете делать.

– Вот и прекрасно. – Она повернулась к старшей сестре. – Сразу же после обхода – обеспечьте его красками и ватманом. Потом я проверю.

Рисовал он и впрямь замечательно. В этом Аня смогла убедиться в тот же день – когда старшая медсестра притащила в ординаторскую готовую стенгазету. Прямо хоть сейчас на выставку или на конкурс! И роскошный заголовок – «За здоровую душу!» – с эмблемой (змея обвивает чашу), и громадный рисунок, изображающий красавицу-врачиху в белом халате и очках, весьма похожую на Аню, и даже шарж на пьяного санитара Гену. Осталось лишь нужные тексты вписать.

– Так быстро? – поразилась Аня.

– Рафаэль! – воскликнула старшая сестра, которая еще недавно грозилась сульфозином. – Как минимум – Илья Глазунов! Вы только гляньте, Анна Иванна… Да он нам за месяц на год вперед стенгазет заготовит!

– Ну, вы шибко-то его не эксплуатируйте, – нахмурилась Аня. – Пусть и для себя порисует, для души…

– Для души будет дома рисовать, а тут пусть для нас послужит!

– Я сказала – поаккуратнее с ним, – строго произнесла Аня. – Художники – люди тонкие, трепетные… легко ранимые…

– Как же, ранимый, – проворчала старшая сестра. – Ему слово поперек не скажи. Вчера Кувалдина, алкаша, чуть не придушил…

– А санитары у нас на что? А сестры? И вы первая – персонально отвечаете за порядок в отделении. Сколько раз можно повторять, что каждый больной нуждается в индивидуальном подходе!

– Ладно, будет ему индивидуальный подход, – нехотя кивнула старшая сестра. – Пусть хоть зарисуется. А койку ему поставим возле сестринской, в маленькой палате – там буйных нет.

– Очень хорошо, – одобрила Аня.

С этого дня она то и дело вспоминала про Воропаева, по малейшему поводу вызывала его в ординаторскую, вела с ним долгие задушевные (психотерапевтические!) беседы, расспрашивала о жизни, об искусстве, о планах на будущее. Он оказался на удивление хорошим рассказчиком – и вскоре Аня уже знала о нем такие подробности, которые, вроде бы, вовсе не обязательны для истории болезни. Зоркие санитары и медсестры начали примечать, что Митя зачастил в ординаторскую. Даже некоторые больные, особенно вездесущие алкаши, обратили на это внимание – и стали подшучивать и подначивать: ты, Митяй, за нас тоже похлопочи при случае. И кличка вскоре у него соответствующая появилась: Фаворит. Так и стали его все звать: Митяй-Фаворит. Или просто: Фаворит.

Парадокс заключался в том, что Митя уже больше недели разгуливал по больнице с этой кликухой, а в реальности-то, фактически, ничего такого особенного между ним и врачихой не было. Ничего, кроме невинных бесед на душеспасительные темы. Даже флирта малейшего не отмечалось. Потому что Митя, при всем своем нахальстве, слегка робел: врачиха все-таки… да еще в очках. Белый халат и очки делали ее неприступной: как мундир, как кольчуга, как рыцарские доспехи. Ну, а самой-то Ане даже в голову мысли подобные не приходили. Чтобы я – с пациентом?.. с этим психом-лунатиком?.. да при живом-то муже?!

Тем не менее, санитары и сестры быстро усвоили, что Митя Воропаев находится в отделении на особом, привилегированном положении. Лечения никакого он не получал, ну, это было понятно: на экспертизе лекарства не обязательны, главное – наблюдение. Но и режим у него был не как у всех, слишком вольный режим. И все принимали это как должное. Рисовал он с удовольствием и с азартом, даже из других отделений приходили старшие сестры, просили оформить для них стенгазеты и прочую наглядную агитацию. Фаворит никому не отказывал. А за это ему подсовывали всяческие гостинцы, сладости, сигареты. Слух о бойком и безотказном художнике разошелся по всей больнице. Поговаривали, между прочим, что он путается кое-с кем из сестер, но все это было сомнительно и туманно, хотя сплетни такие достигали ушей и Анны Иванны. Она только фыркала и пожимала плечами: мне-то что? Делать вам нечего, сороки – вот и болтаете всякую чушь. Но внимательные медсестры замечали при этом, как вспыхивает румянец на ее щеках – и переглядывались ехидно.

Приближались майские праздники, в окрестных лесах растаял последний снег, но весеннее тепло еще было обманчивым, нестойким. Однажды в солнечное воскресенье, после долгой лесной прогулки, Аня напилась с пылу с жару холодного кваса – и в тот же день у нее разболелось горло. К утру подскочила температура. На работу она не пошла, позвонила в отделение, чтоб не теряли. А сердобольная старшая медсестра тут же спроворила банку меда и бидончик парного молока – и дала поручение Фавориту:

– Ступай к Анне Иванне. Отнеси ей, пусть лечится. И сразу же возвращайся.

Вот уж удивилась хворая Аня, когда увидела на пороге своего дома разрумянившегося от быстрой ходьбы Воропаева. Он стоял перед ней – без шапки, в распахнутой больничной телогрейке и кирзовых сапогах, коротко стриженый, синеглазый, улыбающийся. Протянул гостинцы:

– Это вам. Мед, молоко… Лечитесь, доктор!

Она стояла перед ним – совсем другая, совсем простая, совсем домашняя. В оранжевом ситцевом халатике, в тапочках на босу ногу, шея обмотана шелковым шарфиком. Впервые он увидел ее без очков, в упор посмотрел на ее беззащитные, чуть прищуренные светло-серые глаза с пушистыми ресницами – и она показалась ему такой милой, смешной девчонкой… Митя даже головой покачал от восхищения.

– Заходи, чего встал на пороге. – Она распахнула дверь.

Он прошел на кухню, поставил мед и молоко на стол, огляделся.

– Ну и как вы себя чувствуете, доктор? – спросил, улыбаясь. – Как здоровье?

– Ничего страшного, – отмахнулась она. – Обычная катарральная ангина. Завтра же выйду на работу.

– А зачем спешить? Лечитесь, не торопитесь. Я бы на вашем месте вообще руководил лечебным процессом, не выходя из дома… А что? Есть же телефон, сняли трубку: але, что новенького? Ах, возбудился Петренко? Влупить ему, подлецу, пятнадцать кубов аминазина! У Савельева припадки? Клизму ему с хлоралгидратом! И так далее. Делов-то! Зачем ножки топтать? Больничную вонь нюхать…

– Какой ты умный, – сказала она. – Горе от ума.

– Да уж, Бог не обидел смекалкой, – нахально улыбнулся Митя.

– А как же ты, такой смекалистый, в дурдоме оказался?

– Ничего, злее буду. Для жизни любой опыт полезен. Отрицательный опыт – особенно.

– Тоже верно, – согласилась она.

– К тому же, – добавил он, продолжая улыбаться, – глядишь, с вашей помощью, от армии отверчусь…

– Ну ты и наглец!

Он, улыбаясь все так же дерзко, смотрел на нее. Она поежилась от его откровенного, слишком откровенного взгляда.

– А хотите, я ваш портрет нарисую? – предложил он внезапно.

– Это еще зачем?

– Ну, как зачем… Вот вернется супруг – вы ему и подарите. Соскучились, небось?

– А это не твое дело, – сухо отрезала она. – Не забывайся.

– Извините. Так как насчет портрета?

– Некогда мне позировать.

– А не надо позировать. Я по памяти могу. Глаза закрою – и вы как живая. Вы мне снитесь каждую ночь. И сегодня снились… И не просто, а – знаете, как?.. – Он вдруг шагнул к ней, взял ее за руку. – Я не вру, честное слово!..

А ее будто кипятком ошпарило.

– Прекрати! – рассердилась и вырвала руку. – Что ты себе позволяешь?!

– Да разве могу я вас обидеть? – произнес еле слышно. – Вы не бойтесь меня, Анна Иванна…

– Кто тебя боится, наглец?

– Вы – боитесь. Вон как губы дрожат… и побледнели… Вам плохо? Может, я чем могу помочь?

– Да ты… ты… ты… психопат! Сексуальный маньяк! Лунатик! Убирайся сейчас же! Я буду кричать! Я на помощь позову!

– Зачем же кого-то звать? – удивился и даже обиделся он. – Я и сам уйду. Делов-то. Мне просто показалось… Впрочем, извините. Чего с дурака возьмешь?

– Погоди, – спохватилась она. – Ты обиделся, что ли? Да постой же!.. Вот какой… странный какой… Почему ты такой странный?

– А вы будто не понимаете? – Он круто повернулся к ней – и она задохнулась, обожженная его синим взглядом. – Чего ж тут такого непонятного, Аничка?..

Она покачнулась, ноги вдруг стали ватными, в ушах зашумело, перед глазами поплыл туман, замелькали какие-то синие точки…

– Да что с вами? – испуганно вскрикнул Митя, подскочил к ней, подхватил ее, падающую, обмирающую, обнял, прижал к себе, поднял на руки – и отнес на кровать. Положил ее бережно, нежно, прикрыл одеялом, потом опустился на колени рядом с кроватью, ласково погладил ее растрепавшиеся каштановые волосы.

– Ух, как вы меня напугали… – сказал, когда она приоткрыла глаза.

– Это ты… ты меня напугал… – прошептала она – и вдруг прижала к губам его руку, плотно зажмурилась, и слезы потекли по ее щекам. – Ах ты, Митя, Митя, Митя…

– Что, Аничка? – произнес он растерянно. – Ну, зачем же ты плачешь?

– Что мы делаем… а, Митя?.. что мы с тобой делаем…

– Ну… пока мы еще ничего особенного не сделали… – бормотал он, целуя ее соленые щеки, – смешная ты, Аня, честное слово… взрослый ведь человек – а рассуждаешь, как пятиклассница…

– Ты – меня учишь? – возмутилась она еле слышно. – Мальчишка! Щенок!..

– Что ж, я могу и уйти, – притворился он обиженным.

– Нет! – вскрикнула она испуганно и притянула его к себе с неожиданной силой. – Никуда ты не уйдешь! Будь что будет… Иди ко мне!

На следующий день вся ее ангина прошла, словно и не было ничего. Проснулась – здоровая и счастливая. Как будто заново родилась! И вся жизнь ее сразу преобразилась. Для постороннего взгляда, конечно, ничего вроде не изменилось – та же служба, тот же шумный дурдом, вонючие палаты, те же психи, те же лекарства: аминазин, сульфозин, трифтазин, галоперидол… те же осточертевшие коллеги-врачи, те же томительные планерки-заседания-совещания-конференции-политинформации, те же серые лица, унылые разговоры, одинаковые бараки, деревья, кусты… но на самом-то деле все стало совсем другим! Весеннее небо преобразилось из тускло-голубого в ярко-лазурное, а бледно-желтое солнышко стало вдруг ослепительным, жарким, оранжевым, золотым… и даже вчерашняя непролазная грязь на улицах сегодня вдруг высохла и повсюду зазеленела свежая травка, и тополя покрылись зеленой пахучей листвой, и даже обычное больничное зловоние куда-то исчезло, выветрилось. Аня чувствовала себя такой счастливой, что ей было стыдно и страшно – почти как во сне, когда вдруг приснишься сама себе совершенно голой! И за что ей подарено такое незаслуженное, такое неприличное счастье? – оно ведь не сможет длиться долго!..

С каждым днем ей становилось все труднее притворяться, она уставала следить за своим лицом, на котором все чаще мелькала неуместная, радостная улыбка. Ей приходилось то и дело одергивать себя: не забывайся!

И самое главное – ей все труднее было встречаться с Митей. Ведь это же срам, позор, небывалый скандал: врачиха путается с больным, с сумасшедшим! Ни о чем подобном она никогда не слышала… И вот – сама… Иногда ее сердце сжималось от леденящего ужаса: как быть дальше? что делать? Ведь не может же продолжаться этот блаженный кошмар?

Но кошмар этот стал ее каждодневной привычкой, ее наркотической сладкой потребностью, ее неодолимой нуждой – и она не могла, не хотела, не в силах была от него отказаться. С каждым разом встречаться им становилось все труднее, все хлопотнее, все рискованнее. Под любым предлогом она уводила Митю к себе домой – то в обеденный перерыв, то прямо в рабочее время, то после отбоя. Однажды, когда у нее было ночное дежурство, она заперлась с Фаворитом в ординаторской – и взбудораженные психи тщетно пытались хоть что-то подслушать и подсмотреть в замочную скважину.

– Анька, ты спятила, – заявила ей на следующий день Роза Карловна, старенькая врачиха, заведующая отделением. – Немедленно прекрати эти блядские рандеву с Фаворитом – или я буду вынуждена вмешаться…

– О чем вы? – притворно возмутилась Аня. – Как вы можете верить сплетням?

– У-у, глаза бесстыжие, – прошипела старуха. – Ты же врач! Ишь, додумалась – больницу в бордель превратила! А что муж твой скажет, когда вернется – ты об этом не думаешь? Уймись, дура, пока не поздно… Тебе же самой лечиться надо!

Да, то была болезнь, наваждение, морок – если смотреть с точки зрения здравого смысла. И она понимала, что ведет себя совершенно безнравственно, аморально, нелепо, постыдно, унизительно… Но что она могла с собой поделать? Справиться с наваждением было невозможно. Впрочем, если уж честно, Аня и не пыталась бороться с нахлынувшей страстью. Хотя бы потому, что раньше, до Мити – ни с мужем, ни с прежними возлюбленными (а их было-то всего двое, в недавние студенческие годы) – никогда ничего подобного она не испытывала. Все, что было до этого – вспоминалось как будничный, скучный сон… а Митя ее разбудил! И она проснулась – она заново родилась! – и впервые ощутила себя живой и счастливой женщиной… ну просто фантастически счастливой! И все прочее, что окружало ее, стало казаться таким мелким, ничтожным и пустяковым – по сравнению с тем, что отныне ее переполняло… За одно лишь прикосновение грубых рук Фаворита, за один его синий взгляд – она была готова отдать, не раздумывая, и мужа, и работу, и репутацию, и карьеру, и все-все на свете… Она именно в этом признавалась Мите в жаркие минуты свиданий, бормотала-нашептывала ему в уши:

– Милый, родненький… я на все для тебя пойду… все, что хочешь, для тебя сделаю!..

– Угости меня спиртом, – просил он полушутя.

И она совершала очередной служебный проступок – подносила Фавориту мензурку с казенным медицинским спиртом.

– За твое здоровье, Анюта, – подмигивал он, выпивая обжигающую жидкость, и тут же закусывал сладко-соленым ее поцелуем. – Ух-х… хорошо-то как!..

– Митя, милый… скоро тебя комиссуют… Будь уверен – я напишу всё как надо. И тебя научу… Слушай, слушай! Ты, главное, на комиссии говори, что у тебя бывают частые короткие приступы, без судорог – ну, как легкие обмороки… понял?

– Понял, понял, – кивал он, ухмыляясь словно сытый кот.

– И про лунатизм – мол, бывает, но редко…

– Хорошо, хорошо, – и он с ленивой властностью притягивал ее к себе.

– Только лишнего ничего не придумывай! Очень тебя прошу – говори, как я тебя учила.

– Да ладно, хватит… Иди сюда!

– Ах, Митенька… что мы с тобой делаем? И как же я буду потом жить без тебя?

– А зачем – без меня? Я тебе буду писать, а ты бросишь мужа – и приедешь ко мне. И поженимся… Делов-то!

– Ты серьезно? Не шутишь?

– Гадом буду, Анюта!

– Ох, Митя… Мне страшно… Обними меня крепче, миленький!.. Я такая бессовестная – мне все время хочется, чтоб ты был со мной и во мне… Да… вот так, вот так!

А потом она написала такое экспертное заключение, согласно которому рядовой Дмитрий Воропаев был признан страдающим эпилепсией с малыми приступами («пти-маль»), сумеречными расстройствами сознания и выраженной психопатизацией личности, а значит – и негодным к военной службе… Пришлось, разумеется, приврать и преувеличить – но она сделала это без угрызений совести, с легким сердцем.

Члены комиссии с ней усмешливо согласились (свои люди!), вопрос был быстро решен, главный врач посоветовал не затягивать с выпиской:

– Пусть к концу недели уматывает.

– А зачем такая спешка? – испугалась вдруг Аня. – Для экспертных положен месяц…

– С ним и так все ясно. Чего тянуть?

– Но ведь он хорошо рисует… он нам оформляет наглядную агитацию… – лепетала Аня. – Вот как закончит, так я его сразу и…

Главный врач, седой лысоватый мужик, посмотрел на нее строго и чуть брезгливо.

– Сегодня же позвоните в часть, – приказал он, – и завтра чтоб духу его здесь не было!

– Я могла бы сама его сопроводить в часть…

– Что за нежности!

– Как-никак эпилептик… такой возбудимый…

– Ладно, хватит! – резко оборвал главврач, багровея лысой макушкой. – Мне этот ваш возбудимый всю плешь переел. Понятно?

Она опустила глаза, густо покраснела.

Эта майская ночь была прощальной.

Наплевав на запреты и насмешки, Аня отправилась вместе с двумя солдатами, приехавшими из части, провожать Митю на станцию. Нужный поезд должен был проходить где-то после пяти утра, – поэтому они вчетвером сразу направились в так называемый психоприемник, одноэтажный деревянный домишко, расположенный неподалеку от вокзала. И в эту ночь, совсем отчаявшись и почти обезумев от предстоящей разлуки, Аня переступила последнюю грань своего позора – заперлась с Фаворитом в одной из двух тесных комнат психоприемника, где стояла одна лишь узкая железная кровать. А в соседней комнате, за тонкой стенкой, теснились на табуретах и лавках оба солдата и еще двое новых больных, которые только что прибыли на поезде и теперь дожидались утреннего автобуса. С ними были их родственники, всего человек семь, не меньше, не считая местной санитарки. И все они оказались свидетелями, почти очевидцами прощального свидания молодой врачихи и комиссованного солдата.

– Это ж надо… Совсем обнаглела, сучка, – ворчала старенькая санитарка, прислушиваясь к звукам, доносящимся из соседней комнаты. – При живом-то муже!.. с солдатом!.. с психом!.. Тьфу! Срамотища…

А за дверью, за стенкой – преступная пара, презревшая нормы советской и христианской морали, сплеталась в прощальных объятиях. Узкая кровать осталась невостребованной – любовники расположились на полу, на тонком матраце.

– Как приеду домой, сразу дам тебе телеграмму… – бормотал Митя. – И ты сразу – ко мне… делов-то!

– Любимый… родной… единственный… Мне никто, кроме тебя, не нужен!

– И мне… и я… Я сразу тебе напишу… И мы никогда не расстанемся…

– Никогда! Навсегда!.. Я буду ждать!

А потом он заснул, и она стерегла его сон – и смотрела на спящего, смотрела, смотрела, не могла наглядеться.

Рано утром она, не сомкнувшая глаз, разбудила его, проводила до вокзала, до поезда – но не осмелилась поцеловать на прощанье.

– Жди, я обязательно напишу! – крикнул Митя из отходящего вагона.

Разумеется, он ей не написал.

Ни письма, ни открытки, ни телеграммы. Вообще ни звука. Будто его и не было никогда в ее жизни. Будто ей это только приснилось – и вся эта сумасшедшая весна, и торопливые их свидания, и бесстыдные сладкие ночи, и весь этот жуткий позор, и весь тот блаженный ужас, на который она отважилась ради него.

Через несколько дней после отъезда Фаворита вернулся из Ленинграда любящий муж – Алик, Альберт. Закончились его курсы. Аня сразу же, сама, рассказала ему обо всем случившемся. В первую же ночь призналась… А как иначе смогла бы она объяснить ему свое отвращение? Ведь он так соскучился по молодой, любимой жене…

– Нюра, девочка…

– Нет, не трогай меня! Не прикасайся!

И всё ему тут же поведала, задыхаясь от слез, от рыданий.

Муж, конечно, был потрясен. Поначалу он просто не поверил – ни ей, ни другим. Ведь сразу нашлось немало доброжелателей, поспешивших его п р о с в е т и т ь. А чуть позже, спустя пару дней, отдышавшись от шока, муж повел себя тоже не лучшим образом. Он зачем-то затеял собственное р а с с л е д о в а н и е – ходил по домам, всех расспрашивал, что-то записывал в блокнотик, даже психов «пытал» в дурдоме. Уточнял детали, собирал доказательства, факты, улики… Спрашивается – зачем?! Вероятно, от горя он малость рехнулся – иначе б зачем ему так нелепо себя вести? Чего выяснять-то – и так же все было ясно: жена изменила, наставила рога… Ну, чего еще уточнять? Зачем сыпать соль на рану, выставлять себя на посмешище? Зачем превращать обычное свинство в унизительный трагифарс?

Аня была вынуждена уволиться и уехать в Кырск, не доработав обязательного для молодого специалиста срока. Жила у матери, с трудом устроилась лаборанткой в детский психдиспансер (врачом ее брать не хотели – с такой репутацией). Вскоре родила ребенка, сына, от Мити, конечно, от кого же еще.

А тут и Алик, Альберт, ее постылый несчастный муж, примчался вслед за ней в Кырск, заявился к ней пьяный и стал качать права на ребенка. Но она рассмеялась ему в лицо и прогнала прочь.

– Я не люблю тебя, Алик! – кричала вслед. – Я никого не люблю!

Кричала, смеялась и плакала.

А Митя – как в воду канул. Ни следа, ни сигнала, ноль информации. Пыталась найти – бесполезно. Может, уехал куда? Но нет.

Однажды Аня встретила его на улице. Шла с коляской, в которой царственно возлежал спящий Саня – их сын – такой же синеглазый и капризный, как Митя, только совсем еще маленький и бестолковый. Митя шел им навстречу, в обнимку с какой-то девушкой. Увидев Аню, он растерялся, остановился, убрал руку с плеча спутницы, пробормотал:

– Привет… Вот так встреча!

Аня остановилась, побледнела, молча смотрела на него. Митя шепнул подружке:

– Ты иди, я догоню… – И с улыбкой спросил у Ани: – Твой ребенок?

– Нет, взяла напрокат, – пошутила она и тут же уточнила: – Н а ш ребенок. Твой сын. Хочешь знать, как его зовут?

– А зачем? – Митя продолжал улыбаться, от недавней его растерянности не осталось и следа. – Что было, то прошло. И шантаж бесполезен. Ты же умная женщина. У меня своя жизнь, у тебя своя. Так что, Анюта, расстанемся по-людски, как культурные люди… О-кей?

– О-кей, – кивнула она.

– Спасибо тебе за все хорошее.

– И тебе, – сказала она, тщетно пытаясь улыбнуться. – Надеюсь, у тебя все в порядке?

– Так точно. Я снова учусь, восстановили на четвертом. Готовлюсь к защите диплома. Две работы взяли на республиканскую молодежную выставку.

– Поздравляю. Рада за тебя. Всегда верила в твой талант.

– Спасибо. А у тебя – как? Помирилась с мужем?

– Да, у нас тоже все хорошо, – солгала она. – Ты за меня не волнуйся. Ну ладно. Будь счастлив… Пока!

Помахала ему рукой – и с мертвой улыбкой прошла мимо. Хотя идти ей никуда не хотелось. Она перешла на другую сторону улицы – и вернулась домой. А там, в подъезде, поджидал ее муж Альберт. Он был снова пьян – и опять громко требовал, чтобы Аня вернулась к нему – «хотя бы ради ребенка». Она не хотела его впускать в квартиру, ведь скоро должна была вернуться ее мать, но Алик оттолкнул Аню от двери и прошел первым. В коляске проснулся сын и громко заплакал. Она сунула ему в рот соску. Пьяный муж гундел уже на кухне. От всего этого на душе стало совсем тоскливо – и Аня вдруг подумала, что больше нет никаких сил и дальше так жить невозможно.

Оставив ребенка в коляске, она закрылась в ванной комнате, достала из аптечного шкафчика флакон с таблетками тазепама – и высыпала в ладонь все содержимое флакона. Налила в стакан воды и, давясь, проглотила всю эту кучу таблеток… Ей очень, очень, очень хотелось умереть. Но и тут помешали. В дверь ломился муж.

– Анька, открой! – кричал он. – Открой по-хорошему! Ты еще пожалеешь, Анна! Пожалеешь, но будет поздно!

И он оказался прав. Она пожалела – но было поздно. Потому что, когда, почуяв неладное, она выбежала из ванной комнаты, в квартире уже никого не было. И окно было настежь распахнуто. И в коляске не было ее синеглазого сыночка Сани. А когда она выглянула в окно, то увидела, что ее несчастный муж и ее невинный сыночек лежат там, внизу, на асфальте, и спасти их никак уже невозможно.

А ее саму – спасли. Откачали, промыли желудок, продержали неделю в больнице. Похороны мужа и сына прошли без ее участия. И долго еще после этого она пребывала словно в мучительном затянувшемся сне – и боялась, боялась проснуться.

БОЖЬЯ НИВА

Вот так он разрушил ее жизнь, погубил ее мужа и сына (своего сына!), а спустя месяц от инсульта умерла и ее мать (не смогла пережить гибель любимого внука). И сама Анна, оставшись в пустыне кромешного одиночества, утратила желание длить свое жалкое существование. По утрам не хотелось просыпаться и вставать с затхлой постели, не хотелось идти на постылую работу в диспансер, где детские лица и голоса наводили на нее тоску, не хотелось возвращаться домой, где из каждого угла на нее смотрели призраки, а к тому страшному окну, из которого… к тому окну она вообще подходить боялась. Не хотелось есть, не хотелось пить. Не хотелось жить. Почти ежедневно она навещала могилы своих родных, погубленных ею. Каждый раз, проходя мимо кладбищенской церкви, ловила себя на желании зайти туда… но зачем? Ведь она была неверующей (так ей тогда казалось, хотя огонек веры всегда теплился в ее душе), некрещенной, не соблюдавшей посты, не знавшей ни единой молитвы. Но однажды – зашла, вернее, ноги сами завели ее в храм, и она спохватилась, лишь когда уже оказалась возле алтаря.

В тот же день она познакомилась с батюшкой, отцом Виктором, который давно уж ее приметил и в этот раз сам к ней подошел. Нет, не случайной была эта встреча, и разговор их был не случаен – Анна потом поняла, что иначе и быть не могло, иначе бы она просто не вынесла тяжести своего горя.

Отец Виктор был молод, чуть старше ее, но казался совсем юношей. Круглолицый, кареглазый, с ямочками на щеках, с редкой русой бородкой. Он был очень с ней откровенен, Анне даже вдруг показалось, что священник и сам хочет исповедаться, и она охотно выслушала его рассказ о себе.

Когда-то, не так уж давно, он учился в пединституте, увлекался рок-музыкой, поэзией, сам сочинял стихи, писал тексты песен для студенческого рок-ансамбля, и о священническом сане даже не помышлял. «Я и в Бога-то никогда не верил! – смеясь, признался ей отец Виктор. – Воспитывался в безбожной семье, рос в безбожной стране… И вот поди ж ты! Господь меня сам нашел, от Него не скроешься!» А к вере он пришел после того, как, наслушавшись магнитофонных записей с рок-оперой «Иисус Христос – суперзвезда», начал заглядывать в Евангелие, а потом увлекся и Ветхим заветом, потом стал собирать русскую духовную музыку… И пошло, поехало. «Словно окно в душе распахнулось! – восклицал радостно отец Виктор. – Словно прозрел наконец, проснулся после долгой спячки!..» И так заразительно смеялся, так блестели его карие глаза, так забавно, по-мальчишески, топорщилась редкая его бородка, что не верить ему было невозможно, нельзя было без улыбки слушать его жаркие слова, и хотелось слушать его и слушать, чтобы говорил он и говорил…

– Так и бросил я пединститут, – смеясь, продолжал отец Виктор. – Хотя дело хорошее – деток учить, богоугодное дело… Но – не мое! Попал в армию, отслужил два года, потом сразу поступил в духовную семинарию, а потом получил приход в этом храме, и вот – я здесь! – И он широко развел руки, и этот его слегка театральный и немного ребячливый жест почему-то вдруг так ей понравился, так ее тронул, что Анна схватила священника за руку и прижалась губами к этой руке, и заплакала.

Он не отдернул руку, не пристыдил ее.

– Поплачь, поплачь, – сказал уже без улыбки. – Слёзы душу омоют – душа чище станет. Спаси тебя Господь, бедная ты сирота.

– Батюшка, я так виновата! – вскричала она, опускаясь пред ним на колени. – Я столько душ загубила! Мужа, сына… и маму свою… И нет мне прощения! Если б вы знали, батюшка!..

– А я все знаю, – сказал он, кладя ладонь ей на голову. – Будем вместе молиться – и легче станет. Вдвоем-то всегда легче…

– Помолитесь за меня, батюшка! – заливаясь слезами, жарко шептала Анна. – Мое сердце мертвое, у меня внутри все сгорело… Как мне жить?

– Плачь, плачь, сирота, – повторял священник, и на его глазах тоже вдруг блеснули слезы, и он заморгал смущенно. – Ты приходи сюда чаще, я постараюсь тебе помочь…

Она уволилась из диспансера, отец Виктор пристроил ее при храме. Убиралась, следила за порядком, продавала свечи, церковные календари и прочие духовные книжки. Когда узнала, что отец Виктор живет не один, а с матушкой Ольгой (а как иначе? Иначе священнику православному и нельзя), и у них уже трое детей, – то сперва очень даже расстроилась, поймав себя на тайной, неосознаваемой ею самой, греховной надежде – стать подругой его жизни («матушка Анна!» – шептались бы все вокруг, провожая ее восхищенными взглядами), – но тут же накинулась мысленно на себя с упреками: «Ах ты, гадина! Стерва! Ишь, чего задумала! Всё неймется тебе, паскуда? Всё тянет на сладкое? На кого покуситься хотела, сучка?!..» И она после этого дня три не появлялась в церкви, сказавшись больной, маялась от стыда, а потом появилась вновь – притихшая, бледная, смиренная. И об этом своем греховном помышлении она отцу Виктору ничего не сказала, не заикнулась, не осмелилась даже в исповеди ему признаться.

«Боже мой, – думала Анна, – что ж я за человек?! Неужели и все люди – такие? Неужели у каждого в душе – клубок змей и жаб? Если так, как же можно жить с этим адом в душе? Как живут люди?»

Она оглядывалась вокруг – и убеждалась: живут, еще как живут, легко оправдывая себя и во всем обвиняя судьбу, обстоятельства и других людей. «Господи, прости нас всех! – шептала Анна, склоняясь перед иконой Спасителя. – Мы слабые люди, а вокруг – столько соблазнов… И плоть наша так слаба и податлива… и душа – так лукава… очень трудно ведь устоять, Господи!..»

– Подскажите, батюшка, чем я могу быть вам полезной? – обратилась она как-то к священнику. – Хотите, с детками вашими буду водиться? Матушке Ольге, небось, трудно с тремя-то?

– Ну, с детишками она как-нибудь справится, – улыбнулся отец Виктор. – А у тебя, Бог даст, еще и свои детишки будут…

– Никогда, батюшка! Никогда!

– Ой, не зарекайся… Ну, а если хочешь помочь, то помоги не мне, а помоги кладбищу.

– То есть как? – удивилась она.

– Муниципальная служба с этим делом не справляется, а может, не очень-то и хотят наши власти заботиться о могилах усопших, – отец Виктор нахмурился, вздохнул. – Впрочем, Бог им судья… Понимаешь, о чем говорю? Помоги навести порядок в старой части кладбища. Новые-то захоронения в порядке, за ними ухаживают и родственники, и контора… Я уж не говорю про центральную аллею – там образцовая чистота. А вот в старой части – страшное запустение! Надгробья опрокинуты, могилы заросли крапивой, дорожки замусорены… А ведь на нашем кладбище столько славных людей погребено!

– Да, я знаю, – подхватила Анна, – я еще от бабушки своей слышала – тут и декабристы лежат, и губернаторы, и купцы-меценаты, которые строили храмы в старом Кырске…

– Вот видишь, – улыбнулся ей отец Виктор, – значит, ты готова помочь?

– А что требуется, батюшка? Скажите, и я все сделаю!

– Не спеши. Тут работы на многие годы…

– Я готова, батюшка! Сегодня же примусь!

– Не спеши, – повторил он. – Для начала сходи в краевой архив, в библиотеки. Собери все, что есть там про наше кладбище. И я тебе со своей стороны помогу – дам кое-что из епархиальной библиотеки, из церковных архивов. Ну и чистоту наводи потихоньку, порядок восстанавливай. Можешь в газету написать, за помощью обратиться – разрешаю. Глядишь, добровольные помощники объявятся… Но на массовый энтузиазм не надейся – сейчас людям не до этого. Перестройка! Все политикой, злобой дня заражены… о свободе, видишь ли, возмечтали. Пока поймут, что перестройку-то надо в душе осуществлять, а все прочее – пустой соблазн, много лет пройдет…

– Я все поняла, батюшка. Я справлюсь. Благословите меня!..

И он благословил ее.

И Анна отдалась целиком главному делу своей жизни.

Вскоре возник на городском кладбище муниципальный музей «Божья нива», директором которого была официально утверждена Анна Ивановна Черных. В отдаленном углу кладбища появился вагончик, в котором располагался и офис музея, и жилище его директора. А квартиру, доставшуюся ей по наследству от матери, Анна продала – и все деньги потихоньку тратила на возрождение кладбища, на дела музея. Бюджетное финансирование было крайне скудным, а вскоре и этот ручеек совсем иссяк, и музей «Божья нива» был забыт городскими властями.

Анна несла свой крест в одиночестве и добилась за эти годы многого. Реставрировала порушенные надгробья, очистила кладбище от мусора, восстановила аллеи, составила подробный план-путеводитель с указанием всех наиболее славных захоронений, издала за свой счет брошюру, посвященную истории родного некрополя.

Жизнь ее была полна забот и великого смысла. О прошлом она вспоминала без отчаяния – со светлой печалью.

Но сегодня, оказавшись случайной свидетельницей похорон виновника всех своих давних бед, она содрогнулась душой и вновь ощутила давно не испытываемое ею смятение. Значит, Митя – умер? Синеглазый солдатик, хахаль-лунатик, нахальный художник (картины его она сохранила), ненаглядный ее Фаворит – умер только теперь? А она-то похоронила его давным-давно…

СПАСИ И СОХРАНИ

…Что же делать? Неужто смириться?

Он тщетно пытался привстать, поднапрячься – и вышибить крышку гроба, но крышка была слишком плотно привинчена и стенки были крепки и непробиваемы. Дуб есть дуб. И дышать уже было нечем, он разевал рот, как рыба, выброшенная на берег. Да если б даже и удалось приоткрыть крышку гроба – как бы он выбрался?.. слой земли над ним слишком массивен и тяжек… и шансов нет никаких.

Но он не желал сдаваться и долго еще кричал и бился в стенки гроба, колотился затылком, коленями и локтями… Наконец, изнемог. И дышал прерывисто, редко, понимая с тупым ужасом, что очень скоро запас кислорода в тесном пространстве иссякнет, и тогда он подохнет, как мрут моряки на затонувших подводных лодках.

Было душно, промозгло и сыро. Его трясло от озноба и смертного страха. То впадая в безнадежную прострацию, то вновь оживая и изгибаясь, словно червяк, в бесполезных судорогах и корчах, он наконец обессилел и впал в забытье. Одна лишь тоскливая мысль его терзала: как же это могло случиться? Он, конечно, знал, что немало описано случаев, когда люди, находящиеся в состоянии летаргического сна, оказывались погребенными заживо, но…

Но как это могло произойти с ним?!

Впрочем, что уж теперь… К чему риторические вопросы, обращенные в никуда… Он в могиле – и выхода нет. Где-то там, наверху – его близкие, жена Нина и друг Денис, коллеги по работе и его клиенты… Сейчас они все, вероятно, сидят у него дома, за поминальным столом – пьют водку «абсолют», едят блины с красной икрой, кутью и кисель, и жареных цыплят, и отбивные котлеты… и говорят, говорят о нем, вспоминая, каким он был верным мужем и славным товарищем… и хорошим руководителем… О покойниках принято говорить только хорошее. Хотя, если бы жена вдруг разоткровенничалась, то могла бы, конечно, поведать гостям о мучительных семейных ссорах, которых в последнее время было уж слишком много… по пустякам… по ничтожным поводам…

А ведь так было не всегда! Были, были месяцы и даже годы счастливой жизни, когда они с Ниной любили и понимали друг друга с полуслова. Было всё – и влюбленность, и страсть, и круглосуточное желание быть вместе, рядом, и взаимная жертвенность, и подарки «просто так», и нежные письма в периоды редкой и вынужденной разлуки, и готовность отдать всего себя ради близкого, самого родного человека…

Куда же все это делось? Почему все хорошее умирает раньше самого человека?

И он вдруг с отчаянной тоской подумал: вот если б сейчас я мог спастись, выйти из этого заточения – о, клянусь, я бы сделал все, чтобы мир и счастье вновь осветили наш семейный сумрак… я постарался бы, я бы сделал это ненавязчиво, мягко и деликатно, я по кирпичику отстроил бы заново все то, что в последние два-три года было разрушено по моей вине… И вообще – я исправил бы все свои ошибки! И бедную Аню я отыскал бы, и повинился бы перед ней, и она бы меня простила… Всем, кого я обидел, я непременно помог бы… я стал бы им верным слугой! И я перестал бы винить в своих бедах других людей… я ведь сам – кузнец своего несчастья!.. да, я должен был проявлять куда большую терпимость в отношениях с людьми, быть более чутким и менее капризным… О, если бы я только мог все исправить!

Боже, Боженька, милый Боженька, ну пожалуйста, помоги!.. Дай мне шанс, сделай чудо, пожалуйста, Боженька, я клянусь Тебе, Господи, если я выйду из этой могилы – я стану совсем другим, начну новую жизнь, чистую, светлую, правильную… я Тебе обещаю! И жена моя снова меня полюбит, и все, кого я обидел, меня простят, я добьюсь этого непременно, и все будет хорошо… Ну, пожалуйста, Боженька, спаси меня и помилуй – и я сделаю все, чтобы все вокруг меня были счастливы… а потом – пусть умру… но не так ужасно, как сейчас!.. дай мне хоть два-три года!.. хоть год!.. хоть полгода!.. Ну, пожалуйста, Боженька, дай мне совсем немного… последний шанс…

…И тут вдруг ему показалось, что он слышит какие-то странные звуки, доносящиеся откуда-то сверху… да неужели?! Неужто Всевышний откликнулся на его мольбы? Он замер, прислушался: и впрямь, звуки стали отчетливее, громче – он расслышал даже лязг лопаты, словно кто-то сверху раскапывал его могилу…

Боже праведный!

Его сердце забилось так часто и так громко, что, задыхаясь, он не мог даже слова произнести, тем более что-либо крикнуть. Он смог лишь беззвучно шептать: «Скорее… скорее… скорее…»

И вот уже настойчивая лопата ударила по крышке гроба, и он услышал женский голос: «Потерпи!..» Он почему-то сразу решил, что это – его жена… О, моя дорогая! Моя любимая! Значит, твое вещее сердце подсказало тебе, хоть и с запозданием, но подсказало, что произошла роковая ошибка – и ты прибежала сюда, на кладбище, чтобы все исправить… Значит, думала обо мне, значит, помнила, значит, переживала…

Он лежал лицом вверх, он смотрел во мрак широко раскрытыми глазами,он не мог произнести ни слова. Он боялся напугать жену – и поэтому, как только над ним откинулась крышка гроба и распахнулось звездное ночное небо, он зажмурился, затаил дыхание.

– Митя, ты жив?

Это был не ее голос!

Он открыл глаза – и увидел над собой бледное лицо Анны.

…В эту душную августовскую ночь она никак не могла заснуть в своем вагончике. Лишь задремывала, забывалась в дурном полусне, как тут же вздрагивала – словно чей-то знакомый голос будил ее, окликал, звал на помощь.

Анна встала, накинула старый байковый халат, прихватила большой китайский фонарь, вышла из вагончика. Прямо в глаза слепила луна, сверкали звезды. Сразу направилась туда, к свежей могиле Мити Воропаева. Вот и могила. Гора венков и букетов. Она направила луч фонаря (хотя видно было и так) на прислоненное к дубовому (временному) кресту большое фото улыбающегося Мити. Таким – респектабельным, что ли, солидным – она его не знала. Хотя он был узнаваем с первого взгляда, но все же она-то помнила его совсем мальчишкой, двадцатилетним солдатиком… А тут – холеный господин, сытая самодовольная улыбка… Но все равно это он, ее Митя, ее лживый, неверный возлюбленный… ее недолгое, незабываемое счастье… и вечное ее горе…

Вдруг ей почудилось, что она слышит доносящийся из-под земли далекий, едва различимый голос… Е г о голос! Анна выронила фонарь, замерла, прислушалась… Да нет, вроде, тихо… Она быстро раскидала с могильного холма венки, опустилась на колени, припала ухом к сырой земле – голос был слышен вполне явственно!

Анна вскочила, оглянулась вокруг, вскрикнула: «Я сейчас!» – и побежала к своему вагончику. Там она схватила стоявшую возле двери лопату – и побежала назад, к могиле…

…Потом она увела его к себе, обессиленного и грязного, в свой вагончик. Уложила на топчан, раздела, шикарный его костюм почистила и повесила сушиться над железной печкой, а белье сунула в стиральную машину. Потом вскипятила на плите воды, наполнила никелированную ванну, искупала его как больного ребенка, и надела на него свою старую, но чистую пижаму.

Потом кормила его с ложечки манной кашей, долго отпаивала зеленым чаем со смородиновым вареньем (сама варила, не покупное). Он послушно подчинялся, молча выполнял все ее указания, лишь поглядывал на нее смущенно и виновато. С лица его не сходила счастливая улыбка. Митя никак не мог привыкнуть к тому, что чудо свершилось – и он жив.

– А ты хорошо выглядишь, – сказал он, стараясь сделать ей приятное. – Столько лет прошло, а ты совсем не постарела…

– Я мумифицировалась, – невесело пошутила она. – Бог не дает мне ни умереть, ни состариться.

– Нет, серьезно. Нисколько не изменилась! Правда, раньше у тебя очки были, а сейчас…

– А сейчас у меня контактные линзы.

– И правильно!

– Ты, наверное, хочешь курить, – сказала она. – Но у меня нет сигарет…

– А я брошу! – быстро сказал он. – И пить брошу… ты как считаешь?

– Дело твое, – улыбнулась она. – При чем тут я?

– Очень даже при чем! – воскликнул он. – Теперь все будет так, как ты скажешь. Я клятву дал!

– Кому? – удивилась она.

– Ну… Себе! – И он широко улыбнулся, как пьяный. – Теперь будет все по-другому… вот увидишь!

– Не знаю, – усомнилась она. – Ты не спеши с клятвами-то… Жив – и ладно. А там уж – как Бог решит.

– Именно так! – подхватил он ее слова. – Буду теперь жить по-Божески… Обещаю! Клянусь тебе!

– Опять ты, – поморщилась она. – Не суетись. Мне от тебя ничего не нужно. То, что между нами было когда-то, давно прошло…

– Но я хочу, чтобы ты меня простила!

– Бог простит.

Он смутился, примолк ненадолго. Потом огляделся по сторонам, спросил:

– А это что – кладбищенская сторожка?

– Нет, я здесь живу, – сказала Анна. – Живу и работаю.

– На кладбище?

– Да. Ты разве не слышал про музей «Божья нива»?

– Извини, не приходилось. А что это за музей?

– Всё кладбище – и есть музей. Работы много.

– Я буду тебе помогать! – сразу загорелся он. – Что скажешь, то и буду делать!

– Спасибо на добром слове…

– А можно, я у тебя заночую сегодня? Жена может до смерти перепугаться, если я домой среди ночи заявлюсь… – И он хохотнул нервно.

– Ради Бога, ночуй. Я тебе раскладушку поставлю.

– А завтра – начну новую жизнь!

– Ой, Митя, не зарекайся. Боюсь, ничего из этого не получится.

– А ты не бойся! Я клятву дал!

– Ну, не знаю… От себя отказаться трудно, почти невозможно. Я ведь слышала про твой бизнес, про центр «Возрождение», про то, как вы там людям голову морочите с этой заморозкой… Грех ведь это.

– Ты так считаешь? – Он нахмурился, но тут же снова разулыбался. – Значит – брошу! Займусь другим делом, богоугодным…

– А вспомни – ты же хорошим художником был…

– Я уже и забыл об этом.

– Но я не забыла. – И она кивнула на висящие на стенах картины. – Не узнаёшь?

– Неужто – мои?! – Он подошел ближе, всмотрелся в весенний пейзаж, в женский портрет. – И это – моё?

– Всё твоё… я сохранила. Ты не против?

– Наоборот, я рад! – Он опять оживился. – Слушай, а что, если я снова займусь живописью? Это идея!

– Идея хорошая, – сдержанно улыбнулась она, – но отложи решенье до завтра… вдруг передумаешь?

– Не передумаю!

Она покачала головой. Потом лицо ее омрачилось заботой.

– Слушай, Митя… А что мы будем делать с твоей могилой?

– Как – что делать? А ничего не делать! Закидаем землей – и пусть все думают, что я умер!

– Хорошо ли это? – усомнилась Анна. – Ведь обман – грех. И кощунство это – пустая могила…

– Бог простит. От этого же никому вреда не будет, – произнес он легкомысленно и возбужденно. – Раз уж я решил начать новую жизнь, то пусть Дмитрий Воропаев умрет, а родится совсем другой человек!..

– Все это я где-то уже когда-то читала, – с улыбкой заметила Анна. – К чему такая литературщина? И потом, хорошо ли начинать новую жизнь с обмана? – В голосе ее зазвучали строгие ноты. – Ты подумай, Митя, подумай…

– То есть ты считаешь, что так нельзя? – смутился он, глядя на нее словно впервые, словно видел совсем незнакомую женщину, а не ту Анну, которую знал когда-то. – Ты и впрямь считаешь, что это грех?

– А ты сам подумай…

– Что ж… Наверное, ты права. Нечего людям голову зря морочить. Незачем тут, на кладбище, театр устраивать…

– Ну, вот видишь, своими словами – а ту же правду сказал.

– Так ведь правда одна, только слова разные! – воскликнул он.

– Это верно.

ПЕРВОЕ УТРО НОВОЙ ЖИЗНИ

Спал он крепко, без сновидений. Но проснулся рано – словно в голове будильник сработал. Анны в вагончике уже не было.

Встал с раскладушки, прибрал постель. Увидел на столе записку: «Митя, пей чай. Я в храме. Хочешь, заходи. Дверь прикрой. А.»

Он выпил чашку сладкого чая, есть ничего не стал. Минут пять сидел, задумавшись, глядя на висевший на стене портрет молодой Анны. Как давно все это было… Жизнь прошла – и ничего не вернуть, не исправить. Можно лишь сожалеть о прошлом.

Недавняя ночная эйфория развеялась, сейчас он чувствовал смутную, томящую его грусть – и не только потому, что не знал, как быть дальше, но и потому, что не очень-то верил в возможность собственного преображения. Нет, он твердо решил, что с прежней жизнью покончено и возврата к ней быть не может… но сможет ли он жить по-новому? И как – жить? Чем заняться?

Он вдруг вспомнил чьи-то стихи: «Впереди густой туман клубится, и пустая клетка позади…» Да, из клетки он вырвался – но что там впереди, за туманом?

Ладно, время подскажет, решил он, вставая из-за стола. Для начала надо навестить жену, заглянуть в офис, а там – видно будет. Проще всего – реагировать по ситуации.

Он надел свой почищенный Анной костюм, вышел из вагончика – и зажмурился от солнечного света. День обещал быть погожим и ясным.

Митя прошел по светлым кладбищенским аллеям, увидел за поворотом старинную каменную церковь. На паперти сидели нищие. Ему стало неловко перед ними – в карманах дорогого костюма не было ни гроша… Надо будет у Анны денег попросить хоть немного… Поднялся на крыльцо, зашел в храм, неловко перекрестился. Огляделся по сторонам. Утренняя служба закончилась. Анна стояла за прилавком, продавала свечи и книжки – евангелие, часослов, церковный календарь. – Доброе утро, Аня.

– Доброе утро, Митя, – улыбнулась она. – Уже выспался?

– Да… Я тут решил сходить по своим делам, а вечером вернусь… Ты не против?

– Делай как считаешь нужным. Захочешь – приходи. Буду только рада.

– Вот и спасибо. Ну, я пошел.

– Я тебя провожу.

Они вышли из прохладного храма на нагретое солнцем горячее каменное крыльцо.

– У тебя же, наверное, совсем нет денег, – спохватилась Анна. – Вот, возьми пятьсот…

– Я сегодня же верну! Спасибо!

Они шли по аллее к кладбищенским воротам, под ногами шуршал песок. Анна останавливалась возле каждого нищего, подавала по две-три монеты. Он поглядывал на нее искоса.

– Слушай, Аня… а ты ведь совсем еще молодая! – сказал он вдруг.

– И что же?

– Да так… просто так сказал. Хотя нет, вру – не просто. Ты не жалеешь, что отказалась от… ну… от нормальной жизни?

– А что хорошего было в той моей н о р м а л ь н о й жизни? – Она резко остановилась, глянула ему прямо в глаза. – Ничего хорошего не было. Грех и ужас! Разве не так?

– Ну, не знаю, – растерялся он. – А твоя нынешняя жизнь… Ты не боишься тут жить одна, на кладбище?..

– Бояться надо живых, а не мертвых. А кладбище – что ж… Вся земля наша – большое кладбище. Ничего страшного. Смерть – это не конец, это только часть жизни.

– Маяковский говорил: «Смерть не страшна, страшна старость. Старики не должны жить»…

– Это отвратительно! Это – слова атеиста. А я совсем другое имела в виду. И жизнью своей нынешней я довольна. Помогаю батюшке в храме, готовлю второе издание путеводителя – ведь наш некрополь старейший в Сибири! Ко мне на экскурсии люди часто приходят.

– На экскурсии? Ты не шутишь?

– Да, и местные, и приезжие… Люди тянутся к свету, а именно здесь – свет. Столько дикости в людях, столько невежества, – с горечью проговорила она. – На кладбище это особенно видно. Всё наше хамство тут просто бьет в глаза! Эти языческие пьянки на могилах, эти мертвые искусственные цветы, эти нелепые оградки… А горы мусора! Как отучить людей от всего этого дикарства?!

– И ты думаешь – тебе это удастся?

– Я стараюсь, – и Анна вздохнула. – Я очень стараюсь, Митя.

ЗДРАВСТВУЙ, НИНА

Во двор своего дома он входил как в чужой – всё казалось ему незнакомым, впервые увиденным, странным каким-то… И люди вокруг были тоже какие-то странные, с пустыми глазами, с серыми, словно покрытыми пылью, лицами… Кто-то с ним поздоровался, но он не ответил, не обратил внимания, прошел мимо… Вот и его подъезд, он машинально нажал кнопки кода на входной двери – дверь открылась, прошел, поднялся на третий этаж.

Вот за этой дверью – его квартира. Они с Ниной недавно сюда переехали, сделали евроремонт, он это хорошо помнил, но сейчас эта дверь казалась ему чужой, неприветливой, даже враждебной. Минуты две он стоял возле двери, не решаясь позвонить. А когда решился и протянул руку к кнопке звонка, вдруг услышал, как кто-то отпирает дверь изнутри. Он чего-то испугался – и взбежал на площадку выше, замер там, прижавшись к стене.

Дверь его квартиры распахнулась – и вышел его друг Денис. Как всегда, жизнерадостный, круглолицый, похожий на херувима. Интересно, как он тут оказался – в столь ранний час? Впрочем, все ясно. На пороге в ночной рубашке возникла Нина – она властно притянула Дениса к себе, подставила губы:

– На посошок!

Он послушно чмокнул прекрасную вдову в пухлые губы.

– До вечера, зайка! Не скучай без меня.

– А ты – не шали, – с притворной строгостью сказала Нина, щелкая Дениса по носу. – Поаккуратней там, с секретаршей… Я про ваши шашни все-все-все знаю!

– Не верь сплетням, заинька, верь моему слову, – подмигнул ей Денис и помахал рукой. – Ну, я пошел. Меня ждут великие дела!

– Тебя ждут богатые тела, – скаламбурила Нина, – тела для заморозки.

– Очень смешно, – оценил он ее юмор и юркнул в кабину лифта. – Пока-пока!

Нина собиралась уже захлопнуть дверь, но вдруг заметила фигуру стоящего на верхней площадке человека. Она тихо ойкнула, не поверив своим глазам.

– Ми… Ми…

– Да, это я, – сказал Митя, спускаясь к ней, – не пугайся, Нина, я не привидение.

– Но как же… – Она побледнела, схватилась за дверную ручку. – Ничего не понимаю…

– Никакой мистики, милая, – он подхватил ее ослабевшее тело, – ну-ну-ну, возьми себя в руки!.. Пошли в дом… или это уже не мой дом? Надеюсь, ты еще не успела меня выписать и прописать Дениса? Впрочем, я понимаю, что в любом случае юридически я уже как бы не существую… Что ж, извини меня, з а й к а !

– Не надо, – пролепетала она, – не говори так, пожалуйста…

– А к а к мне с тобой говорить, з а й ч о н о к?

– Ты никогда не называл меня зайкой…

– И был не прав! А вот мой верный друг Денис прав во всем и всегда – и ты сделала совершенно правильный выбор… з а й к а… Он замолчал. Ему вдруг стал противен свой голос, и на нее смотреть ему было противно, и говорить с ней совершенно вдруг расхотелось… О чем говорить? И зачем он здесь?

– Ты не думай, Дима, между нами ничего не было! – приободрившись, заговорила Нина. – Просто вчера, после поминок, мне было так плохо, так плохо… так не хотелось оставаться одной… и я попросила Дениса побыть со мной… И он согласился.

– Ну, еще бы. Мой верный друг Денис… Я всегда знал, что на него можно положиться, – по инерции продолжал он ерничать, хотя ему уже было все ясно и почти безразлично. Он вдруг подумал, что это не он вчера был похоронен, а похоронено все его прошлое, и все эти лживые люди – умерли, – и жена, и Денис, и вообще все-все-все, они умерли, умерли, а он, Митя Воропаев, лишь он один остался в живых, и вот ходит теперь среди них как среди привидений, и чего-то ищет, и не может найти… – Не сомневаюсь, что всю эту ночь вы провели в душеспасительных беседах.

– Мы говорили о тебе!

– Да, конечно. – Он почувствовал, что сейчас рассмеется. – Всю ночь напролет вы говорили обо мне. Не смыкая глаз, перебивая друг друга, вы вспоминали – какой я был хороший и глупый, и доверчивый, и самонадеянный, и самовлюбленный, и тупой…

– Ну, зачем ты так, Митя? Не надо…

– А как – надо?

– Ты успокойся, и я все объясню…

– Нет, Нина, это ты успокойся. Нет поводов для волнений…

– Ты какой-то странный…

– Я живой, – сказал он просто, без всякой иронии. – Я живой и намерен жить дальше. Ваш план не удался, з а й к а… Но ты не бойся, я вовсе не собираюсь вам мстить! И мешать я вам тоже не стану…

– О чем ты? Я рада, что ты жив! Неужели ты думаешь, что я хотела твоей смерти?

– …я не стану тебе мешать, но при одном условии, – продолжал он, не слушая ее, – если ты не будешь мне лгать. Поняла?

– По… поняла… А что ты имеешь в виду?

– И не надо задавать этих дурацких вопросов! – вспыхнул он, но тут же и потух. – Извини. Извини. Это не условие – а просьба. Не ври мне, пожалуйста. Делай что хочешь. Спи с кем хочешь. Но только, пожалуйста, больше никогда мне не ври. И я обещаю во всем пойти тебе навстречу. Могу даже подписать договор… или контракт… и заверить его у нотариуса…

– Ка… какой контракт? – совсем растерялась она, глядя на него в страхе и недоумении.

– А какой захочешь! – И Митя вдруг рассмеялся, и от этого его смеха ей стало совсем страшно, хотя ничего пугающего он вроде бы не сказал и не сделал.

ЗДРАВСТВУЙ, ДРУГ

В холле офиса на стене висела большая фотография Мити Воропаева в траурной рамке. Надпись под снимком гласила (ау, Чехов! – «афиша гласила…»), что ушел из жизни талантливый организатор и руководитель центра «Возрождение», ну и так далее.

– Похож, – сказал Митя, полюбовавшись на собственную физиономию – и прошел в приемную.

У секретарши отвисла челюсть и выпало из рук зеркальце, в которое она только что любовалась.

– Это – вы?.. – пропищала она и потянулась к телефону.

– Не надо, – сказал он строго. – Денис Яковлевич у себя?

– В своем… в вашем кабинете… Позвать?

– Не надо, – повторил он. – У него кто-то есть?

– Там клиент… А вы – как?..

– Да так, – усмехнулся Митя. – Не ссы, Маруся. Я не привидение. Можешь меня потрогать – живой. Подожду здесь, пусть Денис Яковлевич разговор закончит. Не буду ему мешать.

Секретарша смотрела на него не мигая, губы ее тряслись.

– Успокойся ты, ради Бога, – поморщился Митя. – Ну, был летаргический сон. Ну, проснулся. Ошибка вышла. Ничего страшного. Все обошлось.

Она молча кивала ему, кивала, как китайский болванчик, не в силах произнести ни звука.

Дверь кабинета распахнулась, на пороге возникла фигура седовласого импозантного старца, который пятился задом.

– Значит, вы мне гарантируете?.. – обращался он к хозяину кабинета.

– Мы гарантируем вам успешность самой операции и сохранение тела на весь необходимый период до реанимации, – отвечал ему голос Дениса. – Долго ждать не придется, смею вас заверить. По прогнозам ученых, уже в ближайшие годы появится возможность не только размораживания и возрождения, но и омоложения!

– Дай-то Бог, – не очень уверенно сказал старик, – терять мне все равно нечего. В моем возрасте третий инфаркт я не перенесу, а так будет хоть какой-то шанс…

Он вышел в приемную, следом за ним появился Денис.

– Документы уже все готовы, – оживленно говорил Денис, не замечая сидящего на диване Митю. – Можем подписать хоть сегодня…

– Я хочу еще раз посоветоваться со своим юристом, – задумчиво сказал старик, – все-таки, пятьдесят тысяч баксов – немалые деньги…

– Жизнь дороже! – воскликнул Денис (лоснящееся воплощение оптимизма). – У нас еще божеские цены, в Штатах берут куда больше.

– Я вам верю, – сказал старик, – и все же, я посоветуюсь с юристом.

– Ваше право. Главное – не упустите момент…

– А зачем вам такая долгая жизнь? – вдруг вмешался в их диалог Митя.

– Простите? – Старик оглянулся на него. – Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, что вас заморозят надежно, но очень надолго, – вставая с дивана, продолжил Митя. – Не следует питать иллюзий насчет научного прогресса…

– Митя – ты?! – изумленно произнес Денис.

– Нет, это мой призрак, – сказал Митя и вновь обратился к старику: – Боюсь, вам придется пролежать в этом термосе с жидким азотом лет двести, триста, а то и больше… И даже если вас потом воскресят – если еще захотят воскресить! – вы окажетесь в чужом мире, среди чужих людей… Ни одной близкой души вокруг! Представляете? И зачем это вам? Все те люди, которых вы любите, которые вам близки и дороги, давно умрут, и вам не с кем будет даже поболтать, потрепаться… У них и язык-то будет к тому времени совсем другой, для вас непонятный!

– Кто вы? – спросил ошеломленный старик.

– Я – выходец с того света, – Митя глянул на бледного Дениса и подмигнул ему, – и я знаю, что говорю. Вчера меня похоронили – и вот я уже опять среди вас, среди живых… и вы мне не нравитесь, господа, честное слово, не нравитесь…

– Митя, перестань! – взмолился Денис.

– Что, боишься – распугаю клиентов? Так ведь это ж м о й бизнес – хочу, наращиваю, хочу, сведу на нет… Могу хоть сейчас прикрыть всю эту лавочку!

– Значит, вы – не советуете? – дребезжащим голосом спросил старик.

– Я советую вам прожить ярко остаток жизни…

– Но врачи мне дают не больше года!

– …значит, надо прожить этот год по-человечески! Целый год – разве это мало? Главное – качество жизни, разве не так? Проживите свой последний год на полную катушку – насыщенно, ярко, красочно! С пользой для тех, кого вы любите… Думайте о своей душе – а не о дурацком бессмертии!

– Ах, вы так ставите вопрос? – И старик посмотрел на него, потом на Дениса. – Я подумаю… может быть, вы и правы… Прощайте!

– Ну вот, – сказал чуть не плача Денис, когда дверь за старцем захлопнулась. – И зачем ты это сделал? К чему был весь этот спектакль? И вообще – как тебя понимать? Чего ты добиваешься?

– Проверка на вшивость. Хотел посмотреть, как вы с Ниной тут будете, без меня…

– При чем тут Нина? Что за бред? Чего ты хочешь?

– Да не пугайся, брателло. Чего ты так вдруг переполошился-то? Не бойся, Маша, я Дубровский… Уйду я от вас.

– То есть как – уйдешь? Что за шутки? А бизнес? Ведь центр «Возрождение» – твое детище!

– Пользуйся. Мешать не буду. И Нина теперь – твоя… Ты же именно этого хотел? Вот и радуйся. Что? Не веришь?

– Н-не верю… – покачал головой Денис. – Не пойму, чего ты задумал. Если хочешь мне отомстить за Нину – скажи, и я отойду. Но зачем бросать бизнес – не понимаю!

– Долго объяснять, брателло. И неохота. Долю свою я возьму, уж ты извини. Возражать не станешь?

– Твои деньги – всегда твои!

– Вот и ладушки. Я поступлю по-честному, – заверил Митя. – Дам половину Нине, чтоб она от тебя не зависела. А все права на «Возрождение» передам тебе. Пудри мозги старикам! Может, оно и к лучшему – пусть все богатые маразматики залягут в свои морозилки – легче дышать будет… Господи, прости!

– Что с тобой случилось, Митя?

– Считай, что я просто проснулся… Впрочем, душу свою пред тобой изливать не буду, не надейся, – усмехнулся он. – Зачем тебе моя душа?

СВЕТЛЫЕ АЛЛЕИ

В этот день он с раннего утра долго бродил по кладбищу, часто останавливался возле надгробных памятников, вглядывался в едва различимые надписи, словно пытался представить образы тех давно ушедших людей, что покоятся под этими каменными и деревянными крестами, под металлическими звездами, под мраморными и гранитными стелами и плитами.

«Отцу и мужу от любящей жены и скорбящих детей…»

«Спи, невинный ангел…»

«Прости, сынок, что мы тебя не уберегли…»

«До скорой встречи, дорогая!..»

«Здесь покоится хороший человек…»

– Здесь покоятся только хорошие люди, – с тихим изумлением, словно впервые открывая для себя великую и трогательную истину, прошептал он, продолжая свой бессмысленный и бесцельный обход некрополя. – Ни одной ведь могилы нету, чтоб написано было: «Здесь лежит плохой человек…» Только хорошие! Это что ж получается? Все хорошие люди – здесь, в кладбищенской земле, а в реальной жизни – совсем другие, порочные, злые, завистливые, мстительные, корыстные, жестокие, развратные, лживые… Куда же девается все зло, когда добрые люди ложатся в землю? Видимо, зло это испаряется сразу же после их смерти, исчезает и тает, как ядовитый пар, как туман… а всё их добро остается с нами, в нас, в нашей памяти, в нашей душе… Значит, поэтому душа человека и бессмертна? Видимо, так… и даже если мы после смерти этого и не осознаём, но душа наша, высвобождаясь из злого тела, воссоединяется с другими душами, сливаясь с ними в океан добра и любви…

– Откуда ты все это знаешь? – насмешливо перебил он сам себя, и тут же горячо ответил: – Я просто чувствую! И не надо мне никаких доказательств! Я просто – верю…

Но тут он словно бы устыдился сам себя – и круто повернул назад. Проходя мимо церкви, остановился – и долго стоял в раздумье: зайти или не стоит заходить… Не обманываю ли я сам себя? – вдруг подумал он. – Может, все эти мои благие мысли – лишь моя краткая, временная благодарность судьбе за спасение? И при чем тут душа, и Бог, и этот храм? Разве в храме меньше обмана, чем в твоем криоцентре «Возрождение»? Чего же ты топчешься тут, чего мнешься, чего ждешь, на что рассчитываешь?

– Добрый день, Дмитрий Сергеич. – Негромкий голос заставил его вздрогнуть.

С боковой аллеи, неслышно и незаметно, к нему приблизился отец Виктор, молодой священник, с которым Воропаев, кстати сказать, вовсе не был знаком.

– Добрый день… – Он смутился. – Откуда вы меня знаете?

– Аня рассказывала про ваши злоключения, – и мальчишеская улыбка осветила круглое лицо священника с редкой бородкой и ямочками на щеках. – Что, не решаетесь зайти в храм?

– А как вы угадали? – совсем растерялся Воропаев.

– Нехитрое дело. Всё ведь на вашем лице написано, – так же улыбаясь, добродушно продолжал священник. – Чего же не заходите?

– Да вот, сомневаюсь… Боюсь обмануться, – признался Митя. – К тому же, я не крещеный вовсе.

– А это дело поправимое. Так и быть, по блату могу свершить обряд вне очереди… – И отец Виктор вдруг рассмеялся. – Ну, что вы так напрягаетесь, Дмитрий Сергеич? Вы будьте проще, проще! Чувству своему доверяйтесь, к душе прислушивайтесь. Ум – подлец, душа – подруга. Ведь хотелось же вам зайти в храм?

– Хотелось, – кивнул Митя.

– И надо было зайти! Ведь хочется верить?

– Хочется…

– И надо верить! Откиньте прочь все сомнения.

– Да, но… вдруг это всего лишь ловушка, в которую я стремлюсь сам – чтобы спрятаться от одиночества, от душевного сиротства? Доверюсь – а потом сам над собой же буду смеяться! А вдруг…

– Вдруг, вдруг, – передразнил его батюшка, – а вы знаете, что бывает «вдруг»? Пук! – И он звонко опять рассмеялся, Митя даже слегка удивился: прилично ли так легкомысленно вести себя священнику? – Еще раз вам повторяю – доверьтесь чувству, следуйте подсказке сердца, и все будет хорошо. Вы уже на верном пути!

– Откуда вам это известно? – насторожился Митя.

– Да вы же открыты, как книга, по вашему лицу можно всю вашу жизнь прочесть, – быстро и горячо проговорил священник, но тут же приструнил себя: – Впрочем, простите. Не думайте, что я тут вас агитирую «за Бога» – хотя это и входит в мои пастырские обязанности… Сами решайте. А мне пора – спешу на занятия по китайскому языку.

– Зачем вам китайский? – удивился Митя.

– Как – зачем? А вы сами разве не видите, как складывается демографическая ситуация? Скоро в Кырске китайцев будет больше, чем русских. Уже сейчас в моем приходе есть несколько китайцев, исповедующих православие… женятся на русских, детей крестят! Надо, надо готовиться к жизни в новых условиях. Вот я и готовлюсь – учу китайский язык. И вам, кстати, советую. Ну да ладно… заговорился я с вами. Пора мне. Храни вас Господь! – И он быстро перекрестил Митю, и прощально кивнул ему, собравшись идти дальше.

– Подождите, батюшка! – воскликнул Митя. – Пожалуйста… еще одно слово…

– Да, я вас слушаю.

– Ну, с этим я сам разберусь… то есть с верой, с душой… – бормотал Митя, опустив глаза, словно боялся, вернее, стыдился смотреть прямо в глаза священнику. – А вот я о другом хотел спросить… Хочу заняться любимым делом – живописью… Когда-то я был уверен, что это мое призвание… потом – бросил… ну, понимаете – жизнь заставила… А теперь вот – снова хочу… Как вы думаете?

– Благословляю, – охотно и горячо сказал отец Виктор и еще раз перекрестил его. – Если не ради корысти или тщеславия – в добрый путь.

– Может, вы подумали, что я намерен иконы писать? – встрепенулся вдруг Митя. – Так ведь нет! Меня тянет просто живопись! Сама живопись! Не грех это, как вы думаете?

– А вы меньше думайте, – слегка утомившись от затянувшегося разговора, сказал священник. – Я вас благословил… Что вы еще хотите?

– Простите, простите меня, – забормотал Митя – и почувствовал вдруг, что сейчас заплачет.

– Нет, это вы меня простите, – дрогнувшим голосом возразил священник, который мгновенно устыдился своего мимолетного раздражения. – И не надо так бичевать себя, Дмитрий Сергеич… не надо, прошу вас. Вы человек, конечно, грешный, но не хуже многих других.

– Правда? Вы и впрямь так думаете? Спасибо, батюшка! – уже не скрывая слез, сказал Митя. – Спасибо! А в храм я зайду, обязательно зайду… Но не сейчас!

– Куда ж ты денешься, брат? – тихо произнес ему в удаляющуюся спину священник.

Когда Митя вернулся, радостный и просветленный, в вагончик к Анне, та встретила его смущенной улыбкой – и сразу вручила подарок: этюдник, большую коробку масляных красок, кисти, рулон холста и несколько листов картона.

– Что это? – обомлел Митя, хотя сразу, конечно же, все понял.

– Да вот… – замялась она. – Ты же сам говорил… помнишь? Сам сказал, что хочешь снова… попробовать… Вот я и взяла – для пробы, на всякий случай. А что? Зря? Не надо было?

– Аня, Аничка… – бормотал он, и слезы лились по его лицу. – Еще как надо! Очень даже все кстати, Аня! Я ведь только что говорил об этом!..

– С кем говорил? – удивилась она.

– Ну… не важно. Спасибо тебе огромное, Аня! Ты мой ангел-спаситель и ангел-хранитель… и ангел-вдохновитель… и вообще…

– Ой, да ладно тебе, – покраснела она. – Не смущай старуху…

– Какая старуха? Ты выглядишь моложе меня!

– Ну, хватит, Митя, хватит. – Ей было явно неловко. – Так, значит, сгодятся краски? Не зря старалась?

– Конечно, не зря!

И он тут же отправился на пленэр – по светлым кладбищенским аллеям. Для начала отыскал могилу Валеры Князева – своего однокашника, друга детства, замечательного врача и балагура. Зашел в оградку, присел на скамейку, установил этюдник, закрепил лист картона, приготовил на палитре краски. Нет, он не собирался изображать могилу с памятником, эта бледная мраморная стела с выцветшей фотографией не очень-то его вдохновляла. Он хотел написать самого Валеру – живого, чернобородого, белозубого, с лучащимися карими глазами, с его заразительной улыбкой… Боже мой! Как гуляли мы вместе когда-то! Как славно кутили, как пировали в самых разных местах – и в студенческой тесной общаге, и на пикнике в лесу, и на веранде речного вокзала, и на палубе прогулочного парохода… А какие девушки нас любили! Какие чудесные девушки, Бог ты мой! Какие добрые, веселые… Как нам было тогда хорошо, Валера, Валерочка, друг ты мой милый, родной мой дружище… Неужели сейчас ты меня не слышишь, Валера? Вот видишь, я здесь, совсем рядом, пришел к тебе в гости, и не просто пришел – а по делу, Валера! Глянь, каким ты живым и веселым получаешься на этой картине! Это же просто чудо!

А Валера и впрямь получился как живой, как настоящий. Таким он и был в лучшие годы жизни – веселым, компанейским, умеющим не только пить дешевый портвейн и лечить больные сердца, но и сочинять потешные байки и озорные стишки, и горланить под гитару похабные частушки, и выручать из беды товарища, и уступать другу любимую девушку, и делиться последним куском хлеба, последним глотком вина, последней рубашкой, последней трешкой… Валера, друг – слышишь ли ты меня?

На следующий день он снова отправился с этюдником на поиски «натуры». Хотя, если честно, с натуры-то он ничего так и не написал.

Набрел на могилу Альберта, Алика – несчастного мужа Анны, который тогда, двадцать лет назад, выбросился из окна, прижав к груди невинного несмышленыша Саню, грудного младенца, настоящим отцом которого был он, Митя… А вот и могила Сани – тут же, рядом, и детское личико светится на овальном керамическом фотопортрете. И на мраморном памятнике на могиле Альберта тоже есть портрет – строгое, обиженное лицо с тонкими поджатыми губами, насупленные брови, недобрый взгляд глубоких темных глаз… Прости, Альберт. Это я виноват в твоей смерти. И в смерти Сани. И вообще…

Он пристроился возле их могил с этюдником, и весь день, не ощущая усталости, работал, то и дело поглядывая на керамические портреты. И к вечеру была готова картина: вылетающий из окна Альберт с раскинутыми как крылья руками, а над ним – возносящийся вверх, в лазурные небеса, младенец Саня. Митя уже заканчивал эту работу, когда сзади к нему вдруг подошла Анна, положила руку ему на плечо и тихо сказала: «Очень похожи… оба…»

В другой раз он отправился к могиле своей матери – и к вечеру был готов ее портрет, на котором мама, мамочка, молодая, красивая, шла по светлой солнечной аллее, прижав к груди букет полевых цветов – колокольчиков, ромашек, анютиных глазок… Мама получилась как живая, он сам этого не ожидал, ведь на сером железном памятнике со стальной звездой не было ее фотографии. Но он помнил ее, и помнил ту, давнюю, молодую, цветущую и счастливую маму, когда еще жив был отец и когда все они были так счастливы…

Он вдруг вспомнил, как совсем еще маленьким, на детсадовской даче, во время «тихого часа», он доставал из-под подушки мамин носовой платок (Митя специально, «на память», стащил его перед отъездом) – и прижимал этот шелковый платочек к губам, и вдыхал мамин запах, запах духов «Красная Москва», и, всхлипывая, уговаривал мамочку, чтобы она поскорее забрала его домой… И на следующий же день мама приехала на дачу – и увезла Митю с собой… словно вещая мамина душа услышала его мольбы. А еще он вспомнил, как однажды, уже лет в пятнадцать, он чем-то обидел маму, довел ее до слез (а плакала она крайне редко), но извиниться ему мешала дурацкая гордость, – и вот среди ночи Митя, измаявшись, встал, подошел к маминой кровати, опустился перед ней, крепко спящей, на колени – и стал молча, лишь шевеля губами, повторять одно слово: «Прости… прости… прости…» Над ее кроватью висел ковер с персидским орнаментом, где в два ряда повторялись шестнадцать одинаковых ромбовидных узоров, и вот Митя в ту ночь заставил сам себя повторить по десять раз слово «Прости», переводя взгляд с узора на узор… всего, значит, сто шестьдесят раз… И только исполнив этот покаянный ритуал, он облегченно вздохнул – и вернулся в свою кровать, и заснул почти мгновенно.

Чем старше он становился, тем грубее и черствее делалась его душа, все более подчинявшаяся неодолимому напору эгоистических страстей и слепой похоти. И все чаще он обижал маму, был с ней холоден и небрежен, а когда, на закате своей жизни, мама тяжело заболела, он тяготился необходимостью ухода за ней, и она это чувствовала и страдала. Но – ни слова упрека не проронила… А какое постыдное облегчение он ощутил, когда мама наконец умерла!..

Вероятно, потому и решил он ее изобразить молодой и красивой, что именно такую, счастливую маму, он по-настоящему и любил своей детской, незамутненной любовью, а ее более поздний, пожилой образ стал бы для него невыносимым укором… Хоть сто тысяч раз повтори покаянное слово «Прости», вина твоя не уменьшится и стыд не ослабнет… Что ты можешь? Покажи ее молодой и красивой! Верни ей жизнь!..

Увлеченный работой, Митя не заметил, как возле него остановились двое смуглых мужчин – не то кавказцы, не то цыгане.

– Извини, дорогой, – деликатно кашлянув, нарушил молчание один из них, – я тебя встречаю уже не первый раз, и все у разных могил. Вижу, ты настоящий художник…

– Сейчас я любитель, – поправил его Митя, отрываясь от работы. – Настоящим художником был когда-то…

– Не спорь, дорогой, ты очень хороший художник, – возразил смуглолицый. – Мой младший брат тоже так считает. Скажи, Руслан?

Его спутник молча кивнул и цокнул языком, показал большой палец.

– Руслан тоже думает, что ты хороший художник, – улыбнулся старший брат. – А почему ты на разных могилах рисуешь? По заказу, да?

– Для души, – сказал Митя, – для собственного удовольствия. И потом, я же не могилы рисую – а живых людей.

– Живых?

– Ну да. Тех, кто были когда-то живы. Кто живет в моей памяти, в моей душе… Для себя – понимаете?

– А-а… понимаю, – кивнув, уважительно сказал старший брат. – И другого интереса нету?

– Нет, – усмехнулся Митя. – А вы, небось, местная мафия? Контролируете кладбище? Хотите с меня дань сорвать? Так ведь то, чем я занимаюсь, не бизнес, а хобби…

– Какой бизнес, дорогой! Какая мафия? Зачем так плохо о людях думаешь? Ты думаешь, если мы чеченцы, значит – бандиты?

– Нет, что вы… – смутился Митя.

– Мы такие же люди, как ты. Ты сказал, что рисуешь для души, и я тебя понял. Я верю тебе! Верь и ты мне. Скажи – что это за женщина на картине?

– Моя мама… Когда молодая была. Умерла-то она старенькая, но мне захотелось…

– Ни слова, брат! – И смуглолицый прижал палец к губам. – Я все понял. Мама – это святое. Слушай… а ты, я смотрю, хороший человек…

– Нет, – покачал головой Митя, – ничего во мне нет хорошего. Я человек пропащий.

– Да-а? – Тот внимательно посмотрел на Митю, потом на картину, потом на своего младшего брата. – Эх, Русланчик, говорил я тебе утром, что у меня хорошее предчувствие? Скажи – говорил?

Младший брат кивнул.

– Вот – сбывается мое хорошее предчувствие! – торжественно заявил старший брат. Потом обратился к Мите: – Слушай, дорогой… огромная к тебе просьба – нарисуй нашего отца! Он недавно умер, мы с братом как раз идем с мусульманского кладбища, от его могилы… Нарисуй нам его как живого!

Но, извините… – растерялся Митя. – Я же не видел никогда вашего отца… А рисую я только тех, кого знал, кого видел…

– У нас есть его фотографии! – воскликнул старший брат. – Целый альбом цветных фотографий! Ты посмотришь – и все про него поймешь!

– А разве ислам допускает изображения людей?

– Э-э, дорогой… разве это – твоя забота? Нарисуй нам отца… на колени перед тобой встану! И брат встанет… Руслан – на колени!

Младший брат послушно опустился на колени. Старший брат бухнулся рядом с ним.

– Не встанем, пока не согласишься! – заявил старший. – Нарисуешь отца, как живого – озолочу! Заплачу, сколько скажешь!

– Да мне много не надо…

– А мало я не дам! – не вставая с колен, продолжал старший. – За любимого отца – ничего не пожалею. Ты хороший художник, и человек хороший – по тебе сразу видно. И не спорь, не спорь! Соглашайся, брат!

– Ну, ладно… – пожал плечами Митя. – Только вы встаньте, зачем же брюки марать. Принесете мне альбом с фотографиями, и я попробую…

– Чтобы – как твоя мама! Слышишь? Чтобы – как живой! Он ведь очень веселый был, наш отец! Как он пел, как плясал! – восторженно говорил старший брат, а младший лишь цокал языком да подмигивал. – Настоящий был горец! Джигит! Ничего не боялся! В Сибирь его давно сослали, нас с Русланом еще на свете не было… Он нам про нашу родину много рассказывал… А как он переживал, когда в Грозном война началась!.. Все хотел вернуться, да мы уговорили, чтобы не ехал… Из-за этой войны он и умер – сердце не выдержало. Там его брат с сестрой погибли, и мама его, наша бабушка, тоже там умерла… А он – здесь, на наших руках… Я тебя не обижу, художник! И друзьям расскажу – какой ты хороший… Слушай, слушай! У тебя клиентура появится, к тебе люди будут в очередь становиться, записываться… Понял меня? Скоро все захотят, чтобы ты их родителей рисовал! Вот увидишь! Весь город тебя полюбит! Вся Сибирь! Вся Россия!

– Ну, это, конечно, фантастика, – фыркнул Митя. – Я не Шилов, не Глазунов…

– Ты – лучше! Ты – мастер! Ты сам себе цену еще не знаешь, а я тебя вижу насквозь. Твое будущее – у меня на ладони. У меня глаз орла, клянусь Аллахом. Если я сказал, так и будет. Скажи, Руслан?

Руслан молча кивнул и показал большой палец.

– Ах, какой сегодня день замечательный, – старший брат даже зажмурился от удовольствия. – Нам сегодня всем крупно повезло… а уж как тебе, дорогой, скоро повезет – у меня и слов нет, чтобы описать.

– Шутите, небось?

– Какие шутки, дорогой? Запомни этот день! Через год вспомнишь – и скажешь, что я был прав! А сейчас мы с Русланом пойдем, у ворот мой джип, ты не уходи пока, мы скоро вернемся – и я дам тебе фотографии нашего отца. И аванс дам. Задаток! А уж ты постарайся, дорогой.

– Я попробую…

– Чтобы – как живой!

СПУСТЯ ГОД

В двух больших залах художественного музея открылась в конце июля персональная выставка живописи Дмитрия Воропаева «Светлые аллеи». В основном это были портреты и несколько пейзажей. На портретах были изображены преимущественно близкие художнику люди, покинувшие этот мир.

Всех особенно притягивал к себе «Портрет мамы», где из желтой рамы, словно из распахнутой двери, готова была выйти наружу молодая красивая женщина с букетом полевых цветов, озаряющая весь зал своей улыбкой. Тут же висели и портреты бородатого Валеры Князева с гитарой, и летящие словно птицы Альберт с младенцем Саней, и сидящий верхом на вздыбленном гнедом коне старый чеченец, и многие другие персонажи бесконечной трагикомедии под названием «Жизнь», которые казались куда более живыми, чем посетители выставки, переходящие от картины к картине словно призраки, словно тени самих себя, потерявшихся или потерянных кем-то, когда-то, где-то…

На церемонии открытия выставки выступил директор художественного музея Александр Желтовский, известный искусствовед, с которым Митя когда-то учился в одном институте.

– Сегодня один из лучших дней в моей жизни, – несколько высокопарно начал Желтовский. – Я счастлив, что мой давний друг, спутник моей студенческой юности Дима Воропаев наконец-то вернулся в искусство! И вот его картины украсили стены нашего музея. Кстати, не успела открыться эта выставка, а на многие работы уже объявились покупатели… правда, я не уверен, что Дима согласится расстаться со своими картинами… Название выставки – »Светлые аллеи» – перекликающееся и как бы спорящее со знаменитой книгой Бунина «Темные аллеи», на мой взгляд, утверждает торжество жизни и света, добра и радости. Столь жизнерадостной живописи мне давно не приходилось видеть. Поражает солнечная палитра, ослепительный колорит представленных здесь портретов – словно все они омыты утренними лучами, живой водой подлинного искусства!

Потом выступил отец Виктор, смущенно улыбающийся, круглолицый, с ямочками на румяных щеках.

– Не берусь судить о живописных достоинствах картин Дмитрия Воропаева, – сказал священник, – но хочу обратить ваше внимание, братья и сестры, на тот дух христианской любви, которым пронизаны все портреты. Навряд ли художник вспоминал при этом труды великого русского философа Николая Федорова (возможно, он даже и не читал этих трудов!), но своими картинами он как бы невольно ответил на главную идею этого мыслителя: о необходимости воскрешения всех отцов! В своем капитальном труде «Философия общего дела» Николай Федорович Федоров утверждал, что преодолеть смерть можно только через физическое воскрешение всех предков. Конечно, идея эта кажется многим абсурдной, неосуществимой, и с канонами нашей церкви она согласуется плохо, но сама мечта об этом – разве не прекрасна? Мы кичимся своей свободой, но разве не прав был Федоров, когда говорил, что свобода без власти над природой – то же, что освобождение крестьян без земли? В нашем суетном мире только художник может почувствовать себя свободным! Ибо только художнику дано воскресить всех, кого он любил, – на холсте ли, в музыке или в стихотворной строке…

Потом с краткой приветственной речью выступил верный друг Денис, ставший с недавних пор президентом центра «Возрождение». А стоявшая рядом с ним неверная жена Нина даже прослезилась, вручая Мите пышный букет алых роз. Кстати, в своем выступлении Денис ловко развил мысль отца Виктора насчет федоровской идеи о воскрешении предков – и попытался всех убедить, что центр «Возрождение» как раз и занимается воплощением в жизнь этой прекрасной мечты философа-утописта.

В этот день Митя выслушал много добрых слов. Он чувствовал себя почти счастливым, но какая-то смутная тревога, какое-то недоброе предчувствие томило его душу и сжимало сердце. Ему казалось, будто вот-вот розовый туман рассеется, умолкнет весь этот хвалебный шум – и он останется один, одинокий, в окружении гулкой и мертвой пустоты.

– Что с тобой? – шепнула стоявшая сзади Анна. – Ты кого-то ждешь?

– Нет… я просто боюсь, – ответил он тоже шепотом. – Мне кажется, все это – не всерьез… и все они – притворяются!

– Успокойся, – сказала она с улыбкой. – Просто твоя выставка всем понравилась – это же видно по их лицам!

– Может, уйдем?

– Неудобно, – сказала Анна. – Потерпи совсем немного. Сейчас кончится церемония, выпьют шампанского… и тогда ты свободен!

– Мне никто не нужен, кроме тебя, – сказал он, повернувшись к ней и глядя в ее светло-серые глаза. – Я не смогу без тебя жить. Не бросай меня. Не прогоняй меня.

– Да что с тобой сегодня, Митя?..

– Не знаю… Я так виноват перед тобой! – И он вдруг забормотал торопливо, захлебываясь, не обращая внимания на окружающих, словно боялся, что его перебьют, не дадут ему высказаться, и тогда он забудет те главные слова, которые должен высказать ей прямо сейчас, здесь, сию минуту, немедленно: – Слушай, слушай. Ты только не думай, что все это я говорю как бы из чувства вины и долга… ничего подобного! Поначалу, тогда, год назад, ну, когда ты меня спасла – да, тогда ничего и не было, кроме вины и долга… но сейчас… сейчас всё совсем по-другому! Ты понимаешь?

– Молчи! – зажала она ему рот ладонью. – Только не здесь, не сейчас… потерпи до вечера!

– Но ты понимаешь, что я хочу сказать?

– Еще бы! Не дура же я… понимаю, конечно… И я весь этот год ждала этих твоих слов… Но не здесь же!

Он прижал ее руку к губам и что-то забормотал, никому, даже ей, не слышное, не понятное. Все смотрели на них с растерянными улыбками, переглядываясь и перешептываясь.

А потом стали разносить шампанское, и Митя выпил два или три бокала – и захмелел, и Анна тоже выпила и захмелела, и они смеялись как влюбленные дети, и приставали ко всем, чтобы те обязательно выпили за их счастье, и все пили и тоже смеялись, и поздравляли, и кто-то даже воскликнул полушутя «Горько!», и Мите вдруг показалось, что все это вовсе никакой не вернисаж, а настоящая свадьба, его свадьба, их свадьба, та свадьба, о которой он мечтал еще в детстве, и которой у него никогда так и не было, и будто бы все эти люди – его гости, его друзья, пришедшие к нему на свадьбу – и сам мэр, и начальник управления культуры, и разрумянившийся от шампанского отец Виктор, и друг Денис, на которого невозможно обижаться, и бывшая жена Нина («Нарисуй мой портрет!» – «Но ты же пока живая…»), и директор музея Желтовский, и братья-художники всех мастей и возрастов, и вообще все-все-все…

ГРОЗА

А потом, поздним вечером, когда они уже мчались на такси домой, в свой укромный вагончик, в свою первобытную хижину, на свой необитаемый остров, – над ними разразилась гроза. Небеса раскололись от грохота грома – и хлынул ливень.

Водитель остановил машину возле кладбищенских ворот, которые на ночь были заперты.

– Дальше нельзя, – сказал он, оборачивавясь к Мите с Анной, сидевшим сзади в обнимку. – Будете выходить?

– Отвезите нас наверх, по окружной дороге, – попросила Анна. – Там есть потайная калитка, я знаю. Оттуда нам будет ближе.

Шофер кивнул – и машина рванула вверх по пустынной дороге. Ливень хлестал в лобовое стекло, сверкали со всех сторон молнии.

– Ну и погодка, – сказал шофер.

– Замечательная погода! – воскликнул Митя. – Просто чудесная!

– А вы чудак, – хмыкнул шофер.

– Он не чудак, он художник, – сказала Анна. – Ну, вот мы и приехали.

Расплатившись, они вышли из машины – и тут же попали под дождь.

– Иди сюда! – крикнула Анна. – Переждем под деревом!

Громадный старый тополь стоял на вершине холма, у подножия которого и далеко в обе стороны расстилалось бескрайнее кладбище. Митя с Анной, крепко держась за руки, прижались к стволу дерева. Над ними бесновалась гроза, оглушительные раскаты грома походили на канонаду, на взрывы гигантского порохового склада, а зигзаги фиолетово-белых молний слепили глаза.

– Конец света, – восторженно прошептал Митя, обнимая Анну. – Тебе не страшно?

– Рядом с тобой – нет… – Но в голосе ее звучала тревога.

– А скажи, – вдруг спросил он, – почему ты за все эти годы так и не вышла замуж?

– У меня вообще никого не было, – сказала она. – Ни разу… за все двадцать лет…

– Почему?

– Ну зачем ты спрашиваешь, Митя? Неужели не ясно? Потому, что я любила только тебя…

– Аня, милая… Родная моя…

– Не надо… Пожалуйста, не говори сейчас ничего…

– Почему?

– Я боюсь… Мне все кажется, что нас кто-то подслушивает…

Прямо над ними вспыхнула яркая молния и с ужасным треском разодралась небесная мгла. Казалось, небо сейчас обрушится на их головы и земля разверзнется под их ногами. Но старый тополь стоял неколебимо, оберегая их от ливневых струй.

– А ведь в грозу под деревом стоять опасно, – прошептала вдруг Анна, прижимаясь к нему дрожащим телом. – Да еще на холме…

– Ничего… добрый Боженька нас спасет…

– Не кощунствуй, Митя!

– Закрой глаза, если боишься…

– А ты?

– А я – ничего не боюсь! – И он поднял голову и стал разглядывать клубящиеся черные тучи, в очертаниях которых ему внезапно почудился контур знакомого лица… кто же это? Сейчас… сейчас вспомню!..

И тут вдруг в кармане его куртки заверещал сотовый телефон.

– Не бери! – воскликнула Анна. – Выключи!

– Да ты что?

– Сотовый в грозу – очень опасно!

– Ну, Аничка… нельзя ж быть такой трусихой… – Он достал из кармана трубку, поднес к уху, крикнул: – Я слушаю!

– Митя, это я, – услышал он женский голос, очень похожий на голос его покойной матери.

– Кто это? – испугался он. – Говорите громче! Тут такая гроза!..

– Это я, твоя мама…

– Что за шутки?! Совсем не смешно!..

– Я хотела тебе сказать, сынок… Я хотела тебя предостеречь…

– Что? Что?! Что ты хотела сказать?..

И тут молния его ослепила и ударила прямо в правую руку, и сотовый вспыхнул в его руке белым пламенем, и огненная стрела пронзила его и Анну, которую он крепко обнимал левой рукой, и огромный тополь над ними в миг превратился в ослепительный костер…

Содрогнувшись от ужаса и мучительной боли, они потеряли сознание, но уже через несколько мгновений снова пришли в себя – и, открыв глаза, увидели все вокруг чудесно преображенным. Тучи рассеялись, на синем небе сияло золотое солнце, пышный тополь шелестел своей зеленой кроной, а от подножия холма, на котором они стояли, до дальнего берега реки перекинулась прекрасная радуга.

Взявшись за руки, они стали спускаться с холма по широкой светлой аллее, вдоль которой стояли цветущие яблони и вишни, пахучие сосны и ели, а с ветки на ветку шныряли белки, а в небе радостно пели птицы…

И не было ни могил, ни крестов, ни надгробных памятников, ни оградок… А навстречу им, по светлым аллеям, с разных сторон – шли родные и близкие люди, которых они когда-то потеряли, и вот теперь – нашли… Сколько радостных встреч предстоит!

– Никогда не чувствовал себя таким счастливым, – прошептал Митя. – Но, может быть, нам это все лишь снится – и вот сейчас мы проснемся, и все исчезнет?

– Наоборот, мы уже проснулись, – сказала Анна, крепко сжимая его руку в своей горячей руке, – мы проснулись – и наше счастье останется с нами на веки вечные.