КОМЕНДАНТСКИЙ ЧАС

– Почему после э т о г о всегда хочется есть? – спросила Алена, приподнимаясь на локте и всматриваясь в лицо Зайцева. – Отвечайте, профессор!

– Я филолог, не физиолог, – сказал Зайцев, не открывая глаз. – Ты молода, вот тебе и хочется. А я стар – и мне после э т о г о хочется спать… – Он сладко зевнул.

Алена соскочила с широкой тахты и, мерцая в вечернем полумраке голым телом, пошлепала в кухню. Достала из холодильника яблоко, жадно стала хрумкать.

– У тебя даже колбасы нет, – сказала она. – Ты что, одними яблоками питаешься?

– Братья-китайцы, как ты знаешь, ввели карточную систему, – хмыкнул Зайцев. – С колбасой напряженка. И вообще со жратвой.

– А жрать хочется, – вздохнула Алена, хрустя яблоком. – Сейчас бы съела теленка!

– Бедный теленок, – улыбнулся Зайцев. – Правы братья-китайцы: мир погибнет не от голода, а от обжорства.

– Западный мир, – уточнила Алена. – Уж вам-то, в китайской зоне, смерть от обжорства пока не грозит… Можно, я возьму еще яблоко?

– Ешь хоть все. Мне этим холодильником больше не пользоваться.

– Значит, решился? И когда?

– Сегодня.

– Как – сегодня?! – подскочила Алена. – А что же ты мне раньше не сказал?

– Не хотел портить свидание… Вдруг оно у нас последнее? Кстати, тебе – пора. Скоро комендантский час, не опоздай.

– А ты?

– Я же сказал – я своим путем. Провожу тебя, а потом – на резиновой лодке…

– Но ведь это опасно!

– Жить вообще опасно, – заметил он с театральной меланхоличностью. – Но без риска жизнь так же пресна, как говядина без горчицы.

– Тебя этому братья-китайцы научили?

– Они, родимые… Нет, Аленушка, кроме шуток – тебе пора! – Он включил свет, глянул на часы. – Через сорок минут – комендантский час… Подъем! – Он вскочил, похлопал себя по дряблому животу, подошел к зеркалу, с отвращением посмотрел на всклокоченные седые вихры, на мешки под глазами, на морщины. – И зачем ты со мной связалась?..

– Любовь зла, – хмыкнула Алена. – Ты же меня соблазнил, профессор. Забыл, что ли? Помнишь, как шантажировал: не поставлю зачет, если не отдашься…

– Не было этого! – возмутился Зайцев.

– Шучу, шучу.

– А вот братья-китайцы не шутят. Они ведь всерьез обвинили меня в аморальном поведении. Моя разведка донесла, что мне грозит не только увольнение из универа, но и суд…

– Товарищеский?

– Товарищеский суд Линча… Нет, серьезно. Пора рвать когти. В китайской каталажке мне не выжить, Аленушка. Сердце не выдержит. Ты же знаешь мое больное сердечко…

– Как не знать. Значит, поэтому и решил бежать?

– И поэтому тоже.

– А еще почему?

– Будто не знаешь?..

– Хочу услышать.

– Потому что хочу быть с тобой.

– А почему ты хочешь быть со мной?

– Ну, Аленка, кончай дурить… ты прекрасно все понимаешь…

– Нет – почему? Почему? Почему?

Зайцев подошел к ней, притянул ее к себе, поцеловал в приоткрытый рот, пахнущий яблоком.

– Потому что я жить без тебя не могу, – тихо сказал он.

– Вот ведь какой противный, – так же тихо произнесла она, – ни за что ведь не скажет, что любит…

– Ни за что, – согласился он, – никогда…

– Я хочу бежать с тобой, – прошептала она, – давай вместе?

– Это глупо, – нахмурился Зайцев. – Зачем рисковать? У тебя есть нормальный пропуск, а я – на резиновой лодке… Ты встретишь меня на том берегу. Братья-немцы стрелять не станут.

– Нет, конечно. Они будут только рады принять такого гостя.

– Ладно, хватит болтать. Пошли!

Через пять минут они уже вышли из дома и направились к мосту через Енисей.

– Значит, так, – говорил на ходу Зайцев. – У меня все заранее приготовлено. Добрые люди помогли. Две резиновых надувных лодки – одна на этом берегу, под мостом, а вторая – на острове Отдыха, с той стороны, тоже под мостом. Встречай меня на левом берегу, примерно через час, где-то возле краеведческого музея…

– Ради Бога, будь осторожен, милый…

– Обязательно буду. За меня не волнуйся. Ну, вот мы и пришли… – Зайцев помахал рукой китайскому солдату с автоматом на груди: – Нинь хао, тун-чжи!

– Стой! – крикнул китаец. – Васа пропуск!

Из контрольно-пропускного пункта вышел еще один солдат, уже без автомата.

Алена достала пропуск и паспорт.

Китайцы внимательно проверили ее документы, светя фонариком. Зайцев достал сигарету, закурил.

– Бу-син! – сказал солдат. – Низзя курить!

– Дуй-бу-ци, – извинился Зайцев и затоптал сигарету.

– И-це чжэн-чан, – сказал солдат, возвращая Алене документы. – Порядок. – Потом повернулся к Зайцеву: – Ты – кто? Чжан-фу? Муж? Паспорт! Ху-чжао!

– Бу-ши! Нет-нет! – рассмеялся Зайцев. – Я ее просто провожаю. А живу в этой зоне, на правом берегу… Я профессор! Филолог! Юй-янь-сюэ-цзя! А это моя бывшая студентка…

– Проходи! – приказал солдат Алене. – Стоять низзя! Бусин!

Алена повернулась к Зайцеву:

– Я боюсь за тебя…

– Все будет хорошо, – сказал он. – Я тебе обещаю. Иди!

Сразу за контрольно-пропускным пунктом была трамвайная остановка. Алена подошла к трамваю, который должен был увезти ее на левый берег, в западную зону, к братьям-немцам. Зашла в трамвай, потом выглянула, крикнула:

– Я люблю тебя!

– Цзай-хуй! – крикнул он. – До свиданья!

– Как тебе не стыдно! – рассмеялась она, чуть не плача. – А еще профессор… Мне страшно, Зайцев!

– Все будет хорошо! – повторил он.

– Бу-син! Бу-син! – угрожающе надвинулся на него солдат. – Уходи!

– Прощай, товарищ, – сказал Зайцев. – Цзай-хуй, тунчжи!

Он отошел от контрольно-пропускного пункта и направился к Предмостной площади. Он знал, что солдат провожает его взглядом. Он не стал оборачиваться, хотя ему и очень хотелось это сделать.

Перейдя через Предмостную площадь, он свернул в темный переулок, потом круто повернул вправо – и окольным путем вышел снова на берег Енисея, только теперь уже на приличном расстоянии от КПП и от моста. Спустился к воде, присел на камень, закурил. Вроде никто его не преследовал. Тишина. Он встал и направился к мосту, где в кустах была спрятана резиновая лодка.

До острова Отдыха добрался спокойно, протока узкая, китайцы его не заметили. Перешел через остров, на другом его берегу нашел вторую спрятанную лодку. Теперь предстояло переплыть Енисей в его основной, широкой части. Он старался держаться ближе к мосту, с теневой стороны. Пока все шло нормально.

Иногда он оглядывался назад – нет, погони не видно, тишина, правый берег тонул во мраке, только на Предмостной светились огоньки КПП. Зато левый берег, где была западная зона, весь залит огнями реклам, оттуда доносилась музыка из парка и с Театральной площади. Там – пограничная зона, восточный рубеж НАТО. Там – левобережный Красноярск, оккупированный немецкими войсками. Там, на берегу, ждет его Алена…

Когда до левого берега оставалось метров триста, не более, луч прожектора с моста зацепил его лодку – и тут же сверху раздались пронзительные крики, и затрещали автоматные очереди.

– Вот суки, – ругнулся Зайцев, – это ж надо, сразу – стрелять… Господи, пронеси!

Не пронесло. Пуля попала в лодку – зашипел выходящий воздух.

– Врешь, не возьмешь! – по-чапаевски крикнул Зайцев и перевалился через упругий борт обреченной лодки. – И так доплывем!

Когда-то, в юные годы, он весь Енисей запросто переплывал, а тут – каких-то двести-триста метров… Пустяки!

Он плыл, плыл, плыл, и судьба берегла его от китайских пуль, но не смогла уберечь от инфаркта. Уже коснувшись ногой дна, он радостно вскинул руки, рванулся вперед с криком: «Я здесь, Алена!» – но тут же замер и задохнулся от острой невыносимой боли, схватился рукой за грудь – и рухнул в воду.

Сердобольные немецкие солдаты помогли Алене вытащить его из воды на берег.

 

РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТА

Бывают истории с плохим концом, а бывают и со счастливым. Куда реже случаются такие сюжетные развязки, когда трудно сразу определить: счастье это или нечто другое, чему и названия нет. То есть жизнь заставляет нас иногда призадуматься и ставит в позу недоумения.

Героев звали, конечно же, как-то иначе, но я, если честно, забыл их настоящие имена. Так что, пусть они будут Ромео и Джульетта, не все ли равно, ведь история эта во многом схожа с шекспировской. Во всяком случае, до определенного момента. К тому же, если я назову настоящие имена героев, навряд ли это понравится их родным и близким. Ведь история – подлинная, об этом даже в газетах писали, и не только в «желтой» прессе. Так что, если уж кто-нибудь очень захочет докопаться до прототипов – докопается, не сомневаюсь.

Их родители враждовали между собой. Его отец был «авторитетом» по кличке Медведь и контролировал все городские рынки. А ее папаша был следователем по особо важным делам и давно подбирался к Медведю, собирал на него компромат и мечтал об аресте. Узнав о том, что Джульетта встречается с сыном Медведя, следователь по особо важным делам категорически запретил ей это знакомство и пригрозил, что, если она не одумается, то Ромео загремит за решетку.

– За что? – удивилась Джульетта.

– Уж я найду, за что.

А папаша-Медведь, когда ему донесли, что его сынок путается с дочкой следователя, тоже сделал отпрыску аналогичное предупреждение:

– Дочь мента – тебе не пара.

– Но, папа…

– Если еще раз услышу, что ты с ней встречаешься – замочу обоих.

Медведь, конечно, преувеличивал – убивать родного сына он бы не стал ни при каких обстоятельствах, но дочь мента не помиловал бы, уж это верняк.

Вот какая трагедия назревала на почве такой вот несчастной любви. Не могло быть и речи о тайном браке, о бегстве на край света и прочих романтических вариантах – верные люди Медведя и не менее верные люди следователя по особо важным делам отыскали бы беглецов хоть на другой планете.

Ну, что им еще оставалось делать, юным страдальцам? Разумеется, выход был один – двойное самоубийство.

Ромео и Джульетта отправились рано утром к железнодорожному переезду, поднялись на насыпь, окинули прощальным взором весь этот жестокий мир – и, взявшись за руки, бросились под колеса проносящейся электрички. Машинист затормозил, но было поздно – две головы скатились с насыпи, как мячи, а два туловища остались лежать между рельсами, продолжая держаться за руки.

Казалось бы, все. Конец. Занавес. Все утирают слезы и расходятся по домам. Ан нет. Новое время вносит коррективы в старые сюжетные схемы. По счастливой случайности в одном из вагонов этой же электрички ехал, возвращаясь с дачи, знаменитый хирург. Не растерявшись, храбрый доктор мигом распорядился: остановил проходящий мимо грузовик-рефрижиратор, перенес туда бездыханные тела и головы несчастных влюбленных – и уже через несколько минут они были доставлены в краевую больницу неотложной хирургии, а еще через несколько секунд оба мертвеца лежали, как миленькие, на операционных столах.

– Шнеллер, шнеллер! – покрикивал хирург, забыв от волнения неродной русский и перейдя на родной немецкий. – Каждая секунда дорога! Пошевеливайтесь, химмельдоннерветтер!

И чудо свершилось – врач-кудесник еще раз смог доказать всему миру, что руки у него золотые: он пришил-таки отрезанные головы к туловищам, виртуозно воссоединил оборванные сосуды и нервы, и уже через полтора часа всем стало ясно, что операция удалась. Восстановилось дыхание, кровообращение, работа мозга… Это была победа! Триумф современной медицины!

И это, наверное, можно бы было также назвать победой любви, триумфом воскресших Ромео и Джульетты (тем более, что пока длилась операция, родители несчастных влюбленных – крутой папа-Медведь и суровый следователь по особо важным делам, – так вот, слоняясь по больничному коридору, эти страждущие отцы как-то успели вдруг помириться и заключить нечто вроде пакта о ненападении), то есть все говорило о хэппи-энде, все, кроме того, что очень скоро, уже в тот же вечер, когда Ромео и Джульетту повезли на каталках из операционной в разные палаты, все присутствующие, сопровождающие, окружающие, лечащие и сострадающие, все вдруг с ужасом обнаружили, что головы пришиты не к тем телам! То есть голову Ромео гениальный, но рассеянный (как и положено гению) хирург пришил к туловищу Джульетты, а голову Джульетты – к туловищу Ромео.

Поначалу все были этим фактом ужасно шокированы. Тем более, что, как очень скоро выяснилось, переделать операцию заново было невозможно по причине биологической необратимости уже начавшихся процессов заживления.

Родители Ромео и Джульетты после недолгого перемирия вновь разругались, а знаменитый хирург вообще куда-то исчез, вероятно от страха перед разъяренными родственниками. Много было крика, шума, рыданий и суеты. Джульетта (с головой Ромео), придя в сознание после наркоза, тут же мигом сошла с ума и стала нуждаться в услугах психиатра. Ромео (с головой Джульетты) тоже некоторое время пребывал в состоянии реактивного ступора, но вскоре адаптировался к ситуации и переключился на заботы о душевнобольной возлюбленной (впрочем, трудно быть уверенным в правильности употребления мужского и женского рода: ведь хотя Ромео и оставался мужчиной, но мозг-то у него теперь был женский, а его, мужской мозг, принадлежащий отныне Джульетте, пребывал в состоянии безумия… Так что, быть может, вернее было бы говорить, что это он сам, Ромео, сошел с ума).

Ну, не будем, не будем цепляться к словам. Главное – все утряслось, успокоилось, Джульетта (с головой Ромео) со временем притерпелась к переменам, да и Ромео (с головой Джульетты) не разлюбил свою подругу, глядя на которую, он видел самого себя.

Короче, все обошлось. И никаких трагедий. Живут себе тихо-мирно, и любят друг друга, а если даже вдруг уже и разлюбили – так ведь это не наше дело, не правда ли?

 

КРЕСТИЛЬНАЯ КАША

Месяца три после смерти Мариши я не мог успокоиться, пил по-черному, бросил работу, так и жил-прозябал в пьяном тумане, пока деньги не кончились. Те самые деньги, что мы с Маришей скопили для нашего Феди, чтобы купить ему самых лучших пеленок-распашонок, самых лучших игрушек-погремушек, самых лучших колясок и вообще всего самого-самого лучшего. А теперь наш Федя под присмотром ежедневно приходящей тещи, Зои Петровны – она его и кормит, и одевает, и нянчится с ним, так к нему прикипела, не оторвешь. Федя с каждым днем становится все больше похож на Маришу – те же рыжие волосы, те же зеленые глазки, и так же смеется, и ямочки на щеках… Как увижу его, так умираю. Это ужас какой-то. Что ж он теперь – так всю жизнь и будет мне о Марише напоминать? Она мне и так каждую ночь снится – бледная, умирающая после родов от кровотечения и сепсиса – смотрит на меня жалостно, губы синие дрожат, просит: «Фе… Фе… Федечку сбереги…» Знала ведь, что умирает. Эх, кровиночка ты моя. Как мы ждали с тобой, Мариша, этого ребенка, как бога молили, и вот – дождались… Но за что же ее-то убил, Господи? В чем она провинилась?

Когда деньги кончились, я пошел искать работу. Программисты везде нужны, и проблем с трудоустройством, вроде бы, не предвиделось. Но в первой же фирме, когда я начал уже оформляться в отделе кадров, у меня, среди прочих документов, потребовали свидетельство о крещении ребенка. Все понятно: с тех пор, как Россия стала православной державой, подобные требования можно услышать на каждом шагу, – но все-таки я не ожидал таких строгостей.

– Я же на работу программистом устраиваюсь, не в церковный хор, – говорю обиженно. – При чем тут мой ребенок?

– Но вы же сами – крещеный? – спрашивает меня зав отделом кадров.

– Конечно, крещеный. А куда бы я делся, раз без этого нынче нельзя?

– Вот и ребеночка надо крестить. Как только решите эту проблему – так сразу и приходите. Все равно ведь придется. Его же, нехристя, ни в ясли не примут, ни в школу потом не возьмут. Так зачем тянуть? – Он оглянулся, нет ли кого рядом. – И гусей дразнить ни к чему…

– Каких гусей?

– Клерикальных гусей. Попов-ревизоров. Каждую неделю с проверкой приходят – нет ли тлетворного духа, не завелась ли ересь?..

– Дурдом, – буркнул я. Но спорить не стал. Чего спорить с маленьким человеком? Он был прав – с некрещеным Федькой в ясли нечего было и соваться. А без ясель – как я смогу работать? Теща старая, не потянет. И так уж из последних сил помогает.

Понимать-то я все это понимаю, но душа не лежит, не хочу идти в церковь, и все тут. Сколько раз собирался, и все откладывал. Не могу я простить всемогущего боженьку за то, что не спас Маришу, когда она истекала кровью… он что, в это время спал? Или занят был чем-то более важным? Интересно – чем? Не-ет… не прощу… не прощу никогда.

Но, с другой стороны, ради Федьки – придется идти на поклон к попам. Иначе ведь ему житья в этой сраной (пардон – странной) стране не будет. А уезжать я не собираюсь. Здесь могила Мариши, и сам я здесь, рядом с ней, лягу…

И вот в субботу отправились мы втроем в ближайшую церковь – я, Зоя Петровна и Федька в коляске. Теща, конечно же, была очень рада, она мне все уши прожужжала насчет крещения, а я все отмахивался – не хочу, мол, отстаньте, мамаша, я атеист. «В нашей стране атеизм, слава богу, запрещен! – шипела теща. – Не валяй дурака, не губи ребеночка!» Ну а тут – расцвела, Федьку принарядила, разноцветными ленточками разукрасила, над коляской крестик золоченый подвесила, а под подушечку маленькую иконку сунула. Дура, короче, старая.

В церковь пришли, а там в крестильном приделе – очередь. Разве могут у нас без очередей? Правда, ждать пришлось не очень долго – батюшка не шибко усердствовал, гнал по конвейеру, и уже через час дождались мы своей очереди.

Поп моложе меня на вид, толстощекий, румяный, бороденка редкая, глаза плутовские. Сорвал с нас за нехитрый обряд крещения полторы тыщи.

– Вы, – говорю, – батюшка, младенца мне только не застудите. Он не очень у нас закален.

– Вот мы его духом святым и закалим, – тенорком проблеял священник. – Приобщим сына божия Феодора к церкви православной… Кто у вас будет крестным, восприемником от купели?

– Я – крестная мать! – сунулась теща. – Я все знаю, что надо делать.

– Ну и справляйтесь тут без меня, – буркнул я и вышел на крыльцо.

Не могу я спокойно на этот спектакль смотреть. Не могу я верить в слепого бога, который не видит людских страданий. Не могу я любить того, кто отнял у меня Маришу…

И потом – как можно любить и верить насильно?! Помню, в детстве меня заставляли вступать в пионеры, потом в комсомол, чуть из школы не выперли, а тут нате – новая обязаловка! Россия, видите ли, православная держава… А куда бедному атеисту податься? Ведь даже в дворники не возьмут, а уж о серьезной карьере и помышлять нечего…

И все потому, что чем-то надо было заполнить идейный вакуум – вот и превратили страну в одну громадную епархию, где патриарх главнее президента. Душа человеческая, видите ли, должна приклониться к церкви… душа якобы мается от сиротства и одиночества… А вы оставьте мою душу в покое! Мы с моей душой уж сами как-нибудь разберемся… Зачем мне такая тоскливая жизнь, когда все дороги ведут к храму?! На какую дорогу ни сунься – обязательно к храму придешь… это ж с ума сойти можно! Да я, назло всем попам, протопчу свою собственную тропинку! И пусть она, эта тропинка, заведет меня в дебри, в болото… но это будет мое болото! Мое!

Дверь распахнулась – и на крыльце появилась радостная, сияющая теща с плачущим Федькой на руках. Следом вышел и улыбающийся священник. Вероятно, мы были у него последние клиенты.

– Вот и славно, – сказал он, кинув на меня лукавый взгляд, – вот и свершилось таинство святого крещения… А солнышко-то на небе какое! Сам Господь, небось, радуется, что раб божий Феодор приобщился к церкви… Или вы со мной не согласны?

Я молча передернул плечами.

– Ох, зря вы так, сын мой, – укоризненно молвил священник.

– Я вам не сын, – огрызнулся я тихо, – это вы мне в сыновья годитесь… только я вас усыновлять бы не стал. И не стыдно – врать-то?

– Господь с вами! – испугался священник, и быстро перекрестил меня. – Чую, чую, душа ваша подавлена великим горем…

– Теща, небось, проболталась?

– Да я сам не слепой, сам все вижу, – и он перестал улыбаться, – все ваши горести на вашем лице написаны… Но поверьте, что скоро, очень скоро вы сами ко мне придете!

– Не будет этого.

– Будет, будет, еще как будет, сын мой. И не раз придете. Помяните мои слова. Ну да бог с вами, ступайте пока. А я буду за вас молиться.

– А я вас об этом не просил, – и я повернулся к нему спиной, и быстро направился прочь. Теща двинулась вслед за мной, катя коляску, в которой спал утомленный обрядом Федька.

А вечером теща созвала родню и знакомых, чтобы отпраздновать крестины. Напекла блинов, нажарила котлет, устроила, короче, пир горой. Я же оставался пассивным и отстраненным, словно все это меня не касалось. Лишь когда выпил рюмку, то на душе полегчало – и я чуть расслабился.

Но тут теща выкинула еще один фортель – вздумала угощать меня «крестильной кашей».

– Что за каша? – говорю. – Я и не слышал о такой.

– А ты скушай, скушай ложечку, – уговаривает эта змея. – На крестинах так принято, чтобы отец кушал крестильную кашу, а потом мне, крестной матери, чтобы денежки заплатил…

Ладно, думаю, черт с тобой, съем, а то ведь не отвяжется. Взял и съел полную ложку – и аж задохнулся, глаза на лоб полезли и слезы брызнули.

– Что за гадость?! – кричу.

А теща хохочет. И все гости тоже радуются. Идиоты.

У меня же слезы льются, льются. В этой каше – и перец, и хрен, и горчица, и черт знает какая еще отрава. Вот уж славный обычай, черт бы вас всех побрал! Так обидно мне стало, вышел я из-за стола, ушел на кухню – и плачу там, плачу, не могу успокоиться.

– Ну чего ты, зятек? – нежно теща меня утешает. – Ты, что ли, обиделся? Это ж такой обычай народный… а на народ обижаться нельзя…

А я все плачу, плачу, и от нее отворачиваюсь, и не знаю, куда мне спрятаться, чтобы не видеть вообще никого, никогда…

 

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Вчера я зашел в книжный магазин и поинтересовался, нет ли в продаже моих книг. – Как вы сказали? – не расслышала продавщица. Я повторил свою фамилию. – А разве есть такой писатель? – удивилась она. – Впервые слышу.

А сегодня ночью мне приснился большой роскошный туалет, благоухающий французским парфюмом и сверкающий итальянским кафелем. Даже во сне я понял, что это и есть рай. Рай – это чистый большой туалет, где можно справить нужду безболезненно и комфортно. А вот летать во сне я давно перестал. Примерно тогда же, когда перестал сочинять. Всю жизнь я летал во сне. И вот перестал. Отлетался.

Проснувшись, я принял решение сделать то, что собирался сделать давно, да все как-то откладывал. Умылся, почистил оставшиеся зубы, попил некрепкого чайку, съел вчерашнюю булочку с маком – и отправился в аптеку.

В аптеке я собирался купить по рецепту три стандарта снотворных таблеток. Плюс те два стандарта, что есть уже у меня дома – будет пять стандартов, то есть всего сто таблеток. От этакой дозы подохнет и лошадь. Так что, можно не сомневаться в летальном исходе.

Недрогнувшей рукой я взял из рук продавщицы три стандарта, сказал «спасибо» и направился к выходу, но вдруг – с этого волшебного «вдруг» можно было, кстати, и начинать весь рассказ, – так вот, вдруг я увидел в очереди девочку-подростка, в которую был когда-то влюблен, да-да, ту самую, самую первую мою любовь, самую мою нежную и драгоценную. Мы расстались с ней сорок лет назад, и вот я превратился в развалину, а она – это просто чудо! – осталась такой же юной, нежной, грациозной, и такие же светятся светло-карие глаза с золотым отливом, и такая же хрупкая шея без единой морщинки, и такой же вздернутый носик, и припухшая верхняя губка, и такие же светлые завитки волос на висках, и такая же челка наискосок…

Здравствуй, Галя, – сказал я умирающим голосом. – Здравствуйте, дедушка, – смутилась она, – простите, но что-то я вас не припомню… – Что ты здесь делаешь, Галочка? – Бабушке плохо, вот я за лекарствами прибежала…

Бабушке – плохо. Ты понял, старик, о ком речь? Бабушке – плохо. Твоя первая любовь отдает концы. Твоя нежная, хрупкая, драгоценная, та, с которой ты расстался сорок лет назад – она собирается покинуть этот не очень-то белый свет, а ты, эгоист, престарелый нарцисс, ты ведь думаешь лишь о себе, о себе, о своей вшивой жизни, о своей собачьей смерти, хотя ты никому не нужен, и смерть твоя, как и жизнь твоя, никому не нужна и не интересна.

Я старый друг твоей бабушки, милая Галя, ведь ее тоже Галей зовут, не так ли? – Да, именно так, Галиной Михайловной. – Мы не виделись с ней много-много лет, и я очень рад, что встретил тебя. Ты позволишь мне навестить твою бабушку? – Да, конечно. Она будет тоже рада.

Вот и славно, Галочка. Вот и славно, моя незабвенная девочка. А вот и я, дорогая, здравствуй, да, это я, ты узнала меня, молодец, ты совсем не изменилась, лишь постарела на сорок лет, ты лежи, не вставай, не волнуйся, я посижу с тобой рядом, я еще поживу, ты еще поживешь, мы еще поживем, уж теперь я тебя не оставлю, а хочешь, я тебя покормлю, потру тебе на терке морковки с яблоком, а хочешь, я почитаю тебе Есенина, помнишь, мы когда-то его любили, а хочешь, я спою тебе песню, наивную блатную песню, которая тебе почему-то нравилась, и мне тоже, тоже, да ты спи, ты не плачь, ты закрой глаза, вот так, хорошо, подпевай тихонько, ага… так здравствуй, поседевшая любовь моя, пусть кружится и падает снежок – на берег Дона, на ветки клена, на твой заплаканный платок… мы еще поживем, любовь моя, мы еще полетаем вдвоем во сне, только это уж будет не наш сон, не наш сон, не наш…

 

ЗВЕЗДА НЕ ГОЛУБАЯ, НЕ РОЗОВАЯ

С того дня, как мы с Машей поняли, что любим друг друга, наша жизнь превратилась в ад, в круглосуточное притворство, в бесконечную игру в прятки, в очень даже рискованный аттракцион.

Вот и сегодня, когда я позвонил ей из своей хирургической клиники, чтобы договориться о вечернем свидании, мне пришлось изъясняться намеками, лгать, актерствовать, чтобы чуткие мои коллеги-врачи не расчухали, что я говорю с существом женского пола.

– Это я, Маркуша, – морщась от отвращения к педерастическим интонациям собственного голоса, сказал я, – как твои дела, мой зайчонок? Вот и славненько! А как насчет того, чтобы вместе провести вечерок?

– Инга, любовь моя, – проворковала издалека Маша (тоже явно страшащаяся чужих ушей). – Давай встретимся в восемь, в клубе «Розовая роза»? Мне надо сказать тебе что-то очень важное…

– О»кей, мой зайчик. Целую тебя в твой пушистый хвостик… ха-ха!

«Розовая роза» – вечерний клуб для лесбиянок. Значит, сегодня моя очередь перевоплощаться. Что ж, смиренно выряжусь в свой наилучший блядский наряд. Вчера мы встречались в «Голубой луне» – и пришлось постараться Маше, она нарядилась мальчиком, да так ловко преобразилась, что я ее не сразу-то и признал… И никто из окружающих не догадался! А ведь мы с ней рискуем, жутко рискуем. Если вдруг попадемся, то все, капут – не только любви конец, но и свободы лишимся, и нас разлучат – надолго, навеки… Не дай-то Бог! Об этом не хочется даже и думать. А что делать? Обидно ведь бесконечно прятаться, встречаться тайком, в подвалах, на чердаках, в загородном лесу… Хочется и развлечься, и потанцевать… Мы же так молоды! Мы – изгои, преступники, отщепенцы – мы чужие в этой странной больной стране, где дозволяется лишь однополая любовь, где нет ни детей, ни роддомов, где живут лишь сегодняшним днем и ни у кого нет будущего.

Вечером, ровно в восемь, мы встретились у входа в «Розовую розу». Увидев меня, Маша фыркнула в кулачок. Я глянул на свое отражение в зеркальной витрине: бандитка! пиратка! разбойница с большой дороги! Поправил парик, оскалил зубы.

– С макияжем ты явно переборщил… переборщила! – шепнула Маша, давясь от смеха.

– Но-но! Где почтение к старшим? – И я шлепнул ее по тугой круглой попке. – Смотри у меня! Тетя Инга поставит шалунью в угол!..

– Ладно, пошли, – Маша потянула меня за собой.

Мы купили входной билет, заняли свободный столик в углу, заказали по бокалу мартини, закурили.

На небольшой эстраде томно изгибались две певички-близняшки, инструментальный квартет тоже состоял из женщин: аккордеон, саксофон, синтезатор, ударные.

– Ты хотела мне сообщить что-то важное, – напомнил я Маше. – Давай выкладывай.

– Игорек… ты только, пожалуйста, не пугайся, – прошептала она. – И не сердись…

– Что случилось? – Я отставил недопитый бокал. – Неприятности на работе?

– Нет… это касается только нас с тобой… Я – беременна… Не сердись!

Мое сердце замерло, сжалось, словно ошпаренное кипятком, потом забилось сильнее, сильнее. Несколько секунд я не мог ничего сказать, только молча смотрел на нее, на свою ненаглядную, на ее родное, любимое, скуластое личико, на ее раскосые глаза, вдруг наполнившиеся слезами…

– Не сердись, – повторила она, чуть не плача.

– Боже мой, – прошептал я, еле сдерживаясь, чтобы не закричать от счастья, – да за что же я должен сердиться, Маша?.. Я рад, я так рад…

– Правда? Нет – правда? – прошептала она, и слезы вдруг хлынули из ее глаз. – Мой родной, мой любимый… а я так боялась, что ты – рассердишься…

– Тише, тише, – сказал я, оглядываясь по сторонам, – на нас смотрят… Возьми себя в руки. Не забудь, что я – Инга… а никакой не Игорь…

– Да, конечно, я помню, – кивнула она, улыбаясь сквозь слезы, – я все помню… я знаю, что нам нельзя заводить ребенка… Но что же нам делать?!

– Все образуется, – и я сжал ее холодные пальчики в своих ладонях, – а сейчас предлагаю выпить за это… сама знаешь – за что.

Я заказал бутылку розового мартини, фисташек, сыру – и мы долго еще пировали, празднуя нашу тайную радость, наше будущее запретное счастье, от которого мы не собирались отказываться.

А потом мне захотелось в туалет. В этом заведении была, разумеется, только дамская комната, я смело переступил ее порог, зашел в кабинку и… забыл запереть за собой дверцу. Потерял бдительность, разомлел, расслабился от счастья… идиот!

Расставив ноги и задрав юбку, я стоя справлял малую нужду, когда незапертая дверца за моей спиной вдруг распахнулась.

– Пардон… – смущенно бормотнул сзади чей-то женский голос, но тут же этот голос злобно заверещал: – Да тут мужик! Эй, охрана! В сортире мужик!

Я мигом опустил юбку, повернулся и двинул орущую бабу кулаком в живот. Она мигом заткнулась, выпучила глаза, лицо ее побелело.

Протрезвевший, я быстро вышел из туалета. Передо мной стояла хмурая сотрудница охраны, бой-баба с резиновой дубинкой на поясе.

– В чем дело? – спросила она.

– Какая-то лахудра травки накурилась, мужики ей мерещатся, – буркнул я и быстро прошел в зал. Из-за углового столика на меня с тревогой смотрела Маша.

– Уходим немедленно, – сказал я ей, улыбаясь. – Ступай на улицу, быстро. Я расплачусь и догоню…

Маша метнулась к выходу. Я поманил пальцем официантку:

– Сколько с нас?

– Пятьсот двадцать.

Я бросил деньги на стол – «здесь шестьсот, сдачи не надо», – и пошел прочь. На пороге меня затормозила бой-баба, резиновую дубинку она сжимала в правой руке.

– А ну постой, – сказала она. – Надо кое в чем разобраться…

– Я спешу, – и я взялся за дверную ручку.

– А ты не спеши…

Я, не оборачиваясь, резко ударил ее локтем в горло. Бой-баба хрюкнула и встала на колени.

– Бежим! – крикнул я Маше – и мы помчались прочь темными переулками…

* * *

…Это было весной, а спустя несколько месяцев, в ночь перед Рождеством, у Маши отошли воды. Она позвонила мне: что делать?! Не скорую же вызывать! Даже дома, в ее-то коммунальной квартире, под бдительными взорами соседей, рожать было нельзя ни в коем случае.

– Сможешь подняться на свой чердак? – быстро спросил я.

– По… постараюсь…

– Поднимись и жди меня там. Я принесу все, что надо!

И я быстро пришел и принес все что надо, что было заранее приготовлено – и белье, и стерильные простыни, и большущий термос с горячей водой, и спирт, и хирургические ножницы, чтобы перерезать пуповину, и другие необходимые инструменты, которые, к счастью, не понадобились. Прихватил и пару стеариновых свечей – ведь на чердаке не было электричества, а слуховое окно забито досками. Обошлось – тьфу-тьфу-тьфу – без каких-либо осложнений, ребенок родился легко и быстро. Едва появившись на свет, он огласил чердак пронзительным криком, но вскоре замолк – словно специально, чтобы не привлекать своим криком внимания посторонних. Ах ты, умница. Это был замечательный мальчик – с золотистым пушком на макушке, с раскосыми, как у Маши, темными глазенками.

– Слава тебе, Господи, – прошептал я, хотя никогда, как мне казалось, не верил в Бога. – У нас все получилось…

– Рано радуешься, – дрожащим голосом отозвалась обессиленная Маша. Она лежала на простынях, на ворохе тряпья, и бережно закутывала в пеленки нашего сыночка. – Что мы дальше-то будем делать? Не сидеть же здесь вечно, на чердаке? Вот увидишь – нас найдут, арестуют, посадят в разные камеры, а ребенка отнимут…

– Мы отсюда уйдем, убежим, уедем, – горячо перебил я ее, – мы обязательно что-нибудь придумаем. Положись на меня! Твоя забота – кормить ребенка, беречь его… А уж я позабочусь обо всем остальном… Клянусь тебе!

Маша неуверенно покачала головой, но не стала спорить, все ее внимание было сосредоточено на ребеночке.

Меня же трясло от возбуждения. Чтобы хоть немного успокоиться, я достал сигарету, прикурил от огня свечи.

– Да ты что? Не кури рядом с ребенком! – прикрикнула Маша.

– Извини…

Я отошел от них к слуховому окну, отогнул одну доску, сдвинул ее чуть в сторону. Ничего, покурю здесь.

– Не застуди ребенка! – крикнула Маша.

– Ветра нет, и морозец совсем легкий, погода сказочная, – сказал я, вдыхая свежий воздух. – А вон и Рождественская звезда зажглась!

И впрямь – над домами, над городом, над всем миром сияла одинокая ослепительная звезда – не голубая, не розовая, ярко-белая…

 

ОСТРОВ ПОЭТОВ

Только, пожалуйста, не перебивайте, мне доктор запретил волноваться…

В далеком и светлом будущем, когда исчезли межгосударственные границы и все страны добровольно объединились под властью Всемирного правительства, на Земле воцарились мир и согласие, гармония и справедливость. Вооруженные силы всех государств были распущены, и за порядком на планете следила международная полиция. Единая валюта и английский язык, принятый всеми за средство общения, способствовали экономическим и культурным контактам. Единое человечество, забывшее о межнациональных и межрелигиозных распрях, отдавало все силы охране природы, исследованию космоса и борьбе с болезнями. Были найдены средства лечения СПИДа, алкоголизма и наркоманий, уничтожены все инфекционные и психические болезни, жизнь человеческая продлилась до двухсот с лишним лет, были найдены даже лекарства для снятия агрессивности и прочих преступных наклонностей в каждом человеке, начиная с раннего детства. Новорожденным делались прививки добра и любви, в каждом жилом доме и в каждом учреждении имелся свой врач-психолог, следящий за поддержанием гуманного микроклимата в коллективе.

Неизлечимыми и опасными для общества оставались только поэты. Правда, их было совсем немного, а стихи к тому времени перестали пользоваться спросом среди пользователей компьютеров (о существовании книг напоминали лишь почти никем не посещаемые музейные книгохранилища), но, тем не менее, поэты оставались единственными источниками смуты. И тогда Всемирным правительством было принято единственно правильное решение. Всех поэтов сослали на небольшой, но вполне пригодный для проживания остров Маренго, расположенный неподалеку от восточных берегов Австралии. Их свезли туда на больших судах из всех стран, как прокаженных в лепрозорий. Туда же, на остров, доставили все необходимое для начального обустройства – стройматериалы и инструменты, большой запас консервов и продуктов питания, лекарства и одежду. Предполагалось, что в дальнейшем колонисты должны будут сами научиться себя одевать и кормить – нужда заставит! – а не научатся, что ж, тем хуже для них.

Поэты – народ живучий. Они быстро приспособились к новой среде обитания, понастроили на острове несколько поселков, стали выращивать хлеб и разводить скот, ну а фруктов там было и так предостаточно. Прошло несколько лет – и Остров Поэтов стал поистине райским местом, где не было больных и голодных, и где все изъяснялись только стихами. Постепенно остров превратился в маленькое государство со своими законами и своим правительством. Все указы и постановления, конституция и уголовный кодекс, все текущие документы писались только в стихах. Говорить прозой строжайше запрещалось, нарушителям грозила депортация, безоговорочное изгнание с острова. И жители охотно подчинялись этим законам.

Но в одно прекрасное утро взбунтовался вдруг самый талантливый и самый любимый всеми поэт. Выступая на очередном поэтическом турнире на центральной площади острова, он неожиданно заявил, что его тошнит от стихов, от чужих и собственных, и отныне он напрочь отказывается от рифм, от метафор, эпитетов и прочей лирической чепухи. Он был готов к любому наказанию, и даже изгнание с острова его не пугало, мало того – он давно уже, оказывается, мечтал именно об этом.

Но островитяне не пожелали расставаться со своим кумиром. Они приняли единогласное решение, что якобы ничего чрезвычайного не случилось, а их любимец просто перешел на верлибр, потому что настоящий поэт, по определению, не может продуцировать не-стихи, как паук не может продуцировать не-паутину. С того дня и всем прочим островитянам было позволено изъясняться верлибром, вскоре верлибр даже вошел в моду, а уже к концу года на острове можно было безнаказанно и беспрепятственно говорить пошлой прозой, ибо никто не осмеливался брать на себя роль арбитра, определяющего – что же такое стихи и чем отличаются они от прозы.

Но закончилась эта история плохо: на Острове Поэтов, отказавшемся от канонов и догм, воцарились анархия, беззаконие и хаос. Распоясавшиеся стихотворцы перестали соблюдать не только законы стихосложения, но и законы правопорядка, забросили все хозяйство и разбежались кто куда, покидая остров на катерах и шлюпках. Исчез и главный виновник, нарушитель гармонии – дерзкий поэт-диссидент, затеявший всю эту смуту. Куда он делся? Никто не знает…

…Вы меня спросите – ну и что я хотел всем этим сказать? Где тут мораль? А морали нету. Мораль и поэзия – две вещи несовместные, братья мои по разуму, вернее – братья по безрассудству. Впрочем, пора принимать лекарства, проясняющие мозги, вон, дежурная медсестра зовет. Чур, я первый, братья-поэты.

 

ПИРОГ СЧАСТЬЯ

(Записки стукача)

14 января.

Вчера жена опять вернулась под утро, пьяная, в синяках – явно не от побоев.

– Если ты еще хоть раз придешь домой так поздно – я тебя убью, – сказал я ей. – Мое слово твердо.

– Не тверже твоего члена, – сказала жена.

Я надолго задумался.

Кому пожаловаться? Некому. Разврат поощряется официально. Осуждается целомудрие и супружеская верность. А публичное, тем более печатное прославление этих некогда славных качеств даже и наказуемо. Вон недавно уволили директора фирмы «Яхонт» за то, что он на официальном банкете спьяну предложил тост за свою любимую жену. Если бы – за любовницу, никто бы не возразил.

До чего я дожил? И ведь не старик, еще шестидесяти нет… Помню, в блаженные семидесятые годы – как хорошо мне жилось, как тихо, спокойно. И как светло было на душе, как все тогда было ясно и просто. Цели ясны, задачи определены. Днем работал учителем истории, по вечерам ходил в кино и театры, раз в неделю – визит в «контору» с отчетом. И платили-то ведь гроши (и в школе, и в «конторе»), но при чем тут деньги! Не в деньгах счастье, а в душевном покое.

Впрочем, стоп. Слово «счастье» – запретное, табу. Все те слова и понятия, что еще недавно так грели душу – счастье, добро, любовь, истина, справедливость – все они с недавних пор под строжайшим запретом. Так что, в данном конкретном случае я должен бы донести на самого себя… Ха-ха. Шутка. А впрочем, не такая уж и шутка. В годы так называемой демократии мы все слишком много шутили – и дошутились до того, что к власти были вынуждены придти совсем другие люди. Хладнокровные прагматики, лишенные прекраснодушных иллюзий.

16 января.

Жена не просыхает.

Чтобы утешиться, навестил Анну Кузьминичну. Она тоже учительница, только литературы и русского. Бывшая. Недавно ушла на пенсию. Одинокая вдова. Увлеклась на закате жизни кулинарией.

– Раз уж все прекрасное и возвышенное, чему я служила, сейчас в загоне и под запретом, – объясняет она свое увлечение, – то мне остаются лишь гастрономические мои причуды…

– Но почему бы вам, Аннушка, не почитать на досуге книжку? – говорю ей, поглаживая распаренное ее плечо. – Вон сколько книг в магазинах!..

– Дерьмо, – отвечает она. – Нет уж, лучше я вообще ничего читать не буду… А вот попробуйте-ка, голубчик, мою стряпню!

– Что это? – спрашиваю.

– Кулебяка слоеная с вязигой и осетриной, – говорит, а глаза так и светятся, словно она не пирог испекла, а поэму сочинила. – Да вы попробуйте, голубчик, попробуйте. Уверяю вас – язык проглотите!

Что ж, попробовал я кулебяку – и впрямь: объедение!

– Как же вы такое чудо смогли сотворить? – изумляюсь ее кулинарному искусству.

– Очень просто, – смущенно розовеет она, – по бабушкиным рецептам. Из слоеного теста раскатала две полоски, на узкую полоску положила тонкие блинчики, а уж на них – слой фарша из вязиги, на него – ломтики вареной осетрины и малосольной лососины, потом еще слой вязиги. Сверху фарш накрыла блинчиками, смазала с боков яйцом, а потом… Впрочем, что это я! – вдруг спохватывается Аннушка. – Вам же ведь это не интересно…

– Что вы! Что вы! – возражаю я совершенно искренне, прижимая к груди ее руки, испачканные в муке и масле. – Я готов вас слушать бесконечно. Все, что вы говорите, драгоценная Аннушка, для меня слаще музыки… клянусь!

Она тут совсем зарделась, глазки потупила – ну как девушка, честное слово. Вот тебе и пенсионерка. Бабенка в соку! Заключил я ее в свои объятия, и о дальнейшем предпочитаю умалчивать.

– Ты знаешь, голубчик, – шептала она мне уже в пуховой постели, отдышавшись после недолгой, но бурной моей атаки, – я мечтаю создать такое кушанье… такой рецепт… пусть это будет пирог, или салат, или горячее блюдо… неважно!.. нет, все-таки, лучше – пирог… главное, чтобы человек, отведавший это кушанье, смог почувствовать себя счастливым… такой, что ли, пирог счастья, если так можно выразиться…

– Тс-с-с, – зажал я ей рот поцелуем, – ни слова о счастье, ведь это – табу!.. Никому никогда больше не говори об этой своей мечте… никому! Ты же знаешь, что каждый, кто мечтает о счастье – изгой, отщепенец… а уж тот, кто замыслил дать счастье другим людям – тот враг народа! И соответствующие органы могут сурово тебя покарать…

– Но ведь ты же, голубчик, меня не выдашь? – жарким шепотом смутила она меня.

– Разумеется, – солгал я, зарываясь лицом в ее пряно благоухающую подмышку.

18 января.

Вчера в нашу школу нагрянули люди в масках и в камуфляже – и арестовали учителя рисования. Все удивлялись – за что. Лишь я один не удивлялся. Я-то знал, за что взяли учителя рисования. За то, что он накануне притащил в класс толстенный альбом с репродукциями Рафаэля и целый час разглагольствовал о красоте, о святой материнской любви и прочих зловредных глупостях, отравляя девственное сознание наивных учеников. Даже я, человек с закаленной психикой, заслушался, словно завороженный, стоя под дверью, и долго еще потом ходил с затуманенной головой.

Нет-нет-нет, мы живем на вулкане собственных страстей!

Как смогло бы существовать государство без таких бдительных патриотов, как я?..

22 января.

Моему долготерпению пришел конец.

Сегодня жена опять не ночевала дома. Притащилась под утро, еле живая, когда я уже собирался идти на работу. Молча ввалилась в спальню – и рухнула на кровать.

Я отправился в школу, но долго работать не смог, отменил урок, распустил ребят – и вернулся домой. Жена все так же валялась на кровати. Увидев меня, промычала что-то невразумительное. Я достал из холодильника бутылку «Балтики». Крикнул жене:

– Хочешь пивка?

– Угу…

Я налил ей в большой стакан, плеснул туда цианистого калия из давно приготовленной ампулы, долил сверху пива – и поднес жене.

Жадно выпила. Блаженно сказала: «уф-ф», – но тут же схватилась рукой за горло, вытаращила глаза.

– А ведь я тебя предупреждал, что убью, – сказал я, глядя в ее угасающие зрачки. – Ты сама виновата. Прощай.

Мне не хотелось сидеть рядом с трупом, и я отправился к Аннушке, к Анне Кузьминичне, моей возлюбленной кулинарше, моей ненаглядной стряпухе.

Двери ее квартиры были опечатаны. Значит – арестовали. По моему доносу. Ишь, как быстро. Чего они так спешат? Я сорвал сургучную печать, отпер замок своим ключом, прошел в квартиру, где еще хранился запах хозяйки, а еще там пахло корицей, апельсиновой кожурой и еще чем-то очень вкусным, дразнящим.

В комнате были разбросаны вещи, детали одежды. Видать, спешили.

Лишь на кухне царили порядок и чистота. Гармония.

Я присел возле кухонного стола, достал из принесенного портфеля бутылку молдавского коньяка, налил полный стакан. Выпил. Легче не стало.

– Вот видишь, Аннушка, – сказал я, – к чему привело твое легкомыслие… Сама, сама виновата. Как человек законопослушный, разве мог я не сообщить кому следует о твоих преступных фантазиях?.. Ишь чего надумала! Пирог счастья решила состряпать!

Я налил еще стакан, выпил так же залпом. Отдышался, занюхал апельсиновой корочкой.

– Оно бы, конечно, неплохо – отведать такого пирога, – и я хохотнул, хотя мне было совсем невесело, – ну, хоть кусочек бы… я бы и сам не отказался… Но зачем же вслух говорить об этом?! На ушко бы мне – одному мне! – нашептала бы, глупая, свой рецепт – и я бы понял, запомнил, усвоил…

Я допил остатки коньяка прямо из горлышка.

– Впрочем, мы и сами с усами, – сказал я вдруг, неведомо к кому обращаясь, – мы и сами знаем рецепт такого пирога… Вот, пожалуйста. Взять хорошей, высокосортной пшеничной муки, побольше масла, яиц, в меру сахара… а потом – по вкусу – фруктов и ягод, лучше яблок, груш, крученой черной смородины… а сверху полить нежной музыкой Моцарта, а с краев слегка подгорчить Бетховеном и Шостаковичем… и обязательно добавить стихов Есенина, Лермонтова и Мандельштама…но только не Бродского, нет, ни в коем случае не Бродского… а потом можно все это украсить багровым закатом над тихим лесным озером или восходом солнца над Восточным Саяном… но в меру, в меру, главное – не переборщить… ну и совсем уж чуть-чуть цианистого калия, совсем чуть-чуть, чтобы вкус не испортить…

 

ЭКСПЕДИЦИЯ

Вообще-то я после этой сессии мечтал слетать в Москву, порыться в так называемой библиотеке – единственном на всю Россию хранилище так называемых книг. В Красноярске, как известно, ни одной книги не сохранилось, а мне скоро дипломную работу писать – о русской поэзии Х1Х-ХХ веков. Как же ее писать без книг-то? И так ведь об этом давно прошедшем времени сохранились более чем скудные, отрывочные сведения. В основном, отдельные имена, фрагменты текстов, цитаты. Вот и хотел я в Москву слетать, хоть раз в жизни настоящие книги в руках подержать, подышать их тленным драгоценным запахом.

Но шеф сказал: в Москву еще успеешь, до защиты год впереди, а сейчас надо в экспедицию лететь, на юг края, фольклор собирать. Какой, говорю, фольклор? Откуда? Люди про книги давно забыли, а вы – фольклор. Ты поменьше рассуждай, сказал шеф, а лучше собирайся в дорогу. Завтра «вертушка» туда полетит, тебя прихватят.

У нас в универе несколько своих «вертушек», прямо с крыши взлетают. Что ж, мое дело маленькое, студент должен шефа слушаться. Собрался, подпоясался, прихватил магнитофон, видеокамеру – и айда за фольклором.

Мотались дней десять по хуторам да фермам – и все, разумеется, зря. Ничего, кроме похабных частушек, не удалось записать. Даже самые дряхлые старики и старухи не помнят ни сказок, ни свадебных песен, ни колыбельных. Вот тебе и фольклор. Пустая трата времени и горючего.

Что ж, полетели обратно. И вот, когда пролетали над тайгой, вдруг я заметил – внизу, на берегу реки, еле видный дымок курится. Что такое? Попросил летчика опуститься пониже. Опустились, сделали круг – и увидели на поляне, среди тайги, усадьбу: две избушки, сарайчик, банька, сад-огород, лохматый пес, корова, и мужик бородатый с рогатиной – голову кверху задрал, на нашу «вертушку» смотрит.

– Давай вниз! – кричу летчику.

Сели рядом с избушкой. Вышли, огляделись, стали народ созывать. А весь народ – этот самый мужик с рогатиной, его баба с детенышем на руках, да в избе на печи старуха, такая дряхлая, что даже с печки слезть не могла, когда я ее начал пытать-расспрашивать. Самое замечательное, что эта семейка давным-давно живет здесь, на отшибе, в отрыве от всей мировой цивилизации. На охоту ходят с рогатиной и ножом, землю пашут плугом, обходятся без Интернета и даже без радио. Дикари, короче. Туземцы.

Хотя, с другой стороны, в избе у них я обнаружил несколько так называемых книг. Вот это находка! Правда, книги какие-то странные – «Учебник тригонометрии», «Словарь иностранных слов» и совсем уж загадочный «Краткий курс истории ВКП(б)»… Надо будет потом поподробнее шефа расспросить, он человек ученый, пусть растолкует, о чем эти книжки.

А пока, чтобы время зря не терять, я стал пытать старуху – помнит ли она какие древние песни, сказки, легенды. Фольклор, короче.

Старуха оказалась хоть и дряхлая, но весьма бойкая и голосистая. Долго уговаривать ее не пришлось – согласилась сразу.

– Отчего не спеть? Сейчас спою, – и старуха откашлялась. – А что это у тебя за штуковина?

– Видеокамера, – говорю. – Да вы не обращайте внимания. Только спойте, пожалуйста, что-нибудь народное, старинное…

– У народа песен много, – важно сказала старуха. – Вот, например, еще моя бабка пела… – И затянула дрожащим жалостным голоском:

– Сижу за решеткой в темнице сырой… Ох!

скормленный в неволе орел молодой… Ох!

– Извините, бабушка, а что такое «темница»?

– Ты слушай, не перебивай. Потом объясню. – И запела дальше:

– Мой грустный товарищ, махая крылом… Ох! К

ровавую пищу клюет под окном…

Старуха вдруг всхлипнула.

– Классная песня, – говорю, – вы пойте, бабуся, пойте. Вот это фольклор так фольклор!

Потом она спела еще одну, тоже жалостную, про нелегкую женскую долю:

– Вянет, пропадает красота моя!

От лихого мужа нет в дому житья…

А потом еще и еще. И что ни песня, то перл, жемчужина!

Но особенно меня поразила песня неизвестного автора, посвященная философским, экзистенциальным проблемам:

– Выхожу один я на дорогу,

Сквозь туман кремнистый путь блестит.

Ночь тиха. Пустыня внемлет богу… Ох!

И звезда с звездою говорит…

Ну и так далее. У меня от этой песни аж мороз по коже пошел. Хотя тоже слова незнакомые есть… Например, что такое «Бог»?

– Бабушка, что такое Бог? – спрашиваю.

А она вместо ответа пальцем в угол тычет. Смотрю – в том углу чей-то портрет висит: молодой такой человек, с усиками, темноглазый. Подхожу ближе, приглядываюсь. Под портретом подпись: «М. Ю. Лермонтов».

– Это кто? – спрашиваю.

– Бог и есть, – отвечает старуха и зачем-то вдруг тремя пальцами правой руки прикасается ко лбу, потом к животу, потом к правому плечу, потом к левому.

 

АНГЕЛ – ЛУНАТИК

Сказка для взрослых

МАЙСКАЯ НОЧЬ

Откуда он взялся, этот пацан приблудный? Светловолосый такой, сероглазый. Худенький, бледный. А одежонка приличная – джинсы и курточка фирменная. Не из бедной семьи, видать. Как котенок, приткнулся к горячей трубе, рядом со мной – и заснул. Во сне всхлипывал, бормотал чего-то…

А с вечера, как объявился на чердаке, сразу ко мне нацелился. – Вы, – говорит, – не против, если я прикорну рядом с вами? – Чердак большой, – говорю, – спи где хочешь. Первый раз, что ли? – Ага, первый раз. – Из дома, небось, сбежал? – Ага. – Знакомая история, – говорю. – Отец-алкаш, бил тебя, небось. Мать тоже не просыхает – угадал? – Нет, – извините, – не угадали. Мой папа директор банка, а мама – артистка, на скрипке играет, в симфоническом оркестре. Вторая скрипка. – Чего ж не первая? – Вторая – тоже неплохо. И дома меня никто не бил. Наоборот. – Как это – наоборот? Ты чего-то темнишь, малый… – Меня Севой зовут. А вас? – А меня доцент, по фамилии Тупой. – А-а, вы шутите, – и смеется. – Я это по радио слышал, там Райкин и молодой еще Карцев… – Тебе сколько лет? – Мне? Десять. Но я уже в седьмом классе учусь… – В седьмом? Ишь, какой шустрый! Вундеркинд, что ли? – Да вроде того… – А сам вздыхает так грустно, так не по-детски: – Потому и сбежал – надоело все это… – Что тебе надоело? – Да всё. Все их планы насчет меня… они ж мою жизнь на сто лет вперед расписали! И все эти конкурсы, фестивали, призы и премии – всё надоело! Сделали из меня дрессированную обезьянку – а я не хочу. Я хочу быть простым и нормальным.

– Что ж, – говорю, – я тебя понимаю, пацан. Хуже нет, когда человека напрягают, когда не дают жить свободно… Ну, а теперь – давай спать. Вон, ложись в том углу, там тепло и не очень грязно. Только чур, на чердаке не гадить. Если чего захочешь, иди на двор. А по-маленькому – на крышу. Прямо с крыши и ссы.

– Да я не хочу.

– Ну а вдруг. Не терпеть же. Видишь вон слуховое окно?

Повозились, устроились. Слышу – сопит. Вот, думаю, псих малолетний. От такой хорошей жизни сбежал. Нет чтоб радоваться, нос задирать – в десять лет в седьмом классе!.. так он взял и сбежал. Я – понятно, мне пуля грозит, пока долг не верну, мне спокойная жизнь не светит… а он-то?! От мамочки с папочкой, от сладкой жизни – к бичам, на чердак…

Не заметил я, как заснул. А разбудил меня среди ночи какой-то шум. Возня, шебуршание, а потом сдавленный вскрик мальчишки: «Не надо!.. Пожалуйста!»

Встрепенулся я, вскочил, вытащил из кармана спички, чиркнул – и вижу: какой-то бичара к Севе пристраивается, зажал его в угол, левой рукой за шею обхватил, а правой штаны с пацана стягивает. Все понятно – пидор, решил нежным тельцем полакомиться. Такого гнусного беспредела я стерпеть не мог, подскочил к насильнику, оттащил его от Севы и без лишних слов пару раз отоварил по морде.

– Хоре, хоре! – кричит. – Больше не буду! Я пошутил!

– За такие шутки тебя надо за яйца подвесить, – говорю на полном серьезе. – И не стыдно – детей насиловать?

– А ты что, для себя мальчонку приберегаешь? – хрипит этот гад.

– Ах ты, гнида вонючая! – тут уж я озверел и выдал ему по полной программе.

Сева меня за руку схватил, кричит:

– Не надо, не убивайте его! Он же просто больной!

– Голубой он, а не больной. Пидор гнойный! Ух, моя бы власть – всех бы пидоров перестрелял…

– Всех – не надо, – возразил вдруг Сева. – Среди них встречаются большие таланты. Например, Оскар Уайльд.

– Писатель, что ли?

– Ну да. Или Чайковский. И много еще других. Что ж теперь, убивать всех подряд?

– Насчет Уайльда, – говорю, – не знаю, не в курсе, а вот насчет Чайковского – уверен, что он детишек по чердакам не насиловал…

– Это точно, – смеется Сева, – да он и мухи-то за всю жизнь не обидел…

– Откуда ты знаешь?

– Я много чего знаю, – а сам вздыхает. – У меня был любимый учитель, по музыке, так он в меня тоже… это… влюблен был… Вообще среди хороших педагогов немало встречается педофилов… к сожалению. И этот мой учитель – он меня учил на скрипке играть, мне тогда еще пять лет было, но я видел по его лицу, что он меня любит… и – хочет…

– Да что ты мог понимать – в пять-то лет?

– Такие вещи я и в три года уже понимал, – и Сева опять вздохнул, отягощенный грузом своих тягостных воспоминаний. – Взрослым кажется, что они умеют скрывать свои мысли и чувства… но я вижу их всех насквозь…

– И меня? – говорю. – Меня ты тоже видишь насквозь?

– Н-нет… – смутился Сева. – Насчет вас я пока лишь только догадываюсь… Вы – не такой, как все эти, на чердаке… Вы – вроде меня, тоже прячетесь от кого-то…

– Меня грохнуть хотят, – говорю. – Задолжал я пять штук зеленых, а вернуть не успел во-время…

– Значит, вас на «счетчик» поставили?

– А ты и впрямь вундеркинд. Быстро соображаешь.

– Тоже мне, бином Ньютона, – и смеется, паршивец. Понял, что я его не обижу – и осмелел.

– Ты и Ньютона знаешь?

– И Булгакова тоже, – и опять смеется. А что я смешного сказал? И при чем тут Булгаков?

– Эх ты, – говорю, – горе от ума. Ладно, хватит трепаться. Давай спать.

Устроились мы по новой. Побитый бичара в дальний угол уполз.

МЫ, ВУНДЕРКИНДЫ

Заснул я, но вскоре опять проснулся – будто кто меня в бок толкнул. Руку протянул, чтоб проверить – на месте ли Сева, а его и нету. Что за черт? Подскочил я, оглядываюсь – да разве чего разглядишь в темноте. Вижу только – слуховое окно распахнуто. Подошел к нему, выглянул – а Сева у самого края крыши стоит, за железное ограждение держится и смотрит куда-то вверх, на ночное звездное небо. Вылез я тоже на крышу.

– Ты чего, – шепчу, – что случилось?

– Ничего не случилось, – отвечает, и поворачивает ко мне лицо, освещенное лунным светом.

– Может, ты лунатик?

– Я на звезды люблю смотреть, – отвечает с улыбочкой. – Посмотрите, как ярко сегодня светит Альфа в созвездии Возничего!..

– Какая, к черту, Альфа? Звезда, что ли? Ну, ты даешь… Ты, небось, и стихи сочиняешь?

– Писал когда-то, – и он отмахнулся пренебрежительно. – Поэзия, как форма творческого самовыражения, себя изжила. Стишки пригодны лишь для песен и для частушек…

– Фу ты, ну ты. Не много ли на себя берешь?

– А что я такого сказал? Не случайно на Западе поэтов давно уж никто не читает. А те, кто там еще пишут стихи, давно уж не пользуются рифмой и размером. И у нас – поэтов больше, чем читателей поэзии. То есть поэты варятся в собственном соку. Я проводил специальное исследование – еще в пятом классе – и обнаружил, что даже сами поэты читают только себя… это свидетельствует о глубочайшем кризисе поэзии!

– Чтобы судить, надо знать это ремесло…

– А я – знаю. У меня есть даже венок сонетов – самая трудная форма стихосложения. Но в поэзии главное ведь – не техника.

– А что же?

– Не знаю. Наверное – врожденный дар видеть мир по-своему, не так как все. Видеть суть за внешней оболочкой.

– А если эта суть не очень поэтична?

– Чаще всего именно так и есть… – Он повернул лицо в мою сторону, глаза его сверкали не менее ярко, чем Альфа в созвездии Возничего. – Люди заблуждаются, утверждая, что Поэт должен воспевать красоту. Красота, гармония – это слишком просто, и это не главное. Поэт должен обнаруживать суть вещей и явлений – и как бы заново давать им свои имена. Поэт – тот, кто впервые всё называет…

– Почему ты ушел из дома? – перебил я его.

– Я ведь уже говорил. Очень просто – мне захотелось свободы.

– Но ты же еще ребенок! Родители за тебя отвечают, они волнуются, они тебя любят…

– Они любят себя, – и он усмехнулся. – Впрочем, я тоже их люблю. Но я не учу их, как им надо жить… А если честно, я просто не хочу так быстро взрослеть! Не хочу я жить по их расписанию! Поживу лет пять на свободе, а там видно будет.

– Они тебя быстро отловят, – сказал я. – Натравят ментов, объявят всероссийский розыск…

– Уже объявили, – сказал Сева.

– Ну, вот видишь. Так что, будь начеку.

– Обязательно буду. А можно, я с вами тут поживу несколько дней?

– Живи. Только знай, что за мной за самим идет охота…

– Значит, будем скрываться вместе. А кто вас ищет?

– Бывший друг. Мы с ним в школе вместе учились. Теперь он живет с моей женой.

– Примите мои соболезнования, – потупился Сева.

– Да уж ладно… Я в детстве ведь тоже, как ты, подавал большие надежды. Вундеркиндом, правда, не был, но считался очень даже способным мальчишкой. Школу с серебряной медалью закончил, потом – истфак универа, кандидатскую защитил, читал лекции студентам, писал какие-то книжонки… Потом, когда победила свобода и демократия, жить гуманитариям стало совсем худо, сунулся в бизнес, в коммерцию. Купи-продай…

– И сперва повезло, ведь так?

– Угадал, пацан. Масть пошла, дуракам везет, но недолго. В 98-м потерял и бизнес, и машину. Квартира была записана на жену, а жена тут же мигом снюхалась с моим другом…

– С тем самым?

– Так точно. С другом детства. И он плавно переселился к нам, оставив свою квартиру своей первой жене и двум деткам. Джентльмен, короче. А я остался ни с чем. Из дома ушел, как побитый пес, стал снимать комнату. Капитулировать не хотелось, решил начать новое дело, и для раскрутки взял в долг у друга. Он дал пять штук баксов – на срок и с процентами… Я-то думал, что друг подождет, потерпит… друг же все-таки! И жену у меня отнял, и в мой дом, словно тать, вселился – должен, думаю, угрызения совести хоть какие-то испытывать… Небось, моя супруга никак не меньше пяти тысяч баксов стоит…

– Значит, вы подсознательно именно на это и рассчитывали? – спросил Сева с мягкой укоризной.

– Я рассчитывал на удачу! Но, конечно, не думал, что друг мой окажется таким волком! И когда меня какая-то шпана возле подъезда излупцевала, мне и в голову не пришло, что это по его указке. А он мне в тот же вечер звонит: ну что, Дим Димыч, намек понял? Это я – Дим Димыч. В следующий раз, говорит, так легко не отделаешься. Гони должок с процентами – и ты свободен. Иначе – заказывай гроб с музыкой. Дело принципа, говорит. И трубку бросил. Тут-то, брат, я и понял, что шутки кончились. И – пустился в бега. Вот, бичую теперь, по чердакам прячусь. Только, чую, недолго мне прятаться. Найдет он меня…

– Это же сколько вы ему теперь должны? – поинтересовался Сева.

– Думаю, на сегодняшний день – штук десять зеленых.

– Ого, – сказал Сева. – Проблема серьезная.

– Еще бы, – усмехнулся я. – Это тебе не бином Ньютона. И не венок сонетов. Тут похоронным венком пахнет.

– Проблема серьезная, но разрешимая, – произнес Сева абсолютно серьезным тоном.

– Так, может, подскажешь, где выход?

– А вы скоро сами догадаетесь, – и улыбается так загадочно, лунатик чертов. – Я ведь ваш должник…

– Когда догадаюсь-то? Мне же деньги срочно нужны!

– Долго ждать не придется… Я же вам сказал – догадаетесь сами. Это уж точно не бином Ньютона.

СВЯЗАЛСЯ ЧЕРТ С МЛАДЕНЦЕМ

Когда я проснулся, чердак был пуст, все бичи расползлись кто куда. Только Сева, свернувшись клубочком, посапывал возле горячей трубы.

– Эй, лунатик, вставай, – разбудил я его. – Пора на работу.

– Да, сейчас… – Он сладко зевнул, потянулся. При утреннем свете, взъерошенный и бледный, он казался особенно жалким и беззащитным. Как воробышек, выпавший из гнезда.

– Айда за мной! – приказал я.

Мы покинули гостеприимный чердак и во дворе соседнего дома умылись холодной водой из колонки. Причесались, пригладились. Доели остатки вчерашнего батона.

– А теперь – на биржу, – и я подмигнул приунывшему Севе. – Выше голову, ковбой! Все будет о»кей!

– Ду ю спик инглиш? – криво улыбнулся он.

– А хули ж… Ну, шире шаг!

И мы направились на так называемую «биржу» – всем известное в городе место, где по утрам собирались бичи, алкаши и безработные, среди которых, кстати, попадались и вполне приличные люди, случайно оказавшиеся на обочине житейской дороги. Собственно, никакой биржи там не было – просто часть тротуара, пятачок на углу улиц Маркса и Парижской Коммуны.

Мы явно припоздали – толпа желающих подработать уже поредела, многих прибрали заказчики.

Подъехал громадный сиреневый джип, из которого высунулся лысый дядька:

– Нужны двое – вагон разгружать!

– Сколько дашь? – спросил я.

– По штуке на брата.

– А с чем вагон?

– ДВП.

– Не, это не для нас… – отказался я.

– Бери нас, мы согласны! – подскочили два трясущихся с похмелья бича.

– Да вы сдохнете там, а мне за вас отвечать, – мужик сплюнул и с отвращением оглядел претендентов. – Работнички, вашу мать… Нет уж, лучше я прямо на вокзале кого найду…

И уехал.

– Что же вы отказались? – упрекнул меня Сева. – Думаете, я бы не справился?

– Зачем нам грыжу наживать? – хмыкнул я. – Не суетись, работа нас сама найдет.

И я оказался прав. Подкатил зеленый «жигуль», за рулем которого сидела дамочка лет сорока – румяная, в кожаном пальто, с сигаретой в зубах. Бичи кинулись к ней, но тетка сразу от них отмахнулась и поманила меня пальцем.

– Работа легкая, – сказала она. – На даче огород вскопать. Дам триста.

– Я не один, – и я кивнул на Севу.

– Больше трехсот не дам, – уперлась тетка. – Ну, покормлю еще.

– А мне денег не надо, – сказал Сева, лучезарно улыбаясь. – Я бесплатно поработаю.

– Ишь ты, тимуровец, – и она прищурилась. – Что-то мне твоя личность знакома… – И спросила меня: – Он тебе кто?

– Племянник. А что?

– Да так… Вроде, видела где-то мальца…

– Своих детей, небось, нету? – подмигнул я сочувственно. – Вот чужие-то и мерещатся.

– Ты шибко тут не дерзи, – нахмурилась тетка. – А то мужу пожалуюсь.

– Что ж твой муж огород не вскопает? Люди вон уж картошку давно посадили.

– А я своего муженька берегу. Он мне для других дел нужен.

– Ну-ну.

Так, с разговорчиками, и доехали до ее дачи.

Дача как дача. Не шикарная, но и не развалюха. Деревянная, правда, но фундамент каменный, два этажа, мезонин, веранда. И участок приличный, огород, клумбы, беседка. Хозяйка (звали ее Тамарой) вынесла нам из сарайчика две лопаты – работайте, господа. А сама ушла на кухню и стала греметь там кастрюлями.

– Ну что, Сева, – говорю пацану, – вызываю тебя на соцсоревнование. Эта грядка моя, та – твоя. Кто первым вскопает свою грядку, тот получит приз.

– Какой приз?

– Секрет. Ты хоть раз в жизни брал в руки лопату?

– Не-а, – признался он честно. – Но вызов ваш принимаю. Только вы покажите, как надо вскапывать.

– Смотри и учись!

Минут через пять он уже ловко управлялся с лопатой, аж раскраснелся весь. Но куда ему до меня! Закончив вскапывать свою грядку, я воткнул лопату в рыхлую землю.

– Я победил! – говорю. – Значит, приз – мне…

Оглянулся на дом – хозяйки не видно, не слышно.

– Ты вот что, брат, копай, не отвлекайся, – говорю, – а мне с Тамарой Батьковной надо кое-что обсудить…

– О»кей, – улыбается Сева. – Вы свой приз заработали.

Смотрю в его серые плутовские глаза – и понимаю, что этот лунатик и впрямь меня видит насквозь. Погрозил ему пальцем, а сам – на крыльцо. Дверь приоткрыл – и шасть на кухню. Тамара там возится, порядок наводит, обед готовит, меня не замечает.

– Ку-ку, – говорю ей прямо в затылок.

Она аж вскрикнула, испугалась, потом замахнулась на меня тряпкой.

– Ты чего? – говорит.

– Дай водицы испить, – говорю, улыбаясь нагло. – На стакан-то воды я, наверно, уже заработал.

– Вон минералка, – кивает на большую пластмассовую бутыль.

– Лучше б квасу, конечно, да ладно уж…

Взял я кружку, налил «кожановской», жадно выпил.

– Дай и мне, – говорит Тамара.

Дал и ей. Пьет и смотрит на меня. Не мигает. Поставила кружку, отдышалась. А я на нее любуюсь. Хорош бабец. Кровь с молоком, на щеках румянец, глазки как вишенки.

– Чего уставился? – улыбнулась Тамара. – На чужой каравай рот не разевай.

– А попробовать – можно? Хоть кусочек – а?

– Попробуй, если зубы крепкие.

Ну, я и не стал ждать повторного приглашения – приобнял бабенку, прижал к себе. Затрепетала. Видно, муж-то ее не только грядки вскапывать не умеет. Значит, тем более, надо утешить красавицу.

– Где тут койка? – шепчу.

– А без койки не можешь?

– Могу и без койки. Р-рота, кругом! – разворачиваю ее и задираю подол.

– А пацан? – ворохнулась Тамара. – Вдруг зайдет?

– Не зайдет, – говорю. – Он хорошо воспитан. Не то что мы с тобой…

– Где-то я его все же видела…

– Помолчи, – говорю строго. – Не ломай кайф.

И в ближайшие пятнадцать минут она исправно молчала, только ойкала да постанывала.

А потом я вернулся на огород, где в гордом одиночестве по-стахановски трудился Сева. Приказал ему: «Вольно, салага!» – и в быстром темпе вскопал все оставшиеся грядки. А потом Тамара накормила нас борщом с тушенкой, выставила и бутылку «посольской», а Севе – «фанту», а потом заплатила нам за работу аж тыщу рэ.

– Ты не ошиблась? – говорю, пересчитывая сотенные купюры. – А то я парень честный, мне лишнего не надо.

– Заработал, – и смеется, стерва, – а если такой честный, то отстегни пацану хоть стольник.

– Мне деньги не нужны, – говорит Сева.

– Как же ты будешь жить – без денег?

– А меня Дим Димыч прокормит, – и кивает на меня, шельмец.

– Ладно, хватит болтать, – говорю. – Нам пора нах хаус, Тамарочка.

– Поедем вместе, – говорит. – Меня тоже муж дома ждет.

И поехали.

А когда расставались, в городе, на перекрестке, неподалеку от ее дома, Тамара еще раз глянула на Севу:

– Убей бог, не могу вспомнить – где я тебя, малый, видела…

– Вероятно, во сне? – предположил Сева. – Это называется «дежа вю»… У меня такое тоже случалось…

И вышел вслед за мной из душного жигуленка.

– Ладно, удачи вам, – сказала Тамара. – Спасибо за ударный труд.

– Тебе спасибо, – и я подмигнул ей. – Может, еще и встретимся. Вскопать там чего, иль чего посеять…

– Может быть, – кивнула она и нажала на газ. – Ну, пока!

– Хороша бабенка, – говорю и вздыхаю, провожая ее плотоядным взглядом.

– Хороша, но опасна, – без улыбки заметил Сева.

– С чего ты взял?

– А вы разве сами это не поняли?

– Да что ты можешь вообще понимать в женщинах! Ты, малявка!

– Им нельзя доверять, – сказал он тихо. – Все они – предательницы.

– Откуда ты это знаешь?!

– По их глазам…

И мальчик огляделся вокруг, и я тоже, как зачарованный, последовал за его взглядом. Мы стояли на оживленном перекрестке, мимо нас, со всех четырех сторон, туда-сюда, проходили разные женщины, молодые и старые, хмурые и улыбающиеся, самые разные женщины, с самыми разными глазами – синими, карими, зелеными… и в каждом взгляде, в каждом зрачке, в каждой радужной оболочке таилась измена…

СЦЕНА У ФОНТАНА

– Мне надо кой-кому позвонить, – сказал я Севе. – Подожди меня здесь.

– Будьте осторожны, Дим Димыч, – сказал Сева.

Из автомата я позвонил жене.

– Митя, это ты?! – вскрикнула она. – Ты где?

– Я в твоем сердце, дорогая. Где же мне быть еще?

– Куда ты пропал? От кого ты прячешься?

– А ты спроси своего нового спутника жизни, моего старого верного друга… Это он объявил на меня охоту! Только зря он хлопочет! Меня ему не поймать! И тебя я у него отниму – так и передай!

– Ты сошел с ума! – закричала жена. – Приезжай, и я вас помирю. Приезжай немедленно!

– Нас может примирить только смерть…

– Это глупо! Глупо!

– Ладно, все. Конец связи. – И я бросил трубку, потому что мне вдруг показалось, что в трубку дышит кто-то посторонний.

– Зря вы звонили, – сказал озабоченный Сева, когда я вышел из будки.

– Ты еще будешь меня учить! – И я щелкнул мальчишку по носу. – Лучше ответь – хочешь мороженого?

– Хочу! – обрадовался Сева и захлопал в ладоши. – В шоколадной глазури!

Как легко угодить ребенку, даже если он вундеркинд. Купи мороженого – и он твой.

Мы уселись с ним на скамейке возле большого фонтана, я – с банкой пива, Сева – с мороженым. В бассейне фонтана резвились ребятишки, Сева с завистью смотрел на них.

Доев мороженое, он вдруг скинул кросовки, перепрыгнул бордюр и тоже стал плескаться в бассейне, по колени в воде. Ну совсем как маленький! Впрочем, он ведь и был – пацан, мальчишка, сбежавший от родительской осточертевшей опеки. Потому и сбежал, что не хотел взрослеть раньше времени, хотел удержаться в детстве, которое у него отнимали премудрые папа с мамой. Он же просто хочет играть! Он еще не наигрался, замороченный и замученный учителями и репетиторами, конкурсами и олимпиадами… Да и правда – зачем и куда спешить? Что хорошего тут, в этой взрослой жизни?

– Дим Димыч, миленький, не сердитесь! – И хохочет, и плещется вместе с другими такими же пацанами. – Я немножко еще поиграю!

Я согласно махнул рукой – ладно, мол, шут с тобой.

– Только сильно не мокни! – кричу. – А то простудишься! Май – не лето!

А он уже с кем-то мячом перекидывается, брызжется, скачет, хохочет. И вдруг – замер. Резко повернулся ко мне.

– Осторожно, Дим Димыч! Что такое?

Сева отчаянно махал мне рукой и куда-то показывал. Я глянул в ту сторону – на скамейке справа напротив, рядом с фонтаном, сидел мужчина в расстегнутом светлом плаще. Он улыбался, смотрел на меня, а в его руке был зажат… пистолет. Я замер, как кролик перед удавом.

– Не надо!! – завопил Сева, схватил подвернувшийся резиновый мяч и кинул в этого мужчину. Тот выронил пистолет, чертыхнулся, отпнул мяч в сторону. В ту же секунду Сева был возле меня.

– Бежим! – крикнул он. – К автобусу!.. Скорее!

Схватил меня за руку, потянул за собой. Мы успели вскочить в автобус, и дверка за нами захлопнулась. Я огляделся – тот мужчина в светлом плаще так и сидел, как ни в чем не бывало. Так же, вроде, и улыбался. И никто, казалось, ничего не заметил. А может, ничего и не было?.. Может, нам все это лишь померещилось?

Сева плакал, до боли вцепившись мокрыми пальцами в мою руку.

– Ну все, все, – говорю, прижимая его к себе, – кончай хныкать.

– Я за… за… забыл там свои кросовки, – сказал Сева, всхлипывая.

– Ерунда, купим новые. Меня вот другое смущает – как он нас выследил?

– Очень просто, – сказал Сева. – Я ведь просил – не звонить…

– Значит, ты думаешь – они нас по телефонному звонку вычислили?

– Конечно!

– Фантастика… Из-за каких-то вшивых денег – и столько хлопот… Один киллер – дороже стоит!

– Вас хотят убить не только из-за денег, – прошептал Сева. – Ваш бывший друг хочет убить вас из-за вашей жены. Чтобы вы не мешали им жить спокойно.

– Ты так думаешь? – удивился я.

– А вы сами разве думаете иначе?

ДНИ И НОЧИ

Несколько дней мы жили на заработанные деньги. Купили Севе недорогие кросовки, посетили парикмахерскую и баню, привели себя в божеский вид. Ночевали все там же, на том же чердаке, между теплой трубой и слуховым окном. И каждую ночь Сева выходил на крышу, где подолгу глазел на звезды и, бормоча, сочинял стихи, а может, просто сам с собой разговаривал. И я иногда присоединялся к нему, выкуривал сигаретку, и мы болтали о том, о сем, в основном, о будущей нашей жизни. Я планировал уехать в другой город и начать там новое дело, а Сева, оказывается, мечтал – когда подрастет и станет богатым – построить за городом, в лесу, на берегу реки, базу отдыха для беспризорных детей. Вот такой он, оказывается, был Макаренко и Сухомлинский, этот самый ангел-лунатик.

Деньги скоро кончились, и пришлось нам снова отправляться на заработки.

БОЙ-БАБА

На углу Парижской Коммуны и Маркса, как обычно, толпились такие же безработные бедолаги, как мы. Долго ждать не пришлось – из подкатившего жигуленка нас окликнула Тамара.

– Наконец-то, – сказала она, распахивая дверцу машины. – А я вас тут третий день высматриваю. Думала уж – уехали куда из города.

– А зачем ты нас искала?

– Ну… может, я по тебе соскучилась? – и стрельнула глазами-вишенками, баба-стерва-пройдоха.

– Ладно, ври уж, – хмыкнул я недоверчиво. – Скажи прямо – опять батраки потребовались? Картошку, небось, сажать? – Угадал! Поехали?

Приезжаем на дачу, достает она из подполья два мешка зернового картофеля – сажайте, мол. Заплачу, не обижу. Когда Сева в сторону отошел, я ей на ухо шепчу:

– Может, сперва перепихнемся? Вместо производственной гимнастики – а?

– Не гони лошадей, успеешь. Поработай часок, а потом приходи. Я пока еды сготовлю.

И ушла в свой терем, а мы с мальцом принялись сажать картошку.

Только Сева вдруг говорит:

– Что-то у меня, Дим Димыч, предчувствие нехорошее…

– В каком смысле?

– А вы гляньте – чем она там занимается? Только тихо…

– О'кей, – говорю.

Поднялся тихонечко на крыльцо, разулся – и в носочках, на цыпочках, как мышка, скользнул за дверь. В кухне – нету. Приоткрыл дверь в комнату – и слышу: Тамара с кем-то по сотовому телефону базарит. Я прислушался, затаив дыхание.

– …побыстрее только! Они в огороде, картошку сажают – вы их тепленькими и возьмете. Только чтоб без обмана – денежки, как обещали. Вознаграждение – только мне. А иначе… Да ваш это сын, ваш! Я его сразу узнала, только не сразу сообразила… Собственными глазами по ящику видела, и в газете – ну точно он!.. Приезжайте с ментами, чтобы все по закону, и свои документы не забудьте прихватить… Ну, давайте, а я их тут пока подзадержу… Ой!

Это она ойкнула, увидев меня в зеркале. Я быстро шагнул к ней, вырвал из рук трубку, выключил, спрятал к себе в карман. Потом повалил ее лицом на кровать, навалился сзади.

– Ну зачем так грубо, – прохрипела Тамара. – Я и так бы дала… Да больно же!

Я связал ей руки за спиной ее же колготками, болтавшимися на спинке кровати. Потом снял свой брючный ремень и связал ее покрепче, чтоб уж наверняка.

– Так-то лучше, – говорю. – Лежи и не рыпайся. Приедут те, кому ты настучала – они тебя и освободят.

– Дурак, – прошипела Тамара, – ну, хочешь, поделим деньги на двоих?

– Не люблю делиться, – говорю. – Где ключ от машины?

– Не скажу!

– Ну и ладно. Я так заведу, без ключа…

– Ворюга! Шакал! – завопила Тамара. – По тебе тюрьма плачет!

– А по тебе – бордель, – и я заткнул ей рот подвернувшейся под руку шелковой косынкой. – Ладно, шибко не переживай. Мы только до города доедем, а там я твою тачку брошу. На углу Декабристов и Маркса. Так ментам и скажешь… Ну, пока! И я вышел на крыльцо, где меня уже поджидал встревоженный Сева.

– Ничего, малыш, не пугайся, – сказал я ему. – Садимся в тачку – и рвем когти. Как поют эти розовые девочки: «Нас не догонят!» Он побледнел, но ничего не сказал. И через минуту мы уже мчались по шоссе к городу.

– Машину надо будет вернуть, – тихо сказал вдруг Сева.

– Так точно, товарищ начальник, – кивнул я. – Вернем непременно.

– Мы же не воры? – И он вопросительно посмотрел на меня.

– Мы честные бичи, – сказал я. – Век свободы не видать! Гадом буду! Зуб даю! Мы не воры, Севушка. Мы бродяги-романтики.

И тут он улыбнулся. Беззащитной детской улыбкой. Видно, шутка моя ему понравилась.

Как я и пообещал Тамаре, жигуль мы оставили на углу Маркса и Декабристов, а оттуда направились пешочком в свое убежище, в свое логово, в свою берлогу. На свой родимый чердак.

ЧТО ПОЧЕМ

Когда Сева крепко уснул, свернувшись калачиком и прижавшись спиной к трубе, я выбрался через слуховое окно на крышу и оттуда позвонил по мобильнику своей бывшей жене. Но попал на ее нынешнего супруга, моего друга детства, моего беспощадного палача.

– Рад слышать твой голос, Митя, – сказал он в ответ на мое «алло». – Где ты сейчас?

– Далеко. У меня нет времени на болтовню. Сколько я тебе должен?

– Десять штук баксов, ты же знаешь.

– Было пять.

– Набежали проценты. Ты же все знаешь, Дим Димыч, мы именно так договаривались.

– Хорошо. Завтра утром я тебе верну весь долг.

– Почему не сейчас?

– Я сказал – завтра. В девять утра. И, прошу тебя, не отлавливай меня ночью, дай дожить до утра. Деньги все равно не со мной, в надежном месте. Без меня ты их не найдешь. Я тебе их прямо в твой офис принесу, на блюдечке с золотой каемочкой. А потом – исчезну из города. Навсегда.

– Вот это правильно. Давно бы так. Ладно. Поверю в последний раз. До утра спи спокойно. Но если обманешь…

– Не обману, – перебил я его. – И скажи ты нашей жене, чтоб не дышала так громко в трубку. Я исчезну из вашей жизни, клянусь. Пока!

Вслед за тем я позвонил родителям Севы (телефон у меня был давно переписан с газетного объявления).

– Извините, что беспокою так поздно, – сказал я, услышав женский голос. – Вы – мать Севы?

– Да… – И тут же встрепенулась: – Вы кто? Кто? Где Сева?!

– С ним все в порядке. Сколько вы мне за него дадите?

– Мы же давали объявление… пять тысяч долларов…

– Мне нужно десять тысяч. Уж извините, но мои обстоятельства требуют… Короче, гоните десять штук – и забирайте сына.

– Десять?.. подождите, сейчас, я посоветуюсь с мужем… – Дальше последовал шепот, торопливые с кем-то переговоры, и вдруг из трубки меня оглушил властный мужской бас: – Я согласен! Да, да, мы согласны! Пусть будет десять! Где Сева?

– С ним все в порядке, он жив-здоров.

– Дайте ему трубку!

– Он спит… Уж поверьте мне на слово. К тому же, десять тысяч для вас не такие большие деньги. Я наводил справки, вы могли бы пожертвовать и куда большей суммой, тем более – за вундеркинда… Слушайте меня внимательно. Приезжайте завтра утром, ровно в семь, к польскому костелу, что по улице Декабристов… и никаких ментов! И чтобы окна в машине были прозрачные! Если вздумаете меня обмануть – пострадает ваш сын. Мне терять в этой жизни нечего. Вы меня поняли?

– Да… я понял… – глухо ответил издалека отец Севы. – Ровно в семь я приеду. Один. С деньгами.

Спрятав мобильник в карман, я повернулся к слуховому окну. И увидел в проеме окна бледного Севу, который смотрел на меня как-то грустно и обреченно. Неужели он слышал?

– Ты чего не спишь? – говорю.

– Сон приснился страшный, – прошептал Сева. – Будто папа с мамой меня домой забирают… Открываю глаза – а вас нет рядом…

Нет, не слышал он ничего.

– Да я просто покурить вышел, – говорю. – Иди, спи. Завтра нам рано вставать, дел много…

– Я чего-то боюсь, – произнес он дрожащим голосом.

– Пошли спать, малыш, – и я обнял его, и Сева прижался ко мне доверчивым теплым телом.

УТРО

Все прошло как по маслу. Ровно в семь мы вышли с Севой из подъезда, я осторожно огляделся вокруг – никого. Польский костел был рядом. Там уже стоял серебристый мерседес, из которого выскочил отец Севы и бросился к сыну. Видный такой папаша, на висках седина, в шикарном костюме, при галстуке, в темных очках. Схватил Севу за плечо рукой с золотым перстнем, другой рукой сунул мне пакет с деньгами. Я не спеша пересчитал. Без обмана – десять тысяч баксов.

– Все правильно, – говорю. – Желаю семейного счастья.

И помахал рукой Севе, который смотрел на меня сквозь стекло тоскливыми серыми глазами.

– Извини, пацан, – сказал я ему, хотя мальчик навряд ли мог меня слышать. – Я не мог поступить иначе. У меня просто не было другого выхода. Не я ведь придумал этот подлый мир…

Отец Севы тихо выругался, сплюнул, не сказал мне ни слова, даже не посмотрел на меня, сел в машину – и рванул с места.

А через два часа я вручил эти проклятые деньги бывшему другу, взял с него расписку, которую он не очень охотно, но дал, а на прощанье даже вяло протянул мне руку.

– Ты же еще вчера хотел меня убить, – сказал я, глядя на протянутую руку и не собираясь ее пожимать.

– Ну… кто старое помянет… Мы ведь были когда-то друзьями!

– Не помню, – сказал я. – Полная амнезия.

Он вздохнул, улыбнулся, пожал плечами. Мол, что с дурака возьмешь.

– Что передать Маше? – спросил он как бы участливо.

– А кто такая Маша?

Он рассмеялся.

И я покинул его роскошную контору.

Что ж, наконец-то, я снова могу вздохнуть свободно. Наконец-то, мне больше не надо скрываться и прятаться. И я никому ничего не должен. Правда, мне негде жить, у меня ни гроша. Но ведь я же могу начать с нуля новую жизнь, и ничто мне не помешает. Ну, а Сева – что ж… буду надеяться, что он меня когда-нибудь простит… В конце концов, я же доброе дело сделал – вернул сына любящим родителям. Уж они-то, наверное, лучше знают, как ему жить. Подрастет – сам поймет, что они были правы. И еще скажет мне, подлецу, спасибо.

И СНОВА НОЧЬ

Я проснулся будто от толчка. Огромная луна как бельмо мертвеца таращилась на меня через слуховое окно. Я зажмурился, отвернулся, попытался снова заснуть, и не мог. Нашел в кармане сигаретный «бычок», закурил и вылез на крышу. Огляделся – и обомлел.

На самом краю крыши, весь облитый лунным светом, стоял мой ангел-лунатик. Запрокинув голову, он смотрел на небо, на звезды – и беззвучно шевелил губами.

– Севка, ты? – воскликнул я изумленно. – Как ты здесь оказался?

Сева медленно повернул ко мне бледное лицо, чуть улыбнулся.

– Очень просто, – сказал он. – Соскучился – и пришел…

– Соскучился?! Но ведь я же… я предал тебя… я тебя продал – ты хоть знаешь это?

– Конечно, знаю. – Он опустил глаза, словно стесняясь смотреть на меня. – Я с самого начала знал, что все именно этим кончится.

– Знал?.. с самого начала?.. Так зачем же тогда… зачем ты опять – ко мне? Зачем я тебе?

– Я на вас не в обиде… вы – человек слабый… И потом, у вас же и впрямь не было другого выхода. А мне больше некуда идти. Мама с папой меня совершенно не понимают. Они, кстати, думали, что вы меня похитили и удерживали силой… А я… а у меня… У меня же никого нет, кроме вас…

– Что? – прошептал я. – Повтори – что ты сказал?

Но он молчал, он лишь смотрел на меня и улыбался. И вот тут я не выдержал – и заплакал.

– Прости, прости…

– Ну что вы, ей-богу, как маленький… – Он подошел ко мне близко-близко, взял меня за руки своими ручонками. – Ну, Дим Димыч, ну, успокойтесь… Что поделаешь, раз уж мы с вами такие невезучие. Вы – плохой бизнесмен, я – вундеркинд никудышный… Что нам делать, бичам-романтикам, куда податься? А домой я ни за что не вернусь! Пусть хоть в клетку меня сажают – я вырвусь! Хоть цепями пускай закуют – я все равно убегу!.. – Он насупил брови, задумался. – А может, нам с вами, Дим Димыч, куда-нибудь вместе уехать?..

– Да, конечно, мы обязательно отсюда уедем, – сказал я, вытирая постыдные слезы. – Мы уедем с тобой в другой город. И там начнем новую жизнь. Мы будем работать, учиться и помогать друг другу, и я не стану заставлять тебя участвовать в этих дурацких олимпиадах и конкурсах… А если захочешь – мы вместе построим ту самую загородную дачу для беспризорных детей… помнишь, ты как-то мне говорил, что мечтаешь об этом? Помнишь? Ну а потом, когда сам захочешь – ты помиришься со своими родителями – и они тебя поймут и простят… ведь правда же, правда?

Он молча кивнул, он жадно слушал и смотрел на меня, не мигая.

– И я тебя больше никогда не предам и не выдам… – бормотал я, захлебываясь. – Только ты уж прости меня, Севушка…

– Я уже простил. Я с самого начала простил.

Он смотрел на меня, улыбаясь.

И я только сейчас, глядя на эту его улыбку, догадался, понял, прозрел, что та первая наша встреча была неслучайной – он был послан, скорее всего, затем, чтобы дать мне последний шанс на спасение, и я буду последним ничтожеством, если не воспользуюсь этим шансом…

Ночь. Луна. Нежный май на исходе. Сладкий воздух дышит черемухой. Веет свежестью от Енисея. И так хочется верить, что не все еще в этой жизни потеряно, и можно еще многое наверстать, исправить, а то и начать заново. Особенно если ты не один.

Ведь не приснился же мне, не пригрезился этот мальчик?..

 

СУКА-МОСКВА

В офис Наталья пришла, как обычно, к восьми утра – за час до начала рабочего дня. Заскочила в подсобку, переоделась в фирменный комбинезон, взяла швабру, тряпку, пластмассовое ведро с теплой водой, в которой была растворена порция шампуня. За пять минут навела порядок в вестибюле, потом занялась комнатами первого этажа. Фирма занимала всего два нижних этажа двадцатиэтажной высотки, так что Наталья обычно успевала за сорок минут, до прихода клерков.

Но в это утро Потапыч (так в фирме шутливо звали босса) явился намного раньше, в начале девятого, когда Наталья еще не управилась с первым этажом. Как всегда подтянутый, энергичный, бодрый, загорелый, босс выглядел куда моложе своих пятидесяти. Что ж вы хотите, хорошее питание, пробежки по утрам.

– Привет, Наташа, – окликнул он ее (а тут все обращались к ней просто по имени, хотя было Наталье уже сорок пять и в прошлой жизни она была доцентом педуниверситета, но об этом молчок). – Я ведь из-за тебя так рано пришел, чтоб нам никто не мог помешать…

– Вы о чем, Николай Потапыч?

– Был сигнал насчет твоего сына…

– У меня нет сына, – почти сразу и почти спокойно ответила побледневшая Наталья (хотя был у нее не только сын, но и дочь была, и муж – там, за границей, в нищем Владимире, но об этом молчок, молчок). – И вы это прекрасно знаете, Николай Потапыч. У вас же мое досье имеется.

– Ну, значит, вышла ошибка, – и босс опустил глаза, вздохнул как бы сочувственно, как бы чего-то не договаривая. – Звонили вчера из органов, просили тебе передать, чтобы зашла…

– Да нет же, нет у меня никакого сына! – воскликнула она чуть не плача («Что случилось, господи, что с ним случилось?!»).

– Мое дело – сказать, – и Потапыч снова вздохнул. – На, возьми, – протянул ей листок бумаги с адресом и номером телефона. – Прямо сейчас и ступай.

– Вы же меня знаете, Николай Потапыч… Я совсем одинокая, нет у меня никого…

– Знаю, знаю, Наташа. – И босс поморщился. – Иначе б не взял тебя на работу, и с пропиской бы не помог, и с оформлением московского гражданства… И надеюсь, что ты меня тоже не подведешь.

– Да что вы! Да я!.. Да я вам так благодарна!

– Ну, ну, ну, – он отвел свою чистую руку от ее протянувшейся к нему мокрой руки. – Успокойся. Надеюсь, что все это недоразумение. Разберутся – и отстанут. Они ж даже повестки не стали присылать – так просто пригласили, по телефону. Значит, доверяют. Там ведь тоже сидят не звери, а люди…

– Конечно! Сейчас же туда пойду и все выясню! – с лихорадочной готовностью выкрикнула Наталья.

– Уборку закончишь – и тогда пойдешь, – поправил ее Потапыч и подмигнул: – Потом расскажешь – о-кей?

– Ну конечно! Конечно же!

Босс лениво махнул ей рукой – и скрылся в своем кабинете.

Наталья стояла, худая, бледная, с опущенными красными руками, посиневшие губы шевелились, но даже она сама не слышала своих мыслей.

Ах ты, сука… Сука-Москва! Насосалась, как клоп, российской кровушки – и жируешь теперь… А ведь вроде совсем недавно была всеми любимой столицей великой Родины… а теперь… а теперь… Нет, не город и даже не мегаполис – отдельное богатое государство размером с бывшую Московскую область, окруженное враждебной и нищей Россией, кормащейся в судорогах зависти и бессильной злобы… Страну Москву все ненавидят и все мечтают в нее попасть. Жить в стране Москве – великое, мало кому доступное счастье. Несколько лет назад посчастливилось и Наталье сюда попасть. Вот уж подфартило так подфартило! Достала фальшивые документы (настоящие – дома, во Владимире, в комоде лежат), из которых следовало, что она одинока и не может притащить за собой в московский рай бедных родственников. Иначе б ей никогда, никогда, никогда не добиться московского гражданства, и добрый Потапыч бы не помог… А теперь она – полноправная гражданка страны Москва, и зарплаты уборщицы ей хватает и на себя, и на всю семью. Ежемесячно она посылает (каждый раз – из разных почтовых отделений) во Владимир денежные переводы – и на эти деньги живут ее муж, дочь и сын. Двадцатидвухлетний Вадим второй год мается без работы (это с красным-то дипломом), дочь Алёна учится на третьем курсе, а муж-профессор подрабатывает на почте разносчиком телеграмм… Его зарплаты не хватает даже на то, чтобы уплатить за квартиру и электричество – вот и спасаются ее переводами. Бедные мои, бедные. Дорогие мои, дорогие. Муж мой, профессор мой бестолковый. Доченька моя, девочка, цветочек мой ненаглядный, аленький. Сыночка мой драгоценный, гордый мой, жалкий мой… Что же с тобой приключилось, сынуля?!

– Очень странно, – сказал человек в штатском, но с военной выправкой. – Значит, нет у вас сына? Зачем же он нас обманул?

– Кто?

– Ну, тот человек, что назвался вашим сыном… Что с вами?

– Ничего… А что?

– Да вы так побледнели… Не хотите воды?

– Нет, спасибо.

– Что ж, тем проще. Чужой, так чужой. Тем не менее, хочу попросить вас пройти со мной в соседнюю комнату…

Она послушно последовала за ним. В соседней комнате стоял большой прозекторский стол, на котором лежало чье-то тело, прикрытое простыней.

– Кто это? – спросила она.

– А вы взгляните, взгляните. На всякий случай. Вдруг – опознаете? Может, ваш знакомый… Почему-то же он назвал вас своей матерью перед смертью…

– Перед… что?

– Ну да. Разве я вам не сказал, что этот несчастный подорвался на мине при попытке перейти границу?..

– Значит, он…

– Да – погиб. Полчаса протянул – и всё. Только и успел сказать: «Передайте маме…» – и назвал вас по имени и фамилии. А что передать – не сказал. Жаль. Совсем молодой. Ему бы жить да жить. А ведь мы не скрываем, что наши границы заминированы. Зачем нарываться-то? Правда же?

Наталья молчала.

Она знала, что там, под простыней – ее сын, ее Вадик. То, что от него осталось. Человек в штатском откинул край простыни с лица покойного. Лицо почти не пострадало – бледное, с русой бородкой, губы искажены страдальческой гримасой.

– То, что ниже – вам лучше не видеть, – посоветовал человек в штатском.

Она молча кивнула.

Да, это ее сын. Ее любимый, гордый, строптивый, неудачливый, измученный унизительной бедностью и зависимостью от маминых переводов. Куда ж ты полез, Вадя? На мины полез, на верную смерть… И как мне теперь жить? Что мне делать теперь, скажи? Как мне жить теперь в этой суке-Москве? Нет, уйду, убегу, уеду. И никто ведь не станет препятствовать! Это въехать сюда невозможно, а выехать – ради бога, всегда пожалуйста…

Но она тут же одумалась – и прогнала прочь эти мысли. Ведь она – не одна, на ней семья держится. Муж-то ладно бы, шут с ним. Но ведь надо дочку еще кормить да и доучить, а потом и замуж выдать… Без меня она пропадет в этом вшивом Владимире!

– Нет, я впервые вижу этого человека, – повторила Наталья, отводя сухие глаза от мертвого сына.

 

РЫЖИКИ

Старого исписавшегося писателя Степана Степановича Ветрова (пегие редкие волосы, плешь на затылке, мятый серый костюм, засыпанный перхотью) пригласили выступить 8 марта в женской исправительной колонии номер 13 – и он охотно согласился. Во-первых, за долгую многотрудную жизнь ему ни разу не приходилось бывать в подобных скорбных учреждениях, а во-вторых, сам факт приглашения свидетельствовал о том, что его, старика, не забыли, помнят, а может быть, даже и читают. Откуда ему было знать, что заявка в Союз писателей поступила на «хоть кого», но так как все прочие члены отказались, то обратились к нему, безотказному Ветрову.

Рано утром за ним заехал на синей «тойоте» рыжий толстый майор, фамилию которого Ветров не запомнил, но понял, что тот отвечает в колонии за воспитательную работу. От майора припахивало перегаром, но вел он себя вполне адекватно (во всяком случае, поначалу) и четко изложил Ветрову план предстоящего мероприятия.

– Первое – встреча с женским контингентом в клубе, – хрипловато чеканил майор, наслаждаясь звуком собственного голоса и с явным же наслаждением управляя машиной, – ваше краткое выступление, ответы на вопросы. Второе – концерт художественной самодеятельности силами женского контингента. Третье – обед в моем кабинете. Сегодня, между прочим, не только Международный женский день восьмого марта, но и мой день рождения… Кха!

– Поздравляю вас! – вскинулся Ветров и полез с рукопожатием. – Надо же, какое совпадение! Для жены вашей, наверное, двойной праздник…

– Да уж, – кивнул майор. – Это однозначно. Но сегодня обойдемся без жены. Нам и на службе вполне отлично. Если честно, товарищ писатель, на службе я отдыхаю, а домой иду как в наряд или даже на гауптвахту… Кха!

Ветров не понял его слов, но на всякий случай, из приличия, тихонько хохотнул.

На контрольном пункте ИК-13 их быстро проверили, забрали ветровский паспорт – и писатель с майором направились в клуб по усыпанной песком дорожке. Зона была щедро украшена цветочными клумбами и маленькими фонтанчиками, из которых прыскала вода, на крышах чистеньких двухэтажных зданий возвышались явно рукодельные деревянные башенки с жестяными флюгерами и шпилями. А по краям крыльца перед входом в клуб красовались два больших улыбающихся деревянных льва, покрашенных бронзовой краской.

– Красиво, – сказал растроганный писатель.

– Это наши девчата стараются, – хмыкнул рыжий майор. – Любят красоту, с-сучки… Кха!

Встреча с «девчатами» прошла на высоте. Ветров рассказал взволнованному женскому контингенту о своей жизни и своем творчестве, прочитал короткий рассказ о драматической схватке в лесу охотника с медведем, ответил на вопросы, которых было немного. Поначалу ему казалось, что все женщины в зале на одно лицо, но потом он стал различать среди одинаковых рабочих курток миловидные и совсем юные девичьи лица. Некоторые кокетливо улыбались, строили ему глазки. Ветров заметил, что в зале довольно много беременных женщин – и это его удивило. Откуда бы здесь-то, в неволе?.. На руках у некоторых из них он увидел грудных младенцев. Приглядевшись, обратил внимание на то, что многие из этих младенцев были рыжеволосыми и синеглазыми. Ветров решил, что позднее непременно спросит об этом майора, а пока терпеливо смотрел и слушал концерт самодеятельности.

После окончания концерта Ветров еще раз поздравил всех женщин с праздником 8 марта, и направился за майором, которому не терпелось выпить и закусить. Кабинет его был тут же, в клубе.

– Поработали на славу и на славу отдохнем, – сказал майор, запирая дверь ключом на два поворота. – Чтобы ни одна сволочь нам не мешала!

Он сорвал с письменного стола прикрывавшее его большое белое полотенце – и Ветров увидел бутылку водки, бутылку коньяка, несколько тарелок с салом, колбасой и сыром, банку с квашеной капустой и миску с солеными рыжиками.

– Ну как? – ухмыльнулся майор. – Впечатляет? Это вам не деревянные львы… Водка «Русский стандарт»!

– О-о, – судорожно вздохнул старый писатель, захлебываясь слюной. – Нет слов.

– Рекомендую капустку – из домашнего погреба, – сказал майор, разливая водку по стаканам. – А рыжики – сам собирал! Нет, вы только попробуйте! Ну – по первой?

– За вас, – поднял стакан Ветров. – С днем рождения!

– Принимаю, – и майор принял полный стакан, не моргнув глазом и не поморщившись. – Слеза младенца!

– Кстати, насчет младенцев, – отдышавшись от выпитого, сказал Ветров. – Мне показалось, что в зале среди заключенных было много беременных женщин… Как это понимать?

– А что непонятного? – И майор разлил по второй. – Сейчас выпьем за наше творческое сотрудничество… И чтобы до дна! Однозначно! Хоп – и в дамки! Хорошо пошла… Кха… Так о чем вы спрашивали?

– Да я насчет беременных… – Ветров с трудом выпил вторую порцию, закусил рыжиком. – Откуда у вас беременные?

– От верблюда! – И майор захохотал. – Ну, вы, товарищ писатель, и скажете… «Откуда»… Помните, у какого-то старого художника-передвижника есть картина «Всюду жизнь»? Так вот и у нас – жизнь бьет ключом! И не только по голове. Природа требует своего. От природы не скроешься.

– Позвольте, – смутился писатель, – но как же строгий режим… Или это – результаты свиданий с мужьями?

– Да у них почти ни у кого мужей нету, – отмахнулся майор. – Если б были нормальные мужья – проблема была бы решена давно и просто…

– Какая проблема?

– А то вы не знаете? Проблема роста населения! Демографическая проблема! – И майор поднял перед носом писателя толстый палец, заросший рыжими волосами. – Какая задача поставлена лидерами государства? Восстановить и преувеличить население России! И как можно скорее! Разве можно допустить, чтобы наша страна обезлюдела и российские просторы были заселены китайцами и всякими чурками?! Этого допустить никак нельзя – и мы этого не допустим!

– Да, я знаю, я читал в газетах… и по телевизору много раз говорили… – растерянно пробормотал запьяневший Ветров. – Какие-то меры принимаются, правда, без особого успеха…

– В том-то и дело! – воскликнул майор. – Без особого успеха – мягко сказано! Население хоть и меньшими темпами, но продолжает убывать… Значит – что?

– Что?

– Значит, нужен коренной перелом в решении этой стратегической проблемы, от которой зависит судьба страны, судьба русской нации, судьба всего человечества…

– Ах, вы так вопрос ставите…

– Не я – история ставит вопрос ребром! И мы обязаны на него ответить! – Майор стукнул толстым кулаком по столу. – И мы эту проблему уже решаем!

– Да как же?

– Давай выпьем, писатель, по третьей, – насупившись предложил майор. – Как положено – третий тост за прекрасных дам. За весь женский контингент! За тех, кто выполнит эту стратегическую задачу! Не без нашей, конечно, помощи, – майор подмигнул и опрокинул третий стакан.

Писатель с трудом отпил немного. Он был уже пьян. И он был озадачен словами майора. Он даже подумал – уж не разыгрывает ли его собеседник.

– А вы не шутите? – робко спросил Ветров. – Разве режим в колонии позволяет делать то, что вы говорите?..

– Не шучу, однозначно, – майор покачал головой. – Что же прикажешь делать, если бабы на свободе не хотят рожать? Их там ничем не проймешь и не соблазнишь! Пособия, льготы – все впустую. Ты замечал, писатель, – чем лучше материальное положение в семье, тем там меньше детей! Вон как Европа-то преображается! На парижских и лондонских улицах черных больше, чем белых! Что ж нам, за ними вслед в эту пропасть валиться? Не-ет, брат. Мы пойдем своим путем!

– И какой же это путь?

– А ты не понял? А еще инженер человеческих душ… – Майор придвинул к нему пылающее лицо и быстро забормотал горячим шепотом: – Зэчки, зэчки спасут Россию! Как в советские времена – ГУЛАГ строил социализм, так и теперь – ГУЛАГ спасет Россию от вымирания! Ты меня понял, пис-сатель?! Пока их, бабенок, еще у нас в зонах маловато… но будет больше! Ужесточим уголовный кодекс, удлиним срока. Миллионы молодых баб наденут робы! Каждая будет рожать ежегодно по ребенку, выкармливать до полугода, а потом – в детский дом, на попечение государства. И – по новой рожать! Как выращивают норку для шуб, осетров для икры – так и людей будем выращивать. А что делать? Уже выращиваем! Уже! Ты же сам видел, писатель! Ученые люди подсчитали, что в результате подобной методики уже через тридцать лет в России будет проживать двести миллионов человек! Вот так-то! Только не спрашивай меня, кто будет исполнять роль осеменителей… – И майор опять подмигнул. – На это лихое дело желающие всегда найдутся.

Ветров вспомнил рыжеволосых младенцев – и опустил глаза.

– А может, проще – в пробирках? – тихо спросил он.

– Пока это нереально, – вздохнул майор без тени улыбки. – Дело скорого будущего. Но работа ведется, будь спок. Тут ведь главное – темпы! Мы не можем ждать милостей от природы или от прихотей вольных бабенок! Наше будущее – в наших руках!

Ветров невольно посмотрел на свои дрожащие морщинистые руки с синими жилами – и подумал, что в его руках уж точно нет никакого будущего. Ему стало грустно и захотелось выпить. Водка кончилась. Он потянулся к бутылке коньяка, налил себе и майору.

– За будущее, – сказал Ветров без энтузиазма.

– Однозначно, – поддержал его майор. – Кха!

Они выпили, закусили. Особенно хороши были рыжики.

– А что, если женщины – не захотят? – задумчиво спросил Ветров. – Не будут же их насиловать? Это негуманно… и я – против…

– Да ты что, писатель! Еще как захотят! Никакого насилия! Более того – у них будет возможность выбирать партнера. Хочешь – с таким же зэком, хочешь – с охранником, хочешь – с офицером, – и он в который уж раз подмигнул Ветрову. – Сами просятся, поверь мне! И ведь ничего удивительного. Всё лучше, чем годами одной-то на зоне париться или по ночам на нарах лесбийской любовью тешиться… Разве не так?

– Н-не знаю, – пробормотал совсем очумевший от этого разговора и от алкоголя Ветров. Он и впрямь ничего не знал об этой стороне жизни. То ли дело – тайга, медведи, рыбалка, встречи с охотниками. А тут – полный мрак… Джунгли!

– А если на Западе вдруг узнают? – после паузы спросил Ветров.

– Откуда они узнают? Ты же им не расскажешь? – И майор быстро глянул на него почти трезвым глазом. – Ну, давай по последней – и по домам!

На следующий день, сладко выспавшись и вкусно опохмелившись пивом после вчерашнего, Ветров вышел прогуляться и встретил в центре города давнего приятеля, журналиста Жучкова. Тот был помоложе его и пошустрее, работал сразу в двух газетах и еще кое-где. Когда Ветров стал рассказывать ему о вчерашнем разговоре с пьяным майором, Жучков вдруг насторожился, заинтересовался – и тут же предложил зайти к нему, в контору, которая располагалась поблизости, на углу улиц Маркса и Дзержинского.

– А зачем? – спросил Ветров.

– Да мне надо срочно факс отправить, – соврал Жучков. – Я это мигом, а ты пока кофейку попьешь… Хочешь кофейку?

– Не откажусь, – поддался слабовольный Ветров, хотя ему не очень хотелось заходить в контору, где, оказывается, служил журналист Жучков.

– Я тут пресс-секретарем, – сказал тот, словно отвечая на непроизнесенный вопрос Ветрова. – Контора, конечно, одиозная, но – любопытного приходится узнавать немало… – И он подмигнул почти так же, как вчерашний майор. – Этот человек со мной! – крикнул он офицеру на вахте.

Когда пришли в его кабинет, Жучков забыл про факс и кофе – и сразу стал расспрашивать Ветрова про его беседу с рыжим майором. Слушал молча, кивал, иногда задавал наводящие вопросы. Вроде, ничего не записывал.

Потом он позвонил куда-то по телефону, попросил позвать полковника Зверева. Молча выслушал собеседника.

Потом положил трубку и грустно посмотрел на Ветрова.

– Что-нибудь случилось? – напрягся Ветров.

– Да, кое-что. Тот майор, о котором ты мне только что рассказывал, умер сегодня утром, – сказал Жучков. – Отравился грибами. Вот невезуха.

– Не может быть! – воскликнул Ветров. – Я же с ним вместе ел эти грибы! Очень вкусные рыжики! Я их тоже ел – и со мной же ничего не случилось…

– Пока не случилось, – грустно сказал Жучков, глядя на Ветрова с искренним состраданием. – При грибной интоксикации может быть разный инкубационный период. Так что, будем надеяться…

 

ЯБЛОКО ОТ ЯБЛОНИ

Мой батя – полковник милиции. И я тоже, наверное, стану ментом, когда вырасту. Буду крышевать братков, брать с них дань, а тех, кто станет артачиться, буду мочить нещадно. Иначе нельзя. Жизнь такая. Если не ты, то тебя. Выбирать не приходится.

Сегодня воскресенье, но батя встал злой, опухший, на мать кричит, меня материт ни за что. И какая муха его укусила? Ты, говорит, Артемка, щенок, тунеядец, паразит, сидишь тут на моей шее. – Да какой же я тунеядец – мне всего двенадцать, успею еще наработаться. А батя кричит: пошлю тебя в летний лагерь, пусть там тебя дисциплине научат! – В лагерь я не хочу, не хочу. – А тебя и не спрашивают – хочешь ты или нет. – Я сбегу из лагеря! – А я тебя выпорю как сидорову козу! Тут по телику стали последние новости передавать – и батя отвлекся от меня, прислушался. А там говорят, что вчера убили какого-то прокурора, убийцы задержаны, но заказчик пока неизвестен, и что в этом деле явно замешаны высокие милицейские чины, мол, по их заказу прокурора и хлопнули. А еще сказали, что тому, кто даст информацию о заказчике, будет выплачено приличное вознаграждение (миллион рублей!), и его имя будет сохранено в тайне. И на экране появилось несколько телефонных номеров, а у меня память на цифры хорошая. Батя насупился, выключил телик, налил себе стопку водки и выпил, хотя по утрам он редко пьет, даже в воскресенье. Мама заохала – что творится, убивают на каждом шагу, никакого порядка. Но батя ее перебил – помолчи, говорит, куриная твоя башка, нечего тут болтать. А мама – да разве я говорю неправду? А батя – кому нужна твоя правда, ты лучше помалкивай и рот держи на замке. Нет гарантии, что у меня в доме нет жучков. – Каких жучков? – не поняла мама. – Ну ты совсем с луны свалилась! – закричал батя. – Да в наши дни вообще лучше рот не разевать. Куда ни зайди – всюду видеокамеры, за каждым шагом следят, и жучки подслушивающие повсюду натыканы, во всех конторах – уж точно, но не удивлюсь, если узнаю, что и в домах тоже. Всё под контролем, а ты тут со своей бабьей критикой… – А я слышал, – говорю, – что в каждого из нас еще при рождении вживляют такие чипсы, нет – чипы, с помощью которых можно отслеживать каждый шаг человека… – А ну – заткнись! – заорал батя, замахиваясь на меня здоровенным кулаком. – Трепло. Развели тут домашний парламент… Завтра же отвезу тебя в лагерь «Орленок», там из тебя быстро дурь-то твою выбьют! – А что я такого сказал? – кричу. – Что я такого сказал?

Я-то знаю, чего батя психует. Он из-за этого убитого прокурора психует. Не потому, что бате его жалко – наоборот: батя боится, как бы его самого в этом деле не зацепили. Ведь задержанные убийцы как раз из той самой банды, которую батя мой много уж лет крышует.

На следующее утро батя и впрямь повез меня в лагерь «Орленок». Я-то думал, он просто пугает, а он, оказывается, всерьез. Ну, думаю, ладно. Я это тебе припомню.

А он меня директору лагеря из рук в руки передал, да еще попросил – вы, мол, с ним построже, глаз с него не спускайте. – У нас не забалует, – говорит директор (тоже, видимо, бывший мент). – Я вашего Артема командиром пятого отряда назначу, пусть покажет свои лидерские способности.

Батя уехал, а я стал устраиваться в этом сраном лагере. Нашел пятый отряд, огляделся. Раз, говорю, я командир отряда, то вот эта кровать у окошка будет моя. – Но это моя кровать… – разинул пасть какой-то дохляк в соломенной панамке. Пришлось ему наглядно объяснить, кто есть командир, а кто – говно собачье. Других возражений не последовало. Все пацаны быстро поняли, что я шутить не люблю.

После обеда был тихий час, а после полдника пришел главный вожатый, он же физрук, он же массовик-затейник – и сказал, что сейчас начнется военная игра «Охота» – надо будет найти в лесу и обезвредить группу террористов. Террористов играли ребята из четвертого отряда, а мы были спецназовцами. Вожатый дал мне (я ведь командир) карту окрестностей, компас, фляжку с водой и сотовый телефон – чтобы поддерживать с ним связь во время всей операции.

– В вашем распоряжении два часа, – сказал вожатый. – Террористы уже окружили наш лагерь. Вы должны их найти первыми, чтобы они не могли вас заметить и убить. Представьте, что это настоящие враги нашей родины. А врагам – никакой пощады!

Я разбил свой отряд на тройки – и мы отправились на поиски террористов. Рассыпались по лесу широкой цепью. Старались идти тихо, без разговоров, обменивались условными знаками.

В заросшем овраге поймали одного вражеского лазутчика. Обычный пацан лет десяти, в синих шортах и желтой футболке, морда испачкана земляникой. Правда, он верещал, что в игре не участвует и забрел в лес случайно, но я ему, естественно, не поверил. Стали допрашивать, он продолжал придуриваться – мол, ничего не знаю, ничего не видел. Пришлось применить методы особого воздействия, придушить его ремешком – пацан завизжал как поросенок.

– Я не знаю, чего вы хотите! – кричит.

– Говори, где ваши основные силы, – и я ремешок закручиваю на его шее.

– Не знаю, – хрипит, – ничего не знаю… Я вообще не играю…

– А это, брат, не игра, – говорю, – это военные учения. Давай, сука, раскалывайся!

А он продолжает свое – не знаю, не играю.

Пришлось взять тогда целлофановый пакет и надеть ему на башку. Да поплотнее замотать на шее, чтоб воздух не попадал.

– Говори! – кричу. – Говори, сука, где ваш отряд!

А он посинел – и глаза, вроде, закатил.

– Эй, Артем! – кричат мне пацаны. – Да он же так помереть может!

– Притворяется, – говорю.

Но сам чувствую, что дело плохо. Снял с него пакет, по щекам похлопал.

– Эй, – кричу, – хватит придуриваться! Вставай! Пошли в штаб, там продолжим допрос!

А пацан как лежал, так и лежит. Морда синяя, даже уши посинели. Плохо дело, думаю.

– Ладно, – говорю, – сделаем так. Вы двое – тащите его в лагерь, в медпункт, а я здесь останусь, в засаде.

– А если он помрет? – дрожащим голосом спросил тот самый дохляк в соломенной панамке.

– На войне как на войне, – мрачно пошутил я. – Да не бздите вы… Мы же несовершеннолетние – нам ничего не будет. Выполняйте приказ!

Оставшись один, я оглянулся по сторонам, спустился поглубже в овраг, в густые кусты шиповника – и достал из кармана сотовый. Набрал нужный номер – нет, не вожатого, а совсем другой. Я набрал номер отца.

– Это я, батя, – сказал я, услышав его голос. – Ты только не перебивай, я не могу говорить долго. У меня тут неприятности. Ну, не важно какие. Большие. Приезжай срочно. Ты должен выручить меня. Да, ты должен. А кто же, если не ты? Батя, только не кричи, не кричи. Если будешь кричать, я позвоню в другое место. Сам знаешь, в какое. Могу сказать номер, – и я назвал номер, по которому грозился позвонить. – Ты меня понял? Не понял? Так вот, я знаю, что это по твоей наводке замочили прокурора – и я скажу об этом. И получу за это миллион рублей. И это будут мои деньги, батя, с тобой я не поделюсь. Опять ты кричишь. Ну, решай сам, батя, даю тебе час времени. Если через час не приедешь в лагерь, я позвоню куда следует. Пока!

И я отключил сотовый.

 

ВАЛЕРИК

НАЧАЛО

Я верю в бога, но не верю в вечную жизнь, в бессмертие души. Все мы – заводные игрушки, боженька вставляет в каждого из нас батарейки и мы живем, пока батарейки не сядут, а потом – чао, привет. И никакого тут нет кощунства, а просто – трезвое понимание реальности. Сам я давно уж избавился от иллюзий, хотя занимаюсь созданием на холсте иллюзорного мира, стремясь передать с помощью красок всю непередаваемую прелесть мира реального.

Да, я художник. Профессионал. Член творческого союза, заслуженный художник РФ, имею мастерскую, всё как положено. Впрочем, ничего, кроме мастерской, у меня нет. Да и ту грозят отобрать, ссылаясь на 131-й закон. Выставят на аукцион – и выкупай, если есть деньги. А откуда у меня деньги? Покупателей мало, редко кто может польститься на мои полотна, хотя сам-то я себе цену знаю – она высока. Так ведь в нашем провинциальном Кырске нет ни арт-рынка, ни приличных галерей, ни меценатов. Изредка кто-нибудь закажет портрет своей ненаглядной супруги или любовницы – и потом еще заглядывает через плечо, диктует: ты ей, братан, глазки покрасивше сделай, а то она у меня обидчивая, сука. Так вот и зарабатываю – гроши.

Но вообще-то грех жаловаться – почти все свое время отдаю любимому делу, каждый день пролетает в работе, которая так мне сладка, что я готов заниматься ею даже бесплатно. В отличие от моих собратьев по цеху, которые только и знают что строить бизнес-планы да околачивать кабинеты потенциальных спонсоров. Суета сует. Я же из мастерской почти не высовываюсь, тут и живу, другого дома у меня не имеется. Мне еще нет шестидесяти, но я оформил пенсию досрочно, с учетом инвалидности по зрению (да, я подслеповат, но ведь и Бетховен был глуховат). Грошовой пенсии мне хватает, чтобы не сдохнуть. И сын Ярослав иногда подкидывает – то жратвы, то деньжат. Я его не прошу – сам не забывает одинокого папку. А чего стесняться? Зарабатывает он неплохо в своей фирме, и жена его Светлаша при деле, то есть при нем, в том же офисе секретаршей. Детей у них нет, что им, деньги солить, что ли?

Кстати, скоро Светлаша должна родить, на последнем месяце ходит. Ярослав озабоченный, хмурый, предчувствует море хлопот. А у меня заранее сердце от радости то замирает, то скачет – скоро стану дедом! Одинокая жизнь хороша, конечно, особенно для художника, но иногда такая тоска наплывает, что хоть вешайся, хоть стреляйся. Пару раз я на грани был, честное слово. Никому не рассказывал, но сам-то я этот ужас помню. Первый раз – когда умерла моя жена Тамара. Пусть мы с ней давно уж не жили вместе, но все равно душой-то были привязаны друг к другу, я вообще человек привязчивый, хоть и капризный, и мнительный, и эгоистичный. Мне всегда почему-то казалось, что если сегодня этот человек – мой, то значит – и навсегда. Ей, Тамаре, наверное, вовсе так не казалось, а вот я – после ее внезапной смерти так уж затосковал, так затосковал… несколько дней не ел, из дома не выходил, работу забросил, не мылся даже, совсем опустился, как бич стал. В ту пору меня сын Славка спас – пришел, растормошил, повез за город, в лес, на дачу, на озеро… Если б не он – я точно б тогда голову в петлю сунул, или с балкона шагнул, а живу я, кстати, на седьмом этаже.

Второй раз такая же черная волна накатила, когда открылась моя юбилейная выставка, приуроченная к пятидесятипятилетию. Предоставили аж два зала в Доме художника, афиши по городу, объявления по радио, интервью по телику, на церемонию открытия толпа собралась, речи звучат поздравительные, букеты, подарки… Казалось бы – радуйся, ликуй! Смотри, как все тебя любят! А у меня – такой мрак на душе, будто я на собственных поминках стою, и все со мной будто прощаются, мол, какой был хороший художник, какой был замечательный человек… Слушаю – и не верю ни единому слову. В каждом слове – фальшь, лукавство, обман. Лица масляные, улыбчивые, а глаза – чужие, холодные, лживые… Глянул на молодых художников, что стояли за спинами стариков – на их лицах не было лжи, там сверкала откровенная усмешка, честный сарказм, искреннее глумление. Молодые глаза не лгут! В этих наглых прекрасных глазах я увидел всю правду о себе и своем искусстве. Никому ты не нужен, старик. Скорей бы ты сдох – и освободил бы свою мастерскую для кого-нибудь из нас. Твоя живопись устарела, как и сам ты, развалина, и твои искусственные зубы тебе не помогут, и твой бархатный пиджак тебя не спасет, и твои фривольные шуточки лишь свидетельствуют о твоем маразме. Твой поезд не просто ушел, он тебя переехал, твой поезд.

После того вернисажа я возвращался домой пешком, хотя в мастерской меня ждали друзья и сын с невесткой, и стол, полный яств, и мои замечательные пейзажи и натюрморты стояли вдоль стен – лучшее украшение интерьера… но я не хотел возвращаться, и часа три бродил по темному городу, изнывая от собачьей тоски, а когда все-таки вернулся, то не стал ничего отвечать на обрушившиеся на меня вопросы и упреки, но молча сел за стол и выпил полный фужер водки, которая показалась мне простой водой.

БЛАГАЯ ВЕСТЬ

У меня нет будильника, но в это февральское утро будто что-то в моей седой башке прозвенело: проснись! Я открыл глаза, глянул на часы – шесть утра. Что такое? Идти никуда не надо, давление, вроде, в порядке, сердце почти не болит, тьфу-тьфу-тьфу, так чего ж мне не спится-то, старому дураку?

Снова лег и закрыл глаза – и тут же меня пронзило: ОН родился! Мой внук – родился!

Схватил телефонную трубку, набрал номер ординаторской в том роддоме, где лежала Света – и дрожащим голосом спросил:

– Как там Светлана Белякова?

– Только что родила, – ответил сердитый женский голос.

– Мальчик?

– Мальчик, мальчик… УЗИ не врет.

– Ну и как он?

– Как, как… Какает нормально. Шучу. Все в порядке, здоровый пацан. Четыре двести. А вы кто – дедушка?

– Конечно! Огромное вам спасибо! А можно их навестить?

– Ну не сейчас же. Пусть мамаша с ребеночком отдыхают. Позвоните позднее.

– Спасибо! Спасибо! Огромное вам спасибо! – повторял я одно и то же, и даже когда она бросила трубку и зазвучали гудки, я продолжал восторженно повторять: – Спасибо, спасибо, спасибо…

Словно благодарил в ее лице судьбу за этот бесценный подарок.

А потом я помчался в магазин – и потратил все деньги, какие только у меня были, на подарки новорожденному – накупил всевозможных пеленок, распашонок, подгузников, игрушек-погремушек. Не сразу сообразил, что тащить все это в роддом смешно и бессмысленно. Отнес покупки домой, позвонил сыну – и договорился с ним встретиться в роддоме.

Встретились в приемной. Сын, в отличие от меня, был спокоен и деловит. Полноватый, высокий, с короткой стрижкой и модной небритостью щек, в длинном черном распахнутом пальто, он стоял возле открытого оконца, где принимали передачи. Славик передал Светлане фрукты и очищенные грецкие орехи (чтобы лучше шло молоко).

– Ну, поздравляю, сынок! – схватил я его за плечи. – Как решили назвать малыша?

– Валерием.

– Значит, Валерик? Ура!

– Да ты тише, тише, папа. Чего ты так разволновался… Можно подумать, это у тебя сын родился. Небось, мне так не радовался в свое время…

– А я то время уже и не помню! – сказал я дрожащим от счастья голосом. – Сегодня – мое время! Лучше скажи – когда я смогу увидеть Валерика?

– Да хоть сейчас. Светлане как раз должны его принести на кормление. Их палата на первом этаже. Пошли.

Мы вышли во двор, подошли к окну, на стекле которого была приклеена бумажка с цифрой «7», сын заглянул в окно, постучал ногтем по стеклу, поманил кого-то пальцем – и к окну подошла Светлаша с ребенком на руках. Она была в пестреньком больничном халатике, лицо бледное, под глазами тени.

– Покажи нам его! – крикнул Славик.

Светлаша придвинула к окну драгоценный сверток, из которого высовывалось круглое розовое сморщенное личико с вытаращенными карими глазенками.

Да, это был мой Валерик – мой маленький мальчик, которого я так ждал, сам не зная об этом, все последние долгие годы. Это был он, мой малыш. И я заплакал от счастья.

ГОРЕ

Дни проходили, а Света всё не выписывалась из роддома. Я уже изнемог в ожидании встречи с Валериком, изводил телефонными звонками и сына, и Свету (у нее был мобильный), и врачей, которые всё толковали о каких-то непредвиденных осложнениях, о необходимости обследования, вгоняя меня в тревожную панику.

– Здоров ли ребенок? – кричал я в трубку, и мне отвечали:

– Здоров, но нужны дополнительные анализы…

– Зачем же, если здоров? – недоумевал я, чувствуя, что меня водят за нос.

А меня и впрямь водили за нос, не решаясь, видите ли, сказать горькую правду.

Правда же заключалась в том, что ребенок родился с болезнью Дауна – врожденным хромосомным заболеванием…

– Ну и что? – горячо перебил я сына, когда он, зайдя ко мне в мастерскую, впервые отважился поведать эту тяжкую тайну. – Разве от этой болезни умирают? Будем лечить, будем за ним ухаживать, будем за него бороться… Я тебе буду помогать – обещаю!

– О чем ты говоришь, папа? – страдальчески поморщился Славик. – Болезнь Дауна неизлечима. Мальчик будет отставать в развитии… он так и останется слабоумным, уродом… Да лучше бы он вообще не родился!

– Типун тебе на язык! – ужаснулся я. – Это же твой ребенок… Как ты можешь говорить такое? Я же видел его – он такой славный, так похож на тебя и на меня…

– Ну, спасибо… – Лицо его передернулось, и мне показалось, что Славик сейчас заплачет. – Эх, папа, папа… Ты сам хуже ребенка… Для тебя он – живая игрушка, утешение в старости, а для меня – горе и наказание… Как ты не понимаешь?

– Значит, надо нести свой крест, – сказал я тихо, опуская глаза. – Разве мы живем только для удовольствия? Это твой ребенок – чего тут еще толковать?

– Ладно, хватит, – сухо отрезал сын. – Ты меня не желаешь понимать. Я сам приму решение. Впрочем, мы со Светлашей уже приняли это решение.

– О чем ты?

– О том, чтобы отказаться от ребенка, – мертвым голосом произнес сын, стараясь не смотреть мне в глаза. – И больше ни слова, папа! Не трави мне душу! Мы всё обдумали, всё обсудили со Светой… И врачи нам советовали то же самое…

– Не может быть! – воскликнул я. – Чтобы врачи – и советовали такое!

– А ты спроси у них, – горько усмехнулся сын. – Тебе легко тут произносить громкие слова, а жить-то с этим… с этим несчастным… н а м с ним жить! «Нести свой крест!» А зачем? Зачем превращать свою жизнь в муку и каторгу? Зачем?! Если можно отдать ребенка на попечение государства, где он будет и сыт, и одет, и мы будем его навещать…

– …и вы будете его навещать… – повторил я словно эхо, и сердце мое сжалось от боли. – Конечно, сынок, вы будете его навещать… я не сомневаюсь…

– Потому что мы еще молоды, папа! – воскликнул Славик. – У нас всё еще впереди, мы еще родим здоровых детей, и нам надо жить, работать… Моей карьере придет конец, если я свяжу себя с сыном-олигофреном. И Света зачахнет, погибнет как женщина… а ей всего двадцать два года, папа! Разве тебе ее не жалко?

– Мне жалко вас всех, – прошептал я, хотя на самом-то деле мне было жаль только маленького Валерика, едва успевшего появиться на этот негостеприимный свет и уже ставшего нежеланным и ненавистным…

РЕШЕНИЕ

– Ну и что в нем такого ненормального? – спросил я врача, когда медсестра принесла в ординаторскую Валерика, закутанного в пеленки. – Вон как смотрит! А как улыбается!

– Только не трогайте его, пожалуйста, – остановил меня хмурый рыжеволосый доктор, когда я кинулся к своему ненаглядному. – У ребенка пониженный иммунитет, к нему может пристать любая инфекция. Я и так уж вам разрешил в виде исключения… Чтобы вы сами могли убедиться…

– Да в чем убеждаться-то? Вон какой ангелочек! На младенца Христа похож – с рафаэлевской Сикстинской мадонны! Помните эту картину?

– Помню, помню, – и врач вздохнул, посмотрел на меня как на помешанного.

– Только там, у Рафаэля, младенец такой грустный, такой печальный, словно предчувствует свою трагическую судьбу…

– Это точно, – кивнул врач. – Судьба вашему внуку предстоит нелегкая.

– Да с чего ж вы решили, что у него болезнь Дауна? Взгляд осмысленный, даже улыбка вон какая жизнерадостная…

– Типичная улыбка олигофрена, – возразил врач. – Да вы гляньте внимательно – симптомы, как говорится, на лице… – И он криво усмехнулся. – Глазные щели расположены косо, широкая уплощенная переносица, явный эпикантус…

– Это еще что такое?

– Ну… дополнительная кожная складка у внутреннего угла глаза…

– Так и у меня все эти признаки есть! – радостно воскликнул я (хотя чего б тут, кажется, радоваться?). – Зато взгляд-то, взгляд какой осмысленный!

– Ох, и дался же вам этот взгляд… – Врач поводил указательным пальцем перед глазами Валерика. – Ну, видите, он даже не реагирует… а вы говорите – взгляд осмысленный. Смотрим дальше. Приоткрытый рот, увеличенный язык с гипертрофированными сосочками и глубокими бороздами, высокое сводчатое нёбо, деформированные ушные раковины… Неужто вы сами не видите?

– А вы знаете, доктор, что у Льва Николаевича Толстого тоже были некрасивые, петлистые уши? – язвительно сказал я. – Об этом еще Бунин писал… читали?

– Ну, вы даете, – хмыкнул врач. – Любовь к родному существу вас ослепила… Что ж, если вам этого мало, скажу главное – генетическое обследование выявило хромосомную патологию.

– То есть?

– Наличие лишней хромосомы, типичное для болезни Дауна.

Я заткнулся. Пауза. Против генетики не попрешь. Впрочем, плевать мне на эту буржуазную лженауку!

– Может быть, вы и правы, доктор, – сказал я без прежнего энтузиазма. – Но неужто нет никакой надежды на выздоровление? Ну, хоть один шанс? – И я жадно уставился на него, словно от его слов что-то могло измениться.

– Не хочу вас обманывать, – врач покачал рыжей головой, – прогноз безнадежен. Прожить он сможет долго, но – будет резко отставать в развитии и навряд ли в будущем сможет жить самостоятельно. Так что, ваш сын и его жена поступили весьма разумно, решив отказаться от этого ребенка. Государство вполне сможет о нем позаботиться…

– Это наше-то подлое государство?..

– Но другого выхода нет.

– Что же делать… А что, если я – усыновлю ребенка? – вдруг спросил я тихо (хотя еще за секунду до этого подобная мысль даже не приходила мне в голову).

– Вы, конечно, шутите? – растерялся врач, потом резко повернулся к медсестре: – Унесите младенца!

– Нет, я не шучу, – сказал я, быстро укрепляясь в своем решении. – И не советую меня разубеждать. Лучше подскажите, доктор, как мне правильнее оформить все необходимые документы. И куда обратиться, к кому…

– Да зачем вам эта обуза?! – Веснушчатое лицо врача побагровело. – Вы немолоды, кто вам доверит ребенка?..

– Мне еще нет шестидесяти, и я вполне вменяем и дееспособен, – чуть обиженнно возразил я. – Органам опеки и попечительства не к чему будет придраться, уверяю вас. И я совершенно здоров, если не считать близорукости и легкой гипертонии…

– А с больным ребенком вы быстро схлопочете инсульт! – с каким-то даже злорадством пророчил врач, потирая руки, поросшие рыжими волосами. – И ради чего? Ради глупой прихоти, ради каприза!

– А если – ради любви?

– Ой, перестаньте. Мы же с вами взрослые люди… И потом – для усыновления необходимо согласие родителей ребенка. А вы уверены, что ваш сын и его жена согласятся?

ТРИ ДНЯ СПУСТЯ

– Папа, ты сошел с ума! – кричал мне по телефону сын Вячеслав. – Твоя затея с усыновлением – это бред!

– Почему же, сынок? – Я изо всех сил старался сдерживаться и не давать воли обиде и разочарованию, которые меня душили.

– Да потому, что это – абсурд! Где это видано – чтобы дед усыновлял своего внука при живом отце, то есть сыне!

– А что, нормально, – говорю. – Раз вы со Светой не можете, я иду к вам на помощь… вот и всё. И никакого коварства тут нет с моей стороны, уверяю тебя, Славик.

– Ты это всё назло, мне назло придумал! – кричал сын, окончательно теряя над собой контроль (а какой же бизнесмен без самоконтроля?). – Ты, вечный эгоист, придумал себе живую игрушку, чтобы тешить свое старческое тщеславие, и хочешь, чтобы все тебя зауважали – что, разве я не прав?

– Может, и прав… – И я рассмеялся. – Но я не так уж и стар, мой мальчик. Ты хоть знаешь, что у меня есть любовница? Я вполне могу и жениться… если захочу, конечно.

– Ты всё врешь, старый выдумщик! Фантаст! Никаких у тебя нет любовниц, не сочиняй! Я насквозь тебя вижу – придумал себе забаву… Неудачник! В жизни тебе по всем статьям не везло, маму угробил, из-за тебя она так рано умерла…

– Неправда. У нее был рак.

– Из-за тебя! Это ты виноват! И художник ты – так себе, очень даже посредственный… и картин твоих никто не покупает… А уважать себя хочется! Вот и придумал весь этот красивый бред с больным ребенком!

– Что ж, спасибо, Славик, за откровенность… – Мне, конечно же, было очень горько слышать именно от него все эти злые слова. – Спасибо за правду. Но только это не вся правда.

– А что еще? Думаешь, я поверю в твой гуманизм, в твою доброту? Думаешь, я забыл, как ты легко бросил нас с мамой? – Ну, ты же знаешь, почему я был вынужден от вас уйти…

– Это всё отговорки! Ты сам ее провоцировал! А любил ты только себя! Только себя! И никого больше! И сейчас ты любуешься собой, своим благородством…

– Чего же ты так расшумелся, сынок? – пытался я его остудить. – Ну, плохой я отец и муж, ну ладно, но ты-то чего так уж сердишься? Ты свое дело сделал – отказался от своего ребенка, а я – решил его усыновить… и это уже не твоя забота… Разве не так?

– Да как ты не понимаешь, папа, что этим дурацким жестом ты оскорбляешь меня? – воскликнул в полном отчаянии Славик. – Ведь ты хочешь меня унизить, выставить на посмешище… Зачем?!

– Ах, вот ты о чем, – и мне стало вдруг очень грустно от сознания того, что мой сын так мелок, так прагматичен. – Тебя больше всего волнует, как это отразится на твоей карьере… на твоем имидже…

– А тебя это не волнует?

– Нет, меня это не волнует, – сказал я безжалостно. – Ничуть не волнует, уж извини. Ведь ты взрослый, здоровый, умный – и ты справишься с этим испытанием. Совесть твоя еще более закалится. Так закалялась сталь!

– Ты еще шутишь… – И сын тихо выругался мимо трубки. – Что ж… Я не дам тебе согласия на усыновление.

– Дашь, куда ты денешься, – сказал я без тени сомнения. – И Светлаша даст. Вы же умные. Зачем вам раздувать скандал из этой истории? Чтобы весь Кырск узнал – зачем? Твой белый и пушистый имидж тогда уж точно пострадает. А так мы по-тихому договоримся, я быстренько все оформлю – и дело в шляпе. Ты же еще и поможешь мне все ускорить. У тебя столько связей, сынок!

– Но ты не сможешь с этим справиться, папа! Господи… что ты за человек…

– Справлюсь, сынок. Без твоей помощи справлюсь. А не справлюсь – наше доброе, хоть и подлое, государство заберет у меня ребенка. Но тебе я его уж точно не отдам. Ни за что. Никогда.

– За что ты меня так не любишь, папа? – Голос его дрогнул.

– Я тебя люблю, но тебе моя любовь не нужна.

– А кому она нужна, твоя вшивая любовь?

– Валерику нужна. И о чем мы сейчас спорим, не понимаю…

ПОЛГОДА СПУСТЯ

Всё так и вышло, как я задумал. Сын со Светой дали согласие, чиновники тоже пошли мне навстречу (хотя поначалу и упирались, мурыжили долго и упорно, терзали проверками и придирками). Наконец бумага об усыновлении была зарегистрирована в загсе – и мой внук стал моим сыном.

Жить нам трудно, но мы справляемся. Одна добрая женщина, моя давняя бескорыстная подруга (о существовании которой до последнего времени не подозревали ни мой сын, ни Светлаша, вообще никто) заходит к нам иногда в мастерскую, где под антресолями я устроил детский уголок для Валерика. Он лежит там (или сидит) в своей кроватке, сладко спит или бодрствует, плачет или смеется, и таращит на нас свои бессмысленные раскосые карие глазенки, и улыбается во весь рот, высунув толстый язык, и забавно шевелит короткопалыми ручками. Эта добрая женщина (знать ее имя вам вовсе не обязательно) помогает мне по хозяйству, хотя я ее ни о чем не прошу, а если она вдруг когда-нибудь предложит мне как-либо узаконить наши с ней отношения, я, конечно, отвечу отказом. Потому что я вовсе не собираюсь искать для Валерика новую мать – ему хватит и одного меня. И добрая женщина это понимает, чувствует – ведь она же не только добрая, но и умная, и очень чуткая. Да и навряд ли бы ей захотелось связывать накрепко свою угасающую жизнь с двумя такими нелепыми, хотя и симпатичными уродами, как я и Валерик. По ее добрым серым глазам я вижу, что она и меня-то только жалеет и никогда не сможет полюбить моего дорогого, моего драгоценного мальчика.

Да, конечно, я всё понимаю, у меня нет иллюзий. Я понимаю, что вообще любая любовь – это наживка, на которую мы клюем и нас ловит природа (или судьба, или бог, или дьявол – что, впрочем, почти одно и то же, прости меня, господи). Но да пусть будет благословенна эта наживка и этот крючок, и эта ловушка, и весь этот сладкий обман. Без всего этого жизнь наша не имела бы никакого смысла.

ТРИ ГОДА СПУСТЯ

Добрая женщина умерла от сердечного приступа (кто бы мог подумать! – такая была спокойная, тихая, никогда не жаловалась на сердце), а мы с Валериком живы-здоровы, нам хоть бы что… Кто бы мог подумать… Так и живем вдвоем – старый да малый. И ведь как-то справляемся с жизнью!

Вот он вышагивает своими косолапыми ножками по полу моей (нашей!) мастерской, вот он ритмично прихлопывает под музыку короткопалыми ладошками (очень любит, когда я ставлю диски – хоть классику, хоть рок, хоть джаз, хоть попсу, Валерику всё по нраву), а вот он останавливается возле холста, над которым я снова колдую, пытаясь придать заурядному заоконному городскому пейзажу некое романтическое очарование, некий волшебный флер, избегая при этом явной условности и работая лишь цветом, сочетаниями красок, нечаянными всплесками, всполохами мазков…

– Па-па! Па-па! – произносит Валерик по слогам, восторженно разглядывая разноцветный калейдоскоп на палитре, переносимый на холст, и протягивает к рождающейся картине свои ручонки: – Дай! Дай! Дай!

Я давно заметил его любовь к краскам – и разрешаю ему пачкать листы ватмана и картона. В такие минуты Валерик стонет и пыхтит от счастья, высовывает язык и пускает слюни. Смотреть на него грустно и радостно, но лучше смотреть не на него, а на то, что он пытается изобразить – все эти цветовые пятна, весь этот яркий праздничный хаос, в котором угадывается скрытая гармония и соразмерность, и всё это мне, ей-богу, нравится, очень нравится, а ему, дурачку, нравится сам процесс живописания, и в эти всё более частые минуты совместного творчества мы, кажется, оба счастливы и почти ничего не боимся.

Иногда мне мерещится, что мы с Валериком так сроднились и сблизились, что успели даже повлиять друг на друга. Он заразил меня своим блаженным жизнерадостным слабоумием, и я с каждым днем все более впадаю в детство. А он – заразился от меня любовью к живописи, и от этого я привязался к нему еще больше.

Тут, казалось бы, пора ставить точку и завершать мой рассказ на оптимистической ноте. Но хэппи-энд бывает только в кино, впрочем даже в кино жанры различаются глубиной погружения в реальность. Там, где поверхностный и сентиментальный взгляд видит сладкую мелодраму, глаз более зоркий может разглядеть трагедию. А еще очень многое зависит от временных рамок. Так, обычно сказки (в том числе и сказки для взрослых) заканчиваются свадьбой, но в реальной-то жизни со свадьбы лишь начинается настоящая история.

Так и в нашей с Валериком жизни главные испытания ждали нас впереди.

ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Как-то осенью, в октябре, мне позвонили из Союза художников и сообщили тревожную весть о том, что художественные мастерские (в том числе и мою) в ближайшие дни собираются выставить на аукцион (согласно тому самому 131му закону, о котором я уже упоминал в этом рассказе). А я-то, старый дурак, совсем забыл и думать об этой опасности! Где же мы теперь будем жить с Валериком? И где мне теперь работать? И вообще – как быть дальше? Самое главное – меня душил страх предстоящей разлуки с Валериком… ведь если я стану бомжом, то его непременно отнимут у меня, отдадут в интернат для умственно неполноценных… А куда мне самому деваться? Тоже – в приют, только для престарелых? Или – просить пристанища у сына? Нет, только не это! В отчаянии я даже подумывал о том, чтобы найти способ, как нам вместе с Валериком уйти из жизни…

Но все страхи оказались напрасными – и буквально накануне Нового года меня обрадовали вестью о том, что городская и краевая администрации договорились между собой о передаче художественных мастерских из муниципальной собственности в краевую, и теперь художники могут работать спокойно.

Значит, и мы с Валериком можем больше не волноваться. Ура!..

Но ничто не проходит бесследно. От всех пережитых волнений в новогоднюю ночь у меня случился инсульт. Кондрашка. Удар. Отнялись ноги, нарушилась речь. И я стал таким же беспомощным, как и мой Валерик. Даже более беспомощным, чем он. Потому что Валерик с возрастом научился неплохо следить за собой, одеваться и умываться, готовить еду, прибираться в мастерской, помогать мне во всех делах по хозяйству. Я даже отпускал его в магазин за продуктами – и ни разу с ним не случилось никаких происшествий. Но как он будет жить дальше? Ведь теперь-то придется не мне за ним, а ему за мной ухаживать и присматривать. Я же без посторонней помощи не могу даже до туалета дойти.

Сын Вячеслав, который давно уж сменил гнев на милость, купил для меня замечательное американское кресло-каталку со всякими рычагами и прочими прибамбасами, так что вскоре я смог продолжать заниматься живописью. Постепенно мы с Валериком приспособились к новой жизни – и ведь как-то опять научились справляться! Поначалу сердобольные дамы из районной администрации уговаривали меня отдать Валерика на попечение органов опеки, но я – ни в какую.

– Только через мой труп, – сказал я как бы полушутя, но они приняли мои слова всерьез и больше не возвращались к этому вопросу.

И вот мы живем вдвоем, старый да малый, два инвалида, два лишних, никому не нужных человека, связанных любовью к живописи и друг к другу. Наши мольберты стоят рядом – и мы соревнуемся с Валериком: кто же из нас двоих сможет вернее и ярче отразить всю волшебную прелесть этого жестокого и чудесного мира. Я горжусь Валериком – он с каждым днем пишет все лучше и лучше.

А на днях в нашу мастерскую заглянул один богатый чудак-бизнесмен, москвич, любитель искусства и даже коллекционер, оказавшийся в Кырске по делам. Позднее уже я узнал, что он пришел по наводке моего сына Славика, который уговорил его купить у меня хоть что-то, лишь бы поддержать «бедного, но гордого старика» (то есть меня).

Загорелый и статный господин, назвавшийся Львом Львовичем, не снимая кожаного пальто прохаживался по мастерской и разглядывал мои работы, ласково приговаривая: «Так-так… интересно… очень интересно…» – но я видел по его скучающим глазам, что ему вовсе не интересно и смотрит он лишь из приличия.

– А это что такое? – остановился он вдруг возле небольшого холста, на котором яркими, даже аляповатыми красками был изображен натюрморт – яблоки, груши и виноград.

– Это мой внук балуется, – снисходительно улыбнулся я, подъехав на своем кресле к натюрморту. – Я ему разрешаю. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало. Ему скоро четырнадцать, но он совсем еще как ребенок…

– Это я! Я! Я! – воскликнул подскочивший к нам Валерик. – Моя калтина!

– Ты сперва букву «эр» научись выговаривать, – строго заметил я ему. – Не встревай в разговор взрослых!

– Моя калтина, – обиженно повторил Валерик, отвернулся и заплакал. – Моя-а…

– А мне нравится, – сказал Лев Львович. Он растерянно улыбнулся и повторил: – Я серьезно, мне очень нравится. Нет ли тут еще его работ?

– Есть, конечно, – слегка обиженно сказал я. – В том углу – целая полка.

– Можно посмотреть?

– Да ради бога… Валерик, покажи гостю свои работы!

Валерик аж подпрыгнул от радости. Он засеменил в угол мастерской на своих косолапых ножках, как паучок – и уже через несколько секунд выставлял перед Львом Львовичем одну за другой свои картины. Это были натюрморты, пейзажи и даже один автопортрет, с которого сам Валерик смотрел – словно выглядывал в окно – улыбающийся, с приоткрытым ртом и раскосыми глазами.

– Какая прелесть… – восторженно произнес Лев Львович, разглядывая эту детскую мазню почти с такой же счастливой улыбкой, какая не сходила с лица Валерика.

– Это я, я, я! – горделиво повторял Валерик, брызгая слюной и стуча кулачком в грудь, как обезьяна. – Моя калтина! И это – моя калтина!

– Вам и впрямь это нравится? – спросил я, не в силах скрыть огорчения от того, что мои, куда более профессиональные работы оставили гостя равнодушным.

– Да, конечно! Уж поверьте, я знаю толк в живописи, – торопливо, как на экзамене, заговорил вдруг Лев Львович. – Ведь по образованию я искусствовед, да и сам рисовал когда-то… А бизнесом занялся не от хорошей жизни. Талант вашего внука очевиден! Он бросается в глаза! Неужели вы сами этого не понимаете?

– Ну, почему же… – замялся я. – Понимаю, конечно. Значит, вас заинтересовали его работы?

– Даже очень! Я непременно хочу купить – вот эту, эту и вон тот автопортрет… если, конечно, автор не против.

– Он не против, – усмехнулся я. – Еще бы он был против. – Я купил бы все его картины, – сказал Лев Львович, – они украсили бы мою московскую коллекцию… Но, к сожалению, с собой у меня не так уж много денег. – И он назвал фантастическую сумму, которую готов был тотчас же выложить нам за три особенно понравившиеся ему картинки. – Вас это устроит?

У меня отнялся язык, я лишь молча кивнул – таких денег сам я не получал никогда, даже в лучшие свои времена.

Вот уж не думал, что вся эта история закончится именно так. То есть для Валерика настоящая жизнь только начинается, но и я теперь могу быть спокоен. Самолюбие мое недолго страдало, я быстро утешился успехом внука и смирился с перспективой, что отныне Валерик станет моей опорой и даже моим кормильцем. Так что я смело смотрю в будущее и не боюсь нищеты и смерти. Валерик – моя жизнь и мое бессмертие. Живи вечно, мой мальчик, не умирай.