Листовидное лезвие копья вспарывало дерн легко, будто масло. Королева, казалось, не тратила ни малейших усилий. Взмах… и поверхность земли разваливается, влажно поблескивая бурыми краями. Еще взмах, и вычурная завитушка, касающаяся предыдущего разреза, возникает прямо под ногами.

Вратко смотрел на тонкую работу ее величества и не мог отделаться от чувства, что видит раны, только кровь уже перестала течь, а белесые корни вереска копошатся в них, словно черви.

А в самой середке кромлеха Керидвена замерла над установленным на треножник котлом. Брауни изо всех сил раздували угли — новгородец не сомневался, что на топливо для костра пошла какая-то особо ценная древесина. Ну, может быть, тот самый дуб, с которого верховный друид некогда срезал омелу золотым серпом. Вульфер рассказывал: друидам нужно было, не забираясь на дерево, попасть в веточку омелы. Тогда она считалась подходящей для друидских обрядов.

Колдунья разложила мешочки с травами и теперь сосредоточенно размышляла — с чего бы начать.

А Вратко смотрел на небо, облака, гоняющиеся взапуски друг за дружкой. С наслаждением подставлял то одну, то вторую щеку свежему ветру, который нес запахи осени: чуть-чуть сырости, немножко прелой листвы, едва ощутимый дымок. Или словену казалось? Ну, откуда взяться дыму, кроме как от костра, разводимого слугами Маб?

— Что ж! Все готово! — торжественно произнесла королева, отступая на шаг и оглядывая результаты своих трудов.

Ее рисунок был завершен таким образом, что котел с треножником стояли в центре круга, разделенного на несколько неравных частей. В середке каждой из них красовались неизвестные новгородцу знаки. То ли буквицы, то ли просто загогулины. Такие же непонятные знаки бежали вдоль обода рисунка. Высовывающаяся на добрый аршин заостренная стрела смотрела прямо на восход солнца. Еще один знак, похожий на раздвоенный рыбий хвост, смотрел на север.

— Начинай, ворлок! — взмахнула рукавами Керидвена, захватывая пригоршню травы из кожаного мешочка.

Вратко медлил.

— Сюда! Иди к нам! — поманила королева, замершая над котлом.

Парень сделал один несмелый шаг. Потом второй.

Пар от бурлящей воды коснулся лица.

— Цвет горлянки! — воскликнула колдунья, бросая в кипяток светло-желтую труху.

— Смотри в воду! — приказала Маб.

Вратко впился взглядом в поверхность, где лопались поднимающиеся со дна пузыри, мчались по кругу травинки и размокшие лепестки.

— Трипутник! Нечуй-ветер! Плакун-трава!

— Смотри, смотри в воду!

— Горицвета листья! Болотник!

— Внимательно смотри!

— Чернобыльник!

— Думай о короле Гарольде, Вратко из Хольмгарда! Думай!

— Медовник! Росица!

— Думай о Вильгельме Бастарде! Представляй их лица!

— Волчья ягода! Мухомор!

— Думай, Вратко, думай!

— Поганка белая!

— Думай, ворлок!

— Лютоцвет!

— Смотри!

— Одолень-трава!

— Думай!

— Разрыв-трава!

— Думай!

Поверхность воды неожиданно разгладилась. На ней замелькали фигурки: люди и кони, пешцы и всадники.

— Вижу… — зачарованно прошептал Вратко. А потом и закричал в полный голос. — Вижу!!!

На радостях он поднял голову.

В просветах между камнями виднелись озабоченные и взволнованные лица Вульфера, Гуннара, Олафа… А это кто мелькнул? Неужто Димитрий? Как мог монах, пускай и не католик, решиться посетить языческий обряд? Глядеть на самую что ни на есть черную волшбу! Впрочем, херсонит, похоже, малость не от мира сего. Ради знаний он и в Преисподнюю готов спуститься. Вреда он не принесет. Не было бы ему вреда, если дознается королева Маб или Керидвена, что священнослужитель ненавистного ей Иисуса Христа пожаловал к кромлеху и запросто разгуливает среди ее воинов. А если, не приведи Господь, Морвран что-то заподозрит, то жизнь ромея не будет стоить и траченной молью беличьей шкурки.

Новгородец хотел махнуть рукой Димитрию — уходи, мол. Но херсонит вставал на цыпочки, делал круглые глаза и, кажется, пытался что-то крикнуть, чтобы Вратко услышал. Откуда ни возьмись, двое динни ши в кольчугах и островерхих шлемах, загородили монаху проход внутрь кромлеха, а потом оттеснили его куда-то в сторону. Словен очень хотел надеяться, что хёрды, околачивающиеся поблизости, не дадут ученого человека в обиду. И неплохо было бы накостылять ему слегка по шее, чтобы не лез, куда не зовут. Одно дело по книгохранилищам шататься и совсем другое — мелькать перед глазами у народа Полых Холмов.

— Ты что вскочил?! — закричала, срываясь на визг, королева Маб. — В котел смотри! В котел!!!

Вратко послушно наклонил голову. Душистый пар обнял его щеки мягкими ладонями, ожег дыхание. Заслезились глаза. Сквозь застилавшую взор влагу парень четко увидел вытянутый холм с палисадом на гребне. Позади заостренных кольев мелькали круглые шлемы, бородатые лица. Кое-где выглядывали разукрашенные щиты. Вздымались секиры и копья.

Саксы!

Разглядывая укрепления защитников острова с высоты птичьего полета, новгородец не мог не заметить, что Гарольд выбрал отличную позицию. Справа и слева от Сенлака пролегли глубокие овраги: обрывистые склоны, да и ширина что надо — конь ни за что не перепрыгнет. Впереди — заросли ежевики. Невысокой, но все равно, цепляясь за одежду, она будет сдерживать атакующий порыв, отвлекать стрелков, заставит заупрямиться если не всех, то хоть некоторых коней. Позади холма кустарник рос еще гуще. Здесь к ежевике примешивался терновник, сменяясь побегами осинника. Даже если рыцарям и удастся обход, то вскачь на холм они не пойдут.

Там, где стена щитов была плотнее всего, где стояли наиболее рослые мужи в блестящих доспехах, с самыми яркими щитами, вились два знамени, уже знакомых словену по битве у Стэмфордабрюгьера. Оскалившийся красный дракон с загнутым за спину хвостом и воин с копьем и щитом. Значит, здесь стоит сам Гарольд Второй Годвинссон, английский король.

А где же нормандцы?

Не зря же так торопится владычица малого народца. Наверняка сражение вот-вот начнется.

Войско Вильгельма обнаружилось очень скоро. Оно и не думало таиться. Напротив, рыцари гордо выступали в кольчугах, покрытых яркими накидками. Трепетали флажки на копьях. Пехота выглядела куда как скромнее, зато внушительнее. Шли копейщики, прикрываясь длинными щитами. Шли лучники — некоторые в кольчугах, некоторые в легких кожаных накидках, навроде той куртки, что была на Вратко. Кое-где мелькали арбалетчики.

А вот и Вильгельм!

Герцог Нормандии ехал на могучем гнедом коне впереди группы богато одетых и отлично снаряженных рыцарей. Ближняя свита. Из-под кольчужных сеток, защищавших не только шею и затылок, но и щеки, лоб и подбородок нормандцев, выглядывали и седые усы, и чернявые, и рыжие. Знамя с тремя золотыми львами гордо нес стройный юноша с тремя серебряными полосами на коротком плаще.

— Колдуй, ворлок, колдуй! — откуда-то издалека пробился голос королевы Маб.

Вратко набрал побольше воздуха в грудь и начал:

Воины Вильгельма выстроились тремя колоннами. По флажкам и гербам словен не мог определить, где выходцы из Бретани, где из Фландрии, а где истинные нормандцы. Выбравшись на ежевичную поляну, рыцари сдержали коней, а потом и вовсе остановились. Вперед выдвинулась щитоносная пехота и лучники.

Увидав приготовления врага, саксы на холме разразились воинственными криками:

— Прочь! Прочь, трусы!

Тогда Вратко сказал вторую вису:

Из строя нормандцев выехал невысокий рыцарь. Он больше походил на подростка, чем на взрослого мужчину, но прочие бойцы поглядывали на него с уважением.

Рыцарь сорвал с головы шлем и подшлемник, отбросил их в сторону, выказывая пренебрежение к опасности, и воздел к небу тонкое острие обнаженного клинка.

Обострившимся слухом Вратко различил песню, которую запел золотоволосый храбрец:

Рыцарь поскакал вдоль нормандского строя, высоко подбрасывая меч. Подобно ледяному искристому крестику, оружие взлетало к небу и как по волшебству возвращалось в ладонь золотоволосого.

Саксы за палисадом ответили древней песней, такой же дикой и неукротимой, как и сердца мужчин их народа:

Отважный нормандец вдруг направил коня прямиком на строй английского войска. Вверх, по склону, через колючие заросли. Он хохотал и, не переставая, играл мечом, выкрикивая то строки древней песни, то боевой клич:

— Аой!

И вот наконец частокол. Скакун рыцаря заартачился, не желая бросаться грудью на колья. Всаднику пришлось изогнуться, чтобы достать кончиком клинка до ближайшего сакса. Хускарл поймал его меч на край щита, взмахнул в ответ топором. Лезвие скользнуло нормандцу по ноге, защищенной кольчужным чулком.

Поднимая коня на дыбы, рыцарь вновь замахнулся. В этот миг огненноволосый бородатый сакс, отбросив щит, перепрыгнул через изгородь и, сжав топор двумя руками, обрушил его на бедро нормандца. Певец пошатнулся, скособочился в седле. Следующий удар сбил его наземь.

Под радостные крики всего войска сакс воздел к небу окровавленный топор.

Нормандские лучники, щитоносцы и рыцари обиженно загудели.

Должно быть, поступок сакса показался им неблагородным. Вот если бы победил свой поединщик, тогда другое дело…

Герцог Вильгельм с искаженным яростью лицом вскинул вверх кулак, затянутый в боевую перчатку.

Догадываясь, что сейчас стрелы сорвутся в полет, как соколы, сброшенные с перчатки, Вратко торопливо сказал третью вису:

Стрелы и граненые штыри, вылетающие из арбалетов, забарабанили по щитам саксов. Загудели, втыкаясь в колья. Наконечники стрел звенели, наталкиваясь на оковки шлемов и стальные бляхи доспехов.

Залп!

Второй!

Третий!

То здесь, то там падали воины Гарольда, но саксы не замечали потерь. Что значит десяток, другой погибших бойцов там, где сошлись в смертельном противостоянии многие тысячи?

Ополченцы, не защищенные шлемами и кольчугами, падали чуть чаще. Хускарлы же принимали несущуюся к ним оперенную смерть, как теплый летний дождь. Они хохотали и выкрикивали оскорбления в лицо врагам. Приглашали оставить трусливые игры и приблизиться для честной схватки.

От кучки всадников, окружавших Вильгельма, отделилось с полдюжины человек. Они поскакали вдоль рядов нормандской пехоты, очевидно передавая сотенным и полусотенным командирам распоряжения герцога. Что это за приказ, Вратко понял раньше, чем копьеносцы сделали первый шаг.

Весь длинный ряд пешцов, тянущийся вдоль всего холма от опушки до опушки, сдвинулся с места. От тяжелой поступи задрожала земля.

Нормандцы шли вверх по склону, проваливались по колени на берегах заболоченного ручья, наискось пересекавшего поляну. Их было очень много. Насколько словен мог оценить «на глазок», больше трех тысяч.

Но саксы не дрогнули. Выкрикнув ставшее уже привычным: «Прочь! Прочь, трусы!», они обрушили на головы вражеской пехоты град камней и сулиц.

Пращи!

Уж кому, как не пастухам и землепашцам, спешившим к Гарольду со всего юга и востока Англии, знаться с этим оружием. Отогнать волка от пасущихся овец, а коршуна от курятника должен уметь каждый. А уж попасть в верткого хищника куда как тяжелее, чем в неповоротливого из-за щита и доспехов, шагающего в строю по топкой и вязкой земле нормандца.

Ратники Вильгельма гибли десятками, падали один за другим. Последующие ряды наступающих втаптывали в грязь раненых и убитых. И все же они добрались до палисада, полезли на приступ. Саксы встретили врагов ударами топоров и копий.

— Прочь! Прочь!!! — гремело над строем.

Словно волна прибоя о прибрежные камни, разбился напор пеших нормандцев о строй саксов. Каждый хускарл стоил в рукопашной двоих-троих наемников, набранных во Фландрии, Бретани и Пуату. Кто-то бил копьями через просветы между кольями. В лица, в плечи, не прикрытые щитами, по ногам. Кто-то, размахивая тяжеленными топорами, словно хворостинкой, обрубал наконечники нормандских пик. Бросая щиты, многие саксы перепрыгивали через ограду и в оберуч врубались во вражеские ряды.

Над полем боя стоял звон, треск и многоголосый вой, в котором воедино слились и воинственные кличи и крики боли.

Нормандцы упрямо пытались расшатать палисад, развалить его по бревнышку, пробить брешь в надежной обороне дружинников Годвинссона. На правом и левом крыле войска это несколько раз удавалось, но стоявшие там ополченцы брали числом, а не умением. Не щадя жизней, накатывались они на прорвавшихся нормандцев, пускали в ход вилы, косы, дубины и даже, упав под ноги сражающимся, вцеплялись врагам в лодыжки, подрезали сухожилия.

Захваченный накалом сражения, Вратко сам не заметил, как выговорил следующую вису:

По воле судьбы или подчиняясь чародейству, сказать трудно, но пехотинцы Вильгельма дрогнули, подались назад и вскоре уже беспорядочно бежали, вжимая головы в плечи, бросая щиты и копья. Раненые ползли, умоляя соратников о помощи, но их стонов и просьб не слышали. Своя шкура всегда дороже.

Саксы еще немного пошвыряли в спину убегающим камни и сулицы, но вскоре их предводители окриками остановили самых рьяных бойцов. Следовало ожидать еще не одной атаки, а запас оружия восполнить неоткуда.

Наблюдая за ними, Вратко прозевал миг, когда герцог отдал приказ рыцарям.

Три потока всадников устремились на холм Сенлак.

Рядом с одетыми в кольчугу благородными воинами скакали сержанты, оруженосцы в кожаных жаках и гамбезонах. Трепетали флажки, развевались яркие плащи, сверкали шлемы и оковки щитов. Копья опустились для слаженного удара.

— С нами Бог! — неслось над рядами. — Вильгельм! Вильгельм и Нормандия!

От топота копыт гудел воздух.

— С нами Бог!

Впереди несся на врага сам герцог с занесенной тяжелой булавой. Над его головой сверкали золотом львы Нормандии. Рядом с ним скакал епископ Эвд в белой мантии.

— С нами Бог! Вперед, Нормандия! — кричали рыцари и бароны.

— Бретань! Бретань и Туар! — провозглашали на левом крыле.

— Булонь и Эстас! — отвечали им с правого. — Нормандия и де Бомон!

— Прочь! Прочь, нормандские псы! — немедленно отозвались саксы.

И вот рати столкнулись.

Заржали кони, соскальзывая по отлогим стенам вырытого перед палисадом рва. Животные ломали ноги, падали, подминая седоков. Рыцари тянулись копьями, целя в мелькающие за щитами и кольями оскаленные лица, бросали коней грудью на сталь и заостренные бревна. Рубили мечами, дробили шлемы и черепа булавами. Воины Гарольда отвечали ударами топоров и копий. Дрогнули и качнулись ополченцы. Несмотря на ярость и ненависть к врагам, они не могли тягаться с нормандцами ни в боевой выучке, ни в вооружении. Поселян топтали лошадьми, крошили в капусту длинными мечами. Они гибли уже не десятками, а сотнями. Если бы не отряды английских танов, вовремя подоспевших на подмогу, землепашцы не устояли бы.

В центре под знаменем красного дракона Эссекса бок о бок с родными братьями, которые ни на мгновение не оставляли его одного, бился король. Хускарлы вокруг него стояли стеной. Они остановили напор конницы и даже слегка потеснили ее назад.

Блеск стали. Алые брызги, слетающие с клинков.

Звон оружия, жалобное ржание коней, яростные крики бойцов.

Цвета и звуки смешались в круговерть, размазанную перед глазами новгородца.

Водоворот потных, перемазанных кровью и грязью тел манил, втягивал в себя.

Новгородец не стал сопротивляться, а нырнул очертя голову в этот омут.

Он растворился в сражении. Был каждым рыцарем и каждым хускарлом, каждым ополченцем и каждым ратником. Чувствовал их боль и ненависть. Рычал от ярости и выл от разочарования. Кричал от восторга, когда наносил особо удачный удар, и плакал, потеряв любимого коня.

Он был огненнобородым саксом Эглафом, на чьих волосатых кулаках еще не высохла кровь нормандского рыцаря, прославлявшего Карла Великого. Вертел над головой топор, раздавая полновесные удары. Валил с ног коней, раскалывал щиты и ломал добрые мечи двойной ковки. Схватившись в одиночку с тремя рыцарями, накидку одного из которых украшала черная голова собаки, Эглаф получил удар кончиком меча в лоб и долго отмахивался вслепую, пытаясь, но не успевая протереть глаза от залившей их крови, пока чья-то булава не размозжила ему правое плечо, а подбежавший прыткий оруженосец не перерезал горло под рыжей бородой.

Он был молодым рыцарем из-под Майена, Роже Фитц-Роу, который вышел на первую в своей жизни битву. Теперь в голове майенца пульсировала лишь одна мысль: «Хоть бы не убили! Хоть бы не убили!» Он рубил и колол, не попадая по врагам. Кричал, не слыша собственного голоса. И когда вилы ополченца, легко пройдя сквозь кольца хауберка, вонзились в правый бок, чуть пониже ребер, Роже успел лишь произнести помертвевшими губами: «Господи, за что?» А потом упал под копыта скакуна, на котором сидел его двоюродный брат Ожье, и подкова, ударив в затылок, оборвала страдания рыцаря.

Он был кузнецом Хрольвом из деревушки Вишневый Рай, что под Сэндвичем, и умирал, сжимая широченными ладонями горло нормандца, с которого перед тем сорвал шлем. Хитрая бестия, южанин, успел вогнать силачу между ребер узкий клинок, пробив легкое и сердце. Но Хрольв умирал с улыбкой на потрескавшихся от кузнечного жара губах — ведь он, простой сакс, не умевший даже меча в руках держать, убил троих рыцарей из войска заморского герцога. О том, что двое убитых были оруженосцами, а последний сержантом, сакс так и не догадался.

Он был ратником из Пуату по имени Жакуй и истекал кровью во рву. Наконечник сулицы застрял у него в бедре. Поперек груди лежало тело сакса, от шубы которого невыносимо смердело прелью и псиной. Жакуй молил Господа даровать ему легкую смерть. Например, чтобы рыцарский конь ударил копытом в лоб. Быстро и надежно. Но несмотря на то, что забрызганные желтой глиной брюха скакунов то и дело проплывали над лицом ратника, заслоняя не по-осеннему синее небо, смерть не приходила.

Он был Эльфхером, йоркширским таном, отцом четверых сыновей. Самый младший из них, золотоволосый Веольстан, умирал у него на руках, пронзенный копьем нормандца, а трое остальных затерялись где-то в свалке, и об их судьбах отец не ведал.

Он был графом Робером де Бомоном и рубился, сжав скользкую от крови рукоять меча двумя руками, и епископом Эвдом из Байе, который выкрикивал слова молитвы, «благословляя» противников булавой:

Он был Эльфгельмом, кентским таном, обхватившим ногами круглые бока длинногривого коня. Сакс успешно теснил двоих нормандцев: рыцаря и сержанта. Убил под одним коня и расколол другому щит в мелкие щепки. А рядом с ним приземистый монах из Вальтхэма орудовал длинным посохом, окованным железными полосами. Тучный священнослужитель двигался с удивительной легкостью и грацией, подсекая ноги обступившим его спешенным нормандцам. И только крупные капли пота блестели на распаренном лбу и багровых щеках. Тустэном Лe-Бланом, вцепившимся обеими руками в древко знамени, которое нес следом за герцогом, и Алэном Ферганом, предводителем бретонцев, сражающихся на левом крыле. Гуртом и Леофвайном, братьями-ярлами, которые бились рядом, помогая друг другу и выкрикивая злые шутки и оскорбления в лицо врагам.

Он был сосредоточенным Гарольдом Годвинссоном, отдающим приказания танским дружинам и хускарлам. И был Вильгельмом, сыном Роберта Дьявола, шпорящим гнедого коня, покрытого пеной и потеками крови, в первых рядах рыцарей.

В его тело вонзались сотни лезвий и копейных наконечников.

Его топтали кони и дерущиеся воины.

Он задыхался от жары под кольчугой и поддоспешником. Он терял сознание от усталости и духоты.

Сердце Вратко колотилось, словно дикий зверь, угодивший в клетку. Парень звериным чутьем ощутил, что еще немного, и оно не выдержит, лопнет, разлетится кровавыми ошметками.

Он хотел закричать, но из горла вырвался только жалкий хрип. Попытался вырваться из коловращения смерти, боли и ярости, но не сумел.

Слепой ужас захватил Вратко, заполнил его душу, забираясь в самые укромные уголки.

Парень забился, как выброшенная на берег плотва. Затряс головой. Завыл, выгибаясь в судороге, раненым волком. Рванулся до хруста в суставах.

Острая боль скрутила подреберье. Перед глазами будто бы вспыхнуло яркое, полуденное солнце…

— Держите его! Держите, не отпускайте! — послышался встревоженный голос королевы Маб.

И тут же сильные ладони подхватили парня под локти. Встряхнули, приподнимая над землей. Вратко застонал и раскрыл глаза.